Илья Салов
«Грачевский крокодил - 01»

"Грачевский крокодил - 01"

Повесть

...Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, - редко, но бывают.

Гоголь.

I

В местной газете "Кнутик" была напечатана следующая корреспонденция:

"М. г., господин редактор! Спешу уведомить вас, что на днях, неподалеку от усадьбы помещицы Анфисы Ивановны Столбиковой, при деревне Грачевке, в камышах реки, носящей то же название, появился крокодил. Первое известие об этом было подано крестьянкою Матреной Ивановой Молотовой, которая объявила сельскому старосте, что часов в шесть утра она стирала на реке белье, неподалеку от того места, где река Грачевка образует песчаную отмель и где обыкновенно купается племянница Столбиковой, Мелитина Петровна. Все было тихо. Мелитина Петровна, искупавшись, ушла домой, как вдруг плававшие возле берега гуси с криком бросились в сторону, чем-то перепуганные, захлопали крыльями и вылетели вон из реки. Удивленная Молотова бросилась к тому месту, желая убедиться, не скрывалось ли что-либо в камышах, но ничего не нашла; в некотором же расстоянии по направлению к лесу, примыкающему к камышам, слышался торопливый треск, как будто по камышам что-то поспешно ползло, желая скрыться, и видно было, как по направлению этого треска камыши распадались направо и налево. Получив об этом извещение, сельский староста пригласил с собою сотского и понятых, отправился на место происшествия и нашел, что возле того места, на котором купается обыкновенно Мелитина Петровна, камыши сильно помяты, как будто там кто-нибудь валялся. От места этого по тем же камышам, по направлению к лесу, шла чуть заметная тропа. Староста отправился по этой тропе, но вскоре принужден был воротиться, так как тропа исчезла и, сверх того, он дошел то такой трясины, что втискался в нее по пояс и дальнейшие исследования принужден был прекратить. Составив об этом акт и скрепив его по безграмотству приложением должностной печати, староста представил таковой Рычевскому волостному правлению, но правление, не обратив должного на документ этот внимания, вместе с другими бумагами бросило его в печку. В тот же день, часов в семь вечера, возвращавшиеся с покоса крестьянские девицы деревни Грачевки затеяли купаться. Девушки разделись и бросились в воду. Утомленные дневным зноем, они плавали на спине, брызгались водой, как вдруг из камышей, возле которых они были, раздался пронзительный крик и вслед за тем скрежет зубов! Девушки ахнули, выскочили из воды и, боясь подойти к своему платью, которое лежало как раз возле того места, откуда раздался крик, бросились, как были, в деревню и явились к старосте. Староста дал им приличное наставление и, в видах предупреждения на будущее время несчастий, строго запретил жителям деревни Грачевки купаться в реке. На другой день утром пономарь села Рычей удил на том месте рыбу, а когда взошло солнце и клев прекратился, пономарь задумал искупаться. Ничего не слыхавший о происшедшем накануне, он преспокойно разделся и опустился в воду. Не умея плавать, он присел на корточках возле самого берега и стал умывать лицо, как вдруг кто-то уцепил его сзади за косичку и вытащил на берег... Что было далее, пономарь не помнит, так как в то же мгновение потерял сознание, в каковом положении и был найден лежащим в камышах. Считаю излишним описывать ужас, которым был объят весь наш околоток! Разговорам не было конца. Начали появляться добавления... Так, например, земский фельдшер Нирьют, ходивший на охоту, видел в реке Грачевке что-то плывшее по воде, темнокоричневого цвета, сажени в две длиною, стрелял в это чудовище, но, повидимому, не нанес ему никакого вреда. Рыбак Данила Седов, расставлявший ночью сеть и плывший по этому случаю на маленьком челноке, был кем-то опрокинут совсем с челноком, так что насилу выбрался на берег, Все это вместе взятое увеличивало еще более ужас. К тому месту, где чаще всего появлялось чудовище, был приставлен караул; караулили день и ночь, но чудовище, как нарочно, не появлялось. Так прошло недели две, умы стали успокаиваться; порешили, что чудовище куда-нибудь переместилось, и караул был снят, как вдруг новое происшествие опять переполошило всех!.. Пропал без вести мальчик лет семи, сын грачевского крестьянина Ивана Мотина, Василий, платье которого было найдено на берегу, на той самой песчаной отмели и возле тех самых камышей, где столько раз появлялось чудовище. Сначала думали, что мальчик, купаясь, утонул, но если б он утонул, то найден был бы труп его. Между тем все средства, употребленные к отысканию трупа, остались напрасными: бродили сетями, пускали горшки с ладаном, но дымящиеся горшки плыли себе по течению реки и нигде не останавливались... (В народе существует поверье, что горшок с ладаном, пущенный на воду, остановится над трупом утопленника. (Прим. автора.)) Наконец бросили и порешили, что несчастный был жертвою неведомого чудовища! Однако надо же было узнать наконец, что это за чудовище, и приискать средства для избавления себя от него!.. Разрешение всего этого принял на себя наш добрый и просвещенный учитель сельской школы, г. Знаменский, в короткое время успевший приобрести своими неутомимыми педагогическими трудами общую любовь и уважение, которые, то есть труды, к несчастию остаются незамеченными лишь только одним членом училищного совета, не представившим даже г. Знаменского к награде. В тот же день, когда исчез ребенок, г. Знаменский, пригласив с собою сотского и нескольких стариков, отправился на театр описанных ужасов. Часов в восемь вечера они были уже на песчаной отмели, но так как увидали, что там купалась Мелитина Петровна, тщательно вытираясь намыленною губкой и погружая в воду грудь свою, то, понятно, чувство скромности заставило их обождать, когда она кончит купанье и оденется. Действительно, Мелитина Петровна вышла из воды и скрылась в камышах, а немного погодя, уже одетая и с зонтиком в руке, она шла по дороге, ведущей в усадьбу тетки, Анфисы Ивановны Столбиковой. Тогда г. Знаменский подошел к тому месту, где купалась Мелитина Петровна, но только что успел он войти в камыши, как вдруг раздался оглушительный треск и что-то поспешно бултыхнуло в воду, обдав его брызгами и скрывшись под водой. В это время подбежали к г. Знаменскому сотский и старики, но в камышах уже ничего не было! Тем не менее г. Знаменский начал исследовать местность с целью отыскать хоть какие-нибудь следы ребенка, но вместо того поднял только окурок папироски, а сотским найдены чьи-то пестрые панталоны, парусинный пиджак, фуражка, ситцевая рубашка и сапоги. Все это немедленно было предъявлено сотским г. Знаменскому, который и признал принадлежность этой одежды сыну священника села Рычей Асклипиодоту Психологову. Ужас овладел всеми!.. Неужели же и Асклипиодот, подобно ребенку, сделался жертвою чудовища?.. Все немедленно отправились в село Рычи к священнику, отцу Ивану, и ужас их увеличился еще более, когда они узнали, что Асклипиодота не было дома!.. И только вечером, когда уже достаточно стемнело, г. Знаменский встретил Асклипиодота в лавке Александра Васильевича Соколова. Увидав свое платье, Асклипиодот очень обрадовался и рассказал подробно, что, купаясь в реке Грачевке, он чуть было не сделался жертвою огромного крокодила, от которого спасся единственно благодаря своему превосходному уменью плавать и нырять. Крокодил, которого Асклипиодот видел собственными своими глазами, имел в длину сажени три, тело его на спине покрыто роговыми щитками, по средине представляющими возвышение. Язык короткий; челюсти вооружены многочисленными зубами, имеющими вид клыков. Сверху крокодил коричнево-бурый, снизу грязно-желтый. В воде движения его весьма быстры, так что Асклипиодоту стоило большого труда увертываться от его нападений; на земле же движения эти немного вялы. Увидал он крокодила в камышах, когда сам был в воде, поэтому и принужден был покинуть свою одежду. Крокодил долго смотрел на него, разинув пасть и как бы прицеливаясь в него, а немного погодя даже ринулся в воду, но Асклипиодот нырнул и тем только избавился от пасти крокодила! Итак, тайна разъяснилась, и чудовище, наделавшее столько ужаса, оказалось крокодилом! Этим заканчиваю я свое письмо, но уверен, г. редактор, что в скором времени вы получите от меня более подробное описание крокодила, так как нам известно, что г. Знаменский принял энергические меры к поимке хищного земноводного".

II

Статья эта, писанная, как говорят, самим г. Знаменским, переполошила весь околоток. Дали знать становому, который немедленно прискакал, опросил крестьянку Молотову, шесть крестьянских девиц, рычевского пономаря, фельдшера Нирьюта, Асклипиодота Психологова и многих других и произведенное дознание препроводил по принадлежности. Крестьяне принялись ставить вентера, взад и вперед бродили по реке, делали в камышах облаву, но крокодила не было. Редакция газеты "Кнутик" командировала в Грачевку специального корреспондента, который вместе с г. Знаменским опускал в реку какие-то стальные крючки с насаженными на них кусками мяса; но все старания поймать крокодила остались тщетными, и корреспондент с чем приехал, с тем и уехал. Статья между тем была перепечатана в столичных газетах, и весть о крокодиле распространилась. Началось приискание всевозможных объяснений. Одна газета высказалась, что это, по всей вероятности, не крокодил, так как крокодилы обитают в жарком климате, а гигантский змей, подобный тому, который не так давно появлялся у берегов Норвегии и который наделал столько тревоги между естествоиспытателями. Принялись за старые книги и порешили, что змей этот заслуживает полной веры, так как таковой был уже известен грекам и римлянам. Плиний и Валерий Максим - оба описали подобное земноводное змееобразное, плававшее первоначально в реках; разрастаясь же в громадных размерах, оно уходило в открытое море, так как только там находило достаточный простор для движения.

Прочитав все это, г. Знаменский вышел из себя и немедленно напечатал статью, в которой доказывал, что газета, заговорив о Плинии и Валерии, потеряла почву и очутилась в мире фантазий, что чудовище, появившееся в Грачевке, не змей, а воистину крокодил, что хотя крокодилы и обитают преимущественно в жарком климате, но из этого не следует еще отрицать возможности появления таковых и в климате умеренном. Если в Грачевку, говорил он, в прошлом году забежало два лося, а с год тому назад была убита альпийская серна; если, наконец, у нас в России проживает столько иноземцев всевозможных климатов, в образе ученых, инженеров, певиц, танцовщиц, гувернанток, поносящих холод сей страны снегов, но тем не менее обретающих в ней обильные пажити, то почему же не жить у нас и крокодилам! Принимая все это в соображение, он протестует противу искажения факта и восстановляет истину. Действительность присутствия крокодила в Грачевке подтвердит под присягой проживающий в селе Рычах почетный гражданин Асклипиодот Психологов, который собственными глазами крокодила этого видал, описал его и едва не сделался жертвою этого хищного земноводного.

Но как г. Знаменский ни хорохорился, а газета продолжала настаивать на своем и, обругав г. Знаменского и Психологова невеждами и упомянув даже известную побасенку о свинье и апельсинах, статью свою о морских чудовищах начала с Гомера, описав чудовищного змея, убитого героем греческой мифологии Геркулесом. Затем, упомянув о борьбе змея с китом, виденной капитаном Древаром, о миссионере Гансе Эгеде, о епископе Понтопидаге, о змее, выброшенной на один из Оркнейских островов, имевшей щетинистую гриву, - кончила статью тем, что доктор Пикард в Столовом заливе видел в феврале 1857 года, с маяка, морское чудовище. Оно спокойно расположилось в море в ста пятидесяти шагах от берега; Пикард стрелял в него, но дал промах; 14-го же апреля чудовище приблизилось к мели, где, вероятно, хотело поиграть на солнце, но было замечено шотландскими стрелками, находившимися в катерах под командой лейтенанта Мессиса и сделавшими по животному залп, на который оно не обратило и внимания; но залпы, без остановки повторявшиеся один за другим, произвели, наконец, свое действие, и змей начал ослабевать, Тогда, зацепив его пасть якорем, семьдесят человек с величайшим трудом притащили его к берегу. Здесь, как бы очнувшись и желая уйти в море, чудовище начало метаться и рваться, и сила ударов его хвоста была так велика, что оно выкидывало вверх и разбрасывало большие прибрежные камни; один такой камень сильно ушиб человека, а другой выбил окно третьего этажа в гостинице "Каледония".

Другая газета объявила, что все это вздор, что вся эта утка пущена первою газетой с целью заманить к себе этим чудом большее число подписчиков, и в доказательство того, что подобного чуда не существует, привела описание моряка Фредерика Смита, плававшего на корабле "Пекин" и на основании собственных наблюдений объявившего историю о морском змее сказкою. При этом Смит рассказал подробно, что подобное чудовище было изловлено вблизи Мульмейна его моряками, втащено на борт, и мнимое страшное животное оказалось ни больше ни меньше как чудовищною морскою порослью, корень которой, покрытый паразитами, на некотором расстоянии представлялся головою, между тем как вызванные волнами движения придавали ему вид животного тела. Что же касается, прибавляла газета, змея, найденного на берегу одного из Оркнейских островов, то змей тот оказался исполинскою акулой!

Тем не менее к г. Знаменскому по поводу грачевского крокодила посыпались с разных сторон запросы и предложения. "Общество усмирения строптивых животных" даже предложило г. Знаменскому значительную сумму денег, если он живьем доставит в Общество это чудо.

Все это, понятно, еще более возбуждало в г. Знаменском энергию, и он с лихорадочным усилием принялся за поимку животного. Он поил мужиков водкой; продал свою волчью шубу и на вырученные деньги заказал особого устройства сеть, которая могла бы выдержать не только крокодила, но даже слона, и когда сеть была готова, опять купил три ведра водки и собрал целый полк крестьян, которые и явились охотно на зов. В числе явившихся был и Асклипиодот Психологов. Он хлопотал не менее других, указывал то место, где видел крокодила, где последний на него бросился и где именно его преследовал. Сеть запустили, но дело кончилось лишь тем, что все перепились, а крокодила все-таки не было, за что Асклипиодот и обругал всех дураками.

Вдруг пронесся слух, что крокодил пойман и находится в усадьбе Анфисы Ивановны Столбиковой, в особо устроенном вивариуме, и что крокодила этого кормят живыми ягнятами, которых он глотает, как пилюли, по нескольку десятков в день. Бросились все к Анфисе Ивановне, конечно в том числе и Знаменский, но оказалось, что никакого крокодила там не было. Мужики начали толковать, что вовсе это не крокодил, а просто оборотень. Молва эта пошла в ход, встретила приверженцев, а немного погодя сделалась убеждением большинства. Начали подсматривать за некоторыми подозрительными старухами; двух из них изловили ночью где-то в коноплях, и так как старухи не могли объяснить, зачем именно не в урочный час нелегкая занесла их в конопли, то порешили было волостным сходом закопать старух живыми в землю, но потом сочли возможным наказание это смягчить и ограничиться розгами, каковое решение было немедленно приведено в исполнение, - и старух перепороли.

Поскорбев о таковом невежестве "низшей братии", г. Знаменский распродал значительную часть своего скудного имущества, и, желая поближе познакомиться с привычками и образом жизни крокодилов, а равно вычитать где-нибудь способ ловли таковых, и вспомнив при этом, что крокодилами в особенности изобилует Египет, г. Знаменский немедленно отправился на почту и выписал "Путешествие по Нижнему Египту и внутренним областям Дельты" Рафаловича, но, как на смех, в книге этой о крокодилах не упоминается ни полслова, и деньги, употребленные на покупку "Путешествия", пропали бесследно. Г. Знаменский схватился за попавшийся ему случайно первый том Дарвина в переводе Бекетова, но и в этой книге про крокодилов ничего не говорится. Тогда г. Знаменский принялся за каталог Вольфа и с следующею же почтой на целых пятнадцать рублей выписал себе книг, заглавия которых, по его соображениям, непременно должны были послужить ему руководством для разрешения предпринятой им на себя задачи, и вместе с тем решился впредь, до получения этих книг, относительно поимки крокодила ничего не предпринимать.

III

Если весть о грачевском крокодиле переполошила такое ученое учреждение, как "Общество усмирения строптивых животных", то само собою разумеется, что весть эта более всех должна была поразить Анфису Ивановну Столбикову, во владениях которой он появился и успел уже столько накуролесить. Хотя Анфиса Ивановна не имела никакого понятия ни о морских змеях, ни об ужасах, производимых крокодилами, тем не менее, однако, она сознавала инстинктивно, что тут дело что-то не ладно, и немедленно собралась в село Рычи к священнику отцу Ивану с целью, во-первых, отслужить молебен с водосвятием, а во-вторых - посоветоваться: что ей делать и что такое именно крокодил? Отец Иван на грех уехал в город, а был дома только сын его Асклипиодот. Хотя старушка и недолюбливала его за что-то, но, имея в виду, что ветрогон этот (так называла Столбикова Асклипиодота) чуть было не сделался жертвою крокодила, она решилась порасспросить его о случившемся и повыпытать от него, насколько крокодил этот страшен и насколько следует его опасаться. Асклипиодот предложил старухе чаю, усадил ее в мягкое кресло, а сам, усевшись у ног ее, наговорил ей таких ужасов, что даже волос становился дыбом. По словам его, крокодил вышел, ни дать ни взять, похожим на то чудовище, которое обыкновенно рисуется на картинах, изображающих Страшный суд, и которое своею огненною пастью целыми десятками пожирает грешников.

Увидав нечаянно в окошке проходившего мимо пономаря, того самого, которого крокодил вытащил за косичку на берег, Анфиса Ивановна подозвала его; но и пономарь ничего утешительного ей не сообщил, а объявил, что от страха у него до сих пор трясутся и руки и ноги и что во всем теле он чувствует такую ломоту, как будто у него все кости поломаны и помяты; а в конце концов, показав косичку, объяснил, что от прежней у него и половины не осталось. Анфиса Ивановна растерялась окончательно и решилась проехать к г. Знаменскому. Асклипиодот проводил старушку до экипажа, посадил ее, застегнул фартук тарантаса, и Анфиса Ивановна отправилась.

Г. Знаменский, как только узнал цель посещения Анфисы Ивановны, тотчас же прочел ей письмо "Общества усмирения строптивых животных" и статьи газет о морских чудовищах, и сверх того дал ей честное слово, что как только получит от Вольфа книги о крокодилах, то тотчас же явится к ней почитать об них, и кончил тем, что появление крокодила в Грачевке есть великое бедствие, грозящее превратить данную местность в пустыню.

Анфиса Ивановна все это выслушала и вдруг почувствовала, что ей что-то подкатило под сердце, почему в ту же минуту оставила г. Знаменского и прямо отправилась к земскому фельдшеру Нирьюту. Осмотрев старуху, фельдшер объявил ей, что относительно ее здоровья положительно нет никакой опасности, что у нее просто легонькое спазматическое состояние аорты и что он даст ей амигдалину, от которого все это пройдет; относительно же крокодила Нирьют высказал свое удивление, что Мелитина Петровна продолжает купаться, и именно на том самом месте, где он постоянно шалит. При этом он совершенно основательно заметил, что если крокодил намеревался поглотить Асклипиодота, мужчину довольно рослого и плотного, то, по всей вероятности, поглотить даму для него будет несравненно легче, не говоря уже о том, что тело Мели-тины Петровны, как вообще дамское, без сомнения, нежнее и слаще грубого тела Асклипиодота. Анфиса Ивановна приняла капли, но, услыхав, что крокодилы глотают людей, поспешила уехать от фельдшера и снова завернула к отцу Ивану.

Подъехав к дому священника, она увидала у калитки Веденевну - старушку, вынянчившую детей отца Ивана, Старушка сидела на завалинке и, видимо, была не в духе.

- Веденевна, здравствуй! - проговорила Анфиса Ивановна.

- Здравствуйте, матушка! - ответила та.

- Что... не приехал ли?

- Приехал!.. Принесла нелегкая... - проворчала нянька.

- Повидаться бы мне с ним хотелось...

- Выбрали времечко - нечего сказать!

- А что?

- Да такой злющий приехал, что не знаю, с которого боку и подходить к нему...

Анфиса Ивановна перепугалась даже.

- Случилось разве что? - спросила она шепотом.

- А пес его знает, прости господи, - ответила нянька, И, подойдя к тарантасу, прибавила:

- Письмо какое-то, вишь, из Москвы получил и такой бунт поднял, что хоть святых вон выноси.

- Что же это за письмо такое?

- А уж этого не знаю, матушка... Знаю только, что когда письмо он прочел, так сейчас же бросился к сыну и давай кричать на него... Уж он кричал, кричал... Такой-то крик поднял, что я перепугалась даже, прибежала в комнату, а он меня чуть не в шею... "Вон! говорит: старая ведьма!.. Нечего сказать, вынянчила дитятку!" Да на меня с кулачищами.

Анфиса Ивановна побледнела, сердце ее забилось еще болезненнее, но тем не менее она все-таки решила повидаться с отцом Иваном.

- Хотелось бы мне молебен с водосвятием отслужить! - проговорила она: - сама видишь, какие времена-то переживаем...

- Последние времена, что и говорить! - проговорила нянька со вздохом.

- Бог знает, что случиться может! А как помолишься-то, все-таки на душе легче будет...

- Что же, зайдите, матушка... Может, теперь и остыл маленько...

Когда Анфиса Ивановна вошла в залу, священник был один и, заложив руки за спину, быстро ходил из угла в угол. При виде вошедшей Анфисы Ивановны он даже не остановился, не благословил ее по обыкновению, а только кивнул головой да рукою указал на стул.

Анфиса Ивановна молча уселась, вздохнула и только тогда, когда немного собралась с духом, спросила робко:

- Ты что это из угла в угол-то бегаешь! Укусил, что ли, тебя кто-нибудь?

- Укусил!

Анфиса Ивановна опустила голову, вздохнула и, немного помолчав, прошептала совершенно уже упавшим голосом:

- Дожили!

- Да-с, дожили! - повторил отец Иван, продолжая шагать по комнате. - Настали времена - нечего сказать!

- Как же быть-то теперь? - робко спросила старушка и устремила на отца Ивана умоляющий о спасении взор.

- Известно как! Терпеть приходится!.. Терпи...

- Терпи! - передразнила его Анфиса Ивановна и, недовольная таким ответом, даже ногой затопала. - Терпи! Отчего же прошлой зимой, когда волки двух лучших твоих овец зарезали, ты не терпел!.. Нет, ты, несмотря на свой сан, воспрещающий тебе убивать, за ружье ухватился и две ночи караулил волков на задворке!.. Ведь ты убил волка-то! а теперь терпение проповедуешь!..

- Да, терпение! - перебил ее с досадой отец Иван: - ибо теперь ружье ничего не поможет. Бога мы прогневили... вот он нас и наказует...

- Он же и помилует! - перебила его Анфиса Ивановна.

- Верно-с, а все-таки в ожидании... терпи!.. Вот я и терплю. Вам известно, весь век свой я прожил спокойно... всю жизнь свою посвящал труду, не ради себя, а ради детей своих... О них, о них заботился, а вышло, что дети не поняли этого. Я устраивал, созидал... а дети созданное разрушают! Родители ищут в детях утешения, благодарности, а дети, наоборот, приносят огорчения...

И, переменив тон, отец Иван добавил:

- Последние дни доживаем, сударыня!.. Прогневили господа бога!

- Ну, а в городе как? - спросила Анфиса Ивановна: - ведь ты, кажись, в город ездил?

- Ездил-с.

- Там как?

Отец Иван даже рукой махнул.

- Неужели и там тоже? - спросила Анфиса Ивановна едва слышным голосом.

- То же самое. Куда ни кинь, повсюду клин! Расскажу вам про себя. Нужно мне было в городе с одного приятеля купца триста рублей за лошадь получить... приезжаю - и что же? Купец оказался банкротом, и вместо трех радужных я три красненьких получил!.. Да это еще ничего! А вот если бы вы газеты почитали, так не то бы еще узнали.

- Сейчас только Знаменский читал мне! - перебила его Анфиса Ивановна,

- Читал? - спросил отец Иван.

- Целый час никак!

- И прекрасно! Следовательно, вам все известно.

- Может быть, врут газеты!.. - нерешительно заметила старушка.

- Нет-с, не врут, а все, что вам читали, все это верно...

- Может, в других-то местах и нет ничего!..

- Везде-с! повсюду! - перебил ее отец Иван. - Там, смотришь, банк слопали; в другом месте концессию проглотили; в третьем армейский провиант сожрали... Э, да что и толковать!.. Лопавня, сударыня, такая пошла повсюду, что не знаешь, куда и прятаться! Того и гляди - живьем проглотят!..

И, махнув рукой, он снова зашагал по комнате.

- Да воскреснет бог! - шептала Анфиса Ивановна.

- А все почему? - продолжал он; - потому что господа бога прогневили, святые заповеди его забыли, владыку небесного на житейскую суету променяли! Из православных христиан в идолопоклонство обратились! Вот царь небесный и огневался: "Коли так, говорит, так вот нате же, пожирайте друг друга!" И резон! - добавил отец Иван, сделав одобрительный жест. - Ведь гнев господень и прежде проявлялся... Пробегите священную историю и вы убедитесь. Припомните потоп всемирный, Содом и Гоморру...

- Да ты про что это говоришь-то? - спросила Анфиса Ивановна, не совсем понимавшая отца Ивана. - Про что говоришь-то? Про крокодилов, что ли?

- Про них, сударыня, именно про них, ибо твари эти и суть крокодилы. Глотать, пожирать, забыть совесть, лопать без разбора, помышляя лишь о своем маммоне. Чего же вам еще, скажите, бога ради!.. Точно, не опровергаю, и в старину водились крокодилы, жадные были тоже, но до таких размеров не доходили!.. Помню я очень хорошо... Была, в мое время, в Питере инвалидная касса разграблена, так виновный - мучимый угрызениями совести, жизни себя лишил, а нынешние расхитители не только не лишают себя жизни, а даже обижаются, что их суду предают. Что же это за времена такие?.. Как тут быть? Как жить?.. Как горю помочь?.. Следовало бы за разрешением всего этого прибегнуть к тому, кто все разрешает и устрояет, к царю небесному, но небесный царь отвратил свое лицо от нас! Мы к нему, а он вопрошает нас; "Вам что угодно, господа? Зачем пожаловали? Ведь у вас иной бог есть, к нему и идите!" А идти к иному богу, к златому тельцу, все одно что самому в крокодила превратиться.

Анфиса Ивановна все это слушала, слушала и, наконец, вышла из терпения.

- Ну, - проговорила она, вставая с места: - правду сказала нянька твоя, что с тобой сегодня говорить невозможно! Ты из города-то совсем дураком воротился! Пил, что ли, много, - бог тебя знает! Только ты, сударик, такую чепуху несешь, что даже уши вянут. Златому тельцу я, друг любезный, не поклоняюсь, - стара я веры-то менять! - живу по-старинному, как отцы жили, а заехала я к тебе вот зачем. Желаю я, чтобы ты завтра утром у меня в доме молебен с водосвятием отслужил и хорошенько всю усадьбу святой водой окропил... Слышишь, что ли?

- Слышу, матушка, слышу...

- А коли слышишь, так, значит, и приезжай часов в девять утра. Да смотри! служить без пропусков и все, какие есть на этот случай, молитвы привези и прочти. А то ведь я знаю тебя! - прибавила она, грозя пальцем: - про золотого-то тельца ты толкуешь, а сам первый, с позволения сказать, пятки у него лижешь...

И, проговорив это, Анфиса Ивановна бросила на отца Ивана гневный взор и вышла из комнаты. Отец Иван словно замер на месте, не понимая, чему именно приписать гнев старушки. Только немного погодя, когда завернул к нему г. Знаменский и принялся толковать о появившемся в Грачевке крокодиле, отец Иван сообразил, в чем именно дело, и, забыв на этот раз и полученное из Москвы письмо, и обанкротившегося купца, и кражи банков, разразился неистовым смехом.

- Ой, - кричал он, - ой, не могу!.. Постой, дай отдохнуть!.. Отвернись на минутку, чтобы я твоего смешного лица не видал...

И, упав на кресло, он крепко схватился руками за готовый выскочить кругленький живот свой.

- Теперь я понимаю! - проговорил он немного погодя, отирая ладонью катившиеся по щекам слезы. - Так вот по какому случаю молебен-то требуется!.. Теперь понимаю!.. А я-то с ней аллегории разводил!..

И затем, вдруг вскочив с кресла и подбежав к г. Знаменскому, удивленно смотревшему на него и словно ошеломленному всею этою сценою, он ударил его по плечу и проговорил:

- А знаешь ли, приятель, какой я дам совет тебе...

- Какой? - спросил Знаменский,

- Брось-ка ты все свои занятия да ложись-ка поскорее в больницу, а то у тебя что-то глаза нехорошие.

Знаменский оскорбился и, не простясь даже с отцом Иваном, вышел из комнаты. Отец Иван проводил его насмешливым взглядом и принялся опять шагать по комнате. Так проходил он с полчаса, наконец подсел к окну, вынул из кармана скомканное письмо и начал читать его. По мере того как чтение доходило к концу, лицо отца Ивана становилось все мрачнее и мрачнее, а дочитав письмо, он снова скомкал его, сунул в карман и опять принялся шагать по комнате.

Вошел Асклипиодот - робкий, испуганный, пристыженный, и, увидав отца, бросился ему в ноги.

- Батюшка! - проговорил он: - я опять к вам! Выручите, съездите в Москву, затушите дело...

Но отец Иван словно не замечал сына и продолжал ходить по комнате...

Между тем Анфиса Ивановна на возвратном пути из села Рычей в свою усадьбу встретила Ивана Максимыча. Он шел по дороге и подгонял прутиком корову, еле-еле тащившую ноги.

Иван Максимыч был старик лет пятидесяти, с красным носом и прищуренными глазами. Когда-то при откупах служил он целовальником, в настоящее же время занимался портняжеством и торговлею мясом, поставляя таковое окрестным помещикам. Прежде ходил в длиннополых сюртуках, в настоящее же время, вследствие проникнувшей в село Рычи цивилизации, а некоторым образом повинуясь и правилам экономии, носил коротенькие пиджаки, и, в тех же видах, заправлял панталоны в сапоги. Водки, однако, как бы следовало человеку цивилизованному, Иван Максимыч не пил, и почему суждено ему таскать при себе красный нос - остается тайной. Не было ни одного человека в околотке, не было ни одного ребенка, который не знал бы Ивана Максимыча. Он всегда говорил прибаутками, часто употреблял в разговорах: "с волком двадцать, сорок пятнадцать, все кургузые, один без хвоста" и т. п. И потому, как только, бывало, завидят его идущим в фуражке, надетой на затылок, так сейчас же говорили: "Вон с волком двадцать идет!" Иван Максимыч был местною ходячею газетой. Рыская по всем окрестным деревням и разыскивая коров, доживающих последние дни свои, с гуманною целию поскорее покончить их страдания, он все видел и все знал, рассказывал все виденное и слышанное довольно оригинально, и потому болтовня его слушалась охотно, хотя и была однообразна.

Увидав Ивана Максимыча, Анфиса Ивановна приказала кучеру остановиться.

- Слышал? - проговорила Анфиса Ивановна, подозвав к себе Ивана Максимыча.

- Насчет чего это? - спросил он, снимая фуражку и подходя к тарантасу.

- О крокодиле-то?

- О, насчет крокодильных делов-то!- проговорил он, заливаясь смехом, причем глаза его сузились еще более, а рот растянулся до ушей, обнажив искрошенные зубы. - Вот где греха-то куча! Большущий, вишь, желтопузый, с волком двадцать!..

- Как! - подхватила Анфиса Ивановна. - Разве их двадцать?

- Сорок пятнадцать, все кургузые, один без хвоста.

- Кургузые?.. разве ты видел? - добивалась Анфиса Ивановна.

- Вот греха-то куча! - продолжал между тем Иван Максимыч, даже и не подозревая ужаса Анфисы Ивановны.- Должно, ухорский какой-нибудь!.. Ведь этак, чего доброго, крокодил-то, пожалуй, насчет проглачивания займется... и всех нас того!..

Анфиса Ивановна махнула рукой и приказала ехать. Домой она воротилась чуть живая и, несмотря на то, что по приезде приняла тройную порцию капель, чувствовала, что сердце ее совершенно замирает. Старушка бросилась в комнату Мелитины Петровны, чтобы хоть от нее почерпнуть что-либо успокаивающее, но Мелитина Петровна, увидав тетку со шляпкой, съехавшей на затылок, и с шалью, тащившеюся по полу, только расхохоталась и ничего успокоительного не сказала.

Анфиса Ивановна легла спать, положила возле себя горничную Домну, а у дверей спальни лакея Потапыча, чего прежде никогда не делала, и, несмотря на это, все-таки долго не могла заснуть, а едва заснула, как тут же из-под кровати показался крокодил и, обвив хвостом спавшую на полу Домну, приподнял свое туловище по направлению к кровати и, разинув огненную пасть, проглотил Анфису Ивановну!

IV

Участок Анфисы Ивановны был не особенно большой, но зато на нем было все, что вам угодно: и заливные луга, и лес, и прекрасная река, изобиловавшая рыбой, и превосходная глина, из которой выделывались горшки, почитавшиеся лучшими в околотке; а земля была до того плодородна, что никто не запомнит, чтобы на участке Анфисы Ивановны был когда-нибудь неурожай. Домик Анфисы Ивановны был тоже небольшой, но он смотрел так уютно, окруженный зеленью сада, что невольно привлекал взор каждого проезжавшего и проходившего. В саду этом не было ни одного чахлого дерева; напротив, все задорилось и росло самым здоровым ростомг обильно снабжая Анфису Ивановну и яблоками, и грушами, и вишней... Люди, склонные к зависти, ругали Анфису Ивановну на чем свет стоит.

- Ведь это черт знает что такое, прости господи! - горячились они.- Иу посмотри, сколько яблоков, сколько вишни! А какова пшеница-то!.. И на кой черт ей все это нужно!..

Но Анфиса Ивановна даже и не подозревала, что яблоки ее порождали всеобщую зависть. Она жила себе преспокойно в своей Грачевке, окруженная такими же стариками и старухами, как и она сама.

Анфиса Ивановна была старушка лет семидесяти, маленького роста, сутуловатая, сухая, с горбатым носом, старавшимся как будто изо всей мочи понюхать, чем пахнет подбородок. Зубов у Анфисы Ивановны не было, но, несмотря на это, она все-таки любила покушать и, надо сказать правду, кушала мастерски. Анфиса Ивановна была старушка чистоплотная, любившая даже при случае щегольнуть своими старыми нарядами и турецкими шалями. Когда-то Анфиса Ивановна была замужем, но давно уже овдовела и, овдовев, в другой раз замуж не выходила. Поговаривали, что в этом ей не было никакой надобности, так как по соседству проживал какой-то капитан, тоже давно умерший; но все это было так давно и Анфиса Ивановна была так стара, что даже трудно верилось, чтоб она могла когда-нибудь быть молодою и увлекательною. Детей у Анфисы Ивановны ни при замужестве, ни после такового не было. Она была совершенно одна, так как племянница Мелитина Петровна приехала к старухе очень недавно и не более как за месяц до начала настоящего рассказа.

Прислуга Анфисы Ивановны отличалась тем, что у каждого служащего была непременно своя старческая слабость к известному делу. Так, например, экономка Дарья Федоровна была помешана на вареньях и соленьях. Буфетчик, он же и лакей, Потапыч только и знал, что обметал пыль и перетирал посуду, и каждая вещь имела у него собственное свое имя. Так, например, один стакан назывался у него Ваняткой, другой Николкой, кружка же, из которой обыкновенно пила Анфиса Ивановна, называлась Анфиской. Горничная Домна не на шутку тосковала, когда ей нечего было штопать; приказчик же Захар Зотыч был решительно помешан на ведении конторских книг и разных отчетов и ведомостей. Все эти старики и старухи жили при Анфисе Ивановне с молодых лет, и ничего нет удивительного, что все они сжились до того, что трудно было бы существовать одному без другого. Всем им было ассигновано жалованье, но никогда и никто жалованья этого не спрашивал, ибо никому деньги не были нужны. Жалованья таким образом накопилось столько, что если бы все служащие вздумали одновременно потребовать его, то Анфисе Ивановне нечем было бы расплатиться. Но, повторяю, денег никто не требовал, и Анфиса Ивановна даже не помышляла о выдаче таковых. Да и зачем? Каждый имел все, что ему было нужно, и каждый смотрел на погреба и кладовые Анфисы Ивановны как на свою собственность, как на нечто общее, принадлежащее всем им, а не одной Анфисе Ивановне, зачем же тут жалованье?..

V

До приезда в Грачевку племянницы Мелитины Петровны жизнь в Грачевке текла самым мирным образом. Анфиса Ивановна вставала рано, умывалась и начинала утреннюю молитву. Молилась она долго, стоя почти все время на коленях. Затем вместе с экономкой Дарьей Федоровной садилась пить чай, во время которого приходил иногда управляющий Зотыч, при появлении которого Анфиса Ивановна всегда чувствовала некоторый трепет, так как приход управляющего почти всегда сопровождался какой-нибудь неприятностью.

- Ты что? - спросит, бывало, Анфиса Ивановна.

- Да что? Дьявол-то этот опять прислал,

- Какой дьявол?

- Да мировой-то!

- Опять?.

- Опять.

- Зачем?

- Самих вас в камеру требует и требует, чтобы вы расписались на повестке.

И Зотыч подавал повестку.

- Что же мне делать теперь?

- Говорю, пожалуйтесь на него предводителю. Надо же его унять; ведь эдак он, дьявол, нас до смерти затаскает!..

- Да зачем я ему спонадобилась?

- Да по тришкинскому делу...

- Какое такое тришкинское дело?

- О самоуправстве. Тришка был должен вам за корову сорок рублей и два года не платил. Я по вашему приказанию свез у него с загона горох, обмолотил его и продал. Сорок рублей получил, а остальное ему отдал.

- Значит, квит! - возражает Анфиса Ивановна.

- Когда вот отсидите в остроге, тогда и будет квит!

- Да ведь Тришка был должен?

- Должен.

- Два года не платил?

- Два года.

- Ты ничего лишнего не взял?

- Ничего.

- Так за что же в острог?

- Не имели, вишь, права приказывать управляющему...

- Я, кажется, никогда тебе и не приказывала...

- Нет уж, это дудки, приказывали.

- Что-то я не помню! - финтит старуха.

- Нет, у меня свидетели есть. Коли такое дело, так я свидетелев представлю... Что же, мне из-за вашей глупости в острог идти, что ли!.. Нет, покорно благодарю.

- Да за что же в острог-то?

- А за то, что вы не имели никакого права приказывать мне продать чужой горох... Это самоуправство...

- Да ведь ты продавал!

- А приказ был ваш.

- Стало быть, мне в острог?

- Похоже на то!

- Так это, выходит, процесс!-перебивает его Анфиса Ивановна.

И, побледнев как полотно, она запрокидывается на спинку кресла. Слово процесс пугает ее даже более острога. Она лишалась аппетита и ложилась в постель. Но сцены, подобные описанной, случались весьма редко, а потому настолько же редко возмущался и вседневный порядок жизни.

Напившись чаю, Анфиса Ивановна отправлялась в сад и беседовала с садовником, отставным драгуном Брагиным, у которого тоже была слабость целый день копаться в саду, мотыжить, подчищать и подпушивать. С ним заводила она разговор про разные баталии, старый драгун оживлялся и, опираясь на лопату, начинал рассказывать про битвы, в которых он участвовал, Анфиса Ивановна слушала со вниманием, не сводя глаз с Брагина, качала головой, хмурила брови, а когда дело становилось чересчур уже жарким, она бледнела и начинала поспешно креститься.

Наговорившись вдоволь с Брагиным, Анфиса Ивановна возвращалась домой, садилась в угольной комнате к окошечку и, призвав Домну, начинала с ней беседовать. В беседах этих большею частию вспоминалось прежнее житье-бытье и иногда речь заходила о капитане, но тяжелые воспоминания дней этих (капитан, говорят, ее очень бил) как-то невольно обрывали нить разговора, и Анфиса Ивановна замечала:

- Ну, не будем вспоминать про него. Дай бог ему царство небесное, и пусть господь простит ему все то, что он мне натворил!

Bо время разговоров этих Анфиса Ивановна вязала обыкновенно носки. Вязание носков было ее любимым занятием, и так как у нее не было родных, которых она могла бы снабжать ими, то она дарила носки предводителю, исправнику, становому и другим. Но при этом соблюдались ранги. Так, предводителю вязались тонкие носки, исправнику потолще, а становому вовсе толстые. Анфиса Ивановна даже подарила однажды дюжину носков архиерею, но связала их не из ниток, а из шелку, за что архиерей по просьбе Анфисы Ивановны посвятил в стихарь рычевского причетника.

К двенадцати часам Потапыч накрывал стол, раза два или три обойдя все комнаты и обтерев пыль. Стол для обеда он ставил круглый и, прежде чем поставить его, всегда смотрел на ввинченный в потолок крючок для люстры, чтобы стол приходился посредине комнаты. В половине первого подавался суп, и Потапыч шел к Анфисе Ивановне и проговаривал: "кушать пожалуйте!" Во время обеда слуга всегда стоял позади Анфисы Ивановны, приложив тарелку к правой стороне груди. Потапыч в это время принимал всегда торжественный вид, поднимал голову и смотрел прямо в макушку Анфисы Ивановны. Но, несмотря, однако, на этот торжественный вид, он все-таки не бросал своей привычки ходить без галстука, в суконных мягких туфлях и вступать с Анфисой Ивановной в разговоры.

- Ну чего смотрите! чего трете! - проговаривал он оскорбленным голосом, заметив, что Анфиса Ивановна разглядывала и вытирала тарелку.

- У меня такая привычка, - оправдывалась Анфиса Ивановна. -

- Пора бы бросить ее!.. Что вы, англичанка, что ли, какая, что тарелки-то чистые вытираете.

Если же Анфисе Ивановне случалось каким бы то ни было образом разбить стакан или рюмку, то Потапыч положительно выходил из себя.

- Что у вас, рук, что ли, нет! Ну что вы посуду-то колотите! Маленькие, что ли! - И, глядя на собранные осколки, он начинал причитывать: - Эх ты, моя "Сонька", "Сонька"! Сколько лет я тебя берег и холил, всегда тебя в уголочек буфета рядом с "Анфиской" ставил, а теперь кончилось твое житье!

- Ну, будет тебе, Потапыч! - перебивала его Анфиса Ивановна. - Полно тебе плакать-то! все там будем.

И, бывало, вздохнет.

После обеда Анфиса Ивановна отправлялась в свою уютную чистенькую комнатку и, опустившись в кресло, предавалась дремоте, после чего приказывала обыкновенно заложить лошадей и отправлялась или кататься, или в село Рычи к отцу Ивану. Но поездки эти удавались ей не всегда, и очень часто Домна, ходившая к кучеру с приказанием заложить лошадей, возвращалась и объявляла, что кучер закладывать лошадей не хочет.

- Это почему?

- Некогда, говорит.

- Что же он делает?

- Табак с золой перетирает. Нюхать, говорит, мне нечего, а я, говорит, без табаку минуты быть не могу.

- Да что он, с ума сошел, что ли? - сердилась Анфиса Ивановна. - Ступай и скажи ему, чтобы сию минуту закладывал; что до его табаку мне дела нет; что, дескать, барыня гневается и требует, чтобы лошади были заложены немедленно.

- Ну что? - спрашивала Анфиса Ивановна возвратившуюся Домну.

- Не едет.

- Что же он говорит?

- Не поеду, говорит, без табаку; хоть сейчас расчет давай!

- Так я же его сейчас и разочту! - вскрикивала Анфиса Ивановна и, обратясь к Домне, прибавляла ласково: - Домашенька, сходи, душенька, к Зотычу и скажи ему, чтоб он принес конторскую книгу.

Домна уходила, а Анфиса Ивановна принималась ходить по комнате и посматривать на каретник в надежде, что кучер опомнится и поспешит исполнить ее приказание, но каретник попрежнему не растворялся. Являлся Зотыч с книгою и прислонялся к притолоке: "Ну вот я, чего тебе еще книга спонадобилась!"

- Захар Зотыч! - начинала Анфиса Ивановна: - кучер выходит у меня из повиновения, и потому сейчас же разочти и чтоб его сегодня же здесь не было. Слышишь?

- Слышу.

- Так вот разочти.

- Денег пожалуйте, - ворчит Зотыч.

- Разве в конторе нет?

- Откуда же они будут в конторе-то?

- Сосчитай, сколько ему приходится.

Зотыч развертывал книгу и находил ту страницу, на которой записан кучер Абакум Трофимыч. Он указывал пальцем на, мол, смотри.

- Он сколько получает в месяц?

Зотыч молча указывает.

- А давно он живет?

Зотыч передвигал палец и указывал, сколько лет живет кучер. Оказывалось, что живет он тридцать восемь, лет.

- Сколько же ему приходится? - спрашивала Анфиса Ивановна уже немного потише, и Зотыч снова передвигал палец и указывал на итог.

- Да ты что мне все пальцем-то тычешь?! - вскрикивала Анфиса Ивановна. - Что, у тебя язык, что ли, отвалился, что не можешь мне ответить? Ну, сколько же приходится?

- За вычетом полученных в разное время, кучеру приходится дополучить двести тридцать шесть рублей сорок копеек, - отвечал Зотыч и смотрел на Анфису Ивановну, как будто желая сказать: что, ловко?

- Так в конторе денег нет?

- Нет.

- Ну хорошо, ступай! Я денег найду и тогда пришлю за тобой.

"Ладно", - думает Зотыч, и уходит, и видит, как в сенях кучер Абакум Трофимыч, сидя на каком-то обрубке и ущемив коленками какую-то ступу, преспокойно растирает себе табак и даже не взглянул на проходившего мимо с книгою подмышкой управляющего.

- Но в большинстве случаев кучер беспрекословно закладывал лошадей и отправлялся с барыней по указанным направлениям. Абакум всегда усаживался на козлах как можно покойнее, клал свои локти на колени и почти вовсе не правил лошадьми, отчего очень часто случалось, что, проезжая околицы, тарантас задними колёсами зацеплял за вереи и выворачивал их вон.

- Ты вовсе не смотришь, куда едешь! - вскрикивала, бывало, Анфиса Ивановна.

- Как же я назад-то смотреть могу, - возражал Абакум. - Чудное дело! Точно у меня глаза-то в затылок вставлены.

И начнет, бывало, свой нос, словно трубку, набивать табаком. Очень часто табак этот ветром относило прямо в глаза Анфисе Ивановне, и она говорила:

- Послушай, ты как-нибудь поосторожней нюхай, а то твой табак мне прямо в глаза летит!

- Это ничего! - отвечал кучер: - табак даже нарочно в глаза пускают. От этого зрение прочищается.

После ужина Анфиса Ивановна поспешно отправлялась в спальню, где Домна успела уже приготовить для барыни постель. Помолившись и перекрестив постель, дверь и окна, чтобы никто не влез, Анфиса Ивановна укладывалась и, свернувшись в клубочек, засыпала, а с нею вместе засыпала и вся усадьба. И тогда-то среди этой воцарившейся безмолвной тишины, охватившей всю усадьбу, среди этой темной молчаливой ночи, бережно окутавшей густым покрывалом все окружающее, выходил из своей конуры страдавший бессонницей ночной сторож Карп, шагал, переваливаясь, по разным направлениям усадьбы и неустанно колотил колотушкой вплоть до самого рассвета.

VI

Так проживала Анфиса Ивановна несколько десятков лет, как вдруг за месяц до начала настоящей повести, часов в шесть вечера, подъехала к дому Анфисы Ивановны тележка, запряженная парою лошадей. Из тележки вышла, в каком-то рыженьком бурнусе, с небольшим саквояжем на руке, молодая, свеженькая дамочка. Вбежав на крыльцо, она весело спросила Потапыча: дома ли Анфиса Ивановна? и узнав, что дома, вошла без церемонии в залу. Увидав в зале старушку, с любопытством смотревшую в окна на подъехавшую пару, она сейчас догадалась, что старушка эта и есть Анфиса Ивановна. Приехавшая поспешно подбежала к ней, обняла и отрекомендовалась, что она ее племянница - Мелитина Петровна Скрябина, и принялась напоминать ей о себе. Мелитина Петровна передала, что она дочь ее покойного брата Петра Ивановича, которую она, Анфиса Ивановна, видела только раз, и то тогда, когда Мелитина Петровна была еще грудным ребенком; что год тому назад она вышла замуж за штабс-капитана Скрябина, служившего при взятии Ташкента под начальством генерала Черняева, что муж отправился теперь в Сербию добровольцем, а ей посоветовал на время войны ехать к тетушке Анфисе Ивановне. Затем Мелитина Петровна рассказала, что в вагоне встретилась она с Асклипиодотом Психологовым, доехала с ним от железной дороги до села Рычей, а затем попросила уплатить ямщику два рубля, так как, выходя из вагона, она потеряла свой портмоне. Анфиса Ивановна уплатила деньги и приказала подать чаю. Мелитина Петровна вышла на балкон, пришла в восхищение от клумбы розанов, воткнула в косу один цветок, жадно вдыхала ароматичный воздух и объявила, что летом только и можно жить в деревне, причем кстати обругала петербургский климат. За чаем, который пила тоже на балконе, Мелитина Петров на рассказала, что всю дорогу, начиная от Москвы и до последней станции железной дороги, она только и говорила с Асклипиодотом Психологовым об ней, и потому теперь она как будто знакома с ней несколько лет, знает ее привычки, образ жизни и употребит все старания, чтобы быть ей приятною и заслужить ее расположение. Говоря все это, Мелитина Петровна намазывала на хлеб масло, подкладывала в чашку сахар, просила Дарью Федоровну наливать ей чай покрепче и держала себя так, как будто и в самом деле несколько лет была знакома с Анфисой Ивановной. После чая, узнав, что на реке есть удобное место для купанья, завязала в узелок полотенце, мыло, мочалку и, попросив указать ей место, отправилась купаться. Ужинала Мелитина Петровна с аппетитом, хвалила кушанья, а от варенца, подававшегося вместо пирожного, пришла в восторг и объявила, что за такой варенец надо заплатить в Петербурге никак не менее трех рублей.

Уложив Мелитину Петровну спать, Анфиса Ивановна собрала в свою спальню и Дарью Федоровну и Домну и вместе с ними начала припоминать подробности посещения брата Петра Ивановича.

- Вот я не помню хорошенько, - говорила Анфиса Ивановна, совершенно потерявшая память: - был ли в то время брат Петр Иванович женатым или вдовцом,

- Кажись, вдовцом! - прошептала Дарья Федоровна.

- Ой, женатым! - подхватила Домна. - Я помню, что с ним приезжала какая-то дама, красивая, высокая, румяная..

- Это была не жена, а кормилица!

- Нет, жена. Я как теперь помню, была им отведена угольная комната и они в одной комнате спали... и кровать была одна, накрытая кисейным пологом от комаров.

- Ты все перепутала, Домна! - говорит Анфиса Ивановна - Кровать с пологом мы устраивали для архиерея, когда он ночевал у нас.

- А где же дама-то спала?

- С архиереем не было никакой дамы.

- С кем же дама приезжала?

И старухи умолкли и углубились в воспоминанья Но как они ни хлопотали, ничего припомнить не могли и, напротив, спутались еще более в воспоминаньях этих Петр Иваныч то назывался холостым, то женатым, то приезжавшим вместе с женой, но без ребенка, то вдовцом, с кормилицей и ребенком. То представлялся он им хромым, то гусаром с длинными усами, стройным, ловким и лихим. Наконец дошло до того, что Петр Иванович никогда будто не приезжал и что Мелитина Петровна все наврала, объявив, что была в Грачевке грудным ребенком... Позвали Потапыча; стали спрашивать его: не припомнит ли он, приезжал ли лет двадцать пять тому назад Петр Иванович с кормилицей и грудным ребенком? Потапыч тут же припомнил.

- Да, как же! - почти вскрикнул он. - Известно, приезжал с ребенком и с кормилицей. Еще, помнится раз, опосля обеда, ребенок потянул за скатерть и всю посуду переколотил.

- Так, так, так! - затараторили старухи, и в ту же минуту в их памяти воскресла вся картина приезда Петра Ивановича со всеми ее мельчайшими подробностями. Вспомнили, что действительно лет двадцать тому назад Петр Иванович приезжал в Грачевку вдовцом, с ребенком и кормилицей, и прогостил недели три. Что кормилица была очень красивая, белая, стройная, чернобровая и спала вместе с ребенком в угольной комнате, а Петр Иванович рядом в гостиной, на диване. Но какого пола был ребенок, они решительно припомнить не могли, а так как на часах пробило уже двенадцать часов ночи и все они дремали, то порешили, что, вероятно, ребенок был девочка, так как отец никоим образом при крещении ребенка не назвал бы мальчика Мелитиной, ибо Мелитина имя женское.

VII

На следующий день Анфиса Ивановна по случаю приезда племянницы встала ранее обыкновенного и произвела даже некоторое изменение в своем туалете, накрыв голову каким-то чепцом, который называла она убором. Но, несмотря на то, что старуха была на ногах ранее обыкновенного, Мелитина Петровна все-таки предупредила ее. Она успела сходить на реку, искупаться, обойти весь сад, потолковать с Брагиным и даже побывать на гончарном заводе. Мелитина Петровна была в восторге и от Грачевки и от сада, гончарным же заводом осталась недовольна и объявила, что горшки на нем работаются допотопным образом и что в настоящее время имеются очень простые и удобные приспособления, посредством которых горшки выделываются несравненно скорее и лучше. За чаем Мелитина Петровна расспрашивала старуху о средствах окрестных крестьян, на каком они наделе, на большом или малом, есть ли в этой местности заводы или фабрики. Она высказала при этом свою любовь к заводскому делу, объяснила; что на заводах и фабриках народ гораздо развитее, что хлебопашество развивает в человеке мечтательность и идиллию, тогда как машины, перерабатывая пеньку, шерсть, бумагу, шелк и т. п., вместе с тем незаметно перерабатывают и человеческий мозг. Мелитина Петровна рассказала, что как-то случилось ей быть в Шуе и что она пришла в восторг от народа. Затем она спросила, есть ли в Грачевке школа, и, узнав, что школы никакой не имеется, потужила об этом и слегка коснулась, что вообще в России необходимо было бы ввести обязательное обучение; что по имеющимся сведениям у нас на восемьдесят четыре человека приходится только один учащийся, что начальных школ всего двадцать две тысячи четыреста и что поэтому увлекаться оптимизмом нам не к лицу, а надо - думать об умножении начальных школ, причем не забывать и женского образования, о котором даже и думать не начинали.

После чая Мелитина Петровна принялась за устройство своей комнаты, и Анфиса Ивановна, присутствовавшая при этом, немало удивилась, что Мелитина Петровна ставит кровать как-то наискось комнаты. Заметив удивление старушки, Мелитина Петровна объяснила ей, что необходимо ложиться головой к северу, так как, по уверению германских врачей, этим устраняются многие болезни, и что теорию эту объясняют они влиянием земного магнетизма на человеческий организм.

Анфиса Ивановна все это слушала и чувствовала, что в голове у нее творится что-то недоброе. Более всего поразила ее кровать, так что с кровати этой она не спускала глаз и все думала: "как же это так выходит, что спать надо наискось комнаты, а не вдоль стенки!" Затем Анфиса Ивановна, как и всякая женщина, вообще любившая подсмотреть, что у кого есть, начала разглядывать костюм Мелитины Петровны и нашла, что платьишко на ней немудреное и хотя и украшалось разными бантиками и оборочками, но тем не менее все-таки мизерное и то же самое, в котором была вчера; что ботинки хотя и варшавские, но все-таки рыженькие, с довольно значительными изъянцами и со стоптанными каблуками. Все это навело Анфису Ивановну на мысль, что муж Мелитины Петровны, должно быть, одного поля ягода с капитаном и, вероятно, сорви-голова, коли уехал на сражение.

Уставив кровать, Мелитина Петровна открыла свой чемоданчик и, вынув из него несколько книг, поставила их на стол. Она объявила Анфисе Ивановне, что если ей угодно, то некоторые из этих книг она ей прочитает; что книги очень интересные и в особенности расхвалила "Тайны Мадридского двора", "Евгению" и "Дон Карлоса". Но Анфиса Ивановна была занята не книгами, а искоса посматривала на чемоданчик, где, кроме каких-то тоненьких книжечек, перевязанных бечевкой, ничего не виднелось. Анфиса Ивановна спросила племянницу, отчего не ставит она на стол и тех книжек; которые перевязаны бечевкой, но Мелитина Петровна объяснила, что тоненькие книжечки учебные, изданные комитетом грамотности, и поспешила закрыть и запереть чемодан ключом, который и сунула в карман своего платья.

Устроив комнату, Мелитина Петровна спросила, далеко ли от них почтовая станция, на которой принимаются письма, и, узнав, что таковая находится в селе Рычах и что почта отходит сегодня же часов в шесть вечера, очень обрадовалась и объявила, что сейчас же отправит в Петербург письмо, а когда Анфиса Ивановна спросила племянницу, зачем пишет она в Петербург, если муж ее находится на сражениях, Мелитина Петровна ответила, что мужу с этой почтой она писать не будет, а будет писать одному петербургскому знакомому. После обеда Мелитина Петровна попросила у тетки бумаги и все нужное для письма, кстати выпросила еще три рубля денег на покупку почтовых марок и, расцеловав за все это тетку, ушла в свою комнату писать письма. Анфиса Ивановна, по обыкновению, удалилась в свою спальню. Но на этот раз старушка не уселась в кресло подремать, а, призвав к себе Домну, начала передавать ей по секрету все виденное и слышанное. Анфиса Ивановна сообщила, что Мелитина Петровна умеет делать горшки, очень любит фабрики и заводы, на которых выделывают человеческие мозги, и что спит не вдоль стенки, а наискось комнаты. Домна же в свою очередь передала, что вчера она хотела было приготовить Мелитине Петровне ночную сорочку, почему попросила ключ от чемодана, но Мелитина Петровна ей ключей почему-то не дала; что у племянницы ничего-то ровнехонько нет и что платье только одно и есть. Что же касается белья, то такового всего-навсего: две сорочки, два полотенца и штуки четыре носовых платков. Рассказ этот еще более убедил Анфису Ивановну, что муж Мелитины Петровны одного поля ягода с капитаном и что, по всей вероятности, спустил все приданое жены, так как Анфиса Ивановна очень хорошо помнит, что у покойного брата Петра Ивановича было пятьсот душ, которые и должны были перейти к Мелитине Петровне. Затем Домна передала, что и ее тоже расспрашивала о мужиках, а именно: хорошо ли они живут, много ли грамотных, довольны ли своим положением; на что она, Домна, ответила ей, что дело ее девичье, что об этих делах ничего не знает.

Когда Анфиса Ивановна вышла из спальни, то была очень удивлена, узнав от Потапыча, что Мелитина Петровна ушла пешком в Рычи. Старушка сделала Потапычу выговор за то, что тот не распорядился заложить лошадей; но Потапыч ответил, что Мелитина Петровна от лошадей отказалась и объявила, что она любит ходить пешком и никогда на лошадях ездить не будет. Часов в восемь вечера Мелитина Петровна воротилась. Она передала тетке, что письмо ею отправлено, что была в лавке Александра Васильевича Соколова, купила там табаку и гильз для папирос и что встретила в лавке учителя Знаменского и своего попутчика Асклипиодота Психологова. Село Рычи ей очень понравилось. Она не без иронии заметила, что село это имеет вид цивилизованного местечка, так как на базарной площади имеется несколько лавок, трактиров, кабаков и даже две, три золотые вывески с надписями: "Склад вина такого-то князя, оптовая продажа вина такого-то графа". Свой рассказ она заключила сообщением, что в селе напали на нее собаки и что как она ни отмахивалась зонтиком, а все-таки они оборвали ей хвост. Тем не менее, однако, Мелитина Петровна была очень довольна своим путешествием в село Рычи. Затем она, выпросив у Домны иголку с ниткой, принялась чинить оборванное собаками платье.

VIII

В тот же день явился Асклипиодот Психологов. Он был в пестрых клетчатых панталонах, гороховом коротеньком пиджаке и в пуховой шляпе, надетой набекрень. Встретив Анфису Ивановну, он расшаркался перед нею, проговорив: "Слава, живио!" (тогда по случаю сербской войны это было в моде), и объявил, что так как ему отлично известно, что Анфиса Ивановна его недолюбливает (хотя бы, напротив, ей следовало любить его, так как он ее крестный сын), то он и является с визитом не к ней, а к своей бывшей попутчице Мелитине Петровне. Вошла Мелитина Петровна. Асклипиодот быстро вскочил со стула, опять проговорил: "Живио, слава!" и очень развязно и крепко пожал ей руку. Анфиса Ивановна оставила их одних и удалилась в свою комнату. Мелитина Петровна, заметив это, тотчас же догадалась, что посещение Асклипиодота старухе не по нутру. Асклипиодот пробыл, однако, у Мелитины Петровны довольно долго, надымил табаком полную комнату и набросал на пол столько окурков, что Потапыч насилу даже собрал их. О чем беседовали они - неизвестно, так как говорили они почти шепотом, а как только в комнату входил Потапыч с крылом и полотенцем, так немедленно или умолкали совершенно, или же начинали говорить о погоде. Перед прощанием Мелитина Петровна увела Асклипиодота в свою комнату и довольно долго говорила с ним о чем-то. Наконец Асклипиодот ушел. Встретившись, однако, в зале с Анфисой Ивановной, он снова раскланялся и, приложившись к ручке, проговорил:

- Грех вам, мамашенька, что вы не любите своего крестничка! бог вас за это строго накажет!

"Хорошо, толкуй!" - подумала про себя Анфиса Ивановна и, когда Асклипиодот ушел, проговорив: "живио!" - прибавила, обращаясь к племяннице:

- И в кого только зародился такой ветрогон, не понимаю!..

Через несколько дней Домна, ходившая в Рычи к обедне, сообщила Анфисе Ивановне, что Мелитина Петровна, тоже бывшая в церкви, стояла рядом с Асклипиодотом и долго с ним болтала и смеялась.

Все это не совсем-то приходилось по вкусу Анфисе Ивановне, так что приезд племянницы был ей в тягость. Но Мелитина Петровна была не из тех, которые не сумели бы загладить такое впечатление. Напротив, вскоре она оказалась женщиной не только не тяжелою, но даже весьма предупредительною и любезною. Не прошло и двух недель, как Мелитина Петровна вполне уже завоевала себе расположение старушки. Однажды она приготовила ей к обеду такие сырники, что Анфиса Ивановна чуть не объелась ими. Узнав затем, что тетка очень любит квас и что хорошего кваса никто здесь варить не умеет, Мелитина Петровна потребовала себе ржаных сухарей, сахару, сделала сухарный квас, разлила его по бутылкам, в каждую бутылку положила по три изюминки, и когда квас собрался, угостила им Анфису Ивановну. Старуха чуть не опилась этим квасом. Когда же Мелитина Петровна, прочитав присланный мировым судьей заочный приговор; которым Анфиса Ивановна по известному нам тришкинскому процессу приговорена была к четырехдневному аресту, съездила к мировому судье и привезла старухе мировую с Тришкой, то Анфиса Ивановна чуть не принялась молиться на племянницу. В ту же минуту порешила она, что Мелитина Петровна славная бабенка, расцеловала ее, примирилась с судьей и в тот же день принялась вязать ему носки из самой тонкой бумаги. Мелитина Петровна пригодилась и в данном случае, ибо научила тетку так искусно сводить пятки, как никогда Анфиса Ивановна не сводила!..

IX

Мелитине Петровне было лет двадцать; это была женщина небольшого роста, тоненькая, с приятным веселым личиком, с плутовскими глазками, весьма бойкая, говорливая и с прелестными каштановыми волосами. Шиньонов она не носила, но роскошные волосы свои зачесывала назад и завязывала их таким изящным бантом, что всякий шиньон только испортил бы натуральную красоту волос. Весь недостаток Мелитины Петровны заключался в ее костюме, но Анфиса Ивановна, убедившись, что племянница ее славная бабенка, тотчас же подарила ей все нужное. Преподнося ей все эти подарки, Анфиса Ивановна с улыбкою объявила племяннице, что все это она дарит ей за тришкинский процесс. Мелитина Петровна расцеловала тетку, выпросила у нее еще пятьдесят рублей на отделку платьев и отправилась в Рычи. В модном магазине Семена Осиповича Голубева она накупила себе всевозможных лент, прошивочек, несколько дюжин пуговиц, а затем, выпросив у знакомого нам Ивана Максимовича швейную машину (которая, по уверению его, шила с волком двадцать), принялась все подаренное кроить и шить. Анфиса Ивановна хотела было пригласить известную в околотке модистку Авдотью Игнатьевну, но Мелитина Петровна объявила, что она сделает все сама, и действительно немного погодя у нее был уже новый гардероб, состоявший из нескольких простеньких платьев, но сшитых со вкусом и весьма пикантно выказывавших все ее физические достоинства. Анфиса Ивановна немало дивилась новому покрою, а именно: что рукава и юбка делаются из одной материи, а лиф совершенно из другой; что пуговиц пропасть, и петель нет, и застегивать нечего; что бант, который в доброе старое время пришивался к волнующейся груди, и передавал трепет сердечный, ныне пришивается к сиденью. Но тем не менее платья нашла она миленькими, а главное, идущими к хорошенькому лицу Мелитины Петровны. Мелитина Петровна подошла к зеркалу, полюбовалась собою и снова расцеловала тетку. Мелитина Петровна не кокетка, но она женщина; а какая же женщина не испытывает тайного удовольствия в уверенности, что она может нравиться!..

Окончив работу, Мелитина Петровна прочла Анфисе Ивановне "Дон Карлоса" и "Тайны Мадридского двора". Старуха осталась в восторге, в особенности от последних, и внутренно сравнивала себя с Изабеллой, а покойного капитана с маршалом Примом.

Не менее Анфисы Ивановны полюбили Мелитину Петровну не только вся дворня, но даже и окрестные крестьяне. Она умела со всеми поладить и всякому угодить. Александр Васильевич Соколов беспрекословно отпускал ей в долг табак, гильзы и разные конфеты, которые она раздавала крестьянским детям. Известный капиталист Кузьма Васильевич Чурносов, ругавший всех обращавшихся к нему с просьбой дать взаймы денег, ссудил ее однажды серией в пятьдесят рублей; портной Филарет Семенович, постоянно пьяный и избитый, при встрече с Мелитиной Петровной бросал фуражку кверху и кричал "ура!" Даже сам церковный староста, узнав, что Мелитина Петровна очень любит свежую осетрину с ботвиньем, слетал в губернский город и привез ей живого осетра аршина в два длиной. В несколько дней успела она познакомиться почти со всеми бабами и мужиками и почти у всех перебывала в избах. С бабами толковала она о коровах, о телятах, о том, какую вообще жалкую участь терпит баба в крестьянской семье; с мужиками о подушных окладах, о нуждах их, о господстве капитала над трудом, о волостных судах и сходках, о безграмотности старшин и грамотности волостных писарей. С крестьянскими девушками купалась, учила их плавать и нырять и говорила, что купанье очень полезно, и поэтому давала совет пользоваться нашим коротким летом, чтобы на зиму запастись здоровьем. Иногда же она просила собравшихся на купанье девушек уйти и оставить ее одну.

Итак, Анфиса Ивановна успокоилась и, убедившись, что племянница ее не из таковских, которые нарушают чье бы то ни было спокойствие, зажила попрежнему, не только не стесняясь ее присутствием, но даже изредка сетуя, что племянница так мало сидит с ней и большую часть дня проводит вне дома. Ее тревожило только то обстоятельство, что Мелитина Петровна, уходя, запирала всегда свою комнату ключом, а равно и то, что несмотря на большую переписку, которую вела Мелитина Петровна, она ни разу не писала мужу и не получала от него писем. Как-то раз она даже решилась спросить ее об этом:

- Уж ты не в ссоре ли с мужем-то?

- Почему вы думаете?

- Не переписываетесь вы!.. Я этого не понимаю. Ну как не уведомить жену, что вот, дескать, я жив и здоров, желаю и о тебе узнать что-нибудь! А то на - поди! Уехал себе на сраженья, и ни слова!.. Уж он у тебя, милая моя, тюкнуть не любит ли?

- Что это значит тюкнуть?

- Выпить то есть?

- Он пьет, но очень мало.

- То-то, - проговорила Анфиса Ивановна: - а то у меня был один знакомый капитан, - продолжала она, вздохнув: - так-тот, бывало, так натюкается, что ничего не помнит. Вытаращит, бывало, глаза, да так целый день и ходит и то того кулаком треснет, то другого... "Это, говорит, чтобы рука не отекала!"

На этом и кончился разговор, и хотя Анфиса Ивановна в сущности ничего не узнала относительно обоюдного молчания супругов, но все-таки, имея в виду, что штабс-капитан Скрябин не тюкает, она успокоилась. Итак, в Грачевке все пришло было в надлежащий порядок, как вдруг появился крокодил и появлением своим наделал известную уже нам суматоху.

Однако возвратимся к рассказу.

X

Несчастная Анфиса Ивановна после описанного ужасного сна не спала всю ночь и, разбудив Домну, напрасно старалась в разговорах с нею хоть сколько-нибудь забыть тяжелую действительность. О чем бы старушка ни говорила, как бы далеко ни удалялась от тяготившей ее мысли, а все-таки разговор незаметно сводился к одному и тому же знаменателю. Среди разговоров этих иногда склоняла ее дремота, но тревожное забытье это походило на тот мучительный сон, которым доктора успокаивают измученного больного, давая ему морфий. Только что смыкала Анфиса Ивановна свои отяжелевшие веки, как ей представлялось, что будто она приказывает Зотычу обнести свою усадьбу высокою кирпичною стеной с железными воротами. Зотыч требовал на покупку материалов денег, а денег нет, и последние отданы Мелитине Петровне на отделку платьев... То представлялось ей, что стена готова и что около запертых железных ворот ходит Братин с ружьем. Анфиса Ивановна счастлива и напевала: "И на штыке у часового горит полночная луна..." Но вдруг наверху стены показывался крокодил; как-то разгорячившись, оглядывал он внутренность двора и затем, упираясь четырьмя лапами, начинал сползать вниз, а Асклипиодот, почтительно приподняв шляпу, говорил ей: "Вот видите, мамашенька, я говорил вам, что бог накажет вас за то, что вы не любите своего крестничка!.."

Зато как только начало светать, и как только утренняя заря заглянула в окно, возвещая о появлении солнца, и защебетали под окном неугомонные воробьи, - Анфиса Ивановна вздохнула свободнее, и по мере того как мрак ночи бледнел перед светом дня, уменьшалось и тревожное настроение старушки. Она уснула и на этот раз проспала спокойно часов до восьми утра.

Проснувшись, Анфиса Ивановна немедленно позвала к себе Домну и приказала ей приготовить все необходимое для предстоящего молебна. Она указала, какие именно требовалось поставить иконы, с какою начинкою испечь кулебяку, какую подать закуску, водку и наливку. Вместе с тем она распорядилась также, чтобы вся дворня, кроме, конечно, кухарки, всенепременно присутствовала на молебне. Приказывать об этом было совершенно напрасно, ибо дворня, перепуганная событиями последних дней, даже роптала, что Анфиса Ивановна, спятившая, как видно, с ума, до сих пор не догадывается отслужить молебен с водосвятием.

Отдав все эти приказания, Анфиса Ивановна умылась, оделась и принялась за утреннюю молитву. Однако молитву эту, в виду предстоявшего молебна, она значительно сократила и поспешила за чай, так как вчера с перепугу она легла без ужина. За чаем, который ей был подан в спальню Дарьей Федоровной, Анфиса Ивановна взяла было четью-минею, но, разыскав святого, приходившегося на этот день, махнула рукой и закрыла книгу.

- Не люблю я этого,- проворчала старушка и сделала какую-то недовольную гримасу.

- Кого это, матушка? - полюбопытствовала Дарья Федоровна.

- Да вот святого-то нынешнего. Уж такая-то рохля, прости господи... читать тошно... Принеси-ка лучше крендельков да сухариков. Смерть как есть хочется...

Когда Анфиса Ивановна, накушавшись чаю, вышла в залу, там все уже было готово. В переднем углу стоял стол, накрытый белой скатертью, и на столе старинные иконы в золотых и серебряных ризах. Перед иконами возвышалось несколько восковых с золотом свечей и тут же каменная помадная банка с душистым ладаном. Немного отступя от этого стола был поставлен другой, ломберный, но уже без скатерти; стол этот предназначался дьячкам для "возложения" книг. В той же комнате, вдоль стены, отделявшей залу от гостиной, красовался третий стол, опять-таки накрытый белой скатертью, с расставленными на нем графинчиками, бутылками и обильной закуской. Тут были: отварные и соленые груздочки, маринованные опеночки, заливной судак, отварные рачьи шейки в масле, домашний сыр и колбаса, окорок сочной розовой ветчины, копченые гуси и утки и кусок желтого сливочного масла. Виноградных вин не было, так как Анфиса Ивановна никогда ничего не покупала, зато была зорная водка, тминная, листовка, полынная, рябиновая и затем такие наливки и запеканки, каких нигде нельзя было встретить. От стола этого распространялся по комнате до того раздражающий аромат, что Анфиса Ивановна положительно не отходила от него и видимо соблазнялась чего-нибудь покушать. Она даже взяла было на вилку один груздочек, но вошедший в эту минуту Потапыч остановил ее.

- Оставьте, что вы это! - проговорил он: - как не совестно! Путем еще лба не перекрестили, а уж закусывать собрались!.. Что вы, маленькая, что ли...

Вбежала Мелитина Петровна в шляпке и с зонтиком и, увидав стол с образами, спросила:

- Что это? молиться собираетесь?

- Да, молебен отслужить хочу. Только вот попы долго не едут... Этот отец Иван всегда точно медведь копается.

- По какому же случаю молебен-то?

Но по какому именно случаю служится молебен, Анфиса Ивановна племяннице не сообщила и даже не упомянула о крокодиле, ибо вчера еще оскорбилась на нее за то, что, вместо успокоительного слова, та только расхохоталась, глядя на ее свалившуюся шляпку и тащившуюся по полу шаль. Старушка посоветовала только племяннице избрать для купанья какое-либо другое место, а лучше всего обливаться водой в бане. Мелитина Петровна спросила о причине и, узнав, что причиною являлся все тот же злосчастный крокодил, расцеловала тетку, назвала ее трусихой и объявила, что таких крокодилов она не боится и если бы захотела, то давно бы поймала его за хвост.

- Но дело не в крокодиле, - прибавила она: - а вот в чем. Вы, тетушка, позволите мне уйти от молебна?

- Ступай, матушка, сделай милость...

- Я бы очень охотно осталась, тетя, помолилась бы вместе с вами, но посмотрите - вон ведь сколько...

И Мелитина Петровна показала Анфисе Ивановне целую кипу запечатанных писем.

- Царь небесный! - вскрикнула та: - когда это успела ты!

- Всю ночь писала, а теперь бегу на почту, отправить надо... - И она принялась целовать старушку.

- Будете молиться, вспомните и меня грешную! - прибавила она: - а вечером я прочту вам роман "Всадник без головы"...

- Прочтем...

- Так до свиданья, милая, дорогая...

Анфиса Ивановна головой покачала.

- Вы что это головкой-то качаете, а?

- Да на тебя глядя...

- Что такое?

- Все-то у тебя трын-трава!.. Словно кипяток какой-то! Словно порох...

- Молодость, тетушка; ничего не поделаешь!..

- Все бегом, как на почтовых...

- Жизнь-то коротка, мешкать некогда...

- Словно тебя погоняют...

- Нет, тетенька, сама тороплюсь...

- Ну, беги, беги, господь с тобой!.. А лучше было бы, если б лошадей запречь приказала да на дрогах бы поехала.

- Покуда ваш кучер соберется лошадей-то закладывать, уж я в Рычах буду, тетенька милая!

И она снова расцеловалась с Анфисой Ивановной, а немного погодя шла уже по двору, красиво подобрав юбку и давая возможность желающим вдоволь налюбоваться и на щегольски обутую ножку и на телесного цвета прозрачный чулок...

А Анфиса Ивановна тем временем опять было подошла к столу и опять было взялась за вилку, да Потапыч снова помешал ей.

- Да погодите же, говорят вам, - проворчал он: - что это за наказание!..

Анфиса Ивановна послушно положила вилку и, чтобы не соблазняться, принялась ходить из угла в угол.

XI

Услыхав от Мелитины Петровны, что если бы та захотела, то давно бы поймала крокодила, старушке пришло в голову послать за г. Знаменским и посоветовать ему обратиться за помощью к Мелитине Петровне, тем более что не далее как вчера г. Знаменский прочел ей письмо, в котором за доставку крокодила ему обещали громадные деньги. Но только что хотела она послать за г. Знаменским, как тот вошел с целою кипой газет подмышкой.

Это был мужчина лет тридцати, высокий, длинный, со впалою грудью, зеленый, худой, с чрезвычайно болезненным видом и с глазами, похожими на глаза соленого леща. Платье сидело на нем как на вешалке, а так как он ходил с какою-то перевалкой, то фалды сюртука его раскачивались свободно направо и налево. Он был в крайне раздраженном состоянии, отчего и без того уже болезненное лицо его, со впалыми щеками и шишковатыми скулами, имело вид совершенно мертвого человека.

Извинившись перед Анфисой Ивановной, что беспокоит ее своим посещением, он объяснил, что, шатаясь с утра по берегам реки Грачевки, решился зайти к ней и немного отдохнуть. Проговорив это, он сильно закашлялся и добавил, что очень устал, а главное, раздражен всеми теми нелепостями, которыми наполняются в настоящую минуту газеты по поводу крокодила. Проговорив это, он с досадой швырнул газеты и, совершенно изнеможенный, опустился в кресло. Анфиса Ивановна очень обрадовалась приходу г. Знаменского и передала ему немедленно слова Мелитины Петровны. Но г. Знаменский не обратил даже внимания на рассказанное Анфисой Ивановной и заметил только, что у Мелитины Петровны завидный характер, ибо она надо всем шутит и смеется; что о поимке крокодила не заботится, так как крокодил, как только получатся им книги от Вольфа, будет всенепременно пойман. Но его бесит одно только, что газеты точно сговорились и доказывают, что в Грачевке не крокодил, а какая-то гигантская змея, и что такое нахальство подмывает его ехать в Москву и в Петербург для личных объяснений с авторами этих недобросовестных статей. Затем он опять закашлялся и немного погодя, отдохнув от кашля, высказал свое глубокое презрение к тем людям, которые так легко относятся к печатному слову и ради какого-то глупого гаерства затемняют истину искажением фактов.

Затем Анфиса Ивановна сообщила ему, что, по словам Ивана Максимовича, крокодилов не один, а двадцать, что все они прибыли из Петербурга кургузые, а один без хвоста. Услыхав эта, г. Знаменский от души расхохотался и объяснил старухе, что крокодил только один, за это он ручается, а что Иван Максимович, употребляющий в своих разговорах разные глупые прибаутки, весьма часто ни к селу ни к городу говорит и о "кургузых волках" и "с волком двадцать". Вспомнив действительно поговорки Ивана Максимовича, Анфиса Ивановна немало удивилась, что вчера, встретившись с ним, забыла совершенно про его манеру говорить. Г. Знаменский успокоил Анфису Ивановну и тем еще, что если она не будет ходить на реку и в камыши, а ограничится прогулкамиьпо саду и по дому, то ей нечего опасаться быть проглоченною крокодилом, так как животное это ни в сад, обнесенный забором, ни в дом никоим образом не пойдет. После этого, собрав все свои газеты, г. Знаменский распростился с Анфисой Ивановной и, повторив еще раз, что крокодил его рук не минует, зашагал по дороге, ведущей в село Рычи.

XII

Посещение это подействовало на Анфису Ивановну несравненно благотворнее капель фельдшера Нирьюта, и она, видимо, успокоилась, узнав, что "тварь" эта не может пробраться ни в дом, ни в сад. "Фигура-то, выходит, не больно важная!" - думала она и, придя к таковому заключению, чувствовала, что аппетит ее разыгрывался все более и более, а по мере того как разыгрывался аппетит, усиливалось и негодование ее на медленность попов.

- Ведь это черт знает что такое, прости господи! - ворчала она, посматривая на часы, показывавшие половину одиннадцатого. Раза два она высылала даже Потапыча на крыльцо. - Выдь, погляди, пожалуйста, - говорила она ему: - не видать ли шутов-то этих...

Потапыч выходил на крыльцо, прикладывал ко лбу ладонь козырьком, смотрел на дорогу и, возвратившись, объявлял преспокойно:

- Нет, не видать никого.

Наконец приехали и попы.

- Насилу-то, - вскрикнула Анфиса Ивановна, увидав в окно тележку, нагруженную попами и толстыми церковными книгами, поверх которых торчала водосвятная чаша с привязанным к ней кадилом. В передней завизжал дверной блок и затопало несколько сапог. Расчесав волосы и бороду и стряхнув рукою пыль с рясы, отец Иван вошел в залу и чинно стал молиться на иконы.

- Ты, видно, совсем с ума спятил? - проворчала Анфиса Ивановна, сложив руки и подходя под благословение.

- Как так! - удивился отец Иван, осеняя старушку большим крестным знамением.

- Просила в девять, а теперь одиннадцать скоро... - И вслед за тем она прибавила гневно: - Да ну же, начинай, что ли! Чего на часы-то глаза вылупил! Тошнит даже...

- Начать-то я начну сейчас, - проговорил отец Иван, вынимая из кармана требник: - только затрудняюсь я, какую именно молитву прочесть...

- Что? аль в городе-то перезабыл все?

- Не перезабыл, а молитв на этот случай подходящих нет. Только и нашел одну, от гад... Например, когда крыса в кадушку с огурцами ввалится или в горшок с молоком...

- Какая же это крыса! - перебила его Анфиса Ивановна: - даже и сходства нет никакого!..

- Сходства, точно, нет, но... тоже ведь гад!..

- А других, более подходящих, нет?

- То-то ведь и горе-то, что нет! - чуть не вскрикнул отец Иван и затем прибавил нерешительно: - разве ту, которую в крымскую кампанию читали...

Анфиса Ивановна даже руками замахала.

- Придумал! нечего сказать, - проговорила она. - Рад, что за молитву эту медный крест себе на шею получил, и готов теперь совать ее повсюду.

- Ну, более нет никаких...

- А вот как ты сделай, - перебила его Анфиса Ивановна: - ты молитву-то о крысах читай, только вместо крысы называй крокодила.

- Да ведь там, в молитве этой, о крысах-то и не упоминается даже, а просто вообще о гадах говорится... Вот, например, как-то недавно к одному мужичку в колодезь кошка попала, приглашал нас тоже... Я ту же самую молитву о гадах и прочитал... Одно только, - прибавил отец Иван, вздохнув, - чин-то слишком продолжительный, утомитесь, пожалуй.

- А как это делается?

- А вот изволите ли видеть как, - проговорил он и, отыскав в требнике нужную молитву, прочел следующее: "Чин бываемый, еще случится чесому скверному впасти в кладезь водный".

- Ну, ну! - торопила его Анфиса Ивановна, соображая, что молитва эта и в самом деле подойдет как нельзя лучше, ибо в ней именно и говорится о гадах, попавших в воду. - Ну, ну!..

- "Подобает первее, - начал снова отец Иван: - вычерпать из кладезя кадей сорок и изъяти вон. Таже возжег священник свещы, и взем кадильницу, кадит окрест кладезя. Таже влагает воду святых богоявлений крестовидно трижды. И тако, став к востоку, молится..."

- Это подойдет! - порешила Анфиса Ивановна.

- И я тоже думаю! - заметил отец Иван.

- Отлично! - перебила его Анфиса Ивановна: - а чтобы все это не так долго тянулось, так мы так сделаем. Ты будешь молебен служить, а я тем временем велю рабочим поскорее из реки сорок кадушек воды вылить, и к концу молебна у нас все будет готово. Можно так?

Отец Иван пожал плечами.

- Отступление будет! - проговорил он: - но... принимая в соображение преклонность лет ваших, слабость сил... Полагаю, что особенного греха не будет...

- Ну, конечно! - проговорила совершенно уже довольная Анфиса Ивановна и, поблагодарив отца Ивана пожатием руки, поспешила отдать нужные распоряжения. Когда же она снова вернулась, отец Иван спросил ее, указывая рукой на стол с иконами:

- Дозволите приступить?

- Еще бы, конечно...

XIII

Ввалили дьячки, в том числе и пономарь с оборванной косичкой, и, поклонившись издали Анфисе Ивановне, стали на свои места. Вошел церковный сторож с узлом и, развязав зубами этот узел, вынул из него епитрахиль, ризу и подал то и другое отцу Ивану. Дворня вошла гурьбой, на цыпочках, и, скучившись в заднем углу зала, принялась креститься и вздыхать. Дьячки откашливались и плевали на пол. Потапыч заметил это, подошел к одному из них и толкнул его кулаком под ребра. "Чего харкаешь-то!" - проворчал он. И снова возвратился на свое место. Наконец отец Иван облачился, выправил волосы, обдернул руку, - и молебен начался.

Анфиса Ивановна, поместившаяся в дверях, ведущих из залы в гостиную, опустилась на колени и вся превратилась в молитву. Не менее усердно молилась и собравшаяся дворня. Драгун Брагин, надевший по случаю молебна сильно развалившийся мундир свой, украшенный знаками неувядаемой военной доблести, счел нужным стать впереди всех, рядом с приказчиком Зотычем. Точно так же приоделись и все остальные, а в особенности женщины. Все эти старушки сморщенные были в коленкоровых белых чепцах, в таких же косынках и передниках, в темных ситцевых платьях, стояли на коленях и усердно молились. Молебен шел торжественно. Отец Иван громко подпевал дьячкам и еще громче делал возгласы. Когда же приходилось читать тайные молитвы, он низко преклонял голову, и тогда по всей комнате воцарялась такая тишина, что можно было слышать полет мухи. Во время евангелия, которое отец Иван читал, обретясь к молившимся, Анфиса Ивановна и вся дворня приблизились к священнику и прослушали чтение с наклоненными головами. Затем, приложившись по очереди к евангелию, все чинно разместились по прежним местам.

Наконец молебен кончился, водосвятие было совершено, и все отправились на реку. Во главе процессии шел отец Иван в облачении и с крестом, за ним дьячки с чашей, наполненной святой водой, а потом Анфиса Ивановна и вся дворня. Шествие на реку до того благотворно повлияло на все население грачевской усадьбы, до того утешило и успокоило всех молившихся, что все они, несмотря на дряхлость лет, словно воскресли, словно ожили и бодро следовали на место молитвы. Только одна Анфиса Ивановна, утомленная продолжительным стоянием на коленях, а пуще всего обессилевшая от голода и бессонно проведенной ночи, едва тащила ноги. Отец Иван уговаривал было старушку не "утруждать себя", справедливо поясняя, что, молящихся достаточно и без нее, но, подозревая, как бы отец Иван чего-нибудь не "сфинтил" и не "скомкал бы" молитв с целью добраться поскорее до закуски, она решила следовать непременно за процессиею и лично наблюсти, чтобы все было выполнено по указанию требника. На реке между тем все уже было готово. Рабочие успели вычерпать сорок кадушек воды и развели такую грязь, что отцу Ивану и дьячкам пришлось стоять в ней чуть ли не по колени. Затеплив свечи и раздав их молящимся, отец Иван провозгласил:

- "Господу помолимся!"

- "Господи помилуй!" - подхватили дьячки, и отец Иван начал читать молитву.

Когда все было кончено и когда святая вода была вылита в реку, Анфиса Ивановна подошла украдкой к пономарю с оборванной косичкой и шепотом спросила:

- Где же это он тебя прищучил-то?

- А вот здесь, на этом самом месте, - ответил пономарь и указал пальцем на обрывистый берег, покрытый камышами,

- Здесь?

- Да, здесь... Так из-под кручи-то и выхватил!

- За косичку? - спросила Анфиса Ивановна.

- За косичку... Уцепил, значит, и выхватил...

- И ты видал его?

- Ну где же видать, коли у меня тут же память отшибло!

Анфиса Ивановна вздохнула, покачала головой и отошла от пономаря.

В домике Анфисы Ивановны все приняло праздничный вид. Словно пасху праздновали. Успокоенные и согретые молитвой, обитатели его, не снимая с себя праздничных нарядов, видимо ликовали. Они даже перестали не только говорить, но даже и думать о тех ужасах, которыми заняты были предшествовавшие дни. Все они разбрелись по своим углам, зашипели приветливо самовары, и, сидя вокруг самоваров этих, старушки и старички, словно малые дети, принялись праздновать свое успокоение. А солнце между тем так и обливало теплом и светом ветхий домик Анфисы Ивановны, утонувший в зелени сада, приветливо заглядывало в его маленькие Окна, согревало и ласкало всю усадьбу, и сад, и огороды, и зеркало реки...

XIV

Нечего и говорить, что и сама Анфиса Ивановна сияла счастием и радостью. Сморщенное личико ее словно оживилось и улыбалось... Потухшие, впалые глазки заискрились живым огоньком, и вся она, преобразившаяся и довольная, не знала как и отблагодарить отца Ивана за оказанную им услугу.

- Ну, кум, - говорила она, крепко пожимая ему руку, - посердилась я на тебя сегодня, поругала тебя, нечего греха таить! а теперь большущее тебе спасибо!.. Успокоил ты меня, старуху, так успокоил, что я совсем словно иная стала; на сердце весело, на душе легко. Спасибо тебе, спасибо! А теперь давай закусим... Богу послужили, надо послужить и маммону.

Но вдруг, переменив тон, она спросила:

- Или, может, ты чайку хочешь?..

- Нет, кумушка, благодарствуйте, увольте. Я лучше вот тут посмотрю, не будет ли чего подходящего...

И, проговорив это, отец Иван подошел к столу.

- Посмотри, посмотри, а я пойду прикажу пирог нести. Не знаю - как удастся, а пирог заказала я на славу! с визигой, грибками и сомовым плесом, да приказала туда лучку да налимовых молок припустить! Ну что же, - спросила она: - нашел себе подходящее-то?

- Да вот, думаю рюмочку зорной выпить для начала, - проговорил он, заворачивая рукава рясы и доставая графин с зорной настойкой. - День зарей и начинается и кончается, так вот и я хочу последовать течению времени.

- Последуй, последуй! А я насчет пирога распоряжусь.

И, проговорив это, Анфиса Ивановна куда-то юркнула (откуда и прыть взялась), а отец Иван налил себе большую рюмку настойки, перекрестил рюмку и, выпив ее залпом, отрезал от окорока ломоть сочной, жирной ветчины.

- Ну, - проговорила Анфиса Ивановна, снова влетев в залу и накладывая себе на тарелку груздочков, опеночек и маринованной рыбы: - пирог вышел расчудесный! Слава богу, так я рада!.. Кухарка при мне разрезать его начала, так не поверишь ли, как только проткнула его, так пар из него и повалил столбом, и сок запузырился!.. А уж аромат какой!.. объеденье!..

И затем, понизив голос и подмигнув, спросила:

- Ну что, тюкнул?

Отец Иван только прикашлянул да головой кивнул.

- Ты бы еще...

Отец Иван опять заворотил рукав, налил рюмку очищенной и выпил, а Анфиса Ивановна смотрела с улыбочкой ему прямо в рот и спрашивала:

- Ну что, хорошо?

- Важно.

- По жилкам разошлось?

- Разошлось.

- Ну вот, закуси теперь груздочком.

И, поймав вилкой груздочек, она положила его в рот отцу Ивану.

Принесли пирог и только-то успели поставить его на стол, как по всей комнате разлился раздражающий запах печеного лука, лаврового листа и налимьих молок.

- Ну что, каков зверь-то? - вскрикнула Анфиса Ивановна, радуясь на пирог; - вспыжился-то как, а!..

- На взгляд хорош!

- А ты перед пирогом еще бы рюмочку...

- Выпью-с, не откажусь...

- Разве и мне с тобой тюкнуть?

- Чудесно сделаете.

- Ну?

- Ей-ей!

- Так налей полрюмочки... Только мне тминной, от желудка она очень помогает! И тебе советую...

- Попробуем.

И оба они выпили.

- Нет, не стану рыбу есть,- проговорила Анфиса Ивановна, передавая Потапычу тарелку с недоеденной рыбой: - чего доброго, аппетит испортит! Ну-ка, накладывай себе пирога-то... да ты что это один кусок-то берешь! Вали два...

- Пожалуй, себя не оправдаю.

- Небось оправдаешь! Вали, вали знай!.. Поди, тоже проголодалси! Бери, бери... дело житейское!.. Смотри-ка, смотри-ка, - прибавила она, приподымая верхнюю корку пирога: - жир-то, словно янтарь!.. Это все от плеса от сомовьего. Уж такие-то вкусные они в пирогах, что лучше нет их...

И она принялась за пирог.

- Прелесть! - шептала Анфиса Ивановна.

- Чудно! - подхватил отец Иван и жадно глотал куски сочного и жирного пирога, поминутно отирая салфеткой и усы и бороду: - нечего сказать! пирог на славу... редко так пироги удаются, и нижняя корочка отменно прожарилась...

- А ты сливочного масла подложи... Возьми-ка да этак по начинке-то расстели и помажь и помажь...

- Поперчить, полагаю, лучше будет.

- И поперчить хорошо... перец идет... Поперчи, поперчи!.. Ну, слава тебе господи - прибавила Анфиса Ивановна, скушав кусок пирога: - теперь полегче стало, а то, не поверишь ли, даже живот подвело! Грешница! Ведь я евангелие-то вовсе не слушала. Ты там читаешь, а я мысленно в кухне пирог ела. А на реке ветчины захотелось! Поди ты вот! Захотелось ветчины, и конец делу; так бы вот и съела...

- Бывает, кумушка, бывает! - проговорил отец Иван, вздохнув. - Иной раз перед святым алтарем стоишь, и то в смущение приходишь... Все мы люди, все человеки!..

- Верно! - перебила его Анфиса Ивановна и прибавила: - Ну-ка, куманечек, отсади-ка мне кусочек ветчинки.

- Желудок обременить не боитесь?..

- Ну! чего там бояться! Я, слава богу, чувствую себя отлично... У меня даром что зубов нет, а я все жую!.. Чего там смотреть-то!.. Я, братец, вот как: я все ем!.. У меня этого нет, чтобы вред какой от кушанья происходил, никакого вреда нет... А знаешь, почему?

- Желудок крепкий! - заметил отец Иван.

- Нет, потому, что в наше время докторов не было... Будь эти живодеры, давно бы ты меня в усопших поминал! Ты посмотри-ка теперь, что делается... с самых пеленок человека разными лекарствами пичкать начали!.. А в наше-то время, сам знаешь, какое лечение было? Горчишник да трубка клистирная! Вот мы и уцелели с тобой, и желудки у нас в порядке, и едим мы всё, что хотим... Ну-ка, отрежь-ка, отрежь-ка... Ладно, спасибо... А ты что же не кушаешь?

- Я кушаю...

- Кушай, кушай...

Но потом вдруг, как будто что-то вспомнив, старушка засуетилась, сунула руку в карман, пошарила там, погремела ключами и, вынув какие-то бумаги, подала их отцу Ивану.

- Посмотри-ка, родной, - проговорила она: - да растолкуй, что тут писано. Письмоводитель станового привез мне их... Толковал, толковал, а я все-таки не поняла ничего...

Отец Иван взял бумаги.

- Тебе очки не дать ли?

- Не мешало бы...

- Постой, я тебе дам сейчас, - проговорила Анфиса Ивановна, снова засунув руку в карман: - очки чудесные, я их у этого самого письмоводителя отняла, что с бумагами-то приезжал. Не давал было, да я все-таки отняла...

И, подав отцу Ивану очки, она прибавила:

- Ну-ка, попробуй-ка!.. Ну что, по глазам?

- По глазам.

- И мне тоже. Очки чудесные!.. Мой псалтырик на что мелко напечатан, а с этими очками разбираю хорошо.

Отец Иван просмотрел бумаги.

- Вот эта, - проговорил он, возвращая одну из них Анфисе Ивановне: - от исправника повестка, чтобы государственные повинности поспешили уплатить...

- Так, - протянула Анфиса Ивановна.

- Другая от предводителя: просит дворянскую недоимку очистить.

- Так...

- А третья опять от исправника с окладным листом насчет земских окладов...

- Тоже платить? - спросила Анфиса Ивановна.

- Да, платить.

- Все денет, значит, требуют?

- Да-с, рубликов около трехсот...

- А ты не знаешь, куда эти деньги идут?

- Вообще на благоустройство...

Анфиса Ивановна подумала, подумала и вдруг загородила такую ерунду, что отец Иван даже изумился! Она начала уверять, что ей никакого благоустройства не нужно; что все свои нужды она справляет на собственный свой счет, из своего собственного кармана, что ей нет никакой надобности ни в министрах, ни в губернаторах, ни в генералах; что если опонадобится ей генерал, так она наймет его сама, и в конце концов кончила тем, что от платежа повинностей отказалась наотрез...

- Знаю я, - горячилась она: - зачем им повинности-то эти! Меня не проведешь!.. Это им жалованье спонадобилось, жрать нечего!.. Вот они и вздумали повинности собирать... А я ни в чем не повинна... Я к ним за деньгами не хожу, значит и ко мне не ходи!.. Повинностей с них не требую, и с меня не требуй!.. Вишь какие!..

И, проговорив это, старушка сунула бумаги в карман и принялась кушать ветчину, состряпав предварительно подливку из горчицы, уксуса и прованского масла.

- Вот еще у вас гуси копченые хорошо приготовляются, - заметил отец Иван, косясь на жирный гусиный полоток, красиво покоившийся на блюде.

- Чего же смотришь-то! Бери, коли нравится; кстати и мне положи. Полотки у меня отличные, пальчики оближешь!.. Главная причина, чтобы гусь был хорошо откормлен, а потом, и коптить надо умеючи, чтобы жир не стекал, а в нем оставался. Для этого необходимо, чтобы огонек тлелся только и коптить беспременно можжевельником...

- Ну? а я и не знал этого...

- Непременно. Намедни как-то предводитель заезжал ко мне... жрать он здоровый, сам знаешь! Так не поверишь ли! Один целого гуся оплел. От удовольствия говорить даже не мог, и только возьмет кусок, уткнет в него глаза и зарычит.

XV

Скушали полотка, потом рыбки заливной с груздочками, опенками и раковыми шейками, затем телятины жареной с маринованными дулями и вишнями и, наконец, добрались до сластей: до смоквы, варенья. Сластей отец Иван не употреблял, почему Анфиса Ивановна и предложила ему выпить наливки.

- Ты всех сортов попробуй, - говорила она, наложив себе целую тарелку смоквы. - Наливка добрая. У меня так заведено, что моложе десятилетней не подают... Так она из году в год и идет.

Отец Иван не заставил себя просить долго и тотчас же налил себе от каждого сорта по рюмке.

- Ну, слава богу! - говорила между тем Анфиса Ивановна, откидываясь на спинку кресла: - теперь совсем легко стало. И напилась, и наелась, и успокоилась. А все ты! Уж так ты меня успокоил, так успокоил, что не знаю как благодарить. Ведь я со страху-то всю ночь не спала... Только глаза закрою - и он тут как тут! Спасибо тебе, благодарю...

- Помилуйте, кумушка, за что же! Это долг мой! - проговорил отец Иван, выпивая наливку.- Я, так сказать, находился только при отправлении своих обязанностей.

- Ну как там ни толкуй, а все-таки успокоил; И вот тебе за это красненькую. На-ка, бери! - проговорила Анфиса Ивановна, подавая отцу Ивану десятирублевую бумажку. - Бери, бери!.. А завтра я пришлю тебе окорок, ветчины, два гусиных полотка, да четыре утиных, да наливочки по одной бутылке от каждого сорта. Спасибо тебе, спасибо!.. Признаться, сначала я только рублишко хотела дать тебе, думала: чего еще ему! а теперь сама вижу, что мало.

Отец Иван принял деньги, сунул их в карман и, отерев платком сильно вспотевшее лицо, проговорил:

- Только мне кажется, - начал отец Иван, выпив еще рюмку наливки: - что опасения-то ваши неосновательны и даже, можно сказать, напрасны, ибо самых этих крокодилов у нас быть не может.

- Как так?

- Климат не тот.

- Какой же им надо?

- Обитают они в жарких климатах.

Анфиса Ивановна задумалась немного, но, как бы сообразив что-то, проговорила поспешно:

- Нет, кум, ты так не говори, не греши! Тебе в особенности грешно говорить так... Не следует!.. Бог сотворил все, весь мир, и вдруг какой-нибудь крокодил будет с ним насчет климата спорить. "Нет, дескать, не желаю я в Грачевке жить!" Ну как это возможно, сам сообрази!

Отец Иван только пот отер снова.

- И потом, - продолжала Анфиса Ивановна: - твой же сын видал его собственными своими глазами.

- Я боюсь, не съели ли мы крокодила-то этого в пироге сегодня.

- Что ты, господь с тобой, опомнись, голубчик...

- Я хочу сказать этим, что не принял ли сын мой за крокодила сома. Ведь у нас большущие бывают... Гусей целиком проглатывают, а уж про уток и говорить нечего. Так вот, может, такого-то именно крокодила мы и скушали с вами.

- А пономаря-то забыл? Пономаря-то сом тоже на берег-то вытащил?.. Сегодня я сама видела это место... Кручь такая, что взглянуть страшно.

"Искушение!" - подумал отец Иван и снова принялся отирать пот с лица.

- Я, кумушка, одного только опасаюсь, не замерзли бы у нас как-нибудь эти крокодилы; не пришлось бы нам зимой в тулупы одевать их...

- У тебя всё смешки в голове! Все зубоскалишь ты!.. Нехорошо, брат, это... Ну, да перестанем говорить об этом... Я теперь этих крокодилов не боюсь и спать буду спокойно... Лучше расскажи-ка мне, как ты в город-то съездил? Вчера, признаться, ты такой противный был и такую чепуху городил, что я ничего не поняла.

Вспомнив вчерашний день, а вместе с тем все свои неудачи в городе, отец Иван даже с места вскочил, словно его шилом кольнуло. Он зашагал по комнате, замахал руками и проговорил, стуча себе в грудь:

- Вот это так крокодилы! Вот в этих я верю... И в существовании их вижу всемогущество творца небесного. Хоть и свята земля наша, хоть и православная она, но и в святом месте проявились дьяволы...

- У бога всего много! - заметила Анфиса Ивановна.

- Это точно-с! - продолжал между тем отец Иван, как-то на ходу выпив рюмку вишневки. - Это верно-с! Действительно, ужасов таких я не видал еще...

- Да что случилось-то?

- Рассказывать долго...

- Теперь, на сытый-то желудок, ничего...

- А то случилось, что ограбили...

- Разбойники?

- Известно...

- Неужто же их не переловили до сих пор! Столько развелось у нас становых, исправников да урядников каких-то... а разбойники все-таки есть...

- Теперь, сударыня, новенькие пошли, другого фасона...

- Какого же это другого фасона? - спросила Анфиса Ивановна и, широко зевнув, снова прислонилась к спинке кресла.

Но отец Иван прямого ответа на вопрос не дал. Он только рассказал подробно свою историю с купцом, как именно за проданного коня получил вместо трех радужных три красненьких, и затем прибавил:

- Все это, однако, цветики! Лично я только двести семьдесят рублей потерял, а я видел таких, которые всего состояния лишились...

- Ну? - спросила Анфиса Ивановна, позевывая и осеняя крестным знамением широко раскрытый рот свой.

- Мне даже долго не верилось...

И, понизив голос, он прошептал:

- В местном банке всю кассу слопали...

- Ишь ты! - заметила Анфиса Ивановна и снова зевнула.

- Хорошо еще, что моих денег там не было, а то и мне пришлось бы на орехи! Пришлось бы волком выть... а в мои лета, согласитесь сами, это не совсем-то ловко! В городе-то рев идет... Сколько этого народищу наехало, попов сколько... Видимо-невидимо! Я полагал прежде, что какое-нибудь молебствие предполагается, а оказалось, что попы эти суть вкладчики банковские! И весь этот народ с утра и до глубокой ночи перед банком толпится. Солдат уже приставили народ отгонять, но и солдаты ничего не могли поделать! Солдаты отгоняют, а толпа знай прет себе вперед, к дверям банка! "Подавай нам их сюда!- кричат все:- подавай, в клочки разорвем грабителей!.." Больше, вишь, миллиона хватили. Вот ведь кровожадность какая!.. Скольких по миру пустили! И, повторяю, нашего брата попа больше всего! У одного знакомого мне протоиерея целых пять тысяч рублей ухнуло! все, что накопил, все туда ухнул, в эту прорву, коей нет ни дна, ни покрышки. Видел я толпу эту, и, глядя на нее, сердце кровью обливается. Там - старик-ветеран, с деревяшкой вместо ноги; здесь растерзанная мать, окруженная птенцами; тут поп с раскосматившимися волосами... Купцы, мещане, провиантские чиновники, кабатчики, железнодорожники, казенные поставщики, ротные, полковые и батарейные командиры, аптекаря... И все это напирает!.. Вопли, стоны!.. Случилось мне как-то, доложу вам, видеть копию с картины господина Брюллова "Последний день Помпеи", - действительно картина потрясающая; но если посравнить ее с той, про которую я вам докладываю, так брюлловская-то детской работы представляется!.. Помилуйте! Скажите, разве так возможно?.. Хоша бы и мне довелось!.. Всю жизнь трудиться, собирать крохи, грешить иной раз... - без греха, сами знаете, не проживешь ведь, и вдруг, трах! и нет ни гроша! Ведь это что же выходит? Выходит так, что надевай суму и ступай в люди Христовым именем питаться, под окнами кусок хлеба вымаливать... Вот это так крокодилы-с! Это не чета тем, про которых вам дурацкий Знаменский распускает столько дурацких сообщений! От этих-то никакой молитвой не отмолишься! и не только сорок, а хоть четыреста кадушек вычерпывай, так и то не очистишь ту реку, по которой они только прокатятся на лодке. А наши, какие это крокодилы? - агнцы в сравнении с теми!.. Наши-то не грабители, наши-то не слопают нас!.. Э! да что и говорить! Такой-то пошел грабеж всеобщий, что не придумаешь, куда и прятаться!.. Лучше наливки выпить, я еще, кажется, розовой не пробовал... Разрешите, что ли, кумушка драгоценная?..

Но драгоценная кумушка молчала, и отец Иван только теперь заметил, что старушка, накушавшись, уснула, сидя в кресле. Голова ее склонилась на грудь, руки покоились на коленях, на щеках от выпитой тминной играл детский румянец, а впалые губы сложились в тихую, счастливую улыбку.

Вошел Потапыч, посмотрел на уснувшую Анфису Ивановну и проговорил шепотом;

- Започивала никак?

- Започивала, - прошептал отец Иван: - утомилась, бедная!.. - И, любовно посмотрев на старушку, прибавил:

- Вот они, лета-то, что значат!.. И рассказ интересный был, а она все-таки заснула! Что ей! Немного надо! Помолится, покушает, поговорит и счастлива!.. Ах! блаженный возраст, счастливое детство!..

Услыхав, что вдруг все смолкло, Дарья Федоровна перепугалась и тоже пришла в залу. Она взглянула на Анфису Ивановну и, обратись к отцу Ивану, спросила шепотом:

- Започивала?

- Започивала.

- Уж вы не тревожьте ее... Пусть отдохнет. Ведь она, бедненькая, всю ночь не спала...

И затем, осторожно подставив стул к Анфисе Ивановне, Дарья Федоровна вынула из кармана чистый платок и принялась отмахивать мух от уснувшей.

Отец Иван благословил старушку, еще раз с улыбкой посмотрел на нее и вместе с Потапычем вышел осторожно из комнаты.

- А к вам, батюшка, от станового сотский приехал, - проговорил Потапыч, когда оба они были в передней.

- Это зачем? - испуганно спросил отец Иван. И в ту же минуту ему пришло почему-то в голову полученное из Москвы письмо.

- Не могу знать-с, - ответил Потапыч: - сотский там на крыльце дожидается.

- Ты ко мне? - спросил отец Иван сотского, выходя на крыльцо.

- Так точно-с.

- Зачем?

- Не могим знать-с! Пристав послал. "Ступай, говорит, попроси ко мне батюшку, очень, мол, нужно".

- А становой где, у меня, что ли?

- Никак нет-с, в волостной конторе. Они подати, значит, выколачивать приехали, так теперь сход собрали.

- Ладно, сейчас буду.

И действительно, немного погодя лошади были поданы, и отец Иван попрежнему, вместе с дьячками, книгой и водосвятной чашей, покатил по дороге, ведущей в село Рычи.

XVI

Между тем становой (фамилия которого была Дуботолков), приехавший, по выражению сотского, выколачивать подати, успел уже собрать к себе всю волость и, допрашивая каждого домохозяина, почему им не внесены подати, составлял опись имущества, обещаясь через две недели снова приехать и, в случае невнесения податей в этот, назначенный им срок, продать все с аукциона до последней нитки. Народ галдел, охал, ахал, но, не имея денег, все-таки не мог придумать; как выцарапаться из таковой напасти. Вокруг волостного правления собралась такая громадная толпа и в толпе этой стоял такой стон, что можно было подумать, что в Рычах происходит ярмарка.

Сам становой Дуботолков (фамилию эту он получил в семинарии, потому что говорил - словно дуб толок), громадный и толстый мужчина в форменном мундире со жгутами на плечах и с лицом, напоминавшим морду бульдога, сидел за письменным столом, с длинной трубкой в зубах и, поминутно выпуская изо рта облака табачного дыма, допрашивал старосту о количестве имеющегося у крестьян скота.

- Ну! - кричал он: - говори! У Ивана Булатова много ль лошадей?

- Одна, ваше превосходительство.

- Молчать! - заорал становой, ударяя кулаком по столу.- Сколько раз тебе толковать, дураку, что я не превосходительный, а просто высокоблагородный. Дослужишься с вами до генерала, как же, дожидайся! С вами, чертями, и последний чинишко как раз отнимут. Ну, сколько лошадей?

- Одна, вашескородие.

- Коров?

- Тоже одна.

- Овец?

- Овечек у него нет, вашескородие.

- Это почему?

- Кто ж его знает!

Становой поднял голову и, окинув молниеносным взором толпу, крикнул:

- Где этот Булатов? подать его сюда!

- Здесь я, - отозвался мужик.

И, протискавшись, он подошел к становому, поклонился и проговорил:

- Здравствуйте...

- Мое вам нижайшее почтение, - подхватил становой, комично вскакивая с места и еще комичнее раскланиваясь с растерявшимся Булатовым. - Садитесь, пожалуйста...

Но вдруг, переменив тон и вытянувшись во весь рост, крикнул грозно:

- Почему нет овец? а, почему?

- У меня-то?

- Известно у тебя, скотина! - заревел становой, затопав ногами. - Говори! Почему овец нет? Пропил, каналья!..

- Подохли...

- Подохли! отлично!.. Так почему же ты-то не изволил подохнуть одновременно с ними!.. На кой же тебя черт, коли ты податей не платишь и вместе с тем беднее нищего!.. Говори, отчего податей не уплатил...

- Знамо отчего!.. Управка не взяла...

- Какая уж там управка! - загалдело несколько мужиков. - Сами-то чуть не подохли...

- Молчать! - крикнул становой и так сильно ударил могучим кулаком по столу, что вся толпа мгновенно притихла. - Жаль, что не подохли!.. Плодитесь вы, черти, а не дохнете... Жрете только да детей рожаете... Вишь, с голодухи-то навоняли как!.. Тьфу!

И обратясь к письмоводителю, сидевшему за тем же столом с пером в руках, прибавил:

- Пиши! У Ивана Булатова лошадь одна, корова - одна, овец нет...

Письмоводитель пригнулся, сбоченился, и перо быстро забегало по бумаге, а становой снова обратился к толпе:

- Вот я вам покажу, как податей не платить! Вишь, брюха-то распустили!.. Чего в затылке-то скребешь!.. Обовшивел!.. Небось я и вшивого достану, не побрезгаю... От меня не уйдешь!.. В воду бросишься - невод запущу! В лес убежишь - лес вырублю! В землю уйдешь - землю раскопаю!.. В солому уткнешься - солому подожгу...

XVII

В этот самый момент дверь распахнулась, и в правлении показался отец Иван.

- Чур меня! Чур меня! - кричал он: - батюшки, какие страсти!

- Врешь, не отчураешься, - крикнул становой.

- Неужто?

- Верно говорю.

- За мной податей нет...

- Податей нет, так другие провинности найдутся. - У полиции чистого человека нет... Хоть что-нибудь, а уж найдет...

- Бедовый же ты!- проговорил отец Иван и, подойдя к становому, подал ему руку.- Однако поздороваться все-таки надо. Здорово, коллега.

Становой был ему товарищ по семинарии.

- Здорово, здорово...

- Как поживаешь?

- Твоими священными молитвами скрипим кое-как...

- И окроме меня молельщиков-то у тебя много.

- Еще бы! - подхватил становой: - из священной породы тоже! Кто попом, кто дьяконом, кто дьячком. Только, видно, молиться-то ленивы. Вот часа три кричу здесь, охрип даже, а толку нет все-таки... А все ты виноват, - закричал становой, обращаясь к старшине, почтительно стоявшему впереди толпы. - Вишь, медаль-то развесил!.. Не медаль тебе, а бабьи ожерелья навесить бы надо, потому - сам-то ты ни старшина, а баба.

И, быстро обернувшись к отцу Ивану, становой прибавил:

- Ах, в Репьевской-то волости старшина у меня прелестный!.. Бриллиант, а не старшина! Волость вот как в руках держит... Все по струнке ходят... Какие мосты, какие гати! Намедни губернатор проезжал, так даже обнял и расцеловал его! Так, посреди гати, остановил лошадей, вышел из кареты и расцеловал... Все-то у него в порядке, куда ни загляни. Пожарный обоз восторг, по улицам деревья растут.

- Помилуй, Аркадий Федорович, - перебил его на этот раз старшина: - что же это за деревья!.. Ведь мы знаем! Позвольте доложить. Ведь деревья-то просто в лесу были срублены да накануне губернаторского приезда и воткнуты по улицам. Оно, точно-с, красиво смотреть, только сейчас эти деревья к старшине на двор свезены... Все это фальшь одна...

- Там фальшь ли, нет ли, а все-таки человек, значит, заботится, хлопочет... Начальство едет и видит, что повсюду порядок и благоустройство... А какое мне дело, что на другой день ни одного дерева нет, очень мне нужно!.. Может, губернатор-то в первый и в последний раз был у него... А уж насчет податей... не старшина, а золото. Вот как... Хоть бы копейка недоимки! все чисто!..

- Тоже и на счет податей осмелюсь доложить вам, - заметил старшина:- ведь репьевский-то старшина - не со мной сравнять. Человек он денежный, торговый, гурты имеет, салотопни свои... У него и сейчас тысяч пять мелкого скота нагуливается да ста полтора рогатого... Окроме того штук пять кабаков, да сурочные промыслы... Ему хорошо! Не платит обчество податей, он собрал стариков, перетолковал с ними, да свои денежки и закладывает. "Нате, говорит, смотрите, свои кровные за вас вношу!". Вот у него и чисто!.. А волость-то у него в руках, известное дело, что хочет, то с нею и делает! Круглый год на него работает!.. И пашут, и сеют ему, и жнут, и косят... Уж он свое выворотит небось... Ему хорошо... И я рад бы так-то делать, да средств не хватает...

- А что все это доказывает? - спросил становой.

- То и доказывает, Аркадий Федорович, что Курицын человек сильный...

- Нет, врешь! - перебил его становой. - Это доказывает, что Курицын человек, а ты баба...

- Однако вот что, - проговорил отец Иван, обращаясь к становому: - ты обедал, что ли?

- Конечно нет; жрать, как собака, хочу.

- Так приезжай ко мне обедать... А коли в самом деле я тебе нужен, так там, у меня, и переговорим...

- Ладно.

- У тебя какое же до меня дело-то?.

- Вот узнаешь...

- А ты скоро здесь покончишь?

- Теперь скоро.

- Ну, вот и отлично. А я покамест поеду приготовлюсь...

- Чего там готовиться-то! Что есть в печи, на стол и мечи.

- Так до свиданья.

И вслед за тем, пригнувшись к уху станового, он прибавил шепотом:

- Коньячок у меня есть, лет пять уж стоит...

- Отлично.

- Так я буду ждать тебя...

- Приеду, небось...

И отец Иван отправился домой, а становой снова принялся допрашивать мужиков.

- Анохин Федот! - крикнул он.

- Здесь.

- Выходи живей... Лошадь есть?

- Нет.

- Корова?

- Нет.

- Овцы?

- Нет.

Становой даже плюнул.

- Жена есть, что ли?

- Нет.

- Дети?

- Нет.

- Любовница?

- Есть.

Но в этот момент раздался такой хохот, что даже сам становой не мог остановить его, а Федот Анохин принялся оправдываться.

- Ну, чего зубы-то скалите, чего! - кричал он на хохотавших мужиков. - Знамо, обмолвился!.. Я думал - про собаку спрашивают и молвил, что есть, а вышло вон что! Ну чего ржать-то! Что вы, жеребцы, что ли!.. знамо, обмолвился... Какая там любовница, коли насилу ноги передвигаю.

Но мужики, к великой досаде Анохина, не унимались и продолжали хохотать, поддобривая хохот скоромными остротами. Наконец становой усмирил их и, снова приняв олимпийский вид, обратился к старосте.

- Иди сюда! - крикнул он ему.

Староста подошел.

- Есть что-нибудь у этого паршивца?

- Никак нет, ваше высокородие.

- Чем же он занимается?

- Да чем... Летом бахчи караулит, а зимой зайцев капканами ловит... Самый лядащий изо всего села...

Становой вскочил и подбежал к Анохину.

- Как же смеешь ты жить! - крикнул он.

- Знамо, что толку мало от меня... какой толк. Известно, толков нет никаких... Кабы богатый али здоровый был... Ну точно... а то все мочи нет...

- Так умри.

- Знамо, что надо бы... только вот час-то смертный не приходит.

- Ах вы, черти, ах вы, дьяволы! Небо коптишь только ведь, подлец... Что же, и хлеба не сеешь?

- Ну, я и сохи-то не подниму...

- А жрешь небось...

- Без этого нельзя...

- Ах вы, дьяволы! ах вы, черти... Ну постойте же, я вам докажу! - крикнул становой и сел на прежнее место.

Наконец часа через полтора опись была покончена.

- Ну, дьяволы!- кричал становой сильно уже охрипшим голосом и потрясая в воздухе только что составленною описью: - чтобы через две недели подати были все в казначействе, все до одной копейки, и чтобы казначейская квитанция была мне представлена. Эй, ты старшина! Подойди сюда...

Старшина подошел.

- Квитанцию ты привезешь мне сам, ко мне, в становую квартиру; слышишь?..

- Слушаю-с, Аркадий Федорович.

- А если через две недели подати не будут внесены, - продолжал становой, снова обращаясь к крестьянам: - то я привезу сюда Курицына, и он живо купит у меня весь ваш скот... Слышите?.. Пощады от меня не ждать... Вот вам даю две недели сроку. Внесете деньги - спасибо скажу, а нет - не прогневайтесь. Камня на камне не оставлю... в муку вас сотру... Ах вы, подлецы, ах вы, дьяволы!..

И затем, передав бумаги письмоводителю, он крикнул:

- Сотский!

- Здесь, вашескородие.

- Лошади готовы?

- Готовы, вашескородие.

- Небось хромые опять?

- Никак нет, вашескородие.

- Смотри у меня!.. Ах, да, и забыл! - И вдруг, подбоченясь и подойдя к сотскому, он спросил: - А почему мост через Грачевку не в исправности?

- Ездил, вашескородие, сколько раз ездил, до самой до помещицы до Анфисы Ивановны доходил, в ноги кланялся ей, ничего не поделаешь... даже обругала меня... "Ты, говорит, видно, с ума сошел! никакого закона нет, чтобы барыни мосты чинили! на это, говорит, мужики есть".

- Мужиков бы заставил!

- И у них был, вашескородие! Целый день ругался!.. Не едут! "Дьяволы, говорю, черти, анафемы вы проклятые!", признаться, побил даже кое-кого, а все-таки не выехали! Уперлись, дьяволы, что мост на господской земле, и не едут...

- Дурак ты, вот что! - крикнул становой и, обратясь к письмоводителю, прибавил: - Александр Тимофеевич, отец родной, поедешь в Голявку, заверни в Грачевку... Уломай как-нибудь старушку-то! Сохрани господи, губернатор поедет, ведь он за этот мост шкуру сдерет. Уж мне и так от исправника нахлобучка была... ведь провалился недавно и с тарантасом и с лошадьми!.. Ну как этак-то губернатор ухнет! Что тогда будет!.. Заверши, благодетель...

- Хорошо, - проговорил письмоводитель, мрачный и угрюмый мужчина лет сорока. - Только да будет вам известно, что к старухе я не пойду...

- Что так?

- Да помилуйте, как на приедешь, непременно что-нибудь отнимет... Спичечницу отняла... а последний раз очки серебряные.

- Как так?

- Очень просто... Я к ней с окладными листами приехал, а она у меня очки отняла. "Дай-ка, говорит, я попробую! не по глазам ли!" - велела себе псалтырик принести самой мелкой печати, надела очки... а потом сняла их, положила в футляр и в карман. "Как раз!" говорит. Так и не отдала. "Ты, говорит, себе другие купишь!" Пять рублей были заплачены. Нет уж, я лучше с приказчиком поговорю... Ну ее к черту!

- Поговори, Христа ради!

- Хорошо.

- Пожалуйста.

И, снова обратясь к мужикам, он проговорил, грозя кулаком:

- Ну, черти, берегитесь! Чтобы через две недели квитанция была у меня!..

И, круто повернувшись, он вышел из правления.

Старшина, староста и сотский бросились провожать станового, подсадили его в тарантас, прокричали в один голос: "счастливо оставаться!" - и, гремя и звеня колокольчиками и бубенцами, становой пристав покатил по направлению к дому своего коллеги, отца Ивана.

XVIII

Приехав к отцу Ивану, становой уже не мог говорить, а только хрипел как-то.

- Вот, слышишь, слышишь, - хрипел он: - видишь, вот она служба-то наша какая, хуже протодьяконской! Тот хоть в известные часы орет, а становой ежеминутно... Только глоткой и берешь. Есть у тебя глотка здоровая - служи, а нет, бери шапку в охапку и переселяйся в более вежливое ведомство. Только в ведомство это нашему брату, божьей родне, попасть трудно, потому что в нем правды больше.

Но отцу Ивану было не до правоведов, ему хотелось узнать поскорее, по какому именно делу приехал становой, и потому, как только ввел он его в залу, в которой и стол был уже накрыт и стояла закуска и водка, он спросил:

- По какому же это ты делу приехал?

Становой даже оскорбился.

- Господи боже мой! - крикнул он: - да позволь же хоть отдохнуть-то немного!

- Ну ладно, ладно, - поспешил успокоить его отец Иван: - и точно отдохнуть надо.

И затем, подведя его к столу с закуской, он прибавил:

- Ну-ка, дружище, выпей-ка водочки-то! Может, тогда и хрипота пройдет.

- Надолго ли пройдет-то, - проговорил становой, с какой-то досадой швырнул на стул портфель с бумагами: - за ночь пройдет, а утром опять захрипишь, как запаленная лошадь, потому утром опять оранье предстоит. Сегодня в Рычах, завтра в Ростошах, потом в Дубовой... Плохо дело!

- Чем?

- А тем, что все без толку орешь...

- Так-ты не ори!

- Пойди-ка, попробуй лаской-то!.. Орешь, орешь, а поощрения все-таки никакого!.. Хоть бы нигилиста поймать какого!..

- Зачем он тебе?

- Как же, толкуй!.. Вон Ломпетов-то изловил одного, так сначала денежную награду получил, потом благодарность от губернатора, затем орденок повесили, а наконец из становых-то в помощники перевели... Вот это так!.. На грех ведь ни одного социалиста в моем стане нет... Только одни паршивые отставные солдатики ругаются, да хромой Фетошинский речи на обедах либеральные говорит... А поймать его все-таки нельзя!

- А хотелось бы?

- Еще бы!

И, затем, подойдя к столу с закуской, становой прибавил: - Эге! да ты, я вижу, совсем порядки-то забыл!

- Что такое?

- Рюмок-то наставил, а стакана нет ни одного. Я, друг любезный, из этой мелкой посуды не балуюсь. У меня положено: утром стакан, перед обедом два и перед ужином один. Долбану - и конец.

- Можно и стакан поставить.

- Сделай милость.

Становой "долбанул" два стакана, закусил, и затем приятели принялись обедать.

- Ну, - проговорил становой, когда обед был покончен: - теперь можно и о деле потолковать.

- Потолкуем, потолкуем! только пойдем ко мне в кабинет, чтобы никто нас не подслушал. Откровенно сказать, я чую, по какому ты делу-то приехал.

- Чуешь?

- Чую.

- И прекрасно! меньше разговоров будет...

Они перешли в небольшую комнату с одним окошечком, выходившим на двор. Возле окна стоял письменный стол, вдоль правой стены помещался громадных размеров диван, а вдоль левой - комод, два, три стула и сундук, окованный железом.

- Так вот он, твой кабинетец-то! - проговорил становой, поглядывая на сундук.

- Этот самый.

- Проповеди-то здесь сочиняешь?

- Чего их сочинять, коли никто слушать не хочет.

- А в сундуке что? деньги небось! - И, развалясь на диване, становой подложил под бок подушку, набил трубку, закурил ее и принялся дымить на всю комнату.

Но отец Иван не слушал шуток станового и, подсев к нему, вынул из кармана знакомое уже читателю письмо и, подавая его становому, спросил:

- Уж не по этому ли делу ты приехал-то?

- Вишь как засалил! - проворчал становой, развертывая лениво письмо: - словно блины в него завертывал.

- Еще бы. Третий день читаю. Ну что, по этому?

- Верно! Отгадал!

Отец Иван даже руками всплеснул.

- Ах, - вскрикнул он: - ах!.. Что же делать-то?

- Что делать-то? - переспросил становой и выпустил изо рта такое густое кольцо из дыма, что отец Иван не вытерпел и поймал его на палец.

- Да, что делать?

- А вот то же самое, что ты сейчас с кольцом проделал! - проговорил становой и на этот раз выпустил уже несколько колечек, одно другого меньше.

- Я что-то тебя не понимаю.

- Потрафь в центр дела, как ты потрафил в центр кольца, вот тебе и все. Понял?

- Понял... Только-то там иное.

И, немного помолчав, он спросил:

- Какую же ты грамотку-то привез?

- Грамотка хорошая, печатная...

- Неужто повестку? - чуть не вскрикнул отец Иван,

- Повестку.

- Так, стало быть, дело-то началось уж?!

- Стало быть, началось, коли в суд вызывают.

- Покажи-ка...

- Можно. Только портфель мой в той комнате, и идти лень... наелся очень...

И становой выпучил на отца Ивана сонные глаза свои.

- Принести?

- Сделай божескую милость... лень...

Отец Иван поспешно вскочил с дивана, бросился вон из комнаты и немного погодя воротился с портфелем в руках. Становой проговорил: "спасибо", кряхтя достал из кармана брюк вязку ключей, разыскал тот, который требовался, щелкнул замочком и, пошарив в бумагах, вытащил повестку.

- На-ка, почитай! - проговорил он.

Отец Иван взял бумажку и прочел повестку, которой столичный мировой судья вызывал Асклипиодота Психологова в камеру, по делу об обвинении его в краже у коллежского регистратора Скворцова из незапертого стола двухсот рублей.

- Что, ловко? - спросил становой.

- Ах, мерзавец! ах, мерзавец!.. - горячился отец Иван, хлопая себя по бедрам: - ах, расточитель...

- Ну уж и расточитель! - проворчал становой. - Что же теперь делать! Как быть...

- А вот позови сына, и я вручу ему повестку.

- Да не про то говорю я, - перебил с досадой отец Иван, продолжая метаться по комнате, как белка в клетке.- Я спрашиваю у тебя совета, как поправить дело!..

- Да ведь в письме-то тебе пишут, как поправить. Так и сделай... Отопри вот этот сундук, вынь приличную пачку денег, поезжай в Москву и постарайся замять дело. Вот и все! - проговорил становой, продолжая преспокойно полеживать на диване.

Отец Иван даже испугался.

- Что, не любишь?

- Легко сказать!

- А коли трудно сделать, - перебил его становой, переворачиваясь на другой бок: - так не езди,

- А тогда что будет?

- В острог запрячут.

Отец Иван опять замолчал.

- Главная причина, - говорил он: - этот самый Скворцов в полиции, говорят, кварташкой служит, следовательно, пощады не жди... Оберет так, что шкуры не оставит...

- Ну, брат, в этом случае я даже затрудняюсь решить, - кто жаднее, попы или полиция?..

- Сказал тоже! - вскрикнул отец Иван.

- Не правда разве? - проворчал становой и, вздохнув, прибавил: - полагаю, что ни у одного квартального не найдется такого сундука, какой у тебя имеется. Однако вот что! Позови-ка сына-то.

Но Асклипиодота нигде не могли найти.

Давно уже стемнело, а отец Иван все еще беседовал со становым, сидя за бутылкой коньяку, все в том же кабинете. Но о чем говорили они, никто не слышал, только старуха нянька, вошедшая в кабинет доложить, что Асклипиодота нигде не нашли, видела, что отец Иван ходил по комнате, а становой писал какую-то бумагу. Наконец часов в двенадцать ночи становому были поданы лошади.

- Ну, - проговорил он: - видно, его не дождешься.

- Подожди, придет...

- Нет, ждать некогда.

- Ты бы переночевал, - упрашивал отец Иван. - Ночь темная, как раз в овраг влетишь...

- Нельзя, надо в Ростоши ехать... Тоже податей не платят, скоты. Опять орать придется...

- Как же с повесткой-то быть?

- Очень просто, тебе передам, а ты распишешься, что для передачи получил. На-ка, распишись-ка...

Отец Иван расписался.

- Так ехать советуешь? - спросил он, передавая становому подписанную повестку.

- Известно, - проговорил становой, кладя повестку в портфель: - коли сынок накуролесил, так батюшке зевать нечего! Ступай-ка, ступай-ка; ты в Москве-то был, что ли, когда?..

- Нет, не был...

- Так вот и увидишь; город богатеющий!.. Смотри, не забудь мне гостинчик привезти.

И, посмеявшись над растерявшимся отцом Иваном, становой сел в тарантас и поехал "орать" в село Ростоши.

XIX

Между тем в Грачевке, в саду Анфисы Ивановны, происходила иная сцена. Там Асклипиодот и Мелитина Петровна, лежа на траве и покуривая папиросы, вели следующую беседу.

- Черт знает, - говорил Асклипиодот, - теперь не придумаю, что мне и делать! Последняя надежда лопнула...

- Мне и самой досадно! - заметила Мелитина Петровна,

- Неужели же у старухи и двухсот рублей не нашлось!..

- Божилась и клялась, что нет...

- Не поверю я ей...

- А я - так верю...

- Куда же она деньги девает?

- Так, зря уходят... На монастыри, на попов, на нищих. Если бы у нее деньги были, она бы мне не отказала, потому что после знаменитого тришкинского процесса я в милостях у нее нахожусь.

- Ты вечно шутишь, - перебил ее Асклипиодот с досадой,- а мне, право, не до шуток. Опять-таки повторяю, что никогда не поверю, чтобы у старухи не было денег. А просто ты не настойчиво просила... Не своя беда, а чужая!

- Ах ты, бессовестный... Битых два часа упрашивала! В сочинения даже пустилась... Сочинила, что деньги эти мужу необходимы, что он болен, что он умирает, что при Бабиной главе ему ногу оторвало. Что же еще? Кажется, чувствительно,

- Что же делать теперь! - как-то отчаянно вскрикнул он.

- К отцу пристань.

- Приставал уж...

- Почему же ты раньше не позаботился... Дело-то ведь не шуточное...

- Раньше, раньше! - перебил ее Асклипиодот. - В том-то и дело, что не хватило духа заговорить! Все сегодня, да завтра!.. Какой-то доброй минуты ждал... Вот и дождался!..

- Бедненький! - подшутила Мелитина Петровна.

- Сверх того не ожидал я, чтобы Скворцов отказал мне в отсрочке... Ведь я сам же открыл ему истину!.. Не напиши я, он и до сих пор не знал бы, кем именно были взяты деньги. Ведь я рассказывал тебе, как было дело. Была пирушка, все мы были более чем пьяны, ящик у стола был выдвинутая увидал пачку денег и взял двести рублей... Наконец, ведь он приятель мой... наконец, я ведь писал же ему, что деньги возвращу, чтобы он не беспокоился об них...

- Почему же не возвратил?

- А потому и не возвратил, что ждал все доброй минуты.

И вдруг, переменив тон, он спросил:

- А что будет за это?

- Известно что...

- А именно?

- Одно наказание за кражу... тюрьма.

- Да разве это кража!

- А что же, по-твоему?

- Но если женщине нечего было есть, если у нее ребенок умирал! Если не на что было дров купить, чтобы протопить и согреть холодную квартиру. Не крал я, а просто взял деньги и отдал их той, которой они были необходимы...

- Целый роман! - перебила его Мелитина Петровна: - все есть: и угнетенная невинность, и голод, и холод, и больной, умирающий ребенок, и даже кража!..

- Тебе смешно, а меня ждет позор!

- Что же! И развязка романа не дурная... Но почему же позор?

- Да ведь я вор.

- В глазах одних вор, а в глазах других - рыцарь. Помилуй! Ради спасения своей Дульцинеи даже перед кражей не остановился. А ребенок-то этот твой был?

- Перестань, ради бога... Право, мне не до шуток!

- Я и не подозревала, чтобы ты мог быть таким нежным, таким ловеласом...

Но Асклипиодот не слушал ее.

- любопытно было бы знать, - говорил он как будто сам с собою: - зачем это становой к отцу поехал?..

- Разве он у него?

- Да.

- Ты почем знаешь, - ведь ты целый день здесь скрываешься...

- Письмоводитель приезжал сюда, и вот он-то говорил мне... Этот косолапый черт даже как будто намекает, что дело касается меня...

- Ага! знает, видно, кошка, чье мясо съела!..

- Поэтому-то я и домой не пошел... и не пойду...

- Где же ты ночь-то проведешь?

- Мир не тесен!

И, немного помолчав, он добавил:

- Уж не начал, ли Скворцов дела!.. В Москву не требуют ли!

- И отлично! В Москве тебя никто не знает, отсидишь там свой срок и вернешься сюда как ни в чем не бывало...

- Чист, как трубочист! - перебил ее Асклипиодот.

- Умоемся, причешемся и ничего, сойдет! Люди нашего времени не особенно брезгливы, а воров, поверь мне, несравненно больше, чем честных людей, и если бы воры пошли войной на честных, то последние, конечно, были бы побиты жестоко! Успокойся, общество у тебя будет большое...

- Как не стыдно смеяться...

- Над несчастием ближнего, хочешь ты сказать? - перебила его Мелитина Петровна.

- Именно над несчастием.

- Кто же виноват... Я тебе предлагала... Сам отказался... А деньги были бы... Только бы телеграмму послать...

- Нет уж, спасибо. На такую сделку не пойду...

- Почему?

- Уж я раз двадцать говорил тебе, почему...

- К довольным принадлежишь, значит...

- Не к довольным, а просто к робким...

- Значит, весь мир гори в огне, лишь бы мой пирог испекся.

- Храбрости не хватает...

- Жалкий человек!.. Уж не службой ли земству думаешь принести пользу?

- Думаю.

- Слышала я, что тебе "место секретаря обещано"... Только в земство-то веру потеряла я, а в здешнее особенно...

- Это почему?

- Уж очень земцы-то хороши!.. Хлопотали о возобновлении смертной казни...

- Кто же это?

- Все ваш премьер, что с ключом-то ходит!.. Мужики обозлились на него и подожгли какой-то омет соломы... Вот он и хлопотал на земском собрании, чтобы ходатайствовать о наказании поджигателей смертной казнью... А прежде, когда мировой посредник был, говорят, либеральничал, всех крепостников восстановил против себя, общее их негодование возбудил!.. Даже стихи про него писали...

И, проговорив это, Мелитина Петровна начала декламировать:

Вам нужен не такой посредник мировой.

Вам нужен, чтобы он, как прежний становой, С помещиком крестьян отнюдь не разбирал...

А просто-напросто их драл бы, драл бы, драл...

- А теперь этот либерал о смертной казни хлопочет. Вот как люди-то меняются. Итак, видишь ли! Ваше земство казнить собирается, а соседнее хлопотало, чтобы разрешили рабочих пороть... Ты запиши это в земскую хронику, будущий земец...

- Теперь, пожалуй, и в земство-то не попадешь... Узнают про это поганое дело, и места не дадут...

- Не дадут секретаря - ступай в адвокаты.

- Хорош адвокат... из острога-то!

- Зато на самом себе законы изучишь... Недаром же в какой-то французской книжонке, описывая познания одного адвоката, автор выразился про него так: "il connut le code, comme un voleur". (Он знал свод законов не хуже вора (франц.).)

- Остроумно...

И, помолчав немного, он прибавил;

- Неужели же ты не можешь достать мне денег?..

- Согласись на мои условия - и деньги будут высланы немедленно.

- А без этого? - спросил Асклипиодот.

- Без этого не будет ничего.

- Но ведь это жестоко!

- Зато справедливо... разве ты заслужил....

Но в это время в кустах что-то хрустнуло, раздались чьи-то шаги, и Асклипиодот быстро вскочил на ноги.

XX

Немного погодя он бежал уже по дороге, ведущей в село Рычи. Бежал, поминутно оглядываясь, как бы боясь погони,- бежал, не разбирая дороги и к чему-то прислушиваясь. Так добежал он до моста, о починке которого хлопотал становой, как вдруг чуть слышный звук колокольчика остановил его. Асклипиодот замер и стал прислушиваться. Все было тихо, только колокольчик продолжал звенеть где-то. Наконец Асклипиодот сообразил, что колокольчик раздавался в стороне Рычей и что он приближался! "Уж не становой ли!" - мелькнуло вдруг в голове Асклипиодота, и первой его мыслью было скрыться под мост... Но не сделал он и двух шагов, как позади его выросла чья-то длинная фигура и подошла к нему. ~

- Ах, это вы! - проговорила фигура.

Асклипиодот обернулся и увидал перед собою Знаменского.

- Откуда это? - Из Грачевки?

- С чего это вы взяли?

- Мне показалось... Вы так бежали... Уж не случилось ли чего?

- Ничего решительно...

- А я все здесь по камышам шатался...

- Уж не крокодила ли искали? - спросил немного оправившийся от испуга Асклипиодот.

- Именно!.. Подите же! не удается подсмотреть, и только!.. Утром ходил... наконец думаю: дай, ночью пойду!.. И все-таки нет ничего! Вы счастливее меня...

- Однако знаете ли что! - перебил его Асклипиодот, прислушиваясь к приближавшемуся колокольчику: - пойдемте-ка под мост скорее.

- Это зачем?

- Да что вы, оглохли что ли! - вскрикнул Асклипиодот сердито: - не слышите разве колокольчика..-

- По всей вероятности, это становой... Он у вашего батюшки был... И, знаете ли, вас зачем-то искали... По крайней мере ко мне приходила Видинвина узнать, не у меня ли вы сидите...

- Пойдемте же, пойдемте же!.. - чуть не кричал Асклипиодот.

- Зачем же?

"Да ведь я вор!" - хотел было сказать Асклипиодот, но опомнился.

- Встретиться не хочу с ним, - проговорил он.

И крепко, судорожно схватив Знаменского за руку, он потащил его под мост. В это самое время подъехал и тарантас.

- Стой! - крикнул становой. - Сотский, слезай, осмотри.

Послышался прыжок и чьи-то торопливые шаги на мосту.

- Ну, что? - кричал становой.

- Ничего, вашескородие, - проехать можно еще. Только правее держаться надо, а то налево дыра...

- Большая?

- Большущая, вашескородие; лошадь пролетит - не зацепит!

- Погоди, слезу.

И Асклипиодот слышал, как становой, пыхтя и сопя и вместе с тем ругаясь, прошел по мосту, поддерживаемый сотским,

- Ну, с богом! трогай!..

Тарантас въехал на мост, и в ту же минуту мост заскрипел, заколыхался, застонал... Послышалось фырканье лошадей, крики сотского: "правей! левей!", понуканья ямщика, ругань стоявшего на берегу станового, и, наконец, осыпав спрятавшихся землей, соломой и навозом, тарантас проехал мост и, выбравшись на дорогу, остановился.

- Благополучно-с! - доложил сотский становому и поспешил подсадить его в тарантас...

- Трогай!

И тарантас загремел, покатившись по гладкой, укатанной дороге, а Асклипиодот с Знаменским, осыпанные сором и мусором, вышли из-под моста и направились к Рычам.

XXI

Между тем отец Иван, проводив станового, заглянул было в комнату Асклипиодота, но, увидав, что комната была пуста, а постель не тронута, воротился в кабинет, приказал постлать себе постель и лег спать. Сына отец Иван не видал со вчерашнего дня, а именно, с той минуты, когда тот бросился ему в ноги и просил "выручить". Читателю известно уже, что просьбы эти не особенно тронули отца Ивана. И действительно, мольбы сына не разжалобили его, а только раздражили, и, не будь он в душе добрым и любящим, он, под влиянием раздражения этого; не задумался бы даже проклясть сына. Но отец Иван только накричал, нашумел и прогнал сына с глаз долой. Однако по мере того, как дело принимало все более и более серьезный оборот, когда в руках его имелась повестка, вызывавшая Асклипиодота в суд, отец Иван невольно вспомнил эти слезы, и сердце его снова начало болезненно ныть и сжиматься. Ему стало жаль сына, хотя он и чувствовал, что если бы сын этот подвернулся ему теперь, в настоящую минуту, то он опять бы нашумел и накричал на него. Тем не менее необходимость ехать в Москву и как можно скорее повидаться с Скворцовым представлялась отцу Ивану все яснее и яснее, и он, наконец, порешил, что завтра же утром отправится в путь.

Нечего говорить, что ночь провел он не особенно спокойно и, проснувшись, тотчас же поспешил заглянуть в комнату Асклипиодота, но комната попрежнему была пуста. "Уж не случилось ли чего с ним!" - подумал отец Иван и пошел разыскивать Асклипиодота. Он осмотрел конюшню, сеновал, погребицу; побывал в бане, помещавшейся на огороде, думая где-нибудь найти Асклипиодота. Но Асклипиодота нигде не оказалось, и отец Иван струсил не на шутку. Бледный и запыхавшийся, прибежал он в кухню и, увидав там старуху няньку, крикнул:

- Да где же Асклипиодот?

- А я почем знаю! - проговорила старуха, все еще сердившаяся на отца Ивана за его грубое обхождение с сыном. - Я уж и сама искала его повсюду, да нет нигде...

- К дьякону, к дьячку ходила?

- Нет, не ходила.

- А к лавочнику, к фельдшеру?

- И у них не была. Вечор ходила, а нынче нет. Еще бы не убежать! От этакого страха и крика на край света убежишь!

Отец Иван, не дослушав ворчанья старухи, бросился вон из кухни и отправился на село разыскивать сына. Он побывал у дьякона, у дьячка, у лавочника, обошел трактиры, заглянул к фельдшеру, но Асклипиодот словно в воду канул. Наконец уже, зайдя к Знаменскому, он получил кое-какие сведения о сыне. Знаменский рассказал ему свою встречу с Асклипиодотом на мосту, и отец Иван немного успокоился.

- Куда же он после-то отправился? - спросил он.

- А уж этого не знаю, - ответил Знаменский: - он проводил меня вплоть до училища, я пошел домой, а он...

- А он? - перебил его отец Иван.

- А он - по направлению к вашему дому.

Отец Иван возвратился домой, снова заглянул в кухню, обошел двор и, не найдя нигде Асклипиодота, приказал кучеру запрягать лошадей.

Наконец часов в двенадцать дня возвратился и Асклипиодот. Он вошел через заднее крыльцо и, встретившись в сенях с старухой нянькой, спросил ее:

- Ну, что отец?

Старуха даже вскрикнула от радости, увидав свое детище.

- Слава тебе господи, слава тебе царица Небесная... Где это ты пропадал, батюшка... с ног мы сбились, искамши тебя...

- Что отец? - повторил Асклипиодот.

- И отец все тоже... все село обегал сегодня, все мышиные норки осмотрел...

- А теперь он какой?

- А теперь его дома нет...

- Где же он?

- А в Москву уехал.

Асклипиодот даже вздрогнул.

- Как в Москву?

- Так, в Москву.

- Он сам тебе сказал это?

- Сам.

- Зачем?

- А уж этого, батюшка, не знаю, а слышала только вечор, что становой советовал ему скорее в Москву ехать. "Поспеши, говорит, не мешкай, коли хочешь дело замять!" А уж какое дело... не знаю, батюшка...

Асклипиодот обнял старуху, расцеловал ее и бросился в свою комнату. Он, достав лист почтовой бумаги, сел за стол и написал следующую записку: "Милая Меля! Дела мои приняли благоприятный оборот. Отец уехал в Москву и, судя по нескольким словам, подслушанным нянькой во время разговора отца со становым, поехал с целью замять какое-то дело... Так как в Москве у отца не может быть иных дел кроме моего, то и выходит, что он поехал именно по моему. Теперь меня беспокоит вчерашний случай. Я ужасно боюсь, не узнали ли нас? уведомь, пожалуйста, чем все это кончилось. Я так бежал, что теперь даже вспомнить смешно! А на мосту, вообрази, встречаю Знаменского... Дуралей этот шатался всю ночь по камышам, жаждая увидеть крокодила!.. Ну, да черт с ним! Если возможно, приходи сегодня в Рычи, хоть на почту например, а я постараюсь с тобою встретиться... Приходи, пожалуйста!"

Вложив письмо это в конверт и тщательно запечатав, он бросился в кухню.

- Няня! - крикнул он, - как бы письмо это переслать барышне грачевской?..

- Отчего же не переслать? Можно! Послать батрака, и конец делу... Теперь мы хозяева в доме-то, что хотим, то и делаем!.. Наша власть!..

- Так пошли его скорее.

- Ты, батюшка, покушать не хочешь ли?

- Ты прежде письмо отправь! Да строго-настрого закажи, чтобы передал его самой барышне, Мелитине Петровне, в собственные руки... Ну, ступай, ступай.

И, повернув старуху за плечи, он чуть не вытолкнул ее из кухни.

Немного погодя Асклипиодот сидел уже за столом и с жадностью пожирал приготовленный для него обед, а старуха нянька сидела рядом с ним и любовно, с улыбкой заглядывала ему в лицо, причитывая нараспев;

- Кушай, батюшка, кушай!.. Кушай, родименький мой, ласковый!.. Уж и поплакала я за эти дни-то... Кушай, батюшка, кушай!..

Но Асклипиодот, вряд ли обращал внимание на причитания старухи. Он был слишком счастлив! Открытое лицо его, опушенное маленькой бородкой и окаймленное рассыпавшимися кудрями, дышало довольством. Он съел тарелку жирного борща, съел студня с хреном, добрый кусок жареной баранины с зелеными, свежими огурцами, выпил кружки две холодного, прямо со льда принесенного, квасу и, расцеловав старуху за хлеб за соль, пошел спать в свою комнату.

XXII

В то же самое утро, только что Анфиса Ивановна проснулась, как в спальню к ней вошла Домна и объявила, что ночью что-то приходило в сад и что садовник. Брагин, не желая более жить в таком страшном месте, просит сегодня же расчесть его. Анфиса Ивановна, только чтобыло успокоившаяся, даже обмерла со страха и не заметила, как псалтырь вывалился у нее из рук. Домну била лихорадка. Позвали Брагина. Он вошел в комнату мрачный и нахмуренный, а более всего перепуганный.

- Что такое еще случилось? - чуть не со слезами спросила Анфиса Ивановна.

- Я и сам не знаю, что! - проговорил Брагин: - но только оставаться у вас я более не могу. Я таких страхов никогда не видывал.

- Да что такое? - говори ради бога.

- А вот что. Должно быть, этак часу в первом ночи, вышел я из своей сторожки, и послышалось, как будто что-то шумит в кустах сирени. Я стою и слушаю... Шум раздавался, и вместе с тем слышался как будто какой-то шепот, словно как кто шипел, и треск сухих сучьев. Я подумал себе: беспременно крестьянские ребятишки пришли малину воровать либо смородину; дай, думаю, изловлю хоть одного. Воротился в сторожку, обул валенки, взял дубинку и пошел. Около сирени остановился, слушаю, все тихо, ничего не слыхать. А ночь была темная, хоть глаз выколи. Я пошел по дорожке к малине, как вдруг направо от меня что-то блеснуло. Я остановился, смотрю, а напротив меня, в кустах-то, два огненных глаза, да прямо так на меня и смотрят... Я так и присел, да как крикну караул... и в ту же секунду глаза потухли, и по кустам пошел такой треск и шум, что я отродясь такого не слыхивал.

- Крокодил! - в один голос вскрикнули старухи.

- Так ты его видал? - спросила Анфиса Ивановна.

- Я только видал два огненных глаза.

- А когда ты закричал караул, ты видел, как он бросился?

- Я вам говорю, что ночь была темная, а шум я слышал, а потом, немного погодя, я слышал, как затрещал плетень, как будто кто-нибудь через него перепрыгнул... На крик мой прибежал Карп с колотушкой. Я рассказал ему, как было дело, но только что отошли мы с ним от этого места, как в акациях опять послышался треск... Тут уж мы давай бог ноги и прямо в людскую.

- Это непременно крокодилы, и, непременно самка с самцом! - проговорила Анфиса Ивановна. - Кажется, Знаменский говорил мне, что об эту пору они кладут яйца... Ты не смотрел, яиц там не было?

- Утром мы все туда ходили, но ничего не нашли.

- И никаких следов не заметно?

- Какие же могут быть следы... Трава, точно, была помята, а следов никаких... А вот плетень, точно, погнут, и как раз на том самом месте, откуда раздался треск. Воля ваша, Анфиса Ивановна, а вы меня разочтите, я у вас не останусь.

Анфиса Ивановна чуть не со слезами на глазах принялась упрашивать Брагина не покидать ее, объяснила ему, что только на него одного и надежда, так как он человек военный, доказавший на службе свою храбрость, и дело кончилось тем, что Брагин расчувствовался и решился остаться, с тем, однако, непременным условием, что спать он будет не в садовой сторожке, а в людской, вместе с другими.

Как только Анфиса Ивановна оделась, так в ту же минуту, не помолившись богу, отправилась рассказать о случившемся племяннице, но комната ее была заперта, и Мелитина Петровна спала самым безмятежным сном.

В это самое время к экономке Дарье Федоровне, сидевшей в своей комнате, вошел Иван Максимович и, помолившись на образа, перед которыми теплилась лампадка, присел на сундук.

- Насчет говяжьих делов пришел справиться, - проговорил он. - Корову зарезал ухорокую - оторви хвост! Сорок - пятнадцать дал.

- Уж не знаю, нужна ли говядина-то! - сказала экономка.

- Кухарка говорила, что вся похарчилась.

- Коли похарчилась, так, значит, вези.

- Насчет задку, а то, может, и передочка ничего?

- Нет, заднюю часть, самую лучшую.

- Говядина и толковать нечего - первый сорт, из Петербурга, с овцу... Постом, и то не грех есть... Ну, а насчет крокодилов-то, как дела идут?

Дарья Федоровна махнула рукой и рассказала все случившееся ночью.

- Вот где греха-то куча! - проговорил Иван Максимович, заливаясь смехом. - Вот так с волком двадцать!..

- А у батюшки-то, отца Ивана, - начал он немного погодя, - вчера насчет полицейского занимались, сам становой на ухорской тройке приезжал!..

- Что еще случилось?

- Насчет, вишь, петербургского-то! Скорпион, что ли, он прозывается, сын-то его...

- Ну?

- Письмоводитель рассказывал... Вишь, парень-то в Москве с приятелем жил на одной квартире... ну, и занялся по слесарному мастерству, насчет, значит, замочных делов, да и того... на чугунку и марш!.. Приятель-то спохватился, а денег-то нема.

- Неужто украл? - спросила Дарья Федоровна.

- Украсть, значит, не украл, а так, выходит, по-приятельски, по карманной части занялся, а чтобы там в Москве не получить насчет шейного или затылочного, он сюда тягу... А из Москвы-то по почтовому отделению бумагу с овцу прислали, читали, вишь, всю ночь и то до конца не дочитали... а как только рассветало, уж отец Иван в Москву, да денег с собой, Вишь, с волком двадцать взял. Вот где греха-то куча!.. Насчет, значит, тушения поехал хлопотать, чтобы ухорский-то по острожному департаменту не угодил...

XXIII

Возвратясь с Рычи, Иван Максимович зашел в лавку Александра Васильевича Соколова и передал все слышанное им от Дарьи Федоровны. Не прошло часа времени, как в Рычах всем уже было известно, что в саду Анфисы Ивановны прошлого ночью садовник Брагин видел двух крокодилов, самца и самку, собиравшихся класть яйца. Весть эта дошла и до г. Знаменского, успевшего уже кое-что прочесть из полученных от Вольфа книг, и хотя относительно ловли крокодилов он ничего подходящего к делу не почерпнул, но тем не менее, обдумав серьезно предпринятое им, он составил довольно подробный план действий, каковым и порешил руководствоваться. Он убедился, что способы, до сего времени употреблявшиеся им для поимки крокодила, не достигали цели и потому оказались неприменимыми. Мужики, которых он обыкновенно приглашал, под конец напивались всегда до того, что теряли всякое сознание и забывали не только про крокодила, но даже не понимали, что именно творилось с ними самими!.. Следовательно, чтобы достигнуть цели, необходимо было продумать что-нибудь другое: подыскать людей, которые относились бы к делу с подобающею серьезностью и которые не напивались бы до положения риз. Только тогда, при такой обстановке, можно будет ожидать благоприятных результатов.

Как только г. Знаменский додумался до этого, так в ту же минуту вспомнил недавно прочтенную им в "Сыне отечества" статью об ученых обществах Германии, Англии и Франции. Он вспомнил, что нечто подобное происходило на съездах немецких естествоиспытателей; что ежегодные съезды эти стали же более и более принимать характер увеселительных собраний, так что специальная цель, в сравнении с празднествами, играла лишь незначительную роль. Поэтому сделалось необходимым устроить отдельные частные съезды, посвященные какой-нибудь отдельной отрасли естествознания, и пригласить к этому делу людей серьезных и любящих науку. Каких результатов достигло этим общество естествоиспытателей, ясно доказывает происходивший в университетском городе Иене, над председательством профессора Цителли, из Мюнхена, съезд немецких антропологов и геологов. Ни Вирхов из Берлина, ни Декен и Шафгаузен из Бонна, ни Фрас и Хельдер из Штуттгарта, ни Кольман и Иоганнес Ранке из Мюнхена, никто из них на съезде этом не помышлял об увеселениях, а напротив, со всею энергией преследовали предпринятую ими на себя задачу. Итак, ясно, что следует воспользоваться примером немецких ученых, образовать общество с известною целию и выбрать членами этого общества людей более или менее благоразумных.

Разобрав и обдумав эту мысль, г. Знаменский отправился осуществлять ее в лавку Александра Васильевича Соколова. На счастье г. Знаменского, вся интеллигенция села Рычей как раз была в то время в лавке и беседовала о появившихся в саду Столбиковой крокодилах. Тут был и фельдшер Нирьют, и известный капиталист Кузьма Васильевич Чурносов, Иван Максимович, ветеринар Капитон Афанасьевич, дьякон Космолинский, словом - все, которые с некоторым успехом могли бы в предполагаемом обществе если не олицетворить, то по крайней мере принять на себя вид Вирховых, Шафгаузенов, Кольмаков и других.

Поздоровавшись со всеми, г. Знаменский объяснил цель своего прихода. Ясно и толково изложил он, что дело о крокодилах оставлять в таком положении, в каком находится оно в данную минуту, невозможно, что если оставить его без исследования, то результатом этой бездеятельности, очень вероятно, будет то, что крокодилы положат яйца и в скором будущем заполнят не только данную местность, но, чего доброго, всю Россию и обратят страну эту в нечто похожее на Египет. Он удачно рассказал при этом те ужасы, которыми наполняют, крокодилы вообще всю Африку; вспомнил рассказ Стенли, как, при переправе через реку Малагарази, крокодил схватил за горло осла, и, как ни билось несчастное животное и как ни старались вытащить его за веревку, привязанную к шее, осел был увлечен и скрылся под водой. Передал, как на озере Мутигена тот же Стенли видел, как верховье озера, от западного до восточного берега, кишело крокодилами, и что и озеро Рувизи тоже наполнено ими; прибавил, что многое о крокодилах он мог бы рассказать им из равных путешествий, но что исполнит это когда-нибудь после... Все слушали с жадностью рассказы г. Знаменского, но составить из среды своей общество - видимо робели, предполагая, что общество это может не понравиться начальству. Иван же Максимович прямо высказал свое опасение, как бы за все это не досталось насчет шейного и затылочного. В том же смысле высказался и Александр Васильевич Соколов, но боялся он не насчет шейного, а насчет целости лавки. Капиталист Кузьма Васильевич Чурносов, услыхав про общество, надулся, как мышь на крупу, и в ту же минуту ухватился за карман. Г. Знаменский выходил из себя, доказывая, что общество их, - не "общество червонных валетов", что правительство не только не преследует обществ с благотворительными целями, но, напротив, поощряет их; привел им несколько примеров того и в конце концов указал им на Пензенскую губернию, где губернатор поощрял "общество трезвости"... Но ни губернатор, ни другие примеры не действовали. Пришлось послать за водкой!.. Из лавки перебрались в теплушку. Принесли водку, Александр Васильевич накрошил колбасы, почему-то завалявшейся года три, и беседа пошла. Водка подействовала, и к вечеру, хотя и с некоторыми отступлениями от правил "общества антропологов", тем не менее общество, к великому удовольствию г. Знаменского, сформировалось. Все нашли меру эту необходимою, все сознали, что крокодилов так оставлять невозможно и что начальство, пожалуй, спасибо не скажет, узнав, что не было принято своевременно никаких мер к искоренению бедствия в самом его зародыше. Один только Иван Максимович, не пивший водки, все толковал насчет затылочного и наотрез отказался от участия в обществе. Г. Знаменский, скромно отказываясь от звания председателя, предложил выбрать в эту должность фельдшера Нирьюта, как человека все-таки знакомого с естественными науками. Нирьют был единогласно выбран. Затем приняты членами: Чурносов, Соколов, Капитан Афанасьевич и другие, в секретари же г. Знаменский предложил дьякона, пишущего почти без грамматических ошибок.

Прослышав, что в лавке Соколова устраивается какое-то общество и что поят водкой, народ начал подваливать и предлагать себя в члены. Явился портной Филарет Семенович, пьяный, без шапки и весь в крови; прокричал ура, и предложил себя в члены, но его тут же выгнали вон. Подъехал торговец красными товарами, Гусев, с пономарем села Рычей, которые в ту же минуту и были выбраны в члены. Словом, к вечеру общество насчитывало у себя более тридцати членов. Г. Знаменский торжествовал; Общество составилось, оставалось только дать этому обществу название. Учредитель и почетный председатель г. Знаменский предложил назвать его "обществом ревнителей пополнения естественной истории вообще и поимки грачевских крокодилов в особенности". Название это было принято единогласно при восторженных криках, и все принялись за качание учредителя, председателя и членов. Председатель Нирьют предложил выпить за процветание и успех общества. Предложение было принято с восторгом. Торжество началось и, вероятно, продолжалось бы до следующего дня, если бы член Соколов не оттаскал за волосы приехавшего с Гусевым пономаря. Драка эта немного освежила общество; принялись разнимать дравшихся, и когда благоприятные результаты были, достигнуты, все порешили, что на первый раз довольно, и разошлись по домам...

XXIV

Отец Иван, или, как звали его, "поп Иван", принадлежал к числу самых обыкновенных попов. Это был мужик (именно мужик) средних лет, плотный, коренастый, с круглым, всегда засаленным, животом, поверх которого носил шитый шерстями широкий пояс, и с лицом, почти сплошь заросшим волосами. Только один нос, совершенно русский, то есть круглый как картофель, узенький лоб да самая незначительная часть скул были свободны от волос. Узенькие глазки его, которые, сверх того, он имел еще привычку прищуривать, тоже были опушены длинными ресницами и накрыты широкими дугообразными бровями; тем не менее глазки эти горели, как угольки, и, постоянно мелькая и перебегая с одного предмета на другой, словно боялись, как бы не упустить чего-либо из вида. Священствовал отец Иван лет тридцать, и все в одном и том же селе Рычах; слыл, и в самом деле был, умным мужиком, и благодаря этому природному уму (несколько извращенному пребыванием в бурсе, а затем складом жизни) постоянно был благочинным, и благочиние свое держал в "субординации". Так как "субординация" эта не только была любимейшим его выражением, но даже идеей, руководившей всею его служебною деятельностью, то ничего нет удивительного, что в глазах епархиального начальства, тоже склонного к "субординации", отец Иван слыл всегда примерным благочинным, получал награды и в описываемое время имел уже набедренник, камилавку и какой-то крестик. Ладить отец Иван умел со всеми. Ладил он с архиереем, с консисториею, с исправниками, становыми, с попами и с прихожанами. Нрава был самого веселого; любил при случае выпить, "сразиться в картишки", побалагурить, поврать, и в обхождении как со светскими людьми, так и с духовенством (которое, шутя, он называл Иисусовой пехотой) был необыкновенно прост. Не наговорится, не нарадуется, бывало, встретившись с кем-либо из знакомых, растопырит руки, растянет рот в самую приятнейшую улыбку, расспросит про домашних, про овечек, про коровок, все ли в доме благополучно и все ли "здравствуют"; расскажет два-три смешных анекдота, угостит на славу и только проделав все это отпустит с "миром". Простота эта нисколько, однако, не мешала ему обделывать свои делишки. Набуфонит, наговорит в три короба, а уж в кармане побывает у каждого! Дело в том только, что простота эта, доходившая до смешного, как-то мирила всех с шельмоватостью отца Ивана. Поругают, покричат, бывало, а потом и расхохочутся!.. а там, где смех, понятно, нет ни гнева, ни злобы. Его и бранили и вместе с тем любили. Доказательством того, что отец Иван был действительно любим, служит то, что он оставался благочинным даже и в то время, когда благочинные стали назначаться не консисториями, а по выбору самого духовенства. Правда, на первых порах выбрали было какого-то молодого попика, с воротничками и запонками; правда, что молодой попик этот взяток не брал, но зато такую наделал кутерьму, что чуть было все свое благочиние не подвел под суд! Уж отец Иван, спасибо, выручил, распутав всю путаницу молодого благочинного. С тех пор и начали опять выбирать отца Ивана. "Тот хоть и карман выверяет, да дело сделает!" И действительно, обделывать дела отец Иван был великий мастер! Кому кредитными свезет, кому кадушечку маслица, кому гусей племенных подарит, кому медком сотовым поклонится, а иного - так просто шуточкой обойдет! Шуточки выручали его иной раз не хуже денег. Раз как-то один священник его благочиния, рассердившись за что-то на своих прихожан, принялся швырять в них из алтаря просфорами. На грех, в село это приехал архиерей и как-то узнал про эту выходку сердитого попа. Гневу архиерейскому не было конца! Владыка расшумелся, растопался, приказал немедленно же произвести следствие, грозил попу "красной шапкой", а в конце концов накинулся на отца Ивана, не донесшего ему о таковом происшествии. Отец Иван молчал, слушал и, наконец, обратился к владыке. "Ваше преосвященство! - проговорил он смиренно и сложив на груди руки: - ваше преосвященство! дозвольте слово сказать!" - "Ну, говори!" - "Ваше преосвященство! чем же больше бросать-то? Ведь в алтаре вещи все освященные, а просфоры-то освящены еще не были, только от просвирни принесли их!" Архиерей расхохотался, махнул рукой, и дело тем и кончилось!

Хозяин отец Иван был примерный. Он не только сам за всем присматривал, но даже и сам работал. Хлопотун был превеликий. Он и обедни служил торопливо потому только, что ему все как-то некогда было!.. И действительно, благодаря этой неутомимости дом отца Ивана представлял из себя полную чашу. В его конюшне стояло всегда два-три жеребца собственного завода, по двору кудахтали превосходные брамапутровские куры, на пруду в огороде плавали породистые гуси и утки; овцы его отличались нежностию и обилием шерсти, коровы молоком, и все такие были красивые - рыжие на коротких ногах, с выкатившимися черными глазами, что любо было посмотреть на них. И все это отец Иван развел шутя, без малейших расходов. Маток своих он случал с казенными жеребцами, выбирал жеребцов рысистых и приплод продавал за дорогую цену. Кур развел незаметно от соседа помещика...

- Ах! - вскрикнул он, заехав к помещику: - курочки-то у вас отменные! Откуда добыли?

- Из Москвы привез, с выставки.

- А дороги?

- Не дешевы! За петуха двадцать пять дал, а за кур по десяти...

- Рублей? - испугался отец Иван,

- Конечно, не копеек...

- Э, хе, хе, хе!..

И кончилось тем, что отец Иван выпросил себе несколько яичек, бережно уложил их в вату, бережно привез домой и, подложив яйца под простую наседку, получил в конце концов превосходных цыплят.

Таким образом развел он гусей, уток, индеек, цесарок и почти таким же овец и коров.

- Нет, други мои, - говорил он: - с благочиния да с прихода-то не очень разживешься. Приходится за хозяйство приниматься да скотинку разводить!..

В особенности же отец Иван был страстным охотником до лошадей! Лошади у него выходили на славу, и потому маленький заводец его был известен не только в околотке, но и во всей губернии. Когда наступала пора жеребления маток, отец Иван бросал все и даже ночевал у них в денниках. Знаток в лошадях он был великий и, словно цыган, с одного взгляда замечал все пороки и качества лошади. Лошадей своих он всегда выезжал сам и дела этого отнюдь никому не доверял. Заложит, бывало, беговые дрожки, наденет на себя какую-то куртку, косу запрячет за воротник, голову прикроет рваной шляпенкой и марш на выгон! А выгон в Рычах был громадный, глазом не окинешь, ровный, гладкий, дорога - словно утрамбованная, и так-то, бывало, "отжарит" отец Иван по этому выгону, что только пыль столбом. Все наездники хвалили его езду и говорили, что у отца Ивана замечательно "мягкая вожжа"! Таких лошадей, то есть, рысистых, отец Иван даже сам подковывал. Сделает, бывало, подкову, отшлифует ее, прикинет на весы, чтобы одна подкова не была тяжелее другой, и тогда уже подкует лошадь, и не в станке, а просто на руках, в стойле.

Водились у отца Ивана и деньги. Но и деньги не лежали у него непроизводительно, а клал он их в банк и получал на них проценты. Как только, бывало, накопит рублей сто, так запряжет тележечку и в город.

- Что, аль в банк деньги тащишь? - спрашивали, бывало, скалозубы: - тащи больше! Там денежки нужны... Живой рукой расхватают! Только подавай!

Но отец Иван даже внимания не обращал на этих, как он выражался, мякинников, и только, бывало, презрительно окинет их с ног до головы холодным взглядом.

XXV

Он был вдовец. После смерти жены у него на руках остались дочь и сын. Дочери было шестнадцать лет, а сыну девять. Похоронив жену, отец Иван испугался было своего положения, думал, что весь дом пойдет вверх дном, однако вышло не так, Благоразумная дочка Серафима принялась так усердно за хозяйство и так ловко и умело повела дело, что отец Иван не мог нарадоваться достаточно, глядя на дочь. Осенью он свез сына в уездный город, определил в духовное училище и, поместив его на хлебы к знакомому дьякону, возвратился домой. Мальчик имел хорошие способности, пошел отлично, и отец Иван успокоился окончательно.

Прошло два года. Встретилась надобность поновить в церкви стенную, живопись. Отец Иван отправился в губернский город разыскивать живописца. Ему отрекомендовали Жданова, молодого человека, только что кончившего курс в московской школе живописи. Отец Иван съездил к нему, рассказал, что именно требовалось, и, сторговавшись, возвратился домой. Недели через две живописец приехал с двумя подмастерьями и остановился в доме священника. Вскоре пустая церковь наполнилась громом уставляемых подмостков и стуком молотков; когда же все было готово и когда по зыбким подмосткам можно было взобраться под самый купол, Жданов нарядился в блузу и с кистями и красками полез наверх. Работа шла успешно и к концу лета должна была окончиться.

Однажды Жданов, желая попытать свои силы в портретной живописи, задумал сделать портрет Серафимы. Она согласилась... Жданов принялся за работу и, работая, не на шутку стал заглядываться на серьезное и миловидное лицо девушки. Отец Иван куда-то на время уехал, и когда он возвратился и увидал совершенно уже оконченный портрет, то даже развел руками.

- Ну, брат, молодец ты! - проговорил он. - Я думал, что ты одних только угодников малевать умеешь, и заместо того ты и девок тоже... молодец, молодец!..

- Хорошо?

- Еще бы, лучше, чем настоящая!..

- Так давайте меняться. Я вам копию дам, а вы мне оригинал.

Отец Иван этого не ожидал. Ему сейчас же пришло в голову домашнее хозяйство: кухня, горшки, доение коров, скопы масла, словом - все то, чем так примерно заведовала Серафима, и отец Иван заартачился и наотрез отказал Жданову. Молодежь, успевшая по уши влюбиться друг в друга, опечалилась. Жданов начал лениться, а Серафима хандрить и немного погодя слегла в постель. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в дело не вмешалась старуха нянька.

- Ты что это, с ума, что ли, спятил? - проговорила она однажды с глазу на глаз отцу Ивану. - Ты что это, девку-то впрок, что ли, бережешь?.. Солить, что ли, собираешься?

- А домом-то кто заправлять будет? Забыла это? - крикнул отец Иван.

- Смотри!.. Девка на возрасте - от греха на вершок!.. Не таковский это товар, чтобы его впрок-от беречь!

Отец Иван задумался. Продумал день, продумал два и, наконец, порешил отдать Серафиму за Жданова.

- Только смотри, вперед говорю, что приданого за ней, окромя тряпья, нет ничего... После чтобы не обижаться!

Но так как Жданов искал не приданого, а жену, то согласие и не замедлило последовать.

В тот день, когда в Рычах праздновалось обновление храма, сыграли и свадьбу Серафимы с Ждановым. Посаженой матерью была, конечно, Анфиса Ивановна, и свадебная гульба шла недели две, так что отец Иван совершенно очумел за это время.

Прошел еще год. У Серафимы родился сын, который привел, конечно, в восторг не только родителей, но даже и дедушку. Все они порешили, что такого крепкого, красивого и умного ребенка никогда и ни у кого еще не бывало, а когда отец Иван, крестивший ребенка, дал на зубок только один червонец, то Серафима даже обиделась; целый день не говорила с отцом, а прощаясь, не вытерпела и высказала отцу, что за такого ребенка не грех бы подарить что-нибудь посущественнее червонца. Через год после того Серафима родила дочь. Дочь тоже оказалась прелестною, но уже далеко не тем, чем был первенец. Третьего ребенка отец Иван даже крестить не поехал, а крестил заочно, ибо в самое это время у него начали жеребиться матки; когда же, по истечении года, Серафима сообщила отцу, что бог дал ей двойню, то отец Иван рассердился даже.

- С ума ты сошла, матушка, - говорил он, приехав к дочери: - разве так возможно!

На этот раз даже родители, и те чувствовали себя неловко, а Серафима, сверх того, расплакалась и опять намекнула отцу, что не худо бы было помочь дочери и внучатам.

Илья Салов - Грачевский крокодил - 01, читать текст

См. также Салов Илья Александрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Грачевский крокодил - 02
XXVI Между тем Асклипиодот кончил курс в училище и за отличные успехи ...

Крапивники
Рассказ I Одним из самых усерднейших товарищей моих по охоте был колыч...