Евгений Салиас-де-Турнемир
«Филозоф - 02»

"Филозоф - 02"

XIV


Простреленная дверь была выстрелом растворена настежь. Из дома все убежали. Полная тишина воцарилась тут.

Вдали шумели и кричали голоса. Там, на выезде из деревни, в первой карете сидел проезжий сановник, и тот же лакей докладывал барину невероятное приключение.

- Чуть было не убил, ваше сиятельство. Пуля около головы шаркнула в дверь.

Проезжий высунулся в окно кареты и призадумался.

- Да не безумный? - отозвался он наконец на доклад лакея.

- Никак нет-с. Непохоже. Рассуждает порядливо.

- Не пьян ли?

- Помилуйте! Никакого вина с ним нету. Кашу сидит да без масла уписывает,- усмехнулся лакей.

- Сказал ты, кто мы?

- Кажись, сказывал. А подлинно не могу доложить. Помнится, собирались мы с хозяином сказать, да он не давал слова молвить. Знай рвет и мечет. Как рот разинешь, так и крикнет на тебя.

- Чудно! Первый раз со мною эдакое. Отвори дверку.

- Что вы? Куда вы! - фамильярно выговорил лакей.

- Ну, ну, отворяй! Пойду погляжу.

- Что вы! Помилуйте. Как возможно! Убьет ведь. Здесь дело дорожное и ночное. Убьет да и убежит. Вон и лес недалече.

- А вы-то, олухи, на что же? - выговорил, смеясь, проезжий, вылезая из кареты.- Как же это так? Это совсем срам будет. Меня человек убьет вот зря, а вы его упустите. Хороши гуси!

Целая толпа щегольски одетых люден, обступив проезжего, стала просить не ходить в избу Карпа.

Трудно было разобрать, что это за народ. Одни из них казались дворянами по их одежде, но разговаривали с проезжим с тою же холопскою покорною вежливостью; другие были дворовые люди разных наименований: камердинеры, гайдуки, скороходы, казачки. В числе прочих был тут один диковинный человек, который тоже визгливо упрашивал барина не ходить в избу и притом выражался убийственным российским языком. Несмотря на темноту ночи, видно было, что он много чернее всех остальных. Это был арап. Под его распахнутым плащом виднелся край ярко-красного кафтана, а на ногах такие же красные сапоги.

Галдение свиты, обступившей кругом, все усиливалось.

- Да ну! Молчать! Оглушили! - вдруг вскрикнул сановник и двинулся вперед. Все расступились перед ним.

Проезжий этот не только головой, но почти и плечами выше всех, настоящий богатырь с виду, был одет в бархатный темный кафтан, с ременным поясом, с обыкновенного дорожною шапкой на голове. Он спокойно двинулся к дому Карпа, но, оглянувшись и увидя за собой целую вереницу своих, крикнул:

- Куда вы-то полезли! Убить может, коли в кучу-то шаркнет,- выговорил он совершенно серьезно.- Ванька, и ты, хозяин, вы одни за мной идите.

И хозяин, и Ванька, по которому уже палил офицер, снова начали было упрашивать барина не ходить, но тот резким восклицанием и крепким бранным словом заставил замолчать обоих.

Поднявшись на крыльцо Карповой избы, он смело шагнул в сени и отсюда глянул в горницу.

За столом сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками, такой же богатырь, как и он сам, в поношенном офицерском мундире.

Проезжий тотчас же признал мундир Измайловского полка, и это заметно поразило его. Идя сюда, он предполагал, что имеет дело не с гвардейским офицером.

Он хотел было тотчас же войти в горницу, но, заметив на столе пред сидевшим большой пистолет, приостановился и колебался.

"Долго ли взять да выпалить! - подумал он.- Да в такую тушу, как я, и промахнуться мудрено",- прибавил он шепотом, как бы себе самому.

И, став на пороге горницы, он крикнул добродушно:

- Эй! господин офицер! Войти можно?

Галкин пришел в себя, отнял руки от лица и опустил их на стол.

В этом движении сказалось что-то особенно беспомощное. Проезжий богатырь понял верно это движение, а равно сразу заметил бледное лицо офицера.

- Войти можно? - повторил он.

- Можно,- глухо отозвался Галкин, не глядя.

- У него их два,- шепнул сзади Карп.

- Палить в меня не будешь? - спросил богатырь, уже с участием приглядываясь к незнакомцу.

- Нет,- как-то безучастно и бессмысленно снова отозвался этот.

- Ну и хорошее дело. А то ведь не ровен час и убить можно! - смешливо произнес проезжий, входя в горницу, но все-таки не спуская глаз с рук офицера. Он сел на лавку к столу и сразу ловко опустил руку на пистолет.

- А все лучше я припрячу его! - выговорил он.

- Припрятывайте. А я этот возьму,- выговорил Галкин, доставая другой пистолет, который был у него на коленях.

Но вдруг он прибавил:

- Нет! Что же? Будет!.. Берите и этот...

И он подал ему пистолет.

- Зачем? - отозвался, смеясь, проезжий.- Куда мне разряженный? Я лучше этот приберегу.

- Берите этот. У вас разряженный. Нате. Оба берите. Впрочем, я очухался совсем. Хотите занять обе горницы и меня на улицу выкинуть, занимайте. Довольно. Я и так начудил, осрамился. Я ведь не проходимец какой. Видите, что на мне? Не чуйка!

Галкин поднялся, взял свой мешок и, обращаясь к вошедшему в горницу хозяину, произнес, подавляя вздох:

- Тащи мой чемодан вон да вели лошадей закладывать и меня догонять. А я вперед пешком пойду.

Голос Галкина, его лицо, его блуждающие глаза - все удивило проезжего. Он сразу понял, что с этим офицером недавно случилось что-нибудь особенное. Он, очевидно, не пьян, в своем уме, и только человек душевно расстроенный.

- Нет, стой! - выговорил он.- Я тебя, или вас, господин офицер, не выпущу. Вместе ночуем здесь и побеседуем. Шутка ли! Я должен тут целый час один ужинать. Не с холопами же мне беседовать. В них мне ничего любопытного нет... А вот вы оставайтесь. Я вас угощу. У меня всякое есть с собой. И вино хорошее. Поужинаем, выпьем. А там заляжем спать. Выспимся, завтра вместе в Москву поедем.

- Спасибо вам,- несколько спокойнее выговорил Галкин.- Я не в Москву. Я из Москвы, в полк.

- Ну, разъедемся в разные стороны. А все-таки малость сегодня покалякаем.

- Нет, увольте,- выговорил Галкин вежливее.

По мере того, что приезжий разговаривал с ним, он заметил, что имеет дело действительно с кем-то из крупных вельмож Петербурга. Ему казалось даже, что он видел где-то этого богатыря и что с его лицом, его фигурой связывается какое-то странное, особенное воспоминание. Если бы ему сказали, что этот человек крайне высокопоставленное лицо, пожалуй даже приближенное к монархине, то Галкин согласился бы тотчас же. Какое-то внутреннее чувство подсказывало офицеру, что самое лучшее поскорее убраться от сановника, особенно после того, что он здесь начудил.

- Нет, избавьте, увольте,- заговорил он несколько конфузливо.

Проезжий встал с места, приблизился к Галкину, положил ему руки на плечи и вымолвил:

- Ну, голубчик, не знаю, как вас звать. Ну, дорогой мой, соколик... Сделай милость. Ну, пожалуй, ну оставайся! Куда же вам идти? Ночевать негде, ехать в эдакую темь, тащиться будете да в яме заночуете... Да что тут толковать, не пущу я вас. Пожалуйте мешок.

Проезжий взял из рук Галкина мешок, бросил его на лавку и потащил его снова на прежнее место за стол.

Фигура и голос этого человека вдруг так подействовали на офицера, что он смягчился, сконфузился и не знал, что отвечать.

- Как прикажете,- вымолвил он наконец виновато.

- Приказывать не смею, а прошу. Гей, вы! - крикнул проезжий.- Тащи живо ужинать. Мы сейчас тут с вами плотно поедим и выпьем. А затем ты мне, господин стрелок, пояснишь, за что изволишь так палить по проезжим.

Богатырь сбросил с себя шапку, расстегнул ремень и, распахнув кафтан, уселся за стол, куда уже насильно засадил своего нового знакомого, совершенно такого же богатыря.


XV


Чрез несколько минут после отданного приказания горница в Карповом доме преобразилась как бы в сказке. Вереница слуг прошла перед глазами сидящих, и каждый что-нибудь принес. Пред Галкиным, который, смущаясь и раскаиваясь, сидел около проезжего сановника, уже был накрытый скатертью стол, а на нем фарфор, хрусталь, серебро, разные холодные яства и разнородные бутылки вина. Когда все было уставлено, едва помещаясь на столе, сияя и блестя, лакей внес большой канделябр о пяти розовых свечах. Камердинер, по которому стрелял Галкин, остался один в горнице и, став у порога с салфеткой, выговорил шутливым голосом:

- Ле супе леверси!

- Чучело гороховое! - рассмеялся проезжий, весело принимаясь прежде всего за швейцарский сыр.

- Что ж. Опять не так? - отозвался лакей фамильярно.- Ну, так скажем... Ле супе лесерви. А по-моему, "леверси" лучше. Не так, что ли? скажите.

- Скажите. Это, братец, всякий учитель, коему деньги платят - откажется,- отозвался барин.- Так тебя до светопреставления и обучать все одному слову. Убирайся! Мы теперь такую беседу поведем, при которой тебе быть не подобает.

Лакей тотчас вышел тихо, затворив за собою простреленную дверь, и невольно тряхнул головой, поглядев на дыру.

- Ну-с, господин встречный-поперечный,- заговорил сановник.- Чокнемся! За ваше здравие и путешествие. Кушайте еще и ответствуйте... Как вас звать? По порядку. Имя ваше крестное, так сказать...

- Алексей,- отозвался офицер.

- Что? Вот как! Славно! Ну, а по батюшке?

- Григорьевич...

- Что-о? Что вы? Балуетесь, что ли? - удивился проезжий, откидываясь на лавке и прислоняясь к стене.

- Нет-с. Да что ж вам тут кажется чудесного? Алексей Григорьевич - самое простое наименование.

- Простое-то простое. Да не здесь, при мне, на Московской дороге, в этой избе... Да еще после нашего стрельбища. Чуда нет, а диво есть.

- Виноват, не понимаю...

- А фамилия?

- Галкин.

- Галкин! Час от часу не легче... Тоже птица. Скажи на милость! Вот так финт! Галкин?

- Да-с. Фамилия несколько смешная для других. Но я привык.

- Ничего нет смешного. Мало ли эдаких, так сказать, птичьих фамилий: Воронов, Сорокин, Воробьев, Грачев, хоть бы и Орлов.

- Да-с. Все эти прозвища, конечно, все одно. Только не Орлов. А уж особливо теперь.

- Почему же это... теперь?

- Потому, что в наши времена проявились графы такие... Орловы.

- Точно, но ведь они тоже по птице орлу прозываются, как и вы по птице - галке.

- Орел и галка! - рассмеялся Галкин.- Сходствия мало.

- Немного. Но обе - птицы.

- Сказывается, видать, птицу по полету. Уж я бы никак не мог стать графом Галкиным. Смеяться бы стали еще пуще.

- Нет. Перестали бы совсем, дорогой мой,- улыбаясь добродушно, сказал незнакомец.- Вот и с Орловыми было то же. Говорили все, что очень смешно выходит: дворянин Орлов, да вдруг граф... А теперь все привыкли. Да и они-то сами привыкли, что графы... Сдается, будто и родились таковыми, и никакой перемены не было.

- Нет-с. Сами-то Орловы много изменились, как все сказывают,- заметил Галкин.- Были товарищами в гвардии, каких мало. Золотые парни. А ныне сама гордость. Увидят Орловы радугу на небе - сторонятся или нагибаются, опасаются, шапкой бы не зацепить.

Незнакомец разразился громким и веселым хохотом.

- Это вы так сами надумали? Или слышали? - воскликнул он.

- Слыхал. Да, эта притча к ним подходящая. Они страсть как горделивы и самомнительны стали.

- Нахалы! Зазнались!.. Вот что! А вы с ними знаетесь?

- Нет-с. Даже и не видал никогда.

- И не любопытствовали поглядеть?

- Да зачем же? Что же мне в них любопытного?

- А вот тогда знали бы верно и лично - правду ль про них зависть болтает.

- Так, просто повидать случая не было. А пойди я к ним в Петербург... знакомиться, мол, пришел с вами... Так ведь выгонят.

- Беспременно выгонят! - опять рассмеялся незнакомец.- А хотите, я вас познакомлю с Алексеем Григорьевичем?

- С Орловым?

- Ну, да.

- Очень вам благодарен. На что же он мне?

- Как на что? Пригодится может во всяком деле, по службе, к примеру.

- Нет... Прежде, пожалуй, я бы и рад был,- грустно вымолвил Галкин.- А теперь моя жизнь так обернулась, что я, может быть, до Питера не доеду и пулю себе в голову всажу.

- Вишь стрелок какой... Ну, сказывайте мне теперь... Отчего вы такой горячий и своенравный да гордый? К примеру сказать... Сейчас тут вот пришел лакей проезжего боярина не из последних - просить горницы уступить. А вы по нем из пистолета. Могли убить, и могло вам за это быть нехорошо. Ну-с, как же таким горячкой на свете жить? Вы завсегда такой?

- Нет-с. Никогда я ничего подобного и во сне не видал, не только не делал... А это все приключилось от московских моих бедствий.

- Каких таких бедствий? В карты проигрались? В Москве, говорят, что ни дом, то азартник живет... Какая же беда? Говорите. Вы мне полюбились, и я вам помогу, чем могу. А могу немало... Так сказать, все могу... Говорите по душе...

- Увольте. Неохота. Это дело не такое, чтобы... чужому человеку, встречному, на дороге сказывать. Хотя я вижу, вы человек богатый, а по видимости, и знатный, но в моем деле вы помочь не можете. Никто не может. Один Господь тут властен.

- И царица помочь бы не могла?

- Ну, это другое дело... Захоти царица, так, пожалуй бы, сейчас повершила все в мою пользу...

- Стало быть, не один же Господь властен в этой вашей беде, а и человеки властны... Царица ведь тоже человек. Ну, вот вы мне поведайте ваше горе. Может быть, я вам помогу.

- Нет-с. Вы не можете. Да и притом, извините меня, но я все-таки еще не имею чести знать, с кем я беседую и чей хлеб ем.

- Как меня, тоись, звать?

- Да-с. Вы не изволили мне себя назвать.

- Зовут меня так же, как и вас. Имя то же и отчество то же. А фамилия тоже по птице, только не по галке. Вот вы и догадайтесь...

- Вас звать Алексей Григорьевич?

- Да-с. А фамилия по птице.

- Воронов или Сорокин?

- Нет. И не Воробьев, и не... Ну, да что вас пытать - Орлов мне имя.

Галкин вытаращил глаза, потом двинулся и конфузливо встал из-за стола.


XVI


Галкин растерялся совершенно и молча с минуту оглядывал незнакомца с головы до ног.

- Ну, баста... А то сглазишь еще, любезнейший... встречный-поперечный,- рассмеялся Орлов добродушно.

- Извините меня, ваше сиятельство,- выговорил Галкин и взялся за мешок.- Я, право, был так расстроен. И не догадался даже спросить... Извините...

- Куда же вы... Нет, голубчик, садись и сиди. Это судьба! Начертано было в книге небес. Вот что! И пальба ваша - судьба! Я, как турки, верю в звезду человека. Вас судьба на меня натолкнула затем, чтобы я в ваше дело впутался... Ну, сказывай теперь графу Орлову, какое такое стряслось горе. Может быть, оно и поправимое. Коли тяжба из-за ябеды - правый суд найдем.

- Нет-с. Какая ябеда. Это дело сердечное...

- Тем лучше. Проще. Садись, стрелок, и рассказывай всю подноготную.

Офицер снова сел за стол. И, вглядевшись внимательнее в лицо Орлова, вспомнил, что он действительно встречал его не раз в Петербурге, но не знал и не любопытствовал узнать, кто этот богатырь.

Галкин был теперь более всего поражен тем веселым добродушием, которое было характерною особенностью лица Орлова, и той простотой, которая была в его манере говорить и держаться.

Совсем не такими воображал он себе знаменитых любимцев царицы.

После двух-трех бутылок выпитого вина и на повторенные усиленные просьбы Орлова поведать свое горе - офицер решился и рассказал подробно все... Свое пребывание в Москве, любовь, сватовство и гордый отказ князя Телепнева. Офицер рассказал даже невероятный "афронт" князя, выславшего к его тетке своего камердинера.

Орлов слушал все внимательно и только изредка качал головой. Когда Галкин кончил, он вымолвил:

- Слыхал я про этого Телепнева... В прошлом году слыхал... На него есть узда, но взнуздать-то... мне не в силу. Только одна царица это может. Ну, а я, голубчик, государыню беспокоить просьбой о твоем счастье не могу и не стану... Надо нам будет самим как-нибудь... Съезжу я к нему сам. Буду ломать. Может, и уломаю. Почто его Филозофом-то зовут?

- Уж не знаю, ваше сиятельство. За его удивительный образ действий, что ли. Или за нелюдимство.

- Нелюдим - мизантроп, говорится. А филозоф - это, стало быть, человек, не обращающий должного внимания на все, что другим людям важно. Инако я объяснить не могу сего прозвища.

- Должно быть, оно именно так и есть,- заметил Галкин.

- Но выходит, друг любезный, противоречие. Выходит на мой рассудок, что князь Аникита - просто комедиант, глаза отводит добрым людям, прикидывается.

- В чем же, собственно? - удивился Галкин.

Орлов подумал, потом налил два стакана верхом, себе и офицеру, из вновь откупоренной уже второй бутылки кипрского вина.

- Ну-тка! Сразу и враз! - весело произнес он.- Хлопнем за успех того, что мне в голову вдруг полезло. Диковинное! Выпьем, чтобы не опростоволоситься.

Оба выпили вино залпом.

- Эдак я, пожалуй, ваше сиятельство,- заметил Галкин, показывая на бутылки,- пожалуй, нальюсь и из благоприличий выйду.

- И палить опять захочешь, по мне или по моим людям,- рассмеялся Орлов.

- Бог с вами! И поминать не надо. Такое на меня с горя затмение пришло.

- Ты как в вине - умнее или глупее?

- Ей-Богу, не знаю...

- Ну, слушай теперь меня... Коли не поймешь - завтра я еще поясню тебе натощак. Слушай. Коли твой Аникита Телепнев воистину самородный, а не самодельный филозоф, то он не должен был отказывать тебе в руке своей дочери. Ведь он тебя в глаза не видал, говоришь ты, никогда!

- Ни единого разу.

- Какой-сякой ты молодец - не знает...

- Нет-с...

- Большой ли, махонький, умный ли, глупый, добрый ли, злющий - ничего он не знает.

- Ничего-с.

- Понравиться ты ему лично не мог. И опостылеть тоже не мог. Ни медом, ни горькою редькой стать ему не мог. Так ведь?

- Вестимо. Коли никогда не видались... Да он черт и свинья! Вот что он! - вскрикнул офицер, пьянея, и стукнул кулаком по столу.

- Этого не делай, братец,- усмехнулся Орлов.- Стол, поди, худ, подломится, и все на полу будет, а я без десерта и без вина. Слушай.

- Простите... Я это... Я пьян...

- Слушай в оба. Аникита Телепнев знает про тебя только две вещи. Первое, что у тебя нет ни алтына за душой, а второе, что ты прозываешься по птице галке. Так?

- Да-с... Должно быть... Кружится у меня...

- Ну, вот, стало быть, ему как истинному филозофу след был иметь свой собственный суд и рассудить противно тому, как все люди судят. Для московских родителей, у коих дочь невеста,- ты бедный жених с глупою фамилией. Поэтому для Аникиты ты жених отличный, коего лучше не найти.

- Как же так?.. Я пьян! Ни черта... Я ничего, ваше сиятельство, не понимаю...- пробормотал офицер.

- А ты помалкивай да слушай, тезка! - вскрикнул Орлов.- Для филозофа деньги - трын-трава, сор презренный и дурацкий предмет. А прозвище человека - един лишь звук. Пойми! Звук, а не обстоятельство... Стало быть, кому другому, а Аниките, князю Телепневу, филозофу, бедняга Галкин, коего любит его дочь и кой сам врезался в нее, есть совсем подходящий жених, против коего у него ничего быть не может, по той причине, что он его никогда не видал и судить не может, а будет он по-филозофски рассуждать, то его рассудок долженствует ему... якобы филозофу... Стой!.. Уехало!.. Мой тоже рассудок, что долженствует... то по дороге растерял... Да и ты, вижу, ничего, ни бельмеса не смекаешь... Оба мы подгуляли!

- Н-нет... Я все...- глупо отозвался Галкин, хлопая глазами.- Я все... Только ни черта не могу понимать...

- Ну, стало быть, обоим спать пора,- рассмеялся Орлов.- Ты пьянее вина, а я сравнялся с ним. Спать! А завтра я тебе расскажу, как я тебя женю на Телепневой княжне.

Галкин вытаращил глаза. Несмотря на то что голова его кружилась - слова Орлова поразили его.

- Вы что это?.. Как вы жените?.. Вы это, ваше сиятельство... с вина. И я с вина...

- Ладно. Завтра приедешь в Москву - ты сразу поймешь, как увидишь мои подходы к Аниките-филозофу...

- Я ведь в полк...

- В Москву, а не в полк! В полк после, с молодой женой... Эй! Ванька! Эй! Родные мои! Не погубите. Раздевайте барина! - закричал Орлов на всю избу.

Люди тотчас же явились гурьбой, одни втащили несколько охапок сена, белье постельное, подушки... Другие принялись быстро убирать все со стола.

- Господину стрелку рядом со мной постилай. Мы с ним тезки и приятели,- смеялся Орлов, раздеваясь.


XVII


На следующий день, около полудня, поезд графа Алексея Григорьевича въезжал в Москву чрез Тверской вал и, миновав заставу, повернул на Никитскую.

Здесь, невдалеке от маленькой приходской церкви Вознесенья, близ урочища, именуемого Всполье, весь поезд завернул в ворота и въехал в обширный двор.

Еще не так давно здесь стоял небольшой деревянный дом дворянина Григория Ивановича Орлова, исконного москвича. С той поры прошло лет пятнадцать и много воды утекло... Дворянин Орлов был на том свете, а его сыновья были уже графами Орловыми, и старший из них, граф Иван Григорьевич, никогда не служивший и не выезжавший из Москвы в Питер, жил на том же месте, где он и братья его жили еще детьми... Но теперь о маленьком деревянном домике и помину не было.

На Никитской, в глубине двора, с большим садом кругом, высились каменные боярские палаты с флигелями и службами. И здесь останавливались всегда братья Орловы, когда гостили в Москве.

Сам же граф Иван Григорьевич сделался чуть не первым сановником в Москве, силой, человеком властным, разумеется чрез своих братьев. И хотя он и не имел крупного чина, тем не менее начальствующие лица часто приезжали к нему с поклоном, постоянно прося при случае "засвидетельствовать их всенижайшее почтение братцу графу Григорию Григорьевичу".

Едва только Москва, чиновная и дворянская, узнала, что граф Алексей Орлов прибыл, как начался нескончаемый ежедневный съезд и разъезд в палатах на Никитской.

Сам Алексей Григорьевич тоже сделал несколько визитов. Всех москвичей, которых он видел, граф озадачил сообщением, что хотя он и приехал в первопрестольную по случаю ожидаемого в ней пребывания монархини, но главным образом явился с благою целью, давно уже содержимою на душе,- жениться на девице-москвичке.

- Кто же эта счастливица? - спрашивали все, озадаченные, что еще ничего не слыхали о невесте и о предполагаемом браке графа.

- Сам еще не знаю! - отвечал и изумлял всех Орлов.- Поищу, посмотрю... Времени-то у меня мало. Да авось, Бог даст, успею.

Братья Орловы были давно известны своими затеями, "финтами и коленами" и, казалось, ничем уже никого удивить бы не могли. Поэтому подобная диковинная новость хотя и озадачила всех, но показалась совершенно "орловскою".

- В два дня разыщет невесту, а на третий и обвенчается,- говорили москвичи.- На то он и Орлов.

Разумеется, приезд графа Алексея Григорьевича с намерением жениться - стал происшествием, ибо совсем смутил много московских семей, где были налицо девицы-невесты. На всякого отца семейства напала таинственная тоска днем и бессонница ночью.

- Шутка ли? Наша Машенька или Дашенька. Да вдруг! Ведь и денег-то у него... И сила правительская... Чрез дочку и я могу... Ах ты, Господи!..

Однако сами московские Машенька и Дашенька хотя и взволновались тоже, но на особый лад. Они сразу только испугались и оставались день-деньской в испуганном состоянии. Некоторым из них, поглупее, новый диковинный жених представлялся даже в виде какого-то страшилища, за которого скрутят родители - не говоря худого слова.

Дошел слух о приезде графа Орлова и о цели этого приезда и до князя-филозофа... И он заволновался.

"В доме ведь тоже дочь невеста. И чем Юлочка хуже других девиц московских? Собой не дурна, полная, румяная, веселая... По имени и нрав - сущая юла! К тому же старинного дворянского рода. Князья Телепневы почище этих, новоиспеченных, графов. И самой Москвы-то еще не было, а Телепневы, поди, уже были".

- Да... Обстоятельство изрядное! - говорил сам себе вслух Филозоф.- Стань вдруг Юлочка графиней Орловой - все потерянное когда-то, благодаря дружеству и водительству с Бироном,- все можно вернуть сразу. Да на что оно теперь нужно, в старости? Ну, все-таки... Чины да регалии вестимо не нужны... А власть - иное дело...

Видеть вокруг себя москвичей, ползающих на животах, ради протекции при зяте... Это всякого и в восемьдесят и в девяносто лет прельстит. Так сказать, защекочет человека где-то вот, под ложечкой, что ли?..

И хотя князь-филозоф тайно сердился на самого себя за эти мысли, а думать об этом "изрядном обстоятельстве" не переставал.

Давно ли он, живя в своей вотчине на Калужке, обращался мысленно к своему прошедшему и видел, что вся его жизнь - незадачливая,- пропала ни за грош... Раз сбился на проселок со столбовой дороги, и возврата нет. Сызнова жить не начнешь, утерянного не вернешь - умирай сереньким князем.

"А вот теперь, нечаянно-негаданно... Какая оказия! Вернуть все через Юлочку?!"

Таким образом приезд в Москву графа Орлова наделал более шума, чем когда-либо. Всегда все Орловы, заглянув в первопрестольную на побывку к старшему брату, заставляли немало говорить о себе праздных московских дворян. Но на этот раз и в Благородном собрании, и в частных домах, на обедах и на вечерах было особенно много пересудов и даже споров о том, кто на днях станет в городе силой, человеком власть имущим чрез своего негаданного зятя.

Сам Алексей Григорьевич времени не терял. У него были серьезные дела в городе, конфиденциальные поручения царицы, разнообразные поручения брата-фаворита, важные и любимые занятия по коневодству... Но вместе с делами явными и тайными он не забывал и дело о выборе себе подруги жизни. Бросив по приезде несколько слов вскользь о своем якобы намерении жениться, он замолчал и более не говорил о невестах и браке. Но зато, приглашенный всякий день на обеды и вечера, постоянно удалялся от мужской компании и каждый раз вмешивался в кружок девиц, в их танцы или игры, участвовал и в "веревочке", и в "жмурках", и в "фантах" и даже однажды попал в круг, изображая мышку. Вряд ли Москва когда видела дотоле или увидит вновь такую мышку, исполинского роста, с Александровскою кавалерией на груди, с шутками и прибаутками - чисто русского ума. Многие из участвующих в этой "кошке и мышке" долго помнили потом - до преклонных лет вспоминали,- как играл с ними, заставляя всех своим добродушно-острым словом смеяться до слез, "один из стаи славных".

Действительно, екатерининские "орлы" были русские люди, каких почти не бывало ни до нее, ни после нее. В их природе, в их разуме и сердце был какой-то особенный размах... Будто ширь и простор их отечества отражались в них, воплощались в них... Эти люди были способны и на спокойное хладнокровие северного жителя, и на огневой порыв, страстность или увлечение уроженца юга. Отсюда являлась их способность изумительная и редкая - мешать дело с бездельем, вести государственное предприятие и смехотворную скоморошью затею рука об руку. И одно не мешало другому, не противоречило. Что бы диковинное ни сотворили они - современникам казалось, что так и быть должно.

Выстроить новый город в полгода! Завоевать, с маху, целый край, целую страну и поднести царице в ее именины в виде кренделя! Купить и спалить несколько кораблей в иностранном порте, ради иллюминации!.. Побороться с медведем!.. Выпить чуть не ведро сивухи без передышки... А то взять вражью твердыню без единого выстрела, пообещав солдатам на выбор либо сидеть голодом неделю, либо пообедать тотчас в неприятельской крепости.

"На все руки",- говорится по-русски, и говорится верно.

Но ведь надо их "все" иметь от природы. А это тоже особый дар Божий. И посылается он, право, наипаче русскому человеку.


XVIII


Галкин, будучи снова в Москве, собственным глазам не верил, что его судьба так чудно повернулась. Неожиданная и странная встреча с такою личностью, как граф Алексей Орлов, не могла пройти бесследно.

Брат всемогущего фаворита императрицы стал для него фортуной. Отношения, возникшие между вельможей и бедным офицером, были таковы, что часто Галкину не верилось, действительность ли все происшедшее. Ему казалось, что он бредит, казалось, что вдруг он проснется и узнает, что все это был сон, а в действительности - он уже давно в Петербурге и в полку.

Граф относился к нему ласково и дружелюбно и, несмотря на свои дела и хлопоты, был видимо озабочен судьбой своего нового протеже. Тотчас по приезде, через многих своих прихлебателей и прислужников, даже через своих людей, Орлов собрал всякого рода сведения о филозофе и его семье, об его характере, привычках и причудах. Раза два повидавши мельком Галкина, граф сказал:

- Не унывай, дело ладится!

Эти слова доказывали, что Орлов что-то такое предпринимает.

Между тем появление Галкина в Москве крайне озадачило многих его знакомых, в особенности тех лиц, с которыми он наиболее сблизился. В том числе более всех была озадачена его возлюбленная, княжна Телепнева.

Однажды, увидев вдруг Галкина на улице, княжна была несказанно поражена, конечно, обрадовалась, но затем тотчас же ей пришлось расплакаться и проплакать целый день. Генеральша Егузинская, тоже видевшая офицера, недоумевала. А добродушная Бахреева, встретившая невзначай среди Москвы своего якобы уехавшего племянника, была поражена как громом.

Все это случилось по одной простой причине. Вернувшись в Москву, Галкин, во-первых, не остановился у своей тетушки. По приезде он пробыл один день в доме графа Ивана Григорьевича, а затем, к вечеру, переехал в маленькую квартиру неподалеку от Никитской. Во-вторых, выезжая из дому, офицер видимо избегал встреч со знакомыми, а нежданно наскочив на кого-нибудь, старался укрыться, отворачивался от всякого или просто не кланялся.

При первой встрече с Егузинской и с княжной Галкин, завидев их еще издали, бросился бежать от них, не только не подошел. В другой раз, повстречав свою возлюбленную, гулявшую с теткой на Тверской, и нечаянно сойдясь с ними лицом к лицу, офицер отвернулся и сделал вид, что не видит их.

Разумеется, через два-три дня все, видевшие офицеpa, которого считали в Петербурге, крайне были озадачены его поведением. Бахреева в себя не могла прийти, какая причина заставила племянника вернуться, не остановиться у нее снова и даже скрываться от нее. Все это казалось, конечно, более чем сомнительным. А между тем причина была простая.

Граф Алексей Григорьевич строжайше запретил офицеру бывать где-либо и даже потребовал, чтоб он ни с кем не видался и не разговаривал.

- Будь в Москве так, как бы тебя не было, а иначе ты мне все дело испортишь и, стало быть, и свою собственную судьбу и свое счастие похоронишь,- сказал он.

Так прошло около недели.

За эту неделю в доме князя Телепнева уже два раза шла речь сначала с двоюродной сестрой, а затем с сыном о приезде графа Орлова в Москву и о странном слухе, который ходил по городу насчет его намерений.

Князь-филозоф, размышлявший, как и все отцы семейств, о том, что может случиться с каким-нибудь москвичом не нынче завтра, отнесся к делу совершенно иначе, когда зашла о нем речь.

- Позвольте узнать, братец,- сказала Егузинская, приехавшая однажды утром в бутырский дом,- слышали ли вы, зачем граф Алексей Григорьевич в Москву пожаловал?

- Не на то у меня уши, сестрица, чтоб ими всякие вздоры московские слушать! И ничего мне нет любопытного, зачем тот или другой новоиспеченный питерский вельможа приедет в Москву! - резко отозвался Филозоф.

Егузинская передала удивительную новость в подробностях. Подробности, конечно, были присочинены москвичами. Егузинская рассказала, что граф знакомится только с теми семействами, где есть дочери, приезжает, сидит молча по два, по три часа и якобы прямо, безо всяких околичностей, выглядывает себе невесту. Две молодые девушки якобы уже заинтересовали его более прочих.

Выслушав рассказ, князь насупился и проговорил сухо:

- Что же удивительного?.. И глупого ничего нет... Он все-таки русский барин и москвич. Ему и следует жениться на москвичке! У них в Питере девицы по воспитанию наполовину немки.

- Вот бы ему...- заговорила Егузинская и поперхнулась.- Вот бы ему...- начала она сызнова, боязливо глядя в лицо князя, и снова не договорила.

- Что такое? - сурово отозвался князь.

- Да вот бы к вам приехать познакомиться... И у вас есть дочь...

Филозоф окрысился сразу.

- Кроме пустобрешества ничего от вас никогда не дождешься. С каких безумных глаз поедет он со мной знакомиться? Он с тридцати лет уже генерал и вельможа. Воображает, поди, о себе невесть что. А я, что же? Я - старинного рода дворянин, и больше ничего! А что касается до моей дочери, то уж извините. Предоставляю другим московским дворянам глаза закидывать на такого жениха. Моей дочери он - не пара!

- Что вы, братец,- невольно воскликнула Егузинская,- как же, тоись, не пара?!

- Нет, матушка, не пара! И не Юлочка ему не пара, а он ей не пара! Я лучше ее отдам за прохвоста какого, чем за эдакого молодца, как Алексей Григорьевич Орлов. Влюбись он в нее завтра позарез, так я ее в деревню спроважу тотчас. Это еще хуже того Курицына... или как там... Рябчикова, что ли, которого вы приискали.

- Простите, братец, не пойму я вас. Как же не желать, чтобы дочь вышла за человека всемогущего в империи, богатого, красивого, да притом еще добрейшей души.

- Брехи! Брехи, сударыня. Все брехи! И богат он, и властен, это правда. Но у князя Аникиты Телепнева никогда не будет зятя, который бы смотрел так на него, как он сам смотрит на какую мелкоту. Не потерплю я, чтобы мой зять был выше меня и смотрел бы на меня как на какого прохвоста. Тому, кто женится на Юлочке, должно быть это в честь! Он должен гордиться тем, что на княжне Телепневой женат. А граф Орлов почтет, что сам делает великую честь, роднясь со мною. Не таков я уродился! И сами вы это твердо знаете. Мне нужно, чтобы зять мой стоял гораздо ниже меня.

Егузинская сидела, вытаращив глаза. Она до сих пор не имела еще повода не верить братцу-филозофу, а между тем теперь явное противоречие сказывалось в его мнениях за последние дни. И вдруг Егузинская, сообразив вполне, насколько князь противоречит себе, почувствовала, что братец-филозоф просто-напросто притворяется и лжет. Она вдруг почему-то посмелела и, глядя братцу в лицо, насмешливо улыбнулась.

"Была не была,- думала она,- не могу я ему спустить. Скажу. Ведь не побьет же он меня!"

- Позвольте узнать, братец,- кротко, но ехидно заговорила она,- какого же вы зятя желали бы? Я уже совершенно не понимаю. Недавно вы разгневались, что бедный офицер, хорошего дворянского рода хотел свататься за Юлочку. Говорить изволили, что он не годен, потому что много ниже вас по своему состоянию. А теперь сказывать изволите, не желали бы самого графа Орлова в зятья, за то что он много выше вас!

- Да-с! Так! Равного мне надо! Не хочу я - ни выше, ни ниже! - нашелся Филозоф.

- Простите, вы изволили сейчас сказать, что желаете зятя ниже себя по положению.

- Ну, пожалуй, и ниже, а не выше,- рассердился князь и тотчас же прибавил:- Так ли, сяк ли, сестрица, а ваш граф Орлов ко мне знакомиться не поедет! И я к нему, конечно, не поеду порог обивать. А если он ко мне и сунется, то я его,- продолжал князь, возвышая голос,- не прикажу пускать. По крайней мере, будет он знать и может рассказать там, у себя в Питере, что есть московские дворяне, которые не падки на паточный мед.

- Как паточный мед? Чем паточный? Что вы? - взволновалась Егузинская.- В чем тут подвох?

- Так-с! Отлично понимаете, что я говорю. Я признаю дворян исконных, древних, а не таких, что со вчерашнего дня в честь попали.

- Господь с вами, братец! Да Орловы - стариннейшие дворяне, не хуже нас с вами. Только графами они стали недавно. Так и все, братец, на свете когда-нибудь совсем простыми были. Ведь вот известно же, что при Ное или Аврааме совсем дворян не было.

- Ах, скажите пожалуйста! - вдруг понизил голос князь и заговорил умышленно-пискливо, якобы подражая голосу Егузинской.- Уж вы в филозофию пустились! С каких это пор? Скоро вы о государственных делах рассуждать начнете! Авраам, видите ли, вдруг вспомнился... Эх, матушка! Занимались бы гродетуровыми платьями, да чепцами, да салопами! Чулки бы вязали! Дело-то было бы по рылу! Да и я-то хорош! Никогда с бабами не разговаривал, а вот целый час с вами воду толку.

На этом беседа, конечно, прекратилась, но через день в той же комнате снова возобновилась о том же между князем и его сыном.

Князь Егор тоже заговорил об Орлове, но с первых же слов заинтересовал отца. Князь Егор робко доложил любопытную, даже поразительную весть.

Граф Орлов, по его словам, на вечере у кого-то из начальствующих в Москве лиц много расспрашивал о князе-филозофе и выразил желание с ним познакомиться и побеседовать на свободе "об разных материях".

- Так-таки, батюшка, он и сказал. "Очень бы я желал князя где повстречать и с ним познакомиться".

- Ну? - сурово произнес Филозоф, и по голосу его, по одному этому звуку можно было бы догадаться, что он взволновался.

- Ну-с, ему отвечали, что вы не изволите нигде бывать, что вас повстречать мудрено.

- Ну? - тем же тоном повторил князь и засопел.

- Он тогда якобы выразил желание. Наверное я, батюшка, не могу знать, а так сказывали,- заранее оправдывался князь Егор.- А сказывали, что якобы выразил желание, если нигде вас не повстречает,- прямо ехать к вам, в Бутырки.

Наступило гробовое молчание, потому что вдруг князь-филозоф как-то съежился. Лицо его потемнело и стало сурово, а сын, опасаясь гнева, боялся даже дышать. Но вместе с тем молодой князь недоумевал. Хотя Егузинская рассказала ему, как отнесся отец к возможности познакомиться с графом Орловым, но тем не менее князь Егор не понимал причины такого отношения к делу. Ведь все то, что великая честь для всякого дворянина-москвича, не может же быть бесчестием для его отца.

Конечно, все знали в Москве, что Филозоф чудак и прихотник, но ведь и чудачествам мера есть. Впрочем, главное, что смущало и сбивало с толку молодого князя - как это бывало издавна и всегда,- его совершенная неспособность уразуметь, за что отца зовут филозофом и в чем, собственно, заключается наука филозофия.

Помолчав довольно долго, князь Аникита снова заговорил мягче и полюбопытствовал узнать, кто передавал сыну о намерении Орлова.

- Многие, батюшка! Человека три-четыре, которые слышали оное на вечере, так что я, собственно, сам верю, что все это - не выдумка. Полагательно, что не ныне завтра граф может явиться к вам. Я и счел сыновним долгом упредить вас... Если же, батюшка, паче чаяния, спросит у меня кто об этом, что приказать изволите ответствовать?

- Что ж у тебя спросят?

- Не могу знать, батюшка. Могут что-нибудь насчет графа и вас спросить. Что ж я отвечу?

- Ничего.

- Как же, тоись?

- Да что ты, оголтел, что ли? Русские слова перестал понимать? Тебе будут говорить, а ты ничего не отвечай или говори: "Не знаю". Или сказывай: "Не мое дело". Да и что могут у тебя спросить?

- Вас, батюшка, опасаются многие. Может быть, тому же графу Орлову доложат что-нибудь особое. Он и не захочет приехать.

- И хорошее дело! - выговорил странно князь.- Что ты полагаешь, подарил ты меня, что ли, твоею новостью? Не поедет ко мне - наплевать, а приедет - увижу, что и как. Какой еще на меня в те поры, сынок, стих найдет? Вот что!.. Хороший стих - приму, не хороший - так турну, что дверей не найдет!.. В трубу полезет!

Князь Егор поверил угрозе отца и испугался заранее.

"Уж лучше графу и в самом деле сюда не ездить,- подумал он.- Пожалуй, еще беда выйдет. Под суд оба попадем... На батюшку стих найдет неблагоприятный, а я-то как кур во щи угожу безо всякой провинности, а только по сыновней прикосновенности..."

Отпустив сына, князь-филозоф поднялся с кресла и начал бродить по комнате, видимо волнуясь. Наконец, ему вдруг стало тесно и душно. Он вышел и двинулся по всему дому, что делал редко. Но и во всем доме на этот раз было как-то особенно душно... Князь оделся плотнее, ради сырой погоды, и вышел в сад - в первый раз по приезде.

Граф Алексей Григорьевич не выходил у него из головы.

"Я-то лицом в грязь не ударю...- думалось ему в сотый раз.- А вот дочь... В девицу не влезешь, за нее не заговоришь. Моги вот я влезть в ее кожу на несколько дней, так уж не упустил бы эдакого жениха".


XIX


Наконец, однажды пред полуднем, в доме на Бутырках приключился некоторый переполох среди дворни. У подъезда появился верхом офицер, заявил себя посланцем от графа Орлова и приказал доложить о себе князю.

Хозяин тотчас же холодно и важно принял офицера, маленького и тщедушного гренадера, но не посадил, а выслушал его речь, стоя в зале у окна.

Офицерик даже несколько смутился этим приемом князя, ибо сам был из хорошей дворянской семьи. Однако он вежливо и скромно объяснил следующее свое поручение:

Граф Алексей Григорьевич прислал его к князю заявить о своем крайнем желании познакомиться и для этого нарочито приехал в Бутырки. Ввиду все-таки дальнего расстояния, граф желал бы приехать на целый день, откушать у князя, а затем и вечер остаться. При этом он желал бы видеть собственно одного князя и с ним провести день в беседе по душе, а поэтому просил бы никого гостей не звать.

За столом, конечно, пускай будут родственники князя, дабы и с ними мог познакомиться граф. Но днем желательно было бы остаться наедине ради приятного и полезного собеседования... К вечеру же если князь-хозяин того пожелает, то пускай созовет гостей хоть всю Москву, хоть целый бал сделает. Вечером граф очень будет рад и побегать, и поплясать.

Все это офицер передал князю очень почтительно, тонко и ловко, в лестном виде для Филозофа. В итоге вышло то, что князь любезно попросил офицера присесть, отдохнуть и даже пригласил закусить и выпить. Молодой человек отказался, спеша в город с ответом.

Филозоф дал ответ, что все будет исполнено буквально по желанию графа. С полудня он будет ожидать дорогого посетителя один, а к столу позовет сына, дочь и сестру. Вечером же будет в Бутырках настоящий бал и вся Москва. Князь попросил только три дня сроку для приготовлений и назначил для приема следующее воскресенье.

Офицер стал откланиваться и вдруг замялся несколько, как бы имея сказать еще нечто, но не решаясь...

- Изволите видеть, князь...- заговорил он.- Я должен прибавить одно слово, уже лично от себя, так сказать... Не взыщите и не гневайтесь... Я ради графа и ради вас... Ради добрых отношений, каковые могут завязаться между вами. Позвольте говорить откровенно...

- Сделайте милость! - удивился князь.

- Вы бы не пожелали, конечно, сделать какую-либо неприятность графу. Пожелали бы исполнить не хитрую и не мудреную для исполнения причуду графа?

- Конечно. Блюда какие особые...

- Нет-с... Совсем иное... Изволите видеть: граф не любит шибко, когда его именуют в беседе сиятельством и графом. Ему надо просто сказывать: Алексей Григорьевич... Если кто его назовет когда иначе, он сейчас добрый дух и веселие теряет. Вестимо, дело идет о тех людях, которых он считает себе ровней... Поэтому если вы не желаете омрачать вашей беседы с графом, то постарайтесь ни разу не назвать его по титулу.

- Это совсем немудрено,- отозвался князь.- И я сердечно благодарю вас за предупреждение. От души благодарен! - с чувством прибавил князь, провожая офицера через залу до дверей прихожей.

Оставшись один, Филозоф просиял.

Половина того, о чем мечтал он за последние дни,- сбылась. Оставалась другая половина - мудренейшая, конечно. Из того, что граф пожелал с ним познакомиться, еще могло ничего ровно не выйти. Провести один день вместе - ничего не значит. Может быть, это будет первый, но и последний день. Они могут оба крайне не понравиться друг другу. Поважничай граф хоть немного, покичись своим положением, и князь спуску не даст.

"Придворный не выше столбового",- было его любимою поговоркой.

Прежде всего, князь озаботился вызвать к себе тотчас же из Москвы сестрицу-генеральшу и, не скрывая своего веселого расположения духа, ласково встретил ее.

- Ну, сестрица, выручай. В кои-то веки пришлось и мне вот в ножки тебе поклониться.

- Что угодно? - ответила Егузинская, притворно изображая удивление, так как она уже знала чрез людей, кто в бутырском доме был в это утро.

Князь рассказал о появлении посланца графа, и Егузинская ахнула, снова притворяясь. Но когда князь передал, при каких условиях желает быть у него Орлов,- Егузинская ахнула уже непритворно, ибо была действительно удивлена.

- Целый день пробудет? - воскликнула она.- С полдня до полуночи?

- Да-с, такое его желание. Со мной беседовать...

- О важной материи, конечно... Стало быть, он уже видел где Юлочку? - сорвалось у Егузинской.

- Э-эх, сестрица. Сейчас и брех. Что же он, по-вашему, свататься, что ли, будет за девицу, которой не знает. Говорят вам, что он беседовать хочет. Со мной, а не с Юлочкой. Ее ему видеть нелюбопытно.

И князь, передав подробно, при какой обстановке желает быть граф, отчасти опечалил сестрицу, так как дамы должны были присутствовать только за столом.

Просьба князя к сестре была серьезная.

Филозоф, давно уже порвавший связь с обществом, теперь, по приезде в Москву, тоже не сделал никому визитов. А между тем надо для графа устроить вечер, надо позвать, как говорится, всю Москву.

Все на это есть... И дом обширный, не роскошно, но хорошо отделанный, с большою бальною залой, и серебра столового, всяких чаш и блюд, хранится немало в кладовых. Есть чем блеснуть всячески богатому дворянину, прожившему свой век "по одежке", сберегшему все отцово и нажившему еще свое.

А главного-то и нет. Гостей неоткуда взять. И добро бы проходимец какой пир задать собрался и ощутил недочет в знакомых. А то старинный дворянин и князь попал теперь впросак из-за своего нелюдимства и долголетнего сиденья на Калужке.

- Выручай, сестрица. Езди, проси всех. Егора тоже пошлю прощенья просить у всех и звать. А сам, вестимо, поеду к самым важным. Ко всем не успеешь.

- Не смущайтесь, братец. Все в Москве вас знают, на вас не гневаются, сказывают, что у вас нрав такой человеконенавистный! - смело отвечала Егузинская, чувствуя, что вступает в роль покровительницы и спасительницы Филозофа.- Будьте спокойны, будут у вас все на бале. Всяк захочет поглядеть, как вы будете чествовать графа. Не забудьте только потешные огни. Нынче без этого нельзя.

- От заставы до дому - тыщу бочек смоляных расставим. Довольно? - весело воскликнул князь.- Коли будет ветрено на городе, то всех обывателей задушим. Вся Москва задохнется от чада и копоти.

Братец с сестрицей весело расстались. Егузинская полетела в Москву с приглашениями, а князь начал отдавать приказания.

Бутырский дом вдруг ожил. Он даже не только ожил, а будто встрепенулся, вздохнул свободнее и задвигался. Все в нем сразу забегало и засуетилось. Гонцы верхом и пешком стали летать в город и обратно. Мастеровые, лавочники, подрядчики и всевозможный народ стал появляться на двор и в доме. Даже какой-то хромой солдат-артиллерист, служивый еще анненских времен, явился по своему делу и усиленно просил видеть князя. Солдат предложил сделать из пороха огненного петуха, который будет прыгать по земле и даже "кукарекать" прокричит. Разумеется, и петух был заказан. И самый большой - в сажень. Для прыганья его было назначено место в саду, в большой средней аллее, прямо пред окнами гостиной.

Чрез день вся Москва уже знала и говорила, что князь-филозоф отправил свою филозофию к черту и собрался веселиться и веселить.

- Видно, супротив Орловых ничто не устоит. Старый филин с Калужки и тот стрижом завертелся и соловьем запел.

И москвичи тоже повеселели. Коли будет бал у Телепнева-князя, то уж ахтительный.

Было, однако, одно существо в бутырском доме, которое не только не радовалось и не суетилось, а, напротив, горевало.

Княжна Юлия ходила слегка бледная, иногда украдкой утирала слезы. Утешать ее было некому, ибо все кругом сбились с ног. Отец ничего не замечал, а тетке было некогда.

Егузинская не раз приезжала из города и уезжала тотчас же. Повидавшись и переговоривши с князем, она спешила в Москву ради общих хлопот. Что касается князя Егора - он совсем смотался, помогая отцу сделать пир на весь мир.

А княжне Юлии было о чем грустить и плакать. Во-первых, возлюбленный ее снова в Москве, но ей не кланяется и никаких вестей о себе не подает.

Во-вторых, нечто страшное висит над головой девицы, роковое, ужасное, сердце щемящее...

Ну, вдруг, на грех и на горе, да приглянется она графу Орлову!

"Что тогда делать?!" - плакала мысленно Юлочка. Она, любящая своего Алешу Галкина, да иди за Орлова. Что ей графство - ей, княжне, что его состояние ей - богатой невесте?


XX


В воскресенье князь-филозоф встал рано: ему не спалось. Едва он оделся, как пошел бродить по дому, где всюду шли всякие приготовления к балу. Но князь Аникита ничего не видел и будто не сознавал, где он, что делает и что происходит кругом него. Он был весь поглощен одною мыслью - ожиданием появления именитого гостя.

- Чем все это кончится? Ничем! Или чем-нибудь? Или всем!

Ничем - значило: одной беседой. Чем-нибудь - значило: сватовством и свадьбой Юлочки. Всем - значило много... "Все" - это было осуществление всех его честолюбивых мечтаний и замыслов еще времен... бироновских.

Почет, власть, сила!

И Филозоф совсем растерялся от волнения, ходил как угорелый, глядел как шалый. На доклады и вопросы людей он странно хлопал глазами и будто рычал. Изредка он шептал, а раза два произнес громко и тревожно:

- Ах ты, Господи! Вот...

Наконец, около полудня, роковая минута наступила. На дворе застучал экипаж. Щегольская карета, каких дотоле еще не видала Москва, остановилась у подъезда.

Князь, застигнутый в зале близ прихожей, не пошел своею обычною походкой, а бросился бежать рысью... Но не на встречу, а в самую последнюю горницу дома.

"Пущай холопы ищут для доклада!.. А он подожди!" - мелькнуло в его голове.

Чрез минуты три вся стая лакеев, ринувшаяся по дому искать барина, разумеется, все-таки нашла его там, где он почти запрятался.

- Его сиятельство, граф! Его сиятельство, граф! - доложил лакей и еще раза три повторил то же самое на все лады, очевидно от волнения и перепуга.

- Слышу! Чего заладил! Сорока! - каким-то странным голосом отвечал князь и тихою походкой двинулся к зале, из которой только что прибежал...

Но в следующей же горнице, диванной, навстречу ему кинулся Финоген Павлыч и, запыхавшись, доложил:

- Граф Алексей Григорьевич с господином Галкиным.

- Что?! - воскликнул князь. И, окаменев на месте, как истукан, он вытаращил глаза на старика.

Финоген Павлыч повторил то же самое, слегка смутясь от голоса и лица князя.

- Галкин. Офицер Галкин с ним? Почему?

- Не могу знать-с,- ответил старик.- Я их признал верно. А почему они с графом, не знаю-с.

Но князь уже овладел собою, насупился и выговорил глухо:

- Вестимо, дурак, не знаешь. Не тебя и спрашивают!..

И князь снова спросил то же самое, но уже мысленно и как бы себя самого...

- Почему? Зачем Галкин? Что это значит? Это нахальство. Он не может не знать, что я эту галку в дом пускать не желал. Это насильство.

- При графе в адъютантах состоят, должно,- робко вымолвил Финоген Павлыч...

- Умница, Финоген,- быстро выговорил князь.- Так! Так! Мне на ум не пришло. Умница!

И князь уже скорее двинулся к прихожей, ибо времени прошло довольно много. Хозяин уже становился невежлив по отношению к гостю за такое промедление.

"Сестрица не говорила, что он его адъютант,- думал, однако, князь, подвигаясь быстрее.- Так с собою прихватил? Без умысла! или с умыслом? По службе он с ним? или по знакомству? Если же прихватил мне в противность, то я... Да, я вам обоим покажу, как со мной насильствовать. Я вам сейчас покажу. Особливо тебе, галка... Увидишь".

Князь вошел в залу и прибавил еще шагу, любезно и даже несколько заискивающе улыбаясь. Пред ним были два офицера, два богатыря в совершенно одинаких мундирах, оба красивые, молодые.

Едва только князь появился в зале, как один из них двинулся вперед, приветливо улыбаясь, протянул руку и выговорил звучным голосом:

- Давно, князь, желал я иметь честь познакомиться с вами, много наслышавшись об вас.

Князь чуть было не произнес: "Ваше сиятельство, я счастлив", но, вспомнив наказ офицерика-посланца, проговорил почтительно:

- Я счастлив, Алексей Григорьевич, что принимаю вас у себя. Для меня великая честь посещение ваше. Простите, что, в качестве нелюдима и бирюка, каков я есть, первый не явился засвидетельствовать вам все мое давнишнее к вам, особливое и сердечное...

Но в это мгновение второй богатырь вдруг придвинулся к князю и перебил его еще накануне заготовленную речь.

- Позвольте мне, князь, представиться,- почтительно заговорил он.- Я желал давно...

Князь сразу окрысился, косо глянул на говорящего и сухо произнес:

- Будьте гостем, если приехали.

И затем, не подав руки офицеру, хозяин обернулся к первому богатырю и прибавил мягким голосом:

- Пожалуйте ко мне в кабинет.

Но, увидя, что оба богатыря двинулись вместе, он взбесился совсем.

- Вы, господин офицер, можете здесь на свободе... отдохнуть от служебного долга. Или прогуляйтесь по саду...- холодно произнес он.

- Если позволите. Я уж лучше здесь. Посижу здесь,- смущаясь, отозвался этот.

- Как вам будет угодно! - сухо резнул князь и подумал: "Что, брат? Отшибли крылышки".

Хозяин и первый богатырь двинулись к кабинету, а второй остался в зале.

- Вы меня извините, Алексей Григорьевич. Вы желали сами побыть наедине... У меня к тому же есть свои причины относиться нелюбезно к вашему адъютанту.

- Я вас не понимаю, князь.

- Это мои домашние делишки.

- Я не понимаю, про какого адъютанта... Впрочем, вы хозяин и вольны поступать как вам вздумается. К тому же вы известный всей Москве филозоф.

- Да-с. И горжусь этим прозвищем.

Князь провел гостя к себе, усадил и, сияя, уселся против него. Его мгновенный гнев прошел. Он будто забыл или не сознавал, что если Галкин нахально очутился в его доме, то благодаря именно графу, а не по собственному побуждению.

Глядя в лицо своего гостя, князь должен был сразу сознаться, что все слухи и толки об Алексее Орлове, об его красоте и его даре нравиться всякому с первого же мгновенья - совершенно справедливы.

"Молодец! Истинно молодец!" - думал князь, глядя на него.

Присмотревшись пристальнее, князь прибавил мысленно:

"Как же сказывали все, что у Орловых в лице тоже что-то орлиное... Ничего у него орлиного нет. Чуть не курнос. А все же славное лицо".

Князь стал тотчас расспрашивать именитого гостя о том, скоро ли надо ожидать государыню в Москву и какие будут празднества.

- Право, не знаю,- отозвался этот.- Сказывают, что скоро будет царица. А уж праздников, вестимо, куча будет.

- Уж конечно, самое дивное торжество для монархини у вашего братца будет? - сказал князь.

- Не понимаю вас, князь. Что вы желаете этим сказать,- быстро проговорил гость и поспешно добавил:- Полагательно, что скорее вы могли бы устроить самый дивный праздник для государыни.

- Я бы рад-радехонек, Алексей Григорьевич,- воскликнул князь.- Но я у царицы на особом счету. На худом!

- Как на худом?

- Да. За всю жизнь мою отзывается мне невольная ошибка, содеянная в молодости. Четвертый десяток лет отзывается. За все царствование покойной Елизаветы Петровны худо было, да и теперь во дни Екатерины - все по-прежнему...

- Поясните, князь. Я не понимаю, про что вы сказываете? - удивился и повел плечами богатырь.


XXI


Князь Телепнев оживился сразу и заговорил горячо... Сколько раз в жизни мечтал он когда-нибудь иметь случай рассказать кому-либо из сильных людей - всю незадачу своей жизни и обиду на служебном поприще из-за роковой встречи с Бироном.

И вот этот случай наконец теперь представился.

Князь стал подробно и с увлечением рассказывать, как приехал когда-то юношей в Петербург, как влюбился он в молодую девушку, которой покровительствовал кровопийца-герцог, и как женился на ней. А из-за этого вся жизнь пошла прахом. И до сих пор отзывается.

В своем повествовании князь Аникита покривил душой. Он, конечно, не сказал, что своею женитьбою на немке желал выйти в люди, а попал впросак. Напротив, из его слов выходило, что он, в силу любви к молодой девушке, пожертвовал карьерой. Он якобы хорошо предвидел будущее падение Бирона и немецкой партии и затем воцарение "дщери Петровой", но любовь все превозмогла... И как ожидал он, так и потерял все... И вся жизнь повернулась иначе...

Гость слушал с большим вниманием рассказ князя и соболезновал.

Князь, окончив свое подробное повествование, ожидал услыхать что-либо себе в утешение, хотя бы намек, что не все пропало безвозвратно, что его положение поправимо, что если бы царица узнала все, то, быть может...

Но гость ничего не промолвил в утешение хозяина, а вдобавок рассердил его. Пришлось даже скрыть в себе ту досаду, которая сказалась вдруг в князе от замечания гостя.

Собеседник заметил, что такому филозофу и нелюдиму, как князь, и не нужно было бы все то, что он внезапно потерял от дружества с Бироном.

"Хорошо тебе рассуждать! - мысленно воскликнул князь и озлобился.- Влез бы ты в мою душу да поглядел, охотой ли я пошел в нелюдимы".

И он тотчас прибавил вслух:

- Так-то так, Алексей Григорьевич. Да ишь, бывает, филозофия приходит к человеку незваная... Вот, к примеру сказать,- не все иноки в монастырях от мира спасаются, иных загнала в пустынножительство обида на людей...

- Бывает,- со странным вздохом отозвался богатырь.- Одна неудача, другая, третья... И пойдешь в келью Богу молиться...

Наступило молчание. Князь был совершенно недоволен итогом своей беседы с именитым гостем. Он будто ждал чего-то от своей искренней исповеди и разочаровался.

Он снова повел беседу о Петербурге и о дворе, но гость на все вопросы хозяина о царице и о придворной жизни отвечал уклончиво, иногда отзывался полным неведением.

- Мне это все, князь, мало любопытно,- отвечал он.- В качестве петербургского жителя все эдакое видишь и знаешь, но собственно желания все это ведать нету во мне...

Истощив предметы беседы, князь заговорил умышленно о лошадях. Собеседник оживился и спросил - правда ли, что у князя есть шестерик коней, каких нет ни у кого в империи?

- Серебряный? Есть,- улыбнулся князь самодовольно.- Если не сочтете, Алексей Григорьевич, для себя беспокойством, то могу сейчас же вам его представить.

- Сделайте милость! - быстро поднялся с места богатырь.- Сейчас готов идти на конный двор.

- Так пожалуйте.

Через минуту хозяин и гость были уже снова в зале. Князь, сделав несколько шагов, остановился, и плохо скрытая досада появилась на его лице. Он снова увидел на стуле, около окна, плечистую фигуру офицера, о котором совсем было и думать перестал.

Но, конечно, не одно присутствие этого незваного посетителя рассердило князя, а уже совершенно иное и неожиданное обстоятельство. С этою "непрошеною галкой", как мысленно выразился князь, сидел его сын Егор, появившийся в доме раньше условленного времени.

Но и того мало!.. И то цветочки! А ягодки в том, что "дурень Егорка", сидя около офицера, бесцеремонно развалившегося, собственно не сидел, а как-то подобострастно торчал на кончике своего стула. Он, по-видимому, не только любезничал "с галкой", а унижался, "черт знает с какого дьявола"!

Едва только незваный гость увидел вышедших из кабинета, как тотчас же поднялся с места и принял вежливый и скромный вид. Пропуская мимо себя филозофа-князя, "галка" даже глаза опустила, встретив неприязненно-холодный взгляд хозяина.

"Нахал эдакий",- подумалось князю. И затем, обернувшись к своему спутнику, он вымолвил, показывая на сына:

- Алексей Григорьевич, позвольте иметь честь представить вам сына моего...

- Мы, князь, уже знакомы...- проговорил гость.- Мы не раз встречались, хотя не упомню где...

Он поздоровался с князем Егором и быстро двинулся далее...

Князь удивился вдвойне, ибо, оглядев внимательно сына, заметил в нем что-то особенное. Спросить было нельзя - надо было следовать за гостем.

"Какой бес в тебя влез!" - подумал Телепнев.

Князь Егор показался отцу смущенным, будто оробевшим, даже имел вид совершенно потерянного человека.

Когда князь, сопровождая гостя, уже выходил на крыльцо, за спиной его раздался сдавленный и робкий шепот сына, догнавшего их.

- Батюшка... Простите.

- Чего ты,- обернулся князь, отставая от гостя.

- Я... Простите... Я за вас опасаюсь... Человек сильный.

- Что ты? Белены объелся?..- сильным шепотом отозвался Филозоф, сразу вспылив и грозным взглядом меряя сына с головы до пят.- Рехнулся, что ль? Тебе, дураку, самый лядащий питерский франт в страх и в диковинку.

- Стерпит, батюшка, а потом... отплатит!

- Дурафья-кутафья! - усмехнулся князь сердито и презрительно.

И Филозоф мотнул головой, как бы сожалея, каков дурак-сын у него уродился.

И князь догнал гостя, уже спускавшегося с крыльца на двор и поджидавшего хозяина.

Князь Егор, еще более смущенный, вернулся быстро в залу к своему собеседнику, а Филозоф поспешил извиниться пред своим гостем за то, что сын задержал его.

Через минуту весь княжий конный двор засуетился. Конюхи и кучера бегали и кидались как угорелые. Наконец началась выводка лошадей, которыми князь мог действительно похвастаться. После всех "на закуску", как доложил хозяин, был выведен известный на всю Москву шестерик серебристых коней.

Гость пришел в восторг от шестерика. Князь сиял довольством.

- Я бы почел за великую честь и за счастье,- вдруг вымолвил Филозоф, как бы вопросительно и с волнением в голосе,- если бы был удостоен дозволения поднести этих моих серебряных - государыне монархине.

- Полагаю, что такое право имеет всякий подданный,- уклончиво отозвался гость и тотчас же перевел разговор на трудность подбирать коней, когда масть редкая и диковинная.

"А-а, вот что! - подумал сердито князь.- Понятно! Знакомиться хочешь, а чтобы я в тебе руку имел - не хочешь. Все вы - таковы!.."


XXII


Филозоф-хозяин и его дорогой гость перешли в сад и уселись на лавочке в средней аллее. Беседа их была особая, важная, даже, казалось, огромного значения для обоих, если бы кто стал судить по их лицам и глазам. И каким образом возникла подобная беседа? С чего пошла? Бог весть! Судьба!

Богатырь-офицер говорил, что не прочь бы жениться, так как холостая одинокая жизнь ему надоела, да, на беду, он полюбил девушку-москвичку, родные которой не желают принять его в свою семью.

Князь говорил, что удивляется, как могли найтись таковые люди, так как, по его уверению, он редко встречал более душевного человека, к которому поневоле "сердце ложится". Сдается, что такой именно человек должен всем понравиться так же быстро, как вдруг "пришелся по душе" ему, Телепневу.

- Вашими устами да мед бы пить, князь,- грустно и тревожно отозвался богатырь на горячую речь хозяина.- Но позвольте усумниться.

- Как усумниться! В чем?!

- Так сказывать изволите... Ради любезного гостеприимства и общежительских правил... Я не могу сметь думать, что в такой короткий срок я мог вам настолько понравиться.

Князь еще горячее начал доказывать гостю, что он, филозоф, людей знает и видит сразу насквозь. На что иному год нужно, ему, князю, часу довольно.

- Ваша прекрасная душа, Алексей Григорьевич, вся на ладони,- с чувством заговорил он.- Я нравом и речью прям! В жизни своей никогда не кривил душой... Кто бы ни был мой знакомый, большой ли, малый ли человек,- мне все едино. Недаром меня Филозофом прозвали.

- Положение мое особое, исключительное, князь...- заметил гость.- Иной желает дочь совсем иначе замуж выдать. Ведь вот и вы... Сознайтесь... Если бы... У вас вот дочь...

И гость запнулся, очевидно, не решаясь говорить.

- Что, собственно...- упавшим голосом выговорил князь и даже как-то повернулся.

- К примеру... если б я вдруг...- робко продолжал тот, и звук его голоса не шел к его богатырской фигуре...- Если бы я полюбил княжну и посватался... Вы бы, может быть, тоже не пожелали меня в зятья.

- Бог с вами, Алексей Григорьевич,- рассмеялся князь и чуть не испугался собственного смеха. Настолько этот смех был странен: хриплый, визгливый, неестественный.

"Точно скрип какой! Или режут кого по горлу!" И в это мгновение все трепетало в Филозофе. Все "нутро" дрожало. И не от слов гостя, а от его многозначаще взволнованного голоса.

- Так вот, ради шутки... к примеру... князь,- быстро заговорил богатырь рвущимся голосом,- повстречал я княжну Юлию Аникитовну и влюбился в нее позарез. И вот, представьте, что я прямо сватаюсь, прошу ее руки... Представьте и ответствуйте. Ради шутки...

- Отвечу... Счастлив...- испуганно произнес князь. Наступило мгновенное молчание.

- Я филозоф! - оправившись, снова заговорил князь.- И поэтому многие жизненные обстоятельства сужу по-своему. Мне все равно, высокое или низкое положение имеет человек, если он душой высок. Точно так же скажу и по отношению к таким важным делам, как брак детей моих. Вам известно, что сын мой Егор женился так, что вся Москва ахнула: Телепнев, князь, да вдруг женился на купчихе! Сказывают, якобы я прельстился, что у невесты миллион. Да ведь это не я женился, а мой сын - миллион-то его, а не мой стал. Также скажу про дочь: кого она полюбит, за того и пойдет, неволить не стану, и, как бы женихово положение изрядно ни было, мне нет до него никакого дела. Возьмем, к примеру, что вы стали много выше меня по вашему положению в обществе и при дворе.

- К примеру, князь,- отозвался богатырь,- но на деле этого нет.

- Ну, как же, однако. Я простой московский обыватель из российских дворян. Я ни до каких почестей не достиг. А вы уже в ваши молодые годы...

- Мало ли что кажет,- быстро прервал гость.- Наружный вид обманчив. Положение мое, князь, право, много хуже вашего. Но бросим, пожалуйста, эту материю побоку... Будем говорить о том, что если бы я признался вам в моем неравнодушии к княжне, а с ее стороны не было бы противности, то вы бы, князь, согласились на наш брак?

- Вестимо дело! - проговорил Филозоф и чувствовал, что снова все "нутро" дрожит в нем. Он готов был ощупать себя, чтобы вполне увериться: спит он, бредит или действительно сидит на лавке, в саду, а перед ним граф Орлов почти что сватается за его дочь. Гость между тем что-то говорил скромно, мягко, стараясь быть как бы уж чересчур вежливым. Но князь от волнения не слыхал ни слова.

Наконец он расслышал и понял, что гость выразил желание увидеть княжну. Князь будто очнулся, вскочил с места и предложил тотчас же идти в дом.

Когда они вошли в залу, она оказалась пустою: ни сына, ни "галки" не было. Вероятно, они тоже отправились прогуляться по саду до обеда. Князь провел гостя снова в свой кабинет и послал человека просить пожаловать к себе княжну.

Через несколько минут в горницу явилась Юлочка, встревоженная и слегка бледная. Но, войдя и увидя богатыря-гостя, она закраснелась. Он поклонился издали. Она сделала "реверанс". Затем, взглянув на отца, она еще больше вспыхнула, и глаза ее запрыгали. Ей вдруг почудилось что-то чрезвычайное... Отец был радостен, доволен, счастлив... Богатырь смущенно заговорил с нею, глядя ей в глаза, а Юлочка прочла и в его глазах, что положительно совершается нечто крайне важное. Но не худое, а скорее хорошее, дивное...

- Хитрить стала, лисичка! - погрозился князь пальцем на дочь, когда все трое уселись.- Ни словом мне не обмолвилась ни разу, что уже познакомилась с Алексеем Григорьевичем.

Княжна удивилась, широко раскрыла глаза и хотела отвечать отцу, но офицер не дал ей сказать ни слова и выговорил:

- Встречались сколько раз с княжной. Княжна любит танцевать. Я также иногда пускаюсь. Вот мы вместе и поплясали раза два-три, а то, может быть, и больше.

И затем гость перевел разговор на увеселения московские и петербургские, и беседа пошла о посторонних предметах. Князь, наблюдавший за дочерью и за гостем, совершенно смутился от радостного чувства, которое всколыхнулось в нем. Не было ни малейшего сомнения, что гость влюблен в его дочь! Это видно было по его лицу, его глазам, его манере разговаривать с нею. Поразительным было для князя только одно: когда Юлочка успела влюбиться в красавца богатыря? А давно ли она собиралась за "галку"?

Общая беседа длилась около часу, но ничего особенного не было сказано. Результатом этой веселой и простой беседы было, однако, полное убеждение князя, что дело кончено. Пока дочь разговаривала с гостем, он изредка задумывался и каждый раз приходил все к тому же убеждению.

"Да, все кончено! Даже наверняка! Сегодня же вечером что-нибудь да окажется. Да, "за этим" он на целый день и просился в гости? Было у него заранее намерение. Ну, вдруг, ввечеру, на бале и объявим помолвку!"

И все нутро князя-филозофа уже не колыхалось, как прежде, а загоралось и огнем горело.


XXIII


Наступил час обеда. Князь с гостем и дочерью вышел в залу, где их уже ожидали сестра, сын с женой и незваный гость. При взгляде на сестру-генеральшу князь удивился и потом взбесился. Сестра тоже сама не своя, точно пораженная чем-то.

"Неужели же дурафья вообразила,- подумал князь,- что я ее "галку" приму да целоваться с ней начну! Такая же дура, как и сын".

Князь поспешил представить своему гостю сестру и молодую княгиню. Но гость отозвался снова очень быстро, что он уже имеет честь быть знакомым с обеими и тотчас же перевел разговор на другое.

Пока все стояли, обмениваясь незначащими словами, "галка" стояла несколько поодаль и вообще держала себя скромно.

Егузинская, ответив каким-то приветствием, тотчас же приблизилась к князю и шепнула ему на ухо:

- Братец! Помилосердуйте, что вы творите? Всему на свете предел есть! Уж это не филозофия! Это умалишение!

Князь выпучил глаза на сестру, слегка изменился в лице и прошептал:

- Не будь тут гостей, вцепился бы я тебе в загривок, сестрица, да выкинул бы твое превосходительство в окошко. Ну, вот пока получи...

Слов этих никто не слыхал, но все заметили гневное лицо хозяина и его сверкающие глаза. Егузинская отчасти оробела, но тем не менее дернула плечами. Движение ее и лицо сказали:

"Что ж! сумасшествуй! Мое дело сторона. Я - не филозофка. Не кусаюсь..."

Все сели за стол. Князь пригласил своего собеседника, которого уже очевидно полюбил душой, сесть по правую от себя сторону, а по левую позвал сесть сестрицу. Егузинская, видимо не решаясь, переминалась на одном месте и глазами показывала братцу на скромно стоящего в ожидании офицера.

- Сестрица, садись тут! - выговорил князь таким голосом, который равнялся военной команде.

- А вас, сударь мой,- прибавил он офицеру,- прошу около сестрицы. А ты, Юлочка, сюда,- показал князь направо на стул около своего нового друга.- Вы же, сынок и невестка, на нынешний день последними будете. Утешайтесь, что последние будут первыми,- пошутил князь.

Когда все были за столом, наступило неловкое молчание. Все переглядывались. За столом положительно происходило что-то особенное... или всем понятное, но умалчиваемое, или всем равно непонятное. Дорогой гость князя был доволен и счастлив, но как будто вместе с тем немножко встревожен. Другой богатырь офицер был только тих и скромен. Он, казалось, весь съежился, будто прося извинения. Он будто понимал, что явился незваным и поступил дерзко. Но ведь он же не виноват. Его привезли!.. И, видя холодность хозяина, он всею своею фигурой просил прощения.

Генеральша сидела окрысившись, вне себя, холодно и важно поглядывая на братца, но зато, обращаясь к своему соседу, всячески старалась придать лицу другое выражение, до крайности вежливое и предупредительное.

Юлочка была на седьмом небе, и едва только села, как начала болтать со своим соседом, сидевшим на почетном месте около ее отца.

Князь Егор был не только как в воду опущенный, но глядел на всех широко растаращив глаза и как-то особенно нелепо хлопал веками. Он моргал обоими глазами так, как если б оба засорил пылью. Когда случалось ему встретить взгляд отца, Егор моментально опускал глаза и виновато смотрел на салфетку, которая лежала у него на коленях.

"Как вам угодно. Я тут ни при чем. Воля ваша",- говорило его лицо.

Молодая княгиня относилась ко всему происходящему кругом нее точно так же, как и большая серебряная ваза, стоявшая среди стола с пятью бутылками вина. Княгиня была сама не живое существо, а предмет.

Разговор общий не завязывался. Юлочка весело болтала с соседом о московских вечерах, генеральша особенно почтительно задавала своему соседу разные вопросы, стараясь завести разговор. На некоторые он отвечал подробно и охотно, на другие, очевидно, не хотел отвечать и, сказав слова два, быстро менял предмет разговора. Когда Егузинская спросила у него о заморских землях, потом о Турции, то гость положительно замял разговор.

Наконец, после второго блюда, генеральша обратилась к братцу-хозяину и выговорила:

- Братец! Алексей Григорьевич, как я слышала, очень любит мадеру. Вы бы предложили угостить... У вас есть такая, какой по всей Москве не найдется.

- Точно ли? - обрадовался князь, обращаясь к гостю, сидящему направо около дочери.- Вы предпочитаете мадеру всем винам? У меня дивная!

- Извините, братец, я говорю про Алексея Григорьевича,- сухо заметила Егузинская.

- Ну! - удивился Филозоф.

Наступила пауза, и за столом как будто произошло какое-то легкое волнение. Даже оба гостя офицера взволновались, будто ожидая, что сейчас среди них упадет и разорвется бомба.

- Кажется, происходит недоразумение,- выговорил скромно сосед Егузинской,- Мы оба, князь, называемся одинаково. И я, и он, мой приятель,- могу выразиться, мой друг - оба мы Алексеи и оба Григорьевичи. Генеральша говорила обо мне, а вы подумали на моего тезку - вот и все.

- А-а-а! - протянул хозяин.- Вы оба!.. Да... Оба?!

И филозоф-хозяин остался разиня рот. Наступила снова пауза. Но затем оба гостя офицера, каждый со своей стороны, постарались завести разговор со своими дамами. И Юлочка и генеральша с удовольствием помогли своим собеседникам прекратить неловкое молчание. Но, однако, изредка, все они, и князь Егор, и даже княгиня-"предмет", взглядывали пытливо на хозяина. Филозоф сидел неподвижно, слегка разиня рот, не глядя ни на кого и будто прислушиваясь. И казалось, что он прислушивается не к тому, что говорят вокруг него, а прислушивается к тому, что происходит в нем, или, наконец, к тому, что он сам про себя думает. Лицо его слегка переменилось, стало темнеть. Наконец, окинув весь стол каким-то странным, будто вопрошающим, взглядом, князь взялся рукой за голову и тихо вымолвил:

- Простите! извините! Мне что-то... Как-то... голова что-то... Простите. Я сейчас.

Князь быстро поднялся. Юлочка, перепугавшись, вскочила тоже, но князь остановил ее жестом и выговорил глухо:

- Сиди! Все сидите... Я сейчас. Немножко в голову ударило. Я сейчас...

И князь быстрою и твердою походкой вышел вон из столовой. Пройдя две горницы, он хотел двигаться далее, но остановился в самых дверях и пошел назад. Дойдя снова до дверей, ведущих в столовую, он будто вспомнил что-то, остановился и опять пошел назад. Потом он взял вправо, вышел к балконной двери, сел на первое попавшееся кресло и стал глядеть на стену ошалелыми глазами.

- Не может быть! - шептал он почти бессознательно, сам не понимая, что говорит.- Не может быть! Нет, так!.. Да как же это так? Что же это такое?.. Граф Орлов!.. Да не может быть! Фу! Господи помилуй! - выговорил наконец князь вслух и взял себя за голову обеими руками.

И он стал тяжело, с трудом отдуваться, как человек, который плывет и начинает терять силы. Князю даже так и представилось, что он плывет через реку и тонет. Как тонет?! Да он уже потонул! Да неужто нельзя вынырнуть? Вынырнуть можно... Положительно можно вынырнуть. И до берега можно доплыть. И назад можно вернуться. Да только одно - людей стыдно.

- Стыдно! Стыдно! Стыдно!

И вдруг князь заметил, что он повторяет это слово вслух, да еще громким и отчаянным голосом.

В столовой между тем шел тихий разговор. Все были смущены. Два офицера постоянно переглядывались, но смотрели разно. Один был крайне смущен и встревожен, другой весело улыбался. Вскоре по уходе князя из столовой генеральша обратилась к своему соседу и вымолвила:

- Простите братца, Алексей Григорьевич. Вы знаете, недаром его прозвище филозоф. Но, признаюсь вам, я совершенно не могла ожидать, что братец может... Извините, как бы мне выразиться... Поведение братца совершенно неблагоприлично.

- Почему? Помилуйте! - удивился гость.

- Поведение его по отношению к вам совсем неблагоприлично. Нельзя эдакие поступки объяснять филозофией.

- Я вас не понимаю. Какие поступки? Полноте.

И офицер тотчас же прибавил:

- А что, у князя бывают боли какие головные? Вообще хворает он?

Егузинская объяснила, что брат очень полнокровен, что у него бывают приливы крови к голове и, вероятно, таковой случился сейчас; что положение его вообще серьезно. Надо бы больше обращать внимания на свое здоровье.

Понемногу разговор оживился, но, однако, все изредка поглядывали на дверь, за которою скрылся хозяин.

Наконец дверь эта отворилась, лицо вернувшегося князя все еще было несколько иное, изменившееся, более красное, но, по-видимому, он был совершенно спокоен и очень хорошо себя чувствовал.

Заняв свое место, князь сразу удивил всех своею болтливостью и игривым расположением духа. Он заболтал и долго болтал без умолку, обращаясь направо и налево ко всем без разбору и почти не давая никому вставить ни одного слова. Говорил князь о себе... Говорил, что за всю его жизнь считали его чудаком, а что никакого чудачества, собственно, в нем не было и нету. Живет он просто, "по-Божьему". И вот за эту простоту в своих жизненных обычаях, за простоту чисто сердечную, прирожденную его пожаловали в чудодеи, чуть не в комедианты, прозвали филозофом...

- Ну что же! Вестимо, я не открещиваюсь,- заговорил наконец князь, обращаясь уже к соседу своей сестрицы.- Я - действительно филозоф. Вот мы здесь все свои люди. Вы, Алексей Григорьевич, изволили пожаловать ко мне с вашим товарищем, другом или адъютантом,- собственно, я не знаю... Ну, с господином Галкиным... Он вам не чужой человек. Я же здесь в семье. Стало быть, говорить можно все без обиняков. Все можно прямо сказывать, как оно на уме. Я, конечно, понимал, что вас очень удивило одно обстоятельство. Удивились вы, что я принял вас не так, как следовало принять именитого графа Орлова. Я стал с первой минуты обходиться на свой образец. Я радушно принял господина Галкина, которого имел причины не желать принимать у себя, а вас попросил... обождать... Давайте теперь говорить по совести. Теперь конец. Я больше хитрить не хочу. Скажу, я ожидал вас с особым удовольствием, так как мне великая честь, что вы соизволили ко мне пожаловать. Но когда я увидал, что вы прихватили с собой человека, которого я не желал у себя видеть, а именно Алексея Григорьевича Галкина, то я, признаюсь, обиделся. Ну, и действовал на свой образец. Теперь все, так сказать, повернулось кверху дном. За время моей беседы с Алексеем Григорьевичем я так был прельщен его душой, его умом, всем его обхождением, что теперь, прямо скажу, он для меня якобы близкий старинный приятель. Что делать! Человек предполагает, а Бог располагает. Привезли вы мне врага, а оказался он моим другом. Стало быть, и сердце мое на вас прошло. И вот теперь, Алексей Григорьевич, или позвольте здесь раз назвать вас по титулу - теперь ваше сиятельство, простите меня за мое холодное с вами обращение. Не ищите в этом ничего дерзостного. Простите филозофу и простите хозяину, который вдруг осерчал. Теперь сказываю: конец. Кто старое помянет, тому глаз вон. Я рад-радехонек обоим Алексеям Григорьевичам и обоих готов любить. А вас и много любить и много чтить, как великого российского гражданина и сына отечества, славного многими подвигами.

Князь кончил, и наступило молчание. Все были взволнованы. Даже Орлов сидел слегка смущенный, очевидно, хотел заговорить и не знал, что сказать. Наконец он пересилил себя и вымолвил:

- Простите вы меня, князь. Я не знал; я взял с собой Алексея Григорьевича, то есть Галкина, как адъютанта, при мне состоящего. Но, кроме того, признаюсь вам, что хоть я и мог слышать, что вы недолюбливаете его заглазно, но не придавал веры этому. Я не понимаю, как моего Алешу не любить! Недаром же мы друзья. Скажи-ка ты, Алешка! - прибавил граф через стол,- есть ли на свете такие приятели, как мы, братец, с тобой?

Галкин ответил какое-то слово, но никто его не расслышал, настолько он был смущен.

- Знаете ли, князь,- продолжал Орлов,- что мы с Алешей в таких бывали иногда переделках, в такие решета с такими чудесами попадали, в которых истинная дружба сразу скажется. Говорят, надо пуд соли вместе съесть, чтобы друг дружку узнать. А я скажу, надо попасть в иное бедовое положение, в какие нам не раз с Алешей приходилось попадать. Вот в эдакие-то минуты я и узнал его душу, и хоть и много у меня другов-приятелей в Петербурге, а таких кровных друзей, родных по душе, как Алеша Галкин - вот этот самый,- таких у меня других нет. И сколько я его люблю, столько он меня любит. Так вот, князь, эдакого приятеля, я признаюсь, и решился к вам с собой прихватить. Хотел, чтобы филозоф Телепнев с ним познакомился и перестал относиться к нему вражески, никогда в глаза не видавши. А что вы мне преподали некоторого рода урок за мой не совсем деликатный поступок, то вы правильно поступили. Ну, а теперь скажу тоже: "Кто старое вспомянет, тому глаз вон".

И граф, извинившись перед соседкой, протянул через нее руку хозяину. Князь быстро приподнялся, и оба крепко пожали друг другу руки.


XXIV


После обеда все перешли в диванную, и беседа оживилась. Граф Орлов рассказывал анекдоты, острил и смешил всех до слез. Все точно сразу ожили, все были довольны. Беда миновала, путаница распуталась, и все кончилось благополучно. Все были не только веселы, но, казалось, все были счастливы. Только один хозяин, говоривший громче всех, смеявшийся больше всех, изредка вдруг смолкал, и легкая тень появлялась на его лице или же он, едва заметно для других, подавлял в себе глубокий вздох.

В диванную подали десерт и множество всяких наливок. Граф оживился, перепробовав все наливки, и становился все веселее.

- Вот что, хозяин! - вдруг громко выговорил он, шлепнув себя рукой по ноге.- Давайте-ка мы с вами, князь, о деле рассуждать. Ведь тут все свои люди. Ваша семья, да я с другом. Вы сказывали, что мой Алеша вам по душе пришелся, что вы его полюбили в несколько часов так, как если бы знали несколько лет. Так ли это? Правда ли это?

- Вестимо,- отозвался князь,- я же сказал. А от своих слов я не отрекаюсь.

- И правы вы. Малый золотой. И при нем говорю это и без него скажу. Недаром мы с ним первые друзья! Давайте же, родной мой, разные российские обычаи, самые коренные - побоку махнем! Хотите?

- Не понимаю, граф,- отозвался Филозоф, но слегка дрогнувшим голосом, так как тотчас же сообразил, про что говорит Орлов.

- Позволите ли вы? Да, впрочем, должны позволить... Вы филозоф. Вы должны любить и должны желать все эдакие обычаи, светские условия, выдумки людские почаще побоку... Ведь вы филозоф. Ну, вот скажите: если нравится вам Алеша так же, как и мне? Да если вдруг окажется такое диковинное обстоятельство, что мой Алеша любит княжну, а княжна тоже его любит, да и давно влюблены они друг в дружку - что вы на это скажете, князь?

Все присутствующие обмерли от слов Орлова и боязливо уставились на князя, ожидая его ответа.

- Что ж я...- зашептал он.- Я, право, граф... Я слышал, знал это... Сестра говорила. Но я господина Галкина не знал и ничего ответить не мог.

- Понятное дело! Но теперь-то вы его знаете и даже полюбили... Ну и давайте, князь, вот так-то, тут при всех: раз, два, три и готово!

Орлов хлопнул три раза в ладоши.

- Я сват. Раз! Сватаю моего друга. Два! Предлагаю вам его руку и его сердце для вашей княжны. Три! Согласны вы? Я и посаженым буду.

Наступило молчание, и продолжалось одно мгновение. Но это мгновение показалось вечностью всем, трепетно ожидавшим первого слова князя.

- Что ж я,- выговорил Филозоф, разведя руками.- Я ничего... Я, право... Как хотите...

- Да мы-то все хотим! - рассмеялся Орлов громко, и, поднявшись, он обнял сидящего князя.

- Золотой вы мой! Бриллиантовый! Мы все хотим. Вы-то вот захотите.

- Я что ж... Я...

- Ну, давайте расцелуемся, да и согласимся.

- Ей-Богу... Я, право... Я, граф... Я, то есть Алексей Григорьевич,- бормотал князь.

- Я сватаю друга. Я посаженый. Закатим бал, какого в Москве не бывало. Царица на бале будет и в первой паре с князем Телепневым пройдет в полонезе. Ну, филозоф, голубчик, родной, живо говори, согласен?

- Да я, граф!..

- Говори "согласен"!

- Ну, согласен.

Едва только князь успел выговорить это слово, как Орлов обхватил его, приподнял богатырскими руками с кресла и расцеловал несколько раз в обе щеки.

- Ну, образ несите родителю! - обернулся он.- Благословлять сейчас. Ну, княжна, целуйте родителя! И ты, Алексей, целуй! Благодарите!

Юлочка бросилась на шею к отцу и стала горячо целовать его. Но Филозоф только раз чмокнул дочь в щеку как бы бессознательно. Потом точно так же поцеловался он три раза с Галкиным и, совершенно смущенный и растерянный, чувствовал, что все перед ним идет кругом. Какой-то круговорот и неведомо: хороший ли, худой ли. Ведомо одно: если все это и хорошо, но много хуже того, что еще несколько часов тому назад представлялось ему.

Егузинская, сияющая и счастливая, принесла из спальни князя семейный образ. Князь благословил дочь и жениха. Начались целованья и всеобщая радость.

Наконец Орлов заметил, что пред балом надо всем отдохнуть - и хозяину и им - двум гостям.

Князь как будто даже обрадовался предложению. Проводив Орлова до маленькой гостиной на краю дома, где уже успели поставить кровать, князь прошел к себе в горницы и тотчас же вызвал к себе сестру.

Когда Егузинская вошла к нему, он встретил ее, ухмыляясь насмешливо.

- Что, сестрица! Давно мы с вами друг дружку знаем. А вот вы меня не знали... Думали, что я с великими вельможами, как какой-нибудь подьячий или прохвост, лицом в грязь ударю или меня лихорадка трясти начнет. А вот на деле-то не то. Вот я все-таки проучил вашего Орлова! Он мне нравится - душа человек, прелестный, а все-таки я его проучил: не вези ко мне без моего спросу хоть бы даже своих приятелей. Ну, а на его счастье, да и на ваше, потрафилось все совсем особо... Что ж делать, ваша правда, славный малый эта "галка". Ну и Бог с нею, пускай он женится на Юлочке. Все произошло, слава Богу... Но урок-то все-таки я Орлову дал! Каков я был филозоф, таков и остался, таковым и останусь! Ну, вот все, сестрица. Теперь идите да тоже отдохните. Часа через два съезжаться начнут, надо нам быть на ногах.

Егузинская выслушала все, не проронив ни слова. Она пристально смотрела в лицо братца и, казалось, думала: "Кто тебя разберет! Ничего как есть не поймешь. Зачем тебе было учить? Ну, спасибо, на доброго человека налетел".

Егузинская прошла в горницы к племяннице, где был и князь с женой. Юлочка безумствовала: прыгала, кружилась, кидалась ко всем на шею и всех целовала.

- Чудодей - твой батюшка-родитель,- сказала Егузинская молодому князю.

- Нет, тетушка,- отозвался Егор,- я только сегодня понял всем сердцем, какой батюшка человек. Ему хоть с королями разными и с императорами водиться. Как это у него все выходит. Меня, тетушка, раз двадцать в жар и в озноб швыряло за весь-то день. А вон оно, что вышло-то! По правде-то сказать, тетушка, ничего даже не разберешь.

- То-то, голубчик мой, и мне так-то сдается, что ничего не разберешь. Ну, да слава Господу, кончилось-то не бедой.


XXV


Часа через три весь бутырский дом был переполнен сплошною блестящею толпой. Действительно, вся Москва явилась в великолепный освещенный дом князя. Вокруг усадьбы в сторону Москвы стояло столпом целое зарево: тысяча бочек смоляных пылала. Князь будто предвидел и предсказал: весь чад и дым тянуло ветром на Москву.

Действительно, в эту ночь Москва могла задохнуться от пирования князя-филозофа, и если не очумела от копоти и смрада горящей смолы, то ей пришлось очуметь наутро от того, что рассказывали про поведение князя с графом Орловым.

В восемь часов, при всех гостях, в большой зале, князь Телепнев, взволнованный и возбужденный, взял за руку дочь и объявил, что она помолвлена и невеста Алексея Григорьевича Галкина.

Начались поздравления. Затем, когда суетня стихла, по данному знаку оркестр грянул полонез, и бесконечная вереница пар двинулась тихо по зале. В первой паре шел граф Орлов с генеральшей Егузинской, а за ними князь с дочерью.

Сделав круг, князь подозвал стоявшего у стены жениха и выговорил:

- Ну, получай из рук в руки и веди дальше,- и по зале, да и по жизненному пути.

И князь, поставив на свое место богатыря-офицера, положил ему в руку руку дочери, а сам отошел в сторону. И пред его глазами в ярко освещенной зале стал скользить большущий змей. Это была вереница пар. Но вдруг князю показалось, что это не гости, а что это - действительно большущий змей, который извивается по зале и вот сейчас обхватит его, задушит, ужалит...

- Офицерша Галкина! - повторял он про себя.- По собственной и несказанной глупости! Бывали дураки на свете, но таких дураков, как ты, Аникита,- стоял свет и будет стоять, а не было! Ах, дурак, дурак! Нет, вот дурак-то! И никого не обманешь. Как ни ломайся, а наутро всей Москве будет все понятно. И я знаю, как вся Москва тоже знает, что никогда Галкин его другом не был. Будь правда - было бы и прежде известно. Все было подлажено меня обморочить. И пустили мороку! И одурачили на всю жизнь. Теперь одно тебе... На Калужку беги! Запирайся и никогда уже больше людям не показывайся.

Но пока князь думал, раздумывал и все бушевало в нем, в его опущенную голову стучало все сильнее. Наконец зал из яркого розоватого стал темно-красным. Змей большущий тоже стал пунцовый и вместе с тем - зацепил он, что ли, князя,- но вдруг его шибко ударило чем-то по голове.

В полусознательном состоянии князь все-таки понял, что он уже лежит на паркете, что ему нехорошо, что вокруг него много народу. И все нагибаются, хватают его за голову, за руки. А ближе всех лицо сына и дочери, а за ними лицо графа Орлова.


XXVI


Князь-филозоф опасно заболел. С ним случилось именно то, что в семье смутно ожидали за последние годы. При его темпераменте и сидячей жизни он именно должен был опасаться удара.

Большинство москвичей дворян умирало так. Избыток здоровья, горячий темперамент и спокойная, беззаботная жизнь, при излишестве в пище, питье и сне, приводили всегда к одинаковому концу.

Если бы теперь в жизни князя не случилось никакого чрезвычайного происшествия, то он, быть может, все-таки раньше или позже подвергся бы удару. Чрезвычайный случай со сватовством только ускорил появление того, что всегда грозило.

Князь лежал в постели в полусознательном состоянии: у него отнялась правая рука, отчасти нога и слегка перекосило лицо. Однако доктора надеялись. Главный московский доктор-немец, с прозвищем Штадтфизикус, навещал больного всякий день и смело утверждал, что, при натуре князя, он может еще оправиться.

Князь Егор с женой и Егузинская переехали в бутырский дом и были неотлучно при больном. Вся Москва только и говорила, что о случае с князем-филозофом. Мнения разделились. Одни утверждали - и, конечно, меньшинство,- что проделка графа Орлова со старым князем - поступок совсем негодный, оскорбительный для всего дворянства, что эдак шутить нельзя. Если может кто так шутить, так разве только "господа" Орловы, которым все трын-трава и море по колено. В особенности негодовали отцы семейств.

Большинство, однако, было совершенно противоположного мнения. Оно утверждало, что никто тут не виноват или сам князь виноват. Филозоф опростоволосился и, вдобавок, болезнью своею выдал сам себя. Все отлично поняли, что удар, приключившийся с князем, был прямым последствием оскорбленного самолюбия и обиды от той ловушки, в которую князь попал.

Не изображай он из себя филозофа, знайся с людьми, действуй проще - никогда бы ничего подобного не приключилось. Бывай он в гостях, увидел бы он графа Орлова где-нибудь на вечере, и обман, или "финт", стал бы невозможен.

Действительно, выходило так, что князь был сам кругом виноват. Его не обманывали - он сам себя обманул. Правда, его немножко подвели, но не какою-либо особенною адскою хитростью. Все случилось чрезвычайно просто. Если же вышло особенно удачно, то по не зависящим от Орлова и Галкина обстоятельствам.

Конечно, распустив слух о намерении жениться, граф похитрил немножко, но все-таки в самой проделке с князем прямого обмана не было. Затея могла и должна была не удаться, а случайно удалась вполне. И удалась как-то особенно просто и скоро. Разумеется, ожидать следовало, что князь-филозоф настолько самолюбив, что все скроет в себе и виду не покажет, что разыграл не филозофа, а простофилю. Но природа взяла свое, и приключился удар от нравственного потрясения.

- Все нутро перевернулось. Кондрашка и хватил! - объяснили москвичи.

Вся семья князя: сын, дочь и сестрица, хотя и были смущены, но, конечно, не могли считать себя виновными. Они не участвовали в проделке Орлова. Даже сам Галкин и тот считал себя виновным наполовину. Быть может, лишь одному Орлову было всего неприятнее все приключившееся. Он ожидал нажить в князе временного врага и затем умилостивить его, но никак не ожидал, что вдруг запахнет смертью.

С первого же дня болезни князя Орлов всякий день присылал кого-либо из своих адъютантов или секретарей узнать об его положении. К общему удовольствию, чрез несколько дней больному было уже немного лучше. Доктора надеялись более, чем когда-либо, на выздоровление. Наконец, чрез дней десять, князь уже мог слегка двигать рукой и ногой. Семья вздохнула свободнее.

Но теперь представлялось вопросом, как поступит князь оправившись.

Княжна Юлия и Галкин боялись, что свадьба расстроится. Князь, вероятно, хотел все скрыть ото всех и поэтому согласился на свадьбу. А теперь, когда все огласилось, когда всякому в Москве известно, что он стал жертвой обмана, что он настолько оскорблен, что даже заболел, легко может случиться, что он пойдет на попятный двор.

В конце второй недели болезни князь начал быстро оправляться. Штадтфизикус перестал уже ездить в Бутырки и снова говорил везде, что русские натуры составляют исключение, а в Москве попадаются среди дворянства такие люди, которые созданы на какой-то особый лад, умеют умирать и воскресать. И будучи сам немцем, Штадтфизикус переделывал русскую пословицу и говорил: "Что немцу на умирание, то русскому на проживание".

В тот день, когда князь сошел с постели, уже изрядно двигаясь, и при помощи людей и костыля доковылял до кресла, чтобы посидеть, в бутырский дом приехал посланец Орлова. Он имел поручение спросить, угодно ли князю Телепневу принять графа Орлова, и если угодно, то какое он назначит время.

Князь велел отвечать, что готов принять графа когда угодно.

Что было в душе Филозофа, когда он первый раз очнулся в своей кровати, и что было теперь, никто не знал. Князь Аникита не обмолвился ни единым словом. Он знал отлично, что Москва поняла смысл или причину его болезни, и невольно сознавал, что разыграл совершенно глупую роль. У него хватило силы воли все скрыть. Разум послушался, но тело не послушалось. Нравственный удар самолюбию был настолько силен, что повлек за собою другой, физический. Продолжать теперь притворяться, уверять всех, что он рад и счастлив, что болезнь приключилась независимо от обстоятельств, было еще глупее, ибо никого не надуешь!

- Что же делать? - спрашивал себя князь.- Отмстить и не соглашаться на брак или просто примириться, признаться, что подвели, поддели, и отнестись к этому добродушно? Ведь беды или несчастия никакого не будет... Напротив, будет счастье для дочери...

Раздумывая о том, как отнестись к происшествию, выздоравливающий князь не пришел ни к какому решению. Иногда приходили минуты озлобления и раздражительности, а затем сменялись минутами спокойствия и примирения... или же, вернее, жизненной усталости и равнодушия ко всему на свете. Семья окончательно не знала и не могла предугадать, чем все разрешится. Она, разумеется, ожидала с нетерпением, когда князь совсем поправится. Орлов обещался им всем быть у князя при первой возможности и просить у него прощения. А пока о женихе никто князю не должен был говорить ни даже поминать.

И вот появился посланец от графа, а затем, однажды вечером, на двор бутырского дома въехала хорошо известная в городе карета. Когда князю доложили о прибытии именитого гостя, он заволновался и выговорил глухо:

- Проси. Скажи, сожалею, сам встретить не могу...

Затем князь выслал родных из комнаты, остался один и стал ожидать.

Чрез несколько мгновений, в блестящем мундире и регалиях, бодрою походкой, с добродушно улыбающимся лицом и ясным взглядом, вошел к князю в спальню тот же богатырь, которого он так недавно продержал несколько часов на стуле около передней. Граф поздоровался с хозяином, расцеловался, уселся около него и, положив руку ему на колено, стал с участием расспрашивать, как он себя чувствует.


XXVII


Чрезвычайная, влияющая на всякого простота в обращении, непринужденное добродушие и в лице, и в голосе, вся манера держаться и говорить - тотчас неотразимо подействовали на князя. Он сразу стих, примирился... Вдруг показалось ему ясно, что насколько все естественно в этом человеке, настолько в нем, князе, якобы филозофе, все фальшиво. Этот живет, чувствует и мыслит просто: что он есть, то он и есть! А он, князь, что-то такое выдуманное, деланное, взаймы взятое. Что он такое всю жизнь из себя корчил и представлял?.. Он комедиантствовал! Играл со всеми и доигрался до ловушки.

Положим, что в жизни этого молодого богатыря и красавца была только одна удача. Ему бабушка ворожила. А в жизни князя с первого шага, с приезда на службу, была только неудача за неудачей. Он был обижен судьбой, которая не дала ему ровно ничего изо всего, что ему желалось.

- Ну, давай, князь, говорить по душе. Все на ладонь! Слышь-ка? - заговорил наконец Орлов, придвигаясь еще ближе к креслу больного и кротко глядя ему в лицо.- Я хоть и виноват, но все ж таки не совсем. Я ведь не мошенничал. А коли смошенничал, то самую малую толику. Я только скромничал да якобы в конфуз обретался. Знаю, что теперь вы меня возненавидели, на меня обиделись и так даже глубоко оскорбились, что захворали... Все это я разумею. И очень мне больно все и стыдно... В моем положении не след было никакие колена отмачивать. Да уж очень жаль мне было доброго молодца. Но все ж таки, друг, ведь особой напасти мы не затевали тут никакой. Ежели немножко в Москве на твой счет злые языки развязалися, так плюнь на них. Будь вот теперь настоящим филозофом!

Князь хотел что-то ответить, но не знал, что сказать.

- Скажите мне: очень вы на меня озлобились, по правде? - произнес Орлов.- По сущей по правде!

- По сущей по правде, граф, был я тогда сильно обижен. А теперь, после того, что пожаловал ко мне и свистнул меня Кондратий Иваныч, как-то иначе сдается все... Ведь Кондрашка - не свой брат! Ведь я чуть не помер! Вот оно теперь все эдакое... людское или житейское представляется в другом виде... в грошовом, что ль...

- Ну, вот, родной мой! - воскликнул Орлов.- Вот истинно! Эдак-то вот филозофы и рассуждают.

И при этом Орлов положил снова руку на колено хозяина и прибавил:

- Вот теперь вы - истинный филозоф. Да! Эта людская суета кажет важным, когда человек глупостями занят. А в случае большого горя, большой болезни сейчас все это обернется нам пустяками и очам нашего разума кажет лишь маревом. Итак, князь, дружище, прежде всего мы решим первое дело. Вы на меня не злобитесь? Я тебе, князь, не стал враг на всю жизнь, сказывай по совести.

Князь взглянул в лицо Орлова, невольно улыбнулся и произнес мягче, чем когда-либо в своей жизни:

- Нету... Какой враг! Где же!.. На вас поглядеть, нешто можно на вас злобствовать? Недаром вас любят все...

- Стало быть, простили вы меня?

- Что об этом, граф... Бросим...

- Ну, и слава Богу! Первый вопрос решен. Мы, стало, с вами на всю жизнь други-приятели. Каждый раз, что я приеду в Москву, то сейчас же к первому к вам. Я у вас виноватый и прощенный и, стало быть, я у вас в долгу. Теперь второе дело. Подлинно ли вам Галкин так отвратен? И чем? Опять-таки говори, князь, по правде, по совести, без утайки.

Князь слегка двинул плечами и вымолвил:

- Нет, что же... Он малый не глупый... дворянин... Дочь в него врезалась. Вот по имени-то фамильному...

- Что же? - перебил Орлов.- Не понимаю...

- Что? Галка... Сами знаете.

- Господь с вами! - воскликнул Орлов.- Вот где филозофья-то нужна! Такие ли прозвища на свете есть! И как не стыдно не только филозофу, а даже простому разумному человеку на эдакое обстоятельство внимание обращать. Чем же телепень лучше? Ну, положим, птица орел лучше птицы галки...- рассмеялся граф.- А уж телепень, право, не лучше галки.

И смех Орлова был настолько заразителен, что и князь начал смеяться.

- Ну, теперь решим третье дело. Веришь ли ты, князь, что я отношусь к Галкину сердечно, что вся наша затея - не просто для меня времяпрепровождение? Веришь ли ты, князь, что я Галкина не оставлю и судьбой его займусь, как если б он был моим родственником?

- Не знаю,- отозвался князь.- Полагаю.

- Нет, не полагайте, а будьте уверены. Он мне по сердцу пришелся еще под Москвой. Ведь вы не знаете, как мы с ним повстречались, как он по моим холопам из пистолета палил. Это я все когда-нибудь вам расскажу... Так вот теперь, стало быть, я должен прибавить еще то, чего вы не знаете. Ваш будущий зять, офицер Галкин, если Бог даст мне и ему жизни и здоровья, годков через десять, а то и раньше, будет почище иных прочих, которых вы делали в женихи княжне. За это я вам отвечаю моим орловским словом. Проживите вы еще на свете десяток лет, и сами мне скажете, что довольны судьбой зятя и своей дочери. Все житейское в руках царицы нашей, а я у нее не последний человек. Ну, князь, так как же? Как порешишь?

- Да что же решать? Все решено.

- И перемены не будет?

- Нет, как можно...

- Все можно, князь. Поди, во время болезни не раз вам про нас думалось: вот дай срок, выздоровлю, я вам себя покажу!

И Орлов снова рассмеялся.

- Что? Разве не думалось так? Не собирались вы, лежа в постели, начать по выздоровлении калачики загибать - и мне, и Галкину, и даже дочери родной?

Смех Орлова настолько действовал заразительно на князя, что он не только развеселился, но даже чувствовал себя как-то лучше и бодрее. И вдруг князю-филозофу пришла мысль не только тотчас же согласиться на все и успокоить всех, но даже сделать что-нибудь большее.

- Не знаете ли, граф, где теперь Галкин? - вдруг спросил он.- Я бы желал за ним дослать!

- Дослать за ним недалеко. Я его привез с собою, и он сидит в зале с вашим сыном.

- Ну, вот и прекрасное дело! Я встать не могу... Уж вы потревожьтесь - позовите всех сюда, а в том числе и нареченного.

Чрез минуту появились в горнице все: дочь, сын, Егузинская, а за ними и богатырь нумер второй, но в том же простом гвардейском мундире. Все были взволнованы, но с радостными лицами.

- Юла, иди сюда,- ласково произнес князь, улыбаясь.- Ну, и ты тоже, самозванец, поди! - обернулся он к Галкину.

Когда молодые люди приблизились к его креслу, князь поглядел на них: снова улыбнулся и, обратись к графу, выговорил:

- А ведь и впрямь он ничего! А к его прозвищу я привыкну. Ведь привык же я к своему. Ну, дети, вторично даю я вам мое согласие на брак, но уже безо всякого остервенения. А уж как я тогда был остервенившись! А уж пуще всего вот на его сиятельство. Помнится, разнес бы я не то что свой дом, а и всю Москву бы испепелил. Ну, когда же ваша свадьба? Приданое у нас давно заготовлено, стало быть, все дело за попом, а меня до церкви довезут. Вы вокруг аналоя походите, а я посижу да погляжу.

Чрез полчаса со двора князя Телепнева выехала карета Орлова, увозя шутника-вельможу, но привезенный им офицер остался в доме, и все его поздравляли. Весь дом бутырский заходил ходуном.

Не только семья, но и люди, заглянувшие в горницу барина-князя, удивлялись перемене, которая с ним случилась. Князь смотрел не только не сурово, но смотрел так, как никогда не бывало прежде. Он глядел "по-орловски" - заразительно добродушно. А то, что ему теперь думалось,- были думы истинного, а не поддельного филозофа.


Евгений Салиас-де-Турнемир - Филозоф - 02, читать текст

См. также Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Фрейлина императрицы - 01
Часть первая I Был май месяц 1722 года. В одном шведском приморском го...

Фрейлина императрицы - 02
XXI Между тем, на противоположном конце Дохабена собралась толпа крест...