Федор Решетников
«Подлиповцы - 02»

"Подлиповцы - 02"

XVI

На рынке они увидели до шестидесяти человек крестьян, одетых очень бедно, с котомками за плечами. Все они ходили по рынку глазели, очень мало покупали, потому что у многих не было вовсе денег; многих из них занимали безделицы, удивляло то, что для сельского жителя нисколько не удивительно.

По выговору их, по одежде, по обращению заметно, что они не здешние, а пришли откуда-то издалека и чего-то ищут, или куда-то идут еще дальше. Над ними смеялись торговки, смеялись над их выговором и непонятливостью даже уличные мальчишки села.

Все эти люди так же бедны, как и подлиповцы: нужда, бедность края, неуменье работать заставили их покинуть свои семьи и идти в бурлаки с таким же убеждением, как шли подлиповцы и их товарищи. Каждому, как видно, опротивела родная сторона, хочется чего-то хорошего, хочется раздолья, хочется хорошо поработать, хорошо поесть, хорошо поспать... Здесь были крестьяне северо-восточной части Вологодской и восточной части Вятской губерний, смежной с Пермскою; там, при всевозможных усилиях, как и в Подлипной, от холода, не добывается хлеба, а сбыта материалов очень мало. И вот они, наслышавшись от других крестьян, что есть хорошее занятие -

бурлачество, работа легкая: знай плыви, дают деньги, еда вволю, люди все разные, местности хорошие, - пустились наудалую в путь, бурлачить по Каме, как ближайшей реке от их родины, на которой с давних пор бурлачило несколько десятков тысяч крестьян каждое лето...

После вопросов, куда и откуда, подлиповцы и товарищи их пристали к толпе. Первый день и второй день прошли весело. Подлиповцы, вместе с прочими крестьянами, ходили по селу, дивились над хорошими домами, ходили в варницы, на реку, помогали даром работникам, плутали по селу, отыскивая свои квартиры. Большую часть дня спали в постоялых избах и в избах бедных сельских жителей. На третий день у подлиповцев не было хлеба. Они насобирали хлеба и по нескольку копеек денег у сельских жителей; им начала надоедать эта праздная жизнь; им хотелось скорее дойти до бурлачества. Но вот уже четвертый и пятый день прошел, а они все ходят по селу; крестьян прибывает все более и более... Все эти крестьяне - жители разных деревень и знакомятся друг с другом очень просто: спросили, куда и откуда, - и конец.

В друг друге они видят подобного себе человека, знают, кто, куда и зачем идет, знают, что цель у всех одинакова; говорят они друг другу об своих нуждах; сообщают свои понятия о том, что их интересует; едят вместе в домах, где их квартиры; делят пополам хлеб и вместе спят, где придется, не разбирая и того, что товарищ не их деревни, и кто его знает, хороший он или худой человек. По имени друг друга редко называют. Они знают товарища по лицу, а в имени - что толку: он ему не брат, не родня, а так сошлись, веселее вместе. Обругать и осмеять друг друга тоже ничего не значит; и подерется кто, все как-то веселее, словно шутя: никто не сердится, а напротив, других это забавит. Если у бедного и больного человека нет хлеба, другой товарищ сжалится над ним, отдаст ему излишек, надеясь сам добыть хлеба хоть милостинкой, да и товарищу хорошо от этого: ведь и он может быть без хлеба и ему при случае поможет его товарищ. Если у кого есть деньги и он привык употреблять их на водку, то он один не выпьет, а позовет товарищей, которые ему особенно нравятся или с которыми он живет на квартире. Так у всех этих крестьян были по два и по три хороших товарища, и все они, сойдясь на рынке, были как старые знакомые, конечно, не снимали шапок и не жали руки, а начинали разговор прямо.

- А ты, поштенный, што рот-то разинул!

- Э! ништо.

- Гли, баба-то как стерелешиват!

- Эк ее разобрало. - Все хохочут.

- Экой конь-то баской!

- Запречь бы его бревна возить?

- А што, ребя, сдюжит ли он, как запречь его вон дрова в варничи возить?

- А пошто?

- А не сдюжит... Ишь, кака штука-то запряжена, легонькая, махонькая, яигалича...

- Не сдюжит. - Все хохочут.

И все в таком роде.

Пила и Сысойко так свыклись с своими товарищами, что постоянно ходили с ними, ели и спали на одной квартире. С своей стороны, и те не отставали от них, и если у кого-нибудь не было хлеба, то другой товарищ уделял свой излишек бедному.

Но никто так не жил дружно, как Пила с Сысойком, Павел с Иваном. Об отношениях Пилы к Сысойке и наоборот мы знаем. Надо сказать и об детях Пилы. Развитие их началось с тех пор, как отец повел их в город. В деревне ихнему уму не предстояло развития впереди; они бы выросли так же, как и Пила и Сысойко; в городе они увидели других людей, узнали, что там живут разные люди; они видели, как ихнего отца заковали и вели со связанными руками по городу, и, узнав от людей, что это делается только в таких случаях, когда люди убивают и грабят, они поняли, что их отец плохой человек, что как он ни бахвалится, а есть люди лучше его. С этих пор отец стал казаться им как обыкновенный человек; он и Сысойко казались им даже смешными, и если они шли за ними, так только из привязанности к Пиле и Сысойке, да и куда денешься без них? К тому же они шли куда-то в хорошее место, а что им оставаться здесь или в Подлипной? Видя городских девушек, красивее и опрятнее подлиповских, ребята подумали, что подлиповские девушки хуже, вот бы с этой жить... Чем дальше шли ребята, тем больше работали их головы. Они бывали во многих деревнях; деревни были лучше Подлипной, в избах тоже лучше и девки лучше. В селе их интересовало и забавляло все, и они старались понять, что это за штука такая? почему здесь так, а в Подлипной и в другом месте иначе? Но что они могли понять, когда и отец, и товарищи отца сами не знали, почему это и зачем так. Вот они стали спрашивать сельских жителей, большею частью рабочих; те, хотя с бранью, но растолковывали им. После этого ребята долго толковали между собой и кое-как понимали. Например, они поняли, что рассол добывается посредством лошадей, что у лошадей больше силы, чем у людей, и человеку-мужику без лошадей плохо. Это они узнали так. Встали они против насоса. Насос был в бездействии. Подошли к дверям, - лошадей не было. Они попробовали вернуть колесо, но не повернули. В другом месте лошади были в действии, и насос был в действии. Короче сказать, они более понимали, чем их отец, Сысойко и Матрена, которая решительно ничего не понимала, а только охала. Поняв что-нибудь из слов сельских жителей, они сообщали отцу, который не верил им, и ребята, - после того, как он раз выругал их, когда они сказали ему: тятька! робь лучше здесь, а бурлачить, бают, трудно, - не стали больше говорить ни ему, ни Сысойке, ни Матрене того, что им казалось хорошо и что было бы хорошо и тем. Бурлачество их не манило почему-то, им лучше нравилось жить в селе, но как отстать от отца? "Уж пойдем, там, бают, город баской есть, там останемся..."

Теперь жизнь им казалась лучше, их тянуло на улицу: они поняли, что прежде они хворали от коры, теперь едят хлеб, и потому теперь хорошо. Одно только не хорошо, ноги устают. Братья постоянно были вместе, часто ходили по селу одни, говорили без умолку, спорили, дрались между собой и с сельскими ребятишками, которые их очень дразнили, ругали и раззадоривали на драки и которые им весьма не нравились.

- Уж мы туда не подем! - говорил Иван Павлу, показывая рукой в ту сторону, откуда они пришли.

- Пусть тятька идет, а мы нет.

- А Агашки не жалко? - спросил Павел Ивана.

- Ну ее к чертям! Здесь смотри, девки-то.

- Баские, а там што...

- А ты, Пашка, не отставай от меня.

- Ты не отставай. Вместе лучше.

- Мы с тятькой не подем... и с мамкой не подем.

- Куды подем?.. Подем ошшо...

Часто им доставались колотушки от бурлаков за любопытство и за то, что они не давали насобираемого хлеба, которого у них было всегда больше, потому что им меньше отказывали. Они вывертывались от бурлаков и ругали их так же, как и большие. На ругань не обращалось внимания ни отцом, ни прочими бурлаками, так как бранное непечатное словцо было для всех обыкновенным, как в дружеской беседе, так и при удивлении, и как ласка; им выражалась и злость, и досада, и радость. Бранными словами даже ночью бредили спящие бурлаки.

Своего отца Павел и Иван не боялись и не слушались. Скажет он им:

"Подите хлеб сбирать!" - один из них и говорит: "Поди сам сбирай!" Он их обругает, а они ему язык кажут. Он их бить, а они барахтаются.

- Ах, черти! - ворчит Пила. - В меня вы, стервы, уродились, сильные будете... - Пила даже радовался, что ребята его умеют драться, и всегда отнимал у них хлеб с бою, причем, конечно, ребятам больно доставалось.

О Матрене нечего сказать. Она постоянно сидела или лежала на полатях да говорила с хозяйкой, большею частию о подлиповцах и Апроське.

XVII

На пятый день Пила увидел в толпе прибывших вновь крестьян своих однодеревенцев, Елкина и Морошина, прозванных по-подлиповски Елкой и Морошкой. Пила обрадовался. До сих пор он редко вспоминал подлиповцев, даже стал забывать Апроську.

- Вот они! - весело вскричал Пила Сысойке. - Ах вы лешие! бурлачить?

- Бурлачить.

- А пошто?

- Да Пилы нет, што за жизнь, - говорил Морошка.

- А ребята как?

- Баба в городе осталась и ребята с ней.

- Есть деньги?

- Есть.

- Украл?

- Украл.

- Ах, леший, леший! А со мной-ту что было, ужасти! - Пила начал рассказывать, как его избили, и повел своих однодеревенцев в питейную лавочку.

- Уж мы все знаем, - говорили прибывшие подлиповцы.

- Ну, ошшо не все померли? - спросил Пила Морошку. - А Агашка жива?

- После твоей Апроськи парень да девка Тычинки померли... Агашка ушла с бабкой, - куды-то в дом робить взяли.

- Ишь ты... А поп?

- Што с ним... Да я, почсь, и не видел его.

- А как... сам зарыл?

- Сам.

- Ну, теперь кто там у те?

- Да жена.

- А околиет?

- Пусь.

- Ах, чучело!.. Жалости в тебе нет.

- Так таперь кто там? Корчага да Кочеражка? - спросил Сысойко.

- Идти тожно хочут совсем: уйдут, тоже и моя баба с ними.

- А ты бы и взял их! Ну уж, и край! Кто же в Подлипной-то останется?

- А собака!..

- Эво! И собаку с собой надо. А дома-то как?

- Дома! Эко диво! што с домами-то?.. Помрут?

Подлиповцы стали ходить вместе с товарищами Пилы и составили особую толпу.

- Мы, ребя, тожно все пойдем. Смотри, не отставать, а што бог даст, все пополам, - усовещивал Пила своих однодеревенцев.

- Уж не бай; ты голова, не нам чета.

Наконец приехал прикащик из Шайтанского завода за наймом бурлаков.

Около Шайтанского и прочих заводов хотя и есть крестьяне, но они считают за лучшее остаться дома, а крестьяне других северных уездов губернии рады за небольшую плату наняться в бурлаки. Бурлакам платят от восьми до пятнадцати рублей за сплав барки от завода до Елабуги и других городов выше Нижнего, откуда металлы сплавляются уже пароходами.

Крестьяне, числом около ста, собрались на рынке. Пришел прикащик.

Крестьяне шапки сняли.

- Вы бурлачить?

- Бурлачить.

- Кажите паспорта!

Паспорта были у двадцати человек, преимущественно крестьян Соликамского и Чердынского уездов.

- А у вас есть паспорта? - спросил прикащик остальных.

- Батшко, не губи!.. Каки тут еще паспорта?.. - вопили крестьяне.

- Беспаспортных мне не надо.

Крестьяне в ноги ему поклонились.

Долго возился с крестьянами прикащик. Не понимают они его. Ему каждый год приводилось возиться с ними, и он все-таки обделывал дело: сам ездил в волости, выправлял паспорта бурлакам и вносил за них деньги. Теперь он заключил со всеми крестьянами контракт; отобрал паспорта, у кого они были, дал паспортным по рублю, а беспаспортным по полтиннику; велел дождаться его, а сам отправился в их волости.

После отъезда прикащика все крестьяне загуляли. Загуляли и Павел с Иваном, которые хотя и были всех моложе, но тоже попали в бурлаки и получили по тридцать копеек денег. Целую неделю кутили бурлаки, до тех пор, пока не издержали все деньги. Да и промысловые рабочие то и дело подговаривали простаков на выпивки и угощались на их счет сами. Но когда у бурлаков не стало денег, рабочие два вечера сряду угощали их на свой счет, за что промысловые рабочие очень понравились бурлакам. Павел и Иван купили себе лапти и валенки, а остальные деньги проели на булках. Одна только Матрена скупала, ее не приняли в бурлаки. Она поступила работницей на варницу и содержала Пилу, Сысойку и детей.

Три с половиной недели бурлаки ждали прикащика. В это время они хотели уйти, но их отговаривали промысловые рабочие тем, что теперь уже нельзя, так как получены ими задатки. Большая часть их работала на пристанях, у барок и у варниц, и только небольшими заработками они пробивались в селе.

Наконец приехал прикащик. Он пересчитал всех крестьян, записал их снова, показал им паспорта, взятые на полгода, выбрал из них четверых в лоцманы, дал всем, кроме лоцманов, по рублю денег, а лоцманам по три рубля, велел идти в завод. Уладивши все с крестьянами, прикащик уехал.

Прикащиком было нанято еще более ста человек, только на самых местах, в селах и деревнях Вятской губернии.

Все крестьяне, накупив по две пары лаптей, по три ковриги хлеба, соли, наелись на ночь сытных щей, крепко уснули, а утром, вставши до свету, закусили крепко на дорогу, увязали плотнее свои котомки, собрались за селом и тронулись в путь.

Матрена долго следила за подлиповцами. Идут они, идут в большой толпе... вон Ванька да Пашка оглядываются и утирают слезы... Не взяли Матрену! заплакала она и ушла в варницу... Один только Тюнька не знает теперь горя: он рано встает с маленькими хозяйскими детьми, и как только встает он да хозяйские дети, и начинается у них беготня да игры. Хорошо еще, что хозяйка, мастерская жена, добрая и есть с кем Тюньке порезвиться, а не будь ни этой хозяйки, ни детей ее, что бы сталось с Тюнькой и Матреной? Как бы она стала работать с ребенком? А работа ее такая: дрова она в варницу таскает да из варниц в амбары соль на плечах по длинной лестнице носит. Трудная работа досталась Матрене...

Часть вторая

БУРЛАКИ

I

Итак, наши подлиповцы отправились бурлачить с товарищами.

Всех шло сто тридцать один человек. На подлиповцах такая же одежда, в какой они были в Чердыни и в Усолье. На прочих товарищах или такая же одежда, как и у подлиповцев, или разнообразная: тут были полушубки из разных шкур, большею частью распластанные, в лохмотьях, без заплат, или просто изорванные сермяги, поддевки и что-то среднее между сермягой и поддевкой, называемое просто гунькой; у всех разнообразные шапки, хотя повсюду и одинаковые; большие, из шкур или войлочные, наподобие горшка; на руках у каждого рукавицы, или кожаные, или из шкур, или шерстяные; на ногах у каждого лапти. У каждого на спине висит котомка с хлебом, кое у кого с разным тряпьем. Ниже котомки болтаются по паре или по две пары лаптей.

Спасибо еще прикащику, который нанял их бурлачить: он не поскупился дать каждому задаток; не дай он денег крестьянам, как бы они пошли в дальний путь без хлеба и лаптей?

Все они шли до сборного места, то есть до завода, целых три недели, и шли, как некогда шли евреи по пустыне Аравийской, с тою только разницей, что были русские крестьяне, бежавшие от своих семейств. Шли они врассыпную по большим и проселочным дорогам, узким тропкам; плутали по целым дням в незнакомых местностях; ругались, мерзли, дрались и даже раскаивались, что пошли.

Их взялись вести четыре лоцмана, уже несколько лет занимавшиеся бурлачеством и знавшие все станции-пристани от Чердыни до Нижнего и от Билимбаевского завода до Перми; но у этих лоцманов не было согласия в выборе дорог: каждый из них жил в разных местах зимой и отправлялся на Чусовую своими дорогами; сошлись вместе, каждый хотел идти по своей дороге.

Вот наконец они согласились; все крестьяне идут за ними. Идут они два часа, едва-едва переступая ногами, не торопясь, разговаривают, поют песни грустные, долгие и тяжелые, а больше молчат. Проезжающие заставляют их сторониться, и кто из ста человек не успел своротить с дороги, того ямщик хлещет витнем. Крестьяне ругаются, хохочут и лезут драться. Одному почтовому ямщику плохо пришлось от них за витень, и крестьяне убили бы его, если бы не вступился почтальон и не разогнал их саблей. Всех забавит звон колокольчиков и шубы проезжающих бар. Они сначала дивятся, потом хохочут.

Всем как-то весело, и кто поотстанет от толпы, догоняет ее. Подлиповцы идут особой кучкой. Они увлекаются разговорами товарищей, их хохотом, тешатся над выговором татар и черемисов; собственные несчастия они начинали уже забывать.

Но вот дорога делится надвое. Вся ватага стала.

- Кажись, сюда теперь? - спрашивал один лоцман.

- Нет, не сюда, а сюда, - говорит другой лоцман.

- Накося! Теперь по этой, по левой, надо: тут село будет, - говорит третий.

- Эво! Што у те шары-те чем заволокло? Вот как подем по этой, по правой, - тут и будет деревня, три версты и всего-то! - говорит второй лоцман.

- Молчи! Тебе бают - село, а ты баешь - деревня...

- Медведь ты раменской!.. Тебе говорят - деревня... как войдем в нее, и сворачивай налево, - говорит четвертый лоцман.

- Да будьте вы прокляты, лешие! Привычки у вас нет, обычаю... Мы десять годов по эвтой дороге хаживали. Черти вы дьявольские! - ругается второй лоцман.

Остальные лоцманы задумались: а что, если он правду говорит?

- Смотри, не обмишурься... Право, знать, эта дорога-то? - говорит первый лоцман.

Часть бурлаков (бывалые) пристает ко второму лоцману и говорит:

- А, бат, дорога-то налево. Веди! - К ним пристает еще человек тридцать. Пристают и остальные. Начинается брань беспощадная, крик...

- Что, братцы, горло дерете? Коли вы другую дорогу знаете, - пошли...

Мы восьмой год ходим, знаем...

- И я восьмой! И я шестой!.. - кричат остальные путеводители.

- Ты веди толком! - кричит Пила.

- А я уйду тожно! - кричит первый лоцман.

- Ну, и иди, черт! што пристал? - кричат бурлаки.

- Ребя! валяй его?.. бей!..

Первого путеводителя окружает человек сорок. Он старается всех урезонить. Бурлаки не верят. Остальные лоцманы-путеводители идут по левой дороге. За ними идут и прочие. Попадается им крестьянин с дровами. Он знает, кто это люди.

- Эй, братан! эта дорога на Чусовую? - спрашивает крестьянина один из лоцманов.

- А вы бурлачить?

- Бурлачить.

- Э! Ступай вкось, там и будет река Яйва.

- Вре! А мы ее не прошли?

- Послезавтра будет.

- Ах, ты (следует непечатная брань), да ведь Яйва в Каму бежит?

- А куды не то?.. Кама-то эво што... Вы бы и шли по Каме.

- А ништо, подем по Каме! - говорит один лоцман.

- Ступай. Эдак мы скоро придем; там еще будет Косьва да Усьва, а потом Чусова.

- Ну, и подем.

Тронулись по левой дороге. Пришли в деревню. Ночевали. Утром тронулись в путь по правой дороге. К вечеру пришли в эту же деревню... Ночевали.

Утром пошли по левой дороге.

- Ишь ты, леший! - ворчат бурлаки. - Да ведь мы были ту тока?

- Где, в деревне-то?

- Ну!

- Слеп! Деревня-то совсем другая: в той семь домов, а в этой восемь, -

говорит один лоцман. Бурлаки верят и нe верят. Лоцмана спорят и все-таки идут вместе все. Наконец пришли и к Яйве. Река не широкая, покрытая льдом, занесенным снегом.

- А это што? - спрашивает Пила, указывая на пространство, занимаемое рекой.

- Это река, бают, - отвечают ему бурлаки. - Кама? - спрашивает Пила.

- Нету. Кама вон де, - указывая рукой на север, говорит бурлак. Пила дивится.

Все стоят на берегу реки и спорят, как идти: направо по речке или налево.

- Мы, таперича, как подем налево, и Чусова будет, - говорит один лоцман, - олонись я не был здеся, - добавляет он.

- Ну, это ошшо тово оно... - говорит другой лоцман.

- Вот если бы таперича вскрылась река, да барки бы если пошли, ну и узнал бы, в кою сторону путь держать, - говорит первый лоцман.

Холодно. Все опускаются на лед; всех продувает ветер. Идут кто направо, кто налево, кто за реку. Все тонут в снегу и ворчат.

- Да вы ладом ведите! По Яйве-то никто не бурлачит, и мы в Яйве-то ни разу не шли, а переходили только, - ворчит один бурлак.

Лоцмана ведут всех узенькой дорожкой, попавшейся за рекой. Бурлаки радуются. Пришли в деревню к вечеру. Поели, выспались, утром тронулись в путь. День шли хорошо, пели песни или молчали. К ним пристало несколько зырян.

Увидев кучу бурлаков, зыряне спросили:

- Кыдче мунан (Куда пошли)?

- Бурлачить! - было ответом. Зыряне пристали, В толпе были тоже зыряне, и между ними завязался разговор.

- Илыся лок тысь (Издалека ли)?

- А Ежва, кырныш (Ежва - по-зырянски Вычегда, кырныш - ругань).

Опять попалась река. Бурлаки обрадовались.

- Вот она, Чусовая-то!

- Вре! Экая махонькая?

- Эта, братцы, не Чусова, а Косьва. Там еще будет Усьва, вот по той мы и пойдем в Чусовую.

Бурлаки успокоились, перешли реку и тихим шагом пошли за своими путеводителями. На третий день после перехода Косьвы вышла ссора.

Все шли они по одной узкой дороге; ладно... Вдруг дорога разделилась на три части. По которой идти? Лоцманы забыли.

Все стоят.

- По этой?

- Нет, по этой.

- Знаешь ты черную немочь! По этой...

Лоцмана дерутся. Их окружают бурлаки.

- Бей ево!.. Вот так!.. ну-ко, ошшо! - слышится со всех сторон.

Один лоцман убежал по левой дорожке. Его пошел догонять другой лоцман.

Половина бурлаков идут за этими лоцманами. Два оставшиеся лоцмана уговаривают остальных бурлаков идти за ними.

- Пусть они пойдут по той! Уж как-то ли заблудятся, эво как! - говорит один лоцман.

- Ну, а ты и веди, коли мастер, а я пойду с ним... - говорит другой лоцман.

- И черт тебя бей! А мы как раз дойдем и по своей...

Бурлаки советуются, как им идти.

- Те, поди, ладно идут, а мы-то как?

- Подем тожно с ним.

Однако лоцманы ведут своих товарищей по той дороге, по которой ушла недавно половина бурлаков. Прошли с версту, а тех бурлаков не видать.

Прошли они две дороги, наконец на третью свернули и пошли.

- Куды же те-то побегли?

- Черти... - ворчат лоцманы.

- Надо бы нам поворотить по той дороге, что впервые попали.

- Кто ево знат... И места все другие, ни разу не был здеся.

- И я тоже.

Вот подошли они к большому полю. Дорогу занесло снегом; ветер сильный, резкий. Бурлаки ругаются и идут по полю, оставляя за собой следы большими зигзагами. Идут они час, все нет конца. "Что за черт?" - ворчат бурлаки. Их обуяла лень... Идти не хочется, а хочется поспать. Останавливается один бурлак, за ним останавливаются все. Садится один на снег, все садятся.

Развязывает котомку один, все развязывают свои котомки.

- Подем назад! - кричат один.

- Аида! - кричат двадцать человек.

- Баял, не ходи с ним!.. - ворчит Пила.-А пошто назад-то?

- А пошто? А подем... - было ответом.

- Братцы, пойдемте, ночь, поди, скоро.

Бурлаки боятся ночи.

- А ты веди, пес! - кричит Пила. - Куда ты завел в эку чучу!

- Пырни ево! пырни! - кричат бурлаки на лоцмана.

- Пойдемте! право, скоро конец, за этим полем и конец.

- Помрем! - говорит Пила.

- Не помрем, а река будет. А назад подете, заблудитесь.

- Ну и подем. Уж много шли, ишшо подем, - говорит Пила.

Все идут. Посыпал снег, ветер стих. Снег залепляет глаза, только и видно, что снег да товарищей, а что крутом товарищей - бог весть. Бурлаки злятся, смотрят на свою одежду, она в снегу, словно в муке купались. Все устали.

- Ребя, вон лес! - кричит один из толпы. Все повеселели. Бродят около лесу и блуждают. Отыскали дорогу к ночи, спустились под гору и под горой уснули. Закусивши утром, опять идут, дорога опять делится на две дороги.

Просто черт знает что такое.

- Ну уж и времечко! Преж, как подешь, и конец скоро, а теперь сколь исходили... - говорит один лоцман.

- Оттово все, што не так пошли. Говорил, надо трактом идти, а то мало ли дорог-ту! - ворчит другой лоцман.

- Экие лешие, куды завели. Все леса да леса да горы какие-то. Эвон гора-то, чучела какая! - ворчат бурлаки.

- А мы подем на гору-то? Там, поди, баско! - говорит Сысойко.

- А и поди, попробуй!.. Там таперь видимо-невидимо медведев засело, -

замечает Пила.

- Што медведи, волки, поди, стерелешивают (бегают)... Ужасти! -

замечает бурлак.

- А што, бат, здесь, поди, много медведев?

- Столько - беда!

- Вре?

- Видал ономеднись. Стадо целое.

- Вре? И не съели?

Бурлак-хвастун, не бывший никогда в этих местах, улыбается и того больше врет.

- Как хватил колом, вон эдаким, однако, - и издох, другого хватил -

побежал, и те побежали.

- Вре?.. Ишь ты!

Разговор идет о медведях, кто сколько на своем веку медведей убил.

Всякий старается перебить товарища рассказом, кто врет, кто говорит правду.

Больше всех врал Пила.

- Ты вот по-моему сделай, - говорил он. - Одново раза летом иду знашь, лесом; а лес-то - эво! не здешний, иное дерево и не охватишь, выше этова, густо... А со мной, знашь, лом был. Ну, иду да собираю грибы... Собирал такту, много набрал. Баско! и нашел на медведя, спит... А медведь-то - эво какой! Таких впервой увидел. Вот я, знашь, на цыпочках и побег к нему, и хлоп его по башке... и хлоп!.. И пику не дал!..

- Да он, поди, издохлой какой?

- Издохлой!.. Как бы не так! А пошто я ево хлестнул?..

- Значит, ты слеп был, или другое что... может, спугался?

- Ну уж, кто другой спугатся, а я - шабаш!

- Да он, поди, медведь-то, мухомора обтрескался!

- Сказано-убил! - кричит Пила, сердясь.

- Знамо, издохлова.

- Поговори ты, собака!

Бурлаки хохочут и дразнят Пилу: знамо, издохлова медведя убил.

- А што, если таперь медведи прибегут?

- Сюды-то?

- Ну... съедят нас али нет?

- Ну, таперь шабаш. Нас-то эво сколь. Как закричим и прогоним, и черт его не догонит...

- И топоров-то ни у кого нет...

- А мы закричим. Побежит...

Пришли они в деревню. В деревне сказали им, что они не в ту сторону идут к Чусовой. Пошли опять бурлаки назад отыскивать настоящий путь. Опять сбились с дороги. На другой день встретились с толпой других бурлаков.

- Вон они, лешие! - сказали обрадованные наши бурлаки.

- Это не те, другие.

- И то.

- А вы откедова?

- Вячки.

- Вячки ребята хвачки, семеро одново не бояча! - сострил один молодой бывалый бурлак.

Эти бурлаки знали дорогу лучше наших бурлаков, и все скоро добрались до Чусовой.

II

Река Чусовая была уже оживлена в это время. В нескольких местах, на льду и на низких берегах ее, на полях, строились барки и полубарки; воздух оглашался стуком топоров, криком крестьян. Подлиповцы с товарищами пошли берегом. Здесь идти им было весело: везде народ, есть с кем и слово перемолвить, есть кого и спросить, куда идти и далеко ли еще, и народ такой добрый. Река в этом месте узка; по обеим сторонам ее или высокие крутые берега, с нависшими деревьями и скалами, или с одной стороны крутой берег -

гора, а с другой - низина, поле. В местах, где крутые берега с обеих сторон, было мрачно и страшно. Бывалые бурлаки рассказывали разные ужасы и страхи.

- Вишь, эта гора-то какая, матушка! А бед от нее много бывает... Вот она теперь ровно впереди, а как подем, она углом будет, ровно кто топором обрубил... Тут беда баркам. Как поплывет это барка и хлобыснется о гору, так ее и шарахнет, а место - беда, бают, дна нету...

- Бают, тут сидит кто-то. Черт не черт, а уж больно сердится. Бают, у него в лапах-то стресоглазка.

- Что сидит! Коли сидел бы - словили; нынче, бают, начальство строго.

Вот таперича штуки поделали, штобы нам ловко было плыть. А без эвтих штук беда была, потому река уж такая бурливая, да камней в ней много, - говорил один лоцман.

- Экая гора-то! Ах ты, какая высь! - дивятся бурлаки.

- Вот где мы идем! - говорит весело Пила. - Эк, баско! А там, поди, ишшо лучше.

В этих местах им приходилось идти даже ночью, потому что не было не только что деревень, даже людей, кроме их, и ни одной барки. Здесь им казалось страшно: они боялись не медведей, а чего-то иного. Впереди, позади

- кругом все горы, а вверху небо черное и звезд не видать.

- Ребята, тихонько иди! Смотри, полонья, - говорил кто-нибудь.

- Да мы бы спать.

- Ну, нет. Смотри, какие богародни стоят вон там. Коева дни такие же были...

В левой стороне видится что-то белое, большое такое. Немного выше - не то церковь, не то кто его знает что такое. И таких видов много. Бурлаки боятся подойти. "Убьет!" - говорят они и делают от таких мест большие круги.

- Боязно, братцы! Теперь-то еще што, а прежде, бают, ужасти бывали.

Вон, сказывают, жил здесь Ермак, атаман-разбойник, людей убивал, беда?..

Он, сказывают, Сибирь в полон взял, - рассказывал лоцман.

- Все один?

- У него сила была огромнеющая. Люду сколь было, все разбойники...

- А он теперь где?

- Помер, сказывают... Сказывают, утонул.

- Вре? А он, поди, спрятался там на гope-то?

- Сказывают, потонул! У него, слышь, зипуна-то не было, а он железо носил.

- Пра?! Вот дак сила!.. Как хлобыснет, и помрешь?

- Ну уж, он сидит, поди, таперь, смотрит шарами-то. Это смотри, не он ли - экой высокой да белой, ишь как усторился (долго и строго смотрит на один предмет)!..

- Это дерево, а то вон камень выдался.

- Ну уж, не ври, это он... Подем, поглядим? - Ну-ко, поди, он те задаст? Как пырнет камнем-то... - Бурлаки дали круг. И долго толковали бурлаки об Ермаке, не зная его, а только наслышавшись о нем от бурлаков же.

Наконец кончился их путь. Они пришли к заводу.

III

На берегу было множество крестьян: кто пилил бревна, кто рубил, кто строгал, кто гвозди и скобки вбивал; достраивались барки, коломенки и полубарки. Подлиповцев и прочих бурлаков сосчитали, поверили и выдали им по десяти копеек денег. Купили они хлеба, надели новые лапти, взяли господские топоры, железные лопаты и прочие необходимые инструменты для скорой работы и стали работать.

Всюду работа кипела. Каждый человек что-нибудь да делал, и если кто не умел топором, то гвозди вколачивал, снег отскребал или доски таскал.

Кажется, барку нехитро сделать, а нашим бурлакам больно мудреною казалась эта штука. Они не могли надивиться, как это такая штука состроена, - с которой стороны ни подойди, везде гладко, только железки какие-то вбиты, и вся из досок сделана да бревен. "Вон у нас избенки-те не так делаютча: как хошь, так и перевернешь бревно и приладишь, а тут все инако. И куда экая чучела? дом не дом, а кто ее знает, куда она годна?.. Дай мне - не возьму.

Пра, не возьму?.."

На бурлаков кричали мастера:

- Что стоишь? Робь! Деньги только даром берете, разбойники?

Бурлак почешет один бок, спину и пойдет с топором к барке. Что ему делать? Вот он видит, лежит доска. Баская доска-то, да верно робить велят, и бурлак начинает рубить доску без цели, а так, думая, что и он робит.

- Пошто ты доску-то рубишь, пошто? Я тебе!.. - кричит на бурлака мастер или работник.

Бурлак отходит от доски и глядит на прочих.

- Что стал? робь!

- Да што робить-то?

- Што! Подь обтеши бревно.... У, лентяи! скоты! - и т. д.

И пойдет бурлак рубить бревно, и изрубит его так, что оно на дрова годится.

- Ах, вы, бестолочь! Я вас!.. Поди, притяни доску. Один бурлак не совладает, - он и взять не умеет доску, с которого конца ее приложить; вот и возьмутся человек шесть-семь держать доску.

- Ладь, ладь! Што стали! Бурлаки прилаживают.

- Не так!.. Сюды!

Бурлаки смотрят на доску. Доску берут еще человек пять. Доску приладили.

- Напри брюхом!

Наперли все разом - и так сильно, что пот их пробирает, и им баско кажется.

Так кипит работа. Все бьются до поту и не могут понять, что они такое робят и к чему эдакая работа, больно уж баская да чудная.

Работают они каждый день, бахвалятся, что и они робить мастера, а не понимают своей работы. Чувствовать им нечего: им или баско, или худо; об своих деревнях они забыли, с людьми хорошо, да и чувствовать-то некогда: то рубить, то скоблить, то колотить... Встал рано, есть хочется - чувство, поробил, есть хочется - чувство, спать хочется - чувство...

О Пиле и Сысойке сказать особенного нечего. Они точно такие же были, а пожалуй, и хуже. Они теперь блаженствовали. У маленьких подлиповцев, Павла и Ивана, было больше способностей, чем у старших. Они, конечно, не могли сделать больше взрослого, окрепшего мужчины, но понимали, как и к чему такая-то вещь следует и как, что и для чего делается. Занятие их было обделывать поносную, похожую на мачту, или вколачивать скобки. Эта работа им так казалась хорошей, что они, если ее не было в одном месте, шли в другое и там отгоняли рабочих от не своего дела.

Теперь отец для Павла и Ивана был все равно что и прочие бурлаки. Они теперь никого не боялись, и старших у них не было.

- Пашка! Они все свиньи, - говорил Иван.

- Все. Они робить не умеют.

- И тятька свинья!

- И Сысойко свинья... А мы свиньи?

- Мы-то?.. А пошто?

Немного помолчав, они опять спрашивают друг друга, свиньи они или нет;

кажется, свиньи, а ровно и нет. "Свиньи-то эво какие! А мы воно какие".

Откуда забралась в их головы такая мысль, они сами понять не могли;

слышали только, что прикащик ругал как-то бурлаков свиньями...

С бурлаками маленькое заводское начальство обращалось очень грубо;

часто обделивало деньгами, так что многие голодали. У него, конечно, свои интересы, а над бедным бурлаком что хочешь делай - смолчит или изругает, а жаловаться не пойдет, да и некому...

IV

Настало тепло. Солнышко греет; снег с каждым днем тает и тает; с гор бегут в реку ручьи, на вершинах видится бурая земля. Барки уже сделаны, а бурлаки все еще работают: кто весло делает, кто конопатит барки и полубарки, кто так себе рубит бревно; работа кипит везде; целые две тысячи бурлаков копошатся на берегу у барок, на барках, на льду, в рубахах, дырявых и со множеством заплат; с иных пот каплет.

Наступает пора еды, бурлаки садятся кучками на барки или на обрубки бревен, на сломанные доски, едят хлеб, прихлебывая щей с капустой и дрянной говядиной, кто в шапках, кто без шапок. Солнышко так и греет их, оно освещает загрубелые, желтые лица бурлаков, и вообще как-то приветливо. В кучках сидят преимущественно люди разных названий: татары с татарами, черемисы с черемисами, подлиповцы с подлиповцами и т. д., так что воздух оглашается разными наречиями: лепечут бойко татары и черемисы, пришепетывают зыряне, кричат пермяки, выговаривая: поце? зацем? цуца, и т.

д. За обедом все кажутся веселы: каждому, утомленному работой, любо, что солнышко светит и греет баско, и он долго-долго смотрит на солнышко, до тех пор, пока не заболят глаза, и думает какую-то думу... Славное солнышко!

пошто оно не каждый день так светит? когда и вовсе его нет, а когда покажется, да и спрячется, чучело!.. Поевши, бурлаки опять принимаются за работу, но уже ленивее утреннего: хочется полежать. Вечером все собираются на барки, сидят кучками и толкуют больше о бурлачестве; сидят долго, думают, скоро ли они перестанут робить; когда будет такая пора, когда они все так будут сидеть... Потом начинают петь свои песни, каждый на своем языке, и поют они долго-долго, не понимая сами смысла песни, а хорошо им кажется и сердце ноет, кого-то жаль, хочется чего-то... Тут есть и музыканты: те разгоняют свою тоску, играя на гармониках и балалайках какие-то веселые песни. Но и тут невесело поиграет, поиграет бурлак, отдаст инструмент другому, а сам пристанет к другим и поет с ними. Одни только татары да зыряне какие-то чудные: они как кончат работу, и ложатся спать, как будто им не нравится общество остальных людей. Днем они иногда поют поодиночке или голосов в шесть, так над ними бурлаки смеются - больно уж забавно поют, талалакают на своем языке. Умаявшись, надравши горла, бурлаки идут спать в пустые барки; положив под голову котомку с имуществом, чашкой, ложкой, лаптями, бурлак растягивается на полу; и как лег, так и уснул...

Становилось все теплее и теплее. Снег почти весь стаял. Лед покрылся водой. Барки уже совсем отстроены. Стали прибирать бревна, доски, очищали берег, сдвигали коломенки, барки и полубарки ближе к берегу, стали грузить их железом и чугуном. Воздух наполнился криком, руганью, стуком, треском, звуком от железа; бурлаки суетились, бегали, тащили полосы и листы железные, кряхтели, потели... На них кричали прикащики, лоцманы, показывая, куда что нужно класть. Наконец барки, коломенки и полубарки наполнены, поносные весла, канаты, шестики, доски, бревна и разные разности положены на коломенки, барки и полубарки, бурлаков распределили на барки, кого до Елабуги, кого до Сарапула, кого до Волги, кого до Саратова. Бурлакам до Елабуги назначили восемь рублей, до Сарапула девять, до Волги десять, до Саратова четырнадцать за сплав. Всем заказано быть наготове. На каждой барке было по одному и по два лоцмана, по два водолива. Каждому было наказано, что делать, где стоять. Делать нечего, а бурлак все что-нибудь да делает: то поносную потешет топором, да пообрубит весло, то увидит на боку барки дыру, выстрогает дощечку, прибьет и законопатит, а то еще дранку на скобки прибьет. И сколько на этих барках заплат! Хотя они и новые, а все как-то кстати приладилась: и сами они в заплатах, и рабочие на них тоже с заплатами носят одежду. Барки приладились, нумера на них написали, - первую букву завода на корме выжгли, воткнули в столб на носу палочку с маленьким флагом. Среди коломенок и барок, точно барыни какие, красуются три большие коломенки-караванки с мачтами, с разноцветными кружками на верху мачт и с флагами, на которых красуется название завода. Бурлаки большею частию отдыхают, поют песни, едят и поглядывают на другие барки и в особенности на караванки, на коих, сказывают, поплывут набольшие, кои бурлаков приняли, да бают, ошшо палить станут. Бурлаки получили по полтора рубля денег, ходят по заводу, покупают хлеба, мяса, больше луку свежего; несколько человек купили балалайки. В барках и на берегу варят в больших котлах говядину, брюшину, баранину и едят дружно. Накопившие рубля три денег покупают в заводе у рабочих чугунки, сковородки, сковородники, утюги, и разные вещи очень дешево и тащат в барки. Даже собирают бросовое железо, валяющиеся гвозди, скобки - все пригодится, может быть, кто и купит.

Подлиповцы торжествовали. Они никогда не живали в таком большом обществе людей своей братии и друг другу сообщали свои чувства.

- Вот, значит, я сила. Не я бы, так што было бы с вами? - говорил Пила своим товарищам.

- Уж што говорить! - откликались Пиле товарищи.

- Ошшо не то сделаю.

- Все бы Апроську надо, - говорит Сысойко печально.

- Надо бы... - И Пила задумывается.

- А пошто здесь баб нету? - спрашивают другие подлиповцы.

- А кто их знат!.. Да что бабам-то делать?.. все сробили.

Все они ждали той поры, когда они поплывут, и говорили об этом предмете, каждый по своему разуму.

- Вот теперь как барка-то стоит и зашевелится, побежит, бают, и не догонишь; а мы ее пехать будем веслом-ту, - рассуждает Пила.

- А куда побежим?

- Куда... знамо куда... - А куда - Пила не может объяснить.

- Как же мы теперь побежим? Смотри, сколь железа-то накладено, а нас-то сколь?.. - спрашивает Сысойко.

- Уж побежим.

- Да теперь барку-то не сдвинешь. Поди, лошадь запрягут?

- Бают, водой поташшит.

- Экой прыткой!.. А как да нас запрягут?

- Толкуй с дураком!

Каждый вечер был каким-то праздником на барках: выпившие водки плясали, тысячи бурлаков пели, в разных местах кричали, где-нибудь несколько бурлаков все еще рубят что-то. Все это веселит подлиповцев.

"Надо бы Матренку взять. Вот бы поглядела, курва!"- думает Пила и говорит об этом Сысойке. Сысойко вздыхает об Апроське, потом плюет и говорит:

- Ну их к лешим!

- Ну уж, мы теперь назад не пойдем, - говорит Пила.

- Так и будем робить, - соглашается с Пилой Сысойко. Многие бурлаки курят махорку из глиняных трубок с коротенькими чубуками.

Пила тоже завел трубку и постоянно курит махорку с Сысойком. Сначала их тошнило, а потом они втянулись. Для чего они курили, не знали, а так завидно стало: прочие бурлаки курят, да и баско, веселее ровно, как покуришь.

V

От берегов отъело лед, и он готов тронуться, как только прибудет вода.

Барки прикрепили канатами за сваи, вбитые в землю. Вот пустили из заводского пруда воду; вода с силой вырвалась из своего заключения, быстро большою массою хлынула из плотины и пошла катать: все, что было по пути, неслось водой. Вот бросилась вода в реку, сначала покрыла лед, потом лед поднялся, треснул, заколыхался... Вода все больше и больше прибывает, а лед то и дело ломает, вертит, словно в омуте. Бурлаки стоят с разинутыми ртами на барках, на берегу тысячи заводчан... С берегу слышны крики.

- Тронулся... тронулся! - Многие бросали в реку медные монеты.

Но лед только кружится, чернеет.

- Пошел, пошел! - кричит народ.

Действительно, река на большое пространство очистилась. Лед впереди все более и более напирал на берега, трещал, ломался и наводил на бурлаков ужас до того, что некоторые из них крестились. Барки покачивало.

- Пошла Чусовая! пошла христовая... - кричит народ и кидает в нее грошики.

- Нет ли у те копейки? - спрашивает девица свою подругу.

Подруга дает ей копейку, она кидает ее в реку и что-то шепчет.

По местному понятию, при вскрытии реки нужно подарить ее для того, чтобы не утонуть в ней.

Ни одного бурлака не было такого, который бы не радовался в это время.

Все были заняты вскрытием реки, как точно дождались светлого праздника.

Река шумела, издали слышался треск и какой-то гул, бурлаки кричали.

- Смотри, как льдину-то шарахнуло!

- Гли, што диется! Эк ее раскололо!..

- Смотри, шитик тащит!

- Зевай! Лови поносную!.. Черти!

- Я вас, я вас! Што глазеете!.. Пехай льдину, пехай!

С этого дня началась работа бурлацкая. Вода все больше и больше прибывала. Мало-помалу вода подходила к баркам, и на третий день все барки стояли в воде. Крик, беготня, стукотня не умолкали.

- Спехивай барки! спехивай! Что стали? - кричали лоцманы.

Бурлаки берутся за шесты.

- Не так, с этого конца!

- Канат опусти!

- Вяжи... Заматывай, дьявол!.. Подай чалку! Барки подвигались все ближе и ближе к реке и, наконец, были уже в ней.

- Сто-ой! Ах вы лешие!.. Брось чалку на энту барку!

- Цепи!.. што рот-то разинул!.. Да подай ты, леший, веревку!

Бурлаки метались на барках и на берегу. Все из их рук валилось.

Подлиповцы были на берегу. Их очень удивило, что барки так скоро попали в реку, и удивлял переход от льда к воде. Все был лед, а таперь на вот! Ишь сколь воды-то!..

В каждой барке была уже вода.

- Откачивай воду! живо! - кричат лоцманы в одном месте.

- Чини барку! - кричат в другом месте.

Павел и Иван назначены в водоливы. Стоят они в барке друг против друга и большим черпаком, привязанным веревкой за потолок барки (палубу), помахивают, как очепом, и выливают им воду в отверстия, сделанные на боках барки.

Лед шел уже меньше. Бурлаки долго дивились по вечерам: куда это лед идет? И порешили на том, что идет куда-то в море-окиян. Сверху стали приплывать барки все больше и больше. Теперь было уже до ста барок, и на каждой от пятидесяти до восьмидесяти человек бурлаков.

Через три дня, как прошел лед, бурлакам опять нечего делать. Большая часть лежала на барках, суша онучки на солнышке, или ходили в завод за хлебом. Все чего-то ждали, чего-то боялись, хотели скорее плыть, рассказывали разные страхи. Сысойко и Пила с детьми попали на коломенку.

Эта коломенка, как и другие коломенки, построена из соснового леса, имела плоское дно, которое к корме и носу постепенно сужалось, и имела палубу.

Пила и Сысойко сменяли Павла и Ивана, когда им нечего было делать или надоедало лежать. Была ли то привязанность к ребятам, жалость к ним, или желание поробить - решать не берусь. Только Пила сильно начинал надоедать лоцману своими услугами. Скажет лоцман бурлакам: подтяните поносную! - Пила летит со всех ног к поносной, Сысойко тоже за ним, и примутся оба за поносную. Лоцман видит, что они и взяться-то не умеют как следует, обругает их. Пила спрашивает: а ты скажи - как?.. Велит лоцман какому-нибудь бурлаку сбегать на другую барку за чем-нибудь, Пила опять бежит от работы.

- Ты куды! Ты знай свое дело! - говорит лоцман.

- Сделаю то и то... - говорит Пила и идет на другую барку.

Лежит лоцман в коломенке на железе и думает что-то, смотря на ребят, откачивающих воду, Пила и Сысойко гонят ребят.

- Подь, чучело! И тут робить не умеешь.

- Вот, умеешь!.. Пусти! - кричит Иван.

- Дурень, подь побегай... - говорит Пила Ивану. А ребятам давно хочется погулять.

- Не трог! Што пристал к ним? Знай свое дело, - облает Пилу лоцман.

- Экой ты, Терентьич! Мальчонкам-то трудно ведь.

- Мало ли что! взялся за гуж, будь дюж.

- Да парни-то родные.

- Мало ли что родные. Знаем мы родных-то, кто с борка, кто с веретейки...

Пила и Сысойко откачивают воду. Покачают, покачают, спины заболят, сядут и ждут, чтобы скорее лоцман ушел, и им бы лечь поспать.

- Качай, што стали!

- Да мы так...

- Я те дам - так!..

Этот лоцман заводский человек и уже четырнадцатый год бурлачит по Чусовой и Каме, лоцманом служит шестой год и знает все опасные места на реках, за что и получает хорошее жалованье. Лоцман на барке или на коломенке - глава; без него ничего не поделаешь. Лоцман отвечает за целость барки, казенного имущества, здоровье людей - одним словом, он должен в целости сдать то, что принял. Поэтому неудивительно, что лоцман обращается со всеми как ему вздумается.

Вот к этому-то человеку и старался втереться Пила, понравиться, для того, чтобы ему лучше было. Он понял, что все его товарищи, бурлаки, -

такие же люди, как и он, что от них ничего не получишь хорошего, а еще наживешь худа: пожалуй, лоцман возьмет да и прогонит, как прогнал шестерых бурлаков за то, что они стащили ночью с барки две полосы железа.

Лоцман же, бывши сам бедным бурлаком, всех считал равными себе, знал нужду каждого, не налегал ни на кого слишком работою и требовал только, чтобы все исполняли свое дело как следует. Одно только в нем было скверно: зная, как и что сделать, он хотел, чтобы все так делали и делали живо.

Чтобы больше втереться к лоцману, Пила стал ему наговаривать на бурлаков.

И действительно, лоцман по вечерам сидел с подлиповцами, расспрашивал их об родине и сам рассказывал им свои делишки,

- Вот ты пошел теперь бурлачить, и ладно. Города посмотришь разные, и жизнь-то лучше будет. Я, брат, тоже прежде мыкался так-ту, да поправился.

Трудно было, зато теперь любезно поживаю: в заводе баба, летом весело.

Пила слушал, рот разиня.

- Как походишь годов десяток, и сам будешь лоцман.

- А теперь нельзя?

- Экой ты дурень! Ты знаешь ли, што за штука лоцман?

- Э!

- Точно. Возьмешься ты за это дело и покаешься. Вот теперь Чусовая. Уж я знаю все, где какое место опасное, а кто ево знает, что случится? Вдруг как коломенка-то разобьется, ну и потонет. А я отвечай... Дура!

Пила не понимал, как может потонуть коломенка. Лоцман растолковал ему.

- Эко дело!.. Научи ты меня, Терентьич! - говорил Пила.

- Вот и учись. Ты стой возле меня. Я тебя заставлю поносной водить.

- Уж ты и Сысойка заставь.

- И его заставлю. Только смотри, делай, как я буду велеть.

- Уж не бай! А ты, Терентьич, и ребят туды поставь.

- Ребят нельзя. Работа их легкая. А им с эким бревном валандаться неподходящее дело... Надо тоже и чувствие иметь.

- А если можно, ты лучше со мной поставь.

- Толкуй с дураком! Ты то пойми: што им здесь делать-то? Какая у них сила? Ишшо захворают, горе будет с ними.

- Ну, так и ладно.

Терентьич очень понравился Пиле, но Сысойко почему-то невзлюбил его.

Не долго постояли барки; не долго нежились и бурлаки. Надо же и плыть в дальний путь... Поплывайте, добры молодцы, за богачеством. Не знаете вы, что богачество-то вы сами спроваживаете: барки-то полны, да не для вас все это.

VI

Прикащики сосчитали всех бурлаков. Беглых оказалось двадцать четыре человека. Барки были осмотрены старательно. Дали бурлакам по полтиннику денег и велели готовиться в путь; а тронуться назначено завтра. Окончив поверку и осмотр барок, прикащики сказали лоцманам: "Ну, ребята, завтра мы поплывем. Смотрите, берегите барки и народ".

- Уж в эвтом не сумневайтесь, - было ответом лоцманов.

- Ну, и ладно. А вы, ребята, бурлаки, во всем слушайтесь лоцманов.

Если кто ленив окажется да буянить будет, того мы прогоним и денег не дадим.

Бурлаки на это ничего не сказали, а стояли без шапок, переминаясь с ноги на ногу и почесывая свои бока.

- А когда в Пермь приплывем, тогда получите половину денег сполна.

Бурлакам это любо показалось. Кто поклонился прикащику, а кто и так стоял и смотрел на прикащика, как будто говорил про себя: больно ты хорош человек, только не обидь бедного человека...

Когда ушли прикащики, деятельность оживилась: лоцманы кричали на бурлаков, бурлаки бегали, кое-что прилаживали и починивали, готовили барки к отплытию. Вечером, накупивши в заводе хлеба и лаптей, все бурлаки загуляли - пропили свои трудовые деньги. Вечером в заводе было большое веселие: у бурлаков много было знакомых из рабочих, и они теперь угощали их за хлеб-соль. Наши подлиповцы тоже были пьяны, даже Павел с Иваном выпили косушку, и лоцман Терентьич тоже был пьян и бахвалился тем, что он лоцман не на барке, а на коломенке и шесть лет благополучно проводил барки. Песни и пляски стихли далеко за полночь, и многие бурлаки вовсе не спали, потому что в четвертом часу утра приехало заводское начальство с духовенством.

Священник отслужил молебен на караванке, окропил барки водой, раздался выстрел; бурлаки дрогнули, а он глухим раскатом залился в горах. Выстрелили с караванки еще раз, еще раз, и пошла пальба... Народу на берегу много было.

- Отчаливай! Живо?.. - крикнул кто-то с главной караванки.

Бурлаки бегали как угорелые по баркам, перебегали с барки на барку, кто брал весло, кто держал поносную, кто веревку...

- Отчаливай вон ту! что стали? - кричали с караванки. Барки трещали, скрипели...

Одна барка пошла, понесло и людей вместе с нею. Подлиповцы рот разинули.

- Крестись! - командовал лоцман.

Крещеные бурлаки перекрестились.

Барку повернуло боком, и она так и поплыла.

- Греби возьми! - Бурлаки схватили весла. Одно весло держали двое,

- Греби сильней! греби-и!! Бурлаки опустили в воду весла и стали помачивать их,

- Отчалива-ай!!

Поплыли еще две барки, потом три, десять...

Пила и Сысойко стояли посредине коломенки, ничего не понимая.

- Сысойко! - сказал Пила с боязнью и вцепился в полу Сысойкина полушубка.

- Боюсь, - ответил Сысойко.

Дети Пилы перестали откачивать воду. Они тоже стояли около отца и, ухватившись за полы полушубков Пилы и Сысойки, дико смотрели на удаляющиеся барки.

- Эй, вы! Пила! Сысойко! на корму! - кричит лоцман. Пила и Сысойко подошли.

- А вы што глазеете! Пошли в барку, - крикнул лоцман на детей Пилы. -

Эй, вы! у весел стойте!.. Пошли на нос! еще шестеро сюда! - командовал лоцман, толкая бурлаков и тыча в их подбородки.

Стали стаскивать в воду поносные. Стаскиванье сопровождалось песнею: обхватит бурлак поносную, напрет на нее всею силой и закричит:

"дернем-подернем, да раз!.. ха!!" - и двигается поносная, а не запоет бурлак этой простой песни - и силы нет...

- Смотри, ребя! не робеть. Что скажу, то и сполняй. Теперь, братцы, боязно, как раз потонем! - говорит лоцман.

Все бурлаки струсили, а Пила спросил лоцмана: "А пошто?" Лоцману не до рассуждений было. У него много дел.

Все приготовлены, каждый держит в руке что-нибудь: кто весло, кто поносную, кто шестик, лежащий на коломенке, кто веревки.

- Отчаливай! - закричал лоцман Терентьич. - Отвязывай веревку-то!

С другой барки отвязали веревку с кормы. Коломенку двинуло в воду и живо поворотило кормой вниз по реке.

- Мужланы! Анафемы!!! Я вас! - ревет лоцман... - Да отвязывайте носовую веревку!.. Ах, беда!.. Греби к берегу!! стой в носу!.. Не тронь канат!

Бурлаки забегали, напугались. Сдвинули поносную и стали; погребли веслами и стали. Лоцман вышел из терпения.

- Ах, мука какая! Да будьте вы прокляты, дьяволы эдакие! Загребай воду-то! Не так: в ту сторону!.. Ах, беда! От себя, черт, от себя!.. -

Бурлаки работали что есть силы. С них катил пот, а все не в толк.

- Что вы стали, дьяволы! - кричали на эту коломенку с берега и с караванок.

- Отчаливай нос! Принимайся в греби! загребай в реку!

Коломенка пошла - и пошла боком поперек реки.

- Сильнее, сильнее! Эй, вы, носовые, в глубь! в глубь!.. А вы к берегу... Стой весла, иди сюды!

Кормовых и носовых пробрало. Пот так и катил с них. Коломенка скрипела, покачивалась и ушла уже далеко от заводов. Бурлаков приветствовал резкий ветер. Воздух свежел.

- Стой! - кричит лоцман. Бурлаки сели, на руках мозоли, а коломенка идет животом вперед.

- Слава богу - начин хорош, а там не знаю, что будет, - говорил лоцман и крестился. За ним крестились и прочие.

Бурлаки сидят и удивляются, что они плывут; впереди и позади тоже барки плывут. Много их пущено. Сидят они, смотрят на деревья и дивуются: ровно коломенка-то стоит, только деревья бегут, вон и камни бегут, и мужик какой-то бежит. Чудно! Ничего не поймешь. Коломенку несло очень скоро.

Бурлаки не долго сидели. Минут через пять лоцман опять поднял всех на ноги.

- Заворачивай корму! живо!.. - Корма повернулась вкось. - Греби к тому берегу, смотри, тут плот - это заплавь называется. Кабы не торнуться... -

Дело в том, что дно реки Чусовой каменистое, и сама она очень быстра и извилиста, так что нередко барки ударяются в береговые камни огромной величины, какие выглядывают даже из воды на середине реки. Поэтому, в отвращение несчастных случаев, придумали ограждать эти камни, носящие разные названия, вроде: Косой, Бражка, Узенький, Писаный, Дужный, Печка, Горчак, Разбойник, - заплавями, состоящими из двух плотин, из которых каждая половина состоит из трех прясел (бревен) длиною до десяти сажен, толщиною до семи вершков, связанных между собою веревками. Они привязываются к деревьям, растущим на берегу, так, чтобы, плавая по воде, могли принять на себя барку, если она силою течения будет плыть прямо на камень. Но эти заплави мало приносят пользы, потому, что ударом барки о бревна бревна далеко относит, и барка все-таки разбивается о камень. В двух верстах показалась черная гора. - Греби! не робей, ребятушки... Выручи, водки куплю?.. Работа началась на всей коломенке, работали носовые, кормовые и греби. Весла и поносные шумели, вода от плеска тоже шумела, ветер свистал и проницал каждого человека до костей. Все умаялись; все молчат, дико смотря на приближающуюся гору. Каждый трепещет и молится горе;

матушка, горушка, выручи!.. Лоцман несколько раз перекрестился, поминутно мерял шестом глубину реки и сам помогал грести поносную. Гору миновали благополучно. Лоцман перекрестился и сказал: брось! Все бурлаки сели.

Так плыли бурлаки целый день.

И хорошо как плывут барки! Люди сидят измученные и что-то думают, вероятно, о трудной работе, какой они еще не делывали, и весело им кажется: барка плывет, лес и камни мелькают. Ишь, какое дерево-то хорошее промелькнуло! Вон какой лес показался, речка бежит, а там вдали деревушка под горой стоит, и серые поля с грядами видятся... Вон село какое-то с деревянной церковью, ишь какие крыши-то высокие, так вот и кажется, что дома друг на дружку лепятся. Вон опять поле, плетнем огороженное. Какой-то мужик в тележке едет... А вон, налево, лес горит, и тушить-то его некому. А вон мужики куда-то бревна везут. Вон в лодке мужик с бабой реку переезжает... И все плывет, идет, бежит куда-то, все смотрит на бурлаков, кивает им приветливо: здравствуй, мол, поштенный! Куда те бог несет?..

Бурлаки действуют веслами и поносными; вода плещется, барка скрипит, точно как плачет, обмывается водой, смывая бурлацкие слезы... Бурлаки работают: то и дело нагибают спины, наклоняются, поднимаются, шлепают тяжелыми, усталыми ногами, думают что-то, вероятно, об том: ах бы лечь да отдохнуть... Рубашки смокли, прильнули к горячему телу, по бородам текут крупные потные капли и падают то на весла, то на рукавицы... А барку несет боком; леса, поля, деревни, люди - все и все куда-то несет. Эх ты, жизнь, жизнь горе-горькая! Только одно солнышко стоит на одном месте, ласково так смотрит на мир божий, да и то не надолго, - возьмет да и спрячется за серые тучи, словно дразнится...

Опять впереди утес, крутой и страшный. Так вот и кажется, что тут и конец реке, так вот и хлобыснется об камень барка... Но одна барка спряталась, другая нашла на утес, треснула; раздался гул, крики мужиков...

Ничего не разберешь! Видно только, что люди копошатся, плывут в шитике, слезли на берег, и барки не стало... Бурлаки дрогнули и, выпучив глаза, смотрели на то место.

- Валяй на всех! - кричит лоцман. Опять возня, ругань. Гора приближается все ближе, чернее, такая страшная, голые утесы, точно страшилища какие, висят над рекой: берегись, мол, зашибу!..

- Греби! греби! Что стали?..

- Эка беда! - ворчат бурлаки. - Скоро ли уж конец-то!

- Греби сильней!.. Валяй! в землю смотри... - И лоцман сам принялся грести.

Миновали утес. Там, по колено в воде, стояли бурлаки на потонувшей барке и просили пощады у Терентьича... На гору лепилось несколько бурлаков;

к барке плыли в шитике два лоцмана и четверо бурлаков.

- Пусти! - говорили они.

- Греби! что стали?.. - говорит лоцман Терентьич.

- Ради Христа...

- Ну вас?.. Греби сильнее, вон там опасно...

Барка завернула за утес. Впереди плывут барки.

- Вот оно што!

- Беда...

- Эк ее хлобыснуло! - рассуждают бурлаки.

- А еще два лоцмана! - говорил лоцман Терентьич.

- Как же теперь? - спрашивает лоцмана Пила.

- А так: барка потонула, а может, и люди потонули, лоцману беда. Ах, злочесь какая! - тужит лоцман.

- Эй ты, мужлан, сворачивай в глубь! - кричит лоцман на лоцмана одной барки, плывущей впереди.

- Э! - отозвалось с барки и слышится оттуда крик: - Вали к берегу!

вали!

Бурлаки плывут молча. Темнеет. Слышны скрип барок, глухой плеск воды да песня: "Разом да раз? дернем-подернем да раз!.. Ха!.."

Вечером пристали к прочим баркам. На барках рассуждали об убившейся барке. Много бурлаков хотело идти посмотреть на ту барку и потужить с бурлаками, да идти-то далеко, и отдохнуть хочется.

- Эдак и мы помрем, - говорит Сысойко.

- Не помрем. У нас лоцман - беда! - говорит Пила.

Бурлаки наелись сытно и улеглись спать в барки. Во сне им снилось: как они плывут, как кричит лоцман, как хлобыснется барка об утесы, как они поднимаются на горы и падают в реку...

Ночью приплыло к баркам несколько бурлаков с разбившейся барки. Утром их приняли на две барки. Эти бурлаки говорили, что потонуло два бурлака;

один лоцман убежал куда-то, а другой уехал куда-то к набольшим.

В третьем часу утра бурлаки уже отчаливали барки. Берега опять огласились бурлацкою вознею, скрипом весел и поносных, руганью лоцманов, песнями: "Дернем-подернем, да раз!.." И каждую весну оглашаются так берега Чусовой; страшилища-утесы, пугалища-камни любуются трудом бурлаков, издеваются над людским горем... И сколько по этой Чусовой барок пройдет! Не один десяток тысяч людей, плывя по этой быстрой, каменистой страшной реке, дрожит от страха и молится горам: "Не ударь - проведи... всю жизнь буду молиться тебе... что хошь возьми, только не убей!.." Только по ночам опасности забываются, и идут рассказы про Ермака Тимофеича, о камне Ермаке-разбойнике, да воздух оглашается скрипочной игрою с караванок, на которых с утра до вечера буянят и пьянствуют прикащики...

VII

До Камы барки плыли восемь дней. Ночью приставали где попало.

Приставали и днем около селений, в которых закупали хлеба.

Можно бы много написать про то, как бурлаки плыли восемь дней, да не стоит, потому что первый день плавания походил на прочие: тот же крик лоцманов, те же песни бурлаков, та же возня их, те же думы бурлаков.

Бурлака мало интересует природа: видит он баское место, да что толку? Не про него оно устроилось так... Ему бы поесть только хорошенько да поспать в тепле... А там, может, и лучше будет. Только работа больно как тяжела!

Почти Четверть бурлаков чувствуют боль, и половина этих больных лежит, да и на них покрикивают лоцманы: что дрыхнете!

- Ой, помираю! - стонут бурлаки.

- Я те помру! Пошел, робь!.. - кричит лоцман.

А бурлак и пошевелиться не может.

Два бурлака умерли. Их зарыли на берегу. А зарыть очень легко, легко и в реку с камнем бросить, потому можно сказать, что они убегли. Сельское начальство не скоро отыщешь, надо ждать дня три, да еще привяжется. Уж лучше, как зарыли; все знают, что человек-то помер; ну, и спи, родной; по крайности не мучишься!.. Пожалеют бурлаки мертвеца да и забудут в тот же день, только ночью иным мерещится во сне что-то страшное.

У заводов и больших сел барки и коломенки останавливаются для закупки провизии. Прикащики дают бурлакам деньги на харчи, и с прибытием барок набережные заводов, сел и деревень оживают. Бурлаки запасаются хлебом, наполняют кабачки; жители навязывают им разные сласти - мясо, брюшину, яйца, лук, огурцы и т. п. - и продают, сравнительно с приволжскими местами, очень дешево. Бурлак, имеющий деньги, непременно покупает что-нибудь и, главное, непременно вернется на барку навеселе.

Пила с Сысойком пробавлялся даром. Ни у него, ни у ребят его, ни у Сысойки не было денег. Хлеб, купленный в заводе, давно весь вышел, так как каждый съел в сутки по полковриге. Когда не стало у них хлеба, они воровали из котомок других бурлаков. На рынках, в селах и заводах, Пила на хитрости пустился. На рынках обыкновенно кричат:

- Хлеба купи! луку купи!

Пила и говорит: давай. И наберет пять ковриг. Сысойко наберет огурцов и луку.

- А вы деньги подайте?

- А ты подожди. Нас, гли, сколь - не убежим.

- Знаем мы вас!

- Толкуй ошшо! Сказано, прибегу.

К торговке или к торговцу приходят другие покупатели. Пила и Сысойко уходят на свою барку; а как ушли, и поминай как звали.

Таким же манером он и мясо покупал. На пристанях бурлаки отдыхали: этот отдых был для них каким-то праздником. Накушавшись хлеба, доставши сластей, они дружно ели кучками и ели очень много, так много, что другой крестьянин не съест столько: возьмет пленку луку, съест, - мало, еще съест;

возьмет огурцы, съест, у другого попросит; нальет из котла щей в большую деревянную чашку, накрошит в нее хлеба, водицы речной подольет и хлебает огромной бурлацкой ложкой. Целого котла не доставало на толпу, и они, выхлебав щи, нальют чашку воды и опять хлебают с крошками. Да и щи-то какие: вода да мясо, без всякой приправы... Зато все едят дружно, не сердятся, не завидуют, как будто все родные братья. Наестся бурлак и начнет проминаться - что-нибудь ладит, кое-кто лапти чинит, кое-кто спит, развалившись на палубе, так что только ветерок развевает волосы да бороды.

Вечером стоит посмотреть на бурлаков, чего-то они не делают: и поют, и пляшут, и играют на гармониках, точно забыли денной труд, точно радуются, что они миновали опасность, не нарадуются, что дождались-таки волюшки-свободушки, и не думают, что завтра опять будет тяжелый труд...

Почти каждый бурлак, плывущий не в первый раз, знает песню "Вниз по матушке по Волге", и песня эта часто поется разом на трех, шести барках. Больно нравится бурлакам эта песня, - почему, они не дадут отчета, только чувствуют, что она хорошая песня и лучше ее нет другой песни.

Дети Пилы тоже радовались вместе с бурлаками. Работа их была легкая, и брат с братом постоянно толковали об чем-нибудь.

- Слышь, как лоцман ревет! - дивуется Павел.

- Ну, уж и горло! - Ребята смеются.

- Это он на Сысойка кричит.

- Э! пусть кричит... Слышь! Во как честит!

- А вот на нас так не кричит.

- А пошто он те вчера бил?

- Уж молчи! Самово тебя бил.

- Вот што, Пашка, пошто это барка-то пишшит?

- А кто ее знат.

- Поди, мужикам-то трудно?

- Што мне... А мы вот качали-качали, а воды все гли сколь! Как ты ее ни отливай, а ее все больше да больше.

- Вот што... сделам дыру в барке-то, вода и выбежит...

- Дурень! Да ведь вода-то оттово и бежит в барку - дыры в барке-то. Ты сделай дыру - и потонем.

- А тятька-то вор: гли, сколь хлеба украл.

- Отколотим его.

- У него сила, Ванька, - прибьет! Вон и Сысойко не может с ним справиться.

- Да Сысойко вахлак; Сысойка я, что есть, прибью.

- Пойдем спать?

- Давай лучше барки пускать.

- Давай.

Ребята бросают в воду щепку и смотрят: идет щепка или нет. Щепка стоит...

- Умоемся. - И ребята умываются грязной водой, покрывшей на полторы четверти дно барки. Читатель, может быть, удивился: зачем ребята умывались грязною водою, накопившеюся в барке, когда они могли бы умыться в самой реке? Во-первых, они были еще глупы, - прежде они умывались и купались в речке, находящейся в трех верстах от Подлипной, да и я забыл раньше сказать, что в Подлипной бань не существовало; во-вторых, они были водоливы, и им было мало времени на то, чтобы бегать на берег, а достать воды ведром... они, вероятно, не додумались до этого в тот момент, когда им пришла мысль,- есть вода под ногами - и ладно.

Больше всего их занимало то: идет барка или нет.

- Смотри, Пашка, как лес бежит.

- Уж я смотрю.

- А барка-то стоит...

- Ну и врешь: лес бежит, и барка бежит.

- Диво!.. Пошто это барка-то бежит? Ведь ее никто не везет?

- То-то и есть.

Ребята старались сами узнать, почему это так. Спросить некого. Они знали, что бурлаков не стоит спрашивать. Вот они раз бросили с барки доску, доска поплыла; бросили камень, камень утонул. Спустили шест на воду, шест потянуло книзу, и они никак не могли удержать его.

- Эка сила!

- Вот потому и тащит нас.

- А мы попробуем, зайдем в реку - поплывем али нет. Раз они зашли в воду по колено, их перло книзу.

- Эка сила - утащит!

Они хотели идти дальше, и потонули бы, да их лоцман испугал:

- Потонуть вам, шельмам, хочется!

- Мы, дядя, так...

- Я те дам - так! Ступи-ко еще, и утонешь.

- А и то утонешь, вон камень потонул тоже...

Лоцман говорил им, что есть люди, которые не тонут, а умеют плавать.

Они не верили.

В устье реки Сылвы, впадающей в Чусовую, много было барок, приплывших из других заводов; барки эти тоже двинулись вниз.

Всем хотелось скорее увидать Каму, по которой плыть неопасно, а как вошел в нее, и делать нечего. Подлиповцам больше всех хотелось увидать Каму. Бают, она широкая, глубокая, сердитая такая. Сколько рек прошли, а все, бают, в Каму бегут. "Знам мы Каму-то, она от Подлипной недалеко, так там махонькая, а глубокая, рыбы пропасть, а здесь, поди, и конца ей нету, а рыбы-то, поди, людей едят..."

VIII

Наконец барки стали в устье Чусовой, против деревни, и загородили все устье. Чусовая здесь шире и глубже, а Кама шире Чусовой в три или четыре раза. Берега как Чусовой, так и Камы низкие.

Бурлаки обрадовались.

- Гли, Кама! Экая большая!..

- Баская река, и конца-то ей нет.

- Супротив Камы теперь все реки дрянь, и Чусова пигалица против нее.

- Вот уж река дак река - никому зла не сделат.

- Одново года беда тут была. Пошли, знашь, барки да стали в Перму, и поди ты, братец мой, лед сверху. И лед-то какой - ужасти! Как царапнет барку, и пошла ко дну... Много барок перетопило.

- Ну, а теперь ничего?

- Теперь ловко. Теперь мы долго ошшо стоять будем: кто его знат, этот лед-то, прошел он али нет.

- Бают в деревне: весь прошел.

Барки здесь простояли два дня. В это время бурлаки больше спали, а лоцман, имевший в деревне родственника, пошел к нему с Сысойком, Пилой и детьми его, сытно пообедал, выпарился в бане и принарядился. Здесь все лоцманы выпили водки, надели красные рубахи и навязали на шляпы красные ленточки. Все были веселы, покуривали махорку, пели песни.

- Ну, ребята, доехали до Камы, а там как по маслу пойдет, - говорил лоцман.

- Баско, - говорили бурлаки.

- А все я вас провел. Молиться вы должны за меня.

- А ошшо далеко бежать-то?..

- Да больше тово, сколь прошли.

- А Подлипная близко? - спросил Пила.

- Какая Подлипная?

- Ну, наша-то деревня?

- Чердынь-то?

- Ну, Чердынь-город.

- Да как тебе сказать, не солгать? Мы одново разу судно тянули от Перми до Чердыни; пошли - тепло было, а пришли туда, холодно стало, потому, значит, долго шли - река больно мелка. А так ходу неделя.

- Вре?

- Только неделя. Вот теперь там хлеб больно дорог, а суда ходят только до Усолья да до Соликамска, а в Чердынь редко, потому река мелка, да и Чердынь в стороне верст за сорок стоит.

- Да мы в Усолье-городе были. Там ишшо соль делают. А оттуда шли-шли... Пошли - стужа была, а пришли к баркам, тепло стало.

- А можно бы в две недели дойти.

- Ну, и врешь! - Подлиповцы думали, что лоцман морочит их.

- Вы круг дали: вам бы по Каме надо идти или по большому тракту.

- Вре?

- Вам можно всево только неделю дойти до Перми, а там бы на пароходы наняться.

- И то бы лучше там было.

- Я вот теперь Каму хорошо знаю, и на Волге бывал годов с пять. Хотел на пароход наняться, да прохворал зиму-то; а ныне наймусь беспеременно зимой.

- Там баско?

- Да лучше здешнего, работы меньше.

- Так ты и нас возьми.

- Можно будет, и вам доставлю работы.

Пила с Сысойком задумали поступить на пароходы, еще не зная, что это за штуки такие.

IX

Барки тронулись по Каме. Кама бушевала, дул снизу сильный ветер, шел дождь. Бурлаков пробирало ветром очень чувствительно, полушубки их смокли.

Барки покачивало от больших волн. Подлиповцы в первый раз увидали такие волны и дивовались.

- Экая большая, как гора! Смотри, как хлобыснулась! Ишь, как! Шумит больно...

Барки плыли врассыпную, боком. Бурлаки работали с час. Их хорошо пробрало, да и грести не стоило. Бурлак так гребет: спустит весло в воду, обмакнет и поднимет, кое-кто разве гребнет, да и то редко. Работа очень скучная. А в ветер немного так нагребешь: спустил бурлак весло в воду, волна и ударит его, а иное и не достанет воды. Лоцманы наконец прекратили работу, да и не стоило работать, когда барка шла посередине реки. Вон два острова миновали уже, а теперь и спи часа два, а там Мотовилихинский остров будет и Пермь в двух верстах.

Подлиповцы, кроме Елки, который хворал, по-прежнему находились у кормы. Пилу и Сысойку больно пробрало ветром, вымочило дождем: они дрожали.

Им страшно надоело сидеть на корме, а лоцман не пускает в коломенку.

- Сиди, чего еще надо? Вот скоро Пермь будет, выдрыхнешься.

Однако Пила увел Сысойку в нутро коломенки и лег на железные доски.

Оба дрожали. В коломенке лежали семь бурлаков.

- Ну их к лешим! Не станем робить! - говорил Пила.

- Бают: город скоро, там и останемся, - говорит Сысойко.

- И мы с вами? - напрашивается Павел.

- Вас не возьмут.

- Возьмут.

- Коли возьмут, ступай. А уж мы здесь не останемся. Ну уж, и край! Эк вымокли. Помрем тожно...

- А лоцман бает: сила он. А тоже и без него барку-то тащит.

- Послушай только его, наврет он тебе.

- Наплевать нам на лоцмана! - говорит один из бурлаков.

- Уж больно криклив. А мы вот, как он закричит на нас, и не пойдем! -

ворчит Пила.

- Ты за меня держись: уж не пойдем! - говорит Сысойко.

- Город, бает, близко. Да поди ошшо врет: сколько водил по рекам-то, да обманывал!

- Вот он теперь нас бьет. А пошто? - говорит Павел.

- А ты не давайся. Мне скажи; я ему задам, - ворчит Пила.

- Бает, прогоню.

- Ишь, командир какой, черт! Сам восемь медведев убил...

- Лоцман бает, нам в городе денег дадут.

- А не дадут разе? Ну-ко, не дай... попробуй!

- Эй вы, черти! что спрятались? - крикнул в дыру лоцман.

Пила и Сысойко ни с места. Павел и Иван тоже перестали откачивать воду.

Лоцман еще крикнул. Сысойко и Пила хохочут: эк, испугались! Лоцман вошел в барку. За ним вошло бурлаков двадцать.

- А вы куда! Пошли!.. - закричал он на бурлаков.

- Не слушай его, лешева. Заведет он нас в чучу! - кричит Пила.

Бурлаки развалились спать. Лоцман руками хлопнул.

- Да что вы, анафемы? Пошли! Бурлаки хохочут.

- Бурлака водка бар! Пьеп-се, шайтан те заешь, - проговорил черемис.

- Пырни его! пырни! - кричит Пила одному бурлаку.

Лоцман стал бить Пилу. За Пилу вступились прочие бурлаки.

- Так вы так! начальство не хотите знать? Пошли вон!

- А ты деньги подай! Тогда и распоряжайся! - кричит Пила.

- Деньги подай! - говорят бурлаки.

Лоцман струсил. Все бурлаки вооружились на лоцмана, и никто не шел на палубу.

"Беда! еще убьют, пожалуй!" - думает лоцман.

- Братцы, да не сердитесь! ну, чем я вас обидел?

- Знаем мы, чем обидел. Подай деньги, и робить станем.

- Ребятушки, ведь эдак мы и город проплывем.

- Ты город кажи!

- Да скоро. Вон за тем углом и город.

Бурлаки не шли на палубу. Лоцман ушел.

- Што? Али я не сила? - бахвалился Пила. - Пусь один поробит. Пусь...

- Да и што робить-то! Барка-то и без нас идет, - заметили бурлаки.

Лоцман не знал, что делать. Напугать бурлаков - убьют; соврать им что-нибудь - не поверят. Он стоял закручинившись. С ним стояло трое бурлаков. Лоцман решился пугнуть бурлаков острогом.

- Послушайте, братцы: если вы делом не хотите робить, я, как приеду в город, начальству вас отдам. Пусть в острог посадит.

- Экой прыткой! - говорил Пила.

- Тебе хочется? Не бывал разе в остроге-то?..

- Был, да теперь не затащишь.

Пилу окружили несколько бурлаков.

- Так ты, бат, сидел?

- Беда!

- Значит, бежал?

- Прибил ошшо, самово прибили. Вон и Сысойка прибили.

- А ты за што сидел - за убийствие?

Пила осердился, но смолчал.

- Уж знаю, нехороший человек! - сказал лоцман.

- Он, ребя, ошшо убьет! - заметили некоторые из бурлаков и пошли на палубу. За ними пошли остальные и лоцман.

- А вы вот еще связались с ним! - сказал бурлакам лоцман.

- Не говори с ним.

- Хлеба не ешь...

- Убьет...

- Я, бат, туда пойду! - говорил Сысойко, скучая от лежанки на железе.

- Ну, и черт с тобой.

- А пойдем!

- Ну те к лешим. Спи знай.

Иван и Павел смеялись над Пилой и Сысойком.

- Пашка, дерни Сысойка-то!

- Сысойко, хлобысни тятьку!

- Я те хлобысну! Ну-ко, подойди!

Иван подходит к Пиле, дергает его за полушубок; Пила схватывает его за волосы и теребит. За Ивана пристает Павел; Пила прибил и Павла.

Сысойко вышел на палубу. Показался город.

- Тятька, гли-кось, там што, - крикнул Иван Пиле, увидав в дыру город.

Пила посмотрел, улыбнулся и ткнул в бок Елку.

- Вставай - Перма уж.

- Ой, пусти! - стонет Елка.

Пила ушел на палубу. Все бурлаки смотрели на город и дивились.

- Эко баско! Ай да Перма-матушка! Вот так городок! Гли, церквей што, домов белых... А барок-то, судов!

Здесь река была в версту шириной, и больно она большою казалась впереди, далеко-далеко там что-то черное видно, там, видно, и конец.

Выглянуло солнце и опять спряталось.

- Греби! - вскричал лоцман. Работа началась. Пила и Сысойко тоже принялись за поносную.

- Ты не тронь, - сказал один бурлак Пиле и оттолкнул его от поносной.

- Потолкайся, што я не свисну! Ты вишь, город.

- Бей ево!

- Я те дам - бей... В воду столкону!

- Греби, греби! что ругаетесь! Мало ли что вам скажут, так вы и верите, - заступился лоцман за подлиповцев.

Пила и Сысойко не могли понять, что такое сделалось с бурлаками. Они не залюбили бурлаков...

И опять работают бурлаки молча, нагибая спины, опуская весла в воду и поднимая их, - только и слышатся их тяжелые шаги, да барка скрипит. Что думают бурлаки - бог весть. Они то и дело смотрят на приближающийся город;

на лицах видится тоска, какое-то желание и что-то такое, что бурлак не в состоянии не только передать другому бурлаку, но даже понять. Один только лоцман стоит у столба посреди барки и важно, жадно глядит на город: знай, мол, наших!

- Брось греби! брось носовые! Загребай к берегу! - кричит он бурлакам.

Город близко. Около берега, возле города, стояло несколько барок, коломенок, караванок, с кружками на верху мачт и флагами на мачтах, баржи, два парохода, из которых один готовился к отплытию. Мимо подлиповцев прошел пароход с двумя баржами и оглушительно просвистел: бойся, мол, дрянь ты экая! Все бурлаки смотрели на него, как на чудо; особенно дивились те, которые в первый раз видели пароход. Их забавляли колеса, дым, свисток и то, что он бежит кверху да еще во какие огромные домины прет. Больше всего дым занятен: эк он из трубы-то валит, черный, да много сколь и выходит да как лошадь ржет.

- Ну и черт!

- Эк он, - рассуждают бурлаки.

- Вот ошшо! - Впереди шел пассажирский пароход.

- Гли, как он колесами-те загребат!.. Эво! воно как. Ах, будь он проклят...

Раздался свисток. Бурлаки дрогнули.

- Экая у него пась-то. Варнак... право!..

А лоцман издевается над бурлаками да хихикает:

- Оболтусы вы экие!.. Ничего-то вы не смыслите... Право, дурачье экое.

Вы то поймите, он паром ходит, и названье ему: пароход.

Бурлаки хохочут. Больно уж смешно лоцман бает.

- Там котлы поделаны для паров, и печь большая устроена. Он сажен двадцать в день съедает.

Бурлакам опять смешно.

- Ишь ты черт! А пошто?

- По то что пароход. Парами ходит.

- Прокурат, право, ты! Экой зубоскал!..

- А там машины такие устроены, кои сами действуют.

- Ну уж, и сами?

- Ей-богу.

- Так-таки сами?

- И люди только дрова бросают, да машинист около машины сидит наблюдает.

- Так он сам бежит?

- Экие вы дураки! - Лоцман плюнул в реку. - Врать вам стану - нужно, подикось.

- А пошто же у него веслов нету?

Лоцман рукой махнул и отошел от бурлаков прочь.

- А ведь прокурат лоцман-то. Ишь што сбрехал: сам, бает, ходит, -

толкуют бурлаки и хохочут.

Причалили к берегу против почтовой конторы. Здесь было уже барок двадцать. Бурлаки сидели и ходили на барках, на берегу, плелись на гору в город. На горе гуляла губернская публика. Все это занимало подлиповцев, и они тоже сошли на берег, постояли под горой, потолковали, идти или нет, и решили, что идти незачем: нет денег, да и поздно, - ушли опять на свою барку. Наелись сытно хлеба с водой и легли спать; но никак не могли уснуть.

Больно их забавляли пароходы и публика губернская. Разговоры шли теперь вроде следующего:

- Ну, таперь доплыли в Перму. Отдохнем. Супротив Перми да Елабуги уж не будет таких городов.

- Там еще Нижной-город есть. Огромнеющий, дома - эво какие. А это супротив Нижнего пигалича.

- Этот, бают, губерня, потому, бают, все набольшие живут, страшные такие... Всем городам правят, и Чусова тоже на Перму молится.

- Вре! А Чердынь? - спросил Пила.

- И Чердынь тоже.

- А Подлипная?

- Тоже.

- Ну, брат, врешь... У меня только и было начальство - поп да становой! - ворчит Пила.

- Ну, значит, ты вячкой.

- Я те дам - вячкой! Сам ты вячкой... - бранится Пила.

Барки то и дело прибывали. К каждой барке приходили солдаты, служащие в дистанции путей сообщения, осматривали барки, билеты, считали бурлаков, придирались к лоцманам за больных, кричали и получали от лоцманов деньги.

Первый день прошел скучно для бурлаков. Все они умаялись и рано легли спать. Некоторые из них ходили в город, да только так, поглазеть. Ночью еще приплыло несколько барок, и вновь приплывшие бурлаки не давали спать приплывшим раньше, потому что кричали: "бери чалку!" - потом наступали на ноги спавших на барках бурлаков. Бурлаки ругались.

X

В полдень, на другой день, бурлаки получили по полтиннику денег. До этого времени некоторые из них продавали в городе, за дешевую цену, сковородки, чугунки и прочие железные вещи и на деньги эти покупали хлеба, булок, огурцов, сушеных судаков и луку. Соленые и сушеные судаки бурлаки разрубливали на несколько частей и большею частию глотали неразмоченные, прикусывая хлебом и свежим луком.

Бурлаков, не бывавших в больших городах, очень занимала Пермь. По правде сказать, город этот неказист, жители бедны, хорошие дома построены большею частию на одной улице, идущей от сибирской заставы к дому В., а потом к будке, стоящей на краю лога. Но бурлаки эти в первый раз видели большие дома, в первый раз ходили по прямым улицам. Их все забавляло: и люди, и кареты, и телеграфные столбы.

В этот день и Сысойку с ребятами лоцман не отпустил в город, а заставил чинить барку. Посмотрим поближе на жизнь бурлаков в Перми, хотя в третий день, когда подлиповцы пошли в город.

Четыре часа утра. Барок больше сотни; но барки все еще приплывают.

Посреди их красуются четыре караванки с разноцветными кружками и с надписями на флагах, означающими название заводов. Бурлаки почти все встали, и каждый что-нибудь ладит. Стук, звук от железа, скрип и говор не умолкают и слышатся далеко. Несколько бурлаков кучками сидят или лежат под горой и на горе; сидящие разговаривают, или зевают, или едят хлеб, лежащие дремлют или смотрят на барки, на реку, на небо... Хорошо сидеть на горе против реки, так бы все и сидел, и мысли все какие-то хорошие появляются в голове... И часто бурлак засыпает, нежась на сырой земле... Он отдыхает, и хочется ему все бы так отдыхать.

Пять часов утра. В это время к баркам идут городские и мотовилихинские торговки и приносят на досках, положенных на головы, хлеба и калачей и на коромыслах луку, квасу и огурцов. Бурлаки берут нарасхват или хлеба, или луку. Квас пьют все. Пила старался достать хлеба даром, да здесь торговки оказались хитрее его: сами мастерицы обманывать, а хлеб большею частью продают с закалой.

В восьмом часу бурлаки идут толпами в город, кто в полушубках, кто в одних рубахах. Лоцманы отправляются к начальнику дистанции, за ними идут и прикащики, и другие старшие лица над бурлаками, плывущие на караванках.

Зачем они идут к начальнику дистанции, - об этом редкий житель Перми не знает, а мы умолчим.

Бурлаки валом валят в город, а на барках все еще много их: там все не умолкает стук, скрип. Несколько барок уже отплывают.

Пиле и Сысойке лоцман не дал денег, за то, что они нагрубили ему. В этот день лоцман велел им не отлучаться с барок, а сам ушел. Их взяло горе.

- А мы побежим, - сказал Пила Сысойке.

- Куда подем? здесь баско.

- А мы подем поглядим.

Пила пошел к детям.

- Сколько он дал? - спросил он Павла.

- Ишь! - Павел показал медные деньги - двадцать копеек.

- Много, - говорил Иван.

- Пойдем! - скомандовал Пила детям.

- Да он велел воду откачивать.

- Што откачивать! Хоть ты качай не качай, а воды гли сколько.

Ребята пошли.

- А вы нам дайте денег. Как получим, отдадим.

Ребята не давали.

- Вы насобирайте. Право, дай!

Ребята поругались, а как стали всходить на гору, отдали по пятнадцать копеек каждый. Деньги взял Пила.

Взошли они на гору с двумя бурлаками. На горе в нескольких местах сидели горожане, глазевшие на барки и на бурлаков. Подлиповцам хорошо сделалось, когда они посмотрели на реку.

- Ишь ты! - улыбаясь, говорил Пила. Они вошли в улицу. Проехала карета. Пила долго ломал голову и не мог понять, что это за штука такая.

Пройдет ли хорошо одетый господин, подлиповцы шапки снимают и смотрят на него; попадется ли офицер, они тоже снимают шапки и долго дивуются: кто же это такой? Попался им навстречу молодой дьякон, без пушка на лице, в шелковой рясе. Пила долго смотрел на него, рассуждая, кто это. Ему казалось, что это женщина, и он хотел догнать дьякона, посмотреть на него, да товарищи отговорили. Куда ни посмотри, везде хорошо. Вот бы пожить тут.

В нескольких местах на деревянных тротуарах сидят бурлаки и едят; несколько человек лежит около заплотов на траве.

- Вы откелева, - спрашивают подлиповцы бурлаков. Те скажут. По улицам идут бурлаки: один несет чигунки, другой коты, третий пять ковриг черного хлеба на спине, обвязав их веревкой, двое тащат на палке брюшину, осердие, старую, почти засохшую говядину. Кто ест, а кто и так идет; попадаются даже пьяные. Увидали они телеграфные столбы.

- А это што?

- А это соль добывают, - решил Пила. Однако они подошли к одному столбу, около которого стояла кучка бурлаков.

- Што, ребя, диво? - сказал Пила, думая, что в столбах ничего нет удивительного.

- Да, бают, тут беда. Сказал ты слово, и пошло качать, - говорят один бурлак.

- Поди ты к лешим!.. Вишь ты, тут соль добывают.

- Попал! Ты видал ли, как соль-ту добывают?

- Эво?

- Там столбы-то не экие, да и перекладины поделаны, а тут железки, да еще четыре.

Пила в тупик встал, однако подумал: "Может, и здесь соль делают, только иначе".

- Эй, поштенный! Это што? - спросил один бурлак мещанина.

- Это телеграф..

- Как?

Тот повторил.

- А што же тут делают?

- Письма отправляют.

Бурлаки не знали, что за штука такая письмо.

- Тепереча, как пошлешь письмо за тысячу верст утром, оно вот и побежит по проволоке, и к обеду там будет.

- Худо место! - сказал Пила. И бурлаки отошли прочь.

Перед окнами одного дома пели двое зырян. Им что-то подали. Пиле завидно стало, и он пошел просить под окно ради Христа; ему не подали ничего. - Не баско здеся, - сказал он.

Подлиповцы шли посередине дороги. По полу, как называли они тротуары, они боялись идти: ишшо прибьют.

Они пришли на рынок. По всему рынку бродили и терлись около торгашей и торговок бурлаки. Торговцы кричали, ругались и силой навязывали бурлакам купить что-нибудь. У подлиповцев глаза разбежались: чего-то нет на рынке!..

А какие еще есть булки белые да махонькие, крендели да штучки какие-то...

Так бы вот и съел все. Пила купил пекарскую булку. Эта булка так понравилась Пиле и Сысойке, что они ее в четыре приема съели.

- Што? - говорит Пила.

- Давай ошшо! - просит Сысойко.

Они купили еще и съели, и все-таки не наелись, потому что такую мягкую булку они ели в первый раз; они, на вкус подлиповцев, были только сладки, но, сравнительно с черным хлебом, далеко не питательны.

Пошли все в питейную лавочку, взяли у ребят последние деньги и пропили.

- А ись хочется, - говорит Пила.

- Беда!..

- А больно баско тамо! Все бы ел да ел.

- Денег нет. Лоцман не дал.

В лавочке было восемь бурлаков, из коих два с той барки, на которой был Пила. Подлиповцев попотчевали. Они захмелели. Ребята ушли обирать милостинку и через час пришли с семью кусками хлеба: в руках у них было двенадцать грошиков.

Подлиповцы вышли из лавочки. На улице били их лоцмана, Терентьича.

Пила и Сысойко пристали за лоцмана.

- Ну, спасибо, братцы, выручили, - говорил лоцман и поцеловал Пилу и Сысойку, - теперь подемте пить. - Лоцман был пьян.

- А ты пошто мне не дал денег? - ворчит Пила.

- А пошто ты ослушаться вздумал? Ты знай, я сила!.. Я барку по Чусовой провел.

- Сама прошла.

- Ну, и не дам денег, не дам... Не перечь мне! Не пере-е-ечь!

Лоцман привел подлиповцев в питейную лавочку, купил полштоф водки и угостил их, даже Иван и Павел выпили. Лоцман дал Пиле рубль.

- Пей, ребя! Теперь праздник! - кричали в лавочке бурлаки.

- Уж таперь нет опаски!.. - Лоцман повел подлиповцев в трактир и там угостил супом и жарким. Подлиповцы сладко наелись.

Из трактира лоцман и подлиповцы вышли пьяные, и по выходе на улицу тотчас же запели песню. Даже Павел и Иван пошатывались и что-то пели. По улицам было очень много пьяных бурлаков. Большая часть их пела и играла на гармониках и балалайках. Горожане смотрят на них да посмеиваются. Но никто не обижает бурлаков.

Несколько бурлаков нашли себе теплые гнездышки в домах бедных мещан.

Хозяева домов пускали бурлаков по три копейки в сутки, от шести до пятнадцати человек. И крепко спали бурлаки в теплых избах, и хорошо им было, хотя они и на грязном полу спали. Давно уже они не спали так, и долго еще им не придется так спать.

Подлиповцы с лоцманом едва добрались до своей барки, и как только пришли, так и завалились спать и проспали весь вечер и всю ночь.

На барках точно праздник под вечер: все сидят кучками; одни хлебают щи, другие едят колодку судака, третьи хлебают вареное прокислое молоко.

Перед каждым лежит коврига хлеба. Пьяные спят. На барки возвращаются тоже пьяны. Из города слышны бурлацкие песни. Наевшись, бурлаки начинают петь, играть на инструментах и пляшут. На одной караванке кто-то играет на скрипке, на другой кто-то играет на гитаре, визжит женщина, звенит посуда.

Был тихий, прекрасный вечер.

Губернская публика, человек до двухсот, ходит взад, и вперед по маленькой набережной, называемой загоном. Любуется ли она бурлаками, бог весть. Для нее играет музыка на возвышении, посреди площади. Далеко разносится эта музыка, заключающая в себе польки. Музыканты играют скверно, но все-таки около загородки стоят бурлаки и боятся войти в загон, слушают они музыку: хорошо и весело играют, долго бы слушал, да непонятно что-то.

Постоит бурлак, заноет у него сердце, и пойдет он невеселый на барку. А там поют родные песни, выигрывают родные же песни, пляшут, - все как-то лучше, отраднее...

- Баско играют, да не по нам, - рассуждают бурлаки.

- И люди-то там какие!.. Сморчи... чучелы...

- Эх, бат, сыграй веселую... Вот тут болит! - говорит один бурлак, указывая на грудь или на сердце.

- Што там! У них свое, у нас свое. Им так-то не спеть. Затягивай! Знай наших! -кричит какой-нибудь пьяный лоцман.

И выпеваются бурлацкие песни, грустные, заунывные, и далеко-далеко, и долго разносятся эти песни. А поют-то как они: сидит бурлак, подопрет щеки руками, задумается точно, в глазах, жизнь видится, на лице горе, и смотрит в воду... Слушаешь эти пески, все бы слушал их, а слов разобрать не можно, только и слышится какой-то стон протяжный.

В прежние годы, когда не плавали еще пароходы по Каме до Перми, Кама была запружена до половины барками, и тогда город наполнялся бурлаками.

Теперь только десятая часть прежнего: пароходы с каждым годом все более и более сокращают число бурлаков. Что будет с этими людьми, кода им негде будет бурлачить?

Есть люди, которые называют бурлаков самыми последними, бросовыми людьми. Есть даже и такие, которые называют их негодяями, вредными. Но они ошибаются: бурлаки только люди необразованные, грубые, самые бедные люди.

Ведь у бурлаков только и есть богатства, что на нем надето да что он съедает... и для этого он трудится больше, нежели другой. А терпение переносить зной, холод, дождь?.. "Надо же кому-нибудь быть бурлаком..." -

обыкновенно говорят люди, насмехающиеся над бурлаками и не понимающие бурлацкой жизни.

В Перми барки простояли еще три дня. В последний день бурлаки с утра скучали: делать нечего, а хочется делать; сходит бурлак на рынок - денег нет, лоцманы не дают, - говорят: прикащики не дают; просто задор берет.

Есть же такие богачи, что у них и хлеба-то множество, и всякой всячины пропасть! Походит, походит бурлак по рынку и по городу, погорюет, что напрасно он пропил деньги, и идет на барку.

Подлиповцам хорошо казалось жить на барках. Хотя и бывает работа, зато не всегда, а хлеб-то у них всегда есть, даже еще много. Жалко, нет Матрены!.. Ну, Апроська померла, куда с ней, больной. Здесь и без баб хорошо: татары да зыряне смешат; и городские смешат, говорят как-то инако да над ними смеются.

Подлиповцы узнали здесь больше, нежели они знали в деревне и в Чердыни: они узнали, что миру божьему нет конца, что деревни их дрянь, люди совсем другие, чем они, что им уж не быть такими, какие ходят в городе в богатой одежде. Им хотелось еще побывать дальше и приискать себе такое место, где бы было хлеба много и можно бы было спать подольше.

XI

Между тем барки постоянно приплывали и, выправивши билеты и заплативши положенный с них сбор, плыли вниз. Когда отправились караванки, то с них палили из пушек.

В воскресенье назначено было плыть лоцману Терентьичу. Пила с Сысойком и ребятами отпросились у лоцмана купить хлеба. Лоцман отпустил на полчаса.

Звонили к обедне. Пила и Сысойко несколько раз проходили мимо собора и заглядывались на него. Идя теперь мимо его и увидав, что в ограду идет много людей, в том числе и бурлаки, подлиповцы вошли в собор. Ребята пробрались в народ, на самую середину, а Пила с Сысойком стоят у дверей.

Видят они, посреди церкви одевают кого-то и надевают-то на него все хорошее... Нигде таких одежд они не видали. Нигде не слыхали такого хорошего пения... Никогда не видали такой хорошей церкви... И расписано-то как. Певчие пропели очень громко... Сердце дрогнуло у Пилы. Настала тишина, Пила не утерпел.

- Баско! Ай, баско!! - сказал он.

- Ишь ты. А! - проговорил Сысойко.

Их вывели на улицу казаки.

Они долго терлись на крыльце; заглядывали в стекла, видели только архиерея да много людей; хотели пробраться в церковь, но их не пустили.

- Эко ты диво! Кто же это? - удивлялся Пила, отходя прочь от церкви.

- Я баял, не надо идти.

- Уж нам где! А ты, Сысойко, поди, скличь ребят-то, а то без них барки не пойдут.

- Сам скличь.

- Поди, право. Боюсь.

Они пошли к воротам. Им попался офицер. Они сняли шапки. Офицер прошел.

- Поштенный! а поштенный! - окликнул офицера Пила.

- Что вам? - спросил тот.

- Кликни там Пашку да Ваньку, тятька, мол, зовет, плыть тожно надо.

- Ступайте сами.

- Да не пушшают. - Офицер ушел.

Пила и Сысойко постояли несколько времени, попросили еще кого-то послать к ним ребят, да тот и не ответил даже им. Они пошли на рынок.

- Эко дело... Как теперь без ребят-то? - говорит Сысойко.

- Ты говори!..

- Ходить бы не надо.

- Ты вот то говори: они, поди, богачество там получат.

- Эк ты!

- А получат. Ишь, как там баско... Вдруг бог-то и даст им богачество.

Эвот сколько! Эво! - говорит Пила, указывая рукой на большой дом.

- Пожалуй. Толды мы вместе станем жить?

- А не то, таки Матрену скличем.

- Апроську бы надо...

Пиле грустно сделалось. Теперь ему казалось, что у него и родных вовсе нет, кроме Сысойки, а ребята так и пропали. Жалко!

На рынке они купили по три ковриги хлеба и печенку. Сысойко нес хлеб, Пила печенку. Они опять подошли к архиерейской ограде.

- Пойдем туда, - говорил Сысойко.

- И! Гли, туда какие все идут.

- А вон бурлаки.

- Нас не пустят, ошшо в острог засадят.

Однако они вошли в ограду, взошли на крыльцо и хотели войти в церковь.

Их опять прогнали... Они пошли на барки.

- Может, они уж там, откачивают...

Их барка отваливала.

- Шевелись! черти!.. - кричал на них лоцман.

Барка уже плыла. Пилу, Сысойку и еще трех бурлаков посадили на шитик.

- А ребята здесь? - спросил Пила лоцмана на барке.

- Ждать мне твоих ребят!

- Врешь?

- А ты пошто их бросил?

- Да они в церкви остались, не нашли... Эка беда!

- Поди, глазеют там впервые-то!

- Как же теперь?

- А так... На другу барку, может, пустят, только едва ли пустят без билета.

- Не здесь ли они, Сысойко? Погляди,- спросил немного погодя Пила.

- Может.

Пила сходил на барку. В барке отливали воду два бурлака. Пиле и Сысойке еще скучнее сделалось.

- Эко горе! Как же теперь без ребят-то! Помрут они там.

А барка между тем плыла да плыла. Города уже не видно.

XII

До Елабуги плыли полторы недели. В это время они на сутки останавливались для починки барок и для закупки провизии в городах Осе и Сарапуле. О житье бурлаков в это время сказать нечего: оно было такое же, как и на Чусовой и в Перми, с тою только разницею, что работы было меньше, чем на Чусовой. Бурлаки уже привыкли к бурлацкой жизни, мало сетовали на свою судьбу; не удивлялись, как прежде, над пароходами, попадавшими им навстречу и обгонявшими их раза по четыре в сутки; не удивлялись над величиною баржи: им теперь все пригляделось, надоело.

С потерею детей Пила сделался очень скучен и еще более привязался к Сысойке.

- Нету у меня теперь ребят, только ты один, - говорит он Сысойке ночью, лежа с ним в барке.

- Идти бы назад в церковь.

- Што делать! Уж ты не отставай от меня.

- Ты только не брось.

- Я не брошу. Што мне одному-то? Вон наши подлиповчи, што им, - своих приятелев завели.

Елка и Морошка работали на носу и редко говорили с Пилой и Сысойком.

Им почему-то не нравились Пила и Сысойко, и они даже наговаривали об них бурлакам, что они колдуны, в остроге сидели и прочее.

Каждый раз, когда нечего было делать, Пила и Сысойко садились куда-нибудь, вдалеке от прочих бурлаков, смотрели друг на друга и жалели друг друга.

- Плохо, Сысойка! Аяй плохо... Так вот и болит нутро; уж болит!

- Как болит!.. Помереть бы...

- Сысойко, зачем ты не баба?..

- А пошто?..

- Да так. Все бы оно лучше.

- А мы подем назад?

- Да надо ребят найти. Как найдем, и подем сюда.

Половина барок поплыла из Елабуги к устью Волги и в Саратов.

Подлиповцев и прочих бурлаков заставили выгружать железо на берег, а потом нагружать в баржи. По окончании нагрузки Пила и Сысойко получили по четыре рубля денег, а прочие больше и меньше, смотря по тому, кто сколько забрал раньше вперед. Несколько бурлаков поступили на баржи, тысяча человек пошла в Вятскую губернию, кто по реке Вятке, впадающей в Каму недалеко от Елабуги, кто проселочными дорогами. Человек двести нанялись вести суда до Осы, Перми, Усолья и Чердыни. Груз был большею частью с хлебом. Пила и Сысойко нанялись с прочими подлиповцами до Усолья по шести рублей и получили задатку по полтора целковых.

XIII

Работа для подлиповцев теперь была еще тяжелее. Судно дожидалось попутного ветра. Ветер подул. Подняли паруса с песнями: "Ухнем! ухнем!

разом да раз!!!" Ветер натянул паруса и потянул судно. Подлиповцы удивлялись первый день, как это их тянет ветер. Прошли они так верст десять, судно вошло в такое место, где ветер не мог тащить судно. Судно подплыло к берегу посредством гребли и стало на якорь.

- Бери бечеву! - сказали лоцмана.

Бурлаки, в том числе и подлиповцы, положили в лодку бечеву - веревку, привязанную за верхушку и середину мачты, с кожаными петлями, или лямками, и приплыли на берег.

- Бери бечеву!..

Бурлаки надели на груди лямки. Всех их было пятнадцать, на судне было десять бурлаков.

- Трогайся с богом! трогайся! Што стали?

Бурлаки тронулись, пошли и стали: веревка точно за гору была привязана.

- Што стали! Шевелись, натягивай! - кричат мужики с судна.

Бурлаки потянули бечеву - и все ни с места.

"Ухнем, ухнем! да раз!.." Они натянулись вперед всей силой, их подало вперед.

"Ухнем, ухнем, да раз!.. дернем-подернем, да раз!!" И они уже шли, нагнувши спины, опустивши голову вниз, руки болтаются, ноги переступают едва-едва... "Дернем-подернем, да раз!" И они идут, не увеличивая скорости шага; на плечах их точно что-то тяжелое лежит, такое тяжелое, что ужасти...

Идут они так час, груди у них болят, ноги устали; с них каплет пот, большие шапки их закрывают глаза... Идут они тихо и покачиваются из стороны в сторону.

Идут они сегодня по песку - солнышко их жжет; на другой день идут болотистым берегом - ноги вязнут; выбились из сил, а лоцман то и дело кричит: што стали, пошли живо! На третий день идет дождь, гремит гром, сверкает молния, а они идут и тянут богачество... Вот судно встало на мель.

Пошли они к судну по колено в воде, вошли на судно и сталкивают его шестами с мели - и опять их пробирает пот, солнышко или дождь. Вон стоят суда с высокими мачтами.

- Стой! - кричит лоцман.

Они хотят встать, их пятит назад.

- Брось бечеву!

Они снимают лямки и бросают. Бичева подбирается на судно. Много ловкости нужно иметь лоцману, чтобы провести судно к верху; много труда для бурлаков, нанявшихся вести судно на своих плечах!..

Как трудно подымается судно к верху, это видно из того, что наши подлиповцы пришли из Елабуги в Пермь через месяц, потому что они большею частию тащили его, а ветер дул редко.

Пила и Сысойко везде спрашивали про Павла и Ивана, но никто не знал об них. В Перми они не шли бечевой, а сначала стояли против речки Данилихи, потом, когда подул ветер с низу, их протянуло до речки Егошихи, и здесь они простояли два дня, в которые выправили билеты. Пила справлялся на трех баржах и ничего не узнал об детях.

- Померли! - решил он. - Ну, хоть не мучатся. А то што им жить-то... А вот на нас так нету смерти.

- И мы, поди, не помрем? - спросил на это Сысойко.

- Как не помрем - все помирают. А все бы теперь лучше...

- А ты живи: я-то как без тебя?

- Ну, и ты помри.

- Утонуть?

- Ступай на Чусову, хлобыснись.

- Боюсь...

- Вот мы таперь муку прем, а небось ее не дадут нам, а дают когда гривну, когда полтину.

- Знамо, они богатые.

- Вот, бают, и в Чердынь муку плавят, а пошто она там дорога?

- А по то; кто плавит-то, - богат. Вот те и богачество!

- Уж именно! Как преж жили, так и таперь придем без всего, да ошшо ребят нет.

- Што делать!.. Вот те и бурлачество!

- Трудно. Оно и баско там, да што? А мы, Сысойко, не подем уж в Перму, лучше соль будем делать: ишь, как там тепло, и денег, бают, больше дадут.

- И то ладно. Только на чучелу бы попасть, што с колесами бегат.

- Попробуй - попади! Прогонят. Везде гнали, и из Перми прогонят. Народ там, бают, злой...

- Все бы поплавать.

- Черт ты экой! Ты погляди, што у те на груди-то? У меня, смотри, кожа слезла.. А спина-то? Самого так и пошатыват, - хоть помереть тожно...

Сысойко! Пошто мы родились-то?.. Вон лошадям так славная жизнь-то...

- Ну их!.. А мы соль будем делать.

Через день Пила и Сысойко ведут такой разговор:

- Ошшо бы так-ту поплавать, как по Чусовой плыли... Людей сколь, барок!.. города разные... И хлеб там был...- говорит Сысойко.

- Так оно. А таперь и люди-то побегли; бают, домой.

- А нам куды?.. што нам в деревне-то?..

- Там, Сысойко, бают, города баские есть. Бают, Перма супротив их пигалица.... Походим ошшо тамока?

- Подем.

- Бают, город есть такой: дома все каменные, а вышина-то... в Перми нет таких домов. Там, бают, царь живет.

- И туды подем... А денег дают?

- Бают, баско там.

- А мы и таперь подем!

- Куды таперь подешь? Я чуть иду, так бы вот и лежал. А мы полежим в Усолье и подем...

Через день опять другое:

- Гли, Пила, траву косят!.. Што бы нам землю дали,- уж и бурлачить бы не пошли.

- Э! Людям счастье, а нам где уж! Вон, бают, много есть бросовой земли, а не дают - богатые люди продают, да дорого... Здесь ошшо што: все лес да лес, а вон ниже Пермы видали мы, какие земли-то, бают, хлеба много.

- Пожить бы там... Гли, плот плывет!

- Пусть плывет. Ты вот то суди: люди-то на нем такие же, как и мы. А ты погляди, как рыбу ташшат неводом. Вот дак ремесло! Лучше этова ремесла ничего нет.

- И легко!

- Поймал и съел, и продать можно.

- Подем рыбачить.

- Подем... Поспим и подем.

- Слышь, Сысойко, какой я сон видел... Ходили мы в Перми, дома все инакие, огромнеющие - ужасти! Церквей сколь!.. Хлеба так и накладена целая гора... Набрали мы много хлеба... Идем-идем, да и очутились в реке, и хлеба нет, - невод тащим... Вытащили - ничего нет; ошшо пошли, много достали рыбы... Столь много, што ужасти... Потом мы в варнице очутились... Печь большая-пребольшая; все дрова кидают, и мы кидам... Только кидам-кидам так-ту дрова, и вижу я в печке-то Апроську... Кричит она: тятька, вытащи!

тятька, вытащи!.. Ужасти... Стою я и не смею в печку водти, а только тебя жгет-жгет, и сам будто ты в Польше стал. Кричу я эдак, а меня в печку толкают... Вот дак сон.

- Беда!..

- А как худо жить!.. Ходили мы, ходили с тобой, а што выходили?

Смотри, лапти-то у нас куды гожи?.. А гунька-то, гунька-то!..

- Ну и жизь!

- Походим ошшо; может, лучше будет.

- Кто ево знат. Ты считай, сколь бед-то.

- А поп баял, как помрешь, бает, на том свете лучше будет, - баско...

Значит, и дом будет, и лошадь, и корова...

После этого разговора оба друга весь день ничего не говорили.

Предоставлю читателю самому судить о положении Пилы и Сысойки. А таких бурлаков очень много. Пила говорил правду, что ему бы родиться не следовало: родился зачем-то человек; в детстве терпел горе, вся жизнь его горе-горькая, уж как ни пробовал выбиться из нищеты, нет-таки - стой! Куда лезешь, лапотник?..

XIV

До Усолья осталось верст тридцать. Полдень. Идет дождь и немилосердно мочит бурлацкие полушубки. Идут бурлаки часа четыре, то по колена в воде, то по болотистому берегу, то перескакивают через ручейки, переходят ложки.

Все устали, измучились, как загнанные лошади, у всех пересохло горло. Все молчат уже с час.

Пила идет впереди, Сысойко рядом. Елка и Морошка позади их. Пила и Сысойко страшно исхудали и походят на мертвецов. Они целую неделю пролежали в судне, теперь немного поправились, и хотя едва-едва переступают ногами, хотя у них кружатся головы, лоцман заставил-таки их тащить судно. Две недели не пели бурлаки песен, говорили мало. А это худой признак. Водку пили только в Перми.

Идут бурлаки по отлогому берегу около плетня, которым огорожен чей-то покос с лесом: ноги скользят, запинаются за пни; все они покачиваются из стороны в сторону, свесивши головы, опустивши руки. Один только бурлак, молодой парень, то и дело тараторит, издевается над вятскими мужиками.

- Пошли, значит, вячки утку стрелять, а никто и не умеет стрельнуть.

Штука, значит, забористая...

- Ты уж баял. Лонись баял, давече баял...

- Толды не все; таперь как есть скажу.

- Ну, бай.

- Ну, и пошли, значит, стрелять семь мужиков одну утку, а ружье у них у всех одно, да и то забарабали у богатого хресьянина... Ладно. Увидели утку и закричали: "Лови ее, халяву!" Побегли, она и спряталась. Потом выбегла и сидит на озере... Вот они и стали ружье затыкать порохом; один положил горсть, другой бает: погоди, я положу! моя, бает, копеичка не щербовата... Третий тоже бает; моя копеичка не щербовата, и пехает горстоцку пороху... И все так бают и пехают горстоцку пороху... Ну и положили все по горстоцке пороха, затыкали семью тряпками... Ну, вот один бает: я стрельну, другой тоже хочет стрельнуть - и расцапались, а потом и обхватили все ружье разом... Ружье как бзданет их всех, - кому руку ушибло, кому лицо - беда! а один, как стоял, так и упал - покойник сделался. А они и бают: "Скрадыват! скрадыват!"-и полегли с ним головами врозь... Так и лежат, а встать не смеют... Только едет мужик и видит их... Едва-едва сдогадались, што один мужик помер. Ну, их сцапали опосля, приволокли к начальству.

Бурлаки даже не улыбнулись и молча слушали рассказ. Они уже в четвертый раз на этом дню слышали этот рассказ. Молодой бурлак обиделся, зачем бурлаки не смеются, и начал другой рассказ, как вячки онучи сушили...

Судно нашло на мель. На нем шесть бурлаков работали шестами.

Бечевники стали.

- Трогай сильнее, трогай! што стали? - понукал бечевников лоцман с судна.

Бечевники натянули бечеву, наперлись, закричали: "Дернем-подернем, да раз! ухнем да ухнем! разом да раз!.." Судно стоит на одном месте.

- Пошло, родимые, пошло! Прибавь силушки! Вот у речки отдохнем... -

понукает лоцман.

Бечевники наперлись пуще прежнего, запели; судно подвинулось, они пошли, но шли так трудно, словно невесть что тащили... Идут они, ни о чем не думая, а только далеко-далеко раздается их песня: "Ухнем! ухнем разом да раз!.. ха! дернем-подернем да раз!.." Вдруг бечева лопнула, все бурлаки упали... Кто ударился головой о плетень, кто коленком о камень, кто расшиб нос и губы, кто свалился в воду, кто упал на товарища...

Восьмеро встали. У одного окровавлено лицо, другой жалуется, что бок ушиб, третий кажет руку, двое кричат: "Ой, брюхо болит! оеченьки!"

Пила и Сысойко лежат без чувств в разных сторонах, облитые кровью.

Бурлаки окружили их и стали смотреть. Пила разбил лоб, переломил левую ногу... Сысойко разбил грудь...

Все запечалились.

- Померли!.. Родимые...

- Эхма! Вот те и жизь!.. Ох-хо-хо! - и бурлаки утирают черными жесткими ладонями глаза...

Пилу и Сысойку накрыли полушубками и отошли прочь. Приплыл на берег один лоцман с бурлаками. Все погоревали, долго судили: что делать с Пилой и Сысойком, и решили свезти в деревню. Пилу и Сысойку положили на рогожи, завернули рогожами, приплавили в шитике на судно и там положили на палубе.

Бурлаки не отходили от них, обмыли водой обоих и положили так, как мертвецов. Сысойко пришел в чувство, застонал, взглянул в левую сторону, где лежал Пила... Лицо Пилы было страшно.

- Пила! - простонал Сысойко.

- Дай водицы ему, - сказал лоцман одному бурлаку.

Бурлаки почерпнули в ведро воды и влили в рот Сысойке воду. То же сделали и с Пилой.

Пила пошевелился, но не издал звука. Сысойко смотрит на Пилу дико.

"Пила!" - опять стонет он.

Пила издал глухой стон.

-Больно? - спрашивали Сысойку бурлаки.

Сысойко смотрит на всех дико, стонет... Вот он повернулся на бок и смотрит на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал...

Потом он протянул к Сысойке руку и умер...

-Помер!

- Добрый был, добрый...

- И мы так помрем... - рассуждают бурлаки, чуть не плача.

- Тятька! - стонет Сысойко.

- И он помрет...

- Сысоюшко! поживи ошшо чуточку!.. - говорят Сысойке бурлаки.

Лоцман никак не мог заставить бурлаков тянуть судно.

- Не трог! - говорят. - И мы помрем.

- Братцы, спехнем хоть судно-то. Смотрите, ветер!

- Нет, братан... Гляди!

Лоцман привык уже к подобным сценам и перевез Пилу и Сысойку в деревню, находившуюся недалеко.

Пилу схоронили бурлаки. Не одна слеза упала на Пилу. Холодные были эти слезы, слезы бурлацкие...

Сысойку оставили в деревне, и судно кое-как сдвинули c мели. Оставили Сысойку в деревне без бурлаков у одного крестьянина, и через четыре дня после отплытия судна он умер...

Родился человек для горе-горькой жизни, весь век тащил на себе это горе, оно и сразило его. Вся жизнь его была в том, что он старался найти себе что-то лучшее... Вот каково бурлачество и каковы люди бурлаки. Елка и Морошка благополучно добрались до Усолья и там поступили на варницы. От работников они узнали, что жена Пилы Матрена за воровство попала в острог, а Тюнька воспитывается какою-то нищею. Эта нищая каждый день бьет его, берет с собой, заставляет говорить: подайте, ради Христа! пропивает насобиранный хлеб и деньги и часто оставляет его без хлеба.

Положение этого ребенка очень незавидно. Ведь и он вырастет, и каким он будет человеком?..

XV

Что сделалось с Павлом и Иваном? Они не нахвалятся своею судьбой;

жизнь им кажется хорошая. У них заведен сундучок, в котором хранятся сапоги, зеркальце, чай, сахар, две ситцевые рубашки, два тиковых синего цвета халата. Они летом кочегарами на пароходе, а зимой работают на пристани. Летом они бывали в Нижнем, в Саратове, в Астрахани, едали яблоки и арбузы, очень развились и даже умеют читать.

Пила оставил их в Перми в соборе. Там они стояли около архиерейского места (престола, по-церковному) и глядели, как одевали архиерея. Когда они услыхали слово "баско!" то думали, что это так и должно быть, и не обратили внимания на волнение в народе, когда выводили из собора Пилу и Сысойку, потому что они в это время смотрели на архиерея, на духовенство, на певчих и на живопись. Их все удивляло. Когда был великий выход, Павел сказал Ивану:

- А тятьки нет!

- Он, поди, смотрит. - И простояли всю обедню. Они бы, пожалуй, два дня простояли, если бы два дня шла архиерейская служба. Когда стал выходить народ из церкви, они спохватились, что нет отца, забегали на дворе, везде выглядывали его, ушли опять в церковь, там уже не было людей. Они зашли и на хоры, и там нет, пошли в алтарь, но оттуда их прогнал староста.

Погоревав на улице об отце, они пошли на рынок, походили там часа с три, насобирали Христа ради милостинки, наелись, спросили бурлаков об отце, ничего не узнали и пошли глазеть на народ.

- Где же тятька-то? - говорил Павел.

- Кто ево знает.

- Он, поди, уплыл?

- Без нас не уплывет.

- А мы как?

- Мы здесь останемся. Ишь, баско!

- Все тятьки жалко...

По городу они ходили с час и зашли на бульвар. На бульваре начала собираться губернская публика. Они выспались в канаве, и когда пробудились, то бульвар был уже полон народа; играл военный оркестр; в шалаше играли фокусники. Ребята все высмотрели, всему дивились: их очень забавляли офицеры, наряд людской, гимнастические упражнения, качели, танцы в зале.

- Баско!

- У нас нету так-то.

- И на барках инако.

- Вот так город!

- А мы уж здесь останемся...

- А как протурят?

- Смотри, бурлаков сколь. Где же тятька-то?

- Он, поди, смотрит: ишь сколь людей-то! Ишь што диется! - говорят ребята, указывая на круглую качель.

Ночью они уснули на бульваре. Утром на бульваре никого не было, и ребята заплакали с горя.

В городе им попались бурлаки.

- Видели тятьку? - спросил их Павел.

- А вы бурлаки?

- Бурлаки.

- Откедова?

- Чердынские.

- А откелева с баркам-то идете?

- А завод Шайтанский есть, оттоль и плывем. А тятьку-ту Пилой зовут, да ошшо Сысойко с ним.

- Не знам мы твово Пилы, и Сысойку не знам.

- Шайтанские отвалили уж.

Ребята запечалились и пошли с бурлаками на рынок. Они заплакали. Куда идти? где жить?

Пошли они сбирать милостиику. Два дня собирали милостинку, исходили весь город, а ночами спали у соляных амбаров. Потом они наткнулись на одну пристань, увидели, как и что работают люди, сами стали работать и получили за работу по двадцать копеек серебром в сутки, Целую неделю они спали под лодками, а потом над ними сжалился один водолив, узнавший от них о потере отца, и пустил спать в баржи. По совету этого водолива ребята и поступили на пароход с жалованьем по шесть рублей в месяц.

Житье на пароходе ребятам кажется хорошим. Когда идет пароход, они постоянно бросают в печь дрова и в это время ходят черные, как трубочисты, и только изредка любуются людьми. Они узнали, что такое пароход, и знают каждый уголок в пароходе, каждую вещь, для чего она тут хранится или приделана. Товарищи любят их, в особенности любит их подручный повара и часто дает им то кусочек пирога, то кусочек жаркого или иных каких сластей понемногу, а главное, в свободное время, когда пароход стоял, учил их читать. В это свободное время Павел и Иван купались в реке, смывали с себя сажу, надевали чистенькие рубашки и ходили по городу, или спали, или починивали свою одежду. Зимою они отскребают снег, метут, колют дрова, носят воду и дрова, то смотрителю пристани, то служащим на пристани, и часто исправляют должность кучеров.

Они часто вспоминают про отца и Сысойку. Сидят они у печки пароходной, покуривая трубки, и горюют:

- Жаль, Пашка, что отца нет. Все бы вместе лучше.

- Куда же он пропал? Вот и Сысойка нет.

- Уж Сысойко от отца не отстанет. Они, поди, все бурлачат.

- Да теперь уж поздно бурлачить: вон суда плывут к верху. Я, знаешь, ходил на палубу, а бурлаки судно тянут. Жалко мне стало.

- Поди, отец так же тянет.

- А мы как увидим где отца да Сысойка, дадим им денег и звать будем с нами жить.

- Ладно.

Обедают они и говорят:

- Жалко, Ванька, что отца нет! Поел бы он с нами. Ведь он никогда так не ел.

- Жив ли он, Пашка?

- Не потонул ли с баркой?..

Оденутся они прилично и говорят:

- Как посмотрел бы на нас отец да Сысойко, удивились бы... Ишь, какие мы!

- А мы как накопим денег, полушубки хорошие купим, а то дали нам какие-то большие да старые.

- Они, поди, теперь и не узнают нас.

- Я бы, знаешь, как стал бы жить с нами отец с матерью да с Сысойком, про людей бы да про города разные стал им рассказывать, а не то и читать им станем.

- Не поверят.

- Нам бы поверили: ты рассуди, ведь они родные нам. А вот скажи другой им, и не поймут.

- Почто же они такие?

- А бог их знает. Так уж, верно, бог устроил. Один богато живет, а другой бедно, и живут-то везде по-своему. Один сыт, а другой кору ест.

- А пошто же не все богаты?

- Ну уж, и не говори больше... Ты говори спасибо, что и так-ту живем...

Федор Решетников - Подлиповцы - 02, читать текст

См. также Решетников Федор Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Подлиповцы - 01
Посвящается Николаю Алексеевичу Некрасову Часть первая ПИЛА И СЫСОЙКО...

Очерки обозной жизни.
I ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ДОРОГЕ Нужно мне было ехать из Екатеринбурга в Перм...