Николай Никандрович Никандров
«СКОТИНА - 02»

"СКОТИНА - 02"

5

Два гурта, пятьсот голов крупного рогатого скота, закуплен­ного у множества разных мелких владельцев, у крестьян, теперь принадлежали одному хозяину, подчинялись одному, общему для них всех порядку и двумя тысячами копыт изо дня в день, из недели в неделю одновременно били и били по высушенной стихийным бедствием саратовской земле. И над дорогами, где они шли, неизменно висело в воздухе сопутствующее им длин­ное, черное, какое-то зловещее облако пыли, издали напомина­ющее дым от лесного пожара.

В трех саженях от себя гонщики не видели ничего: ни друг друга, ни скотины, ни повозки. И, боясь упустить скот или потравить крестьянские поля, они самоотверженно бегали во­круг гуртов в черной пыли, как в полутьме, все время грозясь скотине истошными криками и длинными толстыми палками.

От пота, перемешанного с пылью, кожа лиц гонщиков была черна, как у негров, а зубы и белки глаз сверкали тем большей белизной, и неудивительно, что под таким густым гримом они, случалось, не узнавали друг друга и спрашивали: "Ты кто?" В ноздри набивалась все та же черноземная пыль. На зубах поскрипывал мелкий песок. От постоянного крика на разбега­ющихся с дороги в стороны коров, быков, бугаев люди вскоре заговорили сорванными, хриплыми, как у пьяниц, голосами. Не­когда было ни поесть, ни попить, ни отдохнуть. Надо было неот­рывно глядеть и глядеть за измученной и потерявшей рассудок скотиной, казалось, уже не отвечающей ни за что и способной от голода на все.

- Пог-гля-дыв-вай там! - то и дело разливисто ржал мо­лодым жеребчиком самый неутомимый из всех предводитель гонщиков Кротов, в черном дыму, с вечно на кого-то занесенной дубинкой, носясь вокруг гуртов, однозвучно топающих и топаю­щих двумя тысячами копыт по мягкой пыли.

И остальные люди, несмотря на столь ужасные условия их труда, все четырнадцать человек, не только не роптали, не жаловались на судьбу, но даже считали себя счастливейши­ми людьми - они зарабатывают! Одетые в висящие клочья­ми лохмотья, обутые в тупоносые лапти из лыка, они ступали по земле на удивление бодро, иногда даже весело. И их то короткие, лающие, то протяжные, завывающие, деланно-свирепые выкрики, которыми они подгоняли животных, все время таи­ли в себе глубокое удовлетворение за себя, за свою участь: они при деле. Их имена и фамилии черным по белому зане­сены в гуртовую ведомость, подписанную самим Иваном Семенычем и хранящуюся в походной сумке у Кротова на ремне на боку!

Пыль под ногами местами была до того глубока, что скоти­на ступала по ней совершенно неслышно, как по перине. Тем слышнее было тогда в этой тишине ее тяжелое массовое дыха­ние, натруженное долгой-предолгой ходьбой.

Люди, в облаках пыли не находящие друг друга, не пере­ставали отхаркиваться сгустками черной земли.

- Ничего! - во всех трудных случаях успокаивал молодежь бывалый гонщик-профессионал Коняев, небольшого роста, сухой, быстрый, неунывающий старик в лаптях, в рваной бараньей пастушечьей шапке. - Там, дальше, когда пройдем крестьянские проселки и выйдем на большак, там будет легче. Там не так разбита дорога и такой пылищи нет, там пойдет совсем другой дух.

И на самом деле, едва вступили на большак, как сразу повеяло прозрачным, легким, ароматным, настоящим степным воздухом.

Люди повеселели, никак не могли надышаться, умерили шаг и на радостях дружно задымили знаменитой тамбовской махоркой.

- Моршанская махорочка! - любовно отзывались они о ней.

И скотине тоже давали возможность отдышаться, не так торопили ее.

- Реже шаг! - скомандовал Кротов, остановившись в стороне и пропуская мимо себя гурты. - Ре-же! Вольнее шаг!

Шли просторным, в тридцать сажен ширины, гладким, мало разъезженным шляхом. Было пустынно и голо. Только по бокам дороги стояли убегающие в бесконечность телеграф­ные столбы. И протянутая на них проволока выводила среди глубокого безмолвия свой извечный, волнующий душу, одно­тонный, невеселый напев... Смотреть ли вдоль шляха вперед, смотреть ли назад, смотреть ли по сторонам - картина везде была одинаковая. Бесконечная, расходящаяся до всех гори­зонтов, российская равнина. И бесконечная, от горизонта до горизонта, российская дорога на ней, по которой гуртам пред­стояло идти...

Слева и справа от дороги на всем безграничном про­странстве покоились мертвым сном бурые, сожженные засуш­ливыми ветрами, бедственные крестьянские поля, с огромными площадями погибших на корню яровых, с полосками жалкой, реденькой, тоже ржавой полыни, чудом уцелевшей кое-где на межах...

Ночами становилось все холоднее - чувствовался конец сентября, а днями по-прежнему припекало солнце. Люди забыли думать о дожде и, бегая весь день за разбредающейся скотиной, через каждый час подходили к повозке с бочонком, жадно пили воду и постепенно, штука за штукой, сбрасывали с себя надетое на холодном рассвете рванье: кожух, армяк, пид­жак... Все снятое с себя лишнее платье напластывали на ту же единственную повозку, и эта колыхающаяся гора всяческого тряпья ко второй половине дня так разрасталась, что среди моря движущейся скотины повозка издали сама походила на огромное, уродливо горбатое животное, тяжело ковылявшее по дороге.

Первые семь гонщиков, с длинными палками на плечах, как конвой с винтовками, сопровождали гурт коров с бугаями: двое человек слева, двое справа, трое - для энергичного воз­действия на отстающих - позади.

Вслед за ними другие семь человек точно таким же по­рядком конвоировали стадо быков.

Кто-нибудь один из четырнадцати - иногда поочеред­но - сидел на передке загруженной повозки и без вожжей правил парой запряженных волов, указующе прикасаясь кон­цом длинного прута то к одному быку, то к другому.

Кротов, одетый почище остальных, и не в лаптях, а в ботин­ках на шнурках, в браво посаженной на голове давно выгорев­шей военной фуражке, всегда держал наготове перед собой за один конец, как свечу, толстую высокую палку и, упиваясь властью над двумя отрядами животных, то "благословлял" своей "свечой" спину отстающего быка или убегающей в сторону коровенки, то с криком угрожал ею же издали зазевавшемуся гонщику.

Подножного корма не было, и скотина большую часть дня голодала. Если изредка попадалась в пути полоска сожженного ярового - покрасневшее, едва выбросившее первые стрелы просо или бледный овсяник вершка в полтора ростом с пусты­ми колосками, - то скотина, всю дорогу жадно потягивавшая ноздрями, вдруг, ни с чем не считаясь, самовольно сворачивала с дороги в поле, на эту красную погоревшую полосу проса или на этот бледный, почти белый, иссохший овсяник. Такому же неудержимому нападению гуртов подвергались и зачахшие, даже не давшие цветка, низкорослые, унизанные цепочками червей подсолнухи; и зачаточная, но уже под самый корень опаленная полымем суховея гречиха; и не знавшие жизни, мертворожден­ные волосики льна; и черные, пустоцветные щетки конопли; и бахчи с мелкими, величиной с яйцо, пустыми внутри арбузами и дынями, похожими на лопнувшие детские резиновые мячики с ввалившимися боками...

И стоило одному животному свернуть с дороги в подоб­ное погоревшее, но все же запретное крестьянское поле, как за ним, словно по сговору, моментально устремлялись широким хвостом и другие. За правонарушителями тотчас же бросались с гиканьем гонщики, за гонщиками - Кротов, грозящий и ско­тине и людям своей "свечой".

- Куд-ды! - кричали люди раздирающими голосами, бес­сильные догнать бегущую наискосок от них скотину. - Куд-ды пошла, проклятая! Наз-зад! Наз-зад!

Между скотиной и гонщиками завязывалось в открытом поле состязание в беге на скорость и на маневренность. Жи­вотное, мучимое голодом, несмотря на погоню, все-таки про­бивалось в засохший крестьянский просяник, оставленный крестьянами под выпас собственного скота, захватывало дор­вавшимся ртом первый же просяной кустик, вырывало его из сухой почвы вместе с корнем и с комком закаменелой земли, трофейно держа во рту эту добычу, точь-в-точь как кошка дер­жит пойманную крысу, с максимальной, несвойственной этому животному, быстротой мчалось по полю вскачь, куда глаза глядят, спасаясь от гонщиков. А гонщики, бессильные догнать, в отчая­нии запускали на бегу свое длинное увесистое оружие под ноги убегающих, совсем как играющие в городки.

Запряженная в повозку пара самых могучих красав­цев, работающих больше других и потому более других го­лодных, завидев издали поблекшую шапку подсолнуха, тоже моментально сворачивала с колеи в поле и волочила за собой прыгающую по кочкам повозку с вылетающими из нее на землю шубами, ведрами-тыквами. Кучер, спрыгнув с повоз­ки, забегал вперед быков, мужественно хватал их за налыга­чи - подобие ярма - и пытался повернуть с пашни обратно на шлях.

На полевых ночевках, пользуясь темнотой и всеобщим сном, иной умный бык, толкаемый все тем же голодом, осторож­но уходил со своего тырла - места лежки, пробирался к гурто­вой повозке, долго, медленно и деловито рылся в ней носом, наконец, перекопав все, прогрызал мешок с хлебом, проламывал толстую корку большой буханки и с наслаждением выедал в ней весь вкусно пахнущий ржаной мякиш.

О подножных кормах для гуртов Кротов то и дело тщетно справлялся у пастухов сельских стад.

Пастухи, еще издали завидев шествующие по большой дороге казенные гурты, бросали свое стадо и направлялись по полю к гуртам наперерез. За махорку на цигарку или даже только за газетную бумагу для курева они не знали как благо­дарить Кротова.

- Почем служишь? - спросил Кротов у одного такого пастушонка в завязавшемся разговоре.

- За сорок, - отвечал малый лет пятнадцати, босой, в длиннополом, широком, с чужого плеча пальто, волочащемся по земле, и в остроконечной защитного цвета буденовке на голо­ве с покривленной красной звездой.

- Чего за сорок?

- За сорок пудов.

- Чего за сорок пудов?

- Ржи.

- За все лето?

- А ну да.

- Маловато.

- А то много?

- Рожью, а не деньгами платят?

- В наших местах денег не знают. Наши деньги - рожь.

- А тут подходящих для нас кормов нигде не будет?

- Тута-ка нету. Тута-ка крестьянский скот пасть негде. Видите: по голому жнивью толкусь. А дальше, верстов за две­надцать, там будут хорошие совхозовские овсяники. Там попас­ти можете.

- А колготы не будет?

- Какая колгота? Овсяники - они все равно пропащие, посохлые: их ничем - ни косой, ни серпом - не захватишь. А сенов своих у совхоза много: еще с того года по всему лугу стоят.

- А про разбойство у вас тут ничего не слыхать? - из предосторожности спросил Кротов, когда вспомнил, что у него запрятаны за семью одеждами казенные подотчетные деньги.

- Пошаливают... Все-таки есть. А вам что? Скотина ка­зенная, не спекулянтская.

- Известно, казенная, клейменая. Вон, гляди, пломбы у каждой на ухе висят.

- Ну так чего ж? Тем более, если бломбы. С бломбами и "Царь ночи" не остановит. А если и остановит, то так отпустит, без последствий, только настращает для всякого случая.

А все-таки стращает? - усомнился Кротов.

- А то нет? - уверенно сказал пастух.

Серьезный, даже угрюмый парень поднял лицо, вдруг про­сиявшее в широкой улыбке, и, захлебываясь от удовольствия, скороговоркой прибавил:

- Частную скотину, у барышников, он не глядемши за­бирает!

- Вон уже рассыпались по ржанищу, проклятые! - вдруг пожаловался Кротов на своих коров и, занеся над головой дубинку, бросился с дороги за разбредающейся по полю ско­тиной. - Куд-ды!.. Куд-ды ты! А-а-а, дьяволы!..

Юный пастух, волоча по земле слишком большую для него хвостатую шинель и маяча в воздухе острым концом насуну­той на голову буденовки, в благодарность за курево тоже побе­жал к гуртам помогать Кротову. И минуту спустя он уже раз за разом оглушительно стрелял там своим длинным, длиннее себя, страшным бичом, похожим на разъярившуюся змею.

6

Проходили главной улицей большого села. Поднимали облака пыли, в которой тонуло все: и скотина, и гонщики, и встречные люди, и ближайшие избы.

Изголодавшиеся быки, и в особенности бугаи, рысью подбе­гали к крестьянским избам; как в цирке, становились во весь рост на одни задние ноги; поднятыми передними ногами, как руками, царапались по бревенчатым стенам, сколько могли, вверх, и там, губами, как щипцами, в момент выдергивали из крыш хороший пучок почерневшей соломы и с этой добычей в зубах убегали обратно в свой гурт. И было такое впечатление, что, если в скот стрелять, он все равно будет продолжать разорять крыши домов.

Коровенки, исхудалые, с маслено-блестящими женствен­ными глазами, от нервности странно - по-собачьи - поджав под себя хвосты, одна за другой, со скачущим сердцебиением побежали гуськом вдоль порядка крестьянских домов, искали раскрытых калиток, ворот и, ловко нырнув в них, мгновенно пря­тались в чужих сараях, конюшнях, темных углах, мечтая остаться там, пристать навсегда к любому оседлому хозяйству, лишь бы не идти дальше. И гонщикам приходилось поодиночке выкола­чивать их оттуда.

Гонщики в бешенстве разрывались на части, не знали, что спасать: или крестьянские крыши, или государственных коров?

- Старики! - обращались они изнемогающими от ус­талости голосами к бородатым мужикам. - Чего же вы, ироды, не помогаете нам отгонять от ваших крыш быков! Ведь они рушат ваше добро!

- А какое вы имеете право гонять через селения такие огромаднейшие шайки скота? - не двигаясь с места, сурово вопрошали пожилые мужики. - Разве вам тут дорога, бесовы дети! Вон дорога для скота, вокруг села, а не тут!

- Мы у тебя не спрашиваем, где дорога! - бранились гонщики и с криками продолжали бить палками своих живот­ных, отгоняя быков от соломенных крыш и выковыривая коров из чужих закутов.

- Не спрашиваешь?! - гудели на гонщиков старики и собирались возмущенными кучками. - Вот отобьем сейчас у вас всем народом десяток быков в нашу пользу, тогда будете знать, как не спрашивать, где дорога. Должны спрашивать!

- А ну попробуй отбей! Скотина Центры, клейменая, ка­зенная, не наша!

- Вот соберем народ и все равно отобьем! - грозились мужики, делая вид, будто сговариваются между собой.

- Эй, бабы! - кричали в другом месте гонщики. - Чего раззявили рты! Закрывайте калитки! Не видите, что наши коро­вы забегают в ваши дворы, прячутся по закутам!

- А вам жалко? - говорили бабы. - Оставили бы нам по одной молошной на хозяйство!

Во всех попутных селах и деревнях происходило одно и то же: мужики, бабы, дети высыпали на улицу, становились вдоль своих изб в картинный ряд, словно позируя перед фотографом, и неподвижно стояли так до тех пор, пока проходившие мимо гурты не исчезали из виду. Потом раздавались вздохи, начина­лись обсуждения...

- Товарищи! - обратился к Кротову в конце одного села местный кузнец, сплошь черный от сажи, вылезший из своей кузницы на свет, чтобы поглядеть на гурты. - Чья скотина, советская?

- Советская! - дернув головой, веско отвечал Кротов, выпрямился и с гордостью окинул взглядом доверенные ему гурты.

- А-а...- с удовлетворением протянул кузнец, и черное лицо его прояснилось. Он поближе подошел к Кротову. - Это хорошо. Хо-ро-шо-о... Красная Армия закупила? Или Центро­союз?

- Трест "Говядина".

Кротов подробно объяснил, что советская власть закупкой скота в засушливых районах выручает крестьян из беды, вырывает их из лап спекулянтов, за ничто скупавших у мужика скотину

- Мы сразу против частных закупщиков подняли цену за пуд живого веса!

И везде, где проходившие по селу гурты не причиняли сельчанам убытка, жители жадно искали случая побеседовать с гонщиками как с людьми новыми, сведущими, бывающими в городах, даже в Москве. Беседовали на разные темы: хозяй­ственные, бытовые, религиозные, политические...

- Откеда скотина? - по-свойски кричал на всю улицу лохматый мужик, очевидно вскочив со сна и стоя возле своей избы в нижней рубашке с широко расстегнутым воротом, без штанов, в сползающих все ниже подштанниках, босой.

- Из Еремина! - тоже громко, точно глухому, отвечали ему с середины дороги гонщики.

- Чья?

- Центры!

- Стало быть, казенная?

- А ну да!

- А сами чьи? - сонно, как лунатик, выходил на середи­ну дороги этот мужик, придерживая одной рукой падающие подштанники, а другой, для деликатности, распутывая на не­покрытой голове волосы, падающие на глаза и мешающие ему видеть.

- Ереминские! - ответствовали гонщики и останавли­вались в надежде воспользоваться от босого мужика каким-нибудь полезным для пути сведением.

- У вас жнива пахали? - в завязавшемся разговоре спрашивал мужик, подойдя к гонщикам вплотную.

- Еще! - коротко бросали гонщики, что на местном жар­гоне означало: "Нет еще".

- Почему не пахали?

- Нету дождю. Земля больно сухая.

- Стало быть, в том краю тоже такая сухмень?

- А то?

Что означало: "А то нет?"

- А зерно на озимый посев в вашем месте давают?

- Шумят, что будут давать. А покеда ничего такого нету. А у вас?

- Пока ниоткеля нету никаких слухов.

- Это плохо.

- Знамо, плохо.

Кротов подмигнул мужику и тихонько спросил:

- Дядька, а у вас тут на деревне самогону нельзя достать? Нам немного, только для аппетита.

- Нету. Сами бы выпили. Летошный год варили, а сей год не варят. Обедняли. Во всей этой округе, почитай, только одна наша селения такая скупая. А туда дальше по большаку, в прочих селениях, там самогону сколько хотите. Там смогете достать. И самогон же хороший есть у которых, страсть! Валит с ног наповал!

В большинстве сел мужики глядели на проходивший мимо них скот с большим сокрушением.

Скот от них, от мужиков, уходит! Скот гонится в города, на бойни!

- Говядинка хорошая, - ехидно замечал вслух один му­жик, кивая другим на картинных рогатых великанов, впряженных в гуртовую повозку.

- С жирами! - в тон ему, с такой же подковыркой, под­дакивал другой.

- Мужик обеззубел такую говядину есть, - говорил так же третий.

- Найдутся, которые поедят! - загадочно, со злобинкой в глазах произносил четвертый.

- Темнота у нас! - в оправдание таких высказываний пожаловался Кротову подошедший к нему сторож при сель­ской потребиловке, степенный пожилой мужик.- Немысленная темнота!

- Как темнота? - засмеялся Кротов. - А говорили: "новые времена", "разъездные лекторы", "передвижные теат­ры", "самоделковые концерты", "танцы до утра"...

- Где там! - безнадежно отмахнулся рукой сторож. - Когда ожидалось затмение луны, то в двадцати семи верстах отсюда, в нашем уездном городу, на базарной площади, люди смотрели на луну в митроскоп. Смотрел, конечно, и я. При митроскопе находился приезжий лектор, видно, здорово хватимший для ради приезда. "Это, - говорит лектор, показывая через митроскоп на половину луны, - это Япония, а это, говорит, рядом чернеется Америка". Весь народ поверил, один я не поверил, как я все-таки здесь, на всю нашу селению, человек выделяющий. Про Америку я, конечно, ничего не скажу: я там не был. А вот про Японию, про ту наверное знаю, что она не на луне, а на Земле, как я сам участвовал в русско-японской войне, имею заслуги и ранения. А вы говорите: "лекторы", "лекторы"... Все равно никто ничего правильно не доказыва­ет. Опять взять то затмение. Полное затмение луны, безуслов­но, было. Но куда она тогда девалась, та луна, - скрылась ли она временно за облаками или же вовсе уничтожилась, сгоре­ла, а на ее месте народилась другая, - этого человек никогда не узнает.

И долго еще говорил сторож, жалуясь на окружающую темноту, перескакивая с предмета на предмет, пока гурты неподвижно стояли и сонно отдыхали среди широкой сельской улицы.

Гонщики в это время гурьбой атаковали тесную потребиловку и тщетно копошились там в разложенных перед ними скудных товарах.

- Нитки катушечные есть?

- Раньше были, сейчас нету.

- Махорка есть?

- Раньше была, сейчас нету.

- Сахар?

- Раньше был.

- А когда же будут?!

- Когда привезут, тогда будут.

Утомленной скотине нравилось стоять среди улицы под лучами солнца и оцепенело дремать. И ее сдвинули с места не сразу. Несмотря на вопли и побои гонщиков, она долго еще стояла и стояла...

Когда гурты наконец медленно пошли и подходили уже к концу длинного села, от крайней избы отделился человек, вы­шел навстречу гуртам, узнал в Кротове старшего гуртовщика, поздоровался с ним за руку; угостил махоркой собственного сева и зашагал рядом. Это был высокий, породистый, вели­чественный старик, с пышной шапкой седых волос на непо­крытой голове, с такой же серебряной окладистой - от плеча к плечу - бородой, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе, подпоясанной обрывком веревки, в сапогах, с высоким посо­хом в руке.

Они разговорились.

- Ну как там, в Москве, смирно? - спрашивал старик, услыхав от Кротова, что тому по делам гонки скота приходится бывать в Москве.

- Вполне, - уверенно отвечал Кротов и с места закри­чал молодому долговязому гонщику: - Панькин, гляди и скажи другим, как бы там быки не расхватали вон тот омет житель-ской соломы!

- Никаких перемен нет? - тонко и политично выспра­шивал старик, искоса оглядывая Кротова.

- А какие могут быть перемены? - удивлялся Кротов.

- Насчет войны ничего не слыхать?

- С кем? - спросил Кротов. - И кто теперь будет вое­вать? Мы с тобой хотим?

- Ага! - обрадовался старик. - Стало быть, солдатов брать не будут? Это хорошо. А то у меня трое сынов. Та-ак... Ну а по скольку в сем году наложат на десятину?

- Это покудова неизвестно. Тогда объявят. Вам, должно, сделают снисхождение, как ваша местность пострадавшая от суховея.

- Все-таки, думаешь, сделают?

- Обязательно.

- На хорошем слове спасибо.

Старик помолчал, подумал, снова украдкой покосился по­дозрительным взглядом на Кротова.

- Ты партейный?

- Нет.

- Врешь.

- Чего мне, дедушка, врать? Вот я с вами встретился, вот я с вами и разойдусь. Зачем же в таком случае врать?

- Так-то оно так. Только такой хорошей должности, как у тебя, некоммунистам не давают.

Кротов рассмеялся.

- Чем же у меня хорошая должность? Погонщик скота! Гуртовщик!

- Все-таки, - мотнул головой старик и опять искоса окинул всего Кротова изучающим взглядом.

Они минутку помолчали. Шли уже полем, деревня оста­лась позади.

- Ну а как там у вас, в Москве, Бога сознают? - опять стесненно, со страшком заговорил старик.

- Плохо, дедушка, насчет этого. Слабо.

А-а, стало быть, плохо? Вон оно что. У нас тут тоже похвалиться нечем. Моя дочь накотила детей, думала, выйдут люди, а они подросли и все до одного записались в комсомол. Пес его знает, что будет. А родители твои живы? А сам-то ты как: почитаешь родителев или тоже, по-партейному, служишь бесу, отказываешься от них?

- Почитаю, дедушка, почитаю.

- Это хорошо, - с чувством одобрил старик. - Старость нужно жалеть. Все состаритесь. А то у нас тут один такой же, как ты, вроде партейный, приехал из города к матери на побыв­ки и не велит ей Богу молиться. Серчает на мать, не велит в церковь ходить. Он где-то работает каким-то начальником над детьми, должность тоже хорошая, вроде как у тебя... И мать, крадучись от сына, молится Богу. Крадучись! Вот чего делают! А ты Богу молишься?

- Нет.

Старика дернуло.

- Как? - нахмурил он брови, совсем белые, как из ваты, на красном здоровом лице.

- Так, - пожал плечами Кротов. - Отбился от церкви.

- Заблудились люди, - вздохнул старик и покачал голо­вой. - Заблудились. Оттого и засуха, и неурожаи, и вот скотина вся пропадает, и люди. А ты думаешь отчего? У нас тут одну девчонку подхватило вихрем. Три дня носило. Поднимало все выше и выше. Как она потом попала обратно домой, девчонка сама не знает... Говорит, была на небе, видела Бога. Кто его знает, врет или нет... Скорей, что нет... Она, хоть ей и четырнад­цать лет, догадалась, что делать на небе, стала перед Богом на колени и просит у него урожаю, дождю. А Бог, значит, и говорит: "Последние колодези высушу!" И правда. У нас двенадцать колодезей рыли в ярах, где раньше всегда была вода, а теперь нигде не нашли. Ушла, а куда - неизвестно.

Кротов слушал старика и сдержанно посмеивался в сторону.

- Ну вот вы, старый человек, уже прожили жизнь, - сказал он, когда прощался с картинным стариком, - вы много видели на своем веку, о многом передумали... Скажите мне, только по правде: как, на ваше мнение, к хорошему все эти новости и перемены?

Опершись двумя руками на посох и принагнувшись вели­чественным корпусом немного вперед, старик, прежде чем отве­тить, скользнул пытливым взглядом по лицу Кротова.

- Навряд! - наконец произнес он. - Навряд! - повто­рил он еще раз, громче и тверже.

- Почему? - спросил Кротов, но в этот момент, заметив в крестьянском коноплянике своего гигантского быка, не дожи­даясь ответа старика, он изо всех сил рванулся с дороги к тому быку с занесенной над головой длинной дубинкой.

- Бога забыли! - ответил ему уже вдогонку старик.

И тотчас же исчез, как видение, в облаках непроницае­мой пыли, вдруг с вихревым шумом налетевшей со стороны шагавших гуртов.

7

Шагали день за днем, от зари до зари. В полдень отдыха­ли, варили чай. Ночевали среди полей, там, где заставала тем­нота. Тогда же, в потемках, варили на костре обед. Ночами по очереди дежурили вокруг гуртов до утра.

Всем гонщикам приходилось трудно.

Но тяжелей всех было старшему, Кротову. Он, кроме всего прочего, что ни день, то делал какое-нибудь новое, неприятное для себя открытие.

Начать с того, что двое гонщиков, рекомендованных проф­союзом, оказались инвалидами войны и оба сильно хромали. При найме они умышленно скрыли свой порок, а теперь все больше и больше отставали от гуртов, плелись в хвосте, иногда вдвоем, причем один хромал на левую ногу, другой на правую, что вызывало шутливые замечания, острые словечки со стороны других гонщиков. Кротов из сострадания к инвалидам старал­ся поочередно сажать их на повозку, править волами. Другие втихомолку критиковали такое снисхождение.

- Мы тоже больные, - говорили они между собой. - У меня грыжа вон какая, больше головы! А я все равно бегаю за быками, не сижу барином на повозке, такой моды у меня нету...

С третьим гонщиком дело обстояло еще сложнее. Обна­ружилось, что он страдал куриной слепотой, ночью не всегда отличал скотину от человека и, будучи очень старательным в работе, не раз исступленно замахивался дубинкой на своего же собрата гонщика, принимая его в потемках за покушающе­гося па побег быка.

- А-а-а!..- злобно заскрежетал он однажды зубами и на Кротова, когда тот, по обыкновению, глубокой ночью проверял на стоянке посты дежурных.- Куда тебя черти несут? Наззад! - погнался он с занесенной выше головы дубинкой за своим начальником, в страхе спасающимся от него бегством. - Я тебе, сукин сын, когда-нибудь рога поотбиваю!

И с крепкой бранью он изо всех сил запустил вдогонку Кротову тяжелую дубинку. Дубинка со свистом пролетела в темноте возле самого уха начальника.

- Где ты видел у меня рога, дурак ты этакий! - в испуге кричал из темноты Кротов. - Калека ты несчастная! Ты уже не в первый раз покушаешься на мою жизнь! Ну, что я теперь должен сделать тебе? Морду набить?

- Тихон Евсеич! - искренне сожалел о происшедшем гонщик. - Я без намерения! Я стараюсь!

- Так не стараются! - говорил Кротов. - Если слепой, надо очки завесть!

Из ночной темноты, с огромными воротниками тулупов, поднятыми выше голов, неслышно собирались на шум и подхо­дили к ним силуэты других дежурных - узнать, в чем дело.

- Уж больно темная ночь! - раздавались из их группы голоса в оправдание провинившегося.- В такую ночь очень свободно ошибиться. Если бы было хотя месячно. И человека виноватить нельзя, потому что он вроде хотел как лучше.

- На кой черт мне такое его хотение! - махал руками Кротов. - Мне моя жизнь дороже! А если он однажды ночью мне голову снесет своим дрючком? Спасибо вам!

- Ну что вы, что вы, Тихон Евсеич, уж и "голову снесет"... - обижался виновник происшествия. - Вы очень низко ставите меня. Я не такой.

С остальными гонщиками Кротову было меньше хлопот. Но все же дело не обходилось без недоразумений. Например, люди пожилые плохо ладили с молодыми, обвиняли их, что те стараются выезжать на стариках. Будто бы, когда старики бегали по глубоким ярам, лазили на кручу и ловили шалую коровенку или когда старики рыскали по лесной чащобе, искали притаив­шуюся в кустах скотину, молодые в это время спокойно шество­вали ровным шагом рядом с гуртом, притворяясь, что ничего не знают о побеге быка или коровы. Или во время сильного ветра получалось так, что старики, по их словам, всегда оказывались на стороне летящей на них от гурта земляной пыли, а молодежь группировалась на стороне чистого ветерка. И Кротов попро­бовал было перегонять молодых на места стариков, а стариков на места молодых. Это сразу помогло делу. Но что самое глав­ное - как выяснилось - ни один гонщик не знал дороги!..

- Чего же вы врали Иван Семенычу, что гоняли этим путем скотину не раз и хорошо знаете маршрут?! - корил их Кротов.

Они оправдывались:

- А что же, мы должны были пропадать без делов? Помирать голодной смертью с семейством? Вы же сами, Тихон Евсеич, очень хорошо видели, как трудно было заместиться на долж­ность гонщика. А что касается дороги, то ее немудреное дело найти. Жителев надо спрашивать.

- А где тут жители, в этой погорелой пустыне?! - возмущался Кротов.

И, чтобы разузнавать, куда идти, он частенько бегал в поле, далеко от дороги, к мужикам, пахавшим озимое, или подзывал со степи к себе на дорогу деревенских пастухов. Но такие встре­чи с людьми бывали слишком редко. Кроме того, пастухи, как правило, никаких других дорог не знали, кроме одной-двух своих.

- Стой на месте! - вдруг на перекрестке нескольких дорог поднимал руку Кротов и останавливал оба гурта, а сам со стариком Коняевым отправлялся разведывать путь.

Гонщик-профессионал Коняев шел по одной дороге, Кро­тов по другой, и оба они так низко наклонялись к земле и так внимательно присматривались к колеям на дороге, словно сили­лись прочитать на них какие-то важные затоптанные слова.

- Есть! - вдруг поднимал голову один из них, останавливался и рассказывал другому свою догадку, исходя из найденных им на земле ценных примет.

8

Лишь к закату солнца и, как всегда, с неимоверными труд­ностями Кротову наконец удалось в одном селе сторговать у мужика за наличные деньги и отрезать половину скирды ста­рой соломы на корм гуртам.

- Только что скотина государственная и вы государственные - поэтому! - изрек, согласившись продать, упрямый мужик, единственный в селе, у которого еще водился небольшой запасец лежалой соломы.

Надо было организовать кормление скотины, и гурты на­рочно остановили на дороге еще до деревни, чтобы скотина, раньше времени учуяв запах соломы, не вышла из повинове­ния и не помешала сложным предварительным приготовлениям.

На нескольких крестьянских подводах гонщики вывозили купленную солому на широкую сельскую площадь против церк­ви. Приятно было смотреть, с каким рвением, с какой быстротой и с каким толком они работали. Всем хотелось поскорее пора­довать изголодавшуюся скотину, и каждый работал за четве­рых. Появилось даже иное, более справедливое отношение к тем двум хромым инвалидам, что чередовались на повозке и теперь хлопотали у костра, готовя артельный обед, обычный пастушеский кулеш из пшена, лука и сала.

Кротов, повеселевший больше всех, летал, как на крыльях, появляясь то в одном конце широкого плаца, то в другом - месте для предстоящего скотского пиршества.

- Реже раскладывай отдельные кучки соломы, дальше одна от другой! - разрезал сельскую предвечернюю тишь его высокий, командующий, наслаждающийся своей распорядительностью голос. - Клади так, чтобы скотина ела маленькими группками по трое, по четверо, не теснила друг друга! Клади так, чтобы скотина не затаптывала ногами драгоценный корм! Клади, черт побери, так...

Первыми прибежали глядеть на приготовления кормежки невиданно огромного стада, конечно, сельские ребятишки. Они задолго до начала зрелища заняли на площади удобные места, держали друг друга за руки и окружили плац неровной - где тонкой, где толстой - живой изгородью. Потом позади этой детворы постепенно образовали вторую цепь полные удивле­ния местные мужики, бабы - люди всех возрастов.

- Мож-на-а-а!..- наконец протяжно закричал во всю глотку с высокой церковной ограды Кротов, стоявший там с протянутой вверх рукой, точно митинговый оратор. - Дав-вай!.. Мож-на-а!.. Иди-и, иди-и!.. - кричал он куда-то вдаль гуртам и пригласительно махал им рукой.

И вот в конце улицы, за селом, возле крылатой ветря­ной мельницы, как бы вылезая из-под горы, показались на доро­ге широким фронтом в несметном числе одни рога скотины. Рога и рога... Рога надвигались на село по дороге густой мас­сой, сомкнутым полчищем, спутанно шевелясь и шевелясь на разные лады. По мере своего приближения они все более и более густой сеткой вырисовывались на фоне чистого, безоб­лачного небосклона. Потом под каждой парой рогов, тоже вы­лезая из-под земли, появились головы первой шеренги быков. Потом под всеми головами все выше и выше вырастали груди, потом ноги животных, безостановочно перебирающих и пе­ребирающих на месте, как бесчисленное множество работа­ющих спиц. Издали даже невольно воображалось, какой долж­ны были издавать стрекочущий шум эти мелькающие вдоль и поперек спицы.

Армия запыленных рогатых четвероногих гигантов, запру­див всю ширину улицы и задевая левым и правым флангами за избы, всем своим плотным массивом трудно втиснулась в де­ревню и вскоре подошла к церковной площади.

Завидев белеющие по всему плацу в правильном шахмат­ном порядке кучки золотисто-глянцевитой соломы, почувствовав идущий от нее сытный ржаной запах, скотина, вдруг высоко подняв расширенные ноздри, вся рванулась вперед и, отбросив усталость, вялость, саженными шагами двух тысяч ног, широким веером, в охват всей площади, бесконечно счастливая, побежала врассып­ную к старательно разложенным для нее аккуратным порциям.

И легок, и упруг, и изящен, и невиданно красив был этот массовый бег воодушевленных животных, минуту тому назад еле влачивших по дороге машинально передвигающиеся мно­гопудовые свинцовые ноги.

Два больших гурта раздробились на множество отдельных, маленьких, усердно жующих группок, каждая в несколько голов. От тех кучек соломы, вокруг которых становилось тесно или где солома подходила к концу, животные, осмотревшись, переходили к другим, где было больше корма.

Вдали, возле своих изб, стояли и томились в выжидающих позах бабы-хозяйки - с головами, повязанными белыми плат­ками, в темных юбках, в цветных кофтах, с приготовленными граблями в руках. Неподвижными глазами, сведенными в одну точку, они часами глядели издали на скотину, вволю пожира­ющую дорогой корм, и, было видно, караулили момент, когда наконец можно будет кинуться с граблями к плацу и нагрести для себя с земли остатки.

Уже стемнело, уже с поля освежающе дохнуло на дерев­ню ночной прохладой, когда скотина, утомившись жевать, одна за другой отрывалась от корма, поднимала головы и продолжа­ла стоять на месте, как бы только теперь разобравшись во вкусе неважной старой соломы.

- Сжимайте гурты как можно теснее! - скомандовал Кротов, едва у первого быка сами собой подкосились ноги и он лег, где стоял, устраиваясь уже на ночь. - Иначе мы их тут никак не укараулим. Сжимайте, сжимайте их к центру площади!

За первым быком начали валиться на месте, подламывая под себя усталые колени, и остальные. И через несколько ми­нут один гурт спокойно лежал по одну сторону повозки у домо­вито пылающего костра, другой - по другую.

Возле повозки и костра хлопотали гонщики, стащившие на землю свои пожитки: платье, постельные подстилки, мешки с провизией...

- А бабы-то, бабы, поглядите, чего делают! - вдруг повернул в сторону голову один из гонщиков, указывая всем на дальний край плаца, и расхохотался.

Бабы, с высоко подоткнутыми подолами юбок, взваливали друг другу на спины тюки подобранной соломы и пускались с ними бегом к своим избам. Самих баб за огромной ношей не было видно, и казалось, спеша бегут по земле, смешно сотряса­ясь, вот-вот готовые упасть, громадные тюки соломы н'а коро­теньких ножках.

Кротов побледнел от злости.

- Эй, бабы, стой! - пронзительно закричал он, вскочив на повозку и потрясая в воздухе дубинкой.- Что вы делаете, бросьте сейчас солому, а то я вас!

Бабы с соломой ускорили бег.

- А!.. - взбесился Кротов. - Вы бежать?!

И он, спрыгнув с повозки, с дубинкой в руках, бросился за ними.

- Я кому говорю, бросьте сейчас солому, иначе...

Одна баба, с самым большим ворохом, полуобернулась назад, поглядела из-за края своей ноши на приближающегося Кротова, шутит он или кричит всерьез.

- Положи сейчас, где взяла! - пригрозил ей Кротов дубинкой. - Скотина казенная, Центры, насидишься в тюрьме за эту солому!

Баба остановилась: едва сама устояла, сбрасывая с себя тюк; выпростала из-под соломы свою веревку и, ни разу не оглянувшись, очень грузная, побежала, как девчонка, прямиком к своей избе.

Две-три другие в испуге последовали ее примеру, осталь­ные же благополучно скрылись вместе с трофейной соломой в своих воротах.

Уже при свете утреннего солнца гонщикам бросилось в глаза немало дорожек рассыпанной по земле мелкой соломы. Дорожки, расходясь от середины плаца лучами, вели как раз в те дворы, в которые бабы таскали остатки корма.

- Эх!..- с досадой произнес Кротов.- Только сожалею этих людей, только сочувствую их бедности! А то бы я им показал! А то бы они запомнили у меня, что такое трест "Говядина"!..

9

День за днем, сутки за сутками гурты шли дальше и даль­ше. И люди и скотина свыкались с дорогой так, словно им предстояло всю жизнь только шагать и шагать.

- Давайте сюда-а-а!.. - закричал гонщикам Кротов, ушедший от гуртов далеко в сторону на розыски для скота хотя какого-нибудь подножного корма. - Тут тра-ва-а-а!..

В ожидании подхода гуртов один конец дубинки он во­ткнул в землю, на другой повесил фуражку, а сам, растянувшись на высохшей, пружинистой, душистой траве, лег отдыхать.

Он лежал на спине, лицом к небу, и улыбался, заранее рисуя себе, как поразятся и гурты и гонщики, увидев эту завет­ную, наконец найденную им степь, о которой ему так много и так восторженно говорили попадавшиеся в пути крестьяне.

Когда гурты круто свернули со шляха и направились сте­пью прямо к нему, он не утерпел и встал, чтобы получше видеть, как будет встречена всеми его находка - и людьми и скотиной.

- Ну и корма-а-а! - одно за другим следовали удив­ленные восклицания гонщиков, в то время как они не могли оторвать глаз от устилавшей их путь роскошной, теперь уже высохшей, но все же сохранившейся от лета травы. - Вот так корма-а-а!

- Что значит сроду не паханная земля! - возгласил старик Коняев, скользя по земле оживившимися многоопытны­ми глазами. - Это бывшие графские степи, графа Орлова-Давыдова, теперь государственный земельный фонд. Их только в том году начали нарезать мужикам. А раньше, кто их знает сколько годов, они гуляли так, без пользы.

И долго еще не переставали люди глядеть себе под ноги и восхищаться каким-то чудом уцелевшей здесь благодатью.

- А сколько тут сохлых цветов! Смотрите! Смотрите!

И после твердого, как камень, большака ступать по этой мягкой, упругой, похрустывающей под ногами, сухой душистой траве и скотине и людям было приятно и непривычно. Люди шли и улыбались от наслаждения. Шли и не слышали соб­ственной поступи, как будто шагали по мягкому ковру.

- Ну-ну! - покачивали они головами, не находя слов для выражения своего удовольствия.

- А запахи какие! - воскликнул Кротов, разводя вокруг руками, остановившись на ковре из разноцветных, высохших, уже полинялых цветов. - Тут продержимся подольше, - сказал он с сияющим лицом.

- На таких травах, Тихон Евсеич, не грешно было бы нам устроить дневочку! - со сладостной гримасой внес предложе­ние один из пожилых гонщиков.

- Дневку! Дневку! - дружно подхватили остальные, смеясь.

- Там посмотрим, - уклончиво ответил Кротов. - Завтра утром решим. Очень увлекаться дневочками нам тоже нельзя. Приходится спешить. Мы и так уже около месяца идем. Скоти­на очень теряет вес в такой дороге - вот главное!

- Тихон Евсеич! - возразил горячо Коняев. - На таких сытных травах, как эти, скотина поправится, прибавит вес! Вон там, видите, верхушки деревьев из ложбины чернеют? То пруд. Бывший графский пруд. А вокруг него старые вербы стоят. Там скотину ввалю напоить можно.

- Вот это хорошо! - раздались голоса. - Там и заноче­вать сможем! Вполне!

- Трогай туда! - как бы сдаваясь, махнул рукой весело Кротов.

Под криками и ударами гонщиков, неохотно подвигаясь вперед маленькими шажками, скотина жадно рвала и рвала под собою на ходу вкусное, резко пахучее сено.

Пришли к пруду. И к пестроте степи и к синьке неба прибавилась еще одна краска, веселящая глаз: темная, свежая зелень листвы, нависшей вокруг всего пруда с очень древних, не моложе столетних дуплистых верб...

Скотина остановилась и как припала губами к траве, так и не отрывалась от нее, начисто выбривая ее возле себя, как хорошей бритвой.

И полились в воздухе сладкие медовые запахи сухих степ­ных цветов, усердно перетираемых, как на жерновах, на плоских зубах пятисот крупных животных! И послышался всюду множе­ственный смачный хруст крепко работающих и работающих челюстей...

...Когда малиновый шар солнца нижним краем своим уже прикоснулся на западном горизонте к земле, на всю степь, на поверхность пруда, на лица людей лег малиновый отсвет. И от травы, от цветов, от летающих нитей паутины, от неподвижно повисшей листвы верб, от покойной воды пруда, от всего этого и в особенности от костра, распространяющего домовитый запах кизячного дыма, на душу вдруг легла беспричинная грусть осен­них сумерек.

- Иэх-х!..- вспомнив о домашней нужде, о жене, о детях, тяж­ко вздохнул один инвалид, готовивший у костра на артель ужин.

- Д-да-а!..- с точно таким же чувством и с такими же мыслями помотал головой другой, помогавший первому варить все тот же походный кулеш: пшено, лук, сало.

В то же время в темно-малиновый овал пруда со всех глинистых берегов осторожной ощупью, как слепая, поодиночке, деликатно спускалась отяжелевшая, довольная, вволю наевшая­ся скотина.

- Панькин! - кричал с одного берега на другой старый гонщик Коняев молодому. - Заметь там на берегу колышками уровень воды в пруде, пока скотина не пила! А потом посмот­рим, сколько она выпьет!

- Хорошо! - подхватил тот предложение и вбил в од­ном месте глинистого берега на уровне воды один колышек, потом в другом месте - второй, потом - третий...

Оставленная без присмотра скотина позволила себе еще одну новую роскошь: ни одно животное не пило воду у бере­гов - а, оставляя от себя на зеркальной поверхности пруда черное отражение, оно двигалось, с остановками, все глубже и глубже: по колени, по живот, по грудь, где вода с каждым шагом становилась чище и чище. Наконец животные останавлива­лись, нащупывали копытами на дне надежный твердый грунт, погружали кончики широких сомкнутых губ в воду и с наслаж­дением цедили в себя изредка попискивающую влагу. Пили не спеша. Пили много. Напившись, долго и неподвижно стояли в одной и той же позе, сутуло склонившись над водой, как будто сонно смотрясь в зеркало.

Среди пруда, на плоских спинах некоторых пьющих воду быков лежали в широко распластанном виде шубы и другие одежды гонщиков. Гонщики, по мере того как с утра начинало припекать солнце, имели обыкновение постепенно сбрасывать с себя в пути верхнее платье, и, чтобы каждый раз не ходить с ним к повозке, они на время набрасывали его на покорные спины ближайших к ним животных. И теперь хозяева тулупов, забытых на спинах быков, пьющих среди пруда воду, стояли на краю берега и напряженно следили за участью своих вещей. Сорвутся их шубы в воду со спин быков или не сорвутся? Утонут или не утонут? Раздеваться и лезть им самим в холод­ную воду или же подождать?

- Наз-за-ад! - отчаянно кричали они с берега тем быкам. - Наз-за-ад!..

Но быки, как глухие, не обращали на их вопли никакого внимания, стояли и стояли, как изваяния.

- Пропала наша одежа! - хлопали люди себя по бедрам, нервничали, садились на землю, смотрели издали, ждали, потом опять вставали. - Ни за что пропадет одежа! Не столько заработаем, сколько потеряем!

Однако быки, достаточно освежившись в прохладной ван­не, со свойственной им медлительностью пошли обратно - казалось, стараясь осторожненько вынести на берег на своих спинах доверенное им имущество.

Ни одна вещь не пострадала!

Переволновавшиеся гонщики ликовали.

- Ну и животная! - удивлялись хозяева спасенного доб­ра и зачем-то разглядывали с изнанки и с лица свои дырявые шубы, словно в них могли произойти какие-нибудь изменения. - Ну и скотина! А говорят, скотина ничего не понимает! Все понимает!

- Кто говорит? - возмутился Коняев. - Тот сам ничего не понимает, кто этак говорит! "Глупая", "глупая", а она, бывает, которая умней нас!

Когда последний бык, как из-под душа, весь обтекая водой, вышел из пруда, Коняев закричал на противоположный берег:

- Панькин! Пройди к заметкам, погляди, какой теперь стал уровень воды в пруду!

Панькин спустился к берегу и с торжествующим лицом указал всем на новый уровень воды, значительно ниже вбитого колышка:

- Вот сколько она выпила!

Все удивлялись.

Коняев по этому поводу тоном знатока говорил:

- Вот видите, если класть по четыре ведра на голову, и то составится две тысячи ведер!.. А есть быки, которые, если дать им волю, и по шесть ведер выпьют!..

Скотина, наевшаяся, напоенная, с чудовищно раздутыми в обе стороны боками, точно навьюченная, с трудом стояла на земле на широко расставленных ногах и своим беспомощным видом вызывала в гонщиках хохот.

- Ужасть, как нажралася с голодухи! Стоит и смотрит без всякого понятия! Даже не шевельнется! Как неживая!

Прошло несколько минут, и быки, коровы, бугаи всей своей массой повалились на берегу пруда на длительный отдых. Уста­лые, не в меру отъевшиеся животные лежали на сухой примятой траве, на своих тяжко расплывающихся, как тесто, животах, на расстоянии одного-двух шагов друг от друга.

- Сегодня ночью караулить скотину не потребуется: ни одна никуда не уйдет, - засмеялся Коняев, окидывая доволь­ным взглядом удобную стоянку гуртов.

Но, по приказанию Кротова, ночные дежурства людей все же не были отменены совсем, а лишь сокращены, и большинство гонщиков наконец, к своему удовольствию, проводило на этот раз ночное время вместе - возле повозки, у пылающего костра.

Люди, исхудавшие, небритые, нестриженые, с черными за­пыленными лицами, с непокрытыми головами, сидели тесной се­мьей вокруг большого закопченного ведра, из которого валил пар, и, засучив рукава, широкими деревянными ложками зачер­пывали из глубины ведра горячую, сытно благоухающую пшен­ную похлебку на свином сале.

Пламя костра, вспыхивая, вдруг освещало за плечами гон­щиков огромные рогатые головы животных, мирно отдыхающих тут же, рядом, нераздельно от людей.

Вокруг стояла такая тишина, какая могла быть только здесь, ночью, вдали от населенных мест, среди голой, бездорожной, целинной степи.

И время от времени, когда в негромком разговоре уста­лых людей наступала пауза, до их слуха доносились из тесноты спящих гуртов отдельные, странные, до суеверности похожие на человеческие, кроткие вздохи животных.

Быкам долго не спалось. Рогатые великаны, с гордо повер­нутыми головами, с открытыми, поблескивающими в темноте большими маслеными глазами, по-детски подобрав под себя колени передних ног, удобно полусидели-полулежали на траве, не спали - и думали, думали...

Не за этим ли так неожиданно и так насильственно ото­рвали их от родного дома, чтобы из тех бесплодных, засушливых, голодных мест пригнать сюда, в этот чудесный край, где такие сытные пахучие травы, где такие чистые обильные воды, где так прекрасно ночами лежать на мягких подстилках и отдыхать? Если это так, если это правда, тогда, конечно, это хорошо, очень хорошо. Тогда понятно, тогда простительно все: и бесконечно долгий, мучительный их путь сюда, и беспощадные побои гонщи­ков, и все другие, которым нет числа, дорожные страдания...

Поздней ночью, когда на гуртовой стоянке уже все спали крепким сном - и люди и животные, - вдруг послышалось, как за концом пруда, среди прилегающих к нему зарослей болоти­стого камыша, с осторожным разговорным покрякиваньем опус­тилась на слегка заплескавшуюся воду небольшая стайка ди­ких уток, быть может, где-нибудь невдалеке вспугнутая дотошны­ми охотниками, ожидающими рассвета.

...Перед самой утренней зорькой, при ясном звездном небе, прихватило первым в этом году морозцем. И у Коняева, спавшего в числе остальных возле давно потухшего костра, све­ло судорогой ноги. Старик, не раскрывая глаз, завозился под рваным тулупом, заерзал по земле, словно вгрызаясь в нее, застонал.

Николай Никандрович Никандров - СКОТИНА - 02, читать текст

См. также Никандров Николай Никандрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :