Николай Никандрович Никандров
«ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 02»

"ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 02"

VI

Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью к нему, не терзаться ревностью, Ксения Дмитри­евна, живя у Гаши, старалась как можно больше взваливать на себя домашней работы.

Она вставала раньше всех, ставила в кухне старый мед­ный самовар - новый, никелированный, ставили по праздни­кам, - доставала из-за оконной рамы свинину, нарезывала ее ломтиками, поджаривала с картошкой на примусе, будила хозя­ев завтракать, ела и сама с ними, отправляла Андрея в гараж на работу, Гашу на рынок за провизией для обеда, поднимала детей, одевала их, мыла, причесывала, варила для них манную кашу на молоке, кормила, разнимала, когда они во время еды дрались ложками...

Девочки, встав с постели, обходили квартиру и, нигде не найдя матери, валились на пол, корчились в конвульсиях, ревели: как смела мать уйти без них!

Орали они ужасно.

- М-ма-м-маа!.. - голосила одна, младшенькая, коротень­ким червячком катаясь по полу.

- Где мам-маа?.. - выла другая, старшенькая, извиваясь на полу рядом.

Ксения Дмитриевна пускалась на хитрость.

- Мама ушла на рынок купить вам по конфетке, - говорила она. - Вот она, кажется, уже пришла, слышите, кто-то в передней стучится? Тише!

Девочки переставали реветь, приподнимали с пола крас­ные, вспухшие от слез рожицы, ожидающе глядели на дверь: не покажется ли мать.

А Ксения Дмитриевна в этот момент, не давая им опом­ниться, отвлекала их внимание в другую сторону.

- Глядите, глядите, что я вижу! - с притворным удивлением кидалась она к окну и хваталась руками за голову: - Ах, какой большой на дворе дождь пошел! Ай-яй-яй... Как теперь мама придет?

Девочки переводили свои глупые глазки от дверей на окна, прислушивались, правда ли на дворе дождь.

- А ну-ка я, - с деловым видом поднималась с пола старшенькая, шла к окну и, подставляя свои подмышки, просила подсадить ее на подоконник.

- И я, и я, - не желала отставать от нее младшенькая и, хрюкая, бежала, голозадая, на четвереньках, задрав голову, тоже к окну.

Ксения Дмитриевна сажала ту и другую на подоконник.

- У-у, - тотчас же разочарованно дулась Клавочка, глядя за окно. - Нету дождь,

- А петушок какой красненький по двору ходит, - ласково говорила Ксения Дмитриевна и гладила девочку по атлас­ной головке. - Правда, Клавочка?

- Да, - неохотно бурчала себе под нос Клавочка, чув­ствующая, что ее все-таки запутали и обманули. А Женечка была очень довольна.

На слабых ножках она стояла во весь рост на подоконни­ке, водила посинелыми скрюченными пальчиками по оконным стеклам, удивленно таращила выпуклые глазки на самое дно глубокого двора, по диагоналям которого, как на сцене театра, бегали и туда, и сюда люди: кто с топором в сарай колоть дрова, кто с переполненным ведром к мусорному ящику, кто всем семейством развешивать на веревках мокрое белье...

Тем временем приходила с базара Гаша.

Спешащая, раскрасневшаяся, она вносила с собой в квартиру волнующую свежесть утра, раздевалась, сдавала купленные продук­ты Ксении Дмитриевне, говорила ей, что готовить на обед, а сама, не теряя ни минуты, садилась на весь день за швейную машину.

Ксения Дмитриевна набрасывала себе на плечи старый пиджак Андрея, хватала из-под русской печи тяжелый колун, неслась с ним вниз, во двор, приходила оттуда с наколотыми дровами, топила плиту, приготовляла обед...

В то же время она не переставала смотреть за девочками.

Клавочка готовила на полу "обед" в игрушечных каст­рюльках для своей навеки закоченевшей "Катьки". Женечка сидела голеньким задом на жирном кухонном столе рядом с работающими руками Ксении Дмитриевны, рядом с горой накрошенной для щей свежей капусты и тщетно старалась укусить беззубым ртом громадную пирамидальную кочерыжку...

С детьми было много хлопот. Клавдия сама садилась на горшочек, Ксении Дмитриевне только приходилось беспрестан­но расстегивать и застегивать ей панталоны, а Женечку только еще приучали к этому, и Ксения Дмитриевна то и дело бегала стряпкой подтирать за ней лужицы...

И все-таки Ксения Дмитриевна никогда не ожидала, что дети одним своим присутствием смогут ей порой доставлять такое громадное наслаждение. Больше всего она любила на­блюдать обеих девочек спящими в своих кроватках. Ярко горело в комнате электричество, и у девочек были розовые сквозные личики, доверчивые закрытые глазки, безмятежное дыхание. И Ксения Дмитриевна долго не могла оторвать от них очарован­ных глаз, стояла над их кроватками, смотрела, старалась проник­нуть в великую тайну бытия, думала. Неужели и она когда-то была такая? Неужели и она когда-то была способна так крепко, так безмятежно спать, несмотря на яркий свет и громкий говор? Почему жизнь так скоро ломает, коверкает природу людей?.. Неужели люди не могут продлить этот период своей детскости? Неужели нельзя изменить человеческую жизнь к лучшему?

Ксения Дмитриевна всей душой полюбила девочек, при­вязалась к ним, научилась великолепно ладить с ними.

И через два-три месяца по всей коммуне шоферов про­шел слух, что у шоферши Гаши живет женщина, которой без всякого страха каждая мать может доверить своих детей. И мно­гие матери-работницы, уходившие с утра на работу, заносили на день своих ребят, с согласия Гаши, на попечение Ксении Дмитриевны. Прошло еще два-три месяца, и в кухне Гашиной квартиры к удовольствию всей коммуны образовалась настоящая "детская комната".

Иногда в "детскую комнату" прибегала какая-нибудь без­детная жительница коммуны, с озабоченным лицом, с посудой для молока в руках.

- Ксения Дмитриевна, дайте, пожалуйста, мне какого-ни­будь дитя на минутку, которое полегче. Мне только до "Кресть­янского союза" добежать, без очереди молока взять. А то, если без дитя, очередь очень большая.

- Вот спасибо! - приносила она через несколько минут ребенка обратно, очень довольного выпавшей на его долю про­гулкой.

Матери по мере своих сил давали воспитательнице за ее труды помесячную плату, и у Ксении Дмитриевны появились первые заработанные личным трудом деньги...

Гораздо слабее она проявляла себя в качестве домаш­ней хозяйки.

Особенно трудно ей было управляться со скоропортящи­мися продуктами, привозимыми стариками Андрея и Гаши в Москву из деревни.

Старики, крестьяне-бедняки, стеснялись приезжать в Москву к своим детям с пустыми руками, чтобы дети не поду­мали, что они желают на даровщинку попользоваться их бо­гатством, кровом, самоваром, харчами. И приезжали ли из Ря­занской губернии отец Андрея или мать Гаши, приезжали ли их шурины, зятья, братья,"сестры, свояки или просто земляки, надеющиеся поступить в Москву на фабрику работать, все они в виде подарка, чтобы Андрей и Гаша лучше их принима­ли, привозили им что-нибудь из деревенского съестного. И в доме иногда собиралось ведра два топленого рязанского мо­лока, корзины две треснутых и протекающих яиц, несколько пар битых кур, подернутых скользкой плесенью, липнущая к рукам телятина...

Но больше всего Ксению Дмитриевну удручала почему-то свинина.

Чаще всего случалось так, что кто бы ни приезжал к ним в Москву из Рязанской губернии, все непременно привозили сви­нину: тот - пуд, тот полпуда... И Ксения Дмитриевна не знала, что с этой свининой делать. Она подавала ее во всех видах и во всех случаях, и на завтрак, и на обед, и на ужин, и с собой Андрею на работу, и совала уезжающим из Москвы на дорож­ку. По воскресным дням на свободе все в доме старались есть свинину целый день, пичкали ею детей, потчевали гостей. И ку­да бы ни отправлялись в торжественные праздники Андрей, Гаша, Ксения Дмитриевна и их приезжие родственники - в сад ли с музыкой, в Госкино, на лекцию об аборте или на диспут о патриархе Тихоне, - везде они сидели и тягостно думали о свинине, как бы она не испортилась дома. И, не дождавшись окончания акта в театре или речи оратора на диспуте, они вдруг тяжко поднимались со своих мест и всей многочисленной компанией, на удивление публике, длинным гусь­ком пробирались к выходу, удрученно спешили домой доедать бесплатную свинину.

- А ты как думаешь, Гаша, - озабоченно спрашивал по дороге Андрей у жены, - она за это время, пока мы ходили, не могла завоняться?

- Навряд, - говорила Гаша, чтобы успокоить себя и других, а сама тотчас же прибавляла: - Но мы должны изо всех сил стараться съесть ее сегодня. Иначе завтра она ис­портится.

И все ускоряли шаги.

Ксению Дмитриевну, как заведующую этими делами, по­сылали вперед...

Так с утра до ночи носясь по дому то за тем, то за этим, возясь с детьми, то с Гашиными, то с чужими, Ксения Дмитриевна, вспомнив о Геннадие Павловиче, любила потешить себя гордой мыслью, что было бы с ним, если бы он увидел, какая она сдела­лась хлопотунья, как научилась в Москве зарабатывать?!

VII

Андрей был на работе.

Дети спали.

Гаша при электрическом свете шила больничное белье, откладывала в сторону готовое, принималась за новое.

Ксения Дмитриевна сидела за тем же столом, рылась в картонной коробке с письмами Геннадия Павловича и, чтобы Гаше было веселее работать, прочитывала некоторые из пи­сем вслух.

Читала она резко, с раздражением, с намеренным под­черкиванием наиболее примечательных мест.

- "...Сознайся, Ксюша, ты только языком болтала о своем стремлении к умственному развитию, к духовному совершен­ствованию. Ты только повторяла заученные красивые слова, вроде наиболее памятных мне: "гармония чувств", "поэзия пе­реживаний"... Теперь мне вспоминать об этом смешно, а тогда, когда я был моложе, глупее, я, естественно, верил этой галиматье. Я верил всем сердцем, что в трудах и борьбе ты вместе со мной будешь стремиться сделаться человеком".

- Вот видите, - сказала Ксения Дмитриевна. - Он все напоминал мне, чтобы я старалась "сделаться человеком". Как будто я была не человек.

- А кто же вы? - спросила Гаша. - Собака? Ну нет, мой муж меня собакой еще не обзывал, нет!

Ксения Дмитриевна, прежде чем читать дальше, пропусти­ла несколько маловажных строк.

- "...И что же в конце концов у нас с тобой получилось? Или ты думаешь, я ничего не замечал, убаюканный твоими слад­кими речами? Нет, дорогая моя, я все замечал и глубоко стра­дал. Я не мог видеть, я не мог переносить, как ты абсолютно ничего не делала, ничем не интересовалась, ни на йоту не развивалась и как все это нисколько не смущало тебя. Аллах тебя ведает, чем ты жила. Когда же я напоминал тебе о твоих "красивых" словах и прекрасных намерениях, ты постоянно ссы­лалась мне на внешние, якобы неблагоприятные обстоятель­ства, просила подождать, злилась, говорила, что "нельзя же все сразу". И вот, наконец, грянула революция. Я подумал, - слава аллаху! - может быть, революция разбудит тебя, может быть, она встряхнет тебя, заставит серьезно задуматься над собой, за что-нибудь взяться. Ничуть не бывало! За все время револю­ции ты не прочла ни одной газеты. Скажешь, это мелочь? Но как она характерна для тебя, как для женщины вообще и "жены мужа" в особенности. Еще бы! Ты добилась своего, ты достигла всего, ты "устроилась", ты уже "замужняя женщина", чего же тебе еще желать?.."

- Неправда! - вырвался из груди Ксении Дмитриевны возмущенный крик, руки ее задрожали, ресницы заморгали. - Неправда! Я никогда не говорила, что мне уже больше "нечего желать"! Напротив! Я многого желала! Прежде всего я желала учиться, а он смеялся над этим, настаивал, чтобы я служила, зарабатывала.

- Это не муж, если жена работает, - сказала Гаша. - Я работаю по охоте, а не потому, что муж мне велит. Если бы я сейчас бросила работать это белье, мой Андрей ничего бы мне не сказал. А если бы сказал, я бы ушла от него. На кой черт мне муж, если я сама на себя зарабатываю!

- "...Между тем, - читала дальше Ксения Дмитриев­на, - революция все сдвинула со своих мест. Жизнь делалась все труднее объективно. И я напрасно ожидал, что ты, быть может, поймешь новую создавшуюся обстановку. Ничего по­добного! Ты с прежним легкомыслием порхала по поверхности жизни... В таком состоянии застает нас с тобой голодный год. Я работаю, я надрываюсь, я изнемогаю в борьбе за жизнь. Что же в это время делаешь ты, моя "жена", моя "подруга", мой жизненный "товарищ"? Как помогла ты мне, как поддер­живала ты меня? Вспомни: одни упреки, одни жалобы, что я "погубил" твою жизнь. Но это еще большой вопрос, кто из нас кого погубил..."

- И все врет! - покраснела до корней волос Ксения Дмитриевна от обиды. - Я продавала тогда на толчке наши домашние вещи, свои наряды, старалась, чтобы ему было легче!

- Напрасно, - помотала головой Гаша с неодобрением. - Напрасно продавали свои вещи. Пусть бы он свои продавал.

- "...И вот, - читала Ксения Дмитриевна, - из нашего дома выветрились последние намеки на "семейный уют". Се­мьи не было. Была одна пустота плюс безграничная, ежеминут­но подогреваемая досада. Была некрасивая и непродуктивная совместная жизнь, странное сожительство под одной кровлей двух человеческих существ, неизвестно для кого и для чего нуж­ное... Словом, дорогая моя, утвержденный обычаем образец старого брака не удовлетворил меня, пришелся мне не по вку­су. Кто знает, быть может, у нас с тобой когда-нибудь еще и явится возможность организовать семью нового, не буржуазно­го типа. Но пока нам ничего другого не оставалось, как только отпустить друг друга на свободу и сделать это по возможности тихо, без скандала, по-хорошему, оставаясь друзьями..."

- "Друзьями"? - возмущенно подхватила Гаша. - Ну нет, Ксения Дмитриевна, я бы так просто его не отпустила! Я бы с него свое взяла!

- Теперь вы сами, Гаша, видите, что это за человек! - обрадовалась Ксения Дмитриевна поддержке и начала жало­ваться: - Если бы вы знали, как строго он относился ко мне, как однобоко судил обо мне! Он старался выискивать во мне только одно дурное! А хорошего ничего не замечал! А всей моей безграничной любви к нему не видел! Несчастная я!

- А что это там сбоку приписано красным карандашом? - нагнула лицо Гаша к самому столу и пальцем указала на оборот письма.

Ксения Дмитриевна перевернула письмо и прочла: "Мои денежные дела по-прежнему скверны, сейчас июль, а нам за март еще не платили..."

- Это неинтересно, - с брезгливым чувством поморщи­лась Ксения Дмитриевна и возвратилась к прежнему месту письма: - "...Скажи сама, зачем нам было притворяться? Зачем лгать? Зачем сохранять видимую оболочку семьи, когда ника­кой семьи у нас не было? К чему было обманывать других и насиловать собственную совесть? Разве не лучше было сде­лать то, что мы с тобой в конце концов и сделали: разойтись и для большей прочности развода разъехаться на жительство в разные города? Верь мне, что, будь у меня тогда деньги, я пред­ложил бы тебе разъехаться нам даже в разные государства..."

- "В разные государства"! - горько рассмеялась Ксения Дмитриевна, подперла голову руками, и из ее внезапно напух­ших глаз закапали на стол слезы. - Он даже за границу со­гласен был уехать, лишь бы подальше от меня! И это за всю мою любовь к нему! А я-то! А я-то, дура, как любила его, как много вкладывала в любовь к нему! Я всю душу ему отдала! О, если бы он хоть раз поглубже заглянул в меня! Как он не понимал меня!

Она прижала к глазам носовой платок, наклонила над столом голову, замолчала.

Гаша, не переставая энергично работать, мельком выгляну­ла на нее из-за машины.

- Что вы, Ксения Дмитриевна! - удивленно произнесла она и заморгала влажными ресницами. - Вы очень-то не уби­вайтесь из-за него! С какой стати? Было бы из-за кого!

- Что же мне делать? - скрестила на груди руки Ксения Дмитриевна, с умоляющим, в слезах лицом. - Что же мне делать, когда я и сейчас продолжаю любить его, несмотря ни на что! А ему что? А ему ничего. Ему безразлично. Для них, для мужчин, любовь - это только половой акт, только одна физиология, как вовремя высморканный нос. И мы для мужчин не больше, чем носовой платок, в который можно при надобности высморкаться, не дороже чем плевательница, в которую можно при потребно­сти сплюнуть. Ну скажите, ну разве не обидно все это сознавать!

Выкиньте его из головы, и больше ничего, - посоветовала Гаша. - Вы молодые, интересные, с хорошим образованием. И в своей жизни еще не таких встретите. - Гаша высунула из-за машины лицо: - Хотите, я познакомлю вас с некоторыми нашими холостыми шоферами? Тут двое давно не дают мне покоя. "Познакомьте да познакомьте с вашей жиличкой". "Разрешите да разрешите прийти вечерком чайку попить".

Ксения Дмитриевна безнадежно улыбнулась:

- Нет, Гаша, вы еще не знаете меня с этой стороны. У меня это происходит как-то по-особенному. Я сейчас мертвая для других.

- Ну, это мы еще посмотрим, - улыбнулась Гаша. Ксения Дмитриевна меланхолически вздохнула и продолжала чтение.

- "...Ты все пишешь мне, Ксюнчик, о своей "безумной любви" ко мне, о том, что она у тебя не проходит, несмотря на то, что мы разъехались в разные города. Дорогая моя! С научной точки зрения это так понятно. Должен тебе сказать, что по своей психофизической консистенции ты, очевидно, принадле­жишь к известным в медицине субъектам редкого типа, одержи­мым той или иной маниакальностью, с характерными для этого рода субъектов клинически установленными признаками..."

У Ксении Дмитриевны упали руки на стол, из груди вы­рвался стон отчаяния.

- Ну вот видите, Гаша, с каким равнодушием, с каким холодом "ученого" он разбирается во мне, в моем чувстве к нему! Я для него не больше чем для натуралиста подобранная на земле дождевая улитка!

- Значит, не любит! - вывела заключение Гаша. - Зна­чит, другую себе нашел.

- Не может этого быть! - не верила Ксения Дмитриев­на. - Я, как женщина, всегда нравилась ему, никогда не отказы­вала ни в каких ласках! Пусть-ка найдет другую такую дуру!

- И уже нашел, - убежденно сказала Гаша, работая на машине.

Лицо Ксении Дмитриевны внезапно выразило испуг:

- Вы думаете, Гаша?

- Обязательно.

- Но он клянется мне, что другой у него до сих пор нет!

- Это ничего не значит. Мужчина может "клясться" в чем угодно.

Ксения Дмитриевна закрыла глаза.

- О! Это самое ужасное для меня, самое мучительное! Сидеть здесь и знать, что вот сейчас там, в Харькове, другая заменяет ему меня!

Она раскрыла глаза, судорожно разжала пальцы рук, поры­лась в коробке с письмами.

- Вот тут он где-то опровергает это... "...Категорически утверждаю, что внутренняя драма моего разлада с тобой и вообще разочарования в семье буржуазного типа созрела у меня сама собой, без давления извне какими бы то ни было новыми "увлечениями". Теперь, после такого урока с тобой, "увлечься" вновь мне очень трудно, почти невозможно. Так что твоя звериная ревность и угрозы "приехать в Харьков, чтобы растерзать на месте нас обоих", тут по меньшей мере неуместны и лишний раз подтверждают ту твою одержимость, о которой я тебе писал в прошлый раз. Повторяю: у меня нет никого и живу я один. Думаю, что вообще я не способен на любовь с женщиной, я способен на кооперацию с женщиной...

...Что же касается того, дорогая, что ты в Москве сходишь с ума без меня, то опять-таки, становясь на научную точку зрения, я вижу в этом одно физиологическое. Будь, деточка, взрослой, поста­райся поскорее найти себе мужчину, который физически заменил бы тебе меня. Свет не клином сошелся на мне. И ты не урод. При желании человека подходящего найдешь себе легко. Попроси своих старых московских подруг с кем-нибудь познакомить тебя..."

- Учит! - отшвырнула от себя письмо Ксения Дмитриев­на, и лицо ее наполнилось негодованием. - Вы понимаете, в чем тут дело, Гаша?

- Еще бы, Ксения Дмитриевна, не понимать, - останови­ла Гаша на минутку машину. - Об вас "заботится". Не может успокоиться, пока вы не сойдетесь с другим. Все боится, что к нему в Харьков приедете.

- "...И, конечно, Ксюшечка, я всецело присоединяюсь к твоему сожалению о том, что, находясь почти за тысячу верст от тебя, я не могу лично помочь тебе в твоем чисто физическом томлении в этот трудный для тебя, так сказать, переходный пе­риод, пока ты перейдешь к другому мужчине..."

- Ну не подлец он после этого! - посмотрела Ксения Дмитриевна на Гашу, оторвав от письма взгляд. - Как будто речь идет о моем переходе на другую службу или о переезде на новую квартиру!

Гаша в ответ только втянула голову в плечи, не прекращая энергично вертеть колесо машины.

- "...К сожалению, Ксюша, финансовый кризис мой про­должается, сейчас ноябрь, а нам еще не выдавали за июль. Столь неаккуратное получение жалованья путает все мои пла­ны, губит в самом зародыше все мои благие пожелания, и мне очень неловко перед тобой, что я за все это время не мог тебе выслать денег. Кальсоны получил и благодарю..."

- Как?! - остановила Гаша машину, вся посунулась вперед, в ужасе вытаращила на Ксению Дмитриевну глаза. - Значит, это вы ему послали те новые кальсоны, ему, ему? А гово­рили - "брату"... Я бы такому черту рубашки не выстирала, а вы ему шлете новые кальсоны! Такими женщинами, как вы, муж­чины пользуются.

Ксения Дмитриевна смущенно закусила губы...

VIII

- Она женщина деликатная, ученая, не нам пара, - усерд­но строчила на машине Гаша и полушепотом говорила сидев­шему рядом с ней шоферу Чурикову. - И с ней нельзя того обращения иметь, как с нашей сестрой, деревенской. Это вы тоже возьмите во внимание, Иван Васильевич.

- Я деликатную и ищу, Агафья Семеновна, - играл все­ми мышцами тела Чуриков, молодцеватый крепыш, лет около тридцати, с чисто выбритым лицом, прямо из парикмахерской, одетый во все новое. - Я деликатную и ищу, - возбужденно повторил он, снял с френча пушинку, расправил галифе, подтя­нул блестящие голенища сапог. - Определенно! Постольку поскольку! А деревенскую я нипочем не возьму! Что я с ней буду делать? А с этой и поговорить можно, и пройтись не стыдно. Как говорится, все шышнадцать удовольствий.

- Ее, если поднять из бедности... - прищурилась с вос­хищением Гаша.

- Я подыму! - горячо ударил сапог о сапог Чуриков, точ­но пред кем-то расшаркиваясь. - Определенно!

- А если ее одеть, как она одевалась раньше, когда я у нее жила...

- Я ее одену! Постольку поскольку!

- Я сейчас позову ее, - встала из-за машины Гаша и вошла в "детскую комнату".

Чуриков вскочил на ноги, засуетился, осмотрел на себе новое платье, петухом зашагал взад-вперед по комнате.

Плоско подстриженные волосы на его кубической голове стояли жесткой, густой щетиной. Новые сапоги по-празднично­му скрипели...

Чувствуя приближение невесты, он не столько из нужды, сколько ради приличия энергичной походкой прошелся в дальний угол комнаты, за голубой раструб граммофона и шумно вы­сморкал там нос, сперва выпустил в крепкий паркетный пол тяжелую пулю из левой ноздри, а правую прижимал пальцем, потом таким же образом расплющил о паркет свинец, выпу­щенный из правой ноздри.

- Иван Василич Чуриков! - отрекомендовался он Ксе­нии Дмитриевне, едва она вошла в комнату, интересная, краси­во причесанная, успевшая где-то припудриться. - Вот они меня хорошо знают, - указал Чуриков пальцем на Гашу. - Пять лет живу в этом доме! Определенно!

- Чего же вы стоите? - засмеялась взволнованная Гаша. - Садитесь, поговорите, а я пройду к детям.

Она ушла в кухню, и жених с невестой остались вдвоем.

Ксения Дмитриевна, с высокой бальной прической, краси­вая смуглянка, соблазнительно похожая на богатую иностранку, сидела в кресле и, выслушивая Чурикова, соединяла на своем лице выражение гордости со скромностью.

Чуриков ездил возле нее по паркету на венском стуле и с неиссякающим красноречием рассказывал ей о себе.

...Жалованье он получает, конечно, хорошее. Многие семей­ные не получают такого жалованья. Но вот беда: он холостой, и деньги расходятся у него зря. Некому смотреть за его деньгами. И если сказать правду, он не жалеет своих денег: не для кого их беречь. По своим природным способностям он мог бы зараба­тывать денег и еще больше', в два раза больше, ему предлагали, но он не хочет. Для чего? Для кого? Где та симпатичная, скромно­го поведения женщина, которая благодаря своему образованию сумела бы с умом распорядиться его большими деньгами?..

- ...Определенно!

- ...Постольку поскольку!

Со стороны здоровья он тоже очень много теряет благо­даря своему холостяцкому существованию. Взять обеды. Что может быть отличнее обедов у себя дома? А он, как и другие холостяки из их гаража, принужден обедать в столовых, от кото­рых у них у всех дерет животы. Тут надо работать, а тут хочется кричать караул, чтобы спасали. Тут надо гнать машину по делу, а тут правишь в ближайший двор. Подрыв и здоровью, и службе.

Что же касается дорогих гастрономических закусок, кото­рые он иногда покупает в лучших магазинах, возвращаясь ве­черами с работы, то они у него пропадают большею частью даром: некому есть, нет того женского деликатного существа с тонким вкусом, которое сумело бы почувствовать, сколько какая закусочка стоит. А угощать лиц посторонних нет никакого рас­чета. По той же самой причине и хлеб у него в доме залежива­ется, черствеет, жалко смотреть. Заводятся мыши. За мышами следом идут в дом крысы. Донимает в летнее время клоп, за которым у холостого человека некому смотреть...

Зато у женатых шоферов совсем другое дело. Им не надо тратиться на дорогие закуски. У них все, даже горчица, приго­товляется дома. Женатый шофер, подобно помещику, по вос­кресным дням спит на перине до 12 часов дня, обложенный со всех сторон малыми ребятами, как поросятами. А проснувшись, он прежде всего слышит идущий из русской печи сдобный запах пирогов с капустой и с яйцами...

- ...Определенно!

Кроме того, у него, против других шоферов, есть скверная привычка каждую неделю менять белье. Это тоже приносит ему большие убытки, так как за стирку белья в прачечных берут очень дорого. Не говоря уже о том, что после двух-трех стирок в пра­чечных от белья остаются одни пуговицы, да и то не все. Точно так же у холостого шофера обстоит дело и с другими домаш­ними вещами. Люди гоняются за хорошими вещами. И он гонялся бы. Но пока что не хочет. Не для кого стараться. Для кого он будет стараться заводить разные тумбочки, вазочки, плевательницы? Кто на них будет любоваться? Кто на них будет плакать и смеяться? Кто их будет беречь, жалеть, как своих родных детей? Кто за них будет вечно благодарить его, любить, баловать? Где у него тот одушевленный предмет, которому можно было бы доверить хорошую вещь, чтобы она безвременно не пропала?

И наконец, когда холостой шофер уходит из дома, ему неко­го оставить караулить квартиру, и его постоянно обворовывают...

- ...Постольку поскольку!..

Чуриков придвинул свой стул вплотную к креслу Ксении Дмитриевны.

- Сказать по правде, в настоящее время у меня только одна радость. Это выйти из своей трудовой комнаты и смотреть на вас, Ксения Дмитриевна, когда вы проходите по нашему калидору с детишками на прогулку.

Ксения Дмитриевна, нервная, красная, все время хохочу­щая, вскричала высоким, неестественным, деланным голосом:

- Так это вы тот неизвестный гражданин в зеленых под­тяжках, который всегда стоит в дверях той комнаты, что у лест­ницы, и пожирает меня глазами?

- Да. Я. Очень приятно бывает смотреть. Постольку по­скольку! А над подтяжками, Ксения Дмитриевна, вы не смейтесь, они заграничные, наша промышленность таких еще не выраба­тывает. Определенно!

Он помолчал, потом ни с того ни с сего весело заржал в сторону и вверх, попрыгал вместе со стулом на месте, как моло­дой воробей, и произнес тихо:

- Только надо с этим поскорее решать, согласные вы быть моей женой или нет. А то Агафья Семеновна могут оби­деться, что мы у них столько время комнату занимаем и отрыва­ем их от работы.

- Вы хотите, чтобы я сейчас вам ответила?

- Определенно! Постольку поскольку!

- Ого!

- А чего же тянуть? Тянуть, Ксения Дмитриевна, хуже. Надо так: раз-два и готово. Поскольку вы сейчас можете ре­шить, постольку вечером можете перебраться ко мне.

Ксения Дмитриевна раскатилась нервным деланным смехом. Чуриков с рассудительным лицом продолжал:

- Самое необходимое в квартире у меня есть, а в воскре­сенье вместе сходим на Сухаревку и приобретем что надо по дому на ваше усмотрение: какое-нибудь ведро, какую-ни­будь лоханку.

- Та-ак, - вздохнула Ксения Дмитриевна, утомившаяся хохотать, и лицо ее вдруг приняло другое выражение. - Вот что, уважаемый, как вас, Иван Василич, кажется...

- Да, Иван Василич! - почтительно поклонился Чуриков, привстав вместе со стулом, как бы прилипшим к его заду.

Так вот что, Иван Василич. Выслушайте меня. Я ни­сколько не сомневаюсь в том, что вы хороший человек. Но одного поверхностного впечатления мало, чтобы дать согласие стать вашей женой. Тут еще нужны и более основательное знакомство с человеком, и чувство любви к нему, и прочее. Я же вижу вас в первый раз, ничего не слыхала о вас ранее. И признаться, мне уже подозрительна ваша поспешность, ваша горячка. Вам непременно сейчас же дай ответ, а вечером переселяйся в вашу комнату. И бог вас знает, что вам во мне нравится, что вам от меня надо и как вы на меня смотрите: только как на женщину или же видите во мне и человека? А последнее для меня очень важно, важнее всего.

Ксения Дмитриевна сделала маленькую паузу и нереши­тельно сказала:

- Есть и еще одно обстоятельство...

- Какое? - испугался Чуриков.

- Вот какое: как вы думаете, смогу ли я быть вам хоро­шей парой, я, происходящая из другой среды?

Чуриков повеселел, заблистал:

- Я за такой и гонюсь. У нас все за такими гоняются. Постольку поскольку!

Ксения Дмитриевна взялась рукой за лоб и рассмеялась слабым неудавшимся смехом, почувствовала вдруг, что ей боль­ше хочется плакать, чем смеяться.

- Почему же вы за такими "гоняетесь"? Что вы видите в них хорошего?

- Вроде как завлекательней! Захватистей! Определенно!

Ксения Дмитриевна, полная странной усталости, чтобы не потерять сознания, пересилила себя, встала, прошлась по комна­те, остановилась в дальнем углу, прислонилась одним виском к холодной кафельной печке, задумалась.

Подозревает ли Геннадий Павлович, какой ценой она пытается "устроиться" в Москве?

Чуриков сидел на стуле, лицом повернулся к ней, прово­дил раскаленной ладонью по ершистым волосам и тоже думал.

Что ей еще сказать? Кажется, все главное уже сказано. А между тем чувствуется, что еще чего-то не хватает, самого пустяка...

- Гаша! - подошла Ксения Дмитриевна к кухонным дверям. - Можете идти. Наши "секреты" окончены.

Из кухни моментально вбежала в комнату Гаша с крас­ным, пожираемым любопытством лицом, с расширенным, нюхаю­щим воздух носом.

Она кольнула пытливым глазом одного, другого, потом спросила:

- Ну, как у вас тут дела?

- Дела скверны, - лениво отозвалась Ксения Дмитриев­на, валясь на диван.

- Они не согласные, - указал на нее пальцем Чуриков.

- Нет, правда, скажите, на чем-нибудь порешили? - спросила Гаша и опять подозрительно посмотрела на одного, на другого, не скрывают ли от нее. - На свадьбе скоро будем гулять? - пошутила она.

- Порешили на том, что свадьбы нашей не бывать, - как бы со злым торжеством произнесла Ксения Дмитриевна, полу­лежа на диване и ни на кого не глядя.

- Что так? - удивилась Гаша.

И ей пришлось выслушать от них обоих содержание их беседы.

- Чудак вы, Иван Василии! - посмеялась она. - Ну разве же так делают? "Ответ сейчас, начинать жить вечером". Все-таки надо сообразоваться, кому вы предлагаете. На такое не каждая согласится.

- Это я им к примеру предлагал, - оправдывался Чури­ков, вдруг почувствовавший страшный прилив жара и расстегивая на себе френч, - определенно! Другая сама торопится, чтобы вроде не дать человеку опомниться. Постольку поскольку.

- Надо было не так, - учила его Гаша. - Сегодня надо было бы только поговорить с невестой об ее родных, рассказать ей о своих, показать свой характер, узнать ее. Завтра прошлись с ней вдвоем в кино. Послезавтра прокатились бы на вашей машине. Потом можно было бы поставить самовар, накрыть на стол чистенькую скатерть, попить чайку, посидеть и уже сделать предложение в окончательном смысле. А не так!

- Моя машина вчерась стала в ремонт, оттого я сегодня и гуляю, - сказал Чуриков. - Но если Ксения Дмитриевна захотят, для них я в два счета могу другую машину достать, и эта будет чище моей. Определенно!

Он встал, закланялся перед диваном, на котором полуле­жала Ксения Дмитриевна, бледная, с лихорадочно блестящими красивыми глазами.

- Ксения Дмитриевна! Желаете, прокатимся куда-нибудь сейчас! Погода хорошая, время тоже позволяет. Постольку по­скольку!

- Куда я с вами поеду? - с беззащитным видом повела Ксения Дмитриевна узкими плечами.

- Хоть в Сокольники, хоть в Петровский парк. Можно махнуть в Останкино, там тоже есть где посидеть. Определенно!

Чуриков сверху вниз вперил в невесту круглые желтые ястребиные глаза.

- Можно в нашем кооперативе взять чего-нибудь с собой на дорогу. В нашем кооперативе все дешевле, чем везде. Пирожных наберем, фруктов, наливок сладких, наливки у нас по ценам госспирта, порожнюю посуду принимают обратно, бутыл­ки по шести копеек, полбутылки по четыре.

- Нет! Нет! - замахала руками Ксения Дмитриевна. - Замолчите! Никуда я с вами не поеду, ни в Петровский парк, ни в Сокольники.

- Я по-хорошему вас приглашаю, Ксения Дмитриевна, по-семейному. Вы не подумайте чего-нибудь. Определенно!

Ксения Дмитриевна раздраженно отмахнулась от него рукой, нетерпеливым жестом дала понять, чтобы он немедленно уходил.

- Значит, ваш отказ надо понимать в полном смысле? - оскорбился Чуриков и принял холодный тон.

- Да, в полном, в полном.

Чуриков схватил со столика свой новый каскет и, помахи­вая им влево и вправо, как на прогулке, направился к выходу.

- Честь имею кланяться! - со злобной галантностью отчеканил он на ходу. - Определенно!

- Я за вами закрою, - погналась за ним Гаша. - Ну? - через минуту с интересом спросила она у Ксении Дмитриевны, возвратившись в комнату.

- Жуть берет, - зябко поежилась Ксения Дмитриевна на диване.

- Отчего?

- От этих ваших шоферов. Так и вспоминаются герои из разных уголовных кинодрам.

Гаша рассмеялась.

- Ну что вы, что вы, Ксения Дмитриевна. Это вас с непри­вычки. А как же мы с ними живем?

- Не знаю, как вы с ними живете, но я их боюсь.

- Что так? Это вы напрасно.

- Уж очень все у них просто, - объяснила свое ощуще­ние Ксения Дмитриевна. - И человека задушат просто, если задумают. Завезут, задушат, сбросят с машины в канаву.

Ее залихорадило.

- В Петровский парк меня зазывал... - стуча челюстями, прошептала она с таким лицом, точно на нее надвигалось страшное привидение. - В Сокольники сманивал... В Останкино...

Голос ее захрипел и оборвался.

- Что с вами, Ксения Дмитриевна! - бросилась ее обнимать испуганная Гаша. - Успокойтесь! Это вы просто от расстройства! Какие они там "душители"! Не бойтесь! И неужели же я отдам вас кому попало?

Вечером, когда Ксения Дмитриевна укладывала Клаву и Женю спать, а Гаша простирывала в кухне их рубашонки, с черного хода постучали.

- Кто там?

- Гаша, открой.

- А кто это?

- Я, Митриевна.

Гаша открыла дверь и впустила в кухню сморщенную, нищенски одетую старуху с темным покойницким лицом и с живыми мышиными глазками. От старухи Митриевны, по словам одного из шоферов, пахло покойником.

- Гаша, правда, что сегодня приходил к вам сватать вашу жиличку Чуриков из нашего этажа?

- Да, приходил, хотя я не знаю, из какого он этажа. А что?

- А его самого вы хорошо знаете?

- Знаю, но не очень.

- Видать, что не очень, - засуетилась Митриевна, забега­ла глазками из-под черного порыжелого платка. - Вы живете в четвертом этаже, а мы во втором, в одном с ним калидоре. И несчастная будет та женщина, которая пойдет за него.

- Почему? - насторожилась Гаша.

Старуха осмотрелась, заговорила тише:

- Только вы смотрите не выдавайте меня. Помните, как в прошлом году во всех этажах подписи против него собирали, когда он, пьяный, за то, что его любовница не захотела делать себе аборт, вышиб из нее ногой семимесячного ребенка?

- Да разве это он?

- Он самый. Ванюшка Чуриков. Пройдите в наш калидор, у кого хотите спросите.

Старушка повернулись и по-мышиному выскользнула за дверь.

Гаша бросила стирку, села на табурет, схватилась руками за голову...

IX

- Знаете, Гаша, о чем я вас попрошу? - обратилась однажды вечером Ксения Дмитриевна к Гаше, когда обе они сидели при электрическом свете за большим столом и по обык­новению шили белье.

Ну? - спросила Гаша, не отрывая глаз от работы.

- Больше не знакомьте меня ни с кем из мужчин.

- Как? Уже? То просили как можно больше знакомить, а то уже не хотите?

- Да. Помните, я вам заранее говорила, что у меня из этого ничего не выйдет? Ну а теперь во мне произошел оконча­тельный перелом. У меня созрел совсем другой план.

- Не секрет, какой?

- Конечно нет. Дело вот в чем. Я решила немедленно поступить на курсы машинописи. Уже ходила справляться. Уже взяла для заполнения анкету, хочу с Андреем посоветоваться, как лучше написать, скрыть, что я окончила гимназию или нет. Курсы в ведении Моспрофобра. Учение там поставлено заме­чательно, по американской системе. Через три месяца - всего через три месяца, вы подумайте, Гаша! - я получаю диплом на звание машинистки-переписчицы. А там поступаю на службу в какое-нибудь учреждение, становлюсь на самостоятельные ноги и заживу по-иному...

- Это вы очень хорошо придумали, Ксения Дмитриевна, очень хорошо! - одобрила Гаша. - Этак лучше, чем дать командовать над собой какому попало мужчине. Правда, учи­тесь-ка на машинке писать да поступайте на хорошую долж­ность. Тогда и мужчины хвосты подожмут, языки подвяжут. То они вас приходят смотреть, понравитесь или нет, а то вы их будете выбирать, если станете на себя зарабатывать. Тогда будете их прямо по шеям гнать. А если выйдете замуж, то и в супружестве у вое будет совсем другая жизнь. Гляньте на на­ших шоферш, наверное уже видали: как какая шоферша сама зарабатывает, так и муж хорош с ней, дрожит, боится, чтобы не плюнула ему в рожу и не ушла от него. А как какая не в состоянии сама копейку заработать, так и муж издевается над ней, каждую минуту вроде мстит ей, что она живет на его счет. Разве это жизнь? И-эх, Ксения Дмитриевна! И мучаются же есть среди нас которые!

- На тех курсах, - как околдованная, твердила Ксения Дмитриевна все о своем, - на тех курсах срок обучения трех­месячный, плата смотря с кого. С членов профсоюза по шесть рублей в месяц, с нечленов пятнадцать. Меня, как воспитатель­ницу, работающую в вашей "детской комнате", зачислили в союз нарпита, так что я буду платить по шесть рублей.

- Это совсем недорого, - сказала Гаша.

- Недорого, но у меня и этих денег нет, - вздохнула Ксения Дмитриевна.

И они замолчали.

Гаша работала, Ксения Дмитриевна думала, высчитывала, умножала: трижды шесть равняется восемнадцати. Затратить все­го восемнадцать рублей и стать совершенно другим человеком!

- Гаша,- смущенно нарушила наконец паузу Ксения Дмитриевна, - там у меня в чемодане завалялись кое-какие из моих прежних нарядов. Не купите ли вы их у меня? Я бы их совсем дешево вам отдала.

- У вас? - изумилась Гаша и отрицательно помотала головой. - Нет. У вас я не могу купить. Как же я у вас буду покупать? Да у меня совести на это не хватит.

- Все это пустяки, Гаша. При чем тут совесть? Напротив, вы спасете меня, если купите у меня мои тряпки.

- Лучше приберегите вещи для себя, - посоветовала Гаша.- Вещи всегда сгодятся. Вещи это не шутка. Продать вещи легко, а снова нажить?

И она много еще говорила похвального о вещах.

- Мне деньги нужны, - перебивала ее Ксения Дмитриевна. - Я должна поступить на курсы.

- Это два-то червонца? Такую сумму можете у кого-нибудь призанять.

- Занимать я ни в каком случае не буду, раз не из чего отдавать. Говорите окончательно: возьмете мои вещи или нет? Если не возьмете, я их татарину продам. Сама их надевать я все равно не буду, они будят во мне неприятные воспоминания, я без страдания не могу на них смотреть.

Гаша остановила машину, молчала, смотрела вниз, бо­ролась.

- Ну вот вы какая, - сказала она наконец и подняла голову: - Давайте посмотрим, какие там вещи.

Ксения Дмитриевна вытащила из-под дивана свой боль­шой кожаный чемодан, весь испятнанный волнующими вок­зальными бумажными наклейками: "Харьков", "Москва", "Харь­ков", "Москва"...

В пять минут они сторговались. Неприятные для Ксении Дмитриевны вещи перешли к Гаше.

И Ксения Дмитриевна со следующего дня аккуратно на­чала посещать вечерами курсы машинописи.

Три месяца занятий на курсах пролетели для нее как три дня.

Преподавали там превосходно, работать научилась она хорошо. Ей посчастливилось: при выдаче диплома на звание машинистки ее там же записали кандидаткой на должность в одно советское учреждение.

Возвращаясь в тот памятный для нее день домой, с дипломом в кармане, куда-то записанная кандидаткой, она пер­вый раз в жизни по-настоящему почувствовала под ногами твердую почву.

И странное и сложное было для нее это ощущение.

Она и сама сознавала, что звание машинистки, которое она завоевала, было не из очень высоких званий. Но ей в этом событии дороже всего был самый факт сдвига ее жизни с мертвой точки.

За первым сдвигом, без сомнения, последует целый ряд дальнейших...

Вот с чего надо было ей начать свою жизнь, с изучения какой-нибудь профессии, а не с замужества с Геннадием Пав­ловичем!

- Спасибо вам, Гаша, спасибо за все, - частенько говари­вала она Гаше при всех удобных случаях. - Если бы не вы и не Андрей, если бы не ваше участие во мне, я не знаю, что со мной было бы.

- И вам спасибо, Ксения Дмитриевна, - отвечала Гаша. - Благодаря вам я от детей отдохнула и шитвом своим очень хорошо заработала.

- Многому я от вас научилась, Гаша, очень многому, - дрожал признательностью голос одной женщины.

- Полноте над нами смеяться, Ксения Дмитриевна, - звучал смущенностью и вместе гордой удовлетворенностью - другой. - Чему хорошему можно от нас научиться? Мы люди деревенские, недальновидные...

- А самое важное для меня - это то, Гаша, что я у вас от любви к подлецу излечилась! - прозвучал победно голос Ксении Дмитриевны. - За работой да за хлопотами я совсем позабыла о нем! И я только теперь сознаю, как это было хорошо, что мы разве­лись с ним и что я уехала от него в Москву! Иначе наша ужас­ная любовная канитель тянулась бы до сегодня! Подумать страшно!

- Конечно, конечно, Ксения Дмитриевна, - старалась поддержать в ней высокое настроение Гаша. - С ним вы пропали бы.

Ксения Дмитриевна положила на стол работу, заулыба­лась в пространство, зажмурила глаза, потянулась, затрепетала.

- Какое это блаженство: в один прекрасный день почувствовать себя свободной от всех цепей и от любовных в особенности!

В передней раздался звонок, робкий-робкий.

- Уже знаю кто, - заулыбалась Гаша, встала из-за ма­шины, прошла отворять парадную дверь и через минуту просу­нула лицо обратно в комнату: - Криворучкин, шофер с первого этажа, "жених". Что сказать? Не пускать?

- Ну конечно, - пожала плечами Ксения Дмитриевна. - Я же объяснила вам, Гаша, что с этим теперь я не тороплюсь.

Гаша исчезла и вскоре возвратилась в комнату, необык­новенно веселая, подвижная, балующая, как мальчишка.

- Отправила, - с торжеством заявила она. - Страсть люблю мужчинам натягивать носы. Спрашивает: "Почему так?" Говорю: "Раздумали выходить замуж". А он мне: "Ей же хуже". А сам сделался красный как рак да такой злой, что я поскорее захлопнула перед ним дверь. Думаю: как треснет по лбу чем-нибудь железным!

Прошел час, другой, и в передней опять позвонили, по-прежнему осторожно-осторожно.

Обе женщины весело переглянулись.

- И звонить стали, черти, потихоньку, как нищие. То-то! Хвосты подобрали. Уже прослышали, что вы сдали экзамент на машинистку, в нескольких конторах кандидаткой и скоро будете получать хорошее жалованье. У-у, собаки! Я на вашем месте прямо не знаю, что теперь сделала бы с ними!

Она встала и пошла расправляться с визитером.

- Вам русским языком говорят, что не желают! - донес­ся из передней ее раздраженный голос. - Как так "удивитель­но?" Ничего удивительного тут нет. Столько время жили без мужа, проживут и еще. Спешки нету никакой.

- Кто такой? - спросила с улыбкой Ксения Дмитриевна, когда Гаша вернулась.

- Какой-то новый, незнакомый. Такой нахальный, прямо лезет! Я, говорит, только что принятый в коммуну, недавно пе­ребрался, и вы, говорит, меня еще не знаете. И попрошу, говорит, объяснить мне: на каком основании вы не допускаете в дом неизвестного вам человека? Если бы, говорит, я был вами замечен в воровстве, тогда другое дело. А это, говорит, даже на удивление. А от самого - и духами, и помадами, и гос­спиртом!

Они на некоторое время замолчали и погрузились в работу.

Гаша строчила на машинке, Ксения Дмитриевна приши­вала пуговицы, метала петли вручную.

- Мне теперь надо поторапливаться перебираться от вас, - печально вздохнула Ксения Дмитриевна.

- Что так? - удивилась Гаша.

- "Женихов" боюсь. Мстить будут.

X

"Дорогой Геня!

Давно не писала тебе. Но напрасно ты объясняешь' это моей "леностью", "праздностью", "интеллигентством" и другими пороками.

Причины моего молчания сложнее.

Прежде всего, ты представить себе не можешь, как неза­метно обрастаешь в Москве множеством всевозможных "дел". В Москве даже людям, ничего не делающим, всегда некогда. И каждый москвич тебе скажет, - поговори-ка с москвича­ми! - как трудно из Москвы собраться писать. Не пишут даже людям близким, родным. Ты же для меня сейчас такой далекий и такой чужой, каким не был никогда. Зачем же, для чего же я буду очень торопиться писать тебе?

Ты пишешь, что тебе "все известно" о моем поведении в Москве, что тебе подробно "обо всем" сообщают наши общие московские друзья и знакомые. Если это так, то тогда для чего же ты в нескольких письмах подряд "умоляешь" меня написать тебе о том, как я "устроилась" и каково мое самочувствие "физическое и нравственное"? О, как во всем этом я отлично вижу тебя, лжец ты этакий и притворщик! И как великолепно это дорисовывает тебя: подглядывать за мной через третьих лиц! Спрашиваю серьезно: по какому праву ты продолжаешь инте­ресоваться мной, следить за мной? Ведь по существу между нами все было кончено еще два с половиной года тому назад, когда я, по твоему настоянию, уехала из Харькова в Москву! Оставь, пожалуйста, меня в покое, прекрати свои гнусные допросы, "нашла" я себе кого-нибудь или еще никого "не нашла". Какое тебе до меня дело? Мы сейчас посторонние друг другу люди.

Ты злишься и спрашиваешь, на каком основании я бе­гаю "по всей Москве" и выставляю тебя пред твоими москов­скими друзьями и знакомыми человеком низким, подлым, коры­стным. Я-то, Геня, никому не жалуюсь на тебя, а вот ты действи­тельно звонишь по всему Харькову, какой я была невозможной женой, как я изводила тебя, доводила до сумасшествия. Наши общие харьковские друзья и знакомые подробно пишут мне обо всем этом...

Относительно того, как я "устроилась" в Москве, мог тебе сообщить, что я уже два года живу у Гаши. Тебя удивляет, как я, с моим характером, уживаюсь со своей "бывшей горничной". А вот представь, что уживаюсь. Это только с тобой я не могла ужиться, а с другими уживаюсь прекрасно. Фактически я живу у Гаши, конечно, прислугой. Нет той самой тяжелой и грязной работы, которой я не выполняла бы. И я этим бесконечно довольна. Я горжусь, что приобрела у Гаши эту выучку, этот двухлетний тру­довой стаж, что прошла важный житейский факультет. Многому я тут научилась, от многих отделалась предрассудков, стала трез­вой, практичной, деловой, и ты теперь меня не узнал бы. Вот у кого и тебе поучиться бы: у них, у таких людей, как Гаша и Андрей. Какие это хорошие, ясные, прозрачные до самого дна люди!

Вот тебе в двух словах о моем самочувствии, "физическом и нравственном": нигде и никогда я не чувствовала себя так хорошо, как теперь здесь, у Гаши и Андрея.

Крепкие нервы этих простых деревенских людей, их примитив­ная жизнь, несложная психика, без "вывихов" и "провалов", дей­ствуют на меня самым исцеляющим образом. Я сама не ожида­ла таких благих для себя результатов. Точно пожила в здоровой местности. Точно подышала воздухом океана. Точно, наконец, отыскала свою мать-природу и перестала чувствовать себя "си­роткой". Гаша и Андрей, эти дети природы, они как бы заражают меня своим здоровьем, своим крепким настроением, своей страш­ной жизненной устойчивостью. И я у них совершенно излечила свое сердце, когда-то так безжалостно расколотое тобой.

Тебя я больше не люблю.

Но об этом подробно потом. Сперва окончу то, о чем начала...

Благодаря участию во мне Андрея и Гаши, я изучила в Москве важное ремесло. Я окончила курсы машинописи по американской системе, имею диплом за подписями и печатями "Моспрофобра", к настоящему дню зачислена уже в пяти со­ветских учреждениях кандидаткой на должность. Кое-что зара­батываю возней с детишками в нашей маленькой "детской комнате" при коммуне шоферов. Кое-что добываю изящным рукоделием, художественным вышиванием, знакомство с кото­рым теперь мне тоже пригодилось. А как только получу службу, так запишусь на вечерние курсы стенографии или корректуры или еще куда-нибудь, пока не решила.

Эх, и заживу же я тогда!

Но я уже и теперь живу.

Странно: звание машинистки-переписчицы само по себе ничтожное звание, это я сама сознаю, но если бы ты знал, Геня, какое оно мне дает великое ощущение своей личной силы, какую вливает в меня твердую уверенность в моем будущем! Но ты, пожалуйста, не смейся надо мной...

И никаких "мужей" мне сейчас не нужно! Вот что!

Это, новое во мне, тоже очень весело переживается мною теперь. К черту вас всех! Тут, было, потянулись ко мне своими обезьяньими лапами "женихи" из приятелей Андрея, когда ус­лыхали, что я приобрела профессию и могу стать выгодной женой. Ну и прыткие же вы все, мужчины! Но я их всех прогнала от себя, отдавала на растерзание Гаши. Словом, "женихи" ле­тят от меня, как пух от ветра, я теперь, по выражению Гаши, "швыряюсь ими". И на самом деле, для чего они мне? Быть их содержанкой - как когда-то я была содержанкой у тебя - для меня сейчас нет необходимости. Сейчас я сама зарабатываю на себя. А любить, если кто полюбится, можно и без "брака".

Все мои помыслы сейчас о другом.

Мне сейчас до умопомрачения нужно только одно: работа, работа и работа.

И больше ничего мне не нужно.

И ты, Геня, мне совершенно не нужен. Мне непонятно, что я когда-то так беззаветно любила тебя. Была девочкой, дурой, и ты сделал меня своей рабыней, развил во мне собачью преданность к тебе. Идеал каждого мужчины - иметь рабыню с "собачьей пре­данностью". И вот я наконец освободилась от этого рабского чув­ства к тебе. Цепи сорваны, любви к тебе у меня нет, я свободна.

Помнишь, Геня, ты всегда, и в разговорах и в письмах, лю­бил мне объяснять меня, копался в моей "женской психологии". Так позволь же и мне, на прощанье, хотя разик, углубиться в твою "мужскую психологию". Но, предупреждаю, берегись, я буду откровенна с тобой как никогда.

Ты имел обыкновение твердить мне, что я, твоя жена, несмо­тря на "надвигающуюся мировую революцию", не представляю из себя в "советском государстве" "общественно полезной единицы". По правде сказать, бывали моменты, когда эти твои фразы все-таки действовали на меня. Я думала: неужели я на самом деле такая никудышная? Но скоро я поняла скрытый смысл тех твоих фраз. Сознайся, не об "общественной полез­ности" моей беспокоился ты. Тебе нужно было только чтобы я поступила на службу, тебе нужно было только мое жалованье, ты сокрушался только о том, что я жила на твой счет. Зачем же притягивать сюда "мировую революцию", когда попросту тебе денег жаль! Мерзавец ты, а не революционер! Почему ты не поступил со мной честно, почему ты прямо не сказал мне про деньги, а прятался за "неокрепшее социалистическое государ­ство", за "красный призрак мирового пожара", за всякую всячину? Громоздил на себя все, целые государства, целые миры, лишь бы спрятать себя. И все-таки себя не спрятал. Несмотря на "ми­ровую революцию", вижу тебя как облупленного, каков ты есть.

Подлые увертки мужчин!

Мы, женщины, все-таки выше, честнее вас!

И мы смелее вас!

Поэтому я углублюсь, не побоюсь, и дальше в твою "муж­скую психологию".

Помнишь, вначале, когда мы только еще сходились с тобой, какие "возвышенные" ты произносил мне речи? Потом сравни их с последующими и, наконец, с самыми последними. Какая разница! Какие ступени от вершин в бездну! Какая крутая лестница! Разберись-ка в ней, и я тебе помогу в этом. Вначале, при первой встрече со мной, в чаду страсти, никакая цена за меня не казалась тебе дорогой. Лишь бы скушать такой аппе­титный кусочек, каким я представлялась тебе тогда. А когда скушал, плата показалась тебе, человеку расчетливому, слиш­ком дорогой. И ты всячески старался отделаться от меня и в то же время подыскивал себе жену подешевле. А то и вовсе бес­платную. А еще лучше такую, которая сама приплачивала бы тебе, служила, зарабатывала. Вот куда ты гнул, вот куда ты глядел, а вовсе не в "мировую революцию". Ну а теперь, спустя два с половиной года, ответь мне откровенно: много ты их таких на­шел, "дешевых", или "бесплатных", или согласных "приплачивать"? Много ты встретил "новых женщин"?

Хотя сейчас мне наплевать на это...

Итак, дружок, это мое последнее письмо к тебе. Можешь не отвечать на него. Не желаю иметь ничего общего с челове­ком, причинившим мне в прошлом столько страданий. Прощай навсегда! К. Беляева".

XI

"Милая Ксюша!

Вот именно такая женщина мне и нужна была всегда, какой ты стала только теперь.

Помнишь, я говорил, что, как человек науки, в чудеса не верю, но что если чудо все-таки совершится и ты переродишься, то я, быть может, еще и полюблю тебя.

Теперь чудо налицо, ты переродилась, и я вновь полюбил тебя, новую, за новое, по-новому.

Предлагаю тебе, если хочешь, немедленно возобновить нашу связь.

Вспомни наши прежние ласки, наше прежнее все. Не­ужели у тебя хватит сил зачеркнуть это все собственной ру­кой? А если это единственное счастье, которое отпускает на твою долю судьба? А если у тебя в жизни больше ничего лучшего не встретится? Поэтому долго подумай, прежде чем отвечать мне отказом...

Жизнь на Украине быстро налаживается, я уже работаю по своей специальности, служу в харьковском тресте "Техно-хим". Так вот, в конторе этого треста сейчас вакантно место машинистки, и будет для нас с тобой очень удобно, если ты немедленно займешь его. Материальные условия службы снос­ны, что же касается формальностей, необходимых для занятия этой должности, то я, благодаря своим новым связям, сумею легко их преодолеть...

Я страшно рад за тебя, Ксюша, страшно рад!

Родители не научили - жизнь научила, революция научила.

Правда, тебе еще далеко до "новой женщины", но одной ногой ты уже ступила на правильный путь. Исполать тебе!

Подумай, Ксюша, ты теперь советская служащая, полно­правная гражданка, член союза, женщина-работница мировой армии труда. Будем откровенны, а кем ты была раньше? "Же­ной своего мужа"? Его домашней вещью?

И ты долго, очень долго упрямилась, боролась за старое свое положение, была контрреволюционеркой, хотела продол­жать оставаться вещью. Но революция заставила-таки тебя стать человеком.

И революция поступит так с каждой женщиной: или при­нудит ее быть человеком, работать, участвовать в общем строи­тельстве жизни, или вовсе уничтожит ее, сотрет с лица земли.

Ты тоже едва не была уничтожена жизнью, едва не ступи­ла на скользкий путь. Об этом мне тоже кое-что сообщили...

Теперь о некоторых местах твоего знаменательного письма.

Я не защищаюсь, Ксюша, и не оправдываюсь ни по одно­му пункту твоих обвинений. Только скажу, что ты напрасно так горячишься по поводу моих слов о твоей "общественной полезности". Ты утверждаешь, что на самом деле для меня играло бы роль только получение тобой "жалованья". А разве получение жалованья не является свидетельством признанной "обществен­ной полезности"? Ты думаешь, что громишь меня в пух и прах, когда пишешь, что во мне говорит "голый расчет". Скажи, пожа­луйста, а разве это плохо, когда в человеке живет расчет? С ка­ких это пор безрасчетливый поступок лучше расчетливого? Ты все-таки хотя немного думай о том, о чем пишешь... И "денег", конечно, мне тоже "жаль", потому что теперь они только трудом достаются...

Встав наконец на самостоятельные ноги, ты, Ксюша, пред­ставить себе не можешь, как ты выросла в глазах всех мужчин, и моих в том числе. И тут у нас не всегда только "голый расчет". Тут у нас все представление о женщине меняется, если она зарабатывает. Такую можно и уважать больше, и любить сильней. Недаром ты сама пишешь, как "расшвырива­ешь" женихов. А раньше у тебя их много было?

Чем брала женщина мужчину при старом режиме и чем она берет его теперь?..

...Итак, Ксюшечка, прошу: отвечай нынче же по телеграфу, согласна ли, во-первых, занять должность в конторе "Технохима" и, во-вторых, быть моей женой? В случае согласия немедленно выезжай.

Место за тобой я смогу продержать только в течение пяти дней, после которых его захватят другие. Так что не спи, торопись.

Если почему-нибудь опоздаешь с отъездом в Харьков и тем потеряешь возможность получить место в "Технохиме", тог­да не выезжай совсем.

Если же согласна только получить эту должность, но не согласна быть моей женой, тоже не выезжай.

Словом, выезжай только в случае согласия на оба мои предложения.

Смотри же не напутай!

Ты пишешь, что записана кандидаткой на службу в пяти советских учреждениях? Тогда не лучше ли мне приехать к тебе, если ты к моменту получения этого письма будешь уже на должности? Это было бы еще лучше. Напиши мне, хватит ли нам на двоих одного твоего жалованья? Словом, отвечай не­медленно на все вопросы. С нетерпением жду. Геннадий".

"P. S. Одного побаиваюсь: не научила ли тебя за это время Москва теории и практике свободной любви?"

XII

- Гаша! - держа в руках свежее письмо от Геннадия Павловича, с болью и радостью в голосе вскричала Ксения Дмитриевна и, заливаясь слезами, упала на плечи остолбенев­шей Гаши. - Я от вас уезжаю...

И она так долго плакала, не выпуская из своих объятий Гашу, точно задалась целью выплакать все слезы, накопившиеся у нее в Москве за эти два с половиной года...

В тот же день, вечером, по пути на Курский вокзал, на углу Мясницкой улицы, Ксения Дмитриевна сошла с извозчичьей пролетки, поднялась по ступенькам в помещение Главного поч­тамта и отправила в Харьков на имя Геннадия Павловича срочную телеграмму:

"Согласна. Выезжаю сегодня. Твоя Ксения".

Николай Никандрович Никандров - ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 02, читать текст

См. также Никандров Николай Никандрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ПРОФЕССОР СЕРЕБРЯКОВ - 01
Повесть I Уже и гражданская война в России дав­но закончилась, и совет...

ПРОФЕССОР СЕРЕБРЯКОВ - 02
VII Июнь, июль, август, сентябрь - все эти четыре месяца профессор про...