Николай Никандрович Никандров
«ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 01»

"ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 01"

Повесть

I

На рынке, в узком проходе между дву­мя рядами одинаковых торговых будок, по архитектуре напоминающих голубятни и уве­шанных с фасада красными лентами, голубыми подвязками, зелеными подтяжками, корич­невыми чулками, среди изнеможенно проди­равшихся навстречу друг другу покупателей, в крутой людской тесноте, как в крутом тес­те, неожиданно столкнулись лицом к лицу две молодые женщины.

Совсем не похожие одна на другую, они были, каждая по-своему, очень интерес­ны, даже, пожалуй, красивы. По крайней мере об этом говорило то подчеркнутое внимание, с которым в них впивались глазами проходя­щие мимо мужчины.

Одна - светлая блондинка с просто­душным русским лицом, вздернутым носом и широким румянцем на мячико-округлых ще­ках, одетая в длинный, маково-красный, под цвет щек, шерстяной платок с крупными кис­тями и в короткую, новую солдатскую ши­нель защитно-зеленого цвета под тон зеле­ным с желтинкой глазам, - выглядела типич­ной, переселившейся из деревни в столицу удачливой крестьянской бабенкой.

Другая - повыше ростом и похудоща­вее, смуглая брюнетка, с острым птичьим но сом и с узкими миндалинами темных, осторожно высматриваю­щих глаз - смахивала на образованную, потерпевшую какой-то важный жизненный крах иностранку. На ней было длинное вылинявшее шелковое пальто фиолетового цвета со стальным отливом и ярко-зеленая, издалека приковывающая взгляд, фет­ровая шляпка без полей, формой и краской напоминающая купол деревенской церкви.

Обе они - и русская в платке с кистями, и иностранка в шляпке куполом, - коснувшись в тесноте носами, с одинаково громадным изумлением посмотрели друг на друга в упор. Что-то знакомое, что-то чрезвычайно близкое, почти родственное пробудили они друг в друге. Однако увлекаемые безостано­вочным кружением рыночной толпы, как течением реки, они продолжали свой путь, одна в один конец галантерейного ряда, другая - в противоположный.

Молодые женщины, удаляясь одна от другой, прошли всего несколько шагов, когда вдруг, очевидно охваченные одним и тем же чувством, обе они одновременно обернулись назад. Взгляды их встретились. И на этот раз они уже остановились, став в нерешительности вполоборота друг к другу.

Маяча издали одна ярко-красным платком, другая - ярко-зеленой шляпкой, они одеревенело стояли на месте, как две вбитые в почву сваи, омываемые со всех сторон движущейся толпой, как текучей водой, и, потрясенные встречей, не замечая ничего другого вокруг, думали: "Где они могли видеть друг дру­га?" "Кто та, цветущая блондинка, в красном платке с кистями?" "Кто та, восковая брюнетка, в зеленой шляпке куполом?"

- Остановилась среди дороги и стоит, как не знаю кто! - налетела на мягкую спину стоявшей блондинки всей длиной своего узкого лица молоденькая девушка в пестром, как чешуя змеи, платочке, с хохолком на лбу, выпученными глазами дикар­ки, засмотревшаяся на ходу на разноцветный галантерейный товар, гирляндами развешанный слева и справа на будках. - Проходила бы или туда, или суда! - ненавистным женским взглядом уколола она одну щеку неподвижной блондинки, об­ходя ее, как обходят телеграфный столб.

- Вы сюда стоять пришли? - в то же время ворчливо спрашивала у стоявшей брюнетки низенькая, очень благооб­разная старушка с удобной палкой для ходьбы и с утиной раскачивающейся походкой, в синих больших очках и в черном чепце, похожая на жену священника, матушку-постницу. - Здесь не бульвар! - проговорила она грудным мужским одышливым голосом и продолжала раскачиваться, медленно идя дальше на своих трех коротких ногах. - Стоять и кавалеров поджидать идите на бульвар! Там таких много! В зеленых шляпках...

Но вот на бескровно-смуглом лице брюнетки вспыхнул румянец, она нервно улыбнулась, сделала головой движение решимости и направилась прямо к блондинке.

С трудом протискиваясь против течения толпы, она так наклонилась одним плечом вперед и с таким видом вытянула шею, точно тащила за собой тяжелый воз.

- И куда она прет?! - раздавались на ее пути злобные вопли, сверкали волчьи взгляды. - Скажите, пожалуйста, куда она прет?!

Но брюнетка в зеленом куполе не слышала ничего, не видела ничего.

- Скажите, вы не Гаша? - спросила она у блондинки задыхающимся от волнения голосом, и восковое желтое лицо ее под зеленой шляпкой сплошь покраснело, красивые томные глаза лихорадочно заблестели.

- Гаша, - утвердительно, нараспев, по-рязански, ответила блондинка, с совершенно ошеломленным, отставленным назад лицом. - А вы откуда знаете, что я Гаша? - спросила она недоверчиво и заползала струхнувшими глазами вдоль и попе­рек фигуры незнакомки.

- Я Ксения Дмитриевна, помните, у которой вы до рево­люции служили горничной? - задрожав, запинаясь, нервно за­дергав кожей лица, быстро проговорила брюнетка.

- Б-барыня?! - во весь голос вскричала, точно выстрели­ла, Гаша с чисто деревенским откровенным восторгом и всплес­нула руками...

- Не говорите так, Гаша, не говорите, - тихо и торопливо перебила ее Ксения Дмитриевна. - Теперь барынь нету...

- Ничего, ничего, - заулыбалась обомлевшая Гаша. - Это я так. По привычке...

И в Москве, на Трубной площади, на "Универсальном рынке", в самом оживленном ряду этого рынка, галантерейном, в воскресенье, в двенадцать часов дня, в хорошую осеннюю по­году, в ярком свете нежаркого сентябрьского солнца бывшая несколько лет тому назад горничной крестьянка Рязанской губернии Агафья Семеновна Афонина, прослезившись от ра­дости, бросилась в объятия своей бывшей барыни, дворянки по происхождению, жены инженер-химика, Ксении Дмитриевны Беляевой.

Молодые женщины, обняв друг друга, слились в удивлен­ном, стонущем поцелуе.

Ярко-красный платок и ярко-зеленая шляпка тесно при­жались друг к другу, дробно затрепетали на месте над голова­ми движущейся толпы, как две яркие весенние бабочки, радост­но усевшиеся в погожий день на одном и том же острие кустика...

- Гражданки, не заставляйте товар, проходите дальше! - кричали на них из обоих рядов галантереи нервнолицые тор­говцы, скрюченно прыгающие внутри своих разукрашенных бу­док, как попугаи внутри клеток.

- Пройдемте, барыня, на тот бульвар и там поговорим, - предложила Гаша, красная, улыбающаяся, в веселых слезинках. - Я так рада, что встретила вас, я так часто вспоминала про вас.

- Гаша! - негромко, но убедительно произнесла Ксения Дмитриевна, следуя вместе со своей спутницей к выходу с ба­зара. - Только вы, пожалуйста, не называйте меня барыней!

- Хорошо, хорошо, - проговорила Гаша и усмехнулась над собой: - Я все забываю.

- Не напоминайте мне о прошлом, о том времени, когда я была к вам так несправедлива, - прежним голосом быстро продолжала Ксения Дмитриевна, с опущенным, суровым, взвол­нованным лицом.

- Ну нет, - весело и решительно возразила Гаша. - Об вас я этого не могу сказать. Вы были для меня хорошей хозяй­кой, не как ваша покойная матушка. Я никогда не забуду, как вы всегда жалели меня. Когда у вас дома вечерами засижива­лись гости, вы позволяли мне ложиться спать, не ожидавши, когда разойдутся гости. А на другой день вы приходили ко мне на кухню и помогали мне перемывать после гостей посуду.

- Ого, вы даже это помните! - рассмеялась Ксения Дмит­риевна, опустив лицо в землю, чрезвычайно довольная.

- А как же этого не помнить? - тоном значительности произнесла Гаша. - Я все помню.

Они вошли через боковые ворота на Цветной бульвар, сели на садовую скамейку, продолжали возбужденно расспра­шивать друг друга.

Проходившие той же аллеей бульвара деловые мужчины всех классов и возрастов, поравнявшись с их скамьей, вдруг осаживали шаг, как резвые кони, нарвавшиеся на неожидан­ное препятствие, и, скосив на молодых женщин большие, стра­дальчески обожающие глаза, продолжали идти другой, нежной, игривой поступью, как вальсирующие под музыку на цирковой арене лошади.

У Ксении Дмитриевны в руках был купленный на Трубном рынке фунт кислой капусты в протекающем кулечке. И, чтобы не испачкать капустным рассолом пальто, она сперва перекла­дывала кулечек в руках с боку на бок, потом положила его на доску скамейки рядом с собой.

Гаша точно таким же образом нервно вертела в руках свою покупку, небольшой, туго упакованный в белую бумагу сверток. Во время разговора она незаметно разрывала бумаж­ную обертку, и из образовавшейся в белой бумаге дырочки вдруг весело глянула на Ксению Дмитриевну, как кусочек неба, голубая атласная материя.

- А как вы изменились, Ксения Дмитриевна, как поблед­нели, исхудали! - с сочувствием говорила Гаша и без стесне­ния всматривалась в лицо своей собеседницы.

- А вы, Гаша, так пополнели, раздобрели, что вас трудно узнать, - окинула взглядом Ксения Дмитриевна фигуру Гаши.

- Конечно, - тише и с сокрушением продолжала Гаша. - Я понимаю, вам при советской власти плохо...

- Ничего подобного! - горячо возразила Ксения Дмит­риевна, и в ее темных глазах зажглись мучительные огоньки. - Я бы и при советской власти чувствовала себя хорошо, если бы не любовь к подлецу! Меня любовь к подлецу губит! А против советской власти я не имею ничего. Ведь я никогда не была монархисткой и сейчас со многими нововведениями коммуни­стов вполне согласна.

- Какая любовь? К какому подлецу? - испуганно округ­лила зеленые глаза Гаша.

- Разве вы не помните моего мужа?

- Геннадия Павловича? Молодого барина? Как не по­мнить! Тоже хороший был человек, обходительный...

- А оказался подлецом! - вставила Ксения Дмитриевна и изобразила на лице гримасу отчаяния: - Пять лет притво­рялся, на шестом году прорвался!

- Что так? - спросила Гаша и вдруг догадалась: - Он вас бросил?

Ксения Дмитриевна глубоко вздохнула. Потом, с ирони­ческой усмешкой, с язвительными кривляниями ответила:

- Да. Мы "разошлись", "по доброму согласию", "без скандала", "тихо", "культурно". И, разойдясь, мы решили "для прочности развода" тотчас же разъехаться в разные города. Он остался в Харькове, где мы с ним проканителились последние два года, а я перебралась в Москву.

- Вот не ожидала, что вы с Геннадием Павловичем ког­да-нибудь разведетесь! - удивилась Гаша. - Так хорошо жили!

- Я тоже этого не ожидала, - сказала печально Ксения Дмитриевна. - Когда сходились с ним, думала - будут одни розы, а оказались одни шипы. Да, Гаша, много вынесла я за эти годы, очень много...

И она кратко рассказала обо всех своих послереволюци­онных злоключениях...

...Революция отняла у нее небольшой домик в Москве, маленькую дачку под Москвой. И ничего этого она не жалеет: раз отобрали - значит, так нужно. Ее муж, Геннадий Павлович, тогда же лишился места, так как фабрика, на которой он служил химиком, остановилась. У нее с ним начались семейные нела­ды, ежедневные крупные разговоры по самым мелочным пово­дам. Что ни день, то он становился все раздражительней, приди­рался ко всяким пустякам, на каждом шагу попрекал ее, что она, окончившая "разные дурацкие гимназии", ничего не умеет де­лать, не знает никакой профессии, не в состоянии зарабаты­вать, интеллигентка, барыня, привыкшая пользоваться трудом до­машних прислуг. Себя же он вдруг вообразил "новым челове­ком", "созвучным эпохе", надел высокие сапоги, кожаный картуз, ввел в обиходную речь неприличные слова, называл себя "чер­ной костью", "простым рабочим", "человеком физического тру­да", будучи на самом деле по происхождению дворянином, а по профессии инженером-химиком. "Прошло то время, когда жен­щина ловила мужчину и делала его своим мужем одной своей внешностью, пикантностью. Теперь, после Октябрьской револю­ции, женщина берет нашего брата чем-то другим..."

- Ну да, - сказала Гаша, инстинктом женщины сразу принявшая сторону женщины. - Значит, пока вы имели кое-что из имущества, вы были хорошие для него, а как, благодаря революции, потеряли все и остались ни с чем, так стали вдруг плохие!

- И вот, - закончила свою скорбную повесть Ксения Дмитриевна, - без мужа, без средств, без работы, без квартиры и, что самое ужасное, с безнадежной любовью к подлецу, брожу я теперь по Москве и брожу. С помощью старых московских друзей надеялась устроиться на какую-нибудь работу, отыскать для жилья какую-нибудь каморку. Но пока все безуспешно. Как попала сюда, на Трубный рынок, - сама не знаю. Вот купила фунт квашеной капусты, - взяла она со скамьи подмок­ший кулек и перевернула его на другой бок, - думала тут, на бульваре, поесть ее...

- А вы поешьте, - смутилась и почему-то покраснела Гаша. - Или лучше пойдемте ко мне обедать.

- Нет, спасибо, - отказалась Ксения Дмитриевна. - Есть мне не хочется, меня просто на кисленькое потянуло... Я не столько голодна, сколько утомлена. Не спала несколько ночей подряд. У меня нет своего угла. Комнаты нет. В Москве без больших денег невозможно достать себе комнату. И сегодня я ночую у одних, завтра у других, сегодня сплю на роскошной постели с пружинным матрацем, завтра валяюсь на голом полу в проходном коридоре, на сквозняке...

- Ксения Дмитриевна! - вскричала Гаша жалостливо и заморгала густыми рыжими ресницами. - Да ночуйте вы у меня! У меня все-таки просторно: две комнаты, калидор, кухня. И постелить есть что, и укрыться найдется чем.

- Спасибо, Гаша. Подумаю об этом. А вы замужем?

- Да. Вышла замуж. За того, помните, за Андрея, который тогда ко мне на кухню приходил.

- Помню, помню, - сощурила глаза Ксения Дмитриевна, припоминая. - Интересно, как вы с ним живете? Расскажите.

- Чего рассказывать-то, - сконфузилась Гаша. - Я не знаю, чего рассказывать. Нет ничего такого рассказывать.

- Рассказывайте, рассказывайте, - подбодрила, подтормошила ее Ксения Дмитриевна.

- Ну, поженились мы с ним... - начала Гаша, в смущении оторвала от обертки своей покупки клок белой бумаги, ском­кала его в кулаке, бросила под скамью. - Ну, он вскорости после этого сдал экзамен на шофера... - оторвала она еще клочок оберточной бумаги, смяла в руке и бросила туда же. - Ну, он поступил в гараж Наркомздрава... Он на машине ездит, я на машинке шью на больницы белье... Шить хорошо выучи­лась... Ну, живем мы с ним, с Андреем, конечно, хорошо, обои довольные, он получает, я получаю... Ну, народили двоих детей, на детей тоже не можем пожаловаться, дети все-таки хорошие, слушаются, боятся, две девочки, одной годочек, другой три... Уже все рассказала, - вздохнула Гаша утомленно и подняла лицо: - Вот пройдемте сейчас к нам, тогда сразу все увидите, как мы живем. Пойдемте?

- Нет, Гаша, - соображала Ксения Дмитриевна. - Се­годня я никак не могу. Сегодня я должна проехать по железной дороге за город, на одну подмосковную дачку, навестить старых друзей, у которых в этот приезд в Москву еще не была. Вот хорошие люди! Может быть, они помогут мне устроиться. Я рас­считываю прогостить у них всю неделю. А в будущее воскре­сенье я с удовольствием зашла бы к вам.

- Ну смотрите же, не обманите!

- Нет, нет, Гаша. Непременно зайду. Мне самой инте­ресно.

Они распрощались.

И - одна с промокшим кульком кислой капусты, другая с голубым атласом в изорванном свертке - пошли в разные стороны, обе насколько обрадованные встречей, настолько по­чему-то и подавленные ею.

Зачем, для какой, собственно, цели они заговорили друг с другом? Не лучше ли было бы сделать так, как это делается теперь: притвориться не узнавшими друг друга и пройти мимо?

Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток вре­мени, в который они не виделись, прошла социальная революция.

II

- Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! - привет­ствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. - Давно пора, давно! - поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женцдину. - Совсем забыли нас! Нехо­рошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!

- Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, - проговорила Ксения Дмитриев­на, тронутая теплой встречей. - Вы знаете, как разбрасывает Москва?

- Чего же мы тут стоим? - хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. - Тип-тип-тип... Пройдемте в комнаты.

Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дач­ка - бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца - походила на игрушечный домик в рус­ском стиле из кустарного магазина.

- Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, - обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. - А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?

- Что вы, Марья Степановна, - проговорила гостья с не­естественной от вечной внутренней боли улыбкой. - Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.

- Да, да, - вздохнула Марья Степановна, уже войдя в по­лутемную комнату. - Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.

- Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, - по­вторяла растроганно гостья и после яркого уличного света при­глядывалась к полупотемкам низкой комнаты.

- Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, - наста­вительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.

Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, дер­жал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му­ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.

При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.

- Встать надо! - прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. - Липочка, а ты? - тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. - Боря уже поздоровался, и ты должна!

Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия вы­прямленную, как деревяшка, руку.

- А что надо сказать? - с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.

Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в про­странство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:

- Спасибо!

Все рассмеялись.

- А ну вас совсем, - махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: - Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?

- На воздухе лучше, - потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стек­лянную дверь, ведущую на террасу.

Они уселись на крытой террасе друг возле друга в по­скрипывающих плетеных креслах.

Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двад­цати шагах от дома.

Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно эле­гантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широчен­ных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили...

Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумра­ком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безгранич­ности пространств, о возможности жизни иной...

И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степанов­ну, ни самой говорить.

Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отды­хать больной душой, погружаться всем своим существом в кос­мическую материю, отдать себя во власть силам природы, един­ственно мудрым, раствориться в них без остатка.

Вот где лечить свое безумствующее сердце!

Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!

- Ну, как же вы устроились в Москве? - спрашивала Марья Степановна. - Где служите? Много ли получаете? Хо­рошая ли у вас квартира или пока только одна комната?

- Устроилась я плохо... - делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. - Вернее - никак не устроилась... Нигде не служу... Никак не могу найти комнату... Витаю в воздухе... может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жа­лованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?

Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти сло­ва, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.

- Как?! - не верила она своим ушам. - Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?

90

Ксения Дмитриевна повела темными бровями:

- Что же из того, что давно.

Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?

- Да, - спохватилась она с притворным участием. - А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?

- Да, - просто ответила гостья. - Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.

- То-то, - притворно успокоилась хозяйка. - А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.

- Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.

Марья Степановна откинула седую голову на спинку крес­ла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"...

Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми пу­тешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!

- Неужели же, - заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, - неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?

- В том-то и дело, что нет, - слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сум­рака леса.

- Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же но­чевать! - трудно спросило с одного кресла у потолка.

- Ем я большею частью по знакомым... - трудно ответи­ло с другого кресла лесу. - Сплю тоже... Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас...

- Вих-ри враж-деб-ны-е... - еще глуше и еще медлен­нее замычал революционный мотив в утробе старой, консер­вативно настроенной женщины.

- Конечно, если только это не очень вас стеснит, - в смущении прибавила гостья.

- Тут дело не в стеснении... - туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застря­ло, так и не досказав, в чем же тут дело.

- Главное, - продолжала Ксения Дмитриевна, - я так уста­ла, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под­ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.

- Да, конечно, - неопределенно ответила хозяйка. - Сон - великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.

И они замолчали.

Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка...

На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес­шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного жел­тка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.

Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.

- Осень в природе... Осень на душе... - с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.

- Ну, до вашей-то осени еще далеко, - не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: - А Геннадий Пав­лович вам часто пишет?

- Как когда, - ответила Ксения Дмитриевна. - То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненор­мально.

Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:

- И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.

- Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?

- Я и сама не знаю.

- Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.

- Не могу я! - обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. - Не могу я его забыть, и хочу, да не могу! - говорила она дрожащим голосом. - И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль - он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привыч­ка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!

- А если так, - наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, - тогда не надо было торопиться с разводом.

Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.

- Нам невозможно было дольше тянуть, - простонала она. - Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.

- И все-таки надо было терпеть, - настаивала старая женщина. - А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? - заговорила она с чувством. - Вы, нынешние, черес­чур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.

- Зато теперь у меня свобода есть, - сказала Ксения Дмитриевна.

- Свобода? - насмешливо заблестели глаза под очка­ми у Марьи Степановны. - А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?

- Нет!

- Ну вот видите! - сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: - Не ожида­ла я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!

- Раньше он был другим, - пожаловалась молодая жен­щина. - На него революция так подействовала. Приблизи­тельно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволю­ционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.

- Ого! - возмущенно прыснула Марья Степановна и с недоброй улыбкой уставилась сквозь очки куда-то вдаль. - Совсем по-большевистски. Это только у большевиков не дела­ют различия между мужчиной и женщиной. Комсомолки, на­пример, - рассказывала она о большевиках как о турках, - комсомолки, те, например, носят у них мужские штаны, мужские картузы, по-мужски стригут волосы, по-мужски курят, сплевывают, сквернословят. Полное освобождение от всяких "женских не­жностей". Насмотрелась я на них тут летом, наслушалась...

- Брр... - между тем зябко задрожала Ксения Дмитри­евна и, поеживаясь, с испугом огляделась на обступавший их со всех сторон угрюмый вековой лес. - А все-таки у вас тут, Марья Степановна, жутко, тоскливо. Я в такой глуши не смогла бы долго прожить. Меня уже и сейчас что-то гложет, что-то давит в этом беспросветном полумраке леса, в его скованной непод­вижности, в могильном безмолвии. И хорошо, и красиво, и в то же время клубок подкатывается к горлу, хочется плакать...

- Скоро должны вернуться из Москвы наши. Тогда, на людях, вам будет повеселее, - сказала Марья Степановна. - Хотите, пока светло, пройдемся по нашему лесу?

- Очень.

Они встали, спустились с террасы, вышли из палисадника и окунулись в вечный сумрак угрюмого северного леса.

И опять заговорили о Геннадии Павловиче, о мужчинах, женщинах, о любви, браке, разводе...

III

- А вот и наши идут, Валерьян Валерьянович с Людочкой, - указала Марья Степановна на конец лесной просеки, когда она и Ксения Дмитриевна возвратились к новому сосно­вому палисаднику дачи, почему-то напоминающему ограду вок­руг могилы.

- Валерьян Валерьянович и Людмила Митрофановна! - воскликнула Ксения Дмитриевна с оживившимся лицом и уста­вилась в конец широкой просеки на две приближающиеся человеческие фигуры, мужскую и женскую. - Вот интересно, изменились они за время революции или нет? Ну как они живут? Все служат?

- Служить-то служат, - покачала головой Марья Степа­новна и кисло поморщилась под очками. - Но какая теперь служба? Сегодня ты служишь, завтра тебя "сокращают"... Вале­рьяна Валерьяновича в этом месяце понизили на один разряд, Людочку на два. Что хотят, то и делают.

Дочь Марьи Степановны, Людмила Митрофановна, и ее муж, Валерьян Валерьянович, оба советские служащие, сойдя с поезда и пользуясь отсутствием посторонних свидетелей, пока шли лесной просекой, всю дорогу бранились между собой.

Валерьян Валерьянович - очевидно, на правах мужа - старался насильственно что-то втолковать жене. Жена назло мужу не желала слушать его, зажимала руками уши, перебега­ла по траве через всю ширину дороги с одной стороны просе­ки на другую. Муж въедливо догонял ее и, нагорбясь как дятел, долбил и долбил ее в затылок своими речами...

- Вот видите, - кивнула на них Марья Степановна. - Тоже все время ругаются: и дома, и на службе, и в поезде, и на просеке. И тоже только и разговору у них, что "разойдемся" да "разойдемся". Разойтись-то легко, а дети?

Как раз в этот момент супруги увидели издали в па­лисаднике своей дачки рядом с седовласой Марьей Степа­новной другую даму, молодую. Муж и жена переглянулись, перебросились несколькими деловыми словами - очевидно, заключили временное перемирие, потом, подобравшись, по­шли рядом с таким видом, как будто впереди их ожидала засада.

- Мама, папа! - в развевающейся на ветру голубой рубашке, без пояса, с непокрытой вихрастой головой, размахи­вая длинными руками, выбрасывая ногами, как дьяволенок с того света, вдруг бросился из палисадника им навстречу Боря. - А к нам какая-то женщина приехала жить!

- Навовсе! С вещами! - резко прокричала маленьким ротиком Липочка, едва поспевающая за братом, с такой огол­телой рожицей, точно у них в доме в отсутствие родителей стряслось великое несчастие.

И детишки, словно отважные гонцы, доставившие на поле сражения важные вести, отпрянули от своих ошарашенных ро­дителей так же стремительно, как и подлетели к ним.

- Простите, - обратилась Марья Степановна к гостье, и в голосе ее послышалась растерянность. - Пока наши с дороги переоденутся, умоются, вы посидите тут, а я пойду в кухню хлопотать насчет обеда. Пообедаете с нами.

Ксения Дмитриевна, оставшись на террасе одна, не заме­тила, как начала думать...

...Вот она сейчас сидит у черного крыльца своих старых московских друзей и с волнением ждет: позовут они ее обе­дать или не позовут? Может статься, что и не позовут...

- Это что за дама к нам там приехала? - едва переступив порог дома, спросил у своей тещи Валерьян Валерьянович, замученный службой, семейными неурядицами, ежедневной ез­дой на железной дороге, сутулый, худосочный интеллигент, с небритого лица которого никогда не сходило выражение чело­века, только что исхлестанного кнутами.

- Это Беляева Ксения Дмитриевна, - тихо, озираясь, про­говорила Марья Степановна и двумя тряпками выхватила из горячей духовки синюю полуведерную кастрюлю с супом.

- Она к нам надолго? - снимал возле умывальника пиджак Валерьян Валерьянович, закатывая рукава сорочки.

- Нет, ненадолго, - хлопотала с обедом Марья Степа­новна. - Только одну эту ночь переночует.

Валерьян Валерьянович нагнулся перед умывальником, нацедил в обе пригоршни воды, с фырканьем окатил ею запы­ленное лицо.

- Знаем мы эту "одну ночь"! - покривил он вбок мокрое недовольное лицо. - Это только так говорится, что на одну ночь, - намыливал он щетинистое лицо. - А делается совсем иначе. Этим людям важно только влезть в дом, только ступить туда хоть одной ногой. А потом их оттуда родильными щипцами не вытащишь.

- Валерьян! - взмолилась теща. - Не говорите так о ней, не говорите! Она так несчастна!

- А мы счастливы? - истерически взревел, весь в мыле, Валерьян Валерьянович. - Вчера почти что со скандалом вы­проводил из дома на станцию одного такого московского ко­чевника: обманным образом забрался в дом и не желает уходить! Вцепился в чужой дом, как клещ! Пришлось почти что силу употребить и еще взять на свой счет железнодорожный билет до Москвы.

Валерьян Валерьянович стоял и вытирал полотенцем лицо, шею, уши.

- И нам же оскорбления посылал из вагона, когда тронулся поезд! - возмущался он. - "Окопавшиеся интеллигенты!", "недорезанные буржуи!" И это за нашу же хлеб-соль, за то, что мы три дня его кормили, поили, делились с ним подушками, рискуя от него заразиться! То было вчера, а сегодня, пожалуйте-с, уже является другая! Вчера мужчина, сегодня дама. Вчера безработный, сегодня разведенная. А завтра еще кого прикажете ожидать? Ты безработный? Ну и иди на биржу труда. Ты развелась с мужем? Ну и разводись, черт с тобой, мне не жалко, только при чем же мы тут, зачем ты насильственным образом ввергаешься в наш дом?!

- А если ей негде жить? - бросала на ходу свои заме­чания Марья Степановна, таскавшая из кухни в столовую пищу, посуду...

- А мне какое дело? - перед выходом в столовую на­девал пиджак Валерьян Валерьянович. - Значит, по-вашему, у кого нет в Москве "жилой площади", тот может преспокойно залезать мне на шею? К черту! Не желаю! Вот не выйду туда обедать, подавайте мне здесь!

Валерьян Валерьянович взмахнул руками и бомбой выле­тел из кухни.

Минуту спустя все мирно сидели в столовой за общим столом и обедали.

Неразговорчивость хозяев во время еды, их холодные, как ка­менные маски, лица и наконец слишком откровенное поведение детей, таращивших удивленно-вопросительные глаза на непро­шеную гостью, - все это красноречивее всяких слов говорило Ксении Дмитриевне, что ей в этом доме так же не рады, как везде.

Куда ей деваться? Где искать внимания, участия?

Почему же, на каком основании она всегда была о людях лучшего мнения?

И в знак протеста против черствого отношения к себе хозяев она старалась за обедом как можно меньше есть.

- Ксения Дмитриевна, вам подложить еще? - спраши­вали у нее хозяйки, то старая, то молодая.

- Нет, благодарю вас, не хочется, - демонстративно от­вечала она, расстроенная, готовая расплакаться от голода, от унижения.

- Вы, может быть, стесняетесь? - допытывалась Марья Степановна, учуявшая в поведении гостьи что-то неладное. - Вы, может быть, думаете, что у нас супу не хватит? Супу-то хва­тит. Жидкого наварили много. А вот второго - не знаю...

- Нет. Очень вам благодарна, Марья Степановна. Я уже сыта. И от второго заранее отказываюсь.

- Ну-ну, это мы посмотрим. Может быть, там еще и хватит...

Когда ели второе, Ксения Дмитриевна, чтобы не молчать, рассказала о своей неожиданной встрече с Гашей.

- ...Живет своей квартирой. Видно, ни в чем не нуждается. Замужем. И он и она зарабатывают. Очень упрашивала меня поселиться у нее...

При последней ее фразе все пять физиономий обедаю­щих вдруг повернулись к ней. И пять ложек, наполненных кашей, остановились в воздухе, между тарелками и раскрытыми ртами.

- Ну и чего же вы не воспользовались ее предложением? - тоном удивления высказала Марья Степановна их общую мысль.

Остальные четверо в знак солидарности с ней мотнули головами.

- Я непременно к ней зайду, - произнесла Ксения Дмит­риевна. - Завтра же пойду посмотрю...

- Чего же там смотреть? - резко проговорил Валерьян Валерьянович и насмешливо дернул плечами.

- Поселяйтесь у нее, и больше ничего, - дополнила сло­ва мужа Людмила Митрофановна, костлявая женщина с ма­ленькой головой и с узким, длинным, бесформенным, как верев­ка, туловищем.

- Я поселюсь, но раньше хочу узнать, какая у нее семья, какой муж, - оправдывалась Ксения Дмитриевна.

- Не знаете, какой у нее муж? - злобной усмешкой покривил лицо Валерьян Валерьянович. - Известно: какой-нибудь коммунист, из рабочих, занимающий хороший пост.

- Я этого не знаю, коммунист он или нет, - сказала Ксения Дмитриевна.

- Коммунист, коммунист, - убежденно повторяла Людми­ла Митрофановна.

- Партийный, партийный, - настаивала и Марья Степа­новна. - Гашка девка ловкая, сообразительная, за беспартий­ного она не пошла бы.

- Но вы смотрите не зевайте, поселяйтесь у нее поскорее, пока она не раздумала, - советовала гостье молодая хозяйка.

- Помните, что Гаша у вас в большом долгу, - помогала молодой хозяйке старая. - Она вам многим обязана. Одних вещей сколько она у вас перетаскала, пока служила у вас горничной.

- Как? - с острым наслаждением вскричал Валерьян Валерьянович. - Воровала?

- Ну, конечно, - ответила теща.

- Вот так пролетариат! - воскликнул Валерьян Валерья­нович. - Воры!

- Ну, что она у меня там таскала?.. - снисходительно пожала плечами Ксения Дмитриевна. - Разную там мелочь: пудру, духи...

- А чулки шелковые забыли? - поправила ее старая хозяйка и перестала есть. - А панталоны фильдекосовые, голу­бые, забыли?

На лице Ксении Дмитриевны скользнула тонкая улыбка.

- Вы даже цвет тех панталон помните, - сдержанно ска­зала она. - Прошло семь лет революции.

- Тогда и вы хорошо помнили, это вы только теперь забы­ли! - съязвила старая хозяйка. - Я помню, как вы тогда из себя выходили, собирались в сыскное на нее заявлять.

- Да, это верно, - не защищалась гостья. - Но тогда я слишком много придавала значения своим тряпкам, а Гаша получала у меня такое маленькое жалованье...

- Это не оправдание! - запрыгал над столом Валерьян Валерьянович. - Воровка есть воровка!

- И останется воровкой! - добавила его жена, извива­ясь по стулу веревкой.

- Во всяком случае, - твердо заявила Марья Степанов­на гостье, - во всяком случае, она должна хотя теперь чем-нибудь вас вознаградить.

- Она уже вознаградила, - сделала гостья ударение на слове "уже".

- Чем?

Все насторожились. И снова пять ложек остановились в воздухе.

- Тем, что отнеслась ко мне как никто, - произнесла гостья.

- Этого мало! Этого мало! - закричали за столом все. Ксения Дмитриевна вспыхнула.

- Не буду передавать всего подробно, - сдерживая себя, заговорила она. - Только скажу, что она взяла с меня слово, что я завтра же приду к ней ночевать, даже жить.

- А вот это другое дело, - сказал Валерьян Валерьянович.

- Вот это хорошо, - прибавила его супруга.

- Конечно, если у нее целая квартира и муж коммунист, то у нее вам будет удобнее всего, - опять высказала общую мысль Марья Степановна.

И, успокоившись на этом, хозяева остальное время обеда посвятили разговорам о службе, говорили о мизерности платы, жаловались на вечный страх быть "сокращенными"...

- За что меня понизили на разряд?! - спрашивал муж.

- За что меня понизили на два разряда?! - спрашива­ла жена.

О том же говорили и за вечерним чаем, заменявшим ужин, и поздним вечером, ложась спать...

На другой день, дав молодым уйти на службу, Ксения Дмит­риевна, плохо спавшая ночь, вялая, равнодушная ко всему, поблагодарила Марью Степановну за приют и отправилась в обрат­ный путь.

- А чемоданчик? - окликнула ее с крылечка Марья Степановна и с заботливым видом вынесла ей за калитку палисадника желтый, из фанеры, узенький чемоданчик, с какими в Москве ходят в баню. - Вы уж, дорогая моя, на меня не сердитесь, - произнесла она озираясь, чтобы не подслушали дети. - Простите меня, Христа ради, старуху. Я тут не властна. Я сама на их счет живу.

- Я понимаю, - мучительно процедила в землю Ксения Дмитриевна, закусив губы.

Они распростились.

Ксения Дмитриевна в ярко-зеленой шляпке куполом, в длин­ном фиолетовом пальто, с легким желтым чемоданчиком в руке, удаляясь от одиноко расположенной лесной дачки, шла не по тропинке возле стены соснового леса, а прямо по зеленой траве, самой серединой просеки.

Даже издали, даже сзади вид у нее был до чрезвычайно­сти жалкий. Она и шагала как бесприютная, как прогнанная, медленной, виляющей из стороны в сторону походкой, точно шла с завязанными глазами. И желтый фанерный чемодан­чик таким ненужным, таким случайным болтался в ее руке, держась как бы на одном ее пальчике, что, казалось, сорвись он и упади на землю, она даже не наклонится, чтобы его поднять...

Марья Степановна долго стояла на крылечке дачи, дер­жалась за дверную ручку, провожала дальнозоркими стару­шечьими глазами удаляющуюся фигуру несчастливой в бра­ке "Ксенички Беляевой". И невольно начала она думать о судьбе своей дочери Людочки... Валерьян Валерьянович чело­век издерганный, неуравновешенный, вспыльчивый. Живут они с Людочкой беспокойно, как на горячих угольях. Все чаще возникает у них разговор о разводе. И если он однажды бросит Людочку, то той, быть может, придется так же слоняться с пустым чемоданчиком по Москве и окрестностям, по непо­нятно очерствевшим близким людям в безрезультатных поис­ках где обеда, где ночлега...

Марья Степановна достала носовой платок и всплакнула...

Когда минут двадцать спустя дачный поезд, мчавшийся на Москву, тряс и подбрасывал на неровных рельсах Ксению Дмит­риевну, она сидела на клейкой вагонной лавочке и думала, что это не поезд подбрасывает и несет ее, а сама судьба. Оторвавшись от мужа, она тем самым оторвалась от почвы, от земли, от жизни, от всего. Жизни у нее сейчас нет. Без корней, без воли, без каких бы то ни было определенных целей, она носится и, вероятно, долго еще будет носиться как пылинка в воздухе.

Что ее ждет?

"...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.." - с железной жестокостью от­бивали по железным рельсам железные колеса. "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.."

IV

Гаша занимала квартиру на Сретенке, в громадном пяти­этажном доме коммуны шоферов.

Ксения Дмитриевна явилась к ней вместо будущего вос­кресенья в первый же понедельник, то есть на другой день после их встречи на Трубном рынке.

Выражение лица у нее было подавленное, виноватое.

- Я обещала прийти к вам, Гаша, в будущее воскресенье, а пришла сегодня, - едва переступив порог квартиры, начала она свои объяснения. - Это произошло из-за того, что из поездки на дачу я вернулась скорее, чем предполагала. А это вышло оттого...

- Тем лучше, - обрадовалась и засуетилась Гаша. - Тем лучше, что раньше приехали. А я все это время так жалела, что тогда на Трубном рынке не догадалась взять у вас адресо­чек, по которому могла бы вас отыскать, если бы вы меня обма­нули и не пришли... Раздевайтесь, садитесь, сейчас поставлю самовар, побеседуем.

- Спасибо, Гаша. Только вы ради меня самовара не ставьте, ни о чем не хлопочите и ничего не устраивайте.

- Как? Вы от чая отказываетесь? А были такая люби­тельница чая.

- Да. Но сейчас я не могу ни пить, ни есть. Очень волну­юсь. Лучше немного погодя, потом.

Она разделась, поправила перед зеркалом свою красивую высокую прическу, села в мягкое кресло, осмотрелась и, как это всегда бывает в таких случаях, для начала разговора спросила Гашу, давно ли она живет в этом доме, довольна ли квартирой...

Гаша с веселым криком вскочила.

- Да! Ведь вы еще квартиру мою не видели! Пойдемте, я вам квартиру свою покажу!

Они встали и пошли по всем закоулкам небольшого, но уютного помещения на каждом шагу останавливались Гаша давала пространные объяснения, точно учительница Ксения Дмитриевна с лицом ученицы стояла и внимательно слушала иногда сама задавала вопросы...

- ...Это одна наша комната, самая большая, парадная, вроде как у вас называлась гостиная... Это другая, похуже, потемней, вроде как у вас была спальная... Это калидор. Калидор светлень­кий, хламом не заваленный... Это кухня. Кухня просторная, сухая, белье не вешаем, плита исправная, крант зимой не замерзает... Это уборная. Уборную стараемся содерживать в чистоте, часто заходит комиссия, убираем по очереди, как вообще по коммунам...

- Стены не сырые? - иногда принуждала себя спраши­вать Ксения Дмитриевна и потупленным взором глядела, якобы внимательно, на низы стен. - Потолки не низки? - затем трудно поднимала она лицо вверх, столь же безрадостно, ко всему безразлично. - Форточка в окнах тоже есть?.. Соседи в своих комнатах не буянят?..

По мере того как жизнерадостная Гаша получала от Ксе­нии Дмитриевны хвалебные отзывы о своей квартире, лицо ее все более разгоралось, руки-ноги ходили, зад выпирался, как бараний курдюк.

- Теперь обойдемте, посмотрите, что у нас есть из мебе­ли, - когда осмотр комнат был закончен, с особенной весело­стью предложила она, и по ее играющему лицу было видно, что за эту вторую часть осмотра она заранее была спокойна. - Эту новую английскую никелированную полуторную кровать с пружинным матрацем дали мужу из мебельного депа на выпла­ту, понемножку вычитают из жалованья, - объясняла она при­сутствие у себя в доме каждой хорошей вещи, и на лице ее светилась уверенность, что Ксения Дмитриевна, как бывшая ба­рыня, лучше других сумеет оценить высокое качество ее обста­новки. - За этот буфет окончили выплату еще в прошлом году, семнадцатого февраля. Вы что смотрите?

- Я смотрю, - щурилась Ксения Дмитриевна на буфет, - он не дубовый?

- Нет, не дубовый. Только под дуб. С дубовой наклейкой. Дубовые хуже: скорее потрескаются, очень тяжелые... Этот гарде­роб с зеркальной дверью взяли по случаю у одного поляка, когда он уезжал в Варшаву: деньги пришлось по всей коммуне по ме­лочам набирать... За диван и за мягкие креслы еще и сейчас частному комиссионеру выплачиваем, каждый месяц приходит, надоел, а отказаться от хорошей мебели, упустить ее другим было жаль... Этот портрет на стенке Андрея, когда он был до службы, это его же, когда он был на службе, это когда женился, это когда потом, это когда сейчас. А это я, когда была еще невестой, это когда была в положении первым дитем, это снятая на кар­точку уже с дитем, это когда была в положении вторым дитем, это когда благополучно разрешилась от бремени вторым дитем. А на этой карточке мы все вместе снятые, семейная, за одну два с полтиной дали... Да, еще вот про эти часы ничего не расска­зала. Часы эти мужу по билету достались. У мужа в гараже шо­феры между собой билеты на эти часы тянули, кому на счастье достанутся. В первый раз, как тянули, одного с фальшивым би­летом поймали, очень сильно избили, не мог на ноги встать, на машине домой приставили. Когда тянули во второй раз, часы мужу достались. Часы хорошие, бой сильный, но мне не очень нравятся, бывают лучше, с кукушкой, но те дороже, а то еще бывают - во время боя из этой башни черт с рожками выска­кивает и на все стороны рожи кривит, но те еще дороже...

Гаша, когда вышла в переднюю, растерянно остановилась, передохнула, подумала.

- В комнатах, кажется, все осмотрели, теперь пройдем в кухню. Там тоже можете кой-чем поинтересоваться. Там тоже на столах да на полках хорошенькие вещички есть...

Из кухни прежним порядком - Гаша впереди, Ксения Дмитриевна позади - они опять проследовали в первую ком­нату, оттуда в спальную...

- Мы с мужем почти что каждую получку что-нибудь приобретаем, - рассказывала по пути Гаша. - Деньги все равно так разойдутся, а это по крайней мере вещи. Скорей в харчах себе стесняем, а хорошую вещь, если попадется, никогда не упустим. Ни у меня, ни у моего Андрея раньше ничего не было. Все это мы с ним вместе нажили. В деревне все смеялись надо мной, когда я за него выходила. "Дура ты, дура! За кого ты выходишь? Только за одного мужика? А где же его вещи?" Сродственники плакали. А-а! - вдруг засияла Гаша особенной улыбкой счастливой матери и указала гостье на пол: - Вот вам мои дети!

И Ксения Дмитриевна увидала в углу спальной, на полу, на истертом ковре, среди множества разбросанных в беспорядке игрушек, двух маленьких хорошеньких большелобых девочек.

Старшая, трех лет, с нежными, желтыми атласными волоси­ками, с широким голубым бантом на макушке, одетая в темно красное с белыми вишенками платьице, сидела на полу и пух­ленькими ручками укладывала в кукольную плетеную кроватку свою глазастую, с отколотым носом, "Катьку".

Младшая, одного года, еще совсем без волос на нежной угловатой голове и потому больше похожая на мальчика, тол­стая, налитая, точно нафаршированная, в одной куцей белой рубашечке, стояла на четвереньках над самой кроваткой "Кать­ки", как собачонка, и с интересом наблюдала за аккуратной работой сестренки.

- Здравствуйте, девочки! - обратилась к ним с улыбкой Ксения Дмитриевна.

- В-вот! - вместо ответа, сидя на полу, задрала вверх одну ножку старшая и показала гостье на свои новые тупоносые баш­мачки. - В-вот! - придерживала она обеими руками задранную ножку, точно нацеливаясь из нее в гостью, как из ружья. - Мои!

- А-а! - еще не умеющая говорить, резко, по-зверушечьи, прокричала, обращаясь к незнакомке, младшая. - Ава! - синими закоченелыми лапками ухватила она, как сестра, за одну свою ножку и нацелилась в гостью таким же хорошень­ким новым сапожком.

Мать пожаловалось любя:

- Прямо наказание с ними! Ничего нельзя покупать им поврозь: что одной купишь, то непременно покупай и другой. Иначе слезами изведут.

Познакомившись с квартирой, с вещами, с детьми, уселись на мягкий диван с малиновой обивкой, начали беседовать.

Вспомнили о прошлом... Обменялись мнениями относи­тельно настоящего...

Припомнился Ксении Дмитриевне вчерашний разговор на даче о муже Гаши.

- Гаша, - спросила она, - ваш муж партийный?

- Да, коммунист, - легко и просто ответила Гаша, точно ее спросили, брюнет ее муж или блондин.- Коммунист, только не страшный, - улыбаясь, прибавила она, видя смущение Ксе­нии Дмитриевны. - И вы его не бойтесь. Я знаю, что он понра­вится вам. Вы даже не поверите, когда увидите его, что он коммунист: такой смирный. Другой раз курицу попросишь за­резать, и то откажется и глаза затулит, чтобы не видеть, как режут другие. Это, говорит, душегубство.

- Вот как! - вырвалось из уст Ксении Дмитриевны вос­клицание удовольствия.

Гаша, улыбаясь, продолжала:

- Он даже "Политграмоту" за целый год не может до конца дочитать. Как сядет с ней в мягкое кресло, которое у поляка купили, так и заснет: книжка, раскрывшись, на полу лежит, а он на боку в кресле спит. Так что опасности большой от него не может быть. А так пускай пока побудет в партии.

Ксения Дмитриевна рассмеялась.

Несколько минут спустя Гаша усадила свою гостью за специ­ально для нее приготовленную яичницу на ветчинном сале.

Ксения Дмитриевна ела и во всем чувствовала глубокую искренность Гаши.

- У вас хорошо, Гаша, мне нравится, - говорила она, сидя за столом, за яичницей, и умиротворенными глазами осмат­риваясь вокруг.

- Вот и оставайтесь у меня жить, если вам нравится, - улыбнулось Гаша, закусывая вместе с гостьей.

- А как посмотрит на это ваш муж?

- Андрей? Как он посмотрит? Никак. Ему что? Ему глав­ное - лишь бы я не меньше шитвом зарабатывала. А при вас я, безусловно, заработаю больше. У меня дети больше полови­ны времени отнимают. А если вы согласитесь за ними при­сматривать, тогда я смогу в два раза больше заказов на белье набирать.

- А заказы есть?

- У меня? Сколько хотите.

Ксения Дмитриевна, взволнованная предложением Гаши, встала и зашагала из угла в угол по комнате.

- А как я старалась бы, Гаша, быть вам полезной! - проговорила она мечтательно и остановилась посреди комна­ты с вдохновенным лицом. - Я не только смотрела бы за вашими детьми, я бы делала в вашем доме решительно все, чтобы вы могли отдаться всецело шитью!

- Ну что же, - сказала Гаша, убирая со стола. - Вот давайте и сделаем между собой союз.

Ксения Дмитриевна подняла вверх свои черные, жгучие глаза.

- Знаете, Гаша, что?

- Ну? - остановилась Гаша на пути в кухню с алюми­ниевой сковородкой из-под яичницы.

- Я согласна, - ответила Ксения Дмитриевна. - Только боюсь, ваш муж не согласится.

- А чем же вы ему помешаете? - пробежала Гаша в кухню и тотчас же вернулась обратно. - Он все равно никогда не бывает дома: то на работе, то сверхурочные выгоняет, то на собраниях. Я знаю: раз я согласна, то и Андрей согласится. Вот увидите. Он скоро должен прийти.

Тук-тук-тук - застучали в это время ногой с черного хода.

- А это кто? - удивилась Гаша, пошла отперла дверь и впустила в комнату молоденькую краснощекую девушку в крас­ной косынке на голове.

- Завтра вечером в ленинском уголке читается лекция "О женских болезнях", - сказала девушка, подошла к столу и села на стул. - Читает хороший доктор, тот, который читал о скарлатине. Женщины все должны быть. Кто не придет, будет записан в отсталые. Распишитесь, что читали, - положила она на стол бумажку.

- Ксения Дмитриевна, распишитесь за меня, - попроси­ла Гаша, очевидно, стесняясь показать ей свой плохой почерк.

Ксения Дмитриевна с любовью посмотрела на молодень­кую девушку, позавидовала в душе ее юности, удивительной бодрости.

- Это то, что мне нравится у коммунистов, - сказала она, беря со стола бумажку.

И расписалась.

V

Вечером, когда дети спали, а обе женщины сидели в сто­ловой за большим столом и при электрическом свете шили больничные халаты, пришел с работы Андрей.

Сверкающе-рыжий, с поразительно здоровым цветом лица, едва ввалился он в квартиру, как от всей его нескладной фигу­ры повеяло свежим воздухом улицы, а от шумного дыхания и ничем не стесняемых движений - крепостью духа и органи­ческим сознанием своего права на жизнь.

Все форменное, шоферское, что было надето на нем - черный кожаный картуз, черная кожаная тужурка, черные кожа­ные брюки и черные кожаные сапоги, - блестело неприятным металлическим блеском и делало Андрея похожим на вылитую из бронзы статую.

Манеры у Андрея были самые естественные, простые и, как почти у всех людей физического труда, подчеркнуто грубые.

Несмотря на поздний час и близость спящих соседей по квартире, он без всякого стеснения громко хлопал дверьми, бил по полу сапожищами, как молотками, разговаривал тем самым оглушительным голосом, каким привык кричать со своей маши­ны на улице. Он и звонил в квартиру чрезвычайно резким звонком, непрерывным, нетерпеливым, тревожным, как будто на лестнице его душили грабители. И Гаша так бросилась в пере­днюю на его звонок, что Ксения Дмитриевна боялась, как бы она не расшиблась о дверь в лепешку.

Войдя в первую комнату, Андрей вопросительно оста­новил на Ксении Дмитриевне свои ясные, серые, ничего не говорящие глаза, оба сильно косили вовнутрь, как бы всегда глядящие на кончик большого, красного, некрасивого мужиц­кого носа.

- Вот это мой муж, Андрей, - представила их друг другу Гаша. - А вот это бывшая моя молодая барыня, Ксения Дмит­риевна, которую ты, Андрей, должен помнить.

Андрей, приглядываясь к гостье безразличными ясными глазами, сведенными на кончик носа, молча пожал ей руку. Потом, видимо торопясь обедать, он прошел во вторую комнату, еще на ходу стаскивая с себя все кожаное с таким видом, точно оно его кусало.

И через минуту Ксения Дмитриевна увидела перед со­бой вместо прежней неживой бронзовой статуи прекрасного деревенского малого, голенастого, косолапого, с уродливо гро­мадными кистями рук, длинно вылезающими из коротких рука­вов рубахи, очень здорового, нечесаного, с сильно косящими вовнутрь детскими глазами, одетого в длинную, невыносимо жел­тую, желтее охры, косоворотку, без пояса, в смешных, коротких, чуть пониже колен, дешевеньких, в полоску брючонках, в дыря­вых калошах-кораблях на босу ногу...

На умытом лице Андрея, как только он тяжело бухнулся в кресло, Ксения Дмитриевна прочла: отработал свое, теперь имею право провести время в семействе.

Гаша, временно позабывшая обо всем на свете, кроме того, что ее муж голоден, летала в одну сторону, в другую, таска­ла тарелки, резала хлеб, подавала обед... И все, за исключени­ем спавших детей, уселись вокруг стола и принялись с завид­ным аппетитом ссасывать с ложек горячее.

Как бы поздно ни возвращался Андрей с работы, Гаша, как образцовая жена, никогда не обедала без него: не смела. Если муж где-то целый день работает без обеда, то и жена тем более должна целый день сидеть без горячего. Иначе муж может навеки возненавидеть жену животной ненавистью голодного. Если муж где-то всю ночь работает на сверхурочной, то и жена, если она хорошая жена, должна бороть до утра свою дремоту. Если муж, проработавший ночь, ложится спать днем, то и жена - если она действительно жена, а не любовница, - должна ложиться с ним.

Андрей, сидя за столом, с полным самозабвением вгры­зался крепкими зубами в мясные вкусные хрящи, с присвистом высасывал из каждой косточки сладкий мясной сок. Он весь отдался еде, не проявляя никакого желания о чем бы то ни было думать, говорить. И все время молчал, когда вдруг, как раз про­тив него, в дверях, ведущих в темную спальную, на совершенно черном фоне возникло белое прелестное видение.

Голенькая и после сна еще тепленькая на вид, разнежен­ная, в одной белой женской рубашечке без рукавов, босая, закрывая локотками от яркого света глаза, на пороге стояла старшенькая девочка Клавочка.

- Пап, а каньфетьку плинес? - нежно спросила она и улыбнулась одним глазком из-под локотка, чрезвычайно довольная, что видит отца.

Отец поднял лицо, и ничего не выражающие ясные глаза его мгновенно наполнились живым смыслом. Он улыбнулся, встал и, не спуская с дочки сведенных на нос глаз, тугими шагами рабочего человека направился в переднюю.

- Сейчас, дочечка, сейчас, - ласково проговорил он, вытирая рукавом желтой рубахи жирные от говядины губы.

Клавочка, нежно взвизгнув в пол, поплелась было вслед за отцом, неслышно топая маленькими босыми ножками. Но не успела она пересечь комнату, как в дверях из передней пока­зался сияющий отец. Он пошарил в карманах снятого с ве­шалки пальто и достал оттуда пятикопеечную, в свинцовой бу­мажке, шоколадку.

- А ты кого любишь, Клавочка? - прежде чем дать, спро­сил отец, присев на корточки перед дочкой, и притянул ее, выгибающуюся, к своему волосатому лицу.

- Папу, - не задумываясь мягко ответила Клавочка.

- А еще кого?

Клавочка посмотрела на мать.

- А есё маму.

- А еще?

Клавочка подумала, вспомнила про спящую сестренку Женю.

- А есё Зеню.

- А еще? - засмеялся отец.

Клавочка исподлобья покосилась на Ксению Дмитриевну, сконфуженно опустила в пол головку и тише прежнего сказала:

- А есё вон ту тетю.

Отец так и впился в нежную щечку дочки поцелуем, окон­чательно восхищенный ее необыкновенным умом, и как пушин­ку поднял ее в своих сильных руках высоко на воздух.

- Ну на, получай конфетку и иди скорей спать, - опус­тил он ее на пол и сунул ей в руки шоколадку.

- Поцелуй папу! - подсказала с места мать.

Отец, кряхтя, опять присел на корточки и подставил дочке одну щеку.

Дочка сперва откусила зубками краешек шоколада, разо­чек жевнула, потом маленькими, испачканными в шоколаде губ­ками поставила отцу на щеке кругленькую шоколадного цвета печатку. Отец заржал вбок от удовольствия и зажмурил глаза.

Затем Клавочка повернулась ко всем пряменькой спин­кой и учащенными шажками удалилась в темную спальную.

Слезы выступили на глазах улыбающейся Ксении Дмит­риевны.

Вот о какой жизни она мечтала, когда сходилась со своим Геннадием Павловичем! Только что прошедшая перед ее глаза­ми живая сцена семейной радости как будто была срисована с ее былых грез. Никогда не простит она Геннадию Павловичу того, что он не разрешил ей иметь от него ребенка, все откла­дывал, хитрил, говорил: "Потом, потом, не теперь". В этом тоже сказался все тот же его беспримерный мужской эгоизм.

- Куда сегодня ездил? - спросила Гаша у мужа, и, дей­ствуя длинным языком, как поршнем, она всячески старалась извлечь из цилиндрической кости мозг.

- Сегодня моя машина до обеда стояла, отдыхала, - не сразу отвечал Андрей жуя. - Зато после обеда как начали меня гонять! - слабо улыбнулся он, отяжелев от сытости. - Как начали меня скрозь посылать! - призакрыл он глаза, выгляды­вая из-за большой говяжьей кости, которую держал в обеих руках. - То в отдел! То в аптекоправление! То в один диспан­сер, то в другой! Потом в детдом! Потом на 28-ю версту в кремлевский совхоз, зеленых веток нарезать на гроб какому-то ответственному покойнику...

Кончив есть, он грузно пересел в кресло.

- Узнал новость, - ни к кому не обращаясь, произнес он, окончательно разомлевший в мягком кресле. - Шофер из нашего дома, с третьего этажа, Федька Защипин, со своей Лизой разводится.

Ксения Дмитриевна навострила слух.

Гаша привскочила на месте.

- Разводятся? - переспросила она, сметая со стола об­глоданные кости, хлебные крошки. - Интересно почему?

- Поругались, - сонно улыбнулся в пространство Анд­рей. - Федька взял моду каждое первое и пятнадцатое число половину получки в пивной пропивать. А жене, Лизке, говорил, что на партию вычитают. Она сперва верила, терпела, молчала, только партию ругала, что очень много вычитают... Потом возьми и справься в ячейке... А в ячейке ей сказали, что вычеты, безу­словно, бывают, только не такие огромные... И дали ей точную выписку за последние месяцы... Она так и ахнула, когда увиде­ла... А тут наши бабы, шоферы, возьми да и шепни ей, что ее Федьку люди видали, как он на своей машине марух катал... Ну и пошло... Решили брать развод...

- А дети? - спросила Гаша.

- Детей делят пополам.

- Понятно, помогать он ей будет?

- Сказал, что будет, если не заметит с мужчинами. "Ха­халей твоих содержать не буду". А она: "Это не твое дело, захочу - десять любовников заведу, тебя не спрошусь, а давать на ребенка все равно должен".

- А с вещами как? - поинтересовалась Гаша.

Андрей с отчаянным видом махнул рукой.

- Детей поделили легко, каждый рад был избавиться... А как дело коснулось вещей, сразу схватились драться... Вот, говорят, драка была!.. Обои - здоровые, толстые, полнокров­ные!.. Дерутся, и никто никого подолеть не может... Весь ихний калидор сбежался смотреть, как они били друг об дружку новые вещи... Всем было жаль хороших вещей...

- А хорошие были вещи? - заискрились зеленые с желтинкой глаза у Гаши, потянулись к Андрею.

- О! - рассердился Андрей и полушутя замахнулся на жену кулаком, так что она в страхе присела. - А тебя уже завид­ки берут на те вещи? - с презрительной гримасой спросил он.

Гаша вспомнила про Ксению Дмитриевну, взглянула на нее, застыдилась и рассмеялась.

Ксения Дмитриевна сидела все время в сторонке, в даль­нем углу дивана, и своими черными, осторожными, как бы не­русскими глазами внимательно изучала Андрея.

Что это за человек?

Факт тот, что ей с ним необычайно легко. Что делает его все-таки человеком приятным, несмотря на его совершенную неотесанность и ужасную некультурность? В чем тут тайна? Почему даже большой, красный, мужицкий нос и сильно косые глаза нисколько не делают его безобразным, а скорее, наобо­рот, придают ему еще большую естественность, законченность, почти трогательность? Где разгадка всему этому? Что за сфинкс полулежит сейчас перед ней в кресле, с дремлюще-безразличным лицом, с протянутыми вперед косолапыми ногами?

Этот Андрей и тот Геннадий Павлович!

Оба мужчины, а какая между ними колоссальная разница!

Кто из них двоих лучше?

И чем больше Ксения Дмитриевна присматривалась к Андрею и Гаше, тем сильнее чувствовала, что ей все нравилось в этих простых людях, даже то, что они за обедом брали с тарелок вареное мясо не вилками, а пальцами. В этом она тоже усматривала какую-то ихнюю, глубинную, неприкрашен­ную народную правду.

Не беда, если эти люди не задаются большими целями. Зато они не раздираются и несбыточными мечтами.

Они живут просто и реально, как просто и реально живет на земле все.

За обедом у них были сегодня наваристые мясные щи, крутая гречневая каша с пережаренным в масле луком и ржа­ной хлеб.

Ржаной хлеб! Как они его хорошо едят! Как они к нему по-особенному относятся! В каком он у них, чувствуется, боль­шом почете! Без ржаного хлеба они не сядут обедать. За обедом он идет у них в корню.

В этом она видела все ту же великую мужицкую правду, верность земле.

Они и породившая их земля составляют одно. А что пред­ставляет из себя она, их бывшая барыня? И каким путем по­черпнуть ей от них для себя хотя чуточку этой русской почвен­ной земляной силы? Каким образом выжать ей из себя, как воду из губки, всю старинную, насквозь пропитавшую ее гниль?

- Андрюша, - заговорила Гаша с мужем о деле, когда все сели за жиденький чай с прозрачным вареньем из анто­новских яблок. - Ты, понятно, знаешь, мы с тобой не раз об этом уже говорили, что я могла бы набирать по больницам гораздо больше заказов на белье, чем набираю сейчас. Но мне дети мешают, мне детей не на кого доверить. А без присмотра их тоже нельзя оставлять. Ксении Дмитриевне ну­жен угол, койка, где она могла бы ночевать, а нам нужен человек, такая женщина, которой можно было бы препоручить наших детей. Ты ничего не будешь иметь, если она у нас поживет несколько время и за это время присмотрит за на­шими детьми?

- Это временно, - вставила со своего места Ксения Дмитриевна, сильно волнуясь. - Это временно, - еще раз повторила она. - Пока я где-нибудь устроюсь.

Андрей оторвал от блюдечка с чаем багровое в поту лицо, навел на кончик носа, как на мушку ружья, косящие во­внутрь глаза, что-то трудно проглотил или чем-то поперхнулся, должно быть слишком горячим кипятком, потом сказал:

- Что ж. Пущай, если хочет, остается у нас. Места у нас хватит, - скользнул он неторопливо косыми глазами по полу. - Тут еще душ десять положить можно.

Только и всего сказал он. И сказав, тотчас же перестал думать об этом.

Отнестись к этому "вопросу" проще, чем отнесся он, уже было нельзя.

А Ксения Дмитриевна, пока дослушала до конца его "от­вет", чуть не умерла от разрыва сердца.

Разрешил! Согласился! И как!

И ей стоило невероятных усилий, чтобы не разрыдаться.

Неужели еще сохранились такие люди, такие нравы?

Вот она - земля! Вот в чем сила земли!

- Значит, остаетесь у нас, - прозвучал голос Гаши, очень довольной.

Ксения Дмитриевна подняла на нее лицо, полное безмолв­ного восхищения Андреем.

А глаза Гаши, казалось, говорили ей в ответ: "Вот видите, какой он у меня!"

И с этой минуты бывшая госпожа осталась жить у своей бывшей горничной.

Гаша, счастливая, что отныне у нее будет компания, немед­ленно бросилась отводить Ксении Дмитриевне место, уютный уголок за платьевым гардеробом, принялась стелить для нее постель на длинном, похожем на мучной ларь сундуке, под око­ванной крышкой которого хранились ее и Андрея богатства...

Чрезмерное обилие резких впечатлений, несколько пре­дыдущих бессонных ночей и непривычная, хотя и мягко постланная постель сделали то, что Ксения Дмитриевна с вечера долго не могла уснуть. Обрывки каких-то ненужных мыслей сами со­бой лезли ей в голову, волновали ее, разгоняли сон... Голодный 1921 год... Она, больная сыпным тифом, почти умирающая, без сознания, лежит в Харькове, в постели... Геннадий Павлович не отходит от нее, ночей не спит, изо всех сил старается спасти ей жизнь, рискует сам заразиться и умереть...

Горло Ксении Дмитриевны сдавили спазмы, и, сотрясаясь на крышке сундука, она разразилась в темноте за гардеробом истерическим плачем.

- Это ничего, это хорошо, поплачьте, поплачьте, - успокаи­вала ее прибежавшая к ней Гаша, в одной сорочке, босая, с распущенными по плечам золотистыми волосами, усевшись на сундуке. - Слезы дают женщине облегчение, это я по себе знаю. Вы думаете, мне не приходится плакать? И-эх, Ксения Дмитриевна! Дорогая моя! Наше дело женское, и если мы, жен­щины, друг дружку не пожалеем, то кто нас пожалеет?

Голос ее сорвался, она припала головой с распущенными волосами к изголовью Ксении Дмитриевны, и к бурному рыда­нию одной женщины присоединилось рыдание другой.

Часы пробили пять.

В высоких окнах зеленовато серел московский рассвет.

Из спальной комнаты доносилось могучее храпение Анд­рея. И казалось, что это спит и храпит всей своей объемистой утробой сама земля.

Николай Никандрович Никандров - ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 01, читать текст

См. также Никандров Николай Никандрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ЛЮБОВЬ КСЕНИИ ДМИТРИЕВНЫ - 02
VI Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью ...

ПРОФЕССОР СЕРЕБРЯКОВ - 01
Повесть I Уже и гражданская война в России дав­но закончилась, и совет...