Михаил Булгаков
«Театральный роман - Глава 07.»
"Театральный роман - Глава 07."
Самым разумным в таких странных обстоятельствах представлялось просто
все это забыть и перестать думать и о Рудольфи, и об исчезновении вместе с
ним и номера журнала. Я так и поступил.
Однако это не избавляло меня от жестокой необходимости жить дальше. Я
проверил свое прошлое.
- Итак, - говорил я самому себе, во время мартовской вьюги сидя у
керосинки, - я побывал в следующих мирах.
Мир первый: университетская лаборатория, в коей я помню вытяжной шкаф и
колбы на штативах. Этот мир я покинул во время гражданской войны. Не станем
спорить о том, поступил ли я легкомысленно или нет. После невероятных
приключений (хотя, впрочем, почему невероятных? - кто же не переживал
невероятных приключений во время гражданской войны?), словом, после этого я
оказался в "Пароходстве". В силу какой причины? Не будем таиться. Я лелеял
мысль стать писателем. Ну и что же? Я покинул и мир "Пароходства". И,
собственно говоря, открылся передо мною мир, в который я стремился, и вот
такая оказия, что он мне показался сразу же нестерпимым. Как представлю себе
Париж, так какая-то судорога проходит во мне и не могу влезть в дверь. А все
этот чертов Василий Петрович! И сидел бы в Тетюшах! И как ни талантлив
Измаил Александрович, но уж очень противно в Париже. Так, стало быть,
остался я в какой-то пустоте? Именно так.
Ну что же, сиди и сочиняй второй роман, раз ты взялся за это дело, а на
вечеринки можешь и не ходить. Дело не в вечеринках, а в том-то вся и соль,
что я решительно не знал, об чем этот второй роман должен был быть? Что
поведать человечеству? Вот в чем вся беда.
Кстати, о романе. Глянем правде в глаза. Его никто не читал. Не мог
читать, ибо исчез Рудольфи, явно не успев распространить книжку. А мой друг,
которому я презентовал экземпляр, и он не читал. Уверяю вас.
Да, кстати: я уверен, что, прочитав эти строки, многие назовут меня
интеллигентом и неврастеником. Насчет первого не спорю, а насчет второго
предупреждаю серьезным образом, что это заблуждение. У меня и тени
неврастении нет. И вообще, раньше чем этим словом швыряться, надо бы узнать
поточнее, что такое неврастения, да рассказы Измаила Александровича
послушать. Но это в сторону. Нужно было прежде всего жить, а для этого нужно
было деньги зарабатывать.
Итак, прекратив мартовскую болтовню, я пошел на заработки. Тут меня
жизнь взяла за шиворот и опять привела в "Пароходство", как блудного сына. Я
сказал секретарю, что роман написал. Его это не тронуло. Одним словом, я
условился, что буду писать четыре очерка в месяц. Получая соответствующее
законам вознаграждение за это. Таким образом, некоторая материальная база
намечалась. План заключался в том, чтобы сваливать как можно скорее с плеч
эти очерки и по ночам опять-таки писать.
Первая часть была мною выполнена, а со второй получилось черт знает
что. Прежде всего я отправился в книжные магазины и купил произведения
современников. Мне хотелось узнать, о чем они пишут, как они пишут, в чем
волшебный секрет этого ремесла.
При покупке я не щадил своих средств, покупая все самое лучшее, что
только оказалось на рынке. В первую голову я приобрел произведения Измаила
Александровича, книжку Агапенова, два романа Лесосекова, два сборника
рассказов Флавиана Фиалкова и многое еще. Первым долгом я, конечно, бросился
на Измаила Александровича. Неприятное предчувствие кольнуло меня, лишь
только я глянул на обложку. Книжка называлась "Парижские кусочки". Все они
мне оказались знакомыми от первого кусочка до последнего. Я узнал и
проклятого Кондюкова, которого стошнило на автомобильной выставке, и тех
двух, которые подрались на Шан-Зелизе (один был, оказывается, Помадкин,
другой Шерстяников), и скандалиста, показавшего кукиш в Гранд-Опера'. Измаил
Александрович писал с необыкновенным блеском, надо отдать ему
справедливость, и поселил у меня чувство какого-то ужаса в отношении Парижа.
Агапенов, оказывается, успел выпустить книжку рассказов за время,
которое прошло после вечеринки, - "Тетюшанская гомоза". Нетрудно было
догадаться, что Василия Петровича не удалось устроить ночевать нигде,
ночевал он у Агапенова, тому самому пришлось использовать истории бездомного
деверя. Все было понятно, за исключением совершенно непонятного слова
"гомоза".
Дважды я принимался читать роман Лесосекова "Лебеди", два раза
дочитывал до сорок пятой страницы и начинал читать с начала, потому что
забывал, что было в начале. Это меня серьезно испугало. Что-то неладное
творилось у меня в голове - я перестал или еще не умел понимать серьезные
вещи. И я, отложив Лесосекова, принялся за Флавиана и даже Ликоспастова и в
последнем налетел на сюрприз. Именно, читая рассказ, в котором был описан
некий журналист (рассказ назывался "Жилец по ордеру"), я узнал продранный
диван с выскочившей наружу пружиной, промокашку на столе... Иначе говоря, в
рассказе был описан... я!
Брюки те же самые, втянутая в плечи голова и волчьи глаза... Ну, я,
одним словом! Но, клянусь всем, что было у меня дорогого в жизни, я описан
несправедливо. Я вовсе не хитрый, не жадный, не лукавый, не лживый, не
карьерист и чепухи такой, как в этом рассказе, никогда не произносил!
Невыразима была моя грусть по прочтении ликоспастовского рассказа, и решил я
все же взглянуть со стороны на себя построже, и за это решение очень обязан
Ликоспастову.
Однако грусть и размышления мои по поводу моего несовершенства ничего,
собственно, не стоили, по сравнению с ужасным сознанием, что я ничего не
извлек из книжек самых наилучших писателей, путей, так сказать, не
обнаружил, огней впереди не увидел, и все мне опостылело. И, как червь,
начала сосать мне сердце прескверная мысль, что никакого, собственно,
писателя из меня не выйдет. И тут же столкнулся с еще более ужасной мыслью о
том, что... а ну как выйдет такой, как Ликоспастов? Осмелев, скажу и больше:
а вдруг даже такой, как Агапенов? Гомоза? Что такое гомоза? И зачем кафры?
Все это чепуха, уверяю вас!
Вне очерков я много проводил времени на диване, читая разные книжки,
которые, по мере приобретения, укладывал на хромоногой этажерке и на столе и
попросту в углу. Со своим собственным произведением я поступил так: уложил
оставшиеся девять экземпляров и рукопись в ящики стола, запер их на ключ и
решил никогда, никогда в жизни к ним не возвращаться.
Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шел
уже к концу. И опять, как тогда, я проснулся в слезах! Какая слабость, ах,
какая слабость! И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и
выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу.
Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом
обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же
делать с ними?
Первое время я просто беседовал с ними, и все-таки книжку романа мне
пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой
страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том,
что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная.
Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней
те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная
игра, и не раз я жалел, что кошки уже нет на свете и некому показать, как на
странице в маленькой комнатке шевелятся люди. Я уверен, что зверь вытянул бы
лапу и стал бы скрести страницу. Воображаю, какое любопытство горело бы в
кошачьем глазу, как лапа царапала бы буквы!
С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчетливо слышал звуки
рояля. Правда, если бы кому-нибудь я сказал бы об этом, надо полагать, мне
посоветовали бы обратиться к врачу. Сказали бы, что играют внизу под полом,
и даже сказали бы, возможно, что именно играют. Но я не обратил бы внимания
на эти слова. Нет, нет! Играют на рояле у меня на столе, здесь происходит
тихий перезвон клавишей. Но этого мало. Когда затихает дом и внизу ровно ни
на чем не играют, я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и
злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и сердитые и печальные
голоса и ноют, ноют. О нет, это не под полом! Зачем же гаснет комнатка,
зачем на страницах наступает зимняя ночь над Днепром, зачем выступают
лошадиные морды, а над ними лица людей в папахах. И вижу я острые шашки, и
слышу я душу терзающий свист.
Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я
напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человека, выстрел, он, охнув, падает
навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно
лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали
цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении.
Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как
бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда?
И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее
описать?
А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не
следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне
нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер,
горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют "Фауста". Вдруг
"Фауст" смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из
дверей с гитарой в руке. Слышу - напевает. Пишу - напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на вечеринки, ни в
театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я
понял, что сочиняю пьесу.
В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка была
разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и говорили.
В конце апреля и пришло письмо Ильчина.
И теперь, когда уже известна читателю история романа, я могу продолжать
повествование с того момента, когда я встретился с Ильчиным.
Михаил Булгаков - Театральный роман - Глава 07., читать текст
См. также Булгаков Михаил - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Театральный роман - Глава 08. ЗОЛОТОЙ КОНЬ
- Да, - хитро и таинственно прищуриваясь, повторил Ильчин, - я ваш ро...
Театральный роман - Глава 09. НАЧАЛОСЬ
Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света, сбоку ...