Марк Твен
«Жанна дАрк (д'Арк) 03 - КНИГА ВТОРАЯ. ПРИ ДВОРЕ И НА ВОЙНЕ»

"Жанна дАрк (д'Арк) 03 - КНИГА ВТОРАЯ. ПРИ ДВОРЕ И НА ВОЙНЕ"

Глава XV

До возвращения армии мы, приближенные Жанны, несколько дней жили как в сказке. Мы были приняты в обществе. Нашим обоим рыцарям это было не в диковинку, зато нам, молодым крестьянским парням, все казалось новым и чудесным. Приближенные Девы из Вокулера, даже самые незначительные, пользовались большим почетом, и нас везде приглашали; таким образом братья д'Арк, Ноэль и Паладин, скромные крестьяне у себя дома, здесь стали господами, важными и влиятельными особами. Приятно было видеть, как быстро их деревенская робость и неуклюжесть таяли и исчезали под благодатными лучами всеобщего уважения и как легко они осваивались с новым положением.

Паладин был на седьмом небе от счастья. Он не давал своему языку ни покоя, ни отдыха, с утра до вечера наслаждаясь собственной болтовней. Он повсюду с преувеличениями рассказывал о своих предках, без всякого стыда производя их всех сначала в дворян, а потом в герцогов. Свои прежние стычки с неприятелем он превращал в грандиозные битвы; при этом к нагромождению давно известных ужасов прибавилась новинка - оглушительный грохот артиллерийского огня.

Впервые мы увидели пушки в Блуа - их было всего несколько штук. Здесь же их было множество, и время от времени мы с тревогой смотрели на огромную английскую бастилию, оснащенную современными орудиями, затянутую облаками дыма, сквозь который прорезались красные языки пламени. Эта величественная картина, грохот пушек, сотрясающий землю, разжигали воображение Паладина, и он расписывал наши боевые похождения такими красками, что поверить в это мог только тот, кто в них не участвовал.

Можно было подозревать, что Паладина кто-то вдохновлял на это, ведь недаром же он так старался. Так оно и оказалось в действительности, Это была дочь хозяина, Катерина Буше, восемнадцатилетняя девушка, любезная, ласковая и по-своему очень красивая. Думаю, по красоте она не уступила бы Жанне, если бы у нее были такие же глаза. Но разве можно сравнить? Никогда на земле не было таких глаз, как у Жанны, и никогда не будет. Глаза у Жанны были глубокие, выразительные и какие-то особенные. Они умели говорить на всех языках и наречиях, их можно было понимать без слов. Они были всесильны, -

один их взгляд, один только взгляд, мог уличить лжеца и заставить его сознаться; он смирял гордеца и делал его скромным, вселял мужество в труса и, наоборот, отнимал храбрость у самого храброго; он смягчал гнев и укрощал ненависть; он заставлял поверить неверующего, вселял надежду в потерявшего ее и мог очистить нечестивца; он мог убеждать. Главное - убеждать. И кого только он не убедил!

Безумный в Домреми, священник, изгоняющий фей, духовное судилище в Туле, сомневающийся и суеверный Лаксар, упрямый комендант Вокулера, бесхарактерный наследник французского престола, мудрецы и ученые парламента и университета в Пуатье, любимец дьявола Ла Гир и надменный Дюнуа, не признающий ничьей власти, - все это трофеи того великого дара, который делал ее таинственным чудом природы.

Мы общались со знатными людьми, приходившими в большой дом, чтобы познакомиться с Жанной, и чувствовали себя среди них, так сказать, на вершине блаженства. Но этому блаженству мы предпочитали те мирные часы, когда официальные посетители расходились и хозяева дома с десятком своих друзей собирались вместе, чтобы провести время в тесном кругу. Тогда все мы, пятеро юнцов, изо всех сил старались блеснуть галантностью, и главным объектом нашего внимания была Катерина. Никто из нас еще никогда не влюблялся, но теперь, на свое несчастье, мы все сразу, с первого взгляда, влюбились в одну девушку. Это была веселая, жизнерадостная натура, и я до сих нор с умилением вспоминаю о тех немногих вечерах, когда в числе приглашенных находился в ее приятном обществе и проводил время в небольшой компании очаровательных людей.

В первый же вечер Паладин пробудил в нас чувство ревности: он начал свои рассказы о сражениях и так завладел всеобщим вниманием, что нам уже не на что было рассчитывать. Семь месяцев эти люди жили в условиях настоящей войны, и им было очень забавно слушать болтовню этого легкомысленного великана о своих фантастических битвах, о реках пролитой крови, в которой он плавал, подымая фонтаны брызг. Катерина буквально умирала от его рассказов, испытывая огромное наслаждение. Она не хохотала вслух, хотя нам этого и хотелось, но, заслонившись веером, тряслась от беззвучного смеха чуть ли не до потери сознания. Когда Паладин покончил со своими сражениями и мы в душе благодарили его за это, надеясь на перемену темы разговора, Катерина своим нежным, пленительным голосом, уязвившим мое сердце, принялась его снова расспрашивать о том же, просила повторить то один, то другой эпизод, только более подробно. И опять на наши головы обрушился поток вранья о вымышленных сражениях, с новыми деталями и небылицами, которые якобы он упустил.

Не могу передать вам, как я страдал. До сих пор я никогда не испытывал чувства ревности. А теперь я не мог этого вынести: такое ничтожество, как Паладин, существо малодостойное, пользуется успехом, в то время как я сижу забытый и не могу снискать себе хотя бы каплю внимания этой обожаемой девушки. Я сидел неподалеку от нее и пытался два-три раза завести разговор о том, какую роль сыграл я в этих сражениях, хотя и стыдно было об этом говорить. Но ее ничто не интересовало, кроме подвигов Паладина, и ничего другого она не хотела слушать. Когда одна из моих попыток заговорить с ней помешала ей дослушать очередное вранье Паладина, она не могла смириться с этим и попросила его повторить. А он, радуясь случаю, еще с большим бесстыдством начал описывать всевозможные ужасы и хвастаться своим геройством. Я почувствовал себя настолько униженным подобным обращением, что отказался от всяких дальнейших попыток обратить на себя ее внимание.

Остальные так же, как и я, возмущались эгоистичным поведением Паладина, а больше всего его огромным успехом, который и являлся основной причиной наших страданий. Мы вместе обсуждали свою беду, что вполне естественно, -

ведь соперники становятся братьями, когда на них обрушивается общее несчастье и их враг одерживает победу.

Каждый из нас сумел бы сделать что-нибудь такое, что могло понравиться и привлечь внимание, если бы не этот нахал, не дававший никому возможности даже рта раскрыть. Я сочинил поэму (просидел над ней целую ночь), в которой возвышенно и тонко прославил прелести этой милой девушки, не называя ее имени, но каждый, как мне казалось, мог догадаться, о ком идет речь, хотя бы по одному заглавию: "Роза Орлеана". В поэме воспевалась нежная, стройная, белая роза, выросшая на суровой почве войны и взирающая кроткими очами на чудовищные орудия смерти. Потом, заметьте причудливость моей фантазии, белая роза, переживая стыд за греховную натуру человека, в одну ночь превращается в красную. Роза белая становится розой красной. Это была моя собственная и притом очень оригинальная мысль. Роза расточает свое благоухание по всему осажденному городу, и вражеские войска, вдохнув ее аромат, складывают оружие и утирают слезы. Это была тоже моя мысль, опять таки очень оригинальная. На этом первая часть поэмы заканчивалась. Далее я уподоблял возлюбленную небесной тверди, правда, не полностью, а лишь частично, иначе говоря, она была луной, за которой неотступно следуют все созвездия, пылая к ней любовью, но она не останавливается, не слушает их, потому что любит другого.

Мысль такова, - она любит бедного, недостойного земного жителя, который смело смотрит в лицо опасности, гибели или увечью на поле брани, самоотверженно сражается с жестоким врагом, чтобы спасти ее от безвременной смерти, а ее город - от разрушения. И когда опечаленные светила узнали об этом и убедились в своей горькой участи, - еще одна оригинальная мысль, - их сердца разбились, а из очей полились обильные слезы, наполняя небесную твердь ослепительным сиянием, ибо эти слезы были падающими звездами. Мысль дерзкая, но прекрасная, прекрасная и трогательная, очень трогательная, поскольку она была изложена с подлинным чувством, передана в стихотворной форме с привлечением всех поэтических средств. Каждый стих оканчивался рефреном из двух строчек, выражающих сострадание к бедному земному влюбленному, разлученному, быть может, навеки, с той, которую он так страстно любил. От невыносимых страданий он с каждым днем становился бледнее, слабел и чах, приближаясь к беспощадной могиле. Это было самое трогательное место, настолько трогательное, что даже наши молодцы едва сдерживали слезы, когда Ноэль читал эти строки. Первая часть поэмы состояла из восьми четверостиший, посвященных розе, - это была, так сказать, ботаническая часть, хотя такое определение может показаться слишком сильным для маленькой поэмы. Восемь четверостиший приходилось на вторую, астрономическую часть поэмы, а всего - шестнадцать четверостиший. Я мог бы написать их и сто пятьдесят, если бы захотел, - так был я тогда вдохновлен, витая в мире мечты. Но ведь неудобно читать такую длинную поэму в компании, а шестнадцать четверостиший - это именно то, что нужно; по просьбе слушателей их можно и повторить.

Мои товарищи были страшно удивлены, что я смог сочинить такую интересную поэму своим умом, впрочем, и я тоже. Я был просто поражен, так как даже не подозревал, что владею поэтическими способностями. Если бы день тому назад меня спросили, способен ли я на это, я бы откровенно ответил: нет.

Так уж мы устроены: можем прожить полвека и не знать, что в нас кроется. Свои способности мы обнаруживаем лишь тогда, когда какой-нибудь толчок извне пробуждает их. В нашей семье это обычное явление. У моего дедушки был рак, и пока он не умер, об этом никто не знал, в том числе и он сам, Удивительно, что таланты и болезни могут так долго таиться в человеке.

Возьмем данный случай: нужно было только, чтобы на моем пути встретилась прелестная девушка, способная вдохновить меня, и вот родилась поэма, сочинить которую мне было легче, чем швырнуть камнем в собаку. Да, я никогда не подозревал, что имею такие способности, но ведь я же их имею.

Мои товарищи только и говорили об этом-так они были изумлены и очарованы. Но больше всего они радовались тому, что моя поэма испортит настроение Паладину. В своем рвении они забыли обо всем на свете, уж очень им хотелось столкнуть его с пьедестала и заставить замолчать. Восхищение Ноэля Ренгессона просто выходило из границ; он и сам бы желал сотворить нечто подобное, но это было, конечно, выше его сил. За полчаса он выучил мою поэму наизусть и читал ее великолепно, умилительно и трогательно, так как к этому у него было природное дарование, не говоря уже об умении подражать.

Любую вещь он мог прочесть лучше всех, а как он копировал Ла Гира и других!

Как исполнитель я не стоил ни гроша, и когда попытался было прочесть поэму, товарищи не дали мне закончить - они никого не хотели слушать, кроме Ноэля.

Поэтому, желая произвести сильное впечатление на Катерину и гостей, я предложил это сделать Ноэлю. Он готов был прыгать от счастья. Он никак не мог поверить, что я говорю серьезно. Однако я не шутил и сказал, что буду вполне удовлетворен, если все узнают, что автор поэмы - я. Ребята торжествовали, а Ноэль заявил, что ему нужно только один раз предстать перед этими людьми, чтобы заставить их понять, что в мире существуют вещи более возвышенные и прекрасные, чем враки о победах, которыми их пичкают.

Но как улучить подходящий момент? - вот в чем затруднение. Мы придумали несколько планов и наконец остановились на одном, который сулил нам наибольший успех. Мы решили дать Паладину возможность полностью войти во вкус его измышлений, а потом неожиданно вызнать его из комнаты под каким-нибудь предлогом. Как только он выйдет, Ноэль займет его место и продолжит рассказ в духе, присущем Паладину, подражая ему до мелочей. Это вызовет бурные аплодисменты и надлежащим образом подготовит публику к восприятию поэмы. Это доконает нашего знаменосца, - во всяком случае, заставит его быть более сдержанным, а нам даст возможность блеснуть собой в будущем.

Итак, в следующий же вечер я держался в стороне, пока Паладин не сел на своего конька. Когда он принялся описывать, как он вихрем налетел на врага во главе отряда и начал сметать все на своем пути, я вошел в комнату в полной форме и доложил, что гонец из штаба генерала Ла Гира желает переговорить со знаменосцем. Он тут же вышел, а Ноэль занял его место, выразив сожаление по поводу его ухода и заявив, что, к счастью, он лично знаком со всеми подробностями этого боя и что, если ему позволят, он с радостью расскажет о них уважаемым гостям. Затем, не дождавшись позволения, превратился в Паладина, в Паладина-карлика, но со всеми его замашками, интонацией, жестами, позами и продолжал рассказ о сражении. Невозможно представить более совершенной, точной и забавной картины подражания, чем та, которую он преподнес этим покатывающимся от смеха людям. Их хохот переходил в спазмы, конвульсии, чуть ли не в безумие, сопровождаемое ручьями льющихся по щекам слез. И чем больше они хохотали, тем больше воодушевлялся Ноэль, тем изобретательнее выдумывал, вызывая уже не хохот, а сплошные вопли.

Интереснее всего было наблюдать за Катериной Буше, этим прелестнейшим созданием, - она просто покатывалась от исступленного восторга и, задыхаясь, глотала воздух. Что это - победа? Да, настоящий Азенкур.

Паладин отсутствовал всего несколько минут; он сразу догадался, что над ним сыграли злую шутку, и вернулся. Подходя к двери, он услыхал напыщенную речь Ноэля и сразу сообразил, в чем дело. Он остался стоять у дверей, прячась от наших глаз, и прослушал все представление до конца.

Бурные аплодисменты, которыми был награжден Ноэль, превзошли все ожидания. Слушатели не могли остановиться и, как безумные, неистово хлопали в ладоши, требуя повторения.

Но Ноэль не был дураком. Он знал, что самым лучшим фоном для поэмы, проникнутой глубоким, утонченным чувством и трогательной меланхолией, всегда служит взрыв искреннего, неподдельного веселья, подготовляющего умы к резкому контрасту.

Итак, он выждал, пока все успокоились. Лицо его приняло угрюмое, сосредоточенное выражение. Публика с удивлением и затаенным интересом ждала, что будет дальше. Тогда Ноэль тихим, но внятным голосом начал читать начальные строки "Розы Орлеана". По мере того как он произносил один стих за другим и ритмичные звуки, падая в глубокую тишину, поражали слух очарованной публики, из среды ее вырывались приглушенные восклицания: "Прелестно!

Восхитительно! Превосходно!"

Тем временем Паладин, отлучавшийся на минутку и не слышавший начала первой части поэмы, снова появился в дверях. Он стоял у порога, прислонясь своей грузной фигурой к косяку и смотрел на чтеца, не спуская с него глаз.

Когда Ноэль перешел ко второй части и печальный рефрен начал щекотать нервы слушателей, Паладин принялся вытирать слезы сперва одним, потом другим кулаком. При повторении второго куплета он стал сопеть, фыркать, всхлипывать, на этот раз вытирая глаза рукавами камзола. Он так выделялся среди всех, что это немного смутило Ноэля и произвело нежелательное впечатление на публику. На следующей строфе Паладин совсем раскис, разревелся, как теленок, и этим испортил весь эффект, вызвав смех у публики.

Но, - лиха беда начало, - тут уже он отколол совершенно небывалый номер: он извлек из-под полы своего камзола какое-то полотенце и принялся тереть им глаза, испуская при этом неистовые вопли, истошный рев вперемежку с рыданиями, визгом, кашлем и чиханьем. Он вертелся волчком, извивался и так и сяк, изрыгая неприличные слова, и при этом то размахивал во все стороны полотенцем, то водил им по лицу, то выкручивал, выжимая влагу. Уже никто и не думал слушать. Ноэля совсем заглушили, его нельзя было расслышать, ибо все хохотали до упаду. Какой позор! Вдруг я услышал какой-то странный стук металла о металл, - такое бряцание несется вслед за воином, когда он бежит закованный в броню, в полном боевом снаряжении. Взрыв гомерического хохота вывел меня из оцепенения. Я поднял глаза, - перед нами стоял Ла Гир; он стоял неподвижно, упершись в бока стальными перчатками, запрокинув голову и так широко разинув рот, что из этой пасти вот-вот должно было начаться страшное извержение всего мерзкого и непристойного, чем была полна его утроба. Кажется, худшего не могло случиться, однако, случилось: у другой двери я заметил суету, поклоны и услышал шарканье ног чиновников и лакеев, -

это говорило о приближении какой-то важной особы. Вошла Жанна д'Арк, и все поднялись со своих мест. Люди пытались прикусить языки и привести себя в надлежащий вид, но, увидев, что Дева сама расхохоталась, они, возблагодарив бога за эту милость, снова разразились смехом, от которого едва не рухнули стены.

Подобные происшествия могут отравить жизнь, и у меня нет охоты говорить о них. Впечатление от поэмы было испорчено.

Глава XVI

Этот случай так меня расстроил, что на другой день я был не в силах подняться с постели. Мои товарищи переживали то же, что и я. Если бы не этот эпизод, то кому-нибудь из нас, наверное, посчастливилось бы, как посчастливилось в этот день Паладину. Замечено, что бог в своем милосердии посылает удачу тем, кто ничем не одарен, как бы вознаграждая их за этот недостаток, а от тех, кому дано многое, требуется, чтобы они талантом и трудом добивались того, что иным достается по счастливой случайности. Так сказал Ноэль, и, я полагаю, это хорошая, верная мысль.

Весь день Паладин слонялся по городу, вкушая плоды своей славы, любуясь, как за ним бегают люди, восхищаются им и с трепетом произносят:

- Т-c-c! Смотрите, вон идет знаменосец Жанны д'Арк!

Паладин мог болтать с кем угодно. От повстречавшихся лодочников он узнал, что на другой стороне реки, в фортах, происходит какое-то движение, а вечером, гуляя по улицам, он набрел на дезертира из Августинского форта, который сообщил ему, что ночью англичане собираются послать солдат для укрепления гарнизонов, находящихся на нашем берегу, и весьма обрадовались, что смогут напасть на Дюнуа и уничтожить его армию, когда она приблизится к фортам, - дело, по их мнению, вполне осуществимое, так как "колдуньи" там не будет, а без нее французская армия поступит так же, как поступала все эти годы, то есть, увидев первого же английского солдата, побросает оружие и обратится в бегство.

Было десять часов вечера, когда Паладин явился с этим известием и попросил разрешения встретиться с Жанной. Я еще не спал и находился на дежурстве. Как жалко, что я упустил такой случай! Жанна строго допросила его и, убедившись, что он не врет, взволнованно заметила:

- Ты хорошо поступил, и я выношу тебе благодарность. Быть может, ты предотвратил беду. Твое имя и твое усердие будут отмечены в приказе.

Паладин низко поклонился и, выпрямившись, вырос на целую голову. Не чуя под собой ног от счастья, он, проходя мимо, покосился в мою сторону и, скорчив гримасу, пробормотал несколько слов из рефрена моей злополучной поэмы: "О, слезы, слезы! Сладостные слезы!"

- Буду упомянут в приказе главнокомандующего, доложат самому королю.

Вот я чего заслужил.

Как бы хотелось, чтобы Жанна хоть краем глаза могла наблюдать, как ее похвала сказалась на его поведении, но она была слишком занята, напряженно думая, что ей предпринять в данный момент. Она приказала мне позвать рыцаря Жана де Меца, и через минуту он уже скакал в штаб Ла Гира с приказом самому Ла Гиру, а также господину де Вилару и Флорану д'Илье выехать ей навстречу в пять часов утра с пятьюстами отборных всадников. История гласит - в половине пятого, но это неправда: я сам слышал приказание.

Ровно в пять, с точностью до одной минуты, мы выступили, а между шестью и семью, примерно в двух лье от города, соединились с передовыми отрядами двигающейся навстречу нам армии. Дюнуа обрадовался, потому что солдаты, начавшие было проявлять тревогу по мере приближения к грозным бастилиям, сразу же успокоились, как только по линии волной пронесся слух о появлении Девы. Их восторг вылился в мощное "ура". Дюнуа предложил ей остановиться и пропустить перед собой армию, чтобы солдаты убедились воочию, что весть о ее личном присутствии не является хитростью, придуманной начальниками для поднятия их духа. Жанна вместе со своим штабом расположилась на обочине дороги, а войска с громким "ура" нескончаемым потоком двигались мимо, четко отбивая шаг. Жанна была в полной боевой форме, только на голове вместо шлема красовалась маленькая изящная шапочка из бархата, с ниспадающими по краям белыми страусовыми перьями, подаренная ей городом Орлеаном в знаменательную ночь ее прибытия. В этой же самой шапочке она изображена на картине, хранящейся в руанской ратуше. Ей можно было дать лет пятнадцать, не более.

При виде войск она всегда испытывала возбуждение, в глазах зажигался огонь, по щекам разливался яркий румянец. Именно в эти минуты было особенно заметно, что она не по земному красива, или, во всяком случае, в ее красоте появлялось что-то неуловимое и недоступное, выделяющее и повышающее ее над простыми смертными.

В обозе на одной из повозок с провиантом, на самом верху, лежал человек. Он лежал на спине, растянувшись во всю длину, и был связан по рукам и ногам. Жанна предложила офицеру, командовавшему обозом, подъехать к ней.

Офицер подъехал и отдал честь.

- Кто это там связан? - спросила она.

- Преступник, ваше превосходительство.

- В чем его преступление?

- Он дезертир.

- А что с ним сделают?

- Повесят, только в дороге это неудобно, да и не к спеху.

- Доложите мне о нем.

- Он был неплохой солдат, но попросился в отпуск, чтобы навестить, как он говорит, умирающую жену; отпуска ему не дали, и он ушел самовольно. Тем временем мы выступили в поход, и он нагнал нас только вчера вечером.

- Нагнал? По своей доброй воле?

- Да. По своей доброй воле.

- И это дезертир?! О боже! Приведите его ко мне.

Офицер поскакал вперед, развязал человеку ноги и со связанными руками подвел его к Жанне. Это был здоровенный детина - добрых семи футов роста, косая сажень в плечах. У него было мужественное лицо, обрамленное копной всклокоченных черных волос, беспорядочно рассыпавшихся, когда офицер снял с него шишак. Единственным его оружием был большой топор, заткнутый за широкий кожаный пояс. Жанна, сидя на коне, при нем казалась еще меньше, так как голова его была почти на одном уровне с ее головой. На лице его было выражение глубокой печали; казалось, этот человек утратил всякий интерес к жизни.

- Вытяни руки! - сказала Жанна.

Он стоял перед ней с опущенной головой, и поднял ее лишь тогда, когда услышал нежный, ласковый голос Жанны. Его суровое лицо смягчилось. Голос Жанны звучал, как музыка, которую можно было слушать без конца. Когда он протянул руки, Жанна коснулась мечом веревок, но офицер с опасением промолвил:

- Ах, мадам... виноват... ваше превосходительство!

- В чем дело? - спросила она.

- Ведь он осужденный!

- Ну и что же? Я отвечаю за него, - и она перерезала веревки, до крови натершие ему руки.

- Какой ужас! - воскликнула Жанна. - Кровь! Не выношу крови! - и она отвернулась, но лишь на одно мгновение. - Скорее, принесите мне что-нибудь перевязать ему раны! - сказала она.

Офицер снова попытался ее отговорить:

- Ваше превосходительство, стоит ли вам браться за такое дело? Велите позвать кого-нибудь другого.

- Другого? De par le Dieu! [Ради бога! (франц.)] He ищите! Вряд ли кто другой сделает это лучше меня. Я имею некоторый опыт и знаю, как надо обращаться с живыми существами. Разве можно допустить, чтобы веревки врезывались в тело!

Человек молчал, пока ему перевязывали раны, время от времени бросая украдкой взгляды на Жанну, словно животное, которому оказывают неожиданную ласку. Он пытался разобраться в происходящем. Позабыв об армии, проходящей мимо с криками "ура" в густых облаках пыли, офицеры штаба с любопытством следили за перевязкой, как за чем-то весьма важным и значительным. Мне довольно часто приходилось видеть людей, теряющихся перед пустяком, если этот пустяк выходит за грани их обычного представления. Как-то однажды, будучи в Пуатье, я видел двух епископов и добрый десяток уважаемых ученых, которые, столпившись, наблюдали за человеком, красившим вывеску над дверью лавчонки, они затаили дыхание и словно окаменели, и даже не заметили, как начал накрапывать дождь; а когда увидели, что стоят под дождем, каждый из них тяжело вздохнул и с удивлением посмотрел на соседа, недоумевая, почему здесь собралась толпа и как это он сам в ней очутился. Такова природа людей.

Неисповедимы пути наши, и приходится принимать человека таким, каков он есть.

- Вот и готово! - промолвила Жанна, довольная своей работой. - Мне кажется, никто другой не сделал бы лучше. - И, обратясь к солдату, она спросила: - А теперь скажи, ничего не тая, в чем же ты провинился?

Великан отвечал:

- Дело было так, ангел ты наш, Сначала умерла моя мать, потом трое моих ребятишек, и это за два года. Голод был, и по воле божьей люди спешили в мир неизведанный. Они умерли у меня на глазах, мне не отказали в милости видеть их смерть, и я сам схоронил их, И вот, когда наступил черед моей бедной жены, я попросил разрешения отправиться к ней, ведь она была для меня самым дорогим, самым близким человеком, единственным моим сокровищем. Я умолял на коленях, но мне не разрешили. Мог ли я допустить, чтобы она умерла в тоске и одиночестве? Мог ли я допустить, чтобы она умерла с мыслью, что я ее оставил? Разве она позволила бы мне умереть, не навестив меня любой ценой, хотя бы даже ценой своей жизни? За меня она бросилась бы в огонь! О, я уверен! И я пошел к ней. Я увидел ее. Она скончалась на моих руках, Я схоронил ее. Тем временем армия отправилась в поход. Трудно было нагнать ее, но у меня ноги длинные, а в сутках не один час. Вчера ночью я нагнал свой отряд.

Жанна задумалась и тихо промолвила:

- Это похоже на правду, А если так, то не велика беда и отступить от закона при таких уважительных обстоятельствах. Каждый с этим согласится. Это могло быть ложью, но если это правда... - Вдруг она повернулась к солдату и сказала: - Смотри на меня! Я хочу видеть твои глаза.

Их взгляды встретились, и Жанна обратилась к офицеру:

- Этому человеку прощается все. До свиданья! Можете идти.

Потом она спросила солдата:

- Знал ли ты, что тебя ждет смерть по возвращении в войско?

- Да, знал.

- Почему же ты вернулся?

- Потому, что меня ждала смерть, - спокойно ответил солдат. - Нет мне жизни без жены. Мне некого больше любить.

- Как это некого? А Францию? Франция - наша мать, и детям Франции всегда есть кого любить. Живи и служи Франции!

- Я хочу служить тебе!

- Ты будешь драться за Францию!

- Я хочу сражаться за тебя!

- Ты будешь солдатом Франции!

- Я хочу быть твоим солдатом!

- Ты отдашь свое сердце Франции!

- Тебе я отдам свое сердце и свою душу, если только она есть у меня, и всю свою силу, которой у меня много. Я был мертв, а теперь воскрес. У меня не было цели в жизни, а теперь есть. Для меня Франция - ты! Ты - моя Франция, и я не хочу другой!

Жанна улыбнулась, довольная и тронутая суровым признанием солдата, прозвучавшим решительно и торжественно.

- Хорошо, пусть будет по-твоему, - сказала она. - Как тебя зовут?

Солдат ответил с простодушной серьезностью:

- Меня прозвали "Карликом", но, думаю, это в шутку.

Жанна рассмеялась.

- В этой шутке есть доля правды! А зачем тебе такой громадный топор?

Солдат ответил с прежней серьезностью, которая, надо полагать, была врожденной чертой его характера:

- Чтобы внушать кое-кому уважение к Франции. Жанна снова рассмеялась.

- И многих ты научил?

- Не без того.

- Ну и как? Ученики слушались?

- Да. Они у меня сразу становились шелковыми.

- Будем надеяться, что и впредь будет так... Хотел бы ты поступить ко мне в телохранители, быть моим ординарцем, стражем или кем-нибудь в этом роде?

- С превеликим удовольствием, с вашего разрешения.

- Хорошо. Ты получишь необходимое оружие и будешь продолжать свое полезное дело. Бери коня, садись верхом и следуй за штабом.

Так мы встретились с Карликом. Это был славный парень. С первого взгляда Жанна отличила его - и не ошиблась. Не было человека более преданного, - он превращался в дьявола, в сущее дьявольское отродье, когда пускал в ход свой топор. Карлик был так велик, что даже Паладин по сравнению с ним казался невзрачным. Он любил людей, и люди любили его. Мы, юнцы, а также наши рыцари сразу же пришлись ему по душе, да и кого он только не любил? Но один мизинец Жанны был для него дороже, чем все живое на земле, вместе взятое.

А каким мы его увидели? Бедняга лежал на телеге, ожидая смерти, и никого не было рядом, кто бы замолвил за него хоть одно доброе слово. Какая счастливая находка! Рыцари обращались с ним почти как с равным - я не преувеличиваю - и для этого были основания. Они называли его "Крепостью", называли "Адским огнем", - в бою он был горяч до бешенства. Разве наши рыцари могли дать ему такие лестные прозвища, если бы не любили его?

Для Карлика Жанна была образом Франции, душою Франции, облеченной в плоть. Эта мысль не оставляла его никогда, и лишь богу известно, до какой степени он был прав. Своим скромным разумом он постиг эту великую истину, в то время как другие оказались бессильны. Это просто удивительно! Но в конце концов следует признать, что именно так и мыслят представители народа.

Воспылав любовью к великому и благородному, они воплощают его, стремятся увидеть наяву, как например, свободу. Их не удовлетворяет туманная абстрактная идея, они воздвигают из нее прекрасную статую, и когда их заветная мечта становится явью, они смотрят на нее с восторгом и поклоняются ей. То же самое произошло и с Карликом. Для него Жанна была воплощением родины, живым ее образом, облеченным в красивую форму. Другие видели в ней только Жанну д'Арк, а он - всю Францию.

Говоря о Жанне, он иногда называл ее Францией. Это еще раз доказывает, как прочно укоренилась в его голове данная мысль и как отчетливо она проявлялась. Именем Франции обычно называли наших королей, но я не знаю ни одного из них, кто имел бы большее право на этот высокий титул; чем Жанна д'Арк.

После того как войско прошло, Жанна промчалась вперед и поехала во главе колонны. Когда мы начали приближаться к зловещим бастилиям и увидели вражеских солдат, стоявших у орудий, готовых посеять смерть в наших рядах, на меня напала такая слабость, такая немощь, что в глазах помутилось и все расплылось, как в тумане. Да и другие наши, в том числе и Паладин, думаю, тоже приуныли. Правда, о Паладине я определенно сказать не могу, так как он находился впереди, а я смотрел в сторону, отворачиваясь от грозных бастилий, повергавших меня в трепет.

Но Жанна, уверяю вас, чувствовала себя превосходно. Она держалась в седле прямо и была полной противоположностью моей согбенной фигуре. Больше всего пугала нас тишина; кругом - ни звука, только поскрипывание седел да мерный топот и пофыркивание коней в облаках густой пыли, поднимаемой копытами. Мне захотелось чихнуть, но я скорее предпочел бы перенести самую страшную пытку, чем обратить на себя внимание.

Мое положение не позволяло мне давать какие-либо советы, а то я, наверное, предложил бы прибавить шагу и поскорее миновать опасные места. Мне казалось, что теперь не время для прогулок. В ту самую минуту, когда мы в гробовом молчании проезжали мимо огромной пушки, стоявшей у самых ворот крепости и отделенной от нас одним только рвом, в крепости вдруг пронзительно закричал осел, и я выпал из седла. Хорошо, что сьер Бертран подхватил меня, иначе бы я в полном вооружении грохнулся на землю и вряд ли сам смог бы подняться. Английские часовые, выглядывавшие из бойниц, цинично расхохотались, забывая о том, что каждый бывает когда-нибудь новичком и что в свое время они сами испугались бы не меньше, услыхав душераздирающий ослиный крик.

Англичане не решились бросить нам вызов, и выстрелов не последовало.

Позже говорили, что, когда их солдаты увидели Деву на коне во главе войска, пораженные ее красотой, они порядком поостыли и воинственный пыл их угас, ибо они были уверены, что перед ними не дочь земли, а исчадие ада. Офицеры вели себя благоразумно и даже не пытались заставить солдат открыть огонь.

Говорили, что и самих офицеров охватил суеверный страх. Во всяком случае, препятствий нам никто не чинил, и мы спокойно проехали мимо ужасных бастилий. Во время перехода я повторял про себя молитвы, к которым давно не прибегал. Не знаю, помогли они мне или нет, но, кажется, и не повредили.

Историки утверждают: именно во время этого перехода Дюнуа сообщил Жанне, что англичане ждут подкреплений под командованием сэра Джона Фастольфа и будто бы Жанна, обратившись к Дюнуа, сказала:

- Бастард, бастард, ради бога, предупреждаю вас, дайте мне знать о его приближении как можно скорее. Если же он появится, а я не буду о том знать,

- не сносить вам головы!

Возможно, все так и было, не спорю, но я лично этих слов не слышал.

Если же она и сказала нечто подобное, то, вероятно, закончила словами: "не быть вам во главе", то ость пообещала отстранить Дюнуа от командования. Не допускаю мысли, чтобы Жанна угрожала смертью боевому товарищу. Правда, она не особенно доверяла генералам и имела на это веские основания, ибо стояла за штурм и атаку, а они за то, чтобы постепенно истощать англичан и взять их измором. Не веря в возможность осуществления замыслов Жанны, как опытные старые воины, они, вполне естественно, не соглашались с нею и старались идти собственными путями.

Но я слышал такое, о чем историки не упоминают и не имеют представления. Я слышал, как Жанна сказала, что теперь, когда вражеские гарнизоны на противоположном берегу ослаблены и усилены здесь, необходимо центр военных действий переместить на южный берег; она намеревалась переправиться туда и штурмовать форты, прикрывающие подступы к мосту, что открыло бы дорогу к нашим тылам, и осаду города можно будет снять. Генералы вступили с ней в спор, доказывая обратное, но она была убеждена в своей правоте, и единственное, что им удалось, - это задержать начало действий на четыре дня.

Весь Орлеан встретил армию у городских ворот и с криками "ура" проводил ее по украшенным флагами улицам к местам расквартирования. Приглашений не требовалось, солдаты как убитые валились с ног от усталости: Дюнуа был беспощаден и гнал их без отдыха. Целые сутки в городе царило спокойствие и раздавался дружный богатырский храп.

Глава XVII

Когда мы вернулись домой, нас, младших штабных, в гостиной ожидал завтрак, и вся семья оказала нам честь, сев за стол вместе с нами. Все трое, включая и доброго старика-казначея, угождали нам, как могли, желая поскорее услышать о наших приключениях. Никто не просил Паладина говорить, но он все-таки начал, потому что по званию и положению в штабе был выше всех, за исключением старого д'Олона, который, кстати, завтракал отдельно. Паладин, не считаясь ни с рыцарями, ни со мной, всегда перехватывал инициативу и включался в беседу первым, - дурная привычка, усвоенная им с детства.

- Слава богу! - начал он. - Мы нашли армию в превосходном состоянии.

Такого образцового стада я еще не видал.

- Стада? - переспросила Катерина.

- Я объясню, что он хочет сказать, - вмешался Ноэль. - Он...

- Обойдусь без посторонней помощи, не утруждай себя, я все объясню сам,

- прервал высокомерно Паладин. - У меня есть основания думать...

- Вот именно, - сказал Ноэль. - Всегда, когда он думает, что у него есть основания думать, он думает, что он непревзойденный мыслитель, но это заблуждение. Он и в глаза не видел армии. А ведь я наблюдал за ним, -

конечно, так, чтобы он не догадался. Паладина мучил его старый недуг.

- Какой старый недуг? - спросила Катерина.

- Осторожность, - ответил я, горя желанием помочь своему другу.

Но это замечание оказалось неудачным. Паладин спокойно возразил:

- Уж кому-кому, а только не тебе критиковать чужую осторожность. Ты ведь сам валишься из седла от одного ослиного рева.

Все засмеялись, а я растерялся, и мне стало стыдно. Я сказал:

- Не совсем честно с твоей стороны заявлять, будто я упал, услышав крик осла. Все объясняется волнением, самым обычным душевным волнением.

- Допустим, тебе угодно назвать это так. Я не возражаю. А как назовете это вы, сьер Бертран?

- Гм... Как вам сказать... Я думаю, это простительно. Каждому из вас приходилось учиться, как вести себя в жарких рукопашных схватках, и, если даже что-нибудь не так, стыдиться не приходится. А пот продвигаться перед самой пастью смерти, не вынимая из ножен меча, да еще в полной тишине, без песен и барабанного боя - испытание очень серьезное. На твоем месте, де Конт, я бы не скрывал своих чувств, а назвал их прямо, без всякого стеснения.

Мне еще не приходилось слышать более откровенных и умных слов, и я был ему благодарен за то, что он вывел меня из затруднительного положения.

Набравшись мужества, я сказал:

- Да, это был страх. Спасибо за честную мысль.

- Ты поступил правильно, сынок, - поддержал меня старик-казначей. -

Молодец!

Я успокоился, и когда Катерина воскликнула: "Ах, и я такого же мнения!"

- я был даже доволен, что вызвал эту дискуссию.

Сьер Жан де Мец пояснил:

- Мы ехали все вместе, когда заорал этот проклятый осел; заметьте, тишина была мертвая. Не представляю, как можно было юноше-воину сохранить спокойствие при таких непредвиденных обстоятельствах.

Он пытливо посмотрел на нас. Все глаза, обращенные на него, выражали согласие, и каждый подтвердил это кивком головы. Даже Паладин кивнул утвердительно. Это спасло репутацию знаменосца. Все удивились находчивости Паладина; никто не поверил бы, что он способен честно сознаться в чем-либо, не обладая в этом деле практическим навыком, равно как никто не предполагал, что он вообще когда-либо научится говорить правду. Видимо, Паладин хотел понравиться хозяевам.

После некоторого раздумья старик-казначей сказал:

- Я полагаю, рискованное продвижение мимо фортов требовало не меньшего напряжения нервов, чем встреча в темноте с привидениями. А как полагает знаменосец?

- Право, не знаю, сударь. Мне думается, я бы охотно встретился с привидением, если бы...

- О, это интересно! - воскликнула Катерина. - А ведь они у нас водятся!

Хотите встретиться с привидением? Хотите?

Она была так возбуждена и так прелестна, что Паладин сразу же согласился, и так как ни у кого не хватило храбрости показать свой страх, то, скрепя сердце, все, один за другим, вызвались идти к ним; девушка от радости захлопала в ладоши, а родители также были нам благодарны, заявив, что привидения в их доме были пугалом и напастью не только для них, но и для их предков на протяжении нескольких поколений, но что до сих пор не находилось еще смельчака, который бы решился встретиться с ними лицом к лицу и спросить, почему им нет покоя в могиле. Ведь только тогда хозяева дома смогли бы помочь бедным призракам обрести мир и покой.

Глава XVIII

В полдень я беседовал с госпожой Буше. Никто не мешал нам, кругом все было спокойно, как вдруг вбежала взволнованная Катерина и, глядя на меня, крикнула:

- Спешите, сьер, спешите! Дева дремала в кресле у меня в спальне и вдруг вскочила и воскликнула: "Льется французская кровь! Оружие! Дайте мне мое оружие!" У дверей стоял на часах ее великан. Он позвал д'Олона, и тот принялся немедленно надевать на нее доспехи, а мы с телохранителем помчались в штаб, чтобы предупредить всех. Скорее туда! Не оставляйте ее одну! И если разгорится сражение, то удерживайте ее, не давайте ей рисковать собой, в этом нет никакой нужды. Хватит и того, что солдаты будут видеть Деву, воодушевляясь ее присутствием. Не пускайте ее в бой, смотрите же!

Я немедленно выбежал. Будучи склонным к иронии, которая, по общему признанию, является моим природным даром, я ответил на ходу:

- О, да! Удерживать и не пускать - самое легкое. Я прослежу.

В другой части дома я встретил Жанну в полном снаряжении. Она спешила к выходу.

- Льется французская кровь, - с упреком промолвила Жанна, - а ты мне ничего не сообщил.

- Право же, мне ничего неизвестно. Никакого боя, никакого шума, все спокойно, ваше превосходительство.

- Через минуту будет очень неспокойно, - сказала Жанна и ушла.

И действительно, не успел я опомниться, как мирную тишину прорезал нарастающий гул, послышался топот приближающихся людей и конницы, хриплые крики команды, я затем откуда-то издалека донеслись глухие раскаты выстрелов из бомбард: бум! бум! бум! И сразу же мимо дома, как ураган, промчалась ревущая толпа.

Наши рыцари и весь штаб выскочили в полном вооружении. Седлать лошадей было некогда, и мы пешком бросились за Жанной. Впереди бежал Паладин со знаменем. Возбужденная толпа состояла наполовину из солдат, наполовину из горожан, и никто ею не командовал. Но стоило показаться Жанне, как грянуло

"ура".

- Коня! Скорее коня! - воскликнула Жанна.

В одно мгновение к ней подвели их целую дюжину.

Она вскочила на коня, приветствуемая пародом.

- Дорогу, дорогу Орлеанской Деве! Именно здесь впервые было произнесено это бессмертное слово, и я благодарю бога, что в этот исторический момент лично присутствовал и все слышал. Людские волны расступились, как воды Красного моря {Прим. стр.183}, и по освободившемуся проходу Жанна пролетела птицей, бросив народу клич:

- Вперед, сыны Франции! За мной!

Мы вскочили на оставшихся лошадей и помчались вперед, священное знамя развевалось над нашими головами, а вслед за нами смыкалась толпа.

Теперь уже все было не так, как во время нашего страшного перехода под стенами грозных бастилий. Мы чувствовали себя отлично, мы мчались на крыльях вдохновения.

Внезапная тревога объяснялась следующим. Жители города и его маленький гарнизон, потерявшие надежду и абсолютно беспомощные, с приходом Жанны воспрянули духом и не могли удержаться от желания напасть на врага. И вот, самовольно, без всякого приказа, несколько сот солдат и горожан произвели вылазку из Бургундских ворот и атаковали один из самых грозных фортов лорда Тальбота - Сен-Лу и теперь за свои необдуманные действия несли наказание.

Весть об этом молниеносно облетела город и собрала то новое ополчение, в котором очутились и мы.

Выезжая из ворот, мы сразу же наткнулись на раненых, которых выносили с поля боя. Это зрелище потрясло Жанну, и она скорбно промолвила:

- Вот она - французская кровь! Волосы становятся дыбом, когда я ее вижу!

Скоро мы очутились на равнине в самой гуще боя. Жанна впервые увидела настоящее сражение, и мы также.

Бой шел в открытом поле, потому что гарнизон Сен-Лу, привыкший одерживать победы, когда в деле не участвовала "колдунья", смело вышел из форта навстречу атакующим. Их вылазку поддерживали войска из соседнего форта

"Париж", и, когда мы подоспели, французы терпели поражение и отступали. Но как только Жанна прорвалась сквозь их расстроенные ряды с развевающимся знаменем и воинственным призывом: "Вперед, солдаты! За мной!" - произошла перемена. Французы повернули обратно, обрушились лавиной на англичан, а когда враг показал спину, рубили и кололи его с дикой жестокостью.

В бою у Карлика не было точной задачи, иначе говоря, ему не было указано определенное место, поэтому он сам нашел себе дело. Прорываясь вперед, он расчищал путь Жанне. Мы оторопело смотрели, как разлетались на куски железные шлемы под ударами его грозного топора. Он называл это -

"колоть орехи". Пожалуй, это было действительно так. Он с остервенением прорубал широкую дорогу, устилая ее трупами и металлом. Жанна и все мы продвигались по ней так быстро, что опередили свое войско и оставили англичан позади себя. Рыцари скомандовали прикрыть Жанну кольцом и повернуться грудью к неприятелю, что мы и сделали. Тут-то и закипел 6oй!

Теперь нам поневоле пришлось проникнуться уважением к Паладину. Находясь непосредственно под воодушевляющим и направляющим оком Жанны, он позабыл свою природную осторожность, свою робость перед лицом опасности, позабыл, что такое страх, - и никогда в своих выдуманных битвах он не укладывал вокруг себя столько врагов, как в этой - настоящей. Что ни удар - то врагом меньше.

Мы стояли, сомкнувшись кольцом, всего лишь несколько минут. Наши доблестные войска с громкими криками прорвались с тыла и соединились с нами.

И тогда англичане начали отступать, но отбивались храбро и решительно. А мы теснили их пядь за пядью к бастилиям. Они защищались упорно, ловко орудуя мечами, а их резервы, находящиеся на стенах крепости, осыпали нас градом стрел, железными дротиками и каменными ядрами из пушек.

Основные силы противники благополучно достигли укреплений и укрылись за ними, оставив нас среди убитых и раненых. Англичане валялись вперемешку с французами. Это было отвратительное зрелище, особенно для новичков; наши мелкие стычки с неприятелем в феврале происходили ночью, и тогда нам не бросались в глаза ни кровь, ни изувеченные тела, ни мертвые искаженные лица;

теперь же впервые все это предстало перед нами во всем своем ужасающем безобразии.

В этот момент из города прибыл Дюнуа, галопом проскакал по полю битвы на взмыленном коне, подъехал к Жанне, поздравил ее, расточая хвалу в самых изысканных выражениях. Взмахом руки указав на отдаленные стены города, на которых развевалось множество флагов, он сообщил, что благодарный народ следит за ее ратным подвигом, радуясь от души, а затем добавил, что ей и войскам готовится сейчас в городе торжественная встреча.

- Сейчас? Вряд ли, бастард. Еще не время.

- Почему же? Разве не все сделано?

- Далеко не все, бастард. Это только начало. Нам нужно взять эту крепость.

- Вы изволите шутить, генерал! Нам ее не взять. Прошу вас не предпринимать такой дерзкой попытки, - это слишком рискованно. Разрешите, я отдам приказ об отводе войск.

Сердце Жанны было переполнено воинственным пылом, боевым восторгом, и ей тяжело было слушать такие речи.

- Бастард, бастард! - воскликнула она. - Неужели вы вечно намерены церемониться с этими англичанами? Истинно говорю вам: я не уйду отсюда, пока крепость не будет взята. Мы возьмем ее штурмом. Трубите сигнал: "На штурм!"

- О, генерал! Подумайте...

- Не теряйте зря времени! Приказываю трубить к атаке! - И в ее глазах загорелся тот странный внутренний свет, который мы так хорошо изучили в последующих битвах, называя его "боевым огнем".

Затрубили трубы, прозвучала команда: "На приступ!" - и войска, ответив одобрительным криком, ринулись на грозную крепость, очертания которой терялись в дыму орудий, изрыгавших на нас пламя и гром.

Неприятель одну за другой отбивал наши атаки, но Жанна появлялась то тут, то там, подбадривая солдат, не давая им ни малейшей передышки.

Целых три часа могучая людская волна накатывалась на крепость, дробясь о неприступные стены. Наконец, Ла Гир, подоспевший к нам, нанес последний сокрушительный удар, и форт Сен-Лу сдался. Мы опустошили его, забрав все запасы и артиллерию, а потом разрушили до основания.

Возбужденные, ликующие войска до хрипоты кричали "ура" и вызывали главнокомандующего, чтобы выразить ему свой восторг, восхищение и поздравить с победой. Но вся беда была в том, что мы нигде не могли найти Жанну.

Наконец, мы нашли ее сидящей среди трупов, расстроенной и подавленной;

закрыв лицо руками, она плакала: вы же знаете, она была еще совсем юной девушкой, сердце героини было девичьим сердцем, сострадательным и нежным, что вполне естественно. Жанна думала о несчастных матерях павших солдат - и своих, и врагов.

Среди пленных было несколько священников; Жанна взяла их под свое покровительство и сохранила им жизнь. Утверждали, что это переодетые воины, но она возразила:

- Разве можно так говорить? Они в духовной одежде, и, если хоть один из них носит ее по праву, лучше пощадить всех виновных, чем обагрить руки кровью одного невинного. Я отведу их к себе в дом, накормлю, а потом отпущу с миром.

Сплоченные и счастливые, развернув знамена, мы возвращались в город с богатой добычей: пленниками, пушками и прочим. Это было первое серьезное боевое дело, которое когда-либо видели орлеанцы за семь месяцев осады, -

первый случай порадоваться подвигу французов. Вы не представляете, какое это было празднество, какое ликование под трезвон колоколов! Жанна стала всеобщим кумиром. Люди, толкая друг друга, изо всех сил рвались вперед, чтобы взглянуть на победительницу. Их натиск был так велик, что мы с трудом продвигались по улицам. Повсюду слышалось новое имя Жанны. Прозвище "Святая Дева из Вокулера" было уже забыто. Город Орлеан приветствовал ее как свою

"Орлеанскую Деву", И я с гордостью вспомнил, что услышал это прекрасное имя еще тогда, когда оно было произнесено впервые. Теперь оно у всех на устах, и оно будет звучать вечно, подымаясь над бездной веков, как весеннее солнце!

Семейство Буше было в сборе и встречало Жанну, как родное дитя, со слезами радости, словно она спаслась от неминуемой смерти. Они пожурили ее за то, что она так долго подвергала себя ужасным опасностям. Они все еще не могли поверить в ее воинское призвание и спрашивали: по своей ли воле она попала в этот жестокий бой или очутилась там случайно, увлеченная стихийным движением войск. Они просили ее впредь быть более осторожной. Возможно, это был хороший совет, но он оказался зерном, упавшим на бесплодную почву.

Глава XIX

Измученные продолжительным боем, мы проспали весь остаток дня и проснулись поздно вечером. Мы встали со свежими силами и принялись ужинать.

Мне очень хотелось замять разговор о привидениях; полагаю, каждый из нас был такого же мнения, все с увлечением вспоминали о недавнем сражении и ни единым словом не обмолвилась о призраках. Особенно усердствовал Паладин.

Повествуя о своих подвигах, он не жалел красок: устилал поле боя бесчисленными трупами, убивая одним махом здесь пятнадцать, там восемнадцать, а то и тридцать пять вражеских солдат. Разговор на неприятную тему откладывался, но так или иначе он должен был состояться. Не мог же Паладин говорить без конца. Когда он взял бастилию штурмом и проглотил живьем английский гарнизон, ему, конечно, уже ничего не оставалось делать, как умолкнуть и терпеливо ждать приглашения от любезной Катерины Буше повторить все с самого начала. Мы полагали, так оно и будет. Но не тут-то было! Воспользовавшись удобным моментом, она все же затронула щекотливую тему, и мы вынуждены были сделать вид, что весьма этим интересуемся.

В одиннадцать часов, захватив с собой свечи и факелы, мы направились вместе с нею и ее родителями в обитель призраков. Это был большой дом с толстыми каменными стенами, и в его дальнем конце находилась комната, - она была необитаема и пользовалась дурной славой.

Комната оказалась просторной и напоминала собой зал; в ней стоял огромный стол из крепкого дуба, хорошо еще сохранившийся, но стулья были источены шашелем, а матерчатые обои на стенах покрылись плесенью и выцвели.

С потолка свисала пыльная паутина, и было совершенно ясно, что в течение многих лет к нему никто не прикасался.

- Предание гласит, - сказала Катерина, - что эти духи никогда не являлись, а лишь издавали звуки, которые можно было слышать. Когда-то комната была шире, и стена в противоположном конце ее возведена позже, чтобы отгородить узкую каморку. С этой каморкой нет никакого сообщения, а может быть и есть - не знаю, во всяком случае, она лишена света и доступа воздуха.

Перед вами темница, таинственная темница. Оставайтесь здесь и все хорошенько примечайте.

На этом пояснения окончились, и она вместе с родителями удалилась, оставив нас одних. Когда их шаги замерли в пустынных каменных коридорах, наступила зловещая тишина, наводившая на меня больший ужас, чем наш недавний безмолвный переход мимо вражеских бастилий. Мы сидели молча, поглядывая друг на друга, и легко было заметить на лице каждого признаки самого скверного настроения. Чем дольше мы сидели, тем более напряженной и жуткой становилась тишина; а когда вокруг дома начал завывать ветер, мне стало так страшно, что я вот-вот готов был набраться храбрости и открыто проявить свою трусость.

Мне кажется, совсем не стыдно бояться привидений, если учесть, как беспомощен смертный, оказавшись в их власти. Но хуже всего то, что они были невидимы. Кто знает, может быть, они сейчас здесь вместе с нами. Я чувствовал какие-то странные прикосновения к моим плечам, кто-то легко тащил меня за волосы, - я отшатывался и корчился, потеряв всякий стыд, ибо видел воочию, что мои товарищи испытывают такое же беспокойство и делают то же самое. Минуты казались вечностью. Лица у всех стали восковыми, и мне представилось, будто я нахожусь среди сборища мертвецов.

Наконец, раздались слабые, медленные, таинственные удары: бом!.. бом!..

бом!.. Колокол на башне возвещал о наступлении полночи. Когда замер последний звук, снова наступила гнетущая тишина. Я по-прежнему пристально всматривался в восковые лица и опять чувствовал странные, неприятные прикосновения.

Прошла одна минута, две, три, и вдруг мы услышали глубокий протяжный стон. Все вскочили и замерли, дрожа от ужаса. Стон доносился из маленькой темницы. Снова тишина - и снова протяжный стон, прерываемый глухими рыданиями и жалобными воплями. Затем послышался другой, более низкий и не такой отчетливый голос, - казалось, кого-то пытаются утешить. Наконец, оба голоса слились в один. Рыдания то ослабевали, то усиливались, выражая то скорбную покорность, то бурное отчаяние. Наши сердца болезненно сжались и готовы были разорваться.

Однако звуки были так естественны, так человечны и так трогательны, что мысль о призраках сразу покинула пас. Сьер Жан де Мец нарушил молчание:

- Давайте-ка, снесем эту стену и освободим несчастных пленников! А ну, за топоры!

Карлик выскочил вперед, размахивая своей огромной секирой; другие, схватив факелы, бросились за ним. Бах!.. бах!.. трах!.. Посыпались вековые кирпичи, и в миг образовалась брешь, через которую смог бы пролезть даже бык. Мы ринулись внутрь с факелами.

И что же мы там нашли? Пустоту. На полу валялись заржавленный меч и полуистлевший веер.

Теперь вам, как и мне, известно все. Подберите эти трогательные реликвии и, насколько позволит ваша фантазия, сочините рыцарский роман о давно исчезнувших узниках таинственной темницы.

Глава XX

На следующий день Жанна вновь хотела напасть на врага, но был праздник вознесения, и благочестивый совет подлецов-генералов оказался чересчур набожным, чтобы осквернить праздник кровопролитием. Однако втайне они осквернили его заговорами, - такое дело было им и по сноровке и по усердию.

Они решили начать операцию, с их точки зрения, наиболее выгодную при сложившихся обстоятельствах, а именно: произвести ложную атаку на главную крепость противника со стороны Орлеана, а затем, выждав, когда англичане ослабят другие более важные форты по ту сторону реки, чтобы оказать поддержку главной крепости, переправиться всем войском через реку и овладеть этими фортами. Это дало бы возможность захватить мост и очистить дорогу на городок Солонь, находящийся на не занятой врагом территории. Последнюю, заключительную часть своего плана они решили скрыть от Жанны.

Но Жанна вмешалась, захватив их врасплох. Она спросила, к чему они готовятся и что намерены предпринять. Они ответили: принято решение завтра утром атаковать главную английскую крепость со стороны Орлеана. Разговор оборвался.

- Хорошо. А что дальше? - спросила Жанна. - Ничего. Это все.

- Могу ли я поверить этому? Иначе говоря, могу ли я поверить, что вы лишились рассудка? - Затем, обратившись к Дюнуа, она спросила: - Бастард, вы человек трезвого ума, скажите: если атака состоится и форт будет взят, что мы от этого выиграем?

Бастард заколебался, а потом, не отвечая на заданный вопрос, начал рассуждать вообще.

Жанна перебила его:

- Довольно, любезный бастард, ваш ответ мне ясен. Если сам бастард не может вразумительно объяснить, для чего нам нужна эта крепость, что же говорить об остальных? Вы теряете драгоценное время. Ваша затея бесполезна и ничего, кроме вреда, не принесет. Вы что-то скрываете от меня? Бастард, я убеждена, у совета есть более полный план. Изложите мне его смысл, не вдаваясь в подробности.

- План тот же, что и семь месяцев тому назад, а именно: запастись провиантом для продолжительной обороны, надежно укрепиться и истощить англичан.

- Видит бог! Разве семи месяцев было недостаточно? Неужели вы хотите продлить осаду еще на целый год? Бросьте малодушничать! Англичане уберутся отсюда через три дня!

- Ах, генерал, генерал, будьте благоразумны! - воскликнуло сразу несколько человек.

- Для чего? Чтобы умереть с голоду? И это вы называете войной? А теперь слушайте, если сами не знаете. Новые обстоятельства изменили ход дела.

Главное направление удара переместилось. Теперь оно по ту сторону реки.

Необходимо захватить укрепления, господствующие над мостом. Англичане понимают, что если мы не дураки и не трусы, то попытаемся сделать это, и очень благодарны вам за проявленное благочестие, из-за которого мы потеряли день. Зная, что должно случиться завтра, они сегодня же вечером укрепят свои форты у моста, перебросив силы с этого берега реки. Вы ничего не выиграли, а лишь упустили время и осложнили выполнение нашей задачи, ибо мы все-таки переправимся через реку и возьмем укрепления, прикрывающие моет. Скажите правду, бастард, разве совет не понимает, что у нас нет иного пути, кроме того, который я предлагаю? Дюнуа признался, что совет действительно считает такой план весьма желательным, но, к сожалению, практически невыполнимым. И он всячески оправдывал совет, говоря: поскольку самым реальным и разумным является расчет на продолжительную осаду и истощение англичан, вполне естественно, совет был до некоторой степени напуган слишком решительными намерениями Жанны.

- Видите ли, - сказал Дюнуа, - мы уверены, что метод выжидания в данном случае вполне целесообразен, вы же стремитесь все брать штурмом.

- Да, я стремлюсь и буду брать штурмом! Вот вам мой приказ! Завтра на рассвете мы двинемся на южные форты.

- И возьмем их штурмом?

- И возьмем их штурмом!

В это время вошел Ла Гир, громыхая доспехами. Услыхав ее решение, он воскликнул:

- Клянусь моим жезлом! Вот музыка, которую приятно слышать! Великолепно сказано! Прекрасные слова, генерал! Мы возьмем их штурмом!

Широким взмахом руки он отдал Жанне честь, подошел и пожал ей руку.

Один из членов совета заметил:

- Из вашего приказа вытекает, что мы должны начать с форта Сен-Жан, но ведь это даст англичанам возможность...

Резко обернувшись, Жанна возразила:

- Пусть вас не беспокоит форт Сен-Жан! Завидев нас, англичане сразу поймут, что им нужно покинуть форт и перебросить силы к укреплениям, прикрывающим мост. - И после короткой паузы она добавила с иронией: -

Полагаю, и военный совет понимает это не хуже англичан.

Жанна удалилась, а Ла Гир обратился к совету со следующей речью:

- Вы видите в ней только ребенка. Что же? У каждого свои предрассудки.

Но поймите, это дитя разбирается в серьезной военной игре не хуже любого из вас. И коль скоро вы хотите знать мое мнение, не спрашивая меня о нем, то извольте, я скажу вам без всяких хитростей и прикрас: клянусь богом, вам еще нужно долго учиться, а она без промаха попадает в цель.

Жанна оказалась права: догадливые англичане сразу же сообразили, что в тактике французов произошел коренной перелом: с проволочками и выжиданием покончено, началось решительное наступление. Поэтому противник, учтя изменившуюся обстановку, перебросил свои главные силы с северного берега на южный.

Великая новость облетела город: еще раз в своей истории, после многих лет тяжелых унижений, Франция готовится нанести сокрушительный удар. Та самая Франция, которая привыкла отступать, готовится к нападению; та Франция, у которой давно вошло в привычку уклоняться от ударов, теперь решилась встретить англичан лицом к лицу и разгромить их. Радость народа не знала пределов. Стены города были черны от людей, собравшихся взглянуть, как будет выступать утром армия в необычном для нее виде: фронтом, а не тылом к стану врага. Можете себе представить, каково было всеобщее возбуждение и восторг, когда Жанна с развевающимся знаменем выехала на своем коне во главе войска.

Мы форсировали реку значительными силами. На это трудное дело у нас ушло много времени, так как лодки были малы, да и тех не хватало. Без всяких препятствий мы высадились на островке Сент-Эньян. Наведя через узкий проток временный мост, мы, не встречая сопротивления, устремились организованно дальше, вдоль южного берега. И как только наши первые лодки отчалили от орлеанского берега, англичане разрушили форт Сен-Жан и заняли укрепления у моста. Случилось именно то, что предсказывала Жанна, когда возражала совету.

Мы двигались вниз по берегу, и Жанна водрузила свое знамя перед фортом Августинцев - первой из грозных бастилий, защищавших мост. Раздался сигнал:

"На приступ!" - и одна за другой последовали две великолепные атаки. Но мы были еще слабы, так как наши основные силы находились на подходе. Не успели мы приготовиться к третьей атаке, как из форта Сен-Приве вышел большой отряд и бросился на помощь гарнизону, засевшему в главной крепости. Противник приближался стремительно, и тогда из форта Августинцев также сделали вылазку. Оба гарнизона ринулись на нас, и наша маленькая армия, рассыпавшись, обратилась в бегство. Враг преследовал нас, в ярости рубя направо и налево, осыпая оскорблениями и насмешками.

Жанна изо всех сил старалась вновь собрать своих воинов, но они растерялись, и на некоторое время ими овладел безумный страх перед разъяренными англичанами. Терпение Жанны лопнуло, она остановилась, приказала горнистам трубить атаку и, повернувшись, воскликнула:

- Если среди вас найдется хоть десяток храбрецов, то и этого достаточно. За мной!

И она помчалась на врага, а за ней те несколько десятков воинов, которые услышали ее призыв и воодушевляющий клич. Противник, гнавшийся за французами, был поражен, увидев скачущую прямо на него Жанну с горсточкой храбрецов. Суеверный страх охватил его. "Вот она, колдунья, исчадие ада!" -

подумали англичане и, не успев разобраться в обстановке, повернули назад и побежали в панике.

Наши отступающие эскадроны, услышав звуки труб, вздрогнули и оглянулись. Увидев знамя Девы впереди и группу отважных, преследующих беспорядочно бегущего неприятеля, они воспрянули духом и устремились за нами.

И как раз в это время подоспели войска Ла Гира. Он нагнал нас в тот момент, когда мы вновь водружали свое знамя перед крепостным валом Августинцев. Теперь мы были достаточно сильны. Большая и трудная задача стояла перед нами, но мы справились с ней до наступления ночи. Жанна увлекла нас личным примером, вместе с Ла Гиром внушая нам, что мы можем и должны взять эту неприступную крепость. Конечно, англичане защищались, дрались, как умеют драться англичане. Этим сказано все. В дыму и пламени, осыпаемые градом ядер из пушек, оглушавших нас своим ревом, мы бросались на приступ с упорным ожесточением и, наконец, к закату солнца штурмом взяли форт и водрузили свое знамя на его стенах.

Форт Августинцев стал нашим. Крепость Турель тоже должна была попасть в наши руки, если бы мы захватили мост и сняли осаду. Одно важное дело мы выполнили, теперь Жанна принялась за другое: нам было предложено оставаться на месте, отдыхать с оружием в руках, всеми силами удерживать занятые позиции и быть готовыми к бою на следующее утро. Жанна не могла позволить, не допускала и мысли, чтобы солдаты были деморализованы грабежами, пьянством и разгулом, а поэтому приказала немедленно сжечь форт Августинцев вместе со всеми его запасами, кроме артиллерии и боевого снаряжения.

Все устали после трудного, горячего дня, не исключая, конечно, и самой Жанны, тем не менее, она хотела остаться с армией у стен Туреля, чтобы быть готовой к завтрашнему штурму. Военачальники воспротивились этому и, наконец, убедили ее отправиться в город, чтобы хорошенько отдохнуть и набраться сил к предстоящей битве; кроме того, она получила ранение в ногу, и требовалась медицинская помощь. Итак, мы переправились через реку и вернулись домой.

Орлеан шумел, охваченный радостью: звонили колокола, все кричали, попадались даже пьяные. Мы ни разу не могли выйти из города или войти в него, не вызвав всеобщего ликования. Последние семь месяцев были слишком печальны, и теперь впервые народ имел возможность повеселиться от души.

Глава XXI

Чтобы избавиться от обычной толпы посетителей и отдохнуть, Жанна прошла с Катериной прямо в комнату, которую они занимали вдвоем. Там они поужинали и перевязали рану. И сразу же, вместо того чтобы лечь спать, Жанна, несмотря на свою усталость, протесты и уговоры Катерины, послала за мной Карлика, сказав, что ей необходимо направить гонца в Домреми с письмом к матери, которое прочтет ей священник Фронт. Я немедленно явился, и она начала диктовать. После теплых приветственных слов к матери и семье она велела написать:

"А вынуждена я обратиться к вам, дорогая родительница, по следующей причине: если в скором времени вы услышите, что я ранена, не придавайте этому никакого значения и не верьте тому, кто попытается убедить вас, будто моя рана серьезна".

Она хотела продолжать, но тут вмешалась Катерина:

- Ах, как можно! Ее напугают такие слова. Вычеркни их, Жанна, вычеркни.

Подожди денек, самое большее- два, а потом напишешь, что была ранена в ногу, но уже все прошло, ведь и в самом деле нога к тому времени заживет или почти заживет. Не огорчай ее, Жанна, а сделай, как я тебе говорю.

Жанна рассмеялась. И смех ее, неудержимый, непринужденный, смех безмятежной души напоминал собой звон колокольчиков, - таков был ее ответ.

Потом она сказала:

- Это ты о ноге? Стоит ли писать о пустячной царапине? Я ведь не об этом, любезная Катерина.

- А разве у тебя есть другая рана, более опасная? Ах, бедняжка, что же ты молчишь? О чем ты думаешь?

Испуганная Катерина вскочила, чтобы немедленно вызвать лекаря, но Жанна, взяв ее за руку, усадила на место.

- Ну, ну, успокойся, - сказала она, - пока нет никакой другой раны. Я пишу о той, которую получу завтра, когда мы будем штурмовать крепость.

Катерина посмотрела на нее изумленным, непонимающим взглядом и огорченно спросила:

- О ране, которую ты получишь завтра? Но зачем же расстраивать мать, если этого, быть может, и не случится?

- Нет, случится. Непременно случится, Загадка оставалась неразгаданной.

Катерина в недоумении воскликнула:

- Случится?! Как ты можешь утверждать такое? Я... я... Это недоступно моему разуму. О Жанна, такое предчувствие ужасно! Оно лишает человека спокойствия и мужества. Выбрось это из головы! Забудь об этом! Иначе ночь превратится для тебя в кошмар, и ты только измучишь себя. Лучше будем надеяться...

- Это не предчувствие, а уверенность, и я совершенно спокойна. Только неуверенность может быть источником тревоги, а тут совсем другое.

- Жанна, и ты знаешь, что это должно случиться?

- Да, знаю. Мои голоса сообщили мне.

- Ах, - промолвила Катерина, смиряясь, - если они тебе сообщили... А ты уверена, что это были они? Ты убеждена?

- Да, убеждена. Так будет - в этом нет сомнения.

- Какой ужас! А когда ты узнала об этом? - Когда? Да вот уж несколько недель. - Жанна обратилась ко мне: - Луи, ты, должно быть, помнишь, сколько времени прошло?

- Впервые вы, ваше превосходительство, говорили об этом королю в Шиноне, - ответил я. - С тех пор прошло семь недель. Вы опять об этом упоминали двадцатого и двадцать второго апреля, две недели тому назад, о чем есть обстоятельная запись в моем дневнике.

Эти чудеса глубоко взволновали Катерину, но лично я давно перестал удивляться. Ко всему на свете можно привыкнуть.

- И это должно случиться завтра? Непременно завтра? Именно в этот день?

- спросила Катерина. - А ты не ошиблась, не перепутала чисел?

- Нет, - ответила Жанна. - Дата точная: седьмого мая.

- В таком случае, сиди дома, пока не пройдет этот страшный день. Ни шагу отсюда, слышишь! Я прошу тебя, Жанна. Обещай, что останешься с нами.

Но Жанну нельзя было убедить. Она возразила:

- Теперь уже ничем делу не поможешь, любезная Катерина. Все равно я буду ранена, и непременно завтра. От судьбы не спрячешься. Мой долг велит мне завтра быть в строю. И я должна идти, если бы даже там ждала меня смерть. Могу ли я остаться из-за боязни, что буду ранена? О, нет, мы должны быть выше всего этого.

- Значит, ты твердо решила идти?

- Да, твердо. Единственное, что я могу сделать для Франции, - это воодушевить ее воинов на бой, внушить им волю к победе. - Она на мгновение задумалась, потом добавила: - Но не следует поступать безрассудно, и я готова удовлетворить твое желание, ведь ты так добра ко мне. Скажи, ты любишь Францию?

Я пытался сообразить, к чему она клонит, но так и не смог догадаться.

Катерина воскликнула с упреком:

- Как можно задавать мне такой вопрос? Разве я в чем-нибудь провинилась?

- Итак, ты любишь Францию. Я в этом не сомневалась, дорогая. Не обижайся, а скажи: ты когда-нибудь лгала?

- Никогда в жизни не лгала преднамеренно. Выдумывать - выдумывала, но лгать - никогда.

- Хорошо. Ты любишь Францию и не умеешь лгать. Следовательно, я могу тебе довериться. Так вот: уйду я или останусь - зависит от твоего решения.

- Ах, Жанна, благодарю от всего сердца! Как это мило с твоей стороны! -

Конечно, ты останешься и никуда не пойдешь!

В порыве радости она бросилась на шею Жанне и так пылко ее ласкала, что я в смущении опустил глаза, мечтая о несбыточном счастье. Как тяжело чувствовать себя обойденным, сознавать себя лишенным того, что считаешь самым драгоценным в этом мире!

Жанна сказала:

- В таком случае, сообщи в мою главную квартиру: завтра я не явлюсь.

- С удовольствием выполню поручение.

- Спасибо! Ты очень любезна. Но как ты это сделаешь? Донесение должно иметь официальную форму. Может, я сама составлю?

- Да, да. Тебе известны и обороты речи и правила приличий, а я в этом деле ничего не смыслю.

- Тогда пиши вот так: "Начальнику штаба предписывается довести до сведения всех королевских войск, охраняющих город и действующих на фронте, что главнокомандующий французской армии завтра не примет участия в битве с англичанами из боязни получить ранение". Подпись: Жанна д'Арк, рукою Катерины Буше, любящей Францию.

Наступила та особая, мучительная тишина, когда человек невольно бросает взгляд на окружающее, запоминая каждую мелочь. Жанна ласково улыбалась, а лицо Катерины залилось густым румянцем, ее губы задрожали, на глазах навернулись слезы. Наконец, она проговорила:

- О как мне стыдно за себя! Ты такая благородная, храбрая, умная, а я такая жалкая и глупая!

Она не выдержала расплакалась. Как мне хотелось обнять ее и утешить! Но это сделала Жанна, и мне ничего не оставалось, как быть молчаливым свидетелем. Жанна приласкала ее с нежностью, от всей души, и я мог бы поступить так же, но сознавал, что все это не к месту, было бы чересчур дерзко и поставило бы всех нас в неловкое положение. Я подавил свое желание и, надеюсь, поступил правильно, хотя потом меня не раз терзали сомнения: а вдруг я упустил удобный случай, который мог бы в корне изменить мою жизнь, придав ей красоту и счастье, чего - увы! - я никогда впоследствии не имел.

Вот почему я и теперь с болью вспоминаю об этой сцене, стараюсь не думать о ней во избежание приступа острой тоски.

Как хороша, как хороша и полезна в этом мире легкая безобидная шутка!

Она придает бодрости, делает нас человечнее, очищает от плесени наши сердца.

Невинная ловушка, придуманная для Катерины, наглядно показала, какую нелепость она требовала от Жанны. Забавно, не правда ли, если хорошенько всмотреться? Даже Катерина перестала плакать и рассмеялась, представив себе удивление англичан, узнавших причину, почему французский главнокомандующий уклонился от участия в сражении. Она поняла, - это было бы им только на руку.

Мы опять принялись за сочинение письма, и, конечно, никто из нас больше не предлагал вычеркивать фразу о ранении. Жанна чувствовала себя прекрасно, но когда она начала передавать приветы всем прежним подружкам и сверстницам, товарищам детских игр, ей представилось наше село, Волшебное дерево, цветущие луга с пасущимися на них овцами, вся мирная прелесть нашего скромного уголка. Жанна перечисляла знакомые имена с нарастающим волнением, а когда дошла очередь до Ометты и Манжетты, она не могла сдержаться - голос ее пресекся, и она остановилась. Выждав с минуту, Жанна сказала:

- Передайте им мою любовь, мою горячую любовь, любовь от всего сердца!

Не видеть мне больше родного дома. Никогда!

В это время вошел Паскерель, духовник Жанны, и представил храброго рыцаря, сьера де Рэ, посланного к нам с поручением. Рыцарь сообщил, что ему велено передать от имени совета следующее: поскольку замечательных свершений уже достаточно, надежнее и лучше довольствоваться тем, что бог дал; город хорошо снабжен продовольствием и в состоянии выдержать длительную осаду, а следовательно, было бы разумно снять войска с того берега реки и перейти к обороне. На том совет и порешил.

- Неисправимые трусы! - воскликнула Жанна. - Вот для чего они уговаривали меня оставить войско, с таким усердием ссылались на мою усталость. Передайте мое распоряжение не совету - я не стану разговаривать с этими переодетыми служанками, - а настоящим мужчинам: бастарду и Ла Гиру.

Скажите им, что армия останется на месте, и если приказ не будет выполнен, ответственность ляжет на них. И еще скажите, что завтра утром наступление возобновится. Можете идти, любезный сьер.

Затем Жанна обратилась к своему священнику: - Встаньте пораньше и весь день не отлучайтесь от меня. Завтра мне предстоит много работы и меня ранят в ключицу.

Марк Твен - Жанна дАрк (д'Арк) 03 - КНИГА ВТОРАЯ. ПРИ ДВОРЕ И НА ВОЙНЕ, читать текст

См. также Марк Твен (Mark Twain) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :