Николай Лесков
«Соборяне 08 - ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ»

"Соборяне 08 - ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ"

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

"Жизнь кончилась, и начинается житие", - сказал Туберозов в последнюю минуту пред отъездом своим к ответу. Непосредственно затем уносившая его борзая тройка взвилась на гору и исчезла из виду.

Народ, провожавший протопопа, постоял-постоял и начал расходиться.

Наступила ночь: все ворота и калитки заперлись на засовы, и месяц, глядя с высокого неба, назирал на осиротелом протопоповском дворе одну осиротелую же

Наталью Николаевну.

Она не спешила под кровлю и, плача, сидела на том же крылечке, с которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о перила, и нет с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее есть, и друг крепкий...

Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей, из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел на двор своих лошадей, сбросив на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и положил ключ к себе в шаровары.

- Дьякон! Это ты сюда ко мне! - воскликнула, догадавшись о намерениях

Ахиллы, Наталья Николаевна.

- Да, скорбная мати, я переехал, чтобы беречь вас. Они обнялись и поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать ночь в свою спаленку, а

Ахилла, поставив под сарай своих коней, разостлал на крыльце войлок, лег навзничь и уставился в звездное небо.

Целую ночь он не спал, все думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом...

как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или... невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то... Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.

Добравшись до самолета-ковра и невидимки-шапки, непривычный ни к каким умственным ухищрениям Ахилла словно освободился от непосильной ноши, вздохнул и сам полетел на ковре; он прошел, никем не видимый, в сапогах и в шапке к одному и к другому из важных лиц, к которым без этих сапог пройти не надеялся, и того и другого толкнул слегка сонного в ребра и начал им говорить: "Не обижайте попа Савелия, а то после сами станете тужить, да не воротите".

И вот, слыша невидимый голос, все важные лица завертелись на своих пышных постелях и все побежали, все закричали: "О, бога ради, заступитесь поскорее за попа Савелия!" Но все это в наш век только и можно лишь со скороходами-сапогами и с невидимкою-шапкой, и хорошо, что Ахилла вовремя о них вспомнил и запасся ими. Благодаря лишь только им дьякон мог проникнуть в своей желтой нанковой рясе в такой светозарный чертог, сияние которого так нестерпимо ослепляет его, что он даже и не рад уже, что сюда забрался. Может быть, и тех бы мест довольно, где он уже побывал, но скороходы-сапоги расскакались и затащили его туда, где он даже ничего не может разглядеть от несносного света и, забыв про Савелия и про цель своего посольства, мечется, заботясь только, как бы самому уйти назад, меж тем как проворные сапоги-скороходы несут его все выше и выше, а он забыл спросить слово, как остановить их...

- Загорюсь! ей-богу, загорюсь! - кричал дьякон, прячась за мелькнувшее пред ним маленькое теневое пятнышко, и удивился, услышав из этого пятнышка тихий голосок Николая Афанасьевича:

- Полно вам, отец дьякон, спать да кричать, что вы загоритесь! Со стыда разве надо всем нам сгореть! - говорил карлик, заслоняя от солнца лицо дьякона своим маленьким телом.

Ахилла вскочил и, бросясь к ушату, выпил один за другим два железные ковша студеной воды.

- Что ты, Никола, о каком здесь стыде говоришь? - вопросил он, смачивая водой свои кудри.

- А где наш протопоп? А?

- Протопоп, душка Николавра, тю-тю, его вчера увезли...

- Что ж, сударь, "тю-тю"? Ведь нам надо его выручать.

- Голубчик, я и сам всю ночь про то думал, да не умею ничего придумать.

- Вот то-то и есть, камень в воду всяк бросит, да не всяк-с его вытащит.

И Николай Афанасьевич, скрипя своими сапожками, заковылял в комнаты к протопопице, но, побыв здесь всего одну минуту, взял с собой дьякона и побрел к исправнику; от исправника они прошли к судье, и карлик с обоими с ними совещался, и ни от того, ни от другого ничего не узнал радостного. Они жалели Туберозова, говорили, что хотя протопоп и нехорошо сделал, сказав такую возбуждающую проповедь, но что с ним все-таки поступлено уже через меру строго.

А что теперь делать? Что предпринять? И вообще предпринимать ли и делать ли что-нибудь в защиту Туберозова? Об этом ни слова.

Карлик, слушая пространные, но малосодержательные речи чиновников, только вздыхал и мялся, а Ахилла глядел, хлопая глазами, то на того, то на другого и в помышлениях своих все-таки сводил опять все к тому, что если бы ковер-самолет или хотя волшебная шапка, а то как и за что взяться? Не за что.

- Одно, что я могу, - спохватился судья, - это написать письмо губернскому прокурору: он мой товарищ и, верно, не откажет сам посодействовать и походатайствовать за протопопа.

Исправнику это чрезвычайно понравилось, а Николаю Афанасьевичу хотя оно и не понравилось, но он считал возражения неуместными.

Думали только о том, как послать письмо? Почта шла через два дня, а эстафета была бы, по мнению обоих чиновников, делом слишком эффектным, и притом почтмейстерша, друг Термосесова, которого, по указанию Ахиллы, все подозревали в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с тою же эстафетой.

Услыша такое затруднение, дьякон тотчас же взялся все это уладить и объявил, что пусть только будет готово письмо, а уж он отвечает своею головой, что оно завтра будет доставлено по адресу; но способ, которым он располагал исполнить это, Ахилла удержал в секрете и просил ничего на этот счет не выпытывать у него.

Ему в этом не отказали, и дело сделалось. Пред вечером чиновник секретно передал дьякону ничего не значащее письмо, а через час после сумерек к дому отца Захарии тихо подъехал верхом огромный черный всадник и, слегка постучав рукой в окошко, назвал "кроткого попа" по имени.

Захария отворил раму и, увидав всадника, спросил:

- Это ты такой страшный?

- Тс! Строго блюдите тишину и молчание, - отвечал таинственно всадник, смиряя в шенкелях своего нетерпеливого коня.

Захария оглянулся вправо и влево по пустой набережной и прошептал:

- Куда же это ты и по какой надобности?

- Не могу вам ничего объяснить, потому что слово дал, - отвечал таинственно всадник, - но только, прошу вас, не ищите меня завтра и не спрашивайте, зачем я еду... Ну, да хоть слово дал, а скажу вам аллегорией:

Казак на север держит путь,

Казак не хочет отдохнуть,

и в шапке у меня -

Донос на гетмана злодея

Царю Петру от Кочубея.

Поняли?

- Нет, ничего не понял.

- Так оно и следует по аллегории.

И с этим всадник, ударив себя кулаком в грудь, добавил:

- Но только знайте, отче Захарие, что это не казак едет, а это дьякон

Ахилла, и что сердце мое за его обиду стерпеть не может, а разума в голове, как помочь, нет.

Проговорив это, дьякон пустил коню повода, стиснул его в коленях и не поскакал, а точно полетел, махая по темно-синему фону ночного неба своими кудрями, своими необъятными полами и рукавами нанковой рясы, и хвостом, и разметистою гривой своего коня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Николай Афанасьевич не напрасно ничего не ожидал от письма, с которым поскакал дьякон. Ахилла проездил целую неделю и, возвратясь домой с опущенною головой и на понуром коне, отвечал, что ничего из того письма не было, да и ничего быть не могло.

- Отчего это так? - пытали Ахиллу.

- Очень просто! Оттого, что отец Савелий сами сказали мне: "Брось эти хлопоты, друг; для нас, духовных, нет защитников. Проси всех, в одолжение мне, не вступаться за меня".

И дьякон более не хотел об этом и говорить.

- Что же, - решил он, - если уже нет промеж нас ни одного умного человека, который бы знал, как его защитить, так чего напрасно и суетиться?

Надо исполнять его научение и не вмешиваться.

Ахилла гораздо охотнее рассказывал, в каком положении нашел Туберозова и что с ним было в течение этой недели. Вот что он повествовал.

- Владыка к ним даже вовсе не особенно грозны и даже совсем не гневливы и предали их сему терзанию только для одной политики, чтобы не противоречить за чиновников светской власти. Для сего единственно и вызов отцу Савелию сделали, да-с! И отец Савелий могли бы и совсем эту вину с себя сложить и возвратиться, потому что владыка потаенно на их стороне... да-с! И им было от владыки даже на другой же день секретно преподано, чтоб они шли к господину губернатору, и повинились, и извинились, да-с! Но токмо отец

Савелий, по крепкому нраву своему, отвечали строптиво... "Не знаю, говорит, за собой вины, а потому не имею в чем извиняться!" Этим и владыку ожесточили, да-с! Но и то ожесточение сие не особенное, потому владыка решение консисторское о назначении следствия насчет проповеди синим хером перечеркнули и все тем негласно успокоили, что назначили отца Савелия к причетнической при архиерейском доме должности, - да-с!

- И он ныне причетничествует? - спросил Захария.

- Да-с; читает часы и паремии, но обычая своего не изменяют и на политичный вопрос владыки: "В чем ты провинился?" еще политичнее, яко бы по непонятливости, ответил: "В этом подряснике, ваше преосвященство", и тем себе худшее заслужили, да-с!

- О-о-ох! - воскликнул Захария и отчаянно замотал головкой, закрыв ручками уши.

- Наняли у жандармского вахмистра в монастырской слободке желтенькую каморочку за два с половиной серебра в месяц и ходят себе с кувшином на реку по воду. Но в лице и в позиции они очень завострились, и наказали, чтобы вы,

Наталья Николаевна, к ним всемерно спешили.

- Еду, завтра же еду, - отвечала плачущая протопопица.

- Да-с; только и всех новостей. А этот прокурор, к которому было письмо, говорит: "Скажи, не мое это дело, у вас свое начальство есть", и письма не дал, а велел кланяться, - вот и возьмите, если хотите, себе его поклон. И еще велел всем вам поклониться господин Термосесов; он встретился со мной в городе: катит куда-то шибко и говорит: "Ах, постой, говорит, пожалуйста, дьякон, здесь у ворот: я тебе штучку сейчас вынесу: ваша почтмейстерша с дочерьми мне пред отъездом свой альбом навязала, чтоб им стихи написать, я его завез, да и назад переслать не с кем. Сделай милость, просит, отдай им, когда назад поедешь". Я думаю себе: враг тебя побери.

"Давай", говорю, чтоб отвязаться, и взял.

Дьякон вынул из кармана подрясника тощий альбомчик из разноцветной бумаги и прочитал:

На последнем сем листочке

Пишем вам четыре строчки

В знак почтения от нас.

Ах, не вырвало бы вас?

- Вот его всем вам почтение, и примите оное, яко дань вам благопотребную.

И Ахилла швырнул на стол пред публикой альбом с почтением Термосесова, а сам отправился с дороги спать на конюшню.

Утром рано его разбудил карлик и, сев возле дьякона на вязанку сена, спросил:

- Ну-с, что же теперь, сударь, будем далее делать?

- Не знаю, Николавра, ей-право, не знаю!

- Или на этом будет и квита? - язвил Николай Афанасьич.

- Да ведь, голубчик Никола... куда же сунешься?

- Куда сунуться-с?

- Да; куда ты сунешься? ишь, всюду волки сидят.

- Ну, а я, сударь, старый заяц: что мне волков бояться? Пусть меня волки съедят.

Карлик встал и равнодушно протянул Ахилле на прощание руку, но когда тот хотел его удержать, он нетерпеливо вырвался и, покраснев, добавил:

- Да-с, сударь! Нехорошо! А еще великан!.. Оставьте меня; старый заяц волков не боится, пускай его съедят! - и с этим Николай Афанасьич, кряхтя, влез в свою большую крытую бричку и уехал.

Ахилла вышел вслед за ним за ворота, но уже брички и видно не было.

В этот же день дьякон выпроводил Наталью Николаевну к мужу и остался один в опальном доме.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Из умов городской интеллигенции Савелий самым успешным образом был вытеснен стихотворением Термосесова. Последний пассаж сего последнего и скандальное положение, в котором благодаря ему очутилась бойкая почтмейстерша и ее дочери, совсем убрали с местной сцены старого протопопа;

все были довольны и все помирали со смеху. О Термосесове говорили как "об острой бестии"; о протопопе изредка вспоминали как о "скучном маньяке".

Дни шли за днями; прошел месяц, и наступил другой. Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то

Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер "скорописною смертию", а Туберозов все пребывал в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут

"ничего не поделаешь". Враги протопопа оказались несколько лучше друзей; по крайней мере некоторые из них не забыли его. В его спасение вступилась, например, тонкая почтмейстерша, которая не могла позабыть Термосесову нанесенной ей тяжкой обиды и еще более того не могла простить обществу его злорадства и вздумала показать этому обществу, что она одна всех их тоньше, всех их умнее и дальновиднее, даже честнее.

К этому ей ниспослан был случай, которым она и воспользовалась, опять не без тонкости и не без ядовитости. Она задумала ослепить общество нестерпимым блеском и поднять в его глазах авторитет свой на небывалую высоту.

Верстах в шести от города проводила лето в своей роскошной усадьбе петербургская дама, г-жа Мордоконаки. Старый муж этой молодой и весьма красивой особы в пору своего откупщичества был некогда восприемником одной из дочерей почтмейстерши. Это показалось последней достаточным поводом пригласить молодую жену старого Мордоконаки на именины крестницы ее мужа и при всех неожиданно возвысить к ней, как к известной филантропке и покровительнице церквей, просьбу за угнетенного Туберозова.

Расчет почтмейстерши был не совсем плох: молодая и чудовищно богатая петербургская покровительница пользовалась влиянием в столице и большим почетом от губернских властей. Во всяком случае она, если бы только захотела, могла бы сделать в пользу наказанного протопопа более, чем кто-либо другой. А захочет ли она? Но для того-то и будут ее просить всем обществом.

Дама эта скучала уединением и не отказала сделать честь балу почтмейстерши. Ехидная почтмейстерша торжествовала: она более не сомневалась, что поразит уездную знать своею неожиданною инициативой в пользу старика Туберозова - инициативой, к которой все другие, спохватясь, поневоле примкнут только в качестве хора, в роли людей значения второстепенного.

Почтмейстерша таила эту сладкую мысль, но, наконец, настал и день ее осуществления.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

День именин в доме почтмейстерши начинался, по уездному обычаю, утреннею закуской. Встречая гостей, хозяйка ликовала, видя, что у них ни у одного нет на уме ничего серьезного, что все заботы об изгнанном старике испарились и позабыты.

Гости нагрянули веселые и радостные; первый пришел "уездный комендант", инвалидный капитан Повердовня, глазастый рыжий офицер из провиантских писарей. Он принес имениннице стихи своего произведения; за ним жаловали дамы, мужчины и, наконец, Ахилла-дьякон.

Ахилла тоже был весел. Он подал имениннице из-под полы рясы вынутую просфору и произнес:

- Богородичная-с!

Затем на пороге появился кроткий отец Захария и, раскланиваясь, заговорил:

- Господи благослови! Со днем ангела-хранителя! - и тоже подал имениннице в двух перстах точно такую же просфору, какую несколько минут назад принес Ахилла, проговорив: - Приимите богородичную просфору!

Поклонившись всем, тихий священник широко распахнул полы своей рясы, сел, отдулся и произнес:

- А долгое-таки нынче служеньице было, и на дворе очень жарко.

- Очень долго.

- Да-с; помолились, слава создателю!

И Захария, загнув на локоть рукав новой рясы, принял чашку чаю.

В эту минуту пред ним, улыбаясь и потирая губы, появился лекарь и спросил, сколько бывает богородичных просфор за обедней?

- Одна, сударь, одна, - отвечал Захария. - Одна была пресвятая наша владычица богородица, одна и просфора в честь ее вынимается; да-с, одна. А

там другая в честь мучеников, в честь апостолов, пророков...

- Так богородичная одна?

- Одна; да-с, одна.

- А вот отец дьякон говорит, что две.

- Врет он-с; да-с, врет, - с ласковою улыбкой отвечал добродушный отец

Захария.

Ахилла хотел отмолчаться, но видя, что лекарь схватил его за рукав, поспешил вырваться и пробасил:

- Никогда я этого не говорил.

- Не говорил? А какую же ты просфору принес?

- Петую просфору, - отвечал дьякон и, нагнувшись под стол, заговорил: -

Что это мне показалось, будто я трубку здесь давеча видел...

- С ним это бывает, - проговорил, слабо вторя веселому смеху лекаря, отец Захария. - Он у нас, бывает, иногда нечто соплетет; но только он это все без всякой цели; да-с, он без цели.

Все утреннее угощение у именинницы на этот раз предположено было окончить одним чаем. Почтмейстерша с довольно изысканною простотой сказала, что у нее вся хлеб-соль готовится к вечеру, что она днем никого не просит, но зато постарается, чтобы вечером все были сыты и довольны и чтобы всем было весело.

И вот он и настал, этот достославный вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Семейство почтмейстерши встретило важную петербургскую гостью.

Большая, белая, вальяжная Мордоконаки осчастливила собрание, и при ней все как бы померкло и омизерилось. Сама Данка Бизюкина смялась в ее присутствии. Хозяйка не набирала льстивых слов и окружила гостью всеми интереснейшими лицами, наказав капитану Повердовне и Варнаве Препотенскому занимать гостью всемерно. Личности мало-мальски неудобные к беседованию были убраны. Эти личности были: голова, имевший привычку употреблять в разговоре поговорку: "в рот те наплевать"; старый кавказский майор, по поводу которого в городе ходила пословица: "глуп как кавказский майор", и с ним дьякон

Ахилла. Эти три лица были искусно спрятаны в прохладном чулане, где стояли вина и приготовленная закуска. Эти изгнанники сидели здесь очень уютно при одной свечке и нимало не тяготились своим удалением за фронт. Напротив, им было здесь очень хорошо. Без чинов и в ближайшем соседстве с закуской, они вели самые оживленные разговоры и даже философствовали. Майор добивался,

"отчего бывает дерзость?", и объяснял происхождение ее разбалованностью, и приводил тому разные доказательства; но Ахилла возражал против множественности причин и говорил, что дерзость бывает только от двух причин:

"от гнева и еще чаще от вина".

Майор подумал и согласился, что действительно бывает дерзость, которая происходит и от вина.

- Это верно, я вам говорю, - пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. - Я вам даже и о себе скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет;

ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.

Голова и майор засмеялись.

- Право! - продолжал дьякон - Вдруг начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то... - Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: - А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручен с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали рассказывать!

- А ведь дойди это до секретаря, вот бы сейчас и беда, - заметил майор.

- Да как же-с, не беда! Еще какая беда-то! - подтвердил дьякон и опять пропустил настойки.

- Да, я вам даже, если на то пошло, так еще вот что расскажу, -

продолжал он, еще понизив голос. - Я уж через эту свою брехню-то раз под такое было дело попал, что чуть-чуть публичному истязанию себя не подверг.

Вы этого не слыхали?

- Нет, не слыхали.

- Как же-с! Ужасное дело было; мог быть повешен по самому первому пункту в законе.

- Господи!

- Да-с; да этого еще-с мало, что голова-то моя на площади бы скатилась, а еще и семь тысяч триста лет дьякон в православия день анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!

- Не может быть! - воскликнул, повернувшись на своем месте, майор.

- Отчего же так не может? Очень просто бы было, если б один добрый человек не спас.

- Так вы, отец дьякон, это расскажите.

- А вот сейчас выпью водочки и расскажу.

Ахилла еще пропустил рюмочку и приступил к продолжению рассказа о своем преступлении по первому пункту.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

- Фортель этот, - начал дьякон, - от того зависел, что пред Пасхой я поехал в губернию, моя лошадь, да Сереги-дьячка, парой спрягли. Серега ехал за ребятенками, а я так: даже враг меня знает, зачем и поехал-то? Просто чтобы с знакомцами повидаться. Приехали-с мы таким манером под самый город;

а там мост снесен, и паром через реку ходит. Народу ждет видимо-невидимо; а в перевозчицкой избе тут солдатик водкой шинкует. Ну, пока до очереди ждать, мы и зашли, да с холоду и выпили по две косушечки. А тут народу всякого: и послушники, и извозчики, и солдаты, и приказь - это уж самый вредный народ,

- и нашей тоже братии духовенства. Знакомцы хорошие из нашей округи тож нашлись, ну, для соблюдения знакомства и еще по две косушечки раздавили. А

тут приказный, что к парому отряжен, и этакий шельма речистый, все нас заводить начал. Я говорю: "Иди, брат, откуда пришел, иди, ты нам не родня".

А он: "Я, говорит, государю моему офицер!" Я говорю: "Я и сам, брат, все равно что штаб-офицер". - "Штаб-офицер, - он говорит, - поп, а ты ему подначальный". Я говорю, что у престола божия точно что я ниже попа стою по моему сану, а в политике, говорю мы оба равны. Спор пошел. Я разгорячился от этих самых от косушечек-то да и говорю, что, говорю, ты знаешь, строка ты этакая! Ты, я говорю, божьего писания понимать не можешь; у тебя кишок в голове нет. Ты вот, говорю, скажи, был ли хоть один поп на престоле? "Нет, говорит, не был". А, мол, то-то и есть, что не был. А дьякон был, и короною венчался. "Кто такой? Когда это, говорит, было?" - "То-то, мол, и есть когда? Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо

Димитрия, вот ты тогда и увидишь, чего дьяконы-то стоют?" - "Ну, то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко, говорит, до Отрепьева". А я это пьяненький-то и брехни ему: "А почем, говорю, ты знать можешь, что далеко? А

может быть, даже и совсем очень близко? Тот, говорю, на Димитрия был похож, а я, може, на какого-нибудь там Франца-Венецыяна или Махмуда сдамся в одно лицо, вот тебе воцарюсь!" Только что я это проговорил как, братцы вы мои, этот приказный сделал сейчас крик, шум, свидетелей, бумаги. Схватили меня, связали, посадили на повозку с сотским и повезли. Да дай господи вечно доброе здоровье, а по смерти царство небесное жандармскому полковнику

Альберту Казимировичу, что в те поры у нас по тайной полиции был. Призвал он меня утром к себе, жену свою вызвал, да и говорит: "Посмотри, душечка, на самозванца!" Посмеялся надо мной, посмеялся, да и отпустил. "Ступай, говорит, отец Махмуд, а вперед косушки-то счетом глотай". Дай бог ему много лет! - повторил еще раз отец дьякон и, еще раз подняв рюмочку с настойкой, добавил: - вот даже и сейчас выпью за его здоровье!

- Ну, это вы избавились от большой беды, - протянул майор.

- Да как же не от большой? Я потому и говорю: поляк - добрый человек.

Поляк власти не любит, и если что против власти - он всегда снисходительный.

Около полуночи беседа этих трех отшельников была прервана; настало и их время присоединиться к обществу: их позвали к столу.

Когда немножко выпивший и приосанившийся дьякон вошел в залу, где в это время стоял уже накрытый к ужину стол и тесно сдвинутые около него стулья, капитан Повердовня взял Ахиллу за локоть и, отведя его к столику, у которого пили водку, сказал:

- Ну-ка, дьякон, пусти на дам хорошего глазенапа.

- Это зачем? - спросил дьякон.

- А чтоб они на тебя внимание обратили.

- Ну да, поди ты! стану я о твоих дамах думать! Чем мне, вдовцу, на них смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.

И, дав такой ответ, Ахилла действительно выпил, да и все выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец Захария, потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась. Как его ни упрашивали хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал:

- Нет, нет, освободите! Я ровно, ровно вина никакого не пью.

- Нынче все пьют, - уговаривали его.

- Действительно, действительно так, ну а я не могу.

- Курица, и та пьет, - поддерживал потчевавших дьякон Ахилла.

- Что ж, пускай и курица!.. Глупо это довольно, что ты, братец, мне курицу представляешь...

- Хуже курицы вы, отец, - укорял Ахилла.

- Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!

- Ну, если уж вина никакого не можете, так хоть хересу для политики выпейте!

Захария, видя, что от него не отстают, вздохнул и, приняв из рук дьякона рюмку, ответил:

- Ну, еще ксересу так и быть; позвольте мне ксересу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Бал вступал в новую фазу развития.

Только что все сели за стол, капитан Повердовня тотчас же успел встать снова и, обратившись к петербургской филантропке, зачитал:

Приветствую тебя, обитатель

Нездешнего мира!

Тебя, которую послал создатель,

Поет моя лира.

Слети к нам с высот голубого эфира,

Тебя ждет здесь восторг добродушный;

Прикоснись веществам сего пира,

Оставь на время мир воздушный.

Аристократка откупщичьей породы выслушала это стихотворение, слегка покраснев, и взяла из рук Повердовни листок, на котором безграмотною писарскою рукой с тысячью росчерков были написаны прочитанные стихи.

Хозяйка была в восторге, но гости ее имели каждый свое мнение как об уместности стихов Повердовни, так и об их относительных достоинствах или недостатках. Мнения были различны: исправник, ротмистр Порохонцев, находил, что сказать стихи со стороны капитана Повердовни во всяком случае прекрасно и любезно. Препотенский, напротив, полагал, что это глупо; а дьякон уразумел так, что это просто очень хитро, и, сидя рядом с Повердовней, сказал капитану на ухо:

- А ты, брат, я вижу, насчет дам большой шельма!

Но как бы там ни было, после стихов Повердовни всем обществом за столом овладела самая неподдельная веселость, которой почтмейстерша была уже и не рада. Говор не прекращался, и не было ни одной паузы, которою хозяйка могла бы воспользоваться, чтобы заговорить о сосланном протопопе. Между тем гостья, по-видимому, не скучала, и когда заботливая почтмейстерша в конце ужина отнеслась к ней с вопросом: не скучала ли она? та с искреннейшею веселостью отвечала, что она не умеет ее благодарить за удовольствие, доставленное ей ее гостями, и добавила, что если она может о чем-нибудь сожалеть, то это только о том, что она так поздно познакомилась с дьяконом и капитаном Повердовней. И госпожа Мордоконаки не преувеличивала;

непосредственность Ахиллы и капитана сильно заняли ее. Повердовня, услыхав о себе такой отзыв, тотчас же в ответ на это раскланялся. Не остался равнодушен к такой похвале и дьякон: он толкнул в бок Препотенского и сказал ему:

- Видишь, дурак, как нас уважают, а о тебе ничего.

- Вы сами дурак, - отвечал ему шепотом недовольный Варнава.

Повердовня же минуту подумал, крепко взял Ахиллу за руку, приподнялся с ним вместе и от лица обоих проговорил:

Мы станем свято твою память чтить,

Хранить ее на многие и счастчивые лета,

Позволь, о светлый дух, тебя молить:

Да услышана будет молитва эта!

И затем они, покрытые рукоплесканиями, сели.

- Вот видишь, а ты опять никаких и стихов не знаешь, - укорил Варнаву дьякон Ахилла; а Повердовня в эти минуты опять вспрыгнул уже и произнес, обращаясь к хозяйке дома:

Матреной ты наречена

И всем женам предпочтена.

Ура!

- Что это за капитан! Это совсем душа общества, - похвалила Повердовню хозяйка.

- А ты все ничего! - надоедал Варнаве дьякон.

- Все! все! Пусть исправник начинает!

- Давайте все говорить стихи!

- Все! все! Пусть исправник начинает!

- А что ж такое: я начну! - отвечал исправник - Без церемонии: кто что может, тот и читай.

- Начинайте! Да что ж такое, ротмистр! ей-богу, начинайте!

Ротмистр Порохонцев встал, поднял вровень с лицом кубок и, посмотрев сквозь вино на огонь, начал:

Когда деспот от власти отрекался,

Желая Русь как жертву усыпить,

Чтобы потом верней ее сгубить,

Свободы голос вдруг раздался,

И Русь на громкий братский зов

Могла б воспрянуть из оков.

Тогда, как тать ночной, боящийся рассвета,

Позорно ты бежал от друга и поэта,

Взывавшего грехи жидов,

Отступничество униатов,

Все прегрешения сарматов

Принять я на душу готов,

Лишь только б русскому народу

Мог возвратить его свободу!

Ура!

- Все читают, а ты ничего! - опять отнесся к Препотенскому Ахилла. -

Это, брат, уж как ты хочешь, а если ты пьешь, а ничего не умеешь сказать, ты не человек, а больше ничего как бурдюк с вином.

- Что вы ко мне пристаете с своим бурдюком! Сами вы бурдюк, - отвечал учитель.

- Что-о-о-о? - вскричал, обидясь, Ахилла. - Я бурдюк?.. И ты это мог мне так смело сказать, что я бурдюк?!

- Да, разумеется, бурдюк.

- Что-о-о?

- Вы сами не умеете ничего прочесть, вот что!

- Я не умею прочесть? Ах ты, глупый человек! Да я если только захочу, так я такое прочитаю, что ты должен будешь как лист перед травой вскочить да на ногах слушать!

- Ну-ну, попробуйте, прочитайте.

- Да и прочитаю, и ты теперь кстати сейчас можешь видеть, что у меня действительно верхняя челюсть ходит...

И с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми глазами и, постановив их на стоявшей посреди стола солонке, начал низким бархатным басом отчетистое:

- "Бла-годенствен-н-н-ное и мир-р-рное житие, здр-р-ра-авие же и спас-с-сение... и во всем благ-г-гое поспеш-шение на вр-р-раги же поб-б-беду и одол-ление..." - и т д. и т.д.

Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и потом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором "Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!"

Один Варнава хотел остаться в это время при своем занятии и продолжать упитываться, но Ахилла поднял его насильно и, держа его за руку, пел:

"Многая, многая, мно-о-о-гая лета, многая лета!"

Городской голова послал Ахилле чрез соседа синюю бумажку.

- Это что же такое? - спросил Ахилла.

- Всей палате. Хвати "всей палате и воинству", - просил голова.

Дьякон положил ассигнацию в карман и ударил:

- "И вс-сей пал-лате и в-воинству их мно-о-огая лет-тта!"

Это Ахилла сделал уже превзойдя самого себя, и зато, когда он окончил многолетие, то петь рискнул только один привычный к его голосу отец Захария, да городской голова: все остальные гости пали на свои места и полулежали на стульях, держась руками за стол или друг за друга.

Дьякон был утешен.

- У вас редкий бас, - сказала ему первая, оправясь от испуга, петербургская дама.

- Помилуйте, это ведь я не для того, а только чтобы доказать, что я не трус и знаю, что прочитать.

- Ишь, ишь!.. А кто же тут трус? - вмешался Захария.

- Да, во-первых, отец Захария, вы-с! Вы ведь со старшими даже хорошо говорить не можете: заикаетесь.

- Это правда, - подтвердил отец Захария, - я пред старшими в таковых случаях, точно, заикаюсь. Ну а ты, а ты? Разве старших не боишься?

- Я?.. мне все равно: мне что сам владыка, что кто простой, все равно.

Мне владыка говорит: так и так, братец, а я ему тоже: так и так, ваше преосвященство; только и всего

- Правда это, отец Захария? - пожелал осведомиться преследующий дьякона лекарь.

- Врет, - спокойно отвечал, не сводя своих добрых глаз с дьякона,

Бенефактов.

- И он также архиерею в землю кувыркается?

- Кувыркается-с.

- Никогда! У меня этого и положения нет, - вырубал дьякон, выдвигаясь всею грудью. - Да мне и невозможно.

Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад.

У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий день такое лицо смотрит, что сто раз его важнее.

- Это ты про меня, что ли, говоришь? - спросил лекарь.

- С какой стати про тебя? Нет, не про тебя.

- Так про кого же?

- Ты давно ли читал новые газеты?

- А что ж там такого писали? - спросила, как дитя развеселившаяся, гостья.

- Да по распоряжению самого обер-протопресвитера Бажанова послан придворный регент по всей России для царской певческой басов выбирать. В

генеральском чине он и ордена имеет, и даром что гражданский, а ему архиерей все равно что ничего, потому что ведь у государя и кучер, который на козлах ездит, и тот полковник. Ну-с, а приказано ему, этому регенту, идти потаенно, вроде как простолюдину, чтобы баса при нем не надюжались, а по воле бы он мог их выслушать.

Дьякон затруднялся продолжать, но лекарь его подогнал.

- Ну что ж далее?

- А далее, этот царский регент теперь пятую неделю в нашем городе находится, вот что! Я и вижу, как он в воскресенье войдет в синей сибирке и меж мещанами и стоит, а сам все меня слушает. Теперь другой на моем месте что бы должен делать? Должен бы он сейчас пред царским послом мелким бесом рассыпаться, зазвать его к себе, угостить его водочкой, чаем попотчевать;

ведь так? А у меня этого нет. Хоть ты и царский регент, а я, брат, нет...

шалишь... поступай у меня по закону, а не хочешь по закону, так адью, мое почтенье.

- Это он все врет? - отнесся к отцу Захарии лекарь.

- Врет-с, - отвечал, по обыкновению спокойно, отец Захария. - Он немножко выпил, так от него уж теперь правды до завтра не услышишь, все будет в мечтании хвастать.

- Нет, это я верно говорю.

- Ну, полно, - перебил отец Захария. - Да тебе, братец, тут нечем и обижаться, когда у тебя такое заведение мечтовать по разрешении на вино.

Ахилла обиделся. Ему показалось, что после этого ему не верят и в том, что он не трус, а этого он ни за что не мог снесть, и он клялся за свою храбрость и требовал турнира, немедленного и самого страшного.

- Я всем хочу доказать, что я всех здесь храбрее, и докажу.

- Этим, отец дьякон, не хвалитесь, - сказал майор. - Особенно же вы сами сказали, что имеете слабость... прихвастнуть.

- Ничего, слабость имею, а хвалюсь: я всех здесь храбрее.

- Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца трус находит, а другой раз трус чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это были такие примеры.

- Ничего, подавай.

- Да кого ж подавать-с? Позвольте, я лучше пример представлю.

- Ничего, представляйте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

- У нас, как я с Кавказа перевелся, - начал майор, - был полковник, превеселый начальник и службист. Саблю золотую имел за храбрость. Делали мы

Венгерскую кампанию в сорок восьмом году. Ночью нужно было охотников послать, а тут попойка шла. Полковник и говорит: "Сколько охотников?"

Адъютант отвечает: "Сто десять охотников". - "Ого! - говорит полковник, а сам в преферанс играет. - Это, говорит, много. Нет ли между ними трусов?"

Адъютант говорит: "Нету". - "А если есть?" - "Не надеюсь, говорит, господин полковник". - "А нуте-ка, говорит, соберите их". Собрали. "Ну-ка, - говорит полковник, - попробуем. Кто самый храбрый? Кто за старшего?" Такой-то,

Сергеев там что ли, или Иванов. "Позвать, говорит, его сюда. Ты за старшего идешь?" - "Я, говорит, ваше высокоблагородие". - "Ты не трус?" - "Никак нет, говорит, ваше высокоблагородие". -"Не трус?" - "Нет". - "Ну, если не трус, потяни меня за ус". Солдатик стал, да и ни с места, и оробел. Кликнули другого, и другой тоже, третьего, и третий, и пятый, и десятый. Все трусами в этот раз оказались.

- Ах, лукавый его возьми! Вот выдумщик! - воскликнул весело Ахилла. -

"Трус, потяни меня за ус!" Ха-ха-ха!.. Это отлично! Капитан, пусть, друг, тебя учитель Варнава за ус тронет.

- Охотно, - отвечал капитан.

Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками над его трусостью, и он согласился.

Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан Повердовня сел на этот стул и подперся в бока по-кавалерийски.

Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.

Ахилла поместился у самого плеча Варнавы и наблюдал каждое его движение.

Учитель пыхтел, мялся, ежился и то робко потуплял глаза, то вдруг расширял их и, не шевелясь, двигался всем своим существом, точно по нем кверху полозьями ездили.

Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря:

- Да чего же ты, дурачок, испугался? Ты не бось: он не укусит, не робей.

И с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно поправил ими набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил:

- Ну, хватай его сразу за ус!

Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил.

- Ну так ты трус, - сказал Ахилла. - А ты бы, дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех!

Варнава посудил и расслабел еще хуже. А Повердовня сидит как божок и чувствует, что он "душа общества", и готовит обществу еще новый сюрприз.

- Ты трус, братец, трус. Презренный трус, понимаешь ли, самый презренный трус, - внушал на ухо учителю Ахилла.

- Что ж это, нехорошо: гости ждут, - замечал майор. Препотенский подумал и, указав пальцем на исправника, сказал:

- Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.

- Нет, ты не его, а меня, - настаивал Повердовня и опять засерьезничал.

- Трус, трус! - опять шепчут со всех сторон. Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой робости даже страшен становится.

Прежде всех это заметил близко за ним наблюдавший Ахилла. Видя острое сверкание глаз учителя, он кивал исправнику отойти подальше, а Захарию просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал:

- Не стойте около него, отец: видите, он мечтает.

Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая рука труса шевельнулась, отделилась и стала подниматься тихо и медленно, но не к усам капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника.

Это постоянное стремление Варнавиной руки к исправничьей физиономии заставило всех улыбнуться.

- Черт его, братцы мои, знает, что в нем такое действует! - воскликнул

Ахилла и, обратясь к исправнику, еще раз ему погрозил: отойди, мол, а то, видишь, человек смущается.

Но в это же краткое мгновенье Препотенский, зажмуря глаза, издалеча коснулся усов Повердовни: капитан на него страшно зарычал и неожиданно гавкнул по-собачьи. Варнава, не снеся этого, неистово вскрикнул и, кинувшись пантерою на исправника, начал в беспамятстве колотить кого попало.

Это был сюрприз, какого никто не ожидал, и эффект его был полнейший.

Опрокинутая лампа, пылающий керосин, бегущие гости, ужас исправника и вопли

Варнавы, отбивавшегося в углу от преследующего его привидения, - все это сделало продолжение пира невозможным.

Петербургская гостья уезжала, а Препотенский, хорошо знавший все ходы и переходы почтмейстерского помещения, пользуясь минутой проводов, бросился коридором в контору и спрятался там за шкафом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Почтмейстерша, нетерпеливо расхаживая в кофте по своей комнате, мысленно отыскивала, кто мог быть первым виновником совершившегося ужасного события. Кто затеял эту шутку?

- Нет, еще шутка ничего, - рассуждала она, - а кто пригласил

Препотенского? Да и это не то, а кто меня с ним познакомил? Кто же, как не муженек мой.. Приходит, вот-де, рекомендую тебе Варнаву Васильича! Ну, погоди же ты: задам я тебе Варнаву Васильича! Но только где же это мой муж?

- вопросила она, оглядываясь. - Неужто он спит? Неужто он может спать после того, что случилось? Ну, я этого не могу, - решила почтмейстерша и нетерпеливо выскочила в зал, где, по обыкновению, ночевывал почтмейстер, изгоняемый при домашних счетах из супружеской опочивальни. Но, к удивлению хозяйки, мужа ее здесь не было.

- А! это он от меня прячется; он теперь храпит на диване в конторе..

Ну, да не будете же вы храпеть! - И почтмейстерша пустилась к конторе.

Почтмейстерша почти не ошиблась: муж ее действительно спал в конторе;

но маленькая ошибка с ее стороны была лишь в том, что почтмейстер спал не на диване, как полагала она, а на столе. На диване же спал Препотенский, который после всего, что с ним здесь произошло, боялся идти домой, опасаясь, не подкарауливает ли его где-нибудь за углом Ахилла, и уговорил почтмейстера дозволить ему переночевать для безопасности. Почтмейстер на это согласился тем охотнее, что, видя жену свою в состоянии крайнего раздражения, он и сам находил выгоды иметь в эту пору около себя в доме чужого человека, и потому он не только не отказал Варнаве в ночлеге, но даже, как любезный хозяин, предоставил в его пользование стоявший в конторе диван, а сам лег на большом сортировальном столе и закрылся с головой снятым с этого же стола канцелярским сукном.

Дверь из комнаты в контору, где спали почтмейстер и Препотенский, была заперта. Это еще более взбесило энергическую даму, ибо, по уставу дома, ни одна из его внутренних дверей никогда не должна была запираться от ее, хозяйкина, контроля, а в конторе почтмейстерша считала себя такою же хозяйкой, как и в своей спальне. И вдруг неслыханная дерзость!..

Почтмейстерша вскипела. Она еще раз потрогала дверь, Но дверь не отпирается: крючок постукивает, но сидит в петле, а между тем сквозь дверь слышно два дыхания. Два! Можно представить себе весь ужас, объявший сердце жены при таком внезапном открытии!

Оскорбленная в своих правах супруга кинулась назад по коридору и, вбежав в кухню, бросилась к столу. Долго она шарила впотьмах руками по большому ящику, в котором кишел рой прусаков, и, наконец, нашла именно то, что ей здесь было нужно.

Это был нож.

Огромный интерес, возбуждаемый этою строкой, заставляет на ней приостановиться, чтобы дать читателю приготовиться быть свидетелем ужасного события.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Животрепещущая дама, вооруженная большим кухонным ножом, засучив правый рукав своей кофты, прямо направилась к двери конторы и еще раз приложила ухо к створу. И сомнения никакого не было, что злосчастная пара наслаждается сном безмятежным: так и слышно, как один, более сильный, субъект гудет гусаком, а другой, нежнейший, выпускает придыханием протяжные "пхэ".

Почтмейстерша завела нож в дверной створ, приподняла крючок, и легкая тесовая дверка без всяких затруднений тихо скрипнула и отворилась.

Рассвет еще был далеко, и в комнате только чуть видны были едва сереющие окна, но привычный глаз различил здесь и стол с почтовыми весками, и другой длинный стол в углу, и диван.

Держась левою рукой около стены, негодующая почтмейстерша направилась прямо к дивану и, щупая впотьмах руками, без больших затруднений отыскала храпуна, который лежал на самом краю и, немножко свесив голову, играл во всю носовую завертку. Спящий ничего не слыхал и, при приближении почтмейстерши, храпнул даже с некоторым особенным удовольствием, как будто чувствовал, что всему этому скоро конец, что этим удовольствием ему уже более сегодня не наслаждаться.

Это так и случилось.

Не успел спящий сделать последней фиоритуры, как левая рука почтмейстерши сильно приподняла его за волосы, а правая, выбросив нож, дала ему нестерпимую оплеуху.

- Ммм... зачем же! зачем! - заговорил пробужденный храпун, но вместо ответа получил другую пощечину, потом третью, пятую, десятую, и все одна другой громче, одна другой сильнее и оглушительней.

- Ай, ай, ай, ай! - восклицал он, уклоняясь от сыпавшихся на него из непроглядной тьмы затрещин, которые вдруг сменились беззвучною, отчаянною трепкой и поволочкой.

- Мамчик! Что ты это, мамчик! ведь это не я, а Варнава Васильевич, -

воззвал вдруг в это время со стола разбуженный и испуганный почтмейстер.

Почтмейстерша оторопела, выпустила из рук гривку Варнавы и, вскрикнув:

"Да что же это вы, разбойник, со мною делаете!", кинулась к мужу.

- Да; вот это я... это я! - услышал Варнава голос почтмейстера и, ничего не соображая в эту минуту, кроме необходимости бежать, быстро сорвался с дивана и, отыскав выходную дверь, выскочил в одном белье на улицу.

Он был избит очень серьезно и, обтерши себе рукавом лицо, заметил, что у него идет из носу кровь.

В это же время дверь тихо приотворилась, и почтмейстер тихо назвал

Препотенского по имени.

- Здесь, - отвечал глухо Препотенский.

- Ваше платье, и извините.

Дверь снова захлопнулась, и на землю упало платье. Учитель стал подбирать его. Минуту спустя к его ногам через забор шлепнулись сапоги.

Варнава сел на землю и надел сапоги; потом вздел кое-как свое одеяние и побрел к дому.

На дворе начинало немножко светать, а когда Препотенский постучал в кольцо у калитки своего дома, стало даже и совсем видно.

- Боже, кто это тебя, Варначок, так изувечил? - вскрикнула, встретив запоздалого сына, просвирня.

- Никто-с, никто меня не изувечил. Ложитесь спать. Это на меня впотьмах что-то накинулось.

- Накинулось!

- Ну да, да, да, впотьмах что-то накинулось, и только.

Старушка-просвирня зарыдала.

- Чего вы визжите! Не до вас мне.

- Это они, они тебя мучат!.. - заговорила, всхлипывая, старушка. - Да;

теперь тебе уж не жить здесь больше, Варнаша.

- Кто они? - вскрикнул недовольный Препотенский.

Старушка указала рукой по направлению к пустым подставкам, на которых до недавнего времени висел скелет, и, прошептав: "Мертвецы!", она убежала, крестясь, в свою каморку.

Через день учитель Препотенский с отпуском и бедными грошами в кармане бежал из города, оставив причину своего внезапного бегства для всех вечною загадкой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Госпожа Мордоконаки возвратилась к себе тоже около того самого времени, когда доплелся домой изувеченный Варнава Препотенский.

Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела на петербургскую даму то приятное освежающее действие, в котором человек нуждается, проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки не смеялась над тем, что она видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с тем самым чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего ребенка.

В этом удобном состоянии духа она приехала домой, прошла ряд пустых богатых покоев, разделась, легла в постель и, почувствовав, что ей будто холодно, протянула руку к пледу, который лежал свернутый на табурете у ее кровати.

К удивлению своему, раскидывая этот плед, она заметила посредине его приколотую булавкой бумажку. Это был вчетверо сложенный тонкий почтовый листок.

Сонная красавица взглянула внимательнее на этот supplement {дополнение

(франц.)} к ее пледу и посреди странных бордюрок, сделанных по краям листка, увидала крупно написанное русскими буквами слово "Парольдонер".

"Что бы это могло значить!" - подумала она и, выдернув булавку, развернула листок и прочитала:

"Милостивая государыня! Извините меня, что я пред вами откровенный, потому что военный всегда откровенный. Душевно радуюсь и Бога благодарю, что вы отъезжаете устроить к ночи ваших любезных детей. Дай Боже им достигнуть такой цели, как матушка ихняя. Прошу вас покорнейше написать ответ. Если же вы находите, что Повердовня не заслужил расположения, то удостойте своим неземным подчерком, который будет оценен в душе моей.

Неземной я вас называю,

Вы души моей кумир,

Вам всю душу открываю, -

В вас сокрыт волшебный мир.

Капитан Повердовня".

Мордоконаки расхохоталась, еще раз прочитала послание влюбленного капитана и, закрыв серебряным колпачком парафиновую свечку, сладко уснула, подумав "Bon Dieu, voila la veritable Russie!". {Боже мой, вот она, настоящая Россия! (франц.)}

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В тот же самый день, когда в Старом Городе таким образом веселились, далеко, в желтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там умирала Наталья Николаевна.

По своей аккуратности и бережливости, протопопица все время своего пребывания при муже в его ссылке обходилась без прислуги и брала на себя труды, вовсе ей непривычные и непосильные. Добравшись до последней двадцатипятирублевой ассигнации в своей коробке, она испугалась, что у них скоро не будет ни гроша, и решила просить своего хозяина, жандарма, подождать на них за квартиру, пока выйдет им прощение. Жандарм на это согласился, и Наталья Николаевна, тщательно скрывая все это от мужа, искала всеми мерами отслужить чем-нибудь своему хозяину: она копала с его работницей картофель, рубила капусту и ходила сама со своим бельем на реку.

Ее годы и ее плохое здоровье этого не вынесли, и она заболела и слегла.

Протопоп осуждал ее хлопотливость и заботливость.

- Ты думаешь, что ты помогаешь мне, - говорил он, - а я когда узнал, что ты делала, так... ты усугубила муки мои.

- Прости, - прошептала Наталья Николаевна.

- Что прости? Ты меня прости, - отвечал протопоп и с жаром взял и поцеловал женину руку. - Я истерзал тебя моею непокорною нравностью, но хочешь... скажи одно слово, и я сейчас пойду покорюсь для тебя...

- Что ты, что ты! Никогда я не скажу этого слова! Тебя ли мне учить, ты все знаешь, что к чему устрояешь!

- К чести моей, друг, все сие переношу.

- И боже тебе помогай, а обо мне не думай. Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней Дьякон Ахилла и говорит:

"Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?" - "А

как же, - спрашивает Наталья Николаевна, - поучи, как это произнести?" - "А

вот, - говорит Ахилла, - что произносите: господи, ими же веси путями спаси!" - "Господи, ими же веси путями спаси!" - благоговейно проговорила

Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы - и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, - все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес. "В уме ли ты, дьякон! - говорит она Ахилле, - тебя сана лишат, что ты женщину в алтарь внес". А он отвечает: "Вы не женщина, а вы сила!" и с этим не стало ни

Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего же это все вокруг нее остается такое маленькое: вон самовар не как самовар, а как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника...

В это время вернулся из монастыря Туберозов и что-то ласково заговорил, но Наталья Николаевна так и замахала ему руками.

- Тише, - говорит, - тише: ведь я скоро умру. Протопоп удивился.

- Что ты, Наташа, бог с тобой!

- Нет, умру, дружок, умру: я уже вполовину умерла.

- Кто же тебе это сказал?

- Как кто сказал? Я уж все вполовину вижу. Пришел лекарь, пощупал пульс, посмотрел язык и говорит: "Ничего, простуда и усталость".

Туберозов хотел сказать, что больная все вполовину видит, да посовестился.

- Что ж, отлично, что ты ему не сказал, - отвечала на его слова об этом

Наталья Николаевна.

- А ты все видишь вполовину?

- Да, вполовину; вон ведь это на небе, должно быть, месяц?

- Месяц в окно на нас с тобой, на старых, смотрит.

- А я вижу точно рыбий глазок.

- Тебе это все кажется, Наташа.

- Нет; это, отец Савелий, верно так.

Туберозов, желая разубедить жену, показал ей вынутую из коробки заветную двадцатипятирублевую ассигнацию и спросил:

- Ну, скажи: а это что такое?

- Двенадцать с полтиной, - кротко отвечала Наталья Николаевна.

Туберозов испугался: что это за притча непонятная, а Наталья Николаевна улыбнулась, взяла его за руку и, закрыв глаза, прошептала:

- Ты шутишь, и я шучу: я видела, это наша бумажка; все маленькое... а вот зажмурюсь, и сейчас все станет большое, пребольшое большое. Все возрастают: и ты, и Николай Афанасьич, дружок, и дьяконочек Ахилла... и отец

Захария... Славно мне, славно, не будите меня! И Наталья Николаевна заснула навеки.

Николай Лесков - Соборяне 08 - ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :