Николай Лесков
«Соборяне 06 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ»

"Соборяне 06 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Хозяйка сидела и не трогалась. Она в это время только вспомнила, как неуместен должен показаться гостям стоящий на окне цветок и, при всем своем замешательстве, соображала, как бы ловчее сбросить его за открытое окошко?

Мысль эта так ее занимала, что она даже не вслушалась в первый вопрос, с которым отнесся к ней один из ее новоприезжих гостей, что ей и придало вид особы, непритворно занятой чтением до самозабвения.

Термосесов посмотрел на нее через порог и должен был повторить свой вопрос.

- Вы кто здесь, может быть сама Бизюкина? - спросил он, спокойно всовываясь в залу.

- Я - Бизюкина, - отвечала, не поднимаясь с места, хозяйка.

Термосесов вошел в зал и заговорил:

- Я Термосесов, Измаил Петров сын Термосесов, вашего мужа когда-то товарищ по воспитанию, но после из глупости размолвили; а это князь Афанасий

Федосеич Борноволоков, чиновник из Петербурга и ревизор, пробирать здесь всех будем. Здравствуйте!

Термосесов протянул руку.

Бизюкина подала свою руку Термосесову, а другою, кладя на окно книгу, столкнула на улицу вазон.

- Что это; вы, кажется, цветок за окно уронили?

- Нет, нет; пустое... Это совсем не цветок, это трава от пореза, но уж она не годится.

- Да, разумеется, не годится: какой же шут теперь лечится от пореза травой. А впрочем, может быть еще есть и такие ослы. А где же это ваш муж?

Бизюкина оглянулась на ревизора, который, ни слова не говоря, тихо сел на диванчик, и отвечала Термосесову, что мужа ее нет дома.

- Нет! Ну, это ничего: свои люди - сочтемся. Мы ведь с ним большие были приятели, да после из глупости немножко повздорили; но все-таки я вам откровенно скажу, ваш муж не по вас. Нет, не по вас, - тут и толковать нечего, что не по вас. Он фофан - и больше ничего, и это счастье его, что вы ему могли такое место доставить по акцизу; а вы молодчина и все уладили; и место мужу выхлопотали, и чудесно у вас тут! - добавил он, заглянув насколько мог по всем видным из залы комнатам и, заметив в освобожденном от всяких убранств кабинете кучу столпившихся у порога детей, добавил:

- А-а! да у вас тут есть и школка. Ну, эта комнатка зато и плохандрос:

ну, да для школы ничего. Чему вы их, паршь-то эту, учите? - заключил он круто

Ненаходчивая Бизюкина совсем не знала, что ей отвечать. Но Термосесов сам выручил. Не дожидаясь ее ответа, он подошел к ребятишкам и, подняв одного из них за подбородок, заговорил:

- А что? Умеешь горох красть? Воруй, братец, и когда в Сибирь погонят, то да будет над тобой мое благословение. Отпустите их, Бизюкина! Идите, ребятишки, по дворам! Марш горох бузовать.

Дети один за другим тихо выступили и, перетянувшись гуськом через залу, шибко побежали по сеням, а потом по двору.

- Что все эти школы? канитель!

- Я и сама это нахожу, - осмелилась вставить хозяйка.

- Да, разумеется; субсидии ведь не получаете?

- Нет; какая ж субсидия?

- Отчего ж? другие из наших берут. А это, вероятно, ваш фруктик? -

вопросил он, указав на вошедшего нарядного Ермошку, и, не ожидая ответа, заговорил к нему:

- Послушайте, милый фруктик: вели-ко, дружочек, прислуге подать нам умыться!

- Это вовсе не сын мой, - отозвалась сконфуженная хозяйка.

Но Термосесов ее не слышал. Ухватясь за мысль, что видит пред собой хозяйского сына, он развивал ее, к чему его готовить и как его вести.

- К службе его приспособляйте. Чтобы к литературе не приохочивался. Я

вот и права не имею поступить на службу, но кое-как, хоть как-нибудь, бочком, ничком, а все-таки примкнул. Да-с; а я ведь прежде тоже сам нигилист был и даже на вашего мужа сердился, что он себе службу достал. Глупо! отчего нам не служить? на службе нашего брата любят, на службе деньги имеешь; на службе влияние у тебя есть - не то что там, в этой литературе. Там еще дарования спрашивают, а тут дарования даже вредят, и их не любят. Эх, да-с, матушка, да-с! служить сынка учите, служить.

- Да... Но, однако, мастерские идут, - заметила Данка.

- Идут?.. Да, идут, - ответил с иронией Термосесов. - А им бы лучше потверже стоять, чем все идти. Нет, я замечаю, вы рутинистка. В России сила на службе, а не в мастерских - у Веры Павловны. Это баловство, а на службе я настоящему делу служу; и сортирую людей: ты такой? - так тебя, а ты этакой?

- тебя этак. Не наш ты? Я тебя приневолю, придушу, сокрушу, а казна мне за это плати. Хоть немного, а все тысячки три-четыре давай. Это уж теперь такой прификс. Что вы на меня так глазенками-то уставились? или дико без привычки эту практику слышать?

Удивленная хозяйка молчала, а гость продолжал:

- Вы вон школы заводите, что же? по-настоящему, как принято у глупых красных петухов, вас за это, пожалуй, надо хвалить, а как Термосесов практик, то он не станет этого делать. Термосесов говорит: бросьте школы, они вредны; народ, обучаясь грамоте, станет святые книги читать. Вы думаете, грамотность к разрушающим элементам относится? Нет-с. Она идет к созидающим, а нам надо прежде все разрушить.

- Но ведь говорят же, что революция с нашим народом теперь невозможна,

- осмелилась возразить хозяйка.

- Да, и на кой черт она нам теперь, революция, когда и так без революции дело идет как нельзя лучше на нашу сторону... А вон ваш сынишка, видите, стоит и слушает. Зачем вы ему позволяете слушать, что большие говорят

- Это совсем не мой сын, - ответила акцизница.

- Как не сын ваш: а кто же он такой?

- Мальчишка, слуга.

- Мальчишка, слуга! А выфранчен лихо. Пошел нам умыться готовь, чертенок.

- Готово, - резко ответил намуштрованный Ермошка.

- А что же ты давно не сказал? Пошел вон! Термосесов обернулся к неподвижному во все время разговора Борноволокову и, взяв очень ласковую ноту, проговорил:

- Позвольте ключ, я достану вам из сака ваше полотенце.

Но молчаливый князь свернулся и не дал ключа.

- Да полотенце вам, верно, подано, - отозвалась хозяйка.

- Есть, - крикнул из кабинета Ермошка.

- "Есть!" Ишь как орет, каналья.

Термосесов довольно комично передразнил Ермошку и, добавив: "Вот самый чистокровный нигилист!", пошел вслед за Борноволоковым в кабинет, где было приготовлено умыванье.

Первое представление кончилось, и хозяйка осталась одна, - одна, но с бездною новых чувств и глубочайших размышлений.

Бизюкина совсем не того ожидала от Термосесова и была поражена им. Ей было и сладко и страшно слушать его неожиданные и совершенно новые для нее речи. Она не могла еще пока отдать себе отчета в том, лучше это того, что ею ожидалось, или хуже, но ей во всяком случае было приятно, что во всем, что она слышала, было очень много чрезвычайно удобного и укладливого. Это ей нравилось.

- Вот что называется в самом деле быть умным! - рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. - У всех строгости, заказы, а тут ничего: все позволяется, все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить;

вот кому даже сладко покоряться.

Коварный незнакомец смертельно покорил сердце Данки. Вся прыть, которою она сызмлада отличалась пред своим отцом, мужем, Варнавкой и всем человеческим обществом, вдруг ее предательски оставила. После беседы с

Термосесовым Бизюкина почувствовала неодолимое влечение к рабству. Она его уже любила - любила, разумеется, рационально, любила за его несомненные превосходства. Бизюкиной все начало нравиться в ее госте: что у него за голос? что в нем за сила? И вообще какой он мужчина!.. Какой он прелестный!

Не селадон, как ее муж; не мямля, как Препотенский; нет, он решительный, неуступчивый... настоящий мужчина... Он ни в чем не уступит... Он как...

настоящий ураган... идет... палит, жжет...

Да; бедная Дарья Николаевна Бизюкина не только была влюблена, но она была неисцелимо уязвлена жесточайшею страстью: она на мгновение даже потеряла сознание и, закрыв веки, почувствовала, что по всему ее телу разливается доселе неведомый, крепящий холод; во рту у корня языка потерпло, уста похолодели, в ушах отдаются учащенные удары пульса, и слышно, как в шее тяжело колышется сонная артерия.

Да! дело кончено! Где-то ты, где ты теперь, бедный акцизник, и не чешется ли у тебя лоб, как у молодого козленка, у которого пробиваются рога?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Влюбленная Бизюкина уже давно слышала сквозь затворенную дверь кабинета то тихое утиное плесканье, то ярые взбрызги и горловые фиоритуры; но все это уже кончилось, а Термосесов не является. Неужто он еще не наговорился с этим своим бессловесным вихрястым князем, или он спит?.. Чего мудреного: ведь он устал с дороги. Или он, может быть, читает?.. Что он читает? И на что ему читать, когда он сам умнее всех, кто пишет?.. Но во время этих впечатлений дверь отворилась, и на пороге предстал мальчик Ермошка с тазом, полным мыльною водой, и не затворил за собою двери, а через это Дарье Николаевне стало все видно. Вон далеко, в глубине комнаты маленькая фигурка вихрястого князька, который смотрел в окно, а вон тут же возле него, но несколько ближе, мясистый торс Термосесова. Ревизор и его письмоводитель оба были в дезабилье. Борноволоков был в панталонах и белой как кипень голландской рубашке, по которой через плечи лежали крест-накрест две алые ленты шелковых подтяжек; его маленькая белокурая головка была приглажена, и он еще тщательнее натирал ее металлическою щеткой. Термосесов же стоял весь выпуклый, представляясь и всею своею физиономией и всею фигурой: ворот его рубахи был расстегнут, и далеко за локоть засученные рукава открывали мускулистые и обросшие волосами руки.

На этих руках Термосесов держал длинное русское полотенце с вышитыми на концах красными петухами и крепко тер и трепал в нем свои взъерошенные мокрые волосы.

По энергичности, с которою приятнейший Измаил Петрович производил эту операцию, можно было без ошибки отгадать, что те веселые, могучие и искренние фиоритуры, которые минуту тому назад неслись из комнаты сквозь затворенные двери, пускал непременно Термосесов, а Борноволоков только свиристел и плескался по-утиному. Но вот Ермошка вернулся, дверь захлопнулась, и сладостное видение скрылось.

Однако Термосесов в это короткое время уже успел окинуть поле своим орлиным оком и не упустил случая утешить Бизюкину своим появлением без вихрястого князя. Он появился в накинутом наопашь саке своем и, держа за ухо

Ермошку, выпихнул его в переднюю, крикнув вслед ему:

- И глаз не смей показывать, пока не позову! Затем он запер вплотную дверь в кабинет, где оставался князь, и в том же наряде прямо подсел к акцизнице.

- Послушайте, Бизюкина, ведь этак, маточка, нельзя!- начал он, взяв ее бесцеремонно за руку. - Посудите сами, как вы это вашего подлого мальчишку избаловали: я его назвал поросенком за то, что он князю все рукава облил, а он отвечает: "Моя мать-с не свинья, а Аксинья". Это ведь, конечно, все вы виноваты, вы его так наэмансипировали? Да?

И Термосесов вдруг совершенно иным голосом и самою мягкою интонацией произнес: "Ну, так да, что ли? да?" Это да было произнесено таким тоном, что у Бизюкиной захолонуло в сердце. Она поняла, что ответ требуется совсем не к тому вопросу, который высказан, а к тому, подразумеваемый смысл которого даже ее испугал своим реализмом, и потому Бизюкина молчала. Но Термосесов наступал.

- Да? или нет? да или нет? - напирал он с оттенком резкого нетерпения.

Места долгому раздумью не было, и Бизюкина, тревожно вскинув на

Термосесова глаза, начала было робко:

- Да я не зн...

Но Термосесов резко прервал ее на полуслове.

- Да! - воскликнул он, - да! и довольно! И больше мне от тебя никаких слов не нужно. Давай свои ручонки: я с первого же взгляда на тебя узнал, что мы свои, и другого ответа от тебя не ожидал. Теперь не трать время, но докажи любовь поцелуем.

- Не хотите ли вы чаю? - пролепетала, как будто бы не слыхав этих слов, акцизница.

- Нет, этим меня не забавляй: я голова не чайная, а я голова отчаянная.

- Так, может быть, вина? - шептала, вырываясь, Дарья Николаевна.

- Вина? - повторил Термосесов, - ты - "слаще мирра и вина", - и он с этим привлек к себе мадам Бизюкину и, прошептав: - Давай "сольемся в поцелуй", - накрыл ее алый ротик своими подошвенными губами.

- А скажи-ка мне теперь, зачем же это ты такая завзятая монархистка? -

начал он непосредственно после поцелуя, держа пред своими глазами руку дамы.

- Я вовсе не монархистка! - торопливо отреклась Бизюкина.

- А по ком же ты этот траур носишь: по мексиканскому Максимилиану? - И

Термосесов, улыбаясь, указал ей на черные полосы за ее ногтями и, отодвинув ее от себя, сказал: -Ступай вымой руки!

Акцизница вспыхнула до ушей и готова была расплакаться. У нее всегда были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно загрязнила их, чтобы только заслужить похвалу, но какие тут оправдания?.. Она бросилась в свою спальню, вымыла там свои руки и, выходя с улыбкой назад, объявила:

- Ну вот я и опять республиканка, у меня белые руки. Но гость погрозил ей пальцем и отвечал, что республиканство - это очень глупая штука.

- Что еще за республика! - сказал он, - за это только горячо достаться может. А вот у меня есть с собою всего правительства фотографические карточки, не хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?

- Да у меня они и у самой есть.

- А где же они у тебя? Верно, спрятаны? А? Клянусь самим сатаной, что я угадал: петербургских гостей ждала и, чтобы либерализмом пофорсить, взяла и спрятала? Глупо это, дочь моя, глупо! Ступай-ка тащи их скорее сюда, я их опять тебе развешу.

Пойманная и изобличенная акцизница снова спламенела до ушей, но вынула из стола оправленные в рамки карточки и принесла по требованию Термосесова молоток и гвозди, которыми тот и принялся работать.

- Я думаю, их лучше всего здесь, на этой стене, разместить? - рассуждал он, водя пальцем.

- Как вы хотите.

- Да чего ты все до сих пор говоришь мне вы, когда я тебе говорю ты?

Говори мне ты. А теперь подавай мне сюда портреты.

- Это все муж накупил.

- И прекрасно, что он начальство уважает, и прекрасно! Ну, мы господ министров всех рядом под низок. Давай? Это кто такой? Горчаков. Канцлер, чудесно! Он нам Россию отстоял! Ну, молодец, что отстоял, - давай мы его за то первого и повесим. А это кто? ба! ба! ба!

Термосесов поднял вровень с своим лицом карточку покойного графа

Муравьева и пропел:

- Михайло Николаич, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

- Вы с ним разве были знакомы?

- Я?... то есть ты спрашиваешь, лично был ли я с ним знаком? Нет; меня бог миловал, - а наши кое-кто наслаждались его беседой. Ничего; хвалят и превозносят. Он одну нашу барыню даже в Христову веру привел и Некрасова музу вдохновил. Давай-ка я его поскорее повешу! Ну, вот теперь и все как следует на месте.

Термосесов соскочил на пол, взял хозяйку за локти и сказал:

- Ну, а теперь какое же мне от тебя поощрение будет?

Бизюкиной это показалось так смешно, что она тихонько рассмеялась и спросила:

- За что поощрение?

- А за все: за труды, за заботы, за расположение. Ты, верно, неблагодарная? - И Термосесов, взяв правую руку Бизюкиной, положил ее себе на грудь.

- Правда, что у меня горячее сердце? - спросил он, пользуясь ее смущением.

Но Дарья Николаевна была обижена и, дернув руку, сердито заметила:

- Вы, однако, уже слишком дерзки!

- Те-те-те-те! - "ви слиськом дельски", а совсем "не слиськом", а только как раз впору, - передразнил ее Термосесов и обвел другую свою свободную руку вокруг ее стана.

- Вы просто наглец! Вы забываете, что мы едва знакомы, - заговорила, вырываясь от него, разгневанная Дарья Николаевна.

- Ни капли я не наглец, и ничего я не забываю, а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и все. Термосесов просто рассуждает: если ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге, как ты со мною говорила; а если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить не стоит.

Бизюкина, конечно, непременно желала быть умною.

- Вы очень хитры, - сказала она, слегка отклоняя свое лицо от лица

Термосесова.

- Хитер! На что же мне тут хитрость? Разумеется, если ты меня любишь или я тебе нравлюсь...

- Кто же вам сказал, что я вас люблю?

- Ну, полно врать!

- Нет, я вам правду говорю. Я вовсе вас не люблю, и вы мне нимало не нравитесь.

- Ну, полно врать вздор! как не любишь? Нет, а ты вот что: я тебя чувствую, и понимаю, и открою тебе, кто я такой, но только это надо наедине.

Бизюкина молчала.

- Понимаешь, что я говорю? чтоб узнать друг друга вполне - нужна рандевушка... с политическою, разумеется, целию.

Бизюкина опять молчала.

Термосесов вздохнул и, тихо освободив руку своей дамы, проговорил:

- Эх вы, жены, всероссийские жены! А туда же с польками равняются! Нет, далеко еще вам, подруженьки, до полек! Дай-ка Измаила Термосесова польке, она бы с ним не рассталась и горы бы Араратские с ним перевернула.

- Польки - другое дело, - заговорила акцизница.

- Почему другое?

- Они любят свое отечество, а мы свое ненавидим.

- Ну так что же? У полек, стало быть, враги - все враги самостоятельности Польши, а ваши враги - все русские патриоты.

- Это правда.

- Ну так кто же здесь твой злейший враг? Говори, и ты увидишь, как он испытает на себе всю тяжесть руки Термосесова!

- У меня много врагов.

- Злейших называй! Называй самых злейших!

- Злейших двое.

- Имена сих несчастных, имена подавай!

- Один... Это здешний дьякон Ахилла.

- Смерть дьякону Ахилле!

- А другой: протопоп Туберозов.

- Гибель протопопу Туберозову!

- За ним у нас весь город, весь народ.

- Ну так что же такое, что весь город и весь народ? Термосесов знает начальство и потому никаких городов и никаких народов не боится.

- Ну, а начальство не совсем его жалует.

- А не совсем жалует, так тем ему вернее и капут; теперь только закрепи все это как следует: "полюби и стань моей, Иродиада!"

Бизюкина бестрепетно его поцеловала.

- Вот это честно! - воскликнул Термосесов и, расспросив у своей дамы, чем и как досаждали ей ее враги Туберозов и Ахилла, пожал с улыбкой ее руку и удалился в комнату, где оставался во все это время его компаньон.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ревизор еще не спал, когда к нему возвратился его счастливый секретарь.

Одетый в белую коломянковую жакетку, сиятельный сопутник Термосесова лежал на приготовленной ему постели и, закрыв ноги легким пледом, дремал или мечтах с опущенными веками.

Термосесов пожелал удостовериться, спит его начальник или только притворяется спящим, и для того он тихо подошел к кровати, нагнулся к его лицу и назвал его по имени.

- Вы спите? - спросил его Термосесов.

- Да, - отвечал Борноволоков.

- Ну где ж там да? Значит не спите, если откликаетесь.

- Да.

- Ну, это и выходит нелепость.

Термосесов отошел к другому дивану, сбросил с себя свой сак и начал тоже умащиваться на покой.

- А я этим временем, пока вы здесь дремали, много кое-что обработал. -

начал он, укладываясь.

Борноволоков в ответ на это опять уронил только одно да, но "да"

совершенно особое, так сказать любопытное да с оттенком вопроса.

- Да, вот-с как да, что я, например, могу сказать, что я кое-какие преполезнейшие для нас сделал открытия.

- С этою дамой?

- С дамой? Дама - это само по себе, - это дело междудельное! Нет-с, а вы помните, что я вам сказал, когда поймал вас в Москве на Садовой?

- Ох, да!

- Я вам сказал: "Ваше сиятельство, премилостивейший мой князь! Так со старыми товарищами нельзя обходиться, чтоб их бросать: так делают только одни подлецы". Сказал я вам это или не сказал?

- Да, вы это сказали.

- Ага! вы помните! Ну так вы тоже должны помнить, как я вам потом развил мою мысль и доказал вам, что вы, наши принцы egalite, {Равенство

(франц.)} обратясь теперь к преимуществам своего рода и состояния по службе, должны не задирать носов пред нами, старыми монтаньярами и бывшими вашими друзьями. Я вам это все путем растолковал.

- Да, да.

- Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо, и были очень покладисты, и я вас за это хвалю. Вы поняли, что вам меня нельзя так подкидывать, потому что голод-то ведь не свой брат, и голодая-то мало ли кто что может припомнить? А у Термосесова память первый сорт и сметка тоже водится: он еще, когда вы самым красным революционером были, знал, что вы непременно свернете.

- Да.

- Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя... То есть, если по правде говорить, чтобы не оскорблять вас лестию, вы не решились этого сделать, а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что могу выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.

- Ох!

- Ничего, князь не вздыхайте. Я вам что тогда сказал в Москве на

Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то и сейчас скажу: не тужите и не охайте, что на вас напал Термосесов. Измаил

Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией, где нет таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты заводите и стремитесь к тому, чтобы не тем, так другим способом над народишком инспекцию получить.

- Да-с.

- Ну так никогда вы этого не получите.

- Почему?

- Потому что очень неискусны: сейчас вас патриоты по лапам узнают и за вихор да на улицу.

- Гм!

- Да-с; а вы бросьте эти газеты да возьмитесь за Термосесова, так он вам дело уладит. Будьте-ка вы Иван Царевич, а я буду ваш Серый Волк.

- Да, вы Серый Волк.

- Вот оно что и есть: я Серый Волк, и я вам, если захочу, помогу достать и златогривых коней, и жар-птиц, и царь-девиц, и я учиню вас вновь на господарстве.

И с этим Серый Волк, быстро сорвавшись с своего логова, перескочил на кровать своего Ивана Царевича и тихо сказал:

- Подвиньтесь-ка немножко к стене, я вам кое-что пошепчу.

Борноволоков подвинулся, а Термосесов присел к нему на край кровати и, обняв его рукой, начал потихоньку речь:

- Хлестните-ка по церкви: вот где язва! Ею набольших-то хорошенько пугните!

- Ничего не понимаю.

- Да ведь христианство равняет людей или нет? Ведь известные, так сказать, государственные люди усматривали же вред в переводе Библии на народные языки. Нет-с, христианство... оно легко может быть толкуемо, знаете, этак, в опасном смысле. А таким толкователем может быть каждый поп.

- Попы у нас плохи, их не боятся.

- Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-с, что и у них есть хлопотуны; что, может быть, и их послобонят, и тогда и попы станут иные. Не вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.

- Да, пожалуй.

- Так-с; стойте на том, что все надо подобрать и подтянуть, и благословите судьбу, что она послала вам Термосесова, да держитесь за него, как Иван Царевич за Серого Волка. Я вам удеру такой отчет, такое донесение вам сочиню, что враги ваши, и те должны будут отдать вам честь и признают в вас административный гений.

Термосесов еще понизил голос и заговорил:

- Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском городе, в последний раз с правителем губернаторской канцелярии, из клуба идучи, разговаривали, он сказал, что его превосходительство жалеет о своих прежних бестактностях и особенно о том, что допустил себя до фамильярности с разными патриотами.

- Да.

- Помните, как он упоминал, что его превосходительству один вольномысленный поп даже резкостей наговорил.

- Да.

- А ведь вот вы небось не спохватились, что этот поп называется

Туберозов и что он здесь, в этом самом городе, в котором вы растягиваетесь, и решительно не будете в состоянии ничего о нем написать.

Борноволоков вдруг вскочил и, сев на кровати, спросил:

- Но как вы можете знать, что мне говорил правитель канцелярии?

- А очень просто. Я тогда потихоньку сзади вас шел. За вами ведь не худо присматривать. Но теперь не в этом дело, а вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в окончательном выводе явится логическое заключение о том, что религия может быть допускаема только как одна из форм администрации. А коль скоро вера становится серьезною верой, то она вредна, и ее надо подобрать и подтянуть.

Это будет вами первыми высказанная мысль, и она будет повторяться вместе с вашим именем, как повторяются мысли Макиавелли и Меттерниха. Довольны ли вы мною, мой повелитель?

- Да.

- И уполномочиваете меня действовать?

- Да.

- То есть как разуметь это "да"? Значит ли оно, что вы этого хотите?

- Да, хочу.

- То-то! А то ведь у вас "да" значит и да и нет. Термосесов отошел от кровати своего начальника и добавил:

- А то ведь... нашему брату, холопу, долго бездействовать нельзя: нам бабушки не ворожат, как вам, чтобы прямо из нигилистов в сатрапы попадать. Я

и о вас, да и о себе хлопочу; мне голодать уже надоело, а куда ни сунешься, все формуляр один: "красный" да "красный", и никто брать не хочет.

- Побелитесь.

- Белил не на что купить-с.

- Зачем вы в Петербурге в шпионы себя не предложили?

- Ходил-с и предлагал, - отвечал беззастенчиво Термосесов, - но с нашим нынешним реализмом-то уже все эти выгодные вакансии стали заняты. Надо, говорят, прежде чем-нибудь зарекомендоваться.

- Так и зарекомендуйтесь.

- Дайте случай способности свои показать; а то, ей-богу, с вас начну.

- Скот, - прошипел Борноволоков.

- Мм-м-м-м-у-у-у! - замычал громко Термосесов. Борноволоков вскочил и, схватясь в ужасе за голову, спросил:

- Это еще что?

- Это? это черный скот мычит, жратвы просит и приглашает белых быть с ним вежливее, - проговорил спокойно Термосесов.

Борноволоков скрипнул в досаде зубами и завернулся молча к стене.

- Ага! вот этак-то лучше! Смирись, благородный князь, и не кичись своею белизной, а то так тебя разрисую, что выйдешь ты серо-буро-соловый, в полтени голубой с крапинами! Не забывай, что я тебе, брат, послан в наказанье; я терн в листах твоего венца. Носи меня с почтеньем!

Умаянный Борноволоков задушил вздох и притворился спящим, а торжествующий Термосесов без притворства заснул на самом деле.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Тою порой, пока между приезжими гостями Бизюкиной происходила описанная сцена, сама Дарья Николаевна, собрав всю свою прислугу, открыла усиленную деятельность по реставрации своих апартаментов. Обрадованная дозволением жить не по-спартански, она решила даже сделать маленький раут, на котором бы показать своим гостям все свое превосходство пред обществом маленького города, где она, чуткая и живая женщина, погибает непонятая и неоцененная.

Работа кипела и подвигалась быстро: комнаты прифрантились. Дарья

Николаевна работала, и сама она стояла на столе и подбирала у окон спальни буфы белых пышных штор на розовом дублюре.

Едва кончилось вешанье штор, как из темных кладовых полезла на свет божий всякая другая галантерейщина, на стенах появились картины за картинами, встал у камина роскошнейший экран, на самой доске камина поместились черные мраморные часы со звездным маятником, столы покрылись новыми, дорогими салфетками; лампы, фарфор, бронза, куколки и всякие безделушки усеяли все места спальни и гостиной, где только было их ткнуть и приставить. Все это придало всей квартире вид ложемента богатой дамы demi-monde'а, {Полусвет (франц.)} получающей вещи зря и без толку.

На самый разгар этой работы явился учитель Препотенский и ахнул.

Разумеется, он никак не мог одобрять "этих шиков". Он даже благоразумно не понимал, как можно "новой женщине", не сойдя окончательно с ума, обличить такую наглость пред петербургскими предпринимателями, и потому Препотенский стоял и глядел на всю эту роскошь с язвительной улыбкой, но когда не обращавшая на него никакого внимания Дарья Николаевна дерзко велела прислуге, в присутствии учителя, снимать чехлы с мебели то Препотенский уже не выдержал и спросил:

- И вам это не стыдно?

- Нимало.

И затем, снова не обращая никакого внимания на удивленного учителя,

Бизюкина распорядилась, чтобы за диваном был поставлен вынесенный вчера трельяж с зеленым плющом, и начала устраивать перед камином самый восхитительный уголок из лучшей своей мягкой мебели.

- Это уж просто наглость! - воскликнул Препотенский и, отойдя в сторону, сел и начал просматривать новую книгу.

- А вот погодите, вам за это достанется! - сказала ему вместо ответа

Дарья Николаевна.

- Мне достанется? За что-с?

- Чтобы вы так не смели рассуждать.

- От кого же-с мне может достаться? Кто мне это может запретить иметь честные мысли?..

Но в это время послышался кашель Термосесова, и Бизюкина коротко и решительно сказала Препотенскому:

- Послушайте, идите вон!

Это было так неожиданно, что тот даже не понял всего сурового смысла этих слов, и она должна была повторить ему свое приказание.

- Как вон? - переспросил изумленный Препотенский.

- Так, очень просто. Я не хочу, чтобы вы у меня больше бывали.

- Нет, послушайте... да разве вы это серьезно?

- Как нельзя серьезнее.

В комнате гостей послышалось новое движение.

- Прошу вас вон, Препотенский! - воскликнула нетерпеливо Бизюкина. - Вы слышите - идите вон!

- Но позвольте же... ведь я ничему не мешаю.

- Нет, неправда, мешаете!

- Так я же могу ведь исправиться.

- Да не можете вы исправиться, - настаивала хозяйка с нетерпеливою досадой, порывая гостя с его места.

Но Препотенский тоже обнаруживал характер и спокойно, но стойко добивался объяснения, почему она отрицает в нем способность исправиться.

- Потому что вы набитый дурак! - наконец вскричала в бешенстве madame

Бизюкина.

- А, это другое дело, - ответил, вставая с места, Препотенский, - но в таком случае позвольте мне мои кости...

- Там, спросите их у Ермошки; я ему их отдала, чтоб он выкинул.

- Выкинул! - воскликнул учитель и бросился на кухню; а когда он через полчаса вернулся назад, то Дарья Николаевна была уже в таком ослепительном наряде, что учитель, увидав ее, даже пошатнулся и схватился за печку.

- А! вы еще не ушли? - спросила она его строго.

- Нет... я не ушел и не могу... потому что ваш Ермошка...

- Ну-с!

- Он бросил мои кости в такое место, что теперь нет больше никакой надежды...

- О, да вы, я вижу, будете долго разговаривать! - воскликнула в яростном гневе Бизюкина и, схватив Препотенского за плечи, вытолкала его в переднюю. Но в это же самое мгновение на пороге других дверей очам сражающихся предстал Термосесов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

- Ба, ба, ба! что это за изгнание? - вопросил он у Бизюкиной, протирая свои слегка заспанные глаза.

- Ничего, это один... глупый человек, который к нам прежде хаживал, -

отвечала та, покидая Препотенского.

- Так за что же теперь его вон, - что он такое сневежничал?

- Решительно ничего, совершенно ничего, - отозвался учитель.

Термосесов посмотрел на него и проговорил:

- Да вы кто же такой?

- Учитель Препотенский.

- Чем же вы ее раздражили?

- Да ровно ничем-с, ровно ничем.

- Ну так идите назад, я вас помирю. Препотенский сейчас же вернулся.

- Почему же вы говорите, что он будто глуп? - спросил у Бизюкиной

Термосесов, крепко держа за обе руки учителя. - Я в нем этого не вижу.

- Да, разумеется-с, поверьте, я решительно не глуп, - отвечал, улыбаясь, Варнава.

- Совершенно верю, и госпожу хозяйку за такое обращение с вами не похвалю. Но пусть она нам за это на мировую чаю даст. Я со сна чай иногда употребляю.

Хозяйка ушла распорядиться чаем.

- А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень хороший и покладливый, - начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и дома и на полях, причем не были позабыты ни мать, ни кости, ни Ахилла, ни

Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная история дьякона с комиссаром

Данилкой.

При этом последнем рассказе Термосесов крякнул и, хлопнув Препотенского по колену, сказал потихоньку

- Так слушайте же, профессор, я поручаю вам непременно доставить мне завтра утром этого самого мещанина.

- Данилку-то?

- Да; того, что дьякон обидел.

- Помилуйте, да это ничего нет легче!

- Так доставьте же.

- Утром будет у вас до зари.

- Именно до зари. Нет; вы, я вижу, даже молодчина, Препотенский! -

похвалил Термосесов и, обратясь к возвратившейся в это время Бизюкиной, добавил: - Нет, мне он очень нравится, а если он меня с попом Туберозовым познакомит, то я его даже совсем умником назову.

- Я его терпеть не могу и вам не советую с ним знакомиться, - лепетал

Варнава, - но если вам это нужно.

- Нужно, друг, нужно.

- В таком случае пойдемте на вечер к исправнику, там вы со всеми нашими познакомитесь.

- Пожалуй; я куда хочешь пойду, только ведь надо чтобы позвали.

- О, ничего нет этого легче, - перебил учитель и изложил самый простой план, что он сейчас пойдет к исправнице и скажет ей от имени Дарьи

Николаевны, что она просит позволения прийти вечером с приезжим гостем.

- Препотенский, приди, я тебя обниму! - воскликнул Термосесов.

- Да-с, - продолжал радостный учитель. - И они сами еще все будут довольны, что у них будет новый гость, а вы там сразу познакомитесь не только с Туберозовым, но и с противным Ахилкой и с предводителем.

- Препотенский! подойди сюда, я тебя поцелую! - воскликнул Термосесов, и когда учитель встал и подошел к нему, он действительно его поцеловал и, завернув налево кругом, сказал: - Ступай и действуй!

Гордый и совершенно обольщенный насчет своей репутации, Варнава схватил шапку и убежал.

Через час времени, проведенный Термосесовым в разговоре с Бизюкиной о том, что ни одному дураку на свете не надо давать чувствовать, что он глуп, учитель явился с приглашением для всех пожаловать на вечер к Порохонцеву и при этом добавил:

- А что касается интересовавшего вас мещанина Данилки, то я его уже разыскал, и он в эту минуту стоит у ворот.

Термосесов, еще раз поощрив Варнаву всякими похвалами, встал и, захватив с собою учителя, велел ему провести себя куда-нибудь в укромное место и доставить туда же и Данилку.

Препотенский свел Измаила Петровича в пустую канцелярию акцизника и поставил перед ним требуемого мещанина.

- Здравствуйте, гражданин, - встретил Данилку Термосесов. - Как вас на сих днях утром обидел здешний дьякон?

- Никакой обиды не было.

- Как не было? Вы говорите мне прямо все, смело и откровенно, как попу на духу, потому что я друг народа, а не враг. Ахилла-дьякон вас обидел?

- Нет, обиды не было. Это мы так промеж себя все уже кончили.

- Как же можно все это кончить? Ведь он вас за ухо вел по улице?

- Так что же такое? Глупость все это!

- Как глупость? Это обида. Вы размыслите, гражданин, - ведь он вас за ухо драл.

- Все же это больше баловство, и мы в этом обиды себе не числим.

- Как же, гражданин, не числите? Как же не числите такой обиды? Ведь это, говорят, было почти всенародно?

- Да, всенародно же-с, всенародно.

- Так вы должны на это жалобу подать!

- Кому-с?

- А вот этому князю, что со мною приехал.

- Так-с.

- Значит, подаете вы жалобу или нет?

- Да на какой предмет ее подавать-с?

- Сто рублей штрафу присудят, вот на какой предмет.

- Это точно.

- Так вы, значит, согласны. Ну, и давно бы так. Препотенский! садись и строчи, что я проговорю.

И Термосесов начал диктовать Препотенскому просьбу на имя

Борноволокова, просьбу довольно краткую, но кляузную, в которой не было позабыто и имя протопопа, как поощрителя самоуправства, сказавшего даже ему,

Даниле, что он воспринял от дьякона достойное по своим делам.

- Подписывай, гражданин! - крикнул Термосесов на Данилку, когда

Препотенский дописал последнюю строчку.

Данилка встрепенулся.

- Подписывайте, подписывайте! - внушал Термосесов, насильно всовывая ему в руку перо, но "гражданин" вдруг ответил, что он не хочет подписывать жалобу.

- Что, как не хотите?

- Потому я на это не согласен-с.

- Как не согласен! Что ты это, черт тебя побери! То молчал, а когда просьбу тебе даром написали, так ты не согласен.

- Не согласен-с.

- Что, не целковый ли еще тебе за это давать, чтобы ты подписал? Жирен, брат, будешь. Подписывай сейчас!

И Термосесов, схватив его сердито за ворот, потащил к столу.

- Я... как вашей милости будет угодно, а я не подпишу, - залепетал мещанин и уронил нарочно перо на пол.

- Я тебе дам "как моей милости угодно"! А не угодно ли твоей милости за это от меня получить раз десять по рылу?

Испуганный "гражданин" рванулся всем телом назад и залепетал:

- Ваше высокородие, смилуйтесь, не понуждайте! Ведь из моей просьбы все равно ничего не будет!

- Это почему?

- Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу, как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: "Не подавай, говорят, Данилка, станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы надо в Сибирь сослать". Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за честь свою вступаться не пристало.

- Ну, это ты сам себе можешь рассуждать о своей чести как тебе угодно...

- И господа чиновники здешние тоже все знают.

- И пусть их знают, все твои господа здешние чиновники, а мы не здешние, мы петербургские. Понимаешь? - из самой столицы, из Петербурга, и я приказываю тебе, сейчас подписывай, подлец ты треанафемский, без всяких рассуждений, а то... в Сибирь без обыска улетишь!

И при этом могучий Термосесов так сдавил Данилку одною рукой за руку, а другою за горло, что тот в одно мгновенье покраснел, как вареный рак, и едва прохрипел:

- Ради господа освободите! Все что угодно подпишу! И вслед за сим, перхая и ежась, он нацарапал под жалобой свое имя.

Термосесов тотчас же взял этот лист в карман и, поставив пред носом

Данилки кулак, грозно сказал:

- Гражданин, ежели ты только кому-нибудь до времени пробрешешься, что ты подал просьбу, то...

Данилка, продолжая кашлять, только отмахнулся перемлевшею рукой.

- Я тебе, бездельнику, тогда всю рожу растворожу, щеку на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу!

Мещанин замахал уже обеими руками.

- Ну а теперь полно здесь перхать. Але маршир в двери! - скомандовал

Термосесов и, сняв наложенный крючок с дверей, так наподдал Данилке на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и, сев с разлету в теплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою перхоту, выкатился на четвереньках за ворота.

Препотенский, увидя эту расправу, взрадовался и заплескал руками.

- Чего ты? - спросил Термосесов.

- Вы сильнее Ахилки! С вами я его теперь не боюсь.

- Да и не бойся.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Спустившиеся над городом сумерки осветили на улице, ведущей от дома акцизницы к дому исправника, удалую тройку, которая была совсем в другом роде, чем та, что подвозила сюда утром плодомасовских карликов. В корню, точно дикий степной иноходец, пригорбясь и подносясь, шла, закинув назад головенку, Бизюкина; справа от ней, заломя назад шлык, пер Термосесов, а слева - вил ногами и мотал головой Препотенский. Точно сборная обывательская тройка, одна - с двора, другая - с задворка, а третья - с попова загона;

один пляшет, другой скачет, третий песенки поет. Но разлада нет, и все они, хотя неровным аллюром, везут одни и те же дроги и к одной и той же цели.

Цель эту знает один Термосесов; один он работает не из пустяков и заставляет служить себе и учителя и акцизницу, но весело им всем поровну. Если

Термосесов знает, чего ликует смелая и предприимчивая душа его, то не всуе же играет сердце и Дарьи Николаевны и Препотенского. Оба эти лица предвкушают захватывающее их блаженство, - они готовятся насладиться стычкой

Гога с Магогом - Туберозова с Термосесовым!..

Как возьмется за это дело ловкий, всесокрушающий приезжий, и кто устоит в неравном споре?

Как вам угодно, а это действительно довольно интересно!

Николай Лесков - Соборяне 06 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Соборяне 07 - ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ Раньше чем Термосесов и его компания пришли ...

Соборяне 08 - ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ Жизнь кончилась, и начинается житие , - с...