Николай Лесков
«Обойденные - 04 ЧАСТЬ ВТОРАЯ»

"Обойденные - 04 ЧАСТЬ ВТОРАЯ"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК С ПРОСТОРНЫМ СЕРДЦЕМ

В этом романе, как читатель мог легко видеть, судя по первой части, все будут люди очень маленькие - до такой степени маленькие, что автор считает своей обязанностью еще раз предупредить об этом читателя загодя. Пусть читатель не ожидает встретиться здесь ни с героями русского прогресса, ни со свирепыми ретроградами. В романе этом не будет ни уездных учителей, открывающих дешевые библиотеки для безграмотного народа, ни мужей, выдающих субсидии любовникам своих сбежавших жен, ни гвоздевых постелей, на которых как-то умеют спать образцовые люди, ни самодуров-отцов, специально занимающихся угнетением гениальных детей. Все это уже описано, описывается и, вероятно, еще всему этому пока не конец. Еще на днях новая книжка одного периодического журнала вынесла на свет повесть, где снова действует такой организм, который материнское молоко чуть не отравило, который чуть не запороли в училище, но который все-таки выкарабкался, открыл библиотеку и сейчас поскорее поседел, стал топить горе в водке и дал себе зарок не носить новых сапог, а всегда с заплатками. Благородный организм этот развивает женщин, говорит самые ехидные речи и все-таки сознает, что он пришел в свет не вовремя, что даже и при нем у знакомого этому организму лакея насекомые все-таки могут отъесть голову. Таковы были его речи.

Ни уездного учителя с библиотекой для безграмотного народа, ни седого в тридцать лет женского развивателя, ни образцового бессребреника, словом - ни одного гражданского героя здесь не будет; а будут люди со слабостями, люди дурного воспитания. И потому кто хочет слушать что-нибудь про тиранов или про героев, тому лучше далее не читать этого романа; а кто и за сим не утратит желания продолжать чтение, такого читателя я должен просить о небольшом внимании к маленькому человечку, о котором я непременно должен здесь кое-что порассказать.

Самый проницательный из моих читателей будет тот, который отгадает, что выступающий маленький человечек есть не кто иной, как старый наш знакомый

Илья Макарович Журавка.

Несмотря на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще пэру слов о его теплой личности. Илье

Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало привычный к нему человек, глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.

Илья Макарович был чистый хохол до самой невозможной невозможности. Он не только не хотел зарабатывать нового карбованца, пока у него в кармане был еще хоть один старый, но даже при виде сала или колбасы способен был забывать о целом мире, и, чувствуя свою несостоятельность оторваться от съедаемого, говаривал: "а возьмить, будьтэ ласковы, або ковбасу от менэ, або менэ от ковбасы, а то або я зъим, або вона менэ зъист". Но несмотря на все чистокровное хохлачество Ильи Макаровича, судьба выпустила его на свет с самой белокурейшей немецкой физиономией. Физиономия эта была для Журавки самой несносной обидой, ибо по ней его беспрестанно принимали за немца и начинали говорить с ним по-немецки, тогда как он относился к доброй немецкой расе с самым глубочайшим презрением и объяснялся по-немецки непозволительно гадко. Ходил по острову такой анекдот, что будто, работая что-то такое в

Дрезденской галерее, Журавка хотел объяснить своему профессору несовершенства нарисованной где-то собаки и заговорил:

- Herr Professor... Hund... {Господин профессор... Собака... (нем.)}

- Bitte sehr halten Sie micht nicht fur einen Hund, {Очень прошу не считать меня собакой (нем.)} - отвечал профессор.

- Aber ist sehr schlechter Hund... Professor, {Собака очень плохая...

Профессор (искаж. нем.)} - поправлялся и выяснял Илья Макарович.

Снисходительное великодушие немецкого профессора иссякло; он поднял свой тевтонский клюв и произнес с важностью:

- Ich hore Sie mich zum zehnten mal Hund nennen; erlauben Sie endlich, dass ich kein Hund bin! {Вы меня в десятый раз называете собакой. Поймите же наконец, что я не собака (нем.)}

Илья Макарович покраснел, задвигал на носу свои очки и задумал было в тот же день уехать от немцев.

Но, на несчастье свое, этот маленький человек имел слабость, свойственную многим даже и очень великим людям: это - слабость подвергать свои решения, составленные в пылу негодования, долгому позднейшему раздумыванию и передумыванию. Очень многих людей это вредное обыкновение от одного тяжелого горя вело к другому, гораздо большему, и оно же сыграло презлую шутку с Ильей Макаровичем.

Журавка, огорченный своим пассажем с немецким языком у профессора, прогулялся за город, напился где-то в форштадте пива и, успокоясь, возвращался домой с новой решимостью уже не ехать от немцев завтра же, а прежде еще докончить свою копию, и тогда тотчас же уехать с готовой работой.

Идет этак Илья Макарович по улице, так сказать, несколько примиренный с немцами и успокоенный - а уж огни везде были зажжены, и видит - маленькая парикмахерская и сидит в этой парикмахерской прехорошенькая немочка. А Илья

Макарович, хоть и не любил немцев, но белокуренькие немочки, с личиками

Гретхен и с руками колбасниц нашей Гороховой улицы, все-таки дощупывались до его художественного сердца.

Журавка остановился под окном и смотрит, а Гретхен все сидит и делает частые штычки своей иголочкой, да нет-нет и поднимет свою головку с русыми кудерками и голубыми глазками.

- Ах, ты шельменок ты этакой; какие у нее глазенки,- думает художник.-

Отлично бы было посмотреть на нее ближе.- А как на тот грех, дверь из парикмахерской вдруг отворилась у Ильи Макаровича под самым носом и высокий седой немец с физиономией королевско-прусского вахмистра высунулся и сердито спрашивает: "Was wollen Sie hier, mein Herr?" {Что вам здесь нужно, сударь?

(нем.)}

"Черт бы тебя побрал!" - подумал Журавка и вместо того, чтобы удирать, остановился с вопросом:

- Я полагаю, что здесь можно остричься?

Илье Макаровичу вовсе не было никакой необходимости стричься, потому что он, как художник, носил длинную гривку, составлявшую, до введения в

Российской Империи нигилистической ереси, исключительную привилегию василеостровских художников. И нужно вам знать, что Илья Макарович так дорожил своими лохмами, что не расстался бы ни с одним вершком их ни за какие крендели; берег их как невеста свою девичью честь.

Но не бежать же было в самом деле Илье Макаровичу от немца! Во-первых, это ему показалось нечестным (проклятая щепетильность); во-вторых, ведь и черт его знает, чем такой вахмистр может швырнуть вдогонку.

- Черт его возьми совсем! - подстригусь немножко. Немножко только -

совсем немножко, этвас... бисхен,- лепетал он заискивающим снисхождения голосом, идучи вслед за немцем и уставляясь глазами на Гретхен.

Немец посадил Илью Макаровича так, что он не мог вполне наслаждаться созерцанием своей красавицы, и вооружился гребенкой и ножницами.

- Wie befehlen Sie Ihnen die Haare zuschneiden, mein Herr? {Как прикажете вас подстричь, сударь? (нем.)} - спросил пунктуальный немец.

- Ja, bitte {Да, пожалуйста (нем.)}, - твердо ответил Илья Макарович, не сводя глаз с шьющей Гретхен.

- Nichts uber den Kamm soll bleiben? {Вас покороче? (нем.)} - спросил немец снова.

Илья Макарович не понял и сильно сконфузился: не хотелось ему сознаться в этом при Гретхен.

- Ja {Да (нем.)}, - отвечал он наугад, чтоб отвязаться.

- Oder nichts fur den Kamm? {Или подлиннее? (нем.)} - пристает опять вахмистр, не приступая к своей работе.

"Черт его знает, что это такое значит",- подумал Журавка, чувствуя, что его всего бросило в краску и на лбу выступает пот.

- Ja {Да (нем.)}, - махнул он на смелость.

- Nichts uber den Kamm, oder nichts fur den Kamm? {Так покороче или подлиннее? (нем.)}

"Oder" и "oder" {Или (нем.)} показали Илье Макаровичу, что тут одним

"ja" не отделаешься.

"Была, не была",- подумал он и смело повторил последнюю часть немецкой фразы: "Nichts fur den Kamm!" {Покороче (нем.)}

Немец откашлянулся и с особенным чувством, с треском высморкался в синий бумажный платок гамбургского изготовления и приятельским тоном дорфбарбира произнес:

- Ich werde sie Ihnen ganz akkurat schneiden. {Я вас очень аккуратно подстригу (нем.)}

По успокоительному тону, которым были произнесены эти слова, Илья

Макарович сообразил, что лингвистическая пытка его кончается. Он с одобряющей миной отвечал твердо:

- Recht wohl! {Вот и ладно! (нем.)} - и, ничем не смущаемый, начал опять любоваться своей Далилой.

Да, это была новая Далила, глядя на которую наш Сампсон не замечал, как жречески священнодействовавший немец прибрал его ganz akkurat до самого черепа. Илья Макарович все смотрел на свою Гретхен и не замечал, что ножницы ее отца снесли с его головы всю его художественную красу. Когда Журавка взглянул в стоявшее перед ним зеркало, он даже не ахнул, но только присел книзу. Он был острижен под щетку, так что если бы плюнуть на ладонь и хлопнуть Илью Макаровича по маковке, то за стеною можно бы подумать, что немец поцеловал его в темя.

- Sehr hubsch! Sehr akkurat! {Очень красиво! Очень аккуратно! (нем.)} -

произнес немец, окончив свое жреческое священнодействие и отходя полюбоваться издали своей работой.

Илья Макарович встал, заплатил белокурой Далиле пять зильбергрошей и бросился домой опрометью. Шляпа вертелась на его оголенной голове и беспрестанно напоминала ей о ее неслыханном в василеостровской академии позоре.

- Нет, я вижу, нечего тут с этими чертями делать! - решил Илья

Макарович, и на другой же день бросил свою копию и уехал от немцев в Италию, но уехал,- увы! - не с художественной гривкой, а с форменной стрижкой прусского рекрута.

Бедный Илья Макарович стыдился убежать от немца, а должен был более полугода бесстыдно лгать, что у него было воспаление мозга.

Характер у Ильи Макаровича был необыкновенно живой и непостоянный;

легкость в мыслях, как говорил Хлестаков, необыкновенная; ко всему этому скорость, сердечность и доброта безграничная. Илья Макарович выше всего на свете ставил дружбу и товарищество. Для друга и товарища он был готов идти в огонь и в воду. Однако Илья Макарович был очень обидчив, и только одна Дора владела секретом раструнивать его, соблюдая меру, чтобы не переходить его терпения. От других же Илья Макарович всем очень скоро и очень легко обижался, но сердился редко и обыкновенно довольно жалостным тоном говорил, только:

- Ну, да, да, я знаю, что я смешон: но есть люди и смешней меня, да над ними не смеются.

В жизни он был довольно смешной человек. По суетливости и легкости в мыслях он, например, вдруг воображал себя механиком и тут в его квартире сейчас же появлялся верстак, чертежи, циркуля; потом, словно по какому-то волшебному мановению, все это вдруг исчезало, и у Ильи Макаровича являлось ружье за ружьем, английский штуцер за штуцером, старинный самопал и, наконец, барочная, медная пушка. Обзаводясь этим арсеналом, Илья Макарович воображал себя Дирслейером или Ласкаро. Как зачарованный швабский поэт, сидел он, скорчась мопсом, чистил и смазывал свои смертоносные оружия, лил из свинца разнокалиберные пули и все собирался на какую-то необыкновенную охоту. Охоты эти, впрочем, оканчивались всегда пальбою в цель на Смоленском поле или подстреливанием ворон, печально скитающихся по заживо умершим деревьям, которые торчат за смоленским кладбищем. Ружья и самопалы у Ильи

Макаровича разновременно получали, одно перед другим, то повышение в чинах, то понижение.

- Это подлое ружьенко,- говорил он насчет какого-нибудь ружья, к которому начал иметь личность за то, что не умел пригнать пуль к его калибру

- и опальное ружье тотчас теряло тесменный погон и презрительно ставилось в угол.

Илья Макарович кипятился непомерно и ругался с ружьенком на чем свет стоит.

- А этот штуцеришко бардзо добрый! - весь сияя отзывался он в другой раз о штуцере, механизм которого дался ему разгадать себя с первого раза.

И добрый штуцеришко внезапно же получал красивую полосу экипажного басона и вешался на стене над кроватью Ильи Макаровича.

Раз Илья Макарович купил случайно пару орлов и одного коршуна и решился заняться приручением хищных птиц. Птицы были посажены в железную клетку и приручение их началось с того, что коршун разодрал Илье Макаровичу руку.

Вследствие этого несчастного обстоятельства, Илья Макарович возымел к коршуну такую же личность, какую он имел к своему ружью, и все приручение ограничивалось тем, что он не оказывал никакого внимания своим орлам, но зато коршуна раза три в день принимался толкать линейкой.

- Нет, она понимает, подлая птица,- говорил он людям, увещевавшим его прекратить бесполезную личность к коршуну.- О! О! Видите, як туляется, подлец, по клетке! - указывал он на бедную птицу, которая искала какого-нибудь убежища от преследующей ее линейки.

В Италии Илья Макарович обзавелся итальянкой, m-lle Луизой, тоже по скорости и по легкости мыслей, представлявших ему в итальянках каких-то особенных, художественных существ. Не прошло года, как Илья Макарович возымел некоторую личность и против своей Луизы; но с Луизой было не так легко справиться, как с ружьем или с коршуном. Илья Макарович было заегозился, только вскоре осел и замолк. Синьора Луиза была высока;

изжелта-смугла, с очень хорошими черными глазами и весьма неизящными длинными зубами. Характер у нее был смелый, язвительный и сварливый.

Большинство людей, знавших семейный быт Журавки, во всех домашних неприятностях более обвиняли синьору Луизу, но в существе и синьора Луиза никак не могла ужиться в ладу с Ильею Макаровичем. В ладу с ним могла бы жить женщина добрая, умная и снисходительная, которая умела бы не плесть всякое лыко в строку и проходить мимо его смешных сторон с веселой шуткой, а не с высокомерной доктриной и не ядовитым шипением. Конечно, синьоре Луизе бывало не очень весело, когда Илья Макарович последний рубль, нужный завтра на базар, употреблял на покупку орлов да коршунов, или вдруг, ни уха ни рыла не смысля в музыке, обзаводился скрипкой и начинал нарезывать на ней лазаревские концерты; но все же она слишком обижала художника и неделикатно стесняла его свободу. По крайней мере, она делала это так, как нравственно развитая и умная женщина ни за что бы не сделала.

- Над Ильею Макаровичем нельзя иногда не смеяться, но огорчать его за его наивность очень неблагородно,- говорила Дора, когда заходила речь о художнике.

Синьора Луиза недолюбливала ни Анну Михайловну, к которой она ревновала своего сожителя, ни Дору, которая обыкновенно не могла удерживаться от самого веселого смеха, когда итальянка с отчаянием рассказывала о каком-нибудь новом сумасбродстве Ильи Макаровича. Не смеяться над этими рассказами точно было невозможно, и Дора не находила ничего ужасного в том, что Илья Макарович, например, являлся домой с каким-нибудь трехрублевым полированным столиком; два или три дня он обдувал, обтирал этот столик, не позволял к нему ни притрагиваться, ни положить на него что-нибудь - и вдруг этот же самый столик попадал в немилость: Илья Макарович вытаскивал его в переднюю, ставил на нем сушить свои калоши или начинал стругать на нем разные палки и палочки. Дора сама была раз свидетельницей, как Илья

Макарович оштрафовал своего грудного ребенка. Ребенок захотел груди и в отсутствии синьоры Луизы раскричался, что называется, благим матом. Илья

Макарович урезонивал его тихо, потом стал кипятиться, начал угрожать ему розгами и вдруг, вынув его из колыбели, положил на подушке в угол.

Даша расхохоталась.

- Нет, его надо проучить,- оправдывался художник.- О! О! О! Вот-вот, видите! Нет, не бойтесь, оно, шельмовское дитя, все понимает,- говорил он

Доре, когда ребенок замолчал, уставя удивленные глазки в пестрый карниз комнаты.

Дора взяла наказанного ребенка и положила обратно в колыбель, и никогда не переставала преследовать Илью Макаровича этим его обдуманным поступком.

Более всего у Ильи Макаровича стычки происходили за детей. На Илью

Макаровича иногда находило неотразимое стремление заниматься воспитанием своего потомства, и тотчас двухлетняя девочка определялась к растиранию красок, трехлетний сын плавил свинец и должен был отлизать пули или изучать механизм доброго штуцера; но синьора Луиза поднимала бунт и воспитание детей немедленно же прекращалось.

Илья Макарович в качестве василеостровского художника также не прочь был выпить в приятельской беседе и не прочь попотчевать приятелей чем бог послал дома, но синьора Луиза смотрела на все это искоса и делала Илье

Макаровичу сцены немилосердные. Такой решительной политикой синьора Луиза, однако, вполне достигла только одного, чего обыкновенно легко достигают сварливые и ревнивые женщины. Илья Макарович совсем перестал ее любить, стал искусно скрывать от нее свои маленькие шалости, чаще начал бегать из дома и перестал хвалить итальянок. Детей своих он любил до сумасшествия и каждый год хоть по сто рублей клал для них в сохранную казну. Кроме того, он давно застраховал в трех тысячах рублей свою жизнь и тщательно вносил ежегодную премию.

На сердце и нрав Ильи Макаровича синьора Луиза не имела желаемого влияния. Он оставался по-прежнему беспардонно добрым "товарищеским"

человеком, и все его знакомые очень любили его по-прежнему. Анну Михайловну и Дорушку он тоже по-прежнему считал своими первыми друзьями и готов был для них хоть лечь в могилу. Илья Макарович всегда рвался услужить им, и не было такой услуги, на которую бы он не был готов, хотя бы эта услуга и далеко превосходила все его силы и возможность.

Этот-то Илья Макарович в целом многолюдном Петербурге оставался единственным человеком, который знал Анну Михайловну более, чем все другие, и имел право называться ее другом.

Глава вторая

ТЕМНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ

Был пыльный и душный вечер. Илья Макарович зашел к Анне Михайловне с синьорой Луизой и засиделись.

- Что это вы, Анна Михайловна, такие скупые стали? - спросил, поглядев на часы, художник.

- Чем, Илья Макарович, я стала скупа? - спросила Анна Михайловна.

- Да вот десять часов, а вы и водчонки не дадите.

- Que diu? {Что такое? (итал.)} - спросила итальянка, строго взглянув глазами на своего сожителя.

Илья Макарович дмухнул два раза носом и пробурчал что-то с весьма решительным выражением.

- Вот срам! Какая я в самом деле невнимательная! - сказала Анна

Михайловна, поднявшись и идя к двери.

- Постойте! Постойте! - крикнул Илья Макарович.- Я ведь это так спросил. Если есть, так хорошо, а нет - и не нужно.

- Постойте, я посмотрю в шкафу.

- Пойдемте вместе! - крикнул Илья Макарович и засеменил за Анной

Михайловной.

В шкафу нашлось немного водки, в графинчике, который ставили на стол при Долинском.

- Вот и отлично,- сказал художник,- теперь бы кусочек чего-нибудь.

- Да вы идите в мою комнату - я велю туда подать что найдут.

- Нет, зачем хлопотать! Не надо! Не надо! Вот это что у вас в банке?

- Грибы.

- Маринованные! Отлично. Я вот грибчонком закушу. Илья Макарович тут же, стоя у шкафа, выпил водчонки и закусил грибчонком.

- Хотите еще рюмочку? - сказала Анна Михайловна, держа в руках графин с остатком водки.- Пейте, чтоб уж зла не оставалось в доме.

Илья Макарович мыкнул в знак согласия и, показав через плечо рукою на дверь, за которой осталась его сожительница, покачал головой и помотал в воздухе пальцами.

Анна Михайловна рассмеялась, как умеют смеяться одни женщины, когда хотят, чтобы не слыхали их смеха, и вылила в рюмку остаток водки.

- За здоровье отсутствующих! - возгласил Илья Макарович.

- Да пейте, бестолковый, скорей! - отвечала шепотом Анна Михайловна, тихонько толкнув художника под руку.

Журавка как будто спохватился и, разом вылив в рот рюмку, чуть было не поперхнулся.

- А грибчонки бардзо добрые,- заговорил он, громко откашливаясь за каждым слогом.

Анна Михайловна, закрыв рот батистовым платком, смеялась от всей души, глядя на "свободного художника, потерявшего свободу".

- Ахтительные грибчонки,- говорил Илья Макарович, входя в комнату, где оставалась его итальянка.

Синьора Луиза стояла у окна и смотрела на стену соседнего дома.

- Пора домой,- сказала она, не оборачиваясь.

- Ту минуту, ту минуту. Вот только сверну сигареточку,- отвечал художник, доставая из кармана табак и папиросную бумажку.

Анна Михайловна вошла и положила ключи в карман своего платья и села.

- Чего вы торопитесь? - спросила она по-французски.

- Да вон, синьора приказывает,- отвечал по-русски и пожимая плечами

Илья Макарович.

- Пора, дети скучать будут. Не улягутся без меня,- отвечала синьора

Луиза.

- А что-то наш Несторушка теперь поделывает? - спросил Илья Макарович, которого две рюмчонки, видимо, развеселили.

- А бог его знает,- вздохнув, отвечала Анна Михайловна.

- Теперь хорошо в Италии!

- Да, я думаю.

- А у нас-то какая дрянь! Бррр! Колорит-то! Колорит-то! Экая гадость. А

пишут они вам?

- Вот только десятый день что-то нет писем, и это меня очень тревожит.

- Не случилось ли чего с Дарьей Михайловной?

- Бог знает. Писали, что ей лучше, что она почти совсем здорова и ни на что не жалуется, а, впрочем, всего надумаешься.

- Не влюбился ли Несторушка в итальяночку какую? - посмеиваясь и потирая руки, сказал художник.

Анна Михайловна слегка смешалась, как человек, которого поймали на самой сокровенной мысли.

- Что ж, очень умно сделает. Пусть себе влюбляется хоть и не в итальянку, лишь бы был счастлив,- проговорила она с самым спокойным видом.

- Нет, Анна Михайловна! На свете нет лучше женщин, как наши русские,-

сказал, вздохнув, Журавка.

- В самом деле? - спрашивала его, улыбаясь, Анна Михайловна.

- Да, право! Где всем этим тальянкам до нашей, до русской! Наша русская как полюбит, так и пригреет, и приголубит, и пожалеет, а это все...

- Qua? {Что? (итал.)} - спросила синьора Луиза, услыхав несколько раз повторенное слово "итальянка".

- Квакай, матушка,- отвечал Илья Макарович, и без того недовольный тем, что его почти насильно уводят домой.- Научись говорить по-русски, да тогда и квакай; а то капусту выучилась есть вместо апельсин, а говорить в пять лет не выучилась. Ну, прощайте, Анна Михайловна! - добавил он, взяв шляпу и подав свернутую кренделем руку подруге своей жизни.

Анна Михайловна подала руку Илье Макаровичу и поцеловала синьору Луизу, оскалившую при сем случае свои длинные зубы, закусившие русского маэстро.

- Колорит-то, колорит-то какой! - говорил Журавка, вертясь перед окном передней.- Буря, кажется, будет.

Ему смерть не хотелось идти домой. Анна Михайловна улыбнулась и сказала:

- Да, в одиннадцатой линии, как говаривал Нестор Игнатьич, того и гляди, что к ночи соберется буря.

- Да, сострил шельмец, чтоб ему самому вымокнуть.

- Будет с него, батюшка мой, и того, что было. Итальянке наскучил этот разговор, и она незаметно толкнула Журавку локтем.

- Сейчас, матушка! - отвечал он и, обратясь к Анне Михайловне, спросил:- А что, барыня-то его бомбардирует?

- Нет, теперь, слава богу, не пишет - успокоилась, Анна Михайловна лгала.

- Экая егарма! - сказал Журавка, дмухнув носом.

- Вот вам и русская.

- Кой черт это русская! Вы вот русская, а это черт, а не русская.

- Идите уж, полно толковать,- сказала Анна Михайловна, видя, что итальянка сердится и несколько раз еще толкнула локтем Журавку, который не замечал этого, слагая свой панегирик некогда сильно захаянной им русской женщине.- Идите, а то того и гляди, что гром грянет и перекреститься не успеете.

Журавка махнул рукой и потащил за двери свою синьору; а Анна

Михайловна, проводив гостей, вошла в комнату Долинского, села у его стола, придвинула к себе его большую фотографию и сидела как окаменелая, не замечая, как белобрюхой, холодной жабой проползла над угрюмыми, каменными массами столицы бесстыдно наглая, петербургская летняя ночь.

Часто Анне Михайловне выпадали такие ночи, и так тянулось до осени.

Письма из-за границы начали приходить все как-то реже. Сначала вместо двух писем в неделю Анна Михайловна стала получать по одному, а там письмо являлось только раз в две недели и даже еще реже. И все письма эти стали казаться Анне Михайловне как-то странными. Долинский извещал в них, что

Дорушке лучше, что Дорушка совсем почти выздоровела, а там говорил что-то о хорошей итальянской природе, о русских за границей, а о себе никогда ни слова. Дорушка же только делала приписки под его письмами и то не всегда.

- Что это значит? - думала Анна Михайловна.- Дорушке лучше, Дорушка почти здорова и от Дорушки не добьешься слова. Неужто же она меня разлюбила?

Неужто Долинский забыл меня? Неужто они оба...

Анна Михайловна бледнела от своих догадок и ужасно страдала, но письма в Италию писала ровные, теплые, без горечи и упрека. Она не писала им ни чаще, ни реже, но всякое воскресенье своими руками аккуратно бросала одно письмо в заграничный ящик. Иногда вся сила ее над собою истощалась; горячая натура брала верх над разумом, и Анна Михайловна хотела завтра же взять паспорт и лететь в Ниццу, но бессонная ночь проходила в размышлениях и утром

Анна Михайловна говорила себе: зачем? к чему? Чему быть, тому уж не миновать,- прибавляла она в раздумье.

Так все и ползло и лезло скучное время.

Глава третья

ШПИЛЬКА

Перед Новым годом у Анны Михайловны была куча хлопот. От заказов некуда было деваться; мастерицы работали рук не покладывая; а Анна Михайловна немножко побледнела и сделалась еще интереснее. В темно-коричневом шерстяном платье, под самую шею, перетянутая по талии черным шелковым поясом, Анна

Михайловна стояла в своем магазине с утра до ночи, и с утра до ночи можно было видеть на противоположном тротуаре не одного, так двух или трех зевак, любовавшихся ее фигурою.

- Если б я была хоть вполовину так хороша, как эта дура,- рассуждала с собою m-lle Alexandrine, глядя презрительно на Анну Михайловну,- что бы я только устроила... Tiens, oui! Oui... une petite maisonnette et tout ca.

{Boт-вот! Маленький домик и все такое (франц.)}

Анна же Михайловна, разумеется, ко всем поклонениям своей красоте оставалась совершенно равнодушной.

Она держала себя с большим достоинством. С таким тактом встречала она своих то надменных, то суетливых заказчиц, так ловко и такими парижскими оборотами отпарировала всякое покушение бомонда потретировать модистку с высоты своего величия, что засмотреться на нее было можно.

В один из таких дней магазин Анны Михайловны был полон существами, обсуждавшими достоинство той и другой шляпки, той и другой мантильи. Анна

Михайловна терпеливо слушала пустые вопросы и отвечала на них со вниманием, щадя пустое самолюбие и смешные претензии. В час в дверь вошел почтальон.

Письмо было из-за границы; адрес надписан Дашею.

- Je vous demande bien pardon, je dois lire cette lettre immediatement,

{Прошу прощения, я должна тотчас прочесть это письмо (франц.)} - сказала

Анна Михайловна.

- Oh! Je vous en prie, lisez! Faites moi la grace de lire, {Прошу вас, читайте. Окажите такую любезность (франц.)} - отвечала ей гостья.

Анна Михайловна отошла к окну и поспешно разорвала конверт. Письмо все состояло из десяти строк, написанных Дашиной рукой: Дорушка поздравляла сестру с новым годом, благодарила ее за деньги и, по русскому обычаю, желала ей с новым годом нового счастья. На сделанный когда-то Анной Михайловной вопрос: когда они думают возвратиться, Даша теперь коротко отвечала в post scriptum:

"Возвращаться мы еще не думаем. Я хочу еще пожить тут. Не хлопочи о деньгах. Долинский получил за повесть, нам есть чем жить. В этом долге я надеюсь с ним счесться".

Долинский только приписывал, что он здоров и что на днях будет писать больше. Этим давно уже он обыкновенно оканчивал свои коротенькие письма, но обещанных больших писем Анна Михайловна никогда "на днях" не получала.

Последнее письмо так поразило Анну Михайловну своею оригинальною краткостью, что, положив его в карман, она подошла к оставленным ею покупательницам совершенно растерянная.

- Не от mademoiselle Доры ли? - спросила ее давняя заказчица.

- Да, от нее,- отвечала как могла спокойнее Анна Михайловна.

- Здорова она?

- Да, ей лучше.

- Скоро возвратится?

- Еще не собирается. Пусть живет там; там ей здоровее.

- О, да, это конечно. Россия и Италия - какое же сравнение? Но вам без нее большая потеря. Ты не можешь вообразить, chere Vera,- отнеслась дама к своей очень молоденькой спутнице,- какая это гениальная девушка, эта mademoiselle Дора! Какой вкус, какая простота и отчетливость во всем, что бы она ни сделала, а ведь русская! Удивительные руки! Все в них как будто оживает, все изменяется. Вообще артистка.

- Где же она теперь? - спросила m-lle Vera.

- В Ницце,- отвечала Анна Михайловна.

- В Ницце?!

- Да, в Ницце.

- Я тоже провела это лето с матерью в Ницце.

- Это m-lle Vera Онучина,- назвала дама девушку. Анна Михайловна поклонилась.

- Очень может быть, что я где-нибудь встречала там вашу сестру.

- Очень немудрено.

- С кем она там?

- С одним... нашим родственником.

- Если это не секрет, кто это такой?

- Долинский.

- Долинский, его зовут Нестор Игнатьевич?

- Да, его так зовут.

- Так он ей не муж?

- Нет. С какой стати?

- Он вам родственник?

- Да,- отвечала Анна Михайловна, проклиная эту пытливую особу, и, чтобы отклонить ее от допроса, сама спросила: - Так вы знали... видели мою сестру в Ницце, вы ее знали там?

- Une tete d`or! {Золотая голова! (франц.)} Кто же ее не знает? Вся

Ницца знает une tete d`or.

- Это, верно, ее там так прозвали?

- Да, ее все так зовут. Необыкновенно интересное лицо; она ни с кем не знакома, но ее все русские знают и никто ее иначе не называет, как une tete d'or. Мой брат познакомился где-то с Долинским, и он бывал у нас, а сестра ваша, кажется, совсем дикарка.

- Нну... это не совсем так,- произнесла Анна Михайловна и спросила:

- Здорова она на вид?

- Кажется; но что она прекрасна, это я могу вам сказать наверно,-

отвечала, смеясь, незнакомая девица.

- Да, она хороша,- сказала Анна Михайловна и рассеянно спросила: - А

господин Долинский часто бывал у вас?

- О, нет! Три или четыре раза за все лето, и то брат его затаскивал. У

нас случилось много русских и Долинский был так любезен, прочел у нас свою новую повесть. А то, впрочем, и он тоже нигде не бывает. Они всегда вдвоем с вашей сестрой. Вместе бродят по окрестностям, вместе читают, вместе живут, вместе скрываются от всех глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.

- Как я вам благодарна за этот рассказ! - проговорила Анна Михайловна, держась рукой за стол, за которым стояла.

- Мне самой очень приятно вспомнить обворожительную tete d`or. А

знаете, я через месяц опять еду в Ниццу с моей maman. Может быть, хотите что-нибудь передать им?

- Merci bien. {Большое спасибо (франц.)} Я им пишу часто. Светская дама со светской девицей вышли.

- Как она забавно менялась в лице,- заметила девица.

- Ну, да еще бы! Это ее amant. {Любовник (франц.)}

- Я так и подумала. Какой оригинальный случай. Дамы засмеялись.

- И в каком, однако, странном кружке вращаются эти господа! - пройдя несколько шагов, сказала m-lle Vera.

- И, ma chere! {Моя дорогая! (франц.)} В каком же по-твоему кружке им должно вращаться?

- А он умен,- в раздумье продолжала девица.

- Мало ли, мой друг, умных людей на свете?

- И довольно интересен, то есть я хотела сказать, довольно оригинален.

Дама взглянула на девицу и саркастически улыбнулась.

- Не настолько, однако, надеюсь, интересен, - пошутила она,- чтобы приснился во сне mademoiselle Вере.

- М-м-м... за сны свои, ma chere Barbe, никто не отвечает,- отшутилась m-lle Вера, и они обе весело рассмеялись, встретились со знакомым гусаром и заговорили ни о чем.

Глава четвертая

ТУМАННАЯ ДАЛЬ БЛИЗИТСЯ И ЯСНЕЕТ

Как только дамы вышли из магазина, Анна Михайловна написала к Илье

Макаровичу, прося его сегодня же принести ей книжку журнала, в котором напечатана последняя повесть Долинского, и ждала его с нетерпением. Илья

Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный и надутый, и принес с собою книжку.

- Что же это Несторка-то! - начал он, только входя в комнату.

- А что? - спросила Анна Михайловна, перелистывая с нетерпением повесть.

- И повести вам не прислал?

- Верно, у него у самого ее нет. Не скоро доходит за границу.

Илья Макарович заходил по комнате и все дмухал сердито носом.

- Читали вы повесть? - спросила Анна Михайловна.

- Читал, как же не прочесть? Читал.

- Хороша?

- Хорошую написал повесть.

- Ну, и слава богу.

- Денег он пропасть зарабатывает какую!

- Еще раз слава богу.

- А что, он вам пишет?

- Пишет,- медленно проговорила Анна Михайловна. Илья Макарович опять задмухал.

- Водчонки пропустить хотите? - спросила Анна Михайловна, не подымая глаз от книги.

- Нет, черт с ней! Чаишки разве; так от скуки - могу.

Анна Михайловна позвонила. Подали самовар.

- Вы на меня не в претензии? - спросила она Илью Макаровича.

- За что?

- Что я при вас читаю.

- Сделайте милость!

- Скучно без них ужасно,- сказала Анна Михайловна, обваривая чай.

- И чего они там сидят? - Для Даши.

Илья Макарович опять задмухал.

- Знаете, что я подозреваю? - сказал он.- Это у него все теперь эти идеи в голове бродят.

- Попали пальцем в небо.

Илья Макарович хотел употребить дипломатическую, успокоительную хитрость и очень сконфузился, что она не удалась.

- А вот что, Анна Михайловна! - сказал он, пройдясь несколько раз по комнате и снова остановясь перед хозяйкой, сидевшей за чайным столом над раскрытою книгою журнала.

- Что, Илья Макарович?

Художник долго смотрел ей в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес:

- Махну-ка я, Анна Михайловна, в Италию.

- Это же ради каких благ?

- Еще раз перед старостью небо теплое увидеть. Душу свою обогрею.

- Э, не сочиняйте-ка вздоров! У кого душа тепла, так везде она будет тепла, и под этим небом.

Илья Макарович не умел сказать обиняком то, что он думал.

- Их посмотрю,- сказал он прямо.

- Ну, и что ж будет?

Илья Макарович долго молчал, менялся в лице и моргал глазами.

- Обрезонить надо человека; вот что будет! - наконец вымолвил он с таинственным придыханием.

- Это вы Долинского хотите обрезонивать! Он не мальчик, Илья Макарович.

Ему уже не двадцать лет, сам понимает, что делает.

- И ее,- еще тише продолжал художник.

- Ее?

Илья Макарович сделал самую строгую мину и качнул в знак согласия головою.

- Дашу? - переспросила его Анна Михайловна.

- Ну, да.

- Не знаете вы, за что беретесь, мой милый! - отвечала, улыбнувшись,

Анна Михайловна.

- Слово надо сказать; одно слово иногда заставляет человека опомниться,- таинственно произнес художник.

- Кому же это вы будете говорить, что вы будете говорить, и по какому праву, наконец, Илья Макарыч?

- Право! С подлецом нечего разбирать прав!

- Пожалуйста, только не горячитесь.

- Нет-с, я не горячусь и не буду горячиться, а я только хочу ему высказать все, что у меня накипело на сердце, только и всего; и черт с ним после.

Анна Михайловна махнула рукой.

- Да и ей тоже-с. Воля милости ее, а пусть слушает. А уж я наговорю!

- Даше?

- Да-с.

- О, Аркадия священная! Даже не слова человеческие, а если бы гром небесный упал перед нею, так она... и на этот гром, я думаю, не обратила бы внимания. Что тут слова, когда, видите, ей меня не жаль; а ведь она меня любит! Нет, Илья Макарович, когда сердце занялось пламенем, тут уж ничей разум и никакие слова не помогут!

- Так что ж они о себе теперь думают! - грозно крикнул и привскочил с места Журавка.

- А ничего не думают!

- Как же ничего не думают?

- А так - зачем думать?

- Как зачем думать? Помилуйте, Анна Михайловна, да это... что же это такое вы сами-то наконец говорите?

- Я вам говорю, что они ничего не думают.

- Да что же он-то такое? После этого ведь он же выходит подлец! - Илья

Макарович в азарте стукнул кулаком по столу и опять закричал: - Подлец!

- За что вы его так браните? Ну, что от этого поправится или получшеет?

- Зачем же он сбил девушку? Анна Михайловна улыбнулась.

- Чего вы смеетесь?

- Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть и в Италии были.

- Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.

- Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?

- Да как вы можете утверждать, что он ее с чего-нибудь сбивал? -

сказала Анна Михайловна.

Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:

- Так как же это по-вашему было?

- Дору никто не собьет и... никто Илью Макаровича ни от чего не удержит.

Журавка опять забегал.

- Да... однако ж... позвольте, на что же это она бьет, в чью же-с голову она бьет?! - спросил он, остановившись.

- Любит.

- Да-ну-те-ж бо, бог с вами, Анна Михайловна, что ж будет из такой любви?

- Что из любви бывает - радость, счастье и жизнь.

- Да ведь позвольте... мы ведь с вами старые друзья. Ведь... вы его наконец любите?

- Ну-с; так что же далее? - произнесла, немного конфузясь, Анна

Михайловна.

- И он вас любил?

- Положим.

- Ничего не понимаю! - крикнул, пожав плечами, Илья Макарович и опять ожесточенно забегал, мотая по временам головою и повторяя с ажитацией,-

ничего... ровно ничего не понимаю! Хоть голову мою срубайте, ничего не понимаю!

- А как же это вы, однако, поняли, что там что-то есть? - спросила после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.

- Да так, просто. Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что он там наконец, собака, делает? Знаю, ведь он такой олух царя небесного; даже прекрасного, шельма, не понимает; идет все понурый, на женщину никогда не взглянет, а женщины на него как муха на мед. Душа у него такая кроткая, чистая и вся на лице.

- Да,- уронила Анна Михайловна, вспоминая лицо Долинского и опять невинно смущаясь.

- Не полюбить-то его почти нельзя!

- Нельзя,- сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

- То есть именно, и говорю, черт его знает, каналью, ну, нельзя, нельзя.

- Нельзя,- подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.

- Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!

- Ничего я не вижу отсюда, а совершенно уверена... Да, Илья Макарыч, о чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?

Художник вскочил и неистово крикнул:

- А уж это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был помнить, что он оставил!

- Эх, Илья Макарыч! А еще вы художник, и "свободный художник"! А

молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?

- То есть черт его знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно с ума сойти! - отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.

- То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:

То горделива, как свобода,

То вдруг покорна, как раба.

- Да, да, да... то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт знает что такое!

Долго Анна Михайловна и художник молчали. Одна тихо и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой и тихо спросил:

- Ну, и что ж делать, однако?

- Ничего,- так же тихо ответила ему Анна Михайловна.

Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения и произнес:

- Прощайте, Анна Михайловна.

- Прощайте. Вы домой прямо?

- Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.

- Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка,- спокойно говорила Анна

Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.

- Нет, уж там выпью,- рассуждал Журавка.

- Ну, прощайте.

- А написать ему можно? - шепотом спросил художник, снова возвращаясь в комнату в шинели и калошах.

- Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу? - отвечала Анна

Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.

- Господи боже мой! Какая вы дивная женщина! - воскликнул восторженно

Журавка.

- Такая, которую всегда очень легко забыть,- отшутилась Анна

Михайловна.

Глава пятая

НЕМНОЖКО НАЗАД

С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих занятиях:

Дорушка утерла набежавшие слезы и упорно смотрела в окошко вагона.

Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось,- глядя на нее, решить было трудно. Долинский тоже молчал. Он попробовал было заговорить с Дашей, но та кинула на него беглый взгляд и ничего ему не ответила. Подъезжая к

Острову, Даша сказала, что она устала и дальше ехать не может. Отыскали в гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.

Даша ни к чему не притронулась.

- Ну, так ложитесь спать,- сказал ей Долинский.

- Да, я спать хочу,- отвечала Даша.

Она легла на кровати в комнате, а Долинский завернулся в шинель и лег на диванчике в передней.

Они оба молчали. Даша была не то печальна, не то угрюма; Долинский приписывал это слабости и болезненной раздраженности. Он не беспокоил ее никакими вопросами.

- Прощайте, моя милая нянюшка! - слабо проговорила через перегородку

Даша, полежав минут пять в постели.

- Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.

- Вам там скверно, Нестор Игнатьич?

- Нет, Дорушка,- хорошо.

- Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.

- Спите, Дорушка.

Больная провела ночь очень покойно и проснулась утром довольно поздно.

Долинский нашел женщину, которая помогла Даше одеться, и велел подать завтрак. Даша кушала с аппетитом.

- Нестор Игнатьич! - сказала она, оканчивая завтрак,- вот сейчас вам будет испытание, как вы понимаете наставления моей сестры. Что она приказала вам на мой счет?

- Беречь вас.

- А еще?

- Служить вам.

- А еще?

- Ну, что ж еще?

- Право, не знаю, Дарья Михайловна.

- Вот память-то!

- Да что же? Она просила исполнять ваши желания, и только.

- Ну, наконец-то! Исполнять мои желания, а у меня теперь есть желание, которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?

- Что же это такое, Дорушка?

- Свезите меня в Варшаву. Смерть мне хочется посмотреть поляков в их городе. У вас там есть знакомые?

- Должны быть; но как же это сделать? Ведь это нам составит большой расчет, Дорушка, да и экипажа нет.

- Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого хочется. Фактор в Вильно нашел старую, очень покойную коляску, оставленную кем-то из варшавян, и устроил Долинскому все очень удобно. Железная дорога тогда еще была не окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники ехали без неприятностей, и Даша была очень счастлива.

- Люблю я,- говорила она,- ехать на лошадях. Отсталая женщина - терпеть не могу железных дорог и этих глупых вагонов.

Долинский смеялся и рассказывал ей разные неприятности путешествия на лошадях по России.

- Все это может быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.

Дорога шла очень приятно. Даша много спала в покойном экипаже и говорила, что она оживает. В самом деле, несмотря на дорожную усталость, она чувствовала себя крепче и дышала свободнее.

В Варшаве они разместились очень удобно в большом номере, состоявшем из трех комнат. Долинский отыскал много знакомых поляков с Волыни и Подолии и представил их Даше. Даша много с ними говорила и осталась очень довольна новыми знакомствами.

Долинский нашел тоже пани Свентоховскую, известную варшавскую модистку, с которою Анна Михайловна и Даша познакомились в Париже и которую принимали у себя в Петербурге. Пани Свентоховская, женщина строгая и ультракатоличка, приехала к Даше, когда Долинского не было дома, и рассыпалась перед Дорой в поздравлениях и благожеланиях.

- Да с чем вы меня поздравляете? - спросила Даша.

- Как с чем? С мужем!..

- С каким мужем? - рассмеявшись, спросила ее Даша.

- А пан Долинский!

Даша еще громче рассмеялась.

- Да как же вы едете? - спросила несколько обиженная ее смехом полька.

- Простите мне, мой ангел, этот глупый смех,- отвечала Даша, обтирая выступившие у нее от хохота слезы, и рассказала пани Свентоховской, как устроилась ее поездка. Солидная пани Свентоховская покачала головой.

- Что ж, вы разве находите это очень уж неприличным? А будто приличнее было бы оставить меня умирать для приличия?

- Не то, что очень неприлично, а...

- А что?

- Оно... небеспечно.

Даша опять захохотала и, немного покраснев, сказала:

- Какие пустяки!

Когда пришел Долинский, не застав уже пани Свентоховской, Даша встретила его веселым смехом.

- Чего вы так смеетесь, Дора? - осведомился Долинский.

- Знаете, Нестор Игнатьич, что вы в опасности.

- В какой опасности?

- В опасности.

- Полноте шалить, Дора! Скажите толком,- отвечал несколько встревоженный Долинский.

- Не пугайтесь, милая няня! Опасностью вам угрожаю я. Я, своей собственной персоной!

Даша рассказала опасения madame Свентоховской.

И он и она усердно смеялись.

Вечером Даша и Долинский долго просидели у пани Свентоховской, которая собрала нескольких своих знакомых дам с их мужьями, и ни за что не хотела отпустить петербургских гостей без ужина. Долинский ужасно беспокоился за

Дашу. Он не сводил с нее глаз, а она превесело щебетала с польками, и на ее милом личике не было заметно ни малейшего признака усталости, хотя час был уже поздний.

- Домой пора, Дора,- не раз шептал ей Долинский.

- Погодите - невежливо же уехать?

- Заболеете.

- Ах! Как вы мне надоели с вашим менторством. Долинский отходил прочь.

Вернулись домой только во втором часу. Войдя в номер, Долинский взял

Дашу за обе руки и сказал:

- Смерть я боюсь за вас, Дорушка! Того и гляжу, что вы сляжете.

- Не бойтесь, не бойтесь, мой милый,- отвечала она, пожимая его руки.

- А вы слышали, что о вас говорили паны? - спросил Долинский, усадив

Дору в кресло.

- Нет. Что они говорили?

- Говорили: какая хорошенькая московка! Даша сделала гримасу и сказала:

- Это мы и без них знали; - а потом спросила: - А вы слышали, что о вас говорили пани?

- Нет.

Даша рассмеялась.

- Говорили, что вы Анин "коханок".

- Кому это они говорили?

- Сами с собой говорили.

- Ворона весть принесла.

- Ворона, именуемая панею Свентоховскою.

- А ей кто доложил?

- Ах, Нестор Игнатьич! Слухом, сударь, земля полнится!

Долинский ничего не отвечал.

- А странный вы господин! - начала, подумав, Даша.- Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они говорят "коханком"?

- Да мне все равно, только... зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек.- Мне это, конечно, все равно, а...

- А кому ж неравно? Уж не за сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.

- Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.

- А только подумал! - отвечала с иронией Даша.- Нет, Нестор Игнатьич, крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!

Даша тоже задумалась и стала смотреть на свечу, а Долинский молча прошелся несколько раз по комнате и сказал:

- Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.

- Идите в постель, Дора,- повторил через минуту Долинский.

Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя из комнаты, громко продекламировала:

О, жалкий, слабый род! О, время

Полупорывов, долгих дум

И робких дел! О, век! О, племя!

Без веры в собственный свой ум!

Николай Лесков - Обойденные - 04 ЧАСТЬ ВТОРАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Обойденные - 05 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава шестая ВСЕ ОБСТОИТ БЛАГОПОЛУЧНО Путешественники наши пробыли в В...

Обойденные - 06 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава девятая ПОВТОРЕНИЕ ЗАДОВ У Жервезы Дора и Долинский более не был...