Николай Лесков
«Обойденные - 02 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ»

"Обойденные - 02 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ"

Глава четвертая

ГЛАВНЫЕ ЛИЦА РОМАНА ЗНАКОМЯТСЯ БЛИЖЕ

Продолжаем прерванную повесть.

Дом, в котором Анна Михайловна со своею сестрой жила в Париже, был из новых домов rue de l'Ouest {Западной улицы (франц.)}. В нем с улицы не было ворот, но тотчас, перешагнув за его красиво отделанные, тяжелые двери, открывался маленький дворик, почти весь занятый большой цветочной клумбой;

направо была красивенькая клетка, в которой жила старая concierge

{привратница (франц.)}, а налево дверь и легкая спиральная лестница. Через два дня после свидания с Прохоровыми, Долинский с не совсем довольным лицом медленно взбирался по этой ажурной лестнице и позвонил у одной двери в третьем этаже. Его ввели через небольшой коридорчик в очень просторную и хорошо меблированную комнату, переделенную густой шерстяной драпировкой.

По комнате, на диване и на стульях, лежали кучи лент, цветов, синели, рюшу и разной галантерейщины; на столе были набросаны выкройки и узоры, перед которыми, опустив в раздумье голову, стояла сама хозяйка. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы отгадать, что Анна Михайловна стоит в этом положении не одну минуту, но что не узоры и не выкройки занимают ее голову.

При входе Долинского Анна Михайловна покраснела, как институтка, и сказала:

- Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.

Долинский ничего не ответил на это, но, взглянув на Анну Михайловну, только подумал: "а как она дивно хороша, однако".

Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны

Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.

- Пожалуйста, садитесь, сестры дома нет, но она сейчас должна вернуться,- говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.

- Я, кажется, совсем не вовремя? - начал Долинский.

- А, нет! Вы, пожалуйста, не обращайте на это внимания, мы вам очень рады.

Долинский поклонился.

- Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?

- Курю, если позволите.

- Сделайте милость. Долинский зажег папироску.

- Дора все не дождется, чтобы помириться с вами,- начала хозяйка.

- Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?

- Да, сестра моя ужасно сконфужена.

- Это пресмешной случай.

- Ах, она такая...

- Непосредственная, кажется,- подсказал, улыбаясь, Долинский.

- Даже чересчур иногда,- заметила снисходительно Анна Михайловна.- Но вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.

Долинский хотел ответить, что об этом даже и говорить не стоит, но в это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись,

В день несчастия смирись,

День веселья, верь, настанет.

Вот и она,- сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной руке и с картонкой в другой.

- А-а! - произнесла она протяжно при виде Долинского и остановилась у двери.

Гость встал со своего места.

- Стар... Стар... нет, все не могу выговорить вашего имени.

- Нестор,- произнес, рассмеявшись, Долинский.

- Да, да, есть Нестор-Летописец.

- То есть - был; но это во всяком случае не я.

- Я это уж сообразила, что вы, должно быть, совершенно отдельный, особенный Нестор. Ах, Нестор Игнатьич, я перед вами на колени сейчас опущусь, если вы меня не простите.

- Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.

- О, если вы это без шуток говорите, то вы просто покорите мое сердце своею добродетелью.

- Уверяю вас, что я уж забыл об этом.

- В таком случае, Полканушка, дай лапу.

Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.

- А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся,- проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила,- так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.

- Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.

- Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?

- Правда,- отвечал Долинский.

- Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная - и это правда. Вы хотите маронов? - спросила она Долинского, опуская в карман руку.

- Нет-с, не хочу.

- Тепленькие совсем еще.

- Все-таки покорно вас благодарю.

- Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? - вмешалась Анна Михайловна.

- Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.

- Какой это у тебя еще француз завелся?

- Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.

- Вот видите, как она знает, что делать,- произнесла Анна Михайловна.-

Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.

- Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.

- Почему же особенно у француза?

- Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.

- И тебе тоже?

- Некоторое.

- А если этот француз тебе сделает дерзость?

- Не смеет.

- Отчего же не смеет?

- Так, не смеет - да и только. Вы давно за границей?- обратилась она опять к Долинскому.

- Скоро четыре года.

- Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:

- Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.

- Сразу,- серьезно подтвердила Дора.

- Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.

- Нет-с, этого, душенька, не случится,- отвечала, сморщив носик, Дора.

- Ох, а все-таки что-то страшно,- шутила Анна Михайловна.

- Во-первых,- выкладывала по пальцам Дора,- на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.

- Какое суровое решение! - произнес Долинский.

- Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу -

жить, жить и петь.

Дорушка подняла вверх ручку и пропела:

Золотая волюшка мне милей всего.

Не надо мне с волею в свете ничего.

- Вот,- начала она,- я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю - пусть никто не выходит замуж.

Совершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.

- Почему же непременно за дурака? - спросил Долинский.

- А потому, что умные люди больше не будут жениться.

- Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.

- Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то,- резонировала Дора.- Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки - дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?

- Нет-с, не женюсь,- отвечал, немного покраснев, Долинский.

- А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?

- Нет, оттого, что я женат,- еще более покраснев и засмеявшись, отвечал

Долинский.

Дорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.

Долинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.

Секунды три длилась тихая пауза.

- Нет, это уж черт знает что такое! - крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.

- Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь!- тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.

Долинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:

- Чудо, как умно!

- Что ж, "чудо, как умно!" - заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.

- Очень умно,- повторила Анна Михайловна.

- Да разве же я виновата,- оправдывалась Дора,- что настал такой век, что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что это по них незаметно! Ну, чего, ну, что это вы женились и не сказываете об этом приятном происшествии? - обратилась она к смеющемуся Долинскому и сама расхохоталась снова.

- Да нет, это вы вышиваете,- продолжала она, махнув ручкой.

- Ну, не верьте.

- И не верю,- отвечала Дора.- Мне даже этак удобнее.

- Что это, не верить?

- Конечно; а то, господи, что же это в самом деле за напасть такая!

Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.

- Да совершенно не в чем-с извиняться. Вы мне только доставили искреннее удовольствие посмеяться, как я давно не смеялся,- отвечал

Долинский.

Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.

- Вы, Дарья Михайловна, бываете когда-нибудь и грустны? - спросил он ее, прощаясь.

- Ой, ой, и как еще! - отвечала за нее сестра.

- И тогда уж не смеетесь?

- Черной тучею смотрит.

- Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir,

{До свиданья, моя радость (франц.)} спать хочу,- сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: "Откройте".

Глава пятая

КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВАХ

Прошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во все это время не было ни одного дня, когда бы они не видались. Ежедневно, аккуратно в четыре часа, Долинский являлся к ним и они вместе обедали, вместе гуляли, читали, ходили в театры и на маленькие балики, которые очень любила наблюдать Дора. Анна Михайловна, со своими хлопотами о закупках для магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою "шлянья" и предоставляла сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским. Знакомство этих трех лиц в этот промежуток времени, действительно, перешло в самую короткую и искреннюю дружбу.

- Чудо, как весело мы теперь живем! - восклицала Дора.

- Это правда,- отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.

- А все, ведь, мне, всем обязаны.

- Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.

- Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.

- Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?

- Это вы не можете догадаться, что бы вы должны делать? Вы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться,-

говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.

- Не могу,- отвечал Долинский.

- Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?

- Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.

- Э, лучше скажите, что просто у вас, батюшка мой, вкуса нет,- шутила

Дора.

- Ну, как тебе не стыдно, Дора, уши, право, вянут слушать, что ты только врешь,- останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.

- Стыдно, мой друг, только красть, лениться да обманывать,- обыкновенно отвечала Дора.

Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.

- Скажите мне, пожалуйста, вы в самом деле женаты? - спросила она его однажды после одного такого раздумья.

- Без всяких шуток,- отвечал ей Долинский.

Дорушка пожала плечами.

- Где же теперь ваша жена? - спросила она опять после некоторой паузы.

- Моя жена? Моя жена в Москве.

- И вы с ней не видались четыре года?

- Да, вот скоро будет четыре года.

- Что ж это значит? Вы с нею, вероятно, разошлись?

- Дора! - остановила Анна Михайловна.

- Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело ясное, что если люди по собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят. Любя - нельзя друг к другу не рваться.

- У Нестора Игнатьича здесь дела.

- Нет, что ж, Анна Михайловна, я, ведь, вовсе не вижу нужды секретничать. Вопрос Дарьи Михайловны меня нимало не смущает: я, действительно, не в ладах с моей женой.

- Какое несчастье,- проговорила с искренним участием Анна Михайловна.

- И вы твердо решились никогда с нею не сходиться? - допрашивала, серьезно глядя, Дора.

- Скорее, Дарья Михайловна, земля сойдется с небом, чем я со своей женой.

- А она любит вас?

- Не знаю; полагаю, что нет.

- Что ж, она изменила вам, что ли?

- Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! - сказала, порываясь с места,

Анна Михайловна.

- Не знаю я этого, и знать об этом не хочу,- отвечал Долинский,- какое мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.

- Значит, вы ее не любите? - продолжала с прежним спокойствием Дорушка.

- Не люблю.

- Вовсе не любите?

- Вовсе не люблю.

- Это вам так кажется, или вы в этом уверены?

- Уверен, Дарья Михайловна.

- Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?

- Потому, что... я ее ненавижу.

- Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато, люди иногда и ненавидят, и презирают, а все-таки любят.

- Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то же время вместе не вяжутся.

- Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов, когда это случается на деле; нет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?

- Ну-с, так что же?

- Как бы вы, например, смотрели, если бы ваша жена целовала своего любовника, или... так, вышла что ли бы из его спальни?

- Дора! Да ты, наконец, решительно несносна! - воскликнула Анна

Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.

- Смотрел бы с совершенным спокойствием,- отвечал Долинский на последний вопрос Дорушки.

- Да, ну, если так, то это хорошо! Это, значит, дело капитальное,-

протянула Дора.

- Но смешно только,- отозвалась со своего места Анна Михайловна,- что ты придаешь такое большое значение ревности.

- Гадкому чувству, которое свойственно только пустым, щепетильно-самолюбивым людишкам,- подкрепил Долинский.

- Толкуйте, господа, толкуйте; а отчего, однако, это гадкое чувство переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?

- Но, тем не менее, все-таки оно гадко.

- Да я же и не говорю, что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.

- Ну, а тебе что до этого? - укоризненно качая головой, спросила Анна

Михайловна.

- Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.

- Какие ты сегодня глупости говорила, Дора,- сказала Анна Михайловна, оставшись одна с сестрою.

- Это ты о Долинском?

- Да, разумеется. Почем ты знаешь, какая его жена? Может быть, она самая прекрасная женщина.

- Нет, этого не может быть: он не такой человек, чтобы мог бросить хорошую женщину.

- Да откуда ты его знаешь?

- Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?

- Ну, а бог его знает, какой у него характер?

- Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это ничего не значит: ум и сердце у него хорошие,- это все, что нужно.

- Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня,- начала, укладываясь в постель, Дорушка.- У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б была целою.

- А, конечно, это всего лучше.

- Да, очень даже лучше, только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена - волк, а он - овца. В нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при всем этом он дитя, правда?

- Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.

- А, видишь! Мы - чужие ему, да нам жаль его, а ей не жаль. Ну, что ж это за женщина?

Анна Михайловна вздохнула.

- Страшный ты человек, Дора,- проговорила она после минутного молчания.

- Поверь, Аничка,- отвечала, приподнявшись с подушки на локоть, Дора,-

что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить тебя сделать более несправедливости. А по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым светом охать.

- Я живу сердцем, Дора, и, может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.

- А я разве не сердцем живу, Аня? - ответила Дорушка и заслонила рукою свечку.

- А, ведь, он очень хорош,- сказала через несколько минут Дора.

- Да, у него довольно хорошее лицо,- тихо отвечала Анна Михайловна.

- Нет, он просто очаровательно хорош.

- Да, хорош, если хочешь.

- Какие-то притягивающие глаза,- произнесла после короткой паузы Дора, щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.

- Люблю такие тихие, покорные лица,- досказала она, ворочаясь впотьмах с подушкой.

- Ну, что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же! Спи, сделай милость,- отвечала ей Анна Михайловна.

Глава шестая

РОМАН ЧУТЬ НЕ ПРЕРЫВАЕТСЯ В САМОМ НАЧАЛЕ

Доходил второй месяц знакомству Долинского с Прохоровыми, и сестры стали собираться назад в Россию. Долинский помогал им в их сборах. Он сдал комиссионеру все покупки, которые нужно было переслать Анне Михайловне через все таможенные мытарства в Петербург; даже помогал им укладывать чемоданы;

сам напрашивался на разные мелкие поручения и вообще расставался с ними, как с самыми добрыми и близкими друзьями, но без всякой особенной грусти, без горя и досады. Отношения его к обеим сестрам были совершенно ровны и одинаковы. Если с Дорушкой он себя чувствовал несколько веселее и сам оживлялся в ее присутствии, зато каждое слово, сказанное тихим и симпатическим голосом Анны Михайловны, веяло на него каким-то невозмутимым, святым покоем, и Долинский чувствовал силу этого спокойного влияния Анны

Михайловны не менее, чем энергическую натуру Доры.

Дорушка не заводила более речи о браке Долинского, и только раз, при каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности, или из какого-то другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это уж из рук вон глупо.

- Но благородно,- заметила сестра.

- Да, знаешь, уж именно до подлости благородно, до самоубийства.

- Самопожертвование!

- Нет, Аня,- глупость, а не самопожертвование. Из самопожертвования можно дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять... ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно. Вот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? - отнеслась она к

Долинскому.

- Нет,- отвечал Долинский, стараясь сохранить на своем лице как можно более спокойствия.

Анна Михайловна и Дорушка обе пристально на него посмотрели.

- Пожалуй, что и да, мой батюшка; от него и это могло статься,-

произнесла несколько комическим тоном Дора.

Долинский сам рассмеялся и сказал:

- Нет, право, нет, я не так женился.

За день до отъезда сестер из Парижа Долинский принес к ним несколько эстампов, вложенных в папку и адресованных: Илье Макаровичу Журавке, по 11-й линии, дом Клеменца.

- Скажите, какой скромник! - воскликнула Дорушка, прочитав адрес.-

Скоро два месяца знакомы и ни разу не сказал, что он знает Илью Макаровича.

- Разве и вы его знаете?

- Кого? Журавку? Это наш друг,- отозвалась Анна Михайловна.- Я его кума, детей его крестила. У нас даже есть портреты его работы.

- Как же он мне ничего не говорил о вас?

- Из ревности,- вмешалась Дорушка.- Он, ведь, бедный Ильюша, влюблен в

Аню.

- Право?

- По уши.

Последний день Долинский провел у Прохоровых с самого утра. Вместе пообедав, они сели в несколько опустевшей комнате, и всем им разом стало очень невесело.

- Ну, помните, дитя мое, все, чему я вас учила,- пошутила Дорушка, гладя Долинского по голове.

- Слушаю-с,- отвечал Долинский.

- Не хандрите, работайте и самое главное - непременно влюбитесь.

- Последнего только, самого-то главного, и не обещаю.

- Отчего?

- Смысла не вижу.

- Какой же вам надо смысл для любви? Разве любовь сама по себе не есть смысл, смысл жизни.

- Я не могу любить. Дарья Михайловна, права не имею давать в себе места этому чувству.

- Это право принадлежит каждому живущему.

- Не совсем-с. Например, в какой мере может пользоваться этим правом человек, обязанный жить и трудиться для своих детей?

- А, так и эта прелесть есть в вашем положении?

- У меня двое детей.

- Да, это кое-что значит.

- Нет, это очень много значит,- отозвалась Анна Михайловна.

- Н-н-ну, не знаю, отчего так уж очень много. Можно любить и своих прежних детей, и женщину.

- Да, если бы любовь, которая, как вы говорите, сама по себе есть цель-то, или главный смысл нашей жизни, не налагала на нас известных обязанностей.

- Что-то не совсем понятно.

- Очень просто! Всей моей заботливости едва достает для одних моих детей, а если ее придется еще разделить с другими, то всем будет мало. Вот почему у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.

- Да это дико! Это просто дико!

- И очень честно, очень благородно,- вмешалась Анна Михайловна.- С этой минуты, Нестор Игнатьич, я вас еще более уважаю и радуюсь, что мы с вами познакомились. Дора сама не знает, что она говорит. Лучше одному тянуть свою жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже вас спаси от этого!

- Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что говорите!

Любовь, деньги, обеспечения... Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то, что все это ce sont des {есть (франц.)} пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот все это отлично уладит, а вы, милашечки мои, сами неудобь какая-то, оттого так и рассуждаете.

- Дарья Михайловна смотрит на все очень уж молодо, смело чересчур, снисходительно,- проговорил Долинский, относясь к Анне Михайловне.

- Крылышки у нее еще непомяты,- отвечала Анна Михайловна.

- Именно; а пуганая ворона, как говорит пословица, и куста боится.

- Вот, вот, вот! Это - самое лучшее средство разрешать себе все пословицами, то есть чужим умом! Ну, и поздравляю вас, и оставайтесь вы при своем, что вороны куста боятся, а я буду при том, что соколу лес не страшен.

Ведь, это тоже пословица.

Долинский простился с Прохоровыми у вагона северной железной дороги, и они дали слово иногда писать друг другу.

- Прощайте, пуганая ворона! - крикнула из окна Дорушка, когда вагоны тронулись.

- Летите, летите, мой смелый сокол.

Посмотрев вслед уносившемуся поезду, Долинский обернулся, и в эту минуту особенно тяжко почувствовал свое одиночество, почувствовал его сильнее, чем во все протекшие четыре года. Не тихая тоска, а какое-то зло на свое сиротство, желчная раздражительная скука охватила его со всех сторон.

Он заехал на старую квартиру Прохоровых, чтобы взять оставленные там книги, и пустые комнаты, которые мела француженка, окончательно его сдавили; ему стало еще хуже. Долинский зашел в кафе, выпил два грога и, возвратясь домой, заснул крепким сном.

Опять он оставался в Париже один-одинешенек, утомленный, разбитый и безотрадно смотрящий на свое будущее.

"Вернуться бы уж, что ли, самому в Россию?" - подумал он, лежа на другое утро в постели.

"Да как вернуться? Того гляди, историю сделает. Нет уж,- размышлял он, переворачивая, по своему обыкновению, каждый вопрос со всех сторон,- нужно иметь над собою власть и мыкать здесь свое горе. Все же это достойнее, чем не устоять против скуки и опять рисковать попасться в какую-нибудь гадкую историю".

Глава седьмая

ДОРА ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ

Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что он оторван от родины и, как изгнанник какой-нибудь, не смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.

Наконец, в один прекрасный день, Нестор Игнатьевич получил письмо, которое сначала его поразило, а потом весьма порадовало и дало ему толчок, которого давно ждала его робкая, нерешительная натура.

Письмо это с начала до конца было писано Дорушкой, без всякой сторонней приписки.

"Нестор Игнатьевич (писала Дора Долинскому)! Я никак не могу себе определить, очень умно или до крайности глупо я поступаю, что пишу к вам это письмо; но не могу удержаться и все-таки пишу его. Когда я сказала моим и вашим друзьям, то есть Ане и Илье Макаровичу, что вас непременно надо немедленно известить о том, о чем вы теперь узнаете из этого письма, то они подняли такой гвалт, что с ними не стоило спорить и приходилось бы отказаться от всякого намерения посвятить вас в ваши же собственные дела. Но мой грешный разум и тайный голос моего сердца, которых я привыкла слушаться, склонили меня к преступлению против Ани и Ильи Макаровича. Я пишу вам это письмо тайно от них и прошу вас это хорошенько запомнить.

Дело идет, конечно, о вас и заключается в том, что ваших детей, на воспитание которых вы высылаете деньги, уже четвертый год не существует на свете, а жена ваша тоже около года живет в Эмсе со старым богачом, откупщиком Штульцем. Дети ваши почти оба разом умерли от крупа, вскоре после вашего отъезда из Москвы, а у вашей жены за границею родился новый ребенок, на которого откупщик Штульц (какой-то задушевный приятель родственников вашей жены) дал очень серьезную сумму. Говорят, что этой суммой на целую жизнь прочно обеспечены и мать и ребенок.

Все эти аккуратно и достоверно собранные сведения привез нам Илья

Макарович, который на днях ездил в Москву реставрировать какую-то вновь открытую из-под старой штукатурки допотопную фреску. Обстоятельства эти мне показались очень важными для вас, и я настаивала, чтобы известить вас обо всем этом подробно; но и сестра, а за нею и милейший друг наш Журавка завопили: "нельзя! невозможно! это все нужно исподволь, да другими путями, чтобы не сразить вас и не попасть самим в сплетники". Я не могла с ними совладеть, но и не могла с ними согласиться, потому что все это, мне кажется, должно иметь для вас очень большое и, по-моему, не совсем грустное значение. А для того, чтобы на свете не было сплетен, я думаю, самое лучшее дело - как можно более сплетничать. Это одно только может отучить людей распускать запечные слухи. Хочу думать, Нестор Игнатьевич, что я вас понимаю и не делаю ошибки, посылая к вам это конфиденциальное послание.

Пребываю к вам благосклонная

Дора".

"P. S. Наш независимый Илья Макарович продолжает все более и более терять независимость от своей Грациэллы и приходит к нам довольно редко и то урывком".

В ответ на это письмо Долинский написал Доре: "Вы прекрасно сделали,

Дарья Михайловна, что послушались самих себя и известили меня о происшествиях в моей семье. Сразить меня это никак не могло. Детей, разумеется, жалко, но если подумать, что их могло ожидать при семейном разладе родителей, то, может быть, для них самих лучше, что они умерли в самые ранние годы. А что касается до моей жены, то я был всегда уверен, что она устроится самым лучшим и выгодным для нее образом. Я очень рад за нее и не сомневаюсь, что она поведет свои дела прекрасно. Для меня же теперь исчезают препятствия к возвращению на родину, и я через месяц надеюсь лично поблагодарить вас за оказанную мне услугу".

- Да ты, стало быть, в самом деле иногда знаешь, что делаешь,- сказала

Анна Михайловна, когда Дора, получив письмо Долинского, сама открыла свой секрет.

Не прошло и месяца, как один раз, густыми осенними сумерками, Журавка влез в маленькую столовую Анны Михайловны, где сидели хозяйка и Дора, и закричал:

- Неудобь наше приехало.

- Долинский! Где же он? - спросили вместе обе сестры.

В эту же минуту в темной раме дверей показалась фигура без облика; но, взглянув на эту фигуру, и Дорушка, и Анна Михайловна разом закричали:

"Нестор Игнатьевич, это вы?"

- Я, Анна Михайловна,- отвечал Долинский, целуя руки обеих сестер.

- Когда приехали?

- Сегодня в четыре часа.

- А теперь шесть; это очень мило,- похвалила Дорушка.- А мы вас здесь, знаете, как прозвали? "Неудобь".

Долинский махнул рукой и сказал:

- Уж это хоть не спрашивай - Дарья Михайловна выдумала.

- Пф! Сразу, шельмец, узнал,- воскликнул Журавка, и тотчас же, нагнувшись к уху Анны Михайловны, прошептал:

- Вы нам, кумушка, чаишка дадите, а я тем часом тут слетаю; всего на одну минуточку слетаю и ворочусь; делишко есть у Пяти Углов.

- Летите, летите,- отвечала ему Анна Михайловна, и художник юркнул.

Обе хозяйки были необыкновенно радушны с Долинским. Они его внимательно расспрашивали, как ему жилось, что он думал, что видел?

Долинский давно не чувствовал себя так хорошо: словно он к самым добрым, к самым теплым родным приехал. Подали свечи и самовар; Дорушка села за чай, а Анна Михайловна повела Долинского показать ему свою квартиру.

Квартира Анны Михайловны помещалась в одном из лучших домов на

Владимирском проспекте. Эта квартира состояла из шести прекрасных комнат в бельэтаже, с параднейшим подъездом с улицы. Самая большая комната с подъезда была занята магазином. Здесь стояли шкапы, шифоньерки, подставки и два огромных, дорогих трюмо. За большим ореховым шкафом, устроенным по размерам этой комнаты и разделявшим ее на две ровные половины, помещался длинный липовый стол и около него шесть или восемь таких же чистеньких, некрашеных, липовых табуреточек. Половина этого отделения комнаты была еще раз переделена драпировкой из зеленого коленкора, за которой стояли три кроватки, закрытые недорогими, серыми, байковыми одеялами. Здесь была спальня трех небольших девочек, отданных их родными Анне Михайловне для обучения мастерству. Когда Анна Михайловна ввела за собою своего гостя в это зашкафное отделение, на Долинского чрезвычайно благоприятно подействовала представившаяся ему картина. Над чистым липовым столом, заваленным кучею тюля, газа, лент и материи, висела огромная медная лампа, освещавшая весь стол. За столом, на табуретках, сидели четыре очень опрятные, миловидные девушки и три девочки, одетые, как институтки, в одинаковые люстриновые платьица с белыми передниками. В одном конце стола, на легком деревянном кресле с решетчатой деревянной спинкой, сидела небольшая женская фигурка с взбитым хохлом и чертообразными мохрами напереди сетки.

- Это моя помощница, mademoiselle Alexandrine,- отрекомендовала Анна

Михайловна эту фигурку Долинскому.

Mademoiselle Alexandrine тотчас же, очень ловко и с большим достоинством, удостоила Долинского легкого поклона, и так произнесла свое bonsour, monsieur, {Добрый вечер, сударь (франц.)} что Долинский не вообразил себя в Париже только потому, что глаза его в эту минуту остановились на невозможных архитектурных украшениях трех других девушек, очевидно стремившихся, во что бы то ни стало, не только догнать, но и далеко превзойти и хохол, и чертообразность сетки, всегда столь ненавистной русской швее "француженки". Девочки были острижены в кружок и не могли усвоить себе заманчивой прически; но у одной из них волосенки на лбу были подрезаны и торчали, как у самого благочестивого раскольника. Это пострижение над нею совершила Дора, чтобы освободить молодую русскую франтиху от воска, с помощью которого она старалась выстроить себе французский хохол на остриженной головке. В другом конце стола, против кресла, на котором сидела mademoiselle Alexandrine, стояло точно такое же другое пустое кресло. Это было место Доры. Никаких атрибутов старшинства и превосходства не было заметно возле этого места, даже подножная скамейка возле него стояла простая, деревянная, точно такая же скамейка, какие стояли под ногами девушек и учениц. Единственное преимущество этого места заключалось в том, что прямо против него, над черным карнизом драпировки, отделявшей спальню девочек, помещались довольно большие часы в черной деревянной рамке. По этим часам Даша вела рабочий порядок мастерской. Сестра Анны Михайловны не любила выскакивать по дверному звонку и торчать в магазине, что, напротив, очень нравилось mademoiselle Alexandrine. Поэтому продажей и приемом заказов преимущественно заведывала француженка и сама Анна Михайловна, а Дора сидела за рабочим с голом и дирижировала работой и выходила в магазин только в крайних случаях, так сказать, на особенно важные консилиумы. На ее же попечении были и три ученицы. Она не только имела за ними главный общий надзор, но она же наблюдала за тем, чтобы эти оторванные от семьи дети не терпели много от грубости и невежества других женщин, по натуре хотя и не злых, но утративших под ударами чужого невежества всю собственную мягкость.

Кроме того, Дора, по воскресеньям и праздничным дням, учила этих девочек грамоте, счислению и рассказывала им, как умела, о боге, о людях, об истории и природе. Девочки боготворили Дарью Михайловну; взрослые мастерицы тоже очень ее любили и доверяли ей все свои тайны, требующие гораздо большего секрета и внимания, чем мистерии иной светской дамы, или тайны тех бесплотных нимф, которые "так непорочны, так умны и так благочестия полны", что как мелкие потоки текут в большую реку, так и они катятся неуклонно в одну великую тайну: добыть себе во что бы то ни стало богатого мужа и роскошно пресыщаться всеми благами жизненного пира, бросая честному труду обглоданную кость и презрительное снисхождение. Из четырех девушек этой мастерской особенным расположением Доры пользовалась Анна Анисимовна. Это была та единственная девушка, у которой надо лбом не было французского хохла. Анне Анисимовне было от роду лет двадцать восемь; она была высокая и довольно полная, но весьма грациозная блондинка, с голубыми, рано померкшими глазами и характерными углами губ, которые, в сочетании с немного выдающимся подбородком, придавали ее лицу выражение твердое, честное и решительное.

Анна Анисимовна родилась крепостною девочкою, выучена швейному мастерству на

Кузнецком мосту в Москве и отпущена своей молодой барыней на волю. Имея девятнадцать лет, она совсем близко познакомилась с одним молодым, замотавшимся купеческим сыном и месяца через два приняла своего милого в свою маленькую комнатку, которую нанимала неподалеку от магазина, где работала. Три года она работала без отдыха, что называется, не покладая рук, денно и нощно. В эти три года бог дал ей трех детей. Анна Анисимовна кормила и детей, и любовника, и ни на что не жаловалась. Наконец, кончил ее милый курс покаяния, получил радостное известие о смерти самодура-отца и удрал, обещая Анне Анисимовне не забывать ее за хлеб и соль, за любовь верную и за дружбу. О женитьбе, или хотя о чем-нибудь другом посущественнее словесной благодарности, и речи не было. Анна Анисимовна сама тоже не сказала ни о чем подобном ни слова. Приходили с тех пор Анне Анисимовне не раз крутые времена с тремя детьми, и знала Анна Анисимовна, что за бывший ее милый живет богато, губернаторов принимает, чуть пару в бане шампанским не поддает, но никогда ни за что она не хотела ему напомнить ни о детях, ни о старом долге.

"Сам не помнит, так и не надо; значит, совести нет",- говорила она, и еще сильнее разрывалась над работой, которою и питала, и обогревала детей своей отверженной любви. Просила у Анны Анисимовны одного ее мальчика в сыновья бездетная купеческая семья, обещала сделать его наследником всего своего состояния - Анна Анисимовна не отдала.

- Счастье у своего ребенка отнимаете,- говорили ей девушки.

- Ничего,- отвечала Анна Анисимовна,- зато совести не отниму; не выучу бедных девушек обманывать, да детей своих пускать по миру.

Этой Анне Анисимовне Дорушка оказывала полнейшее уважение и своим примером заставляла других уважать.

Мертвая бледность некогда прекрасного, рано отцветшего лица и крайняя простота наряда этой девушки невольно остановили на себе мимолетное внимание

Долинского, когда из противоположных дверей вошла со свечою в руках Дорушка и спросила:

- Правда, хорошо у нас, Нестор Игнатьич?

- Прекрасно,- ответил Долинский.

- Вот там мой трон, или, лучше сказать, мое президентское место; а это все моя республика. Аня, верно, уже познакомила вас с mademoiselle

Alexandrine?

Долинский отвечал утвердительно.

- Ну, а я еще познакомлю вас с прочими: это - Полинька: видите, она у нас совсем перфская красна-девица, и если у вас есть хоть одна капля вкуса, то вы в этом должны со мной согласиться; Полинька, нечего, нечего закрываться! Сама очень хорошо знаешь, что ты красавица. Это,- продолжала

Дора,- это Оля и Маша, отличающиеся замечательной неразрывностью своей дружбы и потому называемые "симпатичными попугаями" (девушки засмеялись);

это все мелкота, пока еще не успевшая ничем отличиться,- сказала она, указывая на маленьких девочек,- а это Анна Анисимовна, которую мы все уважаем и которую советую уважать и вам. Она - самый честный человек, которого я знаю.

Долинский несколько смешался и протянул Анне Анисимовне руку; девушка торопливо положила на стол свою работу и с неловкой застенчивостью подала

Долинскому свою исколотую иголкою руку.

- Ну, пойдемте дальше теперь,- позвала Анна Михайловна.

Хозяйка и гость вышли за двери, которыми за минуту вошла Дора, и вслед за ними из мастерской послышался дружный, веселый смех нескольких голосов.

- Ужасные сороки и хохотушки,- проговорила, идя впереди со свечой,

Дорушка,- а зато народ все преискренний и пресердечный.

Тотчас за мастерской у Анны Михайловны шел небольшой коридор, в одном конце которого была кухня и черный ход на двор, а в другом две большие, светлые комнаты, которые Анна Михайловна хотела кому-нибудь отдать, чтобы облегчить себе плату за весьма дорогую квартиру. Посредине коридора была дверь, которою входили в ту самую столовую, куда Журавка ввел сумерками к хозяйкам Долинского. Эта комната служила сестрам в одно и то же время и залой, и гостиной, и столовой. В ней были четыре двери: одна, как сказано, вела в коридор; другая - в одну из комнат, назначенных в наймы, третья в спальню Анны Михайловны, а четвертая в уютную комнату Доры. Вся квартира была меблирована не роскошно и не бедно, но с большим вкусом и комфортно.

Все здесь давало чувствовать, что хозяйки устраивались тут для того, чтобы жить, а не для того, чтобы принимать гостей и заботиться выказываться пред ними с какой-нибудь изящной стороны. Это жилье дышало той спокойной простотой, которая сразу дает себя чувствовать и которую, к сожалению, все реже и реже случается встречать в наше суетливое и суетное время.

- Очень хорошо у нас, Нестор Игнатьевич? - спрашивала Дора, когда все уселись за чай.

- Очень хорошо,- соглашался с нею Долинский.

Здесь нет мебели богатой,

Нет ни бронзы, ни картин,

И хозяин, слава богу,

Здесь не знатный господин -

проговорила Дора и с последними словами сердечно поцеловала свою сестру.

- Дорого только,- сказала Анна Михайловна.

- Э! Полно, пожалуйста, жаловаться. Отдадим две комнаты, так вовсе не будет дорого. За эти комнаты всякий охотно даст триста рублей в год.

- Это даже дешево,- сказал Долинский.

- Но ведь подите же с нами! - говорила Дора.- Наняли квартиру с тем, чтобы кому-нибудь эти две комнаты уступить, а перешли сюда, и баста; вот третий месяц не можем решиться. Мужчин боимся, женщин еще более, а дети на наше горе не нанимают; ну, кто же нам виноват, скажите пожалуйста?

- Ты,- отвечала Анна Михайловна,- сбила меня. Послушалась ее, наняла эту квартиру; правда, она очень хороша, но велика совсем для нас.

Из коридора показался Илья Макарович.

- А как вы, люди, мыслите? Я... как бы это вам помудренее выразиться? -

начал, входя, художник.

- Крошечку выпил,- подсказала Дора.

- Да-с... в этом в самом густе.

- Об этом и говорить не стоило,- сказала, рассмеявшись, Дора.

Все взглянули на Илью Макаровича, у которого на щечках пылал румянец и волосы слиплись на потном челе.

- Нельзя, Несторка приехал,- проговорил, икнув, Журавка.

- Никак нельзя,- поддержала серьезно Дора. Все еще более засмеялись.

- Да уж так-с! - лепетал художник.- Вы сделайте милость... Не того-с...

не острите. Я иду, бац на углу этакий каламбур.

- Хороший человек встречается,- сказала Дора.

- Да-с, именно хороший человек встречается и...

- И говорит, давай, говорит, выпьем! - снова подсказала Дора.

- И совсем не то! Денкера приказчик, это...- Журавка икнул и продолжал:

- Денкера приказчик, говорит, просил тебя привезти к нему; портретченко, говорит, жены хочет тебе заказать. Ну, ведь, волка, я думаю, ножки кормят;

так это я говорю?

- Так.

- Я, разумеется, и пошел.

- И, разумеется, выпил.

- Ну, и выпили, и работу взял. Ведь нельзя же!.. А тут вспомнил,

Несторка тут меня ждет! Друг, говорю, ко мне приехал неожиданно; позвольте, говорю, мне в долг пару бутыльченок шампанского. И уж извините, кумушка, две бутыльченки мы разопьем! Вот они, канашки французские! - воскликнул Журавка, торжественно вынимая из-под пальто две засмоленные бутылки.

Все глядели, посмеиваясь, на Илью Макаровича, на лице которого выражалось полнейшее блаженство опьянения.

- Хорошего, должно быть, о вас мнения остался этот Денкеров приказчик,-

говорила Дора.

- А что же такое?

- Ничего; пришел говорить о заказе, сейчас натянулся и еще в долг пару бутыльченок выпросил.

- Да, две; и вот они здесь; вон они, заморские, засмоленные... Нельзя,

Дарья Михайловна! Вы еще молоды; вы еще писания не понимаете.

- Нет, понимаю,- шутила Дора.- Я понимаю, что Дома вам нельзя, так вы вот...

- Тсс! тс, тс, тс... нет, ей-богу же для Несторки. Несторка... вам ведь он ничего, а мне он друг.

- И нам друг.

- Ну, нет-с, вы погодите еще! Я его от беды, от черта оторвал, а вы...

нет... вы...

- "А вы... нет... вы",- передразнила, смешно кривляясь, Дора и добавила,- совсем пьян, голубчик!

- А это разве худо, худо? Ну, я и на то согласен; на то я художник, чтоб все худое делать. Правда, Нестор Игнатьич? Канашка ты, шельмец ты!

Журавка обнял и поцеловал Долинского.

- Вот видишь,- говорил, освобождаясь из дружеских объятий, Долинский,-

теперь толкуешь о дружбе, а как я совсем разбитый ехал в Париж, так небось, не вздумал меня познакомить с Анной Михайловной и с mademoiselle Дорой.

- Не хотел, братишка, не хотел; тебе было нужно тогда уединение.

- Уединение! Все вздор, врет, просто от ревности не хотел вас знакомить с нами,- разбивала художника Дора.

- От ревности? Ну, а от ревности, так и от ревности. Вы это наверное знаете, что я от ревности его не хотел знакомить?

- Наверное.

- Ну, и очень прикрасно, пусть так и будет,- отвечал художник, налегая на букву и в умышленно портимом слове "прекрасно".

- Да, и очень прикрасно, а мы вот теперь с Нестором Игнатьичем вместе жить будем,- сказала Дора.

- Как это вместе жить будете?

- Так; Аня отдает ему те две комнаты.

- Да вы это со мною шутите, смеетесь или просто говорите? - вопросил с эффектом Журавка.

- А вот отгадайте?

- Я и со своей стороны спрошу вас, Дарья Михайловна, вы это шутите, смеетесь, или просто говорите? - сказал Долинский.

Из шутки вышло так, что Анна Михайловна, после некоторого замешательства и нескольких минут колебанья, уступила просьбе Долинского и в самом деле отдала ему свои две свободные комнаты.

- И очень прикрасно! - возглашал художник, когда переговоры кончились в пользу перехода Долинского к Прохоровым.

- А прикрасно,- говорила Дора,- по крайней мере, будет хоть с кем в театр пойти.

- Прикрасно, прикрасно,- отвечал Журавка шутя, но с тенью некоторой, хотя и легкой, но худо скрытой досады.

После уничтожения принесенных Ильей Макаровичем двух бутыльченок, он начал высказываться несколько яснее:

- Если б я был холостой,- заговорил он,- уж тебе б, братишка, тут не жить.

- Да вы же разве женаты? _

- Пф! Не женат! Да ведь я же ей вексель выдал. Этого события между

Ильей Макаровичем и его Грациэллою до сих пор никто не ведал. Известно было только, что Илья Макарович был помешан на свободе любовных отношений и на итальяночках. Счастливый случай свел его где-то в Неаполе с довольно безобразной синьорой Луизой, которую он привез с собою в Россию, и долго не переставал кстати и некстати кричать о ее художественных талантах и страстной к нему привязанности. Поэтому известие о векселе, взятом с него итальянкою, заставило всех очень смеяться.

- Фу, боже мой! Да ведь это только для того, чтоб я не женился,-

оправдывался художник.

Дорогою, по пути к Васильевскому острову, Журавка все твердил

Долинскому:

- Ты только смотри, Нестор... ты, я знаю... ты человек честный...

- Ну, ну, говори яснее,- требовал Долинский.

- Они... ведь это я тебе говорю... пф! Это божественные души!..

чистота, искренность... доверчивость...

- Да ну, что ты сказать-то хочешь?

- Не... обеспокой как-нибудь, не оскорби.

- Полно, пожалуйста.

- Не скомпрометируй.

- Ну, ты, я вижу, в самом деле пьян.

- Это, друг, ничего, пьян я, или не пьян - это мое дело; пьян да умен, два угодья в нем, а ты им... братом будь.- Минут пять приятели проехали молча, и Журавка опять начал:

- Потому что, что ж хорошего...

- Фу, надоел совсем! Что, я сам будто не знаю,- отговорился Долинский.

- А знаешь, брат, так и помни. Помни, что кто за доверие заплатит нехорошо, тот подлец, Нестор Игнатьич.

- Подлец, Илья Макарович,- шутя отвечал Долинский.

Оба приятеля весело рассмеялись и распростились у гостиницы, тотчас за

Николаевским мостом.

На другой день, часу в двенадцатом, Долинский переехал к Прохоровым и прочно водворился у них на жительстве.

- Вчера Илья Макарович целую дорогу все читал мне нотацию, как я должен жить у вас,- рассказывал за вечерним чаем Долинский.

- Он большой наш друг и, к несчастью его, совершенно слепой Аргус,-

отвечала Дора.

- Он редкий человек и любит нас чрезмерно,- проговорила Анна

Михайловна.

Глава восьмая

ПАНСИОНЕР

Нестор Игнатьевич зажил так, как еще не жилось ему ни одного дня с самого выхода из отцовского дома. Постоянная внутренняя тревога и недовольство и собою, и всем окружающим совершенно его оставили в доме Анны

Михайловны. Аккуратный, как часы, но необременительный, как несносная дисциплина, порядок в жизни его хозяек возвратил Долинского к своевременному труду, который сменялся своевременным отдыхом и возможными удовольствиями.

Всякий день неизменно, в восемь часов утра, ему приносили в его комнату стакан кофе со свежею булкою; в два часа Дорушка звала его в столовую, где был приготовлен легкий завтрак, потом он проходил с Дорою (которой была необходима прогулка) от Владимирской до Адмиралтейства и назад; в пять часов садились за стол, в восемь пили вечерний чай и в двенадцать ровно расходились по своим комнатам.

В неделю раза два Долинский с Дорой бывали в театре. Дни у них проходили за делом, но вечерами они не отказывали себе в роздыхе и некоторых удовольствиях. Жизнь шла живо, ровно, без скуки, без задержки.

Пансионер совершенно привык к порядкам своего пансиона и удивлялся, как мог он жить иначе столько лет сряду!

Со смертью своей благочестивой матери, Нестор Игнатьевич разлучился со стройной домашней жизнью. Жизнь у дяди, в которой поверх всего плавало и все застилало собою эгоистическое самовластие его тетки, оставила в нем одни тяжелые воспоминания. Воспоминания о семейной жизни с женою и тещею, уничтожившими своею требовательностью всякую его свободу и обращавшими его в раба жениной суетности и своекорыстия, были еще отвратительнее. С тех пор

Нестор Игнатьевич вел студенческую жизнь в Латинском квартале Парижа, то есть жил бездомовником и отличался от прочих, истинных студентов только разве тем, что немножко чаще их просиживал вечера дома за книгою и реже таскался по ресторанам, кафе и балам Прадо. Впрочем, несмотря на это, Нестор

Игнатьевич все-таки совсем отучился вовремя встать, вовремя лечь и в свое время погулять. Обращать светлый день в скучную ночь, и скучную ночь в бедный радостями день для него не составляло ничего необыкновенного. Он знал, что ему будет скучно на балу, потому что все удовольствия этого бала можно было всегда рассказать вперед - и все-таки он шел от скуки на бал и от скуки зевал здесь, пока не пустела зала. От скуки он валялся в постели до самого вечера; между тем позарез нужно было изготовить срочную корреспонденцию, и потом вдруг садился, читал листы различных газет, брошюр и работал напролет целые ночи. Огромный расход сил и постоянная тревога, происходящая оттого, что работа врывалась в сроки отдыха, а отдыху посвящалось время труда, вовсе не обращали на себя внимания Долинского.

- Все равно, как ни живи,- все скучно,- говаривал он себе, когда нестройность жизни напоминала ему о себе утомлением, расстройством нервной системы, или неудачей догнать бесполезно потерянное время в работе.

Теперь он не мог надивиться, как в былое время у него недоставало досуга написать в неделю двух довольно коротких корреспонденций, когда нынче он свободно вел порученный ему целый отдел газеты и на все это не требовалось ни одной бессонной ночи. Нестор Игнатьевич не только успевал кончить все к шести часам вечера, когда к нему приходил рассыльный из редакции, но даже и из этого времени у него почти всегда оставалось несколько свободных часов, которые он мог употребить по своему произволу. С

шести часов он обыкновенно сидел в столовой и что-нибудь читал своим хозяйкам. Анна Михайловна любила чтение, хотя в последнее время за хлопотами и недосугами читала далеко меньше, чем Дора. Эта перечитала бог знает сколько и, обладая неимоверной памятью, обо всем имела собственное, иногда не совсем верное, но всегда вполне независимое мнение.

Гостей у Анны Михайловны и у Дорушки бывало немного; даже можно сказать, что, кроме Ильи Макаровича, У них почти никто не бывал, но к

Долинскому кое-кто таки навертывался, особенно из газетчиков. По семейному образу жизни, который Долинский вел у Прохоровых, его знакомые незаметным образом становились и знакомыми его хозяек. Газетчики для Дорушки были народ совершенно новый, и она очень охотно с ними знакомилась, но потом еще скорее начинала тяготиться этим знакомством и старалась от них отделываться.

Особенно ее антипатией были два молодые газетчика: Спиридон Меркулович

Вырвич и Иван Иванович Шпандорчук. Это были люди того нехитрого разбора, который в настоящее время не представляет уже никакого интереса. Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время, года три-четыре назад, когда и у нас в

Петербурге и даже частью в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась. Было это доброе, простодушное время, когда в известных слоях петербургского общества нельзя было повернуться, не сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми людьми ум и нравственные достоинства человека определялись тем, как этот человек относится к Шпандорчукам и Вырвичам. Такое положение заставляет нас несколько оторваться от хода событий и представить читателям образцы, может быть, весьма скудных размеров, выражающих отношение Доры, Анны Михайловны и

Долинского к этому редкостному явлению петербургской цивилизации. И

Шпандорчук, и Вырвич в существе были люди незлые и даже довольно добродушные, но недалекие и бестактные. Оба они, прочитав известный тургеневский роман, начали называть себя нигилистами. Дора тоже прочла этот роман и при первом слове кстати сказала:

- Нет, вы совсем не нигилисты.

- Как это, Дарья Михайловна?

- Да так, не нигилисты, да и только.

- Как же, когда мы сами говорим вам, что мы в бога не веруем и мы нигилисты.

- Сами вы можете говорить что вам угодно, а все-таки вы не то, что тут названо нигилистом.

- Так что же мы такое по-вашему?

- Бог вас, господа, знает, что вы такое!

- Вот это-то и есть; вот такие-то люди, как мы, и называются нигилистами.

- Знаете, по-моему, как называются такие люди, как вы? - спросила, смеясь, Дора.

- Нет, не знаем, скажите, пожалуйста.

- А не будете сердиться?

- Сердиться глупо. Всякая свобода - наш первый принцип.

- Так видите ли, такие люди, как вы, называются скучные люди.

- А! А вам веселья хочется.

- Да не веселья, но помилуйте, что же это целую жизнь сообщать, в виде новостей, то, что каждому человеку давно очень хорошо известно: "А знаете ли, что мужик тоже человек? А знаете ли, что женщина тоже человек? А знаете ли, что богачи давят бедных? А знаете ли, что человек должен быть свободен?

Знаете ли, что цивилизация навыдумывала пропасть вздоров?" - Ведь это ж, согласитесь, скучно! Кто ж этого не знает, и какой же умный человек со всем этим давно не согласен? И главное дело, что все-то вы нас учите, учите...

Право, даже страшно подумать, какие мы, должно быть, все умные скоро поделаемся! А в самом-то деле, все это нуль; на все это жизнь дунет - и все это разлетелось; все выйдет совсем не так, как написано в рецепте.

- Да вот, то-то и есть, Дарья Михайловна, что вы и сами выходите нигилистка.

- Я! Боже меня сохрани! - отвечала Дора и как бы в доказательство тотчас же перекрестилась.

- Да что же дурного быть нигилисткой?

- Ничего особенно дурного и ничего особенно хорошего, только на что мне мундир? Я не хочу его. Я хочу быть свободным человеком, я не люблю зависимости.

- Да это и значит быть независимой. Вы сами не знаете, что говорите.

- Благодарю за любезность, но не верю ей. Я очень хорошо знаю, что я такое. У меня есть совесть и, какой случился, свой царь в голове, и, кроме их, я ни от кого и ни от чего не хочу быть зависимой,- отвечала с раздувающимися ноздерками Дора.

- Крайнее свободолюбие!

- Самое крайнее.

- Но можно найти еще крайнее.

- Например, можно даже стать в независимость от здравого смысла.

- А что ж! Я, пожалуй, лучше соглашусь и на это! Лучше же быть независимою от здравого смысла, и так уж и слыть дураком или дурой, чем зависеть от этих господ, которые всех учат. Моя душа не дудка; и я не позволю на ней играть никому,- говорила она в пылу горячих споров.

- Ну, а что же будет, если вы, в самом деле, наконец, станете независимым от здравого смысла,- отвечали ей.

- Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говорю вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей, сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.

- Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала,- убеждали

Дору.

- Нет-с; уж это извините, пожалуйста; этому я не верю! Теория -

сочинение, а жизнь - жизнь. Жизнь - это то, что есть, и то, что всегда будет.

- Значит, у вас человек - раб жизни?

- Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.

- А что же вы должны?

- Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется,- отвечала Дора.

- А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?

- То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье - я всегда очень рада; а всем, то есть целому человечеству - ничего не могу сделать: ручки не доросли.

- Эх-с, Дарья Михайловна! - ручки-то у всякого доросли, да желанья мало.

- Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много знать, вообще надо быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.

- Так вы и решаете быть в сторонке?

- Мимо чего пойду, то сделаю - позволения ни у кого просить не стану, а то, говорю вам, надо быть очень умной.

- Нестор Игнатьич! Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие же, наконец, ваши на этот счет мнения? - затягивали Долинского.

- Это, господа, ведь все вещи решенные: "ищите прежде всего царствия

Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам".

- Фу ты, какой он! Так от него и прет моралью! Что это за царствие, и что это за правда?

- Правда? Внутренняя правда - быть, а не казаться.

- А царствие?

- Да что ж вы меня расспрашиваете? Сами возраст имате; чтите и разумейте.

- Это о небе.

- Нет, о земле.

- Обетованной, по которой потечет мед и млеко?

- Да, конечно, об обетованной, где несть ни раб, ни свободь, но всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.

- Я за вас, Нестор Игнатьич! - воскликнула Дора.

- Да и я, и я! - шумел Журавка.

- И я,- говорили хорошие глаза Анны Михайловны.

- Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич,- замечал Вырвич.

- Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея была узка, чтобы она, так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?

- То-то вот от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то;

а вы поуже, пояснее формулируйте.

- Да любви мало-с. Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому, что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается, что любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.

Дорушка заплескала ладонями.

Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".

Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.

- Что это за люди? - говорила она Долинскому,- все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.

- Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.

- И еще меньше думали.

- Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.

- Так как же ни до чего путного не додумаются?

- Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!

- Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!

Долинский и Дора вместе засмеялись.

- Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? - говорила Дора.

- Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я бы ведь так не соспорил, как вы.

- Отчего это?

- Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.

- Ну-с?

- Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много - что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так...

- Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?

Долинский тихо улыбнулся.

- Ммм! Какой любезный! - произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.

- Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь?

Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.

- Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! -

говорила задумчиво Дора.

- Веруйте смелее в себя, идите бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что делать; нужно иметь ум и правила, а не расписание,- успокаивал ее Долинский, и у них перемерялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?

Долинский сам чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему говорить с Дорой, а эти люди являлись к ним довольно редко и раз от разу посещения их становились еще реже.

- Ну, какое сравнение разговаривать, например, с ними, или с простодушным Ильею Макаровичем? - спрашивала Дора.- Это - человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: "Дай скворушке кашки!" И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали.

Нечего сказать, хорошо бы стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.

- Это мы вам обязаны за такое знакомство,- шутила она с Долинским.- К

нам прежде такие птицы не залетали. А, впрочем, ничего - это очень назидательно.

- А не спорить я все-таки не могу,- говорила она в заключение.

Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:

- Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.

- Неужто,- говорили ей,- вы не сочувствуете и тому, что люди бьются за вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?

- Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может,- отвечала Дора.

- А вот не можете быть судьей.

- И не хочу; мне довольно судить самое себя.

- А других вы судите чужим судом?

- Нет, своим собственным.

- Спорщица! Когда ты перестанешь спорить! - останавливала сестру Анна

Михайловна, обыкновенно не принимавшая личного участия в заходивших при ней длинных спорах.

- Не могу, Аня, за живое меня задевают эти молодые фразы,- горячо отвечала Дора.

- Но позвольте, ведь вы могли бы пожелать быть врачом? - возражал ей

Шпандорчук.

- Могла бы.

- И вам бы не позволили.

- Совершенно напрасно не позволили бы.

- А все-таки вот взяли бы, да и не позволили бы.

- Очень жаль, но я бы нашла себе другое дело. Не только света, что в окне.

- Ну, хорошо-с, ну, положим, вы можете себе создать этакое другое независимое положение, а те, которые не могут?

- Да о тех и говорить нечего! Кто не умеет стать сам, того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что тому нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.

- Ах, да оставьте вы, сделайте милость, в покое вашего Белинского!

Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?

- В этом случае, да - приговор. Попробуйте-ка отнять независимость у меня, у моей сестры, или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?

- Что за Анна Анисимовна?

- А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой швее из нашего магазина.

Дорушка любила ставить свою Анну Анисимовну в пример и охотно рассказывала ее несекретную историю.

- Вот видите! - говорили ей после этого рассказа развиватели,- а легко зато этой Анне Анисимовне?

- Ну, господа, простите меня великодушно! - запальчиво отвечала Дора.-

Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот ее не стоит и даже говорить о ней не должен.

- Да, женщина, почти каждая - раба; она раба и в семье, раба в обществе.

- Потому что она большей частью раба по натуре.

- То есть как это? Не может жить без опеки?

- Не хочет-с, не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи. Раба! Всякий, кто дорожит чем-нибудь больше, чем свободой,- раб. Не все ли равно, женщина раба мужа, муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры - все равны!

- Даже досюда идет!

- А еще бы! Ведь вы не смеете быть не либералом?

- Потому что мы убеждены...

- Убеждены! - с улыбкой перебивала Дора.- Не смеете, просто не смеете.

Не знаете, что делать; не знаете, за что зацепиться, если вас выключат из либералов. От жизни даже отрекаетесь.

- Вот то-то, Дарья Михайловна,- говорили ей,- не знаете вы, сколько труда в последнее время положено за женщину.

- Это правда. Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница.

Я бы все силы мои употребила растолковать женщинам, что все ваши о нас попечения... просто для нас унизительны.

- Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас - то есть не только не о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.

- А о себе - я это так и догадывалась.

- Да хотя бы-с и о себе! Пора, наконец, похлопотать и о себе, когда на нас ложится весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе, и другим - ничего не делают. Вопрос женский - общий вопрос.

- Да то-то вот; пожалуйста, хоть не называйте же вы этого вопроса женским.

- А как же прикажете его называть в вашем присутствии?

- Барыньский, дамский - одним словом, как там хотите, только не женский, потому что, если дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это вы говорите о барышнях, о дамах - так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.

- Мы говорим вообще о развитой женщине, которая в наше время не может себе добыть хлеба.

- Развившаяся до того, что не может добыть себе хлеба! Ха-ха-ха!..

Дорушка неудержимо расхохоталась.

- Не смешите, пожалуйста, людей, господа! Эти ваши таким манером развившиеся женщины не в наше только время, а во всякое время будут без хлеба.

- Нет-с, это немножко не так будет. А впрочем, где же эти ваши и не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?

- А-а! Это, господа, уж ищите, да-с, ищите, как голодный хлеба ищет.

Женщина ведь стоит того, чтоб ее поискать повнимательнее.

- Но где-с? Где?

- А-а! Вот то-то и есть. Помните, как Кречинский говорит о деньгах:

"Деньги везде есть, во всяком доме, только надо знать, где они лежат; надо знать, как их взять. Так точно и женщины: везде они есть, в каждом общественном кружочке есть женщины, только нужно их уметь найти! -

проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.

- Да и о чем собственно речь-то? - вмешался Долинский.- Если об общем счастии, о мужском и о женском, го я вовсе не думаю, чтобы женщины стали счастливее, если мы их завалим работой и заботой; а мужчина, который, действительно, любит женщину, тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее.

Что там ни вводите, а полюбя женщину, я все-таки стану заботиться, чтобы ей было легче, так сказать, чтоб ей было лучше жить, а не буду производить над ней опыты, сколько она вытянет. Мне же приятно видеть ее счастливою и знать, что это я для нее устроил!

- Да-с, это прекрасно, только с одной стороны - со стороны поэзии; а вы забываете, что есть и другие точки, с которых можно смотреть на этот вопрос:

например, с точки хлеба и брюха.

Долинский несколько смутился словом "брюхо" и отвечал:

- То есть вы хотите сказать: со стороны денег; ну, что же-с! Если женщина дает вам счастье, создает ваше благополучие, то неужто она не участвует таким образом в вашем труде и не имеет права на ваш заработок? Она ваш половинщик во всем - в горе и радостях. Как вы расцените на рубли влияние, которое хорошая женщина может иметь на вас, освежая ваш дух, поддерживая в вас бодрость, успокоивая вас лаской, одним словом - утешая вас своим присутствием и поднимая вас и на работу, и на мысль, и на все хорошее?

Может быть, не половина, а восемь десятых, даже все почти, что вы заработаете, будет принадлежать ей, а не вам, несмотря на то, что это будет заработано вашими руками.

- Все же, я думаю, согласитесь вы, что нужно развить в женщине вкус, то есть я хотел сказать, развить в ней любовь и к труду, и к свободе, чтоб она умела ценить свою свободу и ни на что ее не променивала.

- Да против этого никто ничего не говорит. Давай им бог и этой любви к свободе, и уменья честно достигать ее - одно другому ничуть не мешает.

- Кто ценит свою свободу, тот ни на что ее и так не променяет, тот и сам отстоит ее и совсем не по вашим рецептам,- равнодушно сказала Дора.

- А вы забываете наши милые законы,- заговорил, переменяя тон,

Шпандорчук.

- Очень они мне нужны, ваши законы! Я сама себе закон. Не убиваю, не краду, не буяню - какое до меня дело закону?

- Ну, а если вы полюбите и закон станет вам поперек дороги?

- Что за вздор такой вы сказали! Где же есть для любви законы? Люблю -

вот и все.

- И как же будете поступать?

- Как укажет мое чувство. Нет, все вы, господа,- рабы,- заканчивала

Дора.

С нею обыкновенно никто из спорящих не соглашался и даже нередко ставили Дорушку в затруднительное положение заученными софизмами, но всего чаще она наголову побивала своею живою и простою речью всех своих ученых противников, и Нестор Игнатьевич ликовал за нее, молча похаживая по оглашенной спором комнате.

- Бедовая эта ученая швейка! - говорили о ней се новые знакомые.

- Да, рассуждает!

- Придет, брат, видно, точно, шекспировское время, что мужик станет наступать на ногу дворянину и не будет извиняться. Я, разумеется, понимаю дворянина мысли.

- Ну, еще бы!

- Над ней, однако, очень бы стоило поработать прилежно, - заключил

Вырвич.

- Очень жаль, что вы без системы все читаете,- поучительно заявлял он ей один раз.

- Напротив, спросите Нестора Игнатьевича; я его, я думаю, замучила, заставляя переводить себе.

- Нестор Игнатьич - известный старовер.

- А какая же новая-то есть вера? - спросил сквозь зубы Долинский.

- Вера в лучших людей и в лучшее будущее.

- Это самая старая вера и есть,- так же нехотя и равнодушно отвечал

Долинский.

- Да-с, да это не о том, а о том, что Дарья Михайловна с вами, я думаю, в чем ведь упражняется? Все того же Шекспира, небось, заставляет себе переводить?

- Русских журналов я более не читаю,- отвечала за Долинского Дора.

- Это за что такая немилость?

- Нечего читать. Своих прежних писателей я всех знаю, а новых... да и новых, впрочем, знаю.

- Даже не читавши!

- А это вас удивляет? Тут ничего нет такого удивительного. Дело очень известное: все ведь почти они на один фасон! Один говорит: пусть женщина отдается по первому влечению, другой говорит - пусть никому не отдается;

один учит, как наживать деньги, другой - говорит, что деньги наживать нечестно, что надо жить совсем иначе, а сам живет еще иначе. Все одна докучная басня: "жили были кутыль да журавль; накосили они себе стожок сенца, поставили посередь польца, не сказать ли вам опять с конца?" -

зарядила сорока "Якова", и с тем до всякого.

- А у вашего Шекспира?

- А у моего Шекспира? А у моего Шекспира - вот что: я вот сегодня устала, забила свою голову всякой дрязгой домашней, а прочла "Ричарда" - и это меня освежило; а прочитай я какую-нибудь вашу статью или нравоучение в лицах - я бы только разозлилась или еще больше устала.

- В Ричарде Третьем - жизнь!.. О, разум! - к тебе взываю. Что это такое, эта Анна? Урод невозможный. Живая на небо летит за мертвым мужем, и тут же на шею вешается его убийце. Помилуйте, разве это возможно.

- Иль палец выломить любя, как леди Перси,- вставил со своей стороны

Шпандорчук.

- Да... и палец выломить,- спокойно отвечала Дора.

- Так уж, последовательно идя, почему ж не свернуть любя и голову?

- Да... свернуть и голову.

- Любя!

Дорушка помолчала и, посмотрев на обоих оппонентов, медленно проговорила, качая своей головкою:

- Эх, господа, господа! Какие у вас должны быть крошечные-крошечные страстишки-то! - Она приложила палец к концу ногтя своего мизинца и добавила,- вот этакие должно быть, чупушные, малюсенькие; меньше воробьиного носка.

- Прекрасно-с! Ну, пусть там страсти, так и страсти; но зачем же в небо-то было лезть?

- Да что вы так этого неба боитесь? Не беспокойтесь, пожалуйста, никто живьем ни в небо не вскочит, ни в землю совсем не закопается.

Журавка обыкновенно фыркал, пыхал, подпрыгивал и вообще ликовал при этих спорах. Вырвич и Шпандорчук один или два раза круто поспорили с ним о значении художества и вообще говорили об искусстве неуважительно. Илья

Макарович был плохой диалектик; он не мог соспорить с ними и за то питал к ним всегдашнюю затаенную злобу.

Чуть, бывало, он завидит их еще из окна, как сейчас же завертится, забегает, потирает свои руки и кричит: "Волхвы идут! волхвы, гадатели!

Сейчас будут нам будущее предсказывать".

С появлением Вырвича и Шпандорчука Журавка стихал, усаживался в уголок и только тихонько пофыркивал. Но зато, пересидев их и дождавшись, когда они уйдут, он тотчас же вскакивал и шумел беспощадно.

- Кошлачки! Кошлачки! - говорил он о них,- отличные кошлачки! Славные такие, все как на подбор шершавенькие, все серенькие, такие, что хоть выжми их, так ничего живого не выйдет... То есть,- добавлял он, кипятясь и волнуясь,- то есть вот, что называется, ни вкуса-то, ни радости, опричь самой гадости... Торчат на свете, как выветрелые шишки еловые... Тьфу, вы, сморчки ненавистные!

Долинский всей душой сочувствовал Доре, но вследствие ее молодости и детского ее положения при нежной, страстно ее любящей сестре, он привык смотреть на нее только как на богато одаренное дитя, у которого все еще...

не устоялось и бродит. Он очень любил Дору и с удовольствием исполнял каждое ее желание, но ко многим ее требованиям относился как к капризам ребенка и даже исполнял их с снисходительной улыбкой. Дорушка, при всем своем уме и прочих хороших качествах, действительно, иногда позволяла себе немножко покапризить, и материнское снисхождение Анны Михайловны к этим капризам упрочивало за ее сестрою положение дитяти. В поведении Дорушки таки случались своего рода грешки и странности, и Анна Михайловна не без основания говаривала, что Дора про себя самое поет романс:

То без речей, то говорлива,

То холодна, то жжет в ней кровь.

Отношения Долинского к Анне Михайловне были совершенно иные. Это было что-то вроде благоговейного почтения. Долинский даже переменялся в лице, когда Анна Михайловна относилась к нему с вопросом. Он смотрел на нее как на что-то неприкосновенное, высшее обыкновенной женщины; разговаривал с ней он, не сводя своего взора с ее прекрасных глаз; держался перед ней как перед идолом: ни слова необдуманного, ни шутки веселой - словом, ничего такого, что он даже позволял себе в присутствии одной Доры - он не мог сделать при

Анне Михайловне. Если Анна Михайловна, которая любила походить в сумерки по комнате, заводила с Долинским речь о делах, он весь обращался в слух, во внимание, и Анна Михайловна скоро стала чувствовать безотчетное влечение о всех своих нуждах и заботах поговорить с Нестором Игнатьевичем. В его беседе не было ни энергической порывчивости Доры, ни верхолетной суетливости Ильи

Макаровича, и слова Долинского ближе ложились к сердцу тихой Анны

Михайловны, чем слова сестры и художника. В чувстве Долинского к Анне

Михайловне преобладало именно благоговейное поклонение высоким и скромным достоинствам этой женщины, а вместе и глубокая, нежная любовь, чуждая всякого знакомства с страстью. Анна Михайловна очень уважала в Долинском хорошего человека, жалела о его разбитой жизни и... ей нравилось то робкое благоговение к ней, которое она внушила этому человеку без всякого умысла, но которого, однако, не могла не заметить и которым не отказывало себе иногда скромно любоваться ее женское самолюбие.

Так прошел целый год. Все были счастливы, всем жилось хорошо, все были довольны друг другом. Илья Макарович, забегая раза два в неделю хватить водчонки, говорил Долинскому:

- Спасибо тебе, Несторка, отлично, братец, ты себя ведешь, отлично!

Илье Макаровичу и даже проницательной Доре и в ум не приходило пощупать

Анну Михайловну или Долинского с их сердечной стороны. А тем временем их тихие чувства крепли и крепли.

Задумал Долинский, по Дорушкиному же подстрекательству, написать небольшую повесть. Писал он неспешно, довольно долго, и по мере того, что успевал написать между своей срочной работой, читал по кусочкам Анне

Михайловне и Дорушке.

Сначала Дора, внимательно следившая за медленно подвигавшеюся повестью, не замечала в ней ничего, кроме ее красот или недостатков в выполнении; но вдруг внимание ее стало останавливаться на сильном сходстве характера самого симпатичного женского лица повести с действительным характером Анны

Михайловны. Еще немножко позже она заметила, что ее всегда ровная и спокойная сестра следит за ходом повести с страшным вниманием; увлекается, делая замечания; горячо спорит с Дорой и просто дрожит от радости при каждой удачной сценке. Дописал Долинский повесть до конца и стал выправлять ее и окончательно приготовлять к печати. Через неделю он прочел ее всю разом в совершенно отделанном виде.

- Да это у вас живая Аня списана! - вскрикнула, по окончании чтения,

Дора.

Анна Михайловна и Долинский смутились.

Дора посмотрела на них обоих и не заводила об этом более речи; но дня два была как-то задумчивее обыкновенного, а потом опять вошла в свою колею и шутила.

- Вот погоди, скоро его какой-нибудь приятель отваляет за эту повесть,-

говорила она Анне Михайловне, когда та в десятый раз просматривала напечатанную в журнале повесть Долинского.

- За что же? - вся вспыхнув и потерявшись, спросила Анна Михайловна.

- Будто ругают за что-нибудь. Так, просто, потому что это ничего не стоит.

Дорушка заметила, что сестра ее поражена мыслью о том, что Нестора

Игнатьевича могут разбранить, обидеть и вообще не пожалеть его, когда он сам такой добрый, когда он сам так искренно всех жалеет.

- Гм! Так, видно, этому делу и быть,- произнесла Дора, долго посмотрев на Анну Михайловну и тихонько выходя из комнаты.

- Что ты, Дорушка, сказала? - спросила ее вслед сестра.

- Что так этому и быть.

- Какому, душка, делу?

- Да никакому, мой друг! Я так себе, бог знает, что сболтнула,-

отвечала Дорушка и, возвратясь, поцеловала сестру в лоб и ласково разгладила ее волосы.

Николай Лесков - Обойденные - 02 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Обойденные - 03 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава девятая МАЛЬЧИК БОБКА Прошло очень немного времени, как Доре пре...

Обойденные - 04 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава первая МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК С ПРОСТОРНЫМ СЕРДЦЕМ В это...