Николай Лесков
«НЕКУДА - 07 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ»

"НЕКУДА - 07 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ"

* Книга третья. НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ *

Глава первая. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ НА НОВОЙ ПОЧВЕ

Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.

По одной из таких пустынных улиц часу в двенадцатом самого ненастного дня, по ступицу в жидкой, болотистой грязи, плыли маленькие одноместные дрожечки, запряженные парою бойких рыженьких шведок. Толстенькие, крепкие лошадки с тщательно переваленными гривками и ловко подвязанными куколкою хвостами, хорошая упряжь и хороший кожаный армяк кучера давали чувствовать, что это собственные, хозяйские лошадки, а спокойное внимание, с которым седок глядел через пристяжную вперед и предостерегал кучера при объездах затопленных камней и водомоин, в одно и то же время позволяло догадываться, что этот седок есть сам владелец шведок и экипажа и что ему, как пять пальцев собственной руки, знакомы подводные камни и бездонные пучины этого угла Петербургской стороны. Лицо этого господина было неудобно рассмотреть, потому что, защищаясь от досадливо бьющей в лицо мги, он почти до самых глаз закрывал себя поднятым воротником камлотовой шинели; но по бодрости, с которою он держится на балансирующей эгоистке, видно, что он еще силен и молод. На нем, как выше сказано, непромокаемая камлотовая шинель, высокие юхтовые сапоги, какие часто носят студенты, и форменная фуражка с кокардою.

Прыгая с тряской взбуравленной мусорной насыпи в болотистые колдобины и потом тащась бесконечною полосою жидкой грязи, дрожки повернули из пустынной улицы в узенький кривой переулочек, потом не без опасности повернули за угол и остановились в начале довольно длинного пустого переулка. Далее невозможно было ехать по переулку, представлявшему сплошное болото, где пролегала только одна узенькая полоска жидкой грязи, обозначавшая проезжую дорожку, и на этой дорожке стояли три воза, наполненные диванчиками, стульями, ширмами и всяким домашним скарбом, плохо покрытым изодранными извозчичьими рогожами, не защищавшими мебель от всюду проникающей осенней мги.

Около остановившихся подвод вовсе не было видно ни одного человека.

Только впереди слышались неистовые ругательства, хлопанье кнутьев и отчаянные возгласы, заглушавшие сердитые крики кучера, требовавшего дороги.

Человек, ехавший на дрожках, привстал, посмотрел вперед и, спрыгнув в грязь, пошел к тому, что на подобных улицах называется тротуарами. Сделав несколько шагов по тротуару, он увидел, что передняя лошадь обоза лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного, крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой сцены, прислонясь к заборчику, сидела на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.

- Что ж теперь будем делать, ребята? - крикнул извозчикам проезжий.

Мужики оглянули его недовольным взглядом, крикнули, и кнутья опять засвистали.

Старушка, сидевшая под забором, встала, взяла свои узелки и, подойдя к проезжему, остановилась от него в двух шагах. Проезжий на мгновение обернулся к старушке, посмотрел на торчавший из узелка белый носик фарфорового чайника, сделал нетерпеливое движение плечами и опять обернулся к извозчикам, немилосердно лупившим захлебывающуюся в грязи клячу.

- Что я вас хочу спросить, батюшка, ваше высокоблагородие, - начала тихонько старушка, относясь к проезжему.

- Что, матушка, говорите? - отвечал тот, быстро обернувшись к старушке.

- Извините, пожалуйста, сударь, не Дмитрий ли Петрович Розанов вы будете?

- Няня! Абрамовна! - вскрикнул Розанов.

- Я же, батюшка; я, друг ты мой милый!

- Откуда ты?

Розанов обнял и радостно несколько раз поцеловал старуху в ее сморщенные и влажные от холодной мги щеки.

- Какими ты здесь судьбами? - расспрашивал Абрамовну Розанов.

- А вот, видишь, на квартиру, батюшка, переезжаем.

- Куда это?

- Да вот, вон видишь, вон в тот дом.

Старуха костлявою рукою указала на огромный, старый, весьма запущенный дом, одиноко стоящий среди тянущегося по переулку бесконечного забора.

- Кто ж тут из ваших?

- Одна барышня.

- Лизавета Егоровна?

- Да с нею я. Вот уж два года, как я здесь с нею. Господи, твоя воля!

Вот радость-то Бог послал. Я уж про тебя спрашивала, спрашивала, да и спрашивать перестала.

- Что ж это вы одни здесь?

- Да то ж вот все, как и знаешь, как и прежде бывало: моркотно молоденькой, - нигде места не найдем.

- Ну, а Егор Николаевич?

- Приказал тебе, сударь, долго жить.

- Умер!

- Скончался; упокой его Господи! Его-то волю соблюдаючи только здесь и мычусь на старости лет.

Розанов внимательно поглядел в глаза старухи: видно было, что ей очень не по себе.

- Ну, а Софья Егоровна? - спросил он ее спокойно.

- Замуж вышла, - отвечала старуха, смаргивая набегающую на глаза слезу.

- За кого ж она вышла?

- За гацианта одного вышла, тут на своей даче жили, - тихо объяснила старуха, продолжая управляться с слезою.

- А Ольга Сергеевна?

- Все примерло: через полгодочка убралась за покойником. - Ну, а вы же как, Дмитрий Петрович?

- Вот живу, няня.

- Вы зайдите к моей-то, - зайдите. Она рада будет.

- Где же теперь Лизавета Егоровна?

- Да вот в этом же доме, - отвечала старуха, указывая на тот же угрюмо смотрящий дом. - Рада будет моя-то, - продолжала она убеждающим тоном. - Поминали мы с ней про тебя не раз; сбили ведь ее: ох, разум наш, разум наш женский! Зайди, батюшка, утешь ты меня, старуху, поговори ты с ней! Может, она тебя в чем и послушает.

- Что ты это, няня!

- Ох, так... и не говори лучше... что наша только за жизнь, - одурь возьмет в этой жизни.

Абрамовна тихо заплакала. Розанов тихо сжал старуху за плечо и, оставив ее на месте, пошел по тротуару к уединенному дому.

- Смотри же, зайди к моей-то, - крякнула ему вслед няня, поправляя выползавший из ее узелочка чайник.

Глава вторая. DOMUS (Дом (лат.))

Дом, к которому шел Розанов, несколько напоминал собою и покинутые барские хоромы, и острог, и складочный пакгауз, и богадельню. Сказано уже, что он один-одинешенек стоял среди пустынного, болотистого переулка и не то уныло, а как-то озлобленно смотрел на окружающую его грязь и серые заборы.

Дом этот был построен в царствование императрицы Анны Иоанновны и правление приснопамятного России герцога Курляндского. Архитектура дома как нельзя более хранила характер своего времени.

Это было довольно длинное и несоразмерно высокое каменное строение, несмотря на то, что в нем было два этажа с подвалом и мезонином во фронтоне.

Весь дом был когда-то густо выбелен мелом, но побелка на нем отстала и обнаружила огромные пятна желтобурой охры. Крыша на доме была из почерневших от времени черепиц. По низу, почти над самым тротуаром, в доме было прорезано девять узких параллелограммов без стекол, но с крепкими железными решетками, скрепленными кольчатою вязью. Над этим подвальным этажом аршина на два вверх начинался другой, уже жилой этаж с оконными рамами, до которых тоже нельзя было дотронуться иначе, как сквозь крепкие железные решетки.

Опять вверх, гораздо выше первого жилого этажа, шел второй, в котором только в пяти окнах были железные решетки, а четыре остальные с гражданскою самоуверенностью смотрели на свет только одними мелкошибчатыми дубовыми рамами с зеленоватыми стеклами. Еще выше надо всем этим возвышался выступавший из крыши фронтон с одним полукруглым окном, в котором хотя и держалась дубовая рама с остатками разбитых зеленоватых отеков, но теперь единственное противодействие ветрам и непогодам представляла снова часто повторяющаяся с уличной стороны этого дома железная решетка. В самом нижнем, так сказать, в подземном этаже дома шли огромные подвалы, разветвлявшиеся под всем строением и представлявшие собою огромные удобства для всяких хозяйственных сбережений и для изучения неэкономности построек минувшего периода в архитектурном отношении. Здесь, кроме камер с дырами, выходившими на свет Божий, шел целый лабиринт, в который луч солнечного света не западал с тех пор, как последний кирпич заключил собою тяжелые своды этих подземных нор. В некоторых стенах этих вечно темных погребов были вделаны толстые железные кольца под впадинами, в половине которых выдавались каменные уступы. К этим кольцам древнее боярство присаживало когда-то подневольных ему холопей. Это были пытальные, которые человек, пишущий эти строки, видел назад тому лет около пяти, - пытальные, в которые не западал луч солнца. По мокрому, давно заплывшему грязью плитяному полу этого этажа давно не ступала ничья нога, и только одно холодное шлепанье медленно скачущих по нем пузатых жаб нарушало печальное безмолвие этого подземелья. Первый жилой этаж представлял несколько иное зрелище. Сюда вели два входа. Один, тотчас из ворот, по каменному безобразному крыльцу с далеко выдающимся навесом вел в большие комнаты, удобные скорее для солдатской швальни, чем для жилого помещения. С другого крылечка можно было входить в огромную низкую кухню, соединявшуюся с рядом меньших покоев первого этажа. Всех комнат здесь было восемь, и половина из них была темных. В двух комнатах, примыкавших к кухне, вовсе не было окон: это были не то кладовые, не то спальни. Этаж этот вообще производил тяжелое впечатление, свойственное виду пустых казарм.

Из просторных сеней этого этажа шла наверх каменная лестница без перил и с довольно выбитыми кирпичными ступенями. Наверху тоже было восемь комнат, представлявших гораздо более удобства для жилого помещения. Весь дом окружен был просторным заросшим травою двором, на заднем плане которого тянулась некогда окрашенная, но ныне совершенно полинявшая решетка, а за решеткой был старый, но весьма негустой сад.

Дом этот лет двенадцать был в спорном иске и стоял пустой, а потому на каждом кирпиче, на каждом куске штукатурки, на каждом вершке двора и сада здесь лежала печать враждебного запустения. Розанов, подойдя к калитке этого дома, поискал звонка, но никакого признака звонка не было. Доктор отошел немного в сторону и посмотрел в окно верхнего этажа. Сквозь давно не мытые стекла на некоторых окнах видны были какие-то узлы и подушки, а на одном можно было отличить две женские фигуры, сидевшие спиною к улице.

Розанов, постояв с минуту, опять вернулся к калитке и крепко толкнул ее ногою. Калитка быстро отскочила и открыла перед Розановым большой мокрый двор и серый мрачный подъезд с растворенными настежь желтыми дверями.

Розанов взошел на крыльцо, взглянул в отворенную дверь нижнего этажа и остановился. Все тихо. Он опять подумал на мгновение и с нарочитым стуком стал подниматься по лестнице.

Вверху лестницы была довольно широкая платформа, выстланная дурно отесанными плитами; одна узенькая дверь, выбеленная мелом, и другая, обитая войлоком и старою поспенною клеенкою.

Розанов отворил дверь, обитую поспенною клеенкою. Перед ним открылась довольно большая и довольно темная передняя, выкрашенная серою краскою.

Прямо против входной двери виднелся длинный коридор, а влево была отворена дверь в большую залу. В зале лежало несколько огромных узлов, увязанных в простыни и ватные одеяла. На одном из окон этой комнаты сидели две молодые женщины, которых Розанов видел сквозь стекла с улицы; обе они курили папироски и болтали под платьями своими ногами; а третья женщина, тоже очень молодая, сидела в углу на полу над тростниковою корзиною и намазывала маслом ломоть хлеба стоящему возле нее пятилетнему мальчику в изорванной бархатной поддевке.

Сидевшие на окне женщины при появлении Розанова в открытой перед ними передней не сделали ни малейшего движения и не сказали ни слова. Розанов бросил на камин передней свою непромокаемую шинель и тихо вошел в залу.

- Извините, - начал он, обращаясь к сидевшим на окне дамам, - мне сказали, что в эту квартиру переезжает одна моя знакомая, и я хотел бы ее видеть.

Дама, приготовлявшая бутерброд для ребенка, молча оглянулась на

Розанова, и сидящие на окне особы женского пола тоже смотрели на него самым равнодушным взглядом, но не сказали ни слова, давая этим чувствовать, что относящийся к ним вопрос недостаточно ясно формулирован и в такой редакции не обязывает их к ответу.

- Я желал бы видеть Лизавету Егоровну Бахареву, - пояснил, стоя в прежнем положении, Розанов.

- Пошлите сюда Бахареву, - крикнула в соседнюю дверь одна из сидящих на окне дам и, стряхнув мизинцем пепел своей папироски, опять замолчала.

Розанов молча отошел к другому окну и стал смотреть на грязную улицу.

- Кто зовет Бахареву? - спросил новый голос.

Розанов оглянулся и на пороге дверей залы увидел Бертольди. Она почти нимало не изменилась: те же короткие волосы, то же неряшество наряда, только разве в глазах виднелось еще больше суетной самоуверенности, довольства собою и сознания достоинств окружающей ее среды.

- Здравствуй, Бертольди, - произнес доктор.

- Ах, Розанов! вот встреча!

- Неожиданная?

- Да. Вы хотите видеть Бахареву. Я скажу ей сейчас.

Бертольди повернулась и исчезла. Розанов видел, что Бертольди что-то как будто неловко, и, повернувшись опять к окну, стал опять смотреть на улицу.

Через две минуты в комнату вошла Лиза и сказала:

- Здравствуйте, Дмитрий Петрович!

Розанов радостно сжал ее руки и ничего ей не ответил.

- Как давно... - начала было Лиза.

- Очень давно, Лизавета Егоровна, - подтвердил доктор.

- Как это вы вспомнили...

- Я никогда не забывал, - отвечал Розанов, снова сжав ее руки.

- Ну пойдемте ко мне, в мою комнату; я нездорова и, кажется, совсем разболеюсь с этою перевозкою.

- Вы очень переменились, - заметил Розанов.

- Худею, стареюсь?

- Не стану лгать, - и похудели и постарели.

- Часто хвораю, - отвечала спокойно Лиза и, еще раз позвав за собою

Розанова, пошла впереди его через переднюю по коридору. Вдоль темного коридора Розанов заметил несколько дверей влево и, наконец, вошел за Лизою в довольно большую комнату, окрашенную желтою краскою.

В этой комнате стоял старенький, вероятно с какого-нибудь чердачка снесенный столик, за которым, стоя, ели из деревянной чашки три прехорошенькие горничные девушки. С ними вместе помещался на белой деревянной табуретке, обедал и, по-видимому, очень их смешил молодой человек в коричневом домашнем архалучке.

Проходя мимо трапезующих, Розанов взглянул на молодого господина и, остановясь, вскрикнул:

- Ба, Белоярцев!

Белоярцев положил на стол ложку, медленно приподнялся, обтер усики и, направляясь к Розанову, произнес с достоинством:

- Здравствуйте, Дмитрий Петрович.

- Какими вы судьбами здесь?

- И волей, и неволей, и своей охотой, батюшка Дмитрий Петрович, -

отвечал Белоярцев шутя, но с тем же достоинством. - Вы к Лизавете Егоровне идете?

- Да, - отвечал Розанов.

- Ну, там мы увидимся, - произнес он, пожимая руку Розанова.

Доктор направился в дверь, которою вышла Лиза. Здесь опять ему представился новый коридор с четырьмя дверями, и в одной из этих дверей его ожидала Лиза.

- Что это, Лизавета Егоровна? - недоумевая, спросил шепотом Лизу

Розанов.

- Что? - переспросила его она.

- Как эта... тут что же?.. Ваша комната?

- Да, это моя комната: входите, Дмитрий Петрович.

- Вы тут как же? нанимаете, что ли?

- Да, нанимаю.

- Со столом?

- Да...

- Что вы так далеко забрались?

- От чего же далеко?

- Ну, от города.

- А что мне город?

- И дорого платите здесь?

- Нет, очень дешево. Мы наняли весь этот дом за восемьсот рублей в год.

- На что же вам весь дом? - спросил с удивлением Розанов.

- Жить, - отвечала ему, улыбаясь, Лиза.

- Да; но кто же ваш хозяин?.. У кого вы здесь живете?

- Сами у себя. Что это вас так удивляет?

- Да кто же у вас хозяин?

- Ах, никто особенно не хозяин, и, если хотите, все хозяева. Будто уж без особенного антрепренера и жить нельзя!

- Лиза! - позвала, отворив дверь, Бертольди. - скажите, не у вас ли я оставила список вопросов?

- Не знаю, - в таком хаосе ничего не заметишь; поищите, - лениво проговорила, оглядываясь по комнате, Лиза.

Бертольди впорхнула в комнату и начала рыться на окне.

- Ну что, как вы нынче живете, mademoiselle Бертольди? - спросил ее

Розанов.

- Весьма хорошо, - отвечала она.

- Над чем работаете?

- Над собою.

- Почтенное занятие.

- А вы давно в Петербурге? - обратился Розанов к Лизе.

- Да вот уже третий год.

- Удивительное дело; никогда и не встретились. Вы где же жили?

- В разных сторонах, Дмитрий Петрович.

- Папа ваш умер?

- Умер.

- Ну, а матушка, а сестра?

- Сестра вышла замуж и, кажется, здесь теперь.

- А вы не видаетесь?

- Нет, не видаемся.

- За кого же вышла Софья Егоровна?

- За какого-то австрийского барона Альтерзона.

- Хороший человек?

- Не видала я его.

- Ну, а мать Агния?

- Тетка жива.

- И более ничего о ней не знаете?

- Ничего не знаю.

- Кто это такая, Лиза, мать Агния? - спросила Бертольди.

- Сестра моего отца.

- Что она, монахиня?

- Да.

- Каких антиков у вас нет в родстве!

Лиза ничего не отвечала.

- Ну, а что же вы меня ни о чем не спросите, Лизавета Егоровна: я ведь вам о многом кое о чем могу рассказать.

- В самом деле, как же вы живете?

- Да я не о себе; я служу.

- При университете?

- Нет, при полиции; mademoiselle Бертольди когда-то предсказала мне сойтись с полицией, - судьба меня и свела с нею.

- Что же вы такое при полиции?

- Я полицейский врач этой счастливой части.

- Вот как!

- Да, Лизавета Егоровна, - достиг степеней известных. - А вы знаете, что Полина Петровна и Евгения Петровна с мужем тоже здесь в Петербурге?

- Нет, не знала, - равнодушно проговорила Лиза.

- Что это такое, Лизавета Егоровна? - произнес с тихим упреком

Розанов. - Я думал, что обрадую вас, а вы...

- Я очень рада... Зачем же здесь Женни?

- Ее муж получил тут место очень видное.

- Вот как! - опять еще равнодушнее заметила Лиза.

- Да, он пойдет. Они уж около месяца здесь и тоже устраиваются. - Мы очень часто видимся, - добавил, помолчав, Розанов.

- А что Полинька?

- Она живет.

- С вами? - неожиданно спросила Бертольди. Розанов сначала немножко покраснел, но тотчас же поправился и, рассмеявшись, отвечал:

- Нет, не со мною. Я живу с моею дочерью и ее нянькою, а Полина

Петровна живет одна. Вы не знаете - она ведь повивальная бабка.

- Полинька акушерка!

- Как же: у нее дела идут.

- Это не диковина, - вставила Бертольди.

- Ну, однако: не так-то легко устроиться в этом омуте.

- Если заботиться только о своей собственной особе, то везде можно отлично устроиться.

Розанов промолчал.

- Другое дело жить, преследуя общее благо, да еще имея на каждом шагу скотов и пошляков, которые всему вредят и все портят...

Прежде чем Бертольди могла окончить дальнейшее развитие своей мысли, в дверь раздались два легкие удара; Лиза крякнула: ``войдите``, и в комнате появился Белоярцев. Он вошел тихо, медленно опустился в кресло и, взяв с окна гипсовую статуэтку Гарибальди, длинным ногтем левого мизинца начал вычищать пыль, набившуюся в углубляющихся местах фигуры.

- У нее много практики? - равнодушно спросила Лиза.

- Есть, то есть, я хотел сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении.

- Это у кого? - сквозь зубы спросил Белоярцев.

- У Полиньки Калистратовой, - ответила Бертольди. - Вы знаете:

Розанов говорит, что она акушерка и отлично устроилась, а я говорю, что, заботясь только о самом себе, всякому очень легко устроиться. Права я?

- Разумеется, - ответил сквозь зубы Белоярцев.

- Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете?

- Работаем, Дмитрий Петрович, работаем.

- Вы видели его последнюю работу? - спросила Бертольди, тряхнув кудрями. - Не видели?

- Не видел.

- И ничего о ней не знаете?

- Не знаю.

- Ничего не знаете об ``Отце семейства``?

- Не знаю же, не знаю.

Бертольди захохотала.

- Что это за работа? - спросил Розанов.

- Так себе, картинка, - отвечал Белоярцев: - ``Отец семейства``, да и только.

- Посмотрите, так и поймете, что и искусство может служить не для одного искусства, - наставительно проговорила Бертольди. - Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них, поймете, что семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.

- Ну это еще вопрос, mademoiselle Бертольди.

- Вопрос-с, только вопрос, давно решенный отрицательно.

- Кем же это он так ясно решен?

- Светлыми и честными людьми.

- Отчего же это решение не всем ясно?

- Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от своих предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна.

- То-то я с этим вот не согласен.

- Нет, это так, - примирительно заметил Белоярцев. - Что семья -

учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя.

- Отчего же нельзя? Неужто вы находите, что и взаимная любовь, и отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны?

- Конечно, - горячо заметила Бертольди.

- Все это удаляет человека от общества и портит его натуру, -

по-прежнему бесстрастным тоном произнес Белоярцев.

- Даже портит натуру! - воскликнул Розанов.

- Да, - расслабляет ее, извращает.

- Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого искусства, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребенка.

- Фю, фю, фю, какая идиллия, - произнесла Бертольди.

- Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не мать с своею сентиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.

- Еще бы! - воскликнула Бертольди.

- И материнские слезы, и материнские нежности, по-вашему, что ж:

тоже...

- Слезы - глупость, а нежности - разнузданное сладострастие. Мать, целуя ребенка, только удовлетворяет в известной мере своим чувственным стремлениям.

Розанов ничего не нашелся отвечать. Он только обвел глазами маленькое общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма спокойно.

- Мать, целуя своего ребенка, удовлетворяет своей чувственности! -

повторил Розанов и спросил: - Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?

- Это вам сказал Белоярцев, а не я, - спокойно отвечала Лиза, не изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова.

- И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как ее следует понимать, - проговорила Бертольди. - От того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.

- Тут все дело в узкости. Надо, чтоб не было узких забот только о себе или только о тех, кого сама родила. Наши силы - достояние общественное, и терпеться должно только то, что полезно, - опять поучал Белоярцев. -

Задача в том, чтоб всем равно было хорошо, а не в том, чтобы некоторым было отлично.

- Высокая задача!

- И легкая.

- Но едва ли достижимая.

- Ну, вот мы посмотрим! - весело и многозначительно крикнула

Бертольди.

Белоярцев и Лиза не сделали никакого движения, а Розанов, продолжая свою мысль, добавил:

- Трудно есть против рожна прати. Человечество живет приговаривая: мне своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.

- Не толковать, monsieur Розанов, а делать. Вы говорите о человечестве, о дикой толпе, а забываете, что в ней есть люди, и люди эти будут делать.

- То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?

- Да, да, да, и Бычков, и Красин, и я, и она, - высчитывала

Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, - и там вон еще есть люди, - добавила она, махнув рукой в сторону залы.

- Ну, слава Богу, что собралось вместе столько хороших людей, -

отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, - но ведь это один дом.

- Да, один дом и именно дом, а не семейная тюрьма. Этот один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Этот дом... это... дедушка осмысленного русского быта, это дом... какими должны быть и какими непременно будут все дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.

- Давай Бог, давай Бог! - произнес Розанов полусерьезно, полушутливо и обернулся к двери, за которою послышалось шлепанье мокрых башмаков и старческий кашель Абрамовны.

Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов ее увидел на улице, и молча зашлепала к окну, на которое и положила свой узелок.

- Что ты, няня, устала? - спросила ее, не оборачиваясь, Лиза.

- Где, сударыня, устать: всего верст десять прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек Божий, а косточки молодые, - помыл - хорошо.

- Хотите водочки, няня? - отозвался Белоярцев.

- Нет, покорно благодарю, батюшка, - отвечала старуха, развязывая платок.

- Выпейте немножко.

- С роду моего ее не пила и пить не стану.

- Да чудная вы: с холоду.

- Ни с холоду, сударь, ни с голоду.

- Для здоровья.

- Какое от дряни здоровье.

- Простудитесь.

- Простужусь - выздоровею, умру - жалеть некому.

Лиза поморщилась и прошептала:

- Ах, как это несносно!

Розанов встал и, протягивая руку Лизе, сказал:

- Ну, однако, у меня дело есть; прощайте, Лизавета

Егоровна.

- Прощайте, - отвечала ему Лиза. - Простите, что я не пойду вас проводить: совсем разнемогаюсь.

- Крепитесь; а я, если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий случай все-таки еще врач.

Лиза поблагодарила Розанова.

- Ну, а что прикажете сказать Евгении Петровне? - спросил он.

- Ах, пожалуйста, поклонитесь ей, - отвечала неловко Лиза.

Розанову тоже стало так неловко, что он, как бы растерявшись, простился со всеми и торопливо пошел за двери.

- Друг ты мой дорогой! что ты это сказал? - задыхаясь, спросил его в темном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. -

Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну вспомнил.

- Да, да: здесь она, няня, здесь!

- Как здесь, что ты это шутишь!

- Нет, право, приехали они сюда и с мужем и с детьми.

- И с детьми!

- Двое.

- Красотка ты моя! и дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.

Когда Розанов писал адрес Вязмитиновой, няня, увлекаясь, говорила:

- Пойду, пойду к ней. Ты ей только не сказывай обо мне, я так из изнависти к ней хочу. Чай, беспременно мне обрадуется.

Глава третья. ГРАЖДАНСКАЯ СЕМЬЯ И ГЕНЕРАЛ БЕЗ ЧИНА

После выхода Розанова из Лизиной комнаты общество сидело молча несколько минут; наконец Белоярцев поставил на окно статуэтку Гарибальди и, потянув носом, сказал:

- Оказывается, что в нынешнем собрании мы не можем ограничиться решением одних общих вопросов.

Бертольди отошла от окна и стала против его стула.

- Представляются новые вопросы, которые требуют экстренного решения.

Бертольди, тряхнув головою, пошла скорыми шагами к двери, и по коридору раздался ее звонкий голосок:

- Ступина! Петрова! Жимжикова! Каверина! Прорвич! - кричала она, направляясь к зале.

Белоярцев встал и тоже вслед за Бертольди вышел из Лизиной комнаты.

Лиза оставалась неподвижною одна-одинешенька в своей комнате. Мертвая апатия, недовольство собою и всем окружающим, с усилием подавлять все это внутри себя, резко выражались на ее болезненном личике. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы, глядя на нее теперь, сразу видеть, что она во многом обидно разочарована и ведет свою странную жизнь только потому, что твердо решилась не отставать от своих намерений - до последней возможности содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.

Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя многое для практики того социального учения, в котором она искала исхода из лабиринта сложных жизненных условий, так или иначе спутавших ее вольную натуру с первого шага в свет и сделавших для нее эту жизнь невыносимою.

Лиза давно стала очень молчалива, давно заставляла себя стерпливать и сносить многое, чего бы она не стерпела прежде ни для кого и ни для чего.

Своему идолу она приносила в жертву все свои страсти и, разочаровываясь в искренности жрецов, разделявших с нею одно кастовое служение, даже лгала себе, стараясь по возможности оправдывать их и в то же время не дать повода к первому ренегатству.

Лиза с самого приезда в Петербург поселилась с Бертольди на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили люди дела. Это была самая разнокалиберная орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.

Женская половина этого кружка была тоже не менее пестрого состава:

жены, отлучившиеся от мужей; девицы, бежавшие от семейств; девицы, полюбившие всеми сердцами людей, не имевших никакого сердца и оставивших им живые залоги своих увлечений, и tutti quanti (Все такие (итал.)) в этом роде.

Все это были особы того умственного пролетариата, о судьбе которого недавно перепугались у нас некоторые умные люди, прочитавшие печальные рассуждения и выводы Риля. Из всех этих пролетариев Лиза была самый богатый человек.

Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу

Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть

Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя. Лиза и жила постоянно с этими средствами с той самой поры, как старуха Абрамовна, схоронив старика

Бахарева, отыскала ее в Петербурге. Другие из людей дела вовсе не имели никаких определенных средств и жили непонятным образом, паразитами на счет имущих, а имущие тоже были не Бог весть как сильны и притом же вели дела свои в последней степени безалаберно. Здесь не было заметно особенной хлопотливости о местах, которая может служить вряд ли не самою характерною чертою петербургского умственного пролетариата. Напротив, здесь преобладала полная беззаботливость о себе и равносильное равнодушие к имущественным сбережениям ближнего. Жизнь не только не исчезла в заботах о хлебе, но самые недостатки и лишения почитались необходимыми украшениями жизни. Неимущий считал себя вправе пожить за счет имущего, и это все не из одолжения, не из-за содействия, а по принципу, по гражданской обязанности. Таким образом, на долю каждого более или менее работающего человека приходилось по крайней мере по одному человеку, ничего не работающему, но постоянно собирающемуся работать. Лиза хотя и не жила своими трудами, но, как имущая, содержала

Бертольди и снабжала чем могла кое-кого из прочей компании. Абрамовна жила постоянно с Лизой и постоянно старчески раздражала ее, восставая против непривычных для нее порядков. Здравый ум диктовал старухе ее горячие речи против этих людей, их образа жизни, взаимных отношений друг к другу.

Несмотря на видную простоту и безыскусственность этих отношений, они сильно не нравились старухе, и она с ожесточением смотрела на связь Лизы с людьми, из которых, по мнению Абрамовны, одни были простаки и подаруи, а другие -

дармоеды и объедалы. К разряду простодушных у нее относились ее собственная

Лиза, одна ее из новых сверстниц, безмужняя жена Анна Львовна Ступина, и

Райнер. Последний с полгода опять появился на петербургском горизонте.

Симпатии молодого социалиста крепко гнули его к России и нимало не ослабели после минования угасшего политического раздражения; Райнер, владевший прекрасно почти всеми европейскими языками, нашел себе здесь очень хорошую работу при одном из ученых учреждений и не мог отбиться от весьма выгодных уроков в частных домах.

Вскоре по приезде его в Петербург он встретился случайно с Лизой, стал навещать ее вечерами, перезнакомился со всем кружком, к которому судьба примкнула Бахареву, и сам сделался одним из самых горячих членов этого кружка. Несколько наглая бесцеремонность отношений многих из этих господ и их образ жизни резко били по чувствительным струнам Райнерова сердца, но зато постоянно высказываемое ими презрение к формам старого общежития, их равнодушие к карьерам и небрежение о кошельках заставляли Райнера примиряться со всем, что его в них возмущало.

``Это и есть те полудикие, но не повихнутые цивилизациею люди, с которыми должно начинать дело``, - подумал Райнер и с тех пор всю нравственную нечисть этих людей стал рассматривать как остатки дикости свободолюбивых, широких натур.

Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немцев о национальном превосходстве или французских буржуа о слабости существующих полицейских законов. Словом, эти натуры более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе силу для водворения в жизни тем или иным путем новых социальных положений.

В отношениях Райнера к этим людям было много солидарного с отношениями к ним Лизы.

Райнер получал очень хорошие деньги. Свою ферму в Швейцарии он сдал бедным работникам на самых невыгодных для себя условиях, но он личным трудом зарабатывал в Петербурге более трехсот рублей серебром в месяц. Это давало ему средство занимать в одной из лучших улиц города очень просторную квартиру, представлявшую с своей стороны полную возможность поместиться в ней часто изменяющемуся, но всегда весьма немалому числу широких натур, состоявших не у дел.

Таковые порядки вскоре не замедлили заявить свои некоторые неудобные стороны.

Разговоры о неестественности существующего распределения труда и капитала, как и рассуждения о вреде семейного начала, начинали прискучивать:

все давно были между собою согласны в этих вопросах. Многим чувствовалась потребность новых тем, а некоторым еще крепче чувствовалась потребность перейти от толков к делу.

У одних эта потребность вытекала из горячего желания основать образцовую общину на бескорыстных началах. Таких было немного, и к числу их принадлежала Лиза, Райнер, Ступина и Каверина. Другим просто хотелось суетиться; третьим, полагаю, хотелось и суетиться и половчее уйти от бесцеремонных приживальщиков, заставив и их что-нибудь да делать или по крайней мере не лежать всею тяжестию на одной чужой шее. Ко всему же этому все уже чувствовали необходимость переходить от слов к делу, ибо иначе духовный союз угрожал рушиться за недостатком материальных средств.

При таких обстоятельствах со стороны давно известного нам художника

Белоярцева последовало заявление о возможности прекрасного выхода из тесного положения граждан путем еще большего их сближения и отождествления их частных интересов в интересе общем.

В последние два года, когда они перенесли свои силы и раздражение на общество и в его симпатиях и антипатиях открыли своего настоящего, давно искомого врага, дух противоречия обществу во всем сделался главным направлением этих сил. Но как противоречия эти никого не обязывали ни к каким рискованным предприятиям, а между тем представляли известную возможность действовать вне обыденной сферы и выделяться из общественной среды, то кружки недовольных и протестующих составлялись необыкновенно быстро и легко. В состав этих кружков попадали и Фальстафы, непобеждаемые в крике, и ``воины смирные средь мечей``. Даже не только они попадали в эти кружки, но нередко становились во главе их и делались их генералами.

Это было такое бесхитростное время, в которое изолировавшийся кружок, толковавший об общественных реформах, не видал ничего у себя под носом и легко подчинялся каждому, кто бы захотел подумать и, изловчившись, покрепче схватить его за нос.

Таким положением лучше всех успел воспользоваться наш почитатель отвлеченного искусства Белоярцев. Он также уже давненько переселился в

Петербург и, фланируя, надумался несколько изменить свое служение искусству для искусства. Он понял счастливый оборот дел, при котором, служа только себе и ровно ничем не рискуя, можно было создать себе же самому амплуа несколько повлиятельнее, и пожелал этим воспользоваться. Для первого дебюта он написал картинку ``Отец семейства``, о которой так эффективно объявляла

Бертольди и которая, недуманно-негаданно для самого Белоярцева, сразу дала ему в своем кружке имя великого гражданского художника. Белоярцев приосанился, в самом деле стал показывать себя гражданином, надвинул брови и начал вздыхать гражданскими вздохами.

Продолжая фланировать в новой маске, он внимательно прислушивался к частым жалобам недовольных порочными наклонностями общества, болел перед ними гражданскою болезнью и сносил свои скорби к Райнеру, у которого тотчас же после его приезда в Петербург водворилась на жительстве целая импровизованная семья. По диванам и козеткам довольно обширной квартиры

Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) неофит

Кусицын, студент, окончивший курс, - маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic

(Букв.: великое ничто (польск.)) - человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4)

лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.

Шесть объедал Райнера, принадлежавшие к мужскому полу, как выше сказано, размещались по диванам его квартиры, а Авдотье Григорьевне

Быстровой Райнер уступил свою последнюю комнату, а сам с тех пор помещался на ковре между диванами, занятыми Кусицыным и Ревякиным.

Кроме этих лиц, в квартире Райнера жила кухарка Афимья, московская баба, весьма добрая и безалаберная, но усердная и искренно преданная

Райнеру. Афимья, с тех пор как поступила сюда в должность кухарки, еще ни разу не упражнялась в кулинарном искусстве и пребывала в нескончаемых посылках у приживальщиков.

Несмотря на собственную безалаберность, Афимья презрительно относилась к такой жизни и говорила:

- Так уж мы тут живем, так живем, что всем нам пропасть надо, да и давно следовает. Ни порядку у нас, ни распорядку - живем как испорченные.

Райнера Афимья любила, но считала его ребенком.

- Маломысленный совсем барин, - говорила она, рассказывая о его пропадающих вещах и деньгах. - А это, вот это оравище-то - это самые что есть черти. Жулики настоящие: так бы вот и взяла бы лопату да - вон! киш, дрянь вы этакая.

Из всех объедал один Белоярцев умел снискать расположение Афимьи, ибо он умел с нею разговориться по-любезному и на глаза ей не лез, счастливый около Райнера чистым метальцем, так что Афимья об этом не знала и не ведала.

В этом кодле Белоярцев был постоянным гостем. Сюда он приносил свои первые гражданские воздыхания и здесь же воспитывал в себе гражданскую болячку. За исключением Райнера, здесь никто ничего не делал, и толковать всегда было с кем вволю. Райнер рано утром, выпив наскоро стакан молока, убегал на свои уроки, а в квартире его только около полудня начиналось вставанье, или, правильнее, просыпанье и питье чая. Самовар ставился за самоваром, по мере того как один приживальщик продирал за другим свои глаза.

Целые дни шла бесконечная сутолка и неумолчные речи о том, при каких мерах возможно достижение общей гармонии житейских отношений? Обыкновенно выходило, что надо непременно жить совсем иначе. Это уж так велось и прилаживалось. Прямым последствием таких речей явилась мысль зажить на новых началах; создать, вместо вредной родовой семьи, семью разумную, соединяемую не родством, а единством интересов и стремлений, и таким образом защитить каждого общими силами от недостатков, притеснений и напастей. Словом, решено было основать тот ``общественный дом``, в котором Розанов встретил Лизу в начале третьей книги этого романа.

Белоярцев так часто толковал об этом ``доме``, так красно и горячо увлекал всех близких к своему кружку людей описанием всех прелестей общежительства, что, по мере того как эта мысль распространялась, никто не умел ни понять, ни выразить ее отдельно от имени Белоярцева.

Белоярцев, развлекаясь сладкими разговорами о сладком житье гражданской семьи, и сам не заметил, как это дело подвигалось к осуществлению и как сам он попадал в генералы зачинающегося братства. Несколько мужчин и несколько женщин (в числе последних и Лиза Бахарева) решились сойтись жить вместе, распределив между собою обязанности хозяйственные и соединивши усилия на добывание работ и составление общественной кассы, при которой станет возможно достижение высшей цели братства: ограждение работающего пролетариата от произвола, обид и насилий тучнеющего капитала и разубеждение слепотствующего общества живым примером в возможности правильной организации труда, без антрепренеров - капиталистов.

Случай помог скоро осуществиться этой великой мысли.

В числе разнородных лиц, посещавших открытую для всех квартиру Райнера, был молодой человек, Грабилин, сын одного из известных золотопромышленников.

Грабилин, воспитанный в модном пансионе, гнушался торговыми занятиями и, гоняясь за репутацией современного молодого человека, очень дорожил знакомством таких либералов, какие собирались у Райнера.

Отношения Грабилина к Белоярцеву как нельзя более напоминали собою отношения подобных Грабилину личностей в уездных городах к соборному дьякону, в губернских к регенту архиерейского хора, а в столицах - к певцам и актерам. Грабилин с благопокорностью переносил от Белоярцева самые оскорбительные насмешки, улыбался прежде, чем тот собирался что-нибудь сказать, поил его шампанским и катал в своей коляске.

У этого-то Грабилина Белоярцев и предложил взять взаймы две тысячи рублей серебром под общею друг за друга порукою в уплате. Грабилин, дорожа знакомством столь высокого в его мнении либерального кружка, не посмел отказать Белоярцеву в его просьбе, и таким образом, посредством этого займа, образовался первый общественный фонд, поступивший тоже в руки Белоярцева.

Белоярцев приобретал все более силы и значения.

Получив в свои руки деньги, он вдруг развернулся и стал распоряжаться энергически и самостоятельно. Он объездил город, осмотрел множество домов и, наконец, в один прекрасный день объявил, что им занято прекрасное и во всех отношениях удобное помещение. Это и был тот самый изолированный дом на

Петербургской стороне, в котором мы встретили Лизу.

Произвольный выбор этого дома был очень неловким поступком со стороны

Белоярцева. Дом был осмотрен всеми, собирающимися на новое жительство, и большинство было довольно его устройством, хотя многие и находили, что дальность расстояния его от людных мест города имеет много неудобств.

Белоярцеву, однако, не трудно было успокоить эти неудовольствия.

- Здесь далеко, да смело, - отвечал он. - Я удивляюсь, как вы, господа, не хотите сообразить, что мы только и безопасны, живя в такой местности, где за нами неудобно следить и мешать нам.

Труднее гораздо ему было сладить с другим нападением.

Лиза заметила, что все это прекрасно, что со всем можно помириться, но что она удивляется, какие образом Белоярцев мог позволить себе сделать выбор квартиры, не получив на этот выбор предварительно общего согласия всей собирающейся семьи. Белоярцев смешался, убеждал Лизу, что в этом с его стороны нет никакого самовластия, что он просто дорожил случаем не упустить удобной квартиры и проч. Лиза находила, что все это не резон, что это опять смахивает на родительскую опеку, о которой Белоярцева никто не просил, и что он во всяком случае нарушил общественное равноправие на первом шагу.

Новые семьяне старались убедить Лизу, что это пустяки, вздор, на которые не стоит обращать так много внимания, но она оставалась при своем мнении и утверждала, что Белоярцев был не вправе так распоряжаться.

Это был первый удар, полученный Белоярцевым в его генеральском чине, и он его очень затруднял. Белоярцеву хотелось выйти с достоинством из этого спора и скорее затушевать его. Он подошел к Лизе и сказал:

- Ну, прекрасно, Лизавета Егоровна, ну, если я действительно, по вашему мнению, поступил опрометчиво, - простите меня, каюсь, только перестанемте об этом говорить.

Белоярцев мало знал Лизу и не понимал, какой новый и довольно решительный удар он наносил своему генеральству, прося у нее извинения.

Он понял свой промах только тогда, когда Лиза, вместо того чтобы пожать протянутую ей Белоярцевым в знак примирения руку, холодно ответила:

- Вы не меня обидели, а всех, и я не имею права извинять вам вашего самовольничанья.

Все, однако, были гораздо снисходительнее к Белоярцеву. Дело это замялось, и в тот ненастный день, когда мы встречаем Розанова в глухом переулке, начался переезд в общественный дом, который положено было вперед называть ``Domus Concordiae`` (Домом Согласия (лат.)).

Глава четвертая. ВОПРОСЫ ДНЯ

В большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале ``Дома

Согласия``, сохранявшей все следы утреннего переезда, в восемь часов вечера кипел на круглом столе самовар, за которым сидели новые семьянки: Ступина,

Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза. Бертольди наливала чай, Каверина шила детскую рубашечку, Лиза внимательно читала, пошевеливая свои волосы костяным книжным ножиком. Белоярцев в архалучке ходил вдоль стены, держа под руку маленького черненького Прорвича, некогда встретившего Лизу в гостинице

``Италия`` (Прорвич был пока единственное лицо, принятое сюда из райнеровской богадельни).

- Этого жизнь не может доказать, - толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. - Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? - Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?

У дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.

- Белоярцев! - позвала Бертольди, - разрешите, пожалуйста, наш спор.

Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.

- Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?

- Куда? - спросил Белоярцев.

- Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, -

разумно ли, чтобы вы ее передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?

Белоярцев затянулся папироской.

- Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, - чекотала Бертольди.

- Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, - проговорил Белоярцев.

- Ну, не правда ли! - подхватила Бертольди. - Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.

- Что ж тут, носовые платки мешают? - произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.

- А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, - снисходительно заметил Белоярцев. - Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.

- А если дверь трудно отворяется, тогда можно? - пошутила Ступина.

- Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо.

Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребенком, так...

- Бросят, - подсказала Ступина.

- Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.

- А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли?

- весело отвечала Ступина. - Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. - Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, - добавила она, рассмеявшись, -

больше с вас взять нечего.

- Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, - произнесла

Бертольди.

- Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что,

- заметил Белоярцев. - Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.

- То-то и дело, - заметила Ступина. - Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.

- Да что это вы говорите, - вмешалась Бертольди. - Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.

- Не совсем чужой... - тихо произнесла Ступина.

- А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.

- Все это уладится гораздо умнее и справедливее, - тихо заметил

Белоярцев.

- Да, должно быть, что уладится, - с легкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.

- А эта барышня ненадежна, - проговорила по уходе Ступиной Бертольди.

- Не понимаю, зачем она с нами сошлась.

- Да-с, оказывается, что нам нужно много придумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.

Белоярцев откашлянулся и сел на табуретку.

- Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, - начал он своим бархатным баском. -

Мы решили, как нам жить и расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.

Лиза подняла свою головку от книги.

- Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, - не так ли? - Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?

- Я думаю, как кому угодно, - отвечала Лиза.

- Я хотел сказать: принимать их или нет?

- Я своих буду принимать.

- Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.

- Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.

- Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.

- Я не понимаю такой зависимости, - отвечала Лиза.

- Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.

- Кому?

- Правительству.

- А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, - или прокламации печатаются?

- Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.

Лиза подумала и сказала:

- Ну, хорошо, это будет видно.

- Так отложим это, - отвечал Белоярцев, - и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, дает мне мысль заявить вам: не найдете ли нужным несколько поотложить переход

Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер - человек, за которым смотрят.

- Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, - вмешалась вошедшая Ступина.

- Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока... понимаете, пока мы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живет, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.

- Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?

- Да так, пока.

- Смешно, - сказала, вставая, Лиза. - Розанова принимать опасно;

Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у

Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство! Это выходят chambres garnis (Меблированные комнаты (фр.))

Белоярцева с компаниею - и только.

- Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи!

- воскликнул Белоярцев.

- Да-с, я их понимаю.

- Вот вы еще и сердитесь.

- Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.

Белоярцев сделал недоумевающую мину.

- Райнер, - продолжала Лиза, - представляет нам вашу совесть.

- Лизавета Егоровна! - позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я...

- Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.

- В чем-с, смею спросить?

- Рисоваться.

- Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного

Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?

- Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь... вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.

- Вот и начало! - грустно произнес Белоярцев.

- Да, скверное начало: старайтесь поправить, - произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.

- Ну, характерец, - сказала ей вслед Бертольди.

Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.

``Выгнать ее или все бросить, - другого спасенья нет``, - подумал

Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:

- Чей это образ тут на виду стоит?

- Моя, сударь, моя икона, - отозвалась вошедшая за Лизиным платком

Абрамовна.

- Так уберите ее, - нервно отвечал Белоярцев.

Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:

- Видно, мутит тебя лик-то Спасов, - не стерпишь.

- Ну, господа, а другие вопросы, - возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: - ``Вопрос первый: о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов``. - Впрочем, я с ними уже говорила: они ничего не понимают и хотят платы. - ``Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний``. Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина

- устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. - К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами?

Вносить завтра этот вопрос?

- А? вносите что хотите, - порывисто ответил

Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату. Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.

Глава пятая. ДУЭНЬЯ

Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.

- Знаете, как, однако, что-то неприятно.

- Холодно в доме, - проронила Лиза.

- Нет, какая-то пустота, тоска... Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.

- Ох, пожалеешь, матушка! еще и не раз один пожалеешь, - отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.

- Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, - заметила

Лиза.

- А поставлена, пусть там и стоит.

- Где же ты тут будешь спать?

- А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, - отнеслась она к

Анне Львовне, расстилая тюфячок поперек двери.

- И охота вам, няня, здесь валяться.

- Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.

Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели.

По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в тру6ах.

- Разбойники, - тихо, как бы во сне, проговорила няня.

- Так их и папенька покойный, отпуская свою душеньку честную, назвал разбойниками, - прошептала она еще через несколько минут.

- Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, - начала она втретьи.

Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.

- Сударыня! - воскликнула, наконец, старуха.

- Ну, - отозвалась Лиза.

- Я завтра рано уйду.

- Иди.

- Пойду к Евгении Петровне.

- Иди, иди, пожалуйста.

- Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.

Лиза опять промолчала.

- А мой вот тебе сказ, - начала няня, - срам нам так жить. Что это?

- Что? - спросила Лиза.

- Это... распутные люди так живут.

Лиза вспыхнула.

- Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.

- Оставь, няня, - серьезно произнесла Лиза.

- Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что хочешь, то и твори. -

Срамница!

Лизой овладело совершенное бешенство.

- Ты просто глупа, - сказала она резко Абрамовне.

- Глупа, мать моя, глупа, - повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.

- Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, - повторила еще злее

Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.

Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.

Не спал в этом доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.

``Черт меня дернул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно еще и с этим чертенком в придачу``, - думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.

Глава шестая. ТОПОЛЬ ДА БЕРЕЗКА

На рассвете следующего дня Абрамовна, приготовив все нужное ко вставанью своей барышни, перешла пустынный двор ассоциационного дома и поплелась в Измайловский полк. Долго она осведомлялась об адресе и, наконец, нашла его.

Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала черную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке свое имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках теплый поцелуй Вязмитиновой.

- Голубка моя, красавица моя! - лепетала старуха, ловя ручку Евгении

Петровны. - Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.

- Как это ты, няня? Откуда ты? - спрашивала ее между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.

Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить ее чаем. Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.

После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житье Лизы и все никак не брала в толк ее рассказа.

- Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, -

отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.

- Поедем к ней, няня!

- Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!

Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.

- Пойдем по черной лестнице, - сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.

Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.

- Бесстыдница, бесстыдница, - произнесла, покачивая головой,

Вязмитинова и остановилась. - Не узнаешь? - спросила она, дрожа от нетерпения.

- Женни! - спокойно сказала Лиза.

- Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это - отвечала

Евгения Петровна и, обняв Бахареву, целовала ее лицо.

- И не стыдно, - говорила она, прерывая свои поцелуи. - За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?

- Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.

- Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?

- А я, вот как видишь.

- Одна все?

- Нет, с людьми, - отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.

- Замуж нейдешь.

- Никто не берет.

- За капризы?

- Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?

- Давай, будем пить.

- Вот прекрасно-то! - раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.

- Можно взойти? - спросил тот же голос.

- Это Розанов, - идите, идите! - крикнула Женни.

На пороге показался Розанов и с ним дама под густым черным вуалем. Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки. Дама откинула вуаль и, улыбнувшись, сказала:

- Здравствуйте, Лиза.

- Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.

- А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?

- Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?

- Я? - Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.

- Боже мой! что это тебя кинуло?

- А что? - я очень довольна.

- А ты, Женни?

- Мать двух детей.

- Чиновника?

- Да.

- И счастлива?

- Да, и муж не бьет, как ты когда-то предсказывала.

- Значит, счастлива?

- Значит, счастлива.

Кто-то постучал в двери.

- Войдите, - произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный

Райнер. Он возмужал и даже немножко не по летам постарел. Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.

- Здравствуйте, шпион! - произнес Розанов при его появлении.

Райнер весело улыбнулся в ответ, и они поцеловались. В зале общество сидело нахмурившись: все по-вчерашнему еще было в беспорядке, окна плакали, затопленная печка гасла и забивала дымом. Белоярцев молча прохаживался по зале и, останавливаясь у окна, делал нетерпеливые движения при виде стоящих у подъезда двух дрожек.

- Бахарева наша уезжает куда-то, - сказала, входя в залу, Бертольди.

- Куда это? - буркнул Белоярцев.

- С своими друзьями.

- И отлично делает. Евгения Петровна упросила Лизу погостить у нее два-три дня, пока дом немножко отогреется и все приведется в порядке.

Лиза сдалась на общую просьбу и уезжала.

- А сегодняшнее заседание? - крикнула Бертольди проходившей через переднюю Лизе.

- Я не буду.

- Какое это у вас заседание? - спросил ее Розанов на лестнице.

- Э, вздор, - отвечала с неудовольствием Лиза.

У Вязмитиновых в Измайловском полку была прехорошенькая квартира. Она была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат было обдумано с большим соображением и давало возможность расположиться необыкновенно удобно. Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединенного кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня

Евгении Петровны, переделенная зеленой шелковой драпировкой, за которой стояла ее кровать, и тут же в стене была дверь в маленькую закрытую нишь, где стояла белая каменная ванна. Затем были еще две комнаты для стола и для детей, и, наконец, не в счет покоев, шли девичья с черного входа и передняя с парадной лестницы. У Вязмитиновых уже все было приведено в порядок, все глядело тепло и приятно.

- Рай у тебя, моя умница, - говорила, раздевшись в детской, няня.

- Действительно хорошо, - подтвердила Лиза.

Вязмитинов, возвратясь к обеду домой, был очень рад, застав у себя неожиданную гостью. Вечером приехал Розанов, и они посидели, вспоминая многое из своего прошлого. Лиза только тщательно уклонялась от пытливых вопросов Николая Степановича о ее настоящем житье. Они взаимно произвели друг на друга неприятное впечатление. Лиза сказала о Вязмитинове, что он стал неисправимым чиновником, а он отозвался о ней жене как о какой-то беспардонной либералке, которая непременно хочет переделать весь свет на какой-то свой особенный лад, о котором и сама она едва ли имеет какое-нибудь определенное понятие.

На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и непонятным для нее образом.

- Мой друг, оставь меня самой себе, - тихо, но решительно отвечала ей

Лиза.

На другой день Розанов привез к вечеру Райнера. Вязмитинову это очень не понравилось.

- Ведь ты же с ним был знаком, - убеждал его доктор.

- Да мало ли с кем я был знаком, - отвечал Вязмитинов.

- Чудно, брат, как ты так в генералы и лезешь.

- Да, Николая Степановича трудно иногда становится узнавать, -

произнесла, краснея, Женни, при которой происходил этот разговор. - Ему как будто мешают теперь люди, которых он прежде любил и хвалил.

Вязмитинов замолчал и был очень вежлив и внимателен к Райнеру.

- Тебе, кажется, нравится Райнер? - спросила Лизу, укладываясь в постель, Женни.

- Да, он лучше всех, кого я до сих пор знала, - отвечала спокойно

Лиза и тотчас же добавила: - чудо как хорошо спать у тебя на этом диване.

Бахарева прогостила у подруги четверо суток и стала собираться в Дом. В

это время произошла сцена: няня расплакалась и Христом-Богом молила Лизу не возвращаться.

- Я здесь на лестнице две комнатки нашла, - говорила она со слезами.

- Пятнадцать рублей на месяц всего. Отлично нам с тобою будет: кухмистер есть на дворе, по восьми рублей берет, стол, говорит, у меня всегда свежий.

Останься, будь умница, утешь ты хоть раз меня, старуху.

Лиза сердилась.

- Матушка, Женюшка! умоли ж хоть ты ее, неумолимую, - приставала, рыдая, старушка.

Ничего не помогло: Лиза уехала.

Глава седьмая. МИРСКОЕ И ГРАЖДАНСКОЕ ЖИТЬЕ

Прошло полгода. Зима кончилась, и начиналась гнилая петербургская весна. В положении наших знакомых произошло несколько незначительных перемен. Николай Степанович Вязмитинов получил еще одно повышение по службе и орден, который его директор привез ему сюрпризом во время его домашнего обеда. Николай Степанович, увидя на себе орден, растерялся, заплакал...

Вязмитинов шел в гору. У него была толпа завистников, и ему предсказывали чины, кресты, деньги и блестящую карьеру. Вся эта перемена имела на бывшего уездного педагога свое влияние. Он много и усердно трудился и не задирал еще носа; не говорил ни ``как-с?``, ни ``что-с``, но уже видимо солиднел и не желал якшаться с невинными людьми, величавшими себя в эту пору громким именем партии прогресса. Николай Степанович твердым шагом шел вперед по простой дороге. Начав с отречения от людей и партии беспардонного прогресса, он в очень скором времени нашел случай вовсе отречься от всех молодых людей.

Ему предложили очень хорошее место начальника одного учебного заведения. Николай Степанович отказался, объявив, что ``при его образе мыслей с теперешними молодыми людьми делать нечего``. - Этот характерный отзыв дал Вязмитинову имя светского человека с ``либерально-консервативным направлением``, а вскоре затем и место, а с ним и дружеское расположение одного директора департамента - консервативного либерала и генерала

Горностаева, некогда сотрудника-корреспондента заграничных русских публицистов, а ныне кстати и некстати повторяющего: ``des reformes toujours, des outopies jamais`` (Только реформы и никаких утопий (фр.)). Вместе с этим

Николай Степанович попал через Горностаева в члены нескольких ученых обществ и вошел в кружок чиновной аристократии с либерально-консервативным направлением, занимавшей в это время места в департаментской иерархии.

Новому положению, новым стремлениям и симпатиям Николая Степановича только немножко не совсем отвечала его жена.

Все консервативные либералы разных ведомств, сошедшиеся с Николаем

Степановичем, были очень внимательны и к Женни. Кроткая, простодушная и красивая Евгения Петровна производила на них самое выгодное впечатление, но сама она оставалась равнодушною к новым знакомым мужа, не сближалась ни с ними, ни с их женами и скоро успела прослыть нелюдимкою и даже дурочкой.

Женни же, привыкшая к тишине и безмятежности своей уездной жизни, просто тяготилась новыми знакомствами в той же мере, в какой она дорожила юношеской дружбой Лизы и расположенностью своих старых знакомых. К тому же ее не занимали вопросы, интересовавшие ее мужа и кружок его новых знакомых.

Вязмитинову это было очень неприятно. Сначала он жаловался жене на ее нелюдимство, вредное для его отношений, потом стал надеяться, что это пройдет, старался втянуть жену в новые интересы и с этою целью записал ее в члены комитета грамотности и общества для вспомоществования бедным. Но Женни в комитете грамотности заскучала о детях и уехала, не дождавшись конца заседания, а о благотворительном обществе, в которое ее записали членом, отозвалась, что она там сконфузится и скажет глупость.

Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашливался на Женни за ее внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от нее добиться такого же или даже меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.

Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно. Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в глазах своей жены не вырастает, а малится.

Между различными посетителями дома Вязмитиновых исключительными гостями

Евгении Петровны были только ее прежние знакомые: Розанов, Лиза, Полинька

Калистратова и Райнер.

Если эти лица заходили к Евгении Петровне в такое время, когда мужа ее не было дома и не случалось никого посторонних, то они обыкновенно проходили к ней через драпированную спальню в ее розовую чайную, и здесь заводились долгие задушевные беседы, напоминавшие былую простоту дома Гловацких.

Обыкновенно эти гости набегали к Женни около одиннадцати или двенадцати часов и частехонько засиживались до звонка, возвещавшего в четыре часа возвращение Вязмитинова к обеду. Случалось, что Николай Степанович, входя в свою квартиру, в передней как раз сталкивался с уходящими приятелями своей жены и каждый раз после этого дулся.

Как многие люди, старающиеся изолировать себя от прежних знакомств,

Николай Степанович раздражался, видя, что прежние знакомые понимают его и начинают сами от него удаляться и избегать с ним натянутых отношений.

Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие своих провинциальных друзей, но каждый раз, встретясь с кем-нибудь из них или со всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену и тщательно хранил многознаменательное молчание. Иногда он заходил несколько далее и, наскучив молчанием, начинал за обедом разговор с того:

- А что, если бы вас спросили, как относится madame Калистратова к

Розанову? Что бы вы на это ответили?

- Никто меня об этом не спросит, - обыкновенно очень спокойно отвечала в таких случаях Женни, подавая мужу тарелку, и тотчас же мягко переводила разговор на другую тему.

Или другой раз Николай Степанович начинал речь с вопроса о том, как записан Полинькин ребенок?

- Почем мне знать это, - отвечала Женни.

- А, однако, странно ее положение, - замечал Вязмитинов. Женни конфузилась.

Не менее оскорбительные и неприятные запросы Вязмитинов часто предлагал жене насчет Лизы и Райнера, но, впрочем, всех их даже сам иногда приглашал к себе на ужин или чашку чаю.

В отношении к Розанову он держался иной, не то более искренней, не то более осторожной политики. Розанов ему служил напоминанием прошлого и, не обращая внимания на перемену, происшедшую в положении Вязмитинова, держал себя с ним с прежнею короткостью, заставлявшею Вязмитинова хотя-нехотя жить по-старому. Розанов говорил ему по-прежнему ты; когда тот начинал топорщиться, он шутя называл его ``царем Берендеем``, подтрунивал над привычкою его носить постоянно орден в петлице фрака и даже с некоторым цинизмом отзывался о достоинствах консервативного либерализма. Но Вязмитинов все это сносил и не мог ни отбиться от Розанова, ни поставить его к себе в более почтительные отношения.

Старуха Абрамовна водворилась в доме Вязмитиновых вследствие несколько ошибочного расчета и жила здесь, выдерживая ``карахтер``. Погостив с Лизою у

Женни во время приведения в порядок общественного Дома, старушка совершенно упилась мирными прелестями тихого семейного житья, к которому она привыкла, и не могла без трепета вспомнить о гражданском Доме и житье под командою

Белоярцева, при новых, совершенно неприятных ей порядках. Она просила, умоляла Лизу позволить ей увезти оттуда все их вещи; плакала, бранилась и, наконец, объявила:

- Ну, когда так хочешь жить, так я тебе не слуга.

Старушка рассчитывала запугать Лизу и очень грустно ошиблась. Лиза спокойно отказалась от ее услуг и даже похвалила ее за это намерение.

- И что ж такое! И Бог с тобою совсем: я и останусь. Авось без куска хлеба не пропаду. Найдутся добрые люди, хоть из куска хлеба возьмут еще. На старости лет хоть болонок на двор выпущать гожусь.

Лиза не упрашивала, но предложила старухе на особое житье денег, от которых та с гордостью отказалась и осталась у Женни. Здесь она взялась вводить в детской патриархальные порядки и с болезненным нетерпением выжидала, когда Лиза придет и сознается, что ей без нее плохо.

Время шло; Лиза изредка навещала Вязмитинову, но речи о том, что ей плохо без Абрамовны, никогда не заходило. Абрамовна с своей стороны выдерживала характер. С каждым приходом Лизы она в ее присутствии удвоивала свои заботы о детях Вязмитиновой и вертелась с младшим около чайного стола, за которым обыкновенно шли беседы.

Только когда Лиза поднималась идти домой, старуха исчезала из комнаты и выползала в переднюю боковой дверью. Кропочаясь на прислугу, она с серьезной физиономией снимала с вешалки теплое пальто Лизы и, одевая ее, ворчала:

- Хоть бы вешалку-то, сударыня, приказала прикрепить своим фрелинам.

Полинька Калистратова жила в небольшой уютной квартирке у Египетского моста. Жилье ее состояло из двух удобных и хорошо меблированных комнат, кухни и передней. С нею жила опрятная кухарка немка и то маленькое, повитое существо, которое, по мнению Вязмитинова, ставило Полиньку Калистратову в весьма фальшивое положение. Полинька сама любила это существо со всею материнской горячностью, но еще не привыкла, когда Лиза или Женни осведомлялись у нее о ребенке. Одной Абрамовне, когда той случалось навестить Полиньку, она показывала ребенка с восторгом. Старушка ласкала дитя, ласкала мать и утешала их, говоря:

- Живите, други, живите. А-их-ма-хма, что делать-то! Бог грешников прощает.

Розанов был у Полиньки каждый день, и привязанность его к ней нимало не уменьшалась. Напротив, где бы он ни был, при первом удобном случае рвался сюда и отдыхал от всех трудов и неприятностей в уютной квартирке у

Египетского моста.

Взглянем на житье граждан.

В мир из Дома доходило очень мало известий, и те, которые доходили до мирских ушей, были по большей части или слишком преувеличены, или совсем чудовищно извращены и носили самый грязный, циничный характер. В мире Дом представлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема или такого жилища, где главною задачею стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками. О нравах обитателей этого Дома рассказывались чудеса. В мире о нравах и жизни нового гражданского Дома имели гораздо меньше верных сведений, чем о жизни в старых католических монастырях, о которых когда-то любили рассуждать.

Где только миряне интересовались Домом, там они и сочиняли о нем разные небылицы самого решительного характера, не додумываясь до воспроизведения простых, обыденных, будничных явлений обитателей Дома. Копошась в бездне греховной, миряне, которых гражданский Дом интересовал своею оригинальностью и малодоступностью, судили о его жильцах по своим склонностям и побуждениям, упуская из виду, что ``граждане Дома`` старались ни в чем не походить на обыкновенных смертных, а стремились стать выше их; стремились быть для них нравственным образцом и выкройкою для повсеместного распространения в России нового социального устройства.

В Доме жилось сообразно особым уставам, беспрестанно обсуживавшимся, реформировавшимся и никогда ни на одну неделю не устанавливавшимися in statu quo (В неизменяемом виде (лат.)). Комплект жильцов Дома до сих пор считался неполным. Не проходило дня, чтобы тот или другой член общей квартиры, или, как ее называл Белоярцев, ``ассоциации``, не предлагал нового кандидата или кандидатки, но Белоярцев всегда находил в предлагаемом лице тысячу разных дурных сторон, по которым оно никак не могло быть допущено в ``ассоциацию``.

Безгласный сателлит Белоярцева, Прорвич, не мог сделать ему никакой оппозиции; других мужчин в Дом до сих пор еще не было допущено, женщины молчали, недоумевая, что с ними делают и что им делать, чтобы все шло иначе.

Они уже ясно начинали чувствовать, что равноправия и равносилия в их ассоциации не существует, что вся сила и воля сосредоточивались в

Белоярцеве. Так прошел первый и другой месяц совместного житья. В течение этих двух месяцев каждый день разбирались вопросы: можно ли брать за работу дороже, чем она стоит, хотя бы это и предлагали? Справедливо ли заставлять слуг открывать двери гостям, которые ходят не к ним, а к самим гражданам?

Можно ли писать к своим родителям? Можно ли оставаться в гражданстве, обвенчавшись церковным браком? и т. п. А главное, все твердилось о труде: о форме труда, о правильном разделении труда, о выгодах ассоциационной жизни, о равномерном разделе заработков, а самого труда производилось весьма мало, и заработков ни у кого, кроме Белоярцева, Прорвича и Кавериной, не было никаких.

Протянув первый месяц, Белоярцев свел счет произведенным в этот месяц издержкам и объявил, что он прочитает отчет за прошедший месяц в день первой декады второго.

Глава восьмая. ПЕРВЫЙ БЛИН

Дни декад, учрежденные гражданами Дома, тоже прививались плохо. В Доме вообще было вхожих немного, но и те часто путали декады и являлись не в урочные дни. Третья декада имела особенный интерес, потому что в день ее окончания должен был огласиться месячный отчет Дома, а этим интересовались не только граждане, обитающие в Доме, но и все прочие граждане, связанные с ними духовным единством. Поэтому в день третьей декады в Дом, к восьми часам вечера, наехало около пятнадцати человек, все гражданского направления. В

числе гостей были: Красин, одна молодая дама, не живущая с мужем майорша

Мечникова с молоденькою, шестнадцатилетнею сестрою, только что выпущенною с пансионерской скамейки, Райнер с своим пансионом, Ревякин, некогда встретивший Лизу вместе с Прорвичем в гостинице ``Италия``, и два молодых человека, приведенных Красиным в качестве сторонних посетителей, которых надлежало убедить в превосходстве нового рода жизни.

Пустынная зала, приведенная относительно в лучший порядок посредством сбора сюда всей мебели из целого дома, оживилась шумными спорами граждан.

Женщины, сидя около круглого чайного стола, говорили о труде; мужчины говорили о женщинах, в углу залы стоял Белоярцев, окруженный пятью или шестью человеками. Перед ним стояла госпожа Мечникова, держа под руку свою шестнадцатилетнюю сестру.

- Прекрасно-с, прекрасно, - говорил Белоярцев молоденькой девушке, -

даже и таким образом я могу доказать вам, что никто не имеет права продать или купить землю. Пусть будет по-вашему, но почитайте-ка внимательнее, и вы увидите, что там сказано: ``наследите землю``, а не ``продайте землю`` или не ``купите землю``.

- Да, это точно там сказано так, - отвечала очень мило и смело девочка.

- Вот видите!

- Да, только позвольте, тогда ведь, когда было это сказано, не у кого было ее покупать, - вмешалась сама Мечникова.

- А это совсем другое дело, - отвечал Белоярцев.

- Нет, как же, это необходимо надо разобрать, - вставила Бертольди.

- Ах, это совсем не о том речь, - отвечал нетерпеливо Белоярцев.

- Ну, а если у меня, например, есть наследственная земля? - спросила

Мечникова.

- Так это не в том же смысле совсем сказано.

- Стало быть, если я получу по наследству тысячу десятин, то я имею право одна наследовать эту землю. - осведомилась Бертольди.

- Ничего вы не получите по наследству, - отшутился Белоярцев.

- Нет, это непременно надо разобрать, - отвечала Бертольди.

В девять часов убрали самовар, и Белоярцев, попросив гостей к столу, развернул мелко исписанный лист бумаги, откашлянулся и начал читать:

- ``Отчет свободной русской ассоциации, основанной на началах полного равенства, за первые три декады ее существования.

Ассоциация наша, основанная в самых ограниченных размерах, для того чтобы избежать всяких опасностей, возможных при новизне дела и преследовании его полицией, в течение трех декад, или одного христианского месяца своего существования, имела, милостивые государи, следующие расходы``.

Начинались самые подробные исчисления всех расходов на житье в течение прошлого месяца. По окончании исчисления расходов Белоярцев продолжал:

``Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме решительно все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей с ничтожными копейками. - Надеюсь, милостивые государи, что это недорого и что в раздельности каждый из нас не мог прожить на эту сумму, имея все те удобства, какие нам дало житье ассоциацией``.

- И освещение в этом же числе? - спросил кто-то из гостей.

- Освещение? Нет, освещения нет в этом счете. В течение первой декады опыт показал, что общественное освещение неудобно. Некоторые из членов ассоциации желали заниматься в своих комнатах; некоторые исключительно занимались по ночам, и потому было составлено экстренное заседание, на котором положено иметь общественное освещение только для прислуги.

- А в общественных комнатах?

- До сих пор у нас было приготовленное сначала освещение для этой комнаты.

- Ну это, однако, надо обсудить, - заметила Бертольди.

- Так вот, господа, - начал Белоярцев, - вы сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно большие удобства в жизни и даже удовольствия.

- Мен, но нужно же капитализировать сначала эти сбережения, -

заметил, гнуся и раскачиваясь, Кусицын, проживающий у Райнера на ``ласковом хлебе``.

- Они и будут капитализироваться. На мою долю падает двадцать пять рублей с копейками, вот я их и представляю в кассу ассоциации.

Белоярцев вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию с мелкою серебряною монетою и положил их на стол перед Прорвичем, избранным в кассиры ассоциации. Прорвич сделал то же, положив свои деньги к деньгам Белоярцева.

Лиза приподнялась, досмотрела серебряную монету, положенную Белоярцевым вместе с ассигнациею, и вышла в свою комнату.

Через минуту она воротилась с двадцатипятирублевым билетом и серебряной монетой, которые положила к деньгам Прорвича и Белоярцева. Во время склада этих денег общество хранило молчание.

Когда Лиза положила деньги и села на свое место, Белоярцев постоял несколько минут и, обратясь к Ступиной, которая, краснея, шептала что-то

Бертольди, спросил вполголоса:

- Что вы хотите сказать, Анна Львовна?

Ступина еще более покраснела и, смотря на свою мантилию, с принужденной улыбкой выговорила:

- У меня нет денег; я не могла ничего заработать.

- Что ж такое, - снисходительно отвечал Белоярцев. - Ассоциация может вам кредитовать.

- В этом-то и сила ассоциации, - заметила Бертольди. - Это вас не должно стеснять.

- Как же не должно, - еще более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее все смотрят.

- Вот, madame Каверина имела заработок, - рассуждал Белоярцев, - но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего ребенка, и ей ассоциация тоже кредитует, так же как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении.

- Мен, но я думаю, что лечение больных должно быть общею обязанностью ассоциации, - заметил опять Кусицын.

- Да-с, это так; но пока все это еще не совсем конституировалось, -

отвечал Белоярцев, - это несколько трудно.

- Мен, что ж тут трудного: внести на общий счет, и только.

- Да, это будет, это все будет со временем.

- Об этом, однако, надо рассудить, - вставила Бертольди.

- Да, конечно: можно будет ангажировать доктора.

- Розанов охотно согласится лечить без всякой платы, - заметила Лиза, глядя сквозь свои пальцы на свечу.

- Ну, видите... Розанов... Это не так удобно, - отвечал Белоярцев.

- Отчего ж это неудобно?

- Мы можем найти другого врача. Наконец, из сбережений... Да вот и

Сулима не откажется.

- Я очень рад, - отвечал Сулима.

- Да, а то Розанов, конечно, человек сведущий, но... Неудобно как-то.

Полицейский врач, - пояснил Белоярцев, обращаясь ко всему обществу.

- У вас все неудобно, - тихо произнесла Лиза.

- Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений. Начало хорошо, и будем тем пока довольны.

Белоярцев сложил свой отчет и встал с своего места.

- Мм... Ну, а что же вторая половина отчета? - осведомился, не оставляя стула, Кусицын.

- Отчет кончен.

- Мм... а где же доходы ассоциации?

- Какие же еще доходы?

- Ну, прибыль от труда?

- Да, это самое интересное, - отозвался Красин.

- Какая же, господа, прибыль? Теперь еще нет сбережений.

- Мм... Ну, а что же в кассу поступило?

- Да вот, семьдесят пять рублей поступает в возврат.

- Мен, ну, а остатки от вашего заработка?

- Как от моего заработка!

- Ну да, от заработка. Вы сколько заработали в течение этого месяца?

- Я?

- Мм... Ну да, вы.

- Я... я, право, не считал.

- Ну как же. Это надо считать.

- Позвольте, для чего же это считать?

- Мм... Ну для того, чтобы знать, что поступает в общую кассу прибылью.

Белоярцев затруднялся.

- Позвольте, господа, - начал он, - я думаю, что никому из нас нет дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других идей.

- Мен! Ну так это значит, все пустое дело стало. -Я думал, что весь заработок складывается вместе и из него общий расход: вот это дело, достойное внимания.

- Нет, совсем не то...

- Мен, - ну да: это значит, у вас общие комнаты с общим столом.

- Нет, опять не то-с.

- Нет, именно то.

- Господа! - сказал, поднимаясь, молчавший до сих пор Райнер. - При первой мысли об устройстве этой общины, в обсуждении которого мне позволено было участвовать, я имел честь много раз заявлять, что община эта будет иметь значение тогда, если в ней станут трудиться все, не считаясь, кто может сколько заработать, и соединять заработок, чтобы из него производить расход на всех. Тогда положение дам, вошедших в этот общественный союз, было бы действительно улучшено, потому что они, трудясь столько же, как все прочие, получили 6ы столько же и удобств и сбережений, как все прочие члены союза. Мне кажется, что так это было понято и всеми.

Все молчали.

- Нет, это только говорилось, - произнес Белоярцев.

- Ну, по крайней мере я пока понимал это так и искал чести принадлежать только к такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания, могли быть разделены со всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о таком союзе, каким он выходит, судя по последним словам господина Белоярцева, я такого же мнения, как и господин

Кусицын.

- Мен, ну конечно: это комнаты с мебелью и общим столом.

- И только, - подтвердил, садясь, Райнер.

Женщины Дома и гости молчали. Белоярцев находился в замешательстве.

- Господа! - начал он весьма тихо. - Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят, на голове поправить.

- Да, об этом надо рассудить, это нельзя так оставить, - возгласила

Бертольди.

Заседание считалось конченным. Райнер и несколько других встали и начали ходить по смежной комнате. Через полчаса Дом опустел от всех сторонних посетителей, кроме Райнера, которого Белоярцев упросил ночевать, чтобы посоветоваться.

- Мен, Райнер, вы останетесь здесь? - спросил, вступая из передней в залу, Кусицын.

- Да, я останусь, - отвечал Райнер.

- Мен, ну так дайте же мне денег на извозчика.

Райнер покопался в кармане и сказал:

- Со мною нет денег.

- Ну, а как же завтра на обед? Вы займите у кого-нибудь.

Райнер взял у Прорвича три рубля и отдал их Кусицыну.

- Гм! а туда же о труде для общей пользы толкует, - произнес, туша лишние свечи, Белоярцев.

- Тс, полноте, - остановил его, покраснев до ушей, Райнер.

Белоярцев уложил Райнера в своей комнате и долго толковал с ним, стараясь всячески держаться перед Райнером покорным учеником, который послушен во всем, но только имеет опыт, обязывающий его принимать теоретические уроки, соображая их с особенными условиями, в которых учитель не компетентен.

Загасив часа в три свечу и завернувшись в одеяло, Белоярцев думал:

``Это, значит, под весь заработок подходит. Ах ты, черт вас возьми! Вот если бы теперь вмешалась в это полиция да разогнала нас! Милое бы дело было.

Не знал бы, кажется, которому святителю молиться и которым чудотворцам обещаться``.

Глава девятая. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

Со страхом, как мореходец ждет девятого вала, ждал Белоярцев девятой декады, в которую должно было происходить третье общее собрание граждан.

Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.

Преданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на то, что тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того, чтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала, какие упорно держался энтузиаст Райнер.

Ничего этого Райнер не помнил, когда дело касалось до дела.

Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок Дома;

которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, - словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме

Бертольди, которая, как вышло наповерку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора. Она, за исключением папирос, ничего не умела делать, и чистосердечный Райнер с полнейшею наивностью предлагал ей клеить папиросные гильзы для табачной лавочки, обещаясь сам всегда сбывать их. Бертольди очень оскорбилась этим предложением и с гордостью его отвергнула.

- Ведь все равно труд, - говорил ей Райнер.

- Нет-с, это еще нужно обсудить, - отвечала Бертольди. -

Заготовление предметов роскоши я не признаю трудом, достойным развитого работника. Делать букли, перчатки или кружева, по-моему, значит поощрять человеческую пошлость.

- Но ведь вы говорили, что папиросы потребность.

- Да, но не первая потребность.

- Ну, я не знаю, - отвечал Райнер, опять ломая голову, какую бы работу приноровить этому гражданскому экземпляру.

- Посоветуйте ей давать танцевальные уроки, - сказал шутя Розанов, у которого Райнер при встрече просил, нельзя ли достать Бертольди каких-нибудь занятий.

Райнер при своем взгляде на труд и это принял серьезно.

- Вот, mademoiselle Бертольди, и для вас нашлось занятие, - сказал он, усаживаясь к чайному столу, за которым сидело общество.

- Что такое? - пискнула Бертольди.

- Не хотите ли давать уроки танцев?

- Что тако-ое?

- Танцевать учить не хотите ли? - повторил Райнер и не мог понять, отчего это не только Белоярцев и Прорвич, но все дамы и случившийся здесь

Красин и даже Лиза так и покатились от смеха, глядя на кругленькую фигурку

Бертольди.

Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное такого смеха. По его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы, или, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, работала над химией .

- Танцевальные уроки, - объяснял он, - обещался для вас найти

Розанов.

- А, так это он! О, этот Розанов всесовершеннейший подлец, -

воскликнула Бертольди, раздражаемая нескончаемым смехом граждан.

Райнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не понимал, что дурного или смешного было в переданном им предложении Розанова, но, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.

Впрочем, кроме Кавериной, все прочие женщины работали плохо. Каверина зарабатывала более всех. Лиза влегла в работу, как горячая лошадь в потный хомут, но работа у ней не спорилась и требовала поправок; другие работали еще безуспешнее. Райнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения. К конце месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.

Таким образом, не допущенный в действительные члены союза, он на самом деле был главным и притом совершенно бескорыстным его работником. Белоярцев очень радовался такому обороту дел и оказывал Райнеру все видимые знаки внимания. Белоярцев, впрочем, никогда никого не осаживал в глаза и никому не отказывал в знаках своего благорасположения.

У него была другая метода для расчета с людьми, которые ему не нравились или которых почему-нибудь просто ему нужно было спрятать в карман.

Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед своими после его отъезда, а так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде. И уж при этом не позабыто было ничто, ни его лисья мордочка, ни его мычащий говор, ни его проживательство у Райнера, ни даже занятые, по его бесцеремонному требованию, три рубля. И все это делалось всегда так вовремя, так кстати, что никто не заподозрил бы

Белоярцева в затаенной вражде к гражданину Кусицыну; всякому этот Кусицын становился жалок и смешон, и самые замечания, сделанные им Белоярцеву, обращались в укор ему же самому.

Так и всегда поступал Белоярцев со всеми, и, надо ему отдать честь, умел он делать подобные дела с неподражаемым артистическим мастерством.

Проснется после обеда, покушает в своей комнате конфеток или орешков, наденет свой архалучек и выйдет в общую залу пошутить свои шуточки - и уж пошутит!

К концу шестой декады Белоярцев был в самом игривом расположении духа.

Ожидая второго общего собрания, он сделывался с некоторыми господами не только за прошлое, но устанавливал некоторых на точку вида и для будущего.

``Так как, мол, вы, милочки мои, можете говорить то-то и то-то, - соображал

Белоярцев, - так я сделаю, чтоб ваши слова принимались вот так-то и так-то``.

Вообще Белоярцеву довольно было открыть, что известный человек его видит и понимает, и этот человек тотчас же становился предметом его заботливости до тех пор, пока удавалось дискредитовать этого человека в мнении всех людей, нужных так или иначе Белоярцеву. Зато Белоярцев любил и поощрять своих сателлитов и вербовал их, особенно в последнее время, без особенной трудности.

Авторитет Белоярцева в Доме рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам. Этого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он перед ними до поры до времени тоже помалкивал.

Второго общего собрания он ожидал с нетерпением. Община крепла, можно было показать заработки и поговорить о сбережениях. Чтобы оправдать свои соображения насчет близкой возможности доставлять членам союза не только одно полезное, но даже и приятное, Белоярцев один раз возвратился домой в сопровождении десяти человек, принесших за ним более двадцати вазонов разных экзотических растений, не дорогих, но весьма хорошо выбранных. Дамы без конца благодарили за этот любезный сюрприз, и Белоярцев прелюбезно устранял от себя эти благодарности.

А между тем наступила шестая декада, и в восемь часов вечера начали сходиться граждане.

Заседание шестой декады началось очень оживленно. Райнер приехал в Дом часа за два до сбора граждан и привез с собою редкость, китайца Фи-ю-фи, с которым он был знаком, живя в Англии. Китаец был человек весьма молодой и любознательный: он прожил около двух лет в Европе, объяснялся немного по-английски, много видел и теперь возвращался домой через Россию.

Отличительною чертою характера Фи-ю-фи было то, что он никогда ничему не удивлялся или по крайней мере весьма тщательно скрывал свое удивление и любил для всех чудес европейской цивилизации отыскивать подобия в китайской жизни. Он был консерватор и пессимист. Он не верил ни в какие реформы, считал все существующее на земле зло необходимым явлением своего времени и хотя не отвергал какого-то прогресса, но ожидал его не от людей, а от времени, и людям давал во времени только пассивное значение. Райнер, познакомясь с Фи-ю-фи, часто беседовал с ним об учреждениях поднебесной империи и указывал ему на поражающую нищету бедного китайского населения;

Фи-ю-фи указывал Райнеру на то же самое в Англии, Италии и других местах цивилизованной Европы. Райнер показывал ему Poor Union (Букв:Союз бедняков

(англ.)) в Борнете, - Фи-ю-фи нашел, что это для него вовсе не ново. Райнер разъяснял ему трактаты об экономических реформах, - китаец и к ним относился совершенно равнодушно.

- Да, говорят, говорят, - отвечал он, но только.

Встретясь с этим азиатским экземпляром в Петербурге, Райнер сделался его чичероне и привез его, между прочим, в качестве редкого посетителя в

Дом, предупредив, что здесь будут жить так, как он читал в некоторых трактатах. Китаец очень рад был видеть все, что имело для него какую-нибудь новизну.

Важно расшаркиваясь и внимательно, с крайнею осторожностью осматриваясь во все стороны, он вступил за Райнером в Дом Согласия. Они застали всех граждан Дома в зале, беседующими о труде. Белоярцев встал при входе необычайного посетителя и приветствовал его с тонкостью образованного европейца и с любезностью фермера, приготовляющегося удивить посетителя своим стадом тонкорунных овец.

- Это жрец? - спросил китаец Райнера.

Райнер объяснил ему, что такое Белоярцев и женщины, которых они видят за столом. Китаец мотнул головой, Райнер стал объяснять ему порядки Дома;

китаец опять мотнул головою.

- Это Фо; это значит, они принадлежат к религии Фо, - говорил он

Райнеру тоном глубочайшего убеждения.

- Что он говорит? - беспрестанно осведомлялась Бертольди.

Райнер перевел ей это замечание.

- Странно! Он глуп, верно, - произнесла Бертольди.

- Вы ему разъясните, что это не все мы здесь, что у нас есть свои люди и в других местах.

- Да, это как Фо, - говорил китаец, выслушав объяснения Райнера. -

Фо все живут в кумирнях, и их поклонники тоже приходят. Они вместе работают:

это я знаю. Это у всех Фо.

- Вы расскажите, что мы это разовьем, что у нас будут и удобства. Вот цветы уже у нас.

- Вот этот человек сюда цветы принес, - говорил Райнер китайцу.

- Да, это все как у Фо; Фо всегда вместе живут и цветы приносят.

- Что за пошляк! - отозвалась Бертольди, допытавшись у Райнера, о чем говорит китаец.

Между тем собрались граждане. Собрание было больше прежнего. Явилось несколько новых граждан и одна новая гражданка Чулкова, которая говорила, что она не намерена себе ни в чем отказывать; что она раз встретила в Летнем саду человека, который ей понравился, и прямо сказала ему:

- Не хотите ли быть со мною знакомым?

- Это так и следовало, - сказал ей тихонько Белоярцев.

Чтение отчета за вторые три декады началось в девять часов вечера и шло довольно беспорядочно. Прихожие граждане развлекались разговорами и плохо слушали отчет Дома. Резюме отчета было то же, что и в первый раз: расходов приходилось по двадцати семи рублей на человека; уплатили свои деньги

Белоярцев, Прорвич, Лиза и Каверина. Прочие хотя и имели кое-какой заработок, но должны были употребить его на покрытие других нужд своих и в уплату ничего представить не могли. - Белоярцев утешался и снова повторял об ожидаемых сбережениях и об удобствах, которые с помощью их станут возможны для ассоциации. Многие, однако, чуяли, что это вздор и что никаких сбережений не будет.

Заседание кончилось довольно рано и довольно скучно. Гости стали расходиться в одиннадцатом часу, торопясь каждый уйти к своему дому. Китаец встал и захлопал глазами.

- Это когда же начнется? - спросил он тихонько Райнера.

- Что такое когда начнется?

- Театр.

- Театр! Какой театр?

- Разве не будет театра?

Райнер встал и потащил с собою своего азиатского друга, ожидавшего все время театрального представления. Представление началось вскоре, но без посторонних зрителей.

- Сколько стоят эти цветы? - спросила Лиза Белоярцева, когда он возвратился, проводив до передней последнего гостя.

- Что-то около шестнадцати рублей, Лизавета Егоровна.

- Как же вы смели опять позволить себе такое самоволие! Зачем вы купили эти цветы?

- Господи Боже мой! сколько вы времени видите здесь эти цветы, и вдруг такой букет, - отвечал обиженным тоном Белоярцев.

- Я вас спрашиваю, как вы смели их купить на общественный счет?

- Да отчего же вы ничего не говорили прежде? Ведь это, Лизавета

Егоровна, странно: так жить нельзя.

- И так нельзя, нельзя, - отвечала запальчиво Лиза. - Мерзавец! Вас не оскорбляет этот поступок? Вспомните, что это второй раз господин

Белоярцев делает что хочет.

- Ведь он подарил эти цветы? - вмешалась Ступина.

- Вы подарили эти цветы? Ваши они, наконец, или общие? Надеюсь, общие, если вы записали их в отчет? Да? Ну, говорите же... Ах, как вы жалки, смешны и... гадки, Белоярцев, - произнесла с неописуемым презрением Лиза и, встав из-за стола, пошла к двери.

- Лизавета Егоровна! - позвал Белоярцев ее обиженно. Лиза остановилась и молча оглянулась через плечо.

- По крайней мере мы с вами после этого говорить не можем, -

произнес, стараясь поправиться, Белоярцев. Лиза пошла далее, не удостоив его никаким ответом.

- Это ужасно! это ужасно! - повторяли долго в зале, группируясь около

Белоярцева и упоминая часто имя Лизы.

- Или она, или я, - говорил Белоярцев.

Решено было, что, конечно, не Белоярцев, а Лиза должна оставить Дом

Согласия. Лиза узнала об этом решении в тот же вечер и объявила, что она очень рада никому не мешать пресмыкаться перед кем угодно, даже перед

Белоярцевым. С Лизою поднялась и Ступина, которой все не жилось в Доме.

Дней пять они ездили, отыскивая себе квартиру, но не находили того, чего им хотелось, а в это время случились два неприятные обстоятельства:

Райнер простудился и заболел острым воспалением легких, и прислуга Дома

Согласия, наскучив бестолковыми требованиями граждан, взбунтовалась и требовала расчета.

- Что вам такое? чем вам худо? - урезонивал Белоярцев кухарку и девушек.

- Как не худо, помилуйте, - отвечала в один голос прислуга, - не знаем, у кого живем и кого слушаться.

- Да на что вам слушаться?

- Да как же хозяина не слушаться! А тут, кто тут старший?

- А на что тебе старший! Ну, я вам всем старший. Надя! Приказываю тебе, чтоб ты нынче пришла мне пятки почесать. - Я тебе старший, ты, смотри, слушайся, - приходи.

Девушки фыркали над белоярцевскими прибаутками, но дня через два опять начинали:

- Нет, вы, как вам угодно, а вы извольте себе другую прислугу иметь.

Надо было переменить прислугу. Лизы никогда не было дома. На вопросы, которые Белоярцев предлагал о ней другим, ему отвечали, что Лиза теперь занята, что она днюет и ночует у Райнера, но что она непременно их оставит.

Обстоятельство это было для Белоярцева очень неприятно. Он начал поговаривать, что в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч. Ассоциация соглашалась, что лишаться такого члена, как Лиза, да еще на первых порах, для них весьма невыгодно.

- Это так, - подтвердил Белоярцев и на следующий день утром прочел всем своим следующее письмо: ``Лишив себя права говорить с вами, я встретил в вас, Лизавета Егоровна, в этом отношении такое сочувствие, которое меня поставило в совершенную невозможность объясниться с вами еще раз. Вы, по-видимому, не находите в этом надобности, но я нахожу и еще раз хочу испытать, насколько возможно разъяснить возникшие между нами недоразумения.

Решившись писать к вам, я вовсе не имею в виду оправдываться в ваших глазах в чем бы то ни было. В настоящую минуту, если настроение ваших мыслей еще не изменилось, если вы ничего сами себе не разъяснили, - то я считаю это делом бесполезным. Странно было бы объяснять кому-нибудь, что я вовсе не то, что обо мне думают, в то время когда, может быть, вовсе не желают никак обо мне думать. Я хочу говорить не о себе, а о вас и, устранив на время все личные счеты, буду с вами объясняться просто как член известной ассоциации с другим членом той же ассоциации. Я слышал, что вы нас покидаете. В числе прочих я считаю необходимым высказать по этому поводу мое мнение. Еще очень недавно я желал, чтобы вы нас оставили, потому что видел в вас причину всех раздоров, возникавших у нас в последнее время. Я даже высказал это мнение в полной уверенности, что вы его узнаете. Несколько позже, когда я уже успел освободиться из-под влияния того предубеждения, которое развилось у меня относительно вас, - несколько позже, положив руку на сердце, я мог уже беспристрастнее взглянуть на дело и, следовательно, быть строже и к самому себе; я пришел к тому заключению, что выказывать свои личные желания относительно другого никто из нас не вправе, тем более если эти желания клонятся к удалению одного из членов. Если двое не уживаются, то, по-видимому, справедливее всего было бы предоставить это дело суждению общего собрания, которое может по этому случаю назначить экстренное заседание и решить этот спорный вопрос на том основании: кто из двух полезнее для общества, т.е. ассоциации. Это мнение я высказал всем нашим, но тут же убедился, что эта мера, несмотря на всю свою справедливость, вовсе не так практична и легко применима, как мне казалось прежде. - Рассуждать о возможной полезности людей, не принесших еще никакой существенной пользы, действительно неловко. Бог знает, что еще мы сделаем; во всяком случае заставить наших почтенных членов рассуждать об этом, отрывать их для того только, чтобы они, проникнувшись пророческим духом, изрекли каждый, по мере сил своих, прорицания по поводу наших домашних дрязг; - желать этого, по-моему, очень безрассудно. - Таким образом сам я разрушил мною самим созданные предположения и планы и пришел к тому заключению, что время и одно только время сделает все, что нужно, и притом гораздо лучше того, как мы думаем. Время устроит правильные отношения и покажет людей в настоящем их свете и вообще поможет многому. Все это, разумеется, может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею, а частию нами самими. Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением``.

Все это в переводе на разговорный русский язык может быть выражено в следующей форме:

``Лизавета Егоровна! Хотя я твердо уверен, что вы против меня не правы, но для общего блага я прошу вас: Лизавета Егоровна! Попробуйте на время забыть все, что между нами было, и не покидайте нас. С отличным уважением имею честь быть Белоярцев.``

- Это надо прочесть в экстренном заседании, - заметила по окончании письма Бертольди.

- Помилуйте, на что же тут экстренное заседание, когда мы все равно все в сборе?

- Да, но все-таки...

- Э, вздор: одобряете вы, господа, такое письмо?

Все одобрили письмо, и в первый раз, как Лиза приехала домой от больного Райнера, оно было вручено ей через Бертольди.

Лиза, пробежав письмо, сказала ``хорошо`` и снова тотчас же уехала.

- Что же значит это хорошо? - добивался Белоярцев у Бертольди.

- Ну, разумеется, остается, - отвечала она с уверенностью.

А между тем приближалась девятая декада, тот девятый вал, которого

Белоярцев имел много оснований опасаться. По болезни Райнера ни у кого из женщин не было никакой работы; сам Белоярцев, находясь в тревоге, тоже ничего не сделал в этот месяц; прислуга отошла, и вновь никого нельзя было нанять. Жили с одной кухаркой, деревенской бабой Марфой, и ее мужем, маленьким мужичонком, Мартемьяном Ивановым, носившим необыкновенно огромные сапожищи, подбитые в три ряда шляпными гвоздями. Мужичонко этот состоял истопником, ставил самовары и исправлял должность лакея и швейцара.

Белоярцев вовсе не составлял отчета за три последние декады. Нечего было составлять; все шло в дефицит. Он ухитрялся выдумать что-нибудь такое, чему бы дать значение вопроса, не терпящего ни малейшего отлагательства, и замять речь об отчете.

Вопрос о прислуге помог ему. Белоярцев решил предложить, чтобы дать более места равенству, обходиться вовсе без прислуги и самим разделить между собою все домашние обязанности.

- Бахарева может наливать чай, - говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому -

она пусть возьмет на себя отпирать двери.

- Я согласна, - отвечала Бертольди, - только не ночью; я ночью крепко сплю.

- Ночью Мартемьян Иванов спит в передней.

- Ну, а днем я согласна.

- А остальные обязанности вы, mesdames, разберите между собою.

Так решено было жить без прислуги и в день общего собрания занять публику изложением выгод от этой новой меры, выработанной самой жизнью.

Вечер, в который должно было происходить третье общее собрание, был темный, гадкий, туманный, какими нередко наслаждается Петербургская сторона.

По дому давно все было готово к принятию гостей, но гостей никого не было. Так прошел час и другой. Белоярцев похаживал по комнате, поправляя свечи, перевертывал цветочные вазоны и опять усаживался, а гостей по-прежнему не было.

- Верно, никого не будет, - проговорил он.

- Да, надо обсудить, при скольких лицах мы можем составлять общее собрание, - заметила Бертольди.

- Что ж тут обсуждать: общее собрание наличных членов, да вот и все...

- Стало быть, мы сейчас можем открыть общее собрание.

- Конечно, можем.

- Господа! По местам; интересная вещь: вопрос о прислуге. Бахарева, кажется, еще не знакома с этим вопросом.

Лиза, по обыкновению читавшая, приподняла голову и посмотрела вопросительно на Бертольди. Белоярцев воспользовался этим движением и, остановясь против Лизы в полупочтительной, полунебрежной позе, самым вкрадчивым, дипломатическим баском произнес:

- В одном из экстренных заседаний, бывших в ваше отсутствие, мы имели рассуждение по вопросу о прислуге. Вам, Лизавета Егоровна, известно, что все попытки ввести бывших здесь слуг в интересы ассоциации и сделать их нашими товарищами были безуспешны. Выросши в своекорыстном обществе, они не могли себе усвоить наших взглядов и настаивали на жалованье. Потом и жалованье их не удовлетворяло, им захотелось иметь хозяина. (Белоярцев пожал плечами с сострадательным удивлением.) Мы должны были отпустить трех девушек и остались при одной Марфе с ее мужем. Вновь приходившие слуги тоже оказываются неудобными: ни одной нельзя растолковать выгод ее положения в нашем устройстве. Чего ж делать! (Белоярцев вздохнул.) Мы, Лизавета

Егоровна, решили, как в видах экономии, так и преследуя идею совершенного равенства и братства, жить без прислуги. Мы вот как полагали разделить наши обязанности по дому, - Белоярцев рассказал то, что мы уже знаем, и добавил:

- Мы ждали только вашего согласия для того, чтобы считать это дело вполне решенным и практиковать его.

- Что ж, если это нужно, я согласна, - отвечала Лиза, едва удостоивая

Белоярцева во все время этого разговора ленивым и равнодушным полувзглядом.

- Значит, мы, господа, можем считать этот вопрос вполне решенным.

- Да, если другие на него согласны, - отвечала Лиза.

- Другие все уже вотировали этот вопрос в экстренном заседании, -

отвечал Белоярцев и, изменив тон в еще более ласковый, благодарил Лизу за ее внимание к его просьбе.

- Я осталась потому, что это находили нужным для дела, а вовсе не для вас. Вам благодарить меня не за что, - отвечала Лиза.

Прескучно и пренатянуто становилось, а вечера еще оставалось много.

Белоярцев кропотался и упрекал русские натуры, неспособные ничего держаться постоянно.

- Два раза пришли, и конец, и надоело, - рассказывал он, все более вдохновляясь и расходясь на русскую натуру.

- Они очень умно поступают, - произнесла во время одной паузы Лиза.

- Умно, Лизавета Егоровна?

- Конечно. Здесь тоска, комедии и больше ничего.

Белоярцев стал оправдываться. Лиза дала ему возможность наговорить бездну умных слов и потом сказала:

- Вы, пожалуйста, не думайте, что я с вами примирилась. Я не уважаю людей, которые ссорятся для того, чтобы мириться, и мирятся для того, чтобы опять ссориться. Я в вас не верю и не уважаю вас. (Растерявшийся Белоярцев краснел и даже поклонился. Он, вероятно, хотел поклониться с иронией, но иронии не вышло в его неуместном поклоне.) Я думаю, что наше дело пропало в самом начале, и пропало оно потому, что между нами находитесь вы, -

продолжала Лиза. - Вы своим мелким самолюбием отогнали от нас полезных и честных людей, преданных делу без всякого сравнения больше, чем вы, человек фальшивый и тщеславный. (Белоярцев пунцовел: раздувавшиеся ноздерки Лизы не обещали ему ни пощады, ни скорого роздыха.) Вы, - продолжала Лиза, - все постарались перепортить и ничему не умеете помочь. Без всякой нужды вы отделили нас от всего мира.

- Этого требовала безопасность.

- Полноте, пожалуйста: этого требовали ваши эгоистические виды. Вместо того чтобы привлекать людей удобствами жизни нашего союза, мы замкнулись в своем узком кружочке и обратились в шутов, над которыми начинают смеяться.

Прислуга нас бросает; люди не хотят идти к нам; у нас скука, тоска, которые вам нужны для того, чтобы только все слушали здесь вас, а никого другого.

Вместо чистых начал демократизма и всепрощения вы ввели самый чопорный аристократизм и нетерпимость. Вы вводите теперь равенство, заставляя нас обтирать башмаки друг другу, и сортируете людей, искавших возможности жить с нами, строже и придирчивее, чем каждый, сделавшийся губернским аристократом.

Вы толкуете о беззаконности наказания, а сами отлучаете от нашего общества людей, имеющих самые обыкновенные пороки. Если бы вы были не фразер, если бы вы искали прежде всего возможности спасти людей от дурных склонностей и привычек, вы бы не так поступали. Мы бы должны принимать всякого, кто к нам просится, и действовать на его нравственность добрым примером и готовностью служить друг другу. Я полагала и все или многие так думали, что это так и будет, а вышло... вот эта комедия, разговоры, споры, заседания, трата занятых под общую поруку денег и больше ничего.

- Деньги же целы; они восполняются.

- Неправда. Вы читаете отчеты, в которые не включается плата за квартиру; вы не объявляете, сколько остается занятых денег.

- Денег еще много.

- А например?

- Около девятисот рублей.

- Всегда около девятисот рублей!

- Да, это за исключением того, что заплачено за квартиру, на обзаведение и на все, на все.

- Ну, господа, мы, значит, можем себя поздравить. В три месяца мы издержали тысячу сто рублей, кроме нашего заработка; а дом у нас пуст, и о работе только разговоры идут. Можно надеяться, что еще через три месяца у нас ничего не будет.

- Что ж? если вы рисуете себе все это такими черными красками и боитесь... - начал было Белоярцев, но

Лиза остановила его словами, что она ничего не боится и остается верною своему слову, но уже ничего не ожидает ни от кого, кроме времени.

- А наши личные отношения с вами, monsieur Белоярцев, - добавила она,

- пусть останутся прежние: нам с вами говорить не о чем.

Николай Лесков - НЕКУДА - 07 Книга третья НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :