Николай Лесков
«НЕКУДА - 01 Книга Первая В ПРОВИНЦИИ»

"НЕКУДА - 01 Книга Первая В ПРОВИНЦИИ"

Роман в трех книгах

* Книга первая. В ПРОВИНЦИИ *

Глава первая. ТОПОЛЬ ДА БЕРЕЗКА

В трактовом селе Отраде, на постоялом дворе, ослоненном со всех сторон покрытыми соломою сараями, было еще совсем темно.

В этой темноте никак нельзя было отличить стоящего здесь господского тарантаса от окружающих его телег тяжелого троечного обоза. А около тарантаса уж ворочается какое-то существо, при этом что-то бурчит себе под нос и о чем-то вздыхает. Существо это кряхтит потому, что оно уже старо и что оно не в силах нынче приподнять на дугу укладистый казанский тарантас с тою же молодецкою удалью, с которою оно поднимало его двадцать лет назад, увозя с своим барином соседнюю барышню. Повертевшись у тарантаса, существо подошло к окошечку постоялой горницы и слегка постучалось в раму. На стук едва слышно отозвался старческий голос, а вслед за тем нижняя половина маленького окошечка приподнялась, и в ней показалась маленькая седая голова с сбившеюся на сторону повязкой.

- Что, Никитушка? - спросила старушка.

- Пора, Марина Абрамовна.

- Пора?

- Да холодком-то полегче отъедем.

- Ну, пора так пора.

- Буди барышень-то. Я уж подмазал, закладать стану.

Никитушка опять пошел к тарантасу, разобрал лежавший на козлах пук вожжей и исчез под темным сараем, где пофыркивали отдохнувшие лошадки.

Через полчаса тарантас, запряженный тройкою рослых барских лошадей, стоял у утлого крылечка. В горнице было по-прежнему темно, и на крыльце никто не показывался. Никитушка нередко позевывал, покрещивал рот и с привычною кучерскою терпеливостью смотрел на троечников, засуетившихся около своих возов. Наконец на высоком пороге двери показалась стройная девушка, покрытая большим шейным платком, который плотно охватывал ее молодую головку, перекрещивался на свежей груди и крепким узлом был завязан сзади. В руках у девушки был дорожный мешок и две подушки в ситцевых наволочках.

- Здравствуй, Никита, - приветливо сказала девушка, пронося в дверь свою ношу.

- Здравствуйте, барышня, - отвечал седой Никитушка. - Что это вы сами-то таскаете?

- Да так, это ведь легкое.

- Дайте, матушка, я уложу.

И Никитушка, соскочив с козел, принял из рук барышни дорожный мешок и подушки.

- Какое утро хорошее! - проговорила девушка, глядя на покрывавшееся бледным утренним светом небо и загораживая ручкою зевающий ротик.

- День, матушка Евгения Петровна, жаркий будет! Оводье проклятое доймет совсем.

- То-то ты нас и поднял так рано.

- Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.

А пока у Никитушки шел этот разговор с Евгенией Петровной, старуха Абрамовна, рассчитавшись с заспанным дворником за самовар, горницу, овес да сено и заткнув за пазуху своего капота замшевый мешочек с деньгами, будила другую девушку, которая не оказывала никакого внимания к словам старухи и продолжала спать сладким сном молодости. Управившись с собою, Марина Абрамовна завязала узелки и корзиночки, а потом одну за другою вытащила из-под головы спящей обе подушки и понесла их к тарантасу.

- Где ж Лиза, няня? - спросила ее Евгения Петровна, остававшаяся все это время на крылечке.

- Где ж, милая? Спит на голой лавке.

- Не встала еще? - спросила с удивлением девушка.

- Да ведь как всегда: не разбудишь ее. Побуди поди, красавица моя, -

добавила старуха, размещая по тарантасу подушки и узелки с узелочками.

Красавица ушла с крылечка в горницу, а вслед за нею через несколько минут туда же ушла и Марина Абрамовна. Тарантас был совсем готов: только сесть да ехать. Солнышко выглянуло своим красным глазом; извозчики длинною вереницею потянулись со двора. Никитушка зевнул и как-то невольно крякнул.

- Ну что это, сударыня, глупить-то! Падает, как пьяная, - говорила старуха, поддерживая обворожительно хорошенькое семнадцатилетнее дитя, которое никак не могло разнять слипающихся глазок и шло, опираясь на старуху и на подругу.

- Носи ее, как ребеночка малого, - говорила старуха, закрывая упавшую в тарантас девушку, села сама впереди против барышень под фордеком и крикнула: - С Богом, Никитушка.

Тарантас, выехав со двора, покатился по ровной дороге, обросшей старыми высокими ракитами.

Глава вторая. КТО ЕДЕТ В ТАРАНТАСЕ

Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на всех едущих в тарантасе. То густые потемки, то серый полумрак раннего утра не позволяли нам рассмотреть этого общества, и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей, не может заметить нашего присутствия в тарантасе.

Направо, уткнувшись растрепанною, курчавою головкою в мягкую пуховую подушку, спит Лизавета Егоровна Бахарева. Ей семнадцать лет, она очень стройна, но не высока ростом. У ней прелестные, густые каштановые волосы, вьющиеся у лба, как часто бывает у молодых француженок. Овал ее лица несколько кругл, щечки дышат здоровым румянцем, сильно пробивающимся сквозь несколько смуглый цвет ее кожи. На висках видны тоненькие голубые жилки, бьющиеся молодою кровью. Глаз ее теперь нельзя видеть, потому что они закрыты длинными ресницами, но в институте, из которого она возвращается к домашним ларам, всегда говорили, что ни у кого нет таких прелестных глаз, как у Лизы Бахаревой. Все ее личико с несколько вздернутым, так сказать курносым задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог не заподозрить в ней, глядя, как она поднималась с лавки постоялого двора.

Другую нашу героиню мы уже видели на крылечке. Читатель, конечно, догадался, что эти две девушки - героини моего романа. Глядя на сладко спящую подругу и раскачивающуюся в старческой дреме Абрамовну, Евгения Петровна тоже завела глазки и тихо уснула под усыпляющие звуки бубенцов. Они ровесницы с Лизой Бахаревой, вместе они поступили в один институт, вместе окончили курс и вместе спешат на бессменных лошадях, каждая под свои родные липы. На взгляд Евгения Петровна кажется несколько постарше Бахаревой, но это только так кажется.

На самом деле ей тоже восемнадцатый год, что и Лизе.

Марина Абрамовна недаром назвала Евгению Петровну красавицей. Она действительно хороша, и если бы художнику нужно было изобразить на полотне известную дочь, кормящую грудью осужденного на смерть отца, то он не нашел бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая. Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные, как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в сердце, говоря, что мы на все смотрим и все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром. Вообще в ее лице много спокойной решимости и силы, но вместе с тем в ней много и той женственности, которая прежде всего ищет раздела, ласки и сочувствия. Теперь она спит, обняв Лизу, и голова ее, скатившись с подушки, лежит на плечике подруги, которая и перед нею кажется сущим ребенком.

Няне, Марине Абрамовне, пятьдесят лет. Она московская солдатка, давно близкая слуга семьи Бахаревых, с которою не разлучается уже более двадцати лет. О ней говорят, что она с душком, но женщина умная и честная. Кучер Никитушка лет пять тому назад прожил полстолетия. Когда ему было тридцать лет, он участвовал с Егором Бахаревым в похищении у одного соседнего помещика дочери Ольги Сергеевны, с которою потом его барин сочетался браком в своей полковой церкви и навсегда забыл услугу, оказанную ему при этом случае Никитушкою.

Никитушка ходил с барином и барынею по походам, выучился готовить гусарское печенье, чистить сапоги и нянчить барышню Елизавету Егоровну, которую он теперь везет домой после долголетнего отсутствия. Своего у Никитушки ничего не было: ни жены, ни детей, ни кола, ни двора, и он сам о себе говорил, что он человек походный. Целый век он изжил таскаючись и только лет с восемь приютился оседло, примостив себе кроватку в одном порожнем стойле господской конюшни. Тут он спал лето и зиму с старой собакой Розкой, которую щенком украл шутки ради у одного венгерского пана в 1849 году. На барина своего, отставного полковника Егора Николаевича Бахарева, он смотрел глазами солдат прошлого времени, неизвестно за что считал его своим благодетелем и отцом-командиром, разумея, что повиноваться ему не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает.

Кругло говоря, и Никитушка и Марина Абрамовна были отживающие типы той старой русской прислуги, которая рабски-снисходительно относилась к своим господам и гордилась своею им преданностью. И тот и другая сочли бы величайшим преступлением, достойным если не смертной казни, то по крайней мере церковной анафемы, если бы они упустили какой-нибудь интерес дома Бахаревых или дома смотрителя уездного училища, Гловацкого. Дружба старика

Бахарева со стариком Гловацким, у которого Бахарев нанимал постоянную квартиру, необходимую ему по званию бессменного уездного предводителя дворянства, внушала им священное почтение и к старику Гловацкому и к его Женичке, подруге и приятельнице Лизы.

Теперь тарантас наш путешествует от Москвы уже шестой день, и ему остается проехать еще верст около ста до уездного города, в котором растут родные липы наших барышень. Но на дороге у них близехонько есть перепутье.

Глава третья. ПРИЮТ БЕЗМЯТЕЖНЫЙ

Спокойное движение тарантаса по мягкой грунтовой дороге со въезда в Московские ворота губернского города вдруг заменилось несносным подкидыванием экипажа по широко разошедшимся, неровным плитам безобразнейшей мостовой и разбудило разом всех трех женщин. На дворе был одиннадцатый час утра.

- Город? - спросила, проворно вскочив, Лиза Бахарева.

- Город, матушка, город, - отвечала старуха.

- Город! Женни, город, приехали, - щебетала Лизавета Егоровна, толкая уже проснувшуюся Гловацкую.

- Слышу, Лиза, или, лучше сказать, чувствую, - отвечала та, охая от получаемых толчков, но все-таки еще придерживаясь подушки.

- Тоже мостовою зовется, - заметила Лиза.

- И, матушка, все лучше болота, что у нас-то в городе, - проговорила няня.

- Да у нас, няня, разве город?

- А что ж у нас такое, красавица?

- Черт знает что!

- Ну, ты уж хоть у тетеньки-то этого своего черного-то не поминай!

Приучили тебя экую гадость вспоминать!

Девушки засмеялись, и Гловацкая, вставши, стала приводить себя в порядок.

Между тем тарантас, прыгая по каменным волнам губернской мостовой, проехал Московскую улицу, Курскую, Кромскую площадь, затем Стрелецкую слободу, снова покатился по мягкому выгону и через полверсты от Курской заставы остановился у стен девичьего монастыря.

Монастырь стоял за городом на совершенно ровном, как скатерть, зеленом выгоне. Он был обнесен со всех сторон красною кирпичною стеною, на которой по углам были выстроены четыре такие же красные кирпичные башенки.

Кругом никакого жилища. Только в одной стороне две ветряные мельницы лениво махали своими безобразными крыльями. Ничего живописного не было в положении этого подгородного монастыря: как-то потерянно смотрел он своими красными башенками, на которые не было сделано даже и всходов. Ничего-таки, ровно ничего в нем не было располагающего ни к мечте, ни к самоуглублению.

Это не то, что пустынная обитель, где есть ряд келий, темный проход, часовня у святых ворот с чудотворною иконою и возле ключ воды студеной, - это было скучное, сухое место.

В двух стенах монастыря были сделаны ворота, из которых одни были постоянно заперты, а у других стояла часовенка. В этой часовенке всегда сидела монашка, вязавшая чулок и звонившая колокольчиком, приделанным к кошельку на длинной ручке, когда мимо часовенки брел какой-нибудь прохожий.

Возле часовни, в самых темных воротах, постоянно сидел на скамеечке семидесятилетний солдат, у которого еще, впрочем, осталось во рту три зуба.

Он тоже обыкновенно вязал шерстяной чулок, взапуски с монашкой, сидевшей в часовне. Каждый вечер они мерялись, кто больше навязал, и или монашка говорила: ``Я, Арефьич, сегодня больше твоего свезла``, или Арефьич объявлял: ``Сегодня я, мать, больше тебя свез''.

Завидя подъезжавший тарантас, Арефьич вскинул своими старческими глазами, и опять в его руках запрыгали чулочные прутья; но когда лошадиные головы дерзостно просунулись в самые ворота, старик громко спросил:

- Кого надо?

- Своих, своих, - отвечал, не обращая большого внимания на этот оклик, Никитушка.

- Кого своих? - переспросил Арефьич и, отбросив на скамейку чулок, схватил за повод левую пристяжную.

Монашка из часовни выскочила и, позванивая колокольчиком, с недоумением смотрела на происходившую сцену. Из экипажа послышался веселый хохот.

- Что ты! леший! аль тебя высадило? - кричал с козел Никитушка на остановившегося в решительной позе привратника.

- Да так, на то я сторож... на то здесь поставлен... - шамшил беззубый Арефьич, и глаза его разгорались тем особенным огнем, который замечается у солдат, входящих в дикое озлобление при виде гордого, но бессильного врага.

- Чего, черт слепой, не пустишь-то?

- Не пущу, - задыхаясь, но решительно отвечал опять Арефьич. -

Позови кого тебе надо к воротам, а не езди.

- А, крупа поганая, что ты, не видишь?..

- Да чьи такие вы будете? Из каких местов-то? пропищала часовенная монашка, просовывая в тарантас кошелек с звонком и свою голову.

- Да бахаревские, бахаревские, чтой-то вы словно не видите, я барышень к тетеньке из Москвы везу, а вы не пускаете. - Стой, Никитушка, тут, я сейчас сама к Агнии Николаевне доступлю. - Старуха стала спускать ноги из тарантаса и, почуяв землю, заколыхала к кельям. Никитушка остановился, монастырский сторож не выпускал из рук поводьев пристяжного коня, а монашка опять всунулась в тарантас.

- Из Москвы едете-то? - спросила она барышень.

- Женни, тебя спрашивают, - сказала Лиза и, продолжая лениться, смотрела на тиковый потолок фордека. Гловацкая посмотрела на Лизу и вежливо ответила монахине:

- Из Москвы.

- В ученье были?

- Да, в институте.

Монахиня помолчала, а через несколько минут опять спросила:

- А теперь к кому же едете?

- Домой, к родителям, - отвечала Женни.

- Сродственников имеете?

- Да.

- Зачем это у вас в ворота не пускают? - повернувшись к говорившим, спросила Лиза.

- Как, матушка?

- Не пускают зачем? кого боятся? кого караулят?

- Н... ну, такое распоряжение от мать-игуменьи.

По монастырскому двору рысью бежала высокая весноватая девушка в черном коленкоровом платье, с сбившимся с головы черным шерстяным платком.

- Пусти! пусти! Что еще за глупости такие, выдумал не пущать! -

кричала она Арефьичу.

- Я на то здесь поставлен... а велят, я и пущу, - ответил солдат и отошел в сторону.

Рыжая, весноватая девушка мигом вспрыгнула в тарантас и быстро поцеловала руки обеих барышень, прежде чем те успели их спрятать. Тарантас поехал.

- А тетенька-то как обрадовались: на крыльцо уж вышли встречать, ожидают вас. - У нас завтра престол, владыко будут сами служить; закуска будет и мирские из города будут, - трещала девушка скороговоркою.

Глава четвертая. МАТЬ АГНИЯ

На высоком чистеньком крыльце небольшого, но очень чистого деревянного домика, окруженного со всех сторон акациею, сиренью, пестрыми клумбами однолетних цветов и не менее пестрою деревянною решеткою, стояли четыре женщины и две молоденькие девочки. Три из этих женщин были монахини, а четвертая наша знакомая, Марина Абрамовна. Впереди, на самой нижней ступеньке чистенького крылечка рисовалась высокая строгая фигура в черной шелковой ряске и бархатной шапочке с креповыми оборками и длинным креповым вуалем. Это была игуменья и настоятельница монастыря, Агния Николаевна, родная сестра Егора Николаевича Бахарева и, следовательно, по нем родная тетка Лизы. Ей было лет сорок пять, но на вид казалось не более сорока. В ее больших черных глазах виднелась смелая душа, гордая своею силою и своим прошлым страданием, оттиснутым стальным штемпелем времени на пергаментном лбу игуменьи. Когда матери Агнии было восемнадцать лет, она яркою звездою взошла на аристократический небосклон так называемого света. Первый ее выезд в качестве взрослой девицы был на великолепный бал, данный дворянством покойному императору Александру Первому за полгода до его кончины. Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете. С тех пор нынешняя мать Агния заняла первое место в своем свете. Три года продолжалось ее светское течение, два года за нею ухаживали, искали ее внимания и ее руки, а на третий она через пятые руки получила из Петербурга маленькую записочку от стройного гвардейского офицера, привозившего ей два года назад букет от покойного императора. В этой записочке было написано только следующее: ``Судьба моя решена самым печальным образом. Не жди меня и обо мне не справляйся: это только может навлечь на тебя большие неприятности.

Следовать за мной ты не можешь, да и это только увеличило бы твои страдания.

Возвращаю тебе твои клятвы, прошу тебя забыть меня и быть счастливою сколько можешь и как можешь. Блаженства, которое я ощущал два года, зная, что любишь меня более всех людей на свете, достанет мне на весь остаток моей жизни, и в холодных норах ужасной страны моего изгнания я не забуду ни твоего чистого взора, ни твоего прощального поцелуя.

Твой до гроба князь А.Т.``

Анна Николаевна Бахарева в этом случае поступила так, как поступали многие героини писаных и неписаных романов ее века. Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь теплой заступнице мира холодного, просила ее спасти его и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки и через два месяца стала навещать старую знакомую своей матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а еще через полгода, несмотря ни на просьбы и заклинания семейства, ни на угрозы брата похитить ее из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею. С летами все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта не умевших найти в жизни ничего, кроме горя и страдания. Мать Агнию все уважают за ее ум и за ее безупречное поведение по монастырской программе. У нее бывает почти весь город, и она каждого встречает без всякого лицезрения, с тем же спокойным достоинством, с тою же сдержанностью, с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий к ней экипаж с двумя милыми ей девушками.

Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа, друг и сожительница игуменьи, и мать казначея, обе уже пожилые женщины. Наверху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.

- Какой глупый человек! - проговорила разбитым голосом мать Манефа, глядя на приближающийся тарантас.

- Кто это у тебя глупый человек? - спросила, не оборачиваясь игуменья.

- Да Арефьич.

- Чем он так глуп стал?

- Да как же, не пускать.

- Ничуть это не выражает его глупости. Старик свое дело делает. Ему так приказано, он так и поступает. Исправный слуга, и только.

Старухи замолчали, няня вздохнула, тарантас остановился у крыльца перед кельею матери Агнии.

Глава пятая. СТАРОЕ С НОВЫМ

- Тетя! это вы, моя милая? - крикнула, выпрыгивая из тарантаса, Лиза

Бахарева.

- Я, мой дружочек, я, - отвечала игуменья, протянув к племяннице руки.

Обе обнялись и заплакали.

- Ну, полно, полно плакать, - говорила мать Агния. - Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне, дитя мое милое! - отнеслась она к Гловацкой.

С этими словами старуха обняла Женни, стоявшую возле Лизы, несколько раз поцеловала ее, и у нее опять набежали слезы.

- Славная какая! - произнесла она, отодвинув от себя Гловацкую, и, держа ее за плечи, любовалась девушкою с упоением артиста. - Точно мать покойница: хороша; когда б и сердце тебе Бог дал материно, - добавила она, насмотревшись на Женни, и протянула руку стоявшему перед ней без шапки

Никитушке.

- Довез, старина, благополучно?

- Благополучно доставил, матушка Агния Николаевна, - отвечал старик, почтительно целуя игуменьину руку.

- Ну и молодец.

Игуменья погладила Никитушку по его седой голове и, обратясь к рыжей девушке, таскавшей из тарантаса вещи, скомандовала:

- Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню. Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решетке. Они смирны, им ничего не сделается. А мы пойдемте в комнаты, - обратилась она к ожидавшим ее девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. - Ах, и забыла совсем! - сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. -

Никитушка! винца ведь не пьешь, кажется?

- Не пью, матушка Агния Николаевна.

- Ну, отпрягши-то приходи ко мне на кухню; я тебя велю чайком попоить;

вечером сходи в город в баню с дорожки; а завтра пироги будут. Прощай пока, управляйся, а потом придешь рассказать, как ехалось. Татьяну видел в Москве?

- Видел, матушка.

- Ну что?

- Ничего, матушка, живет.

- Ну, с Богом, управляйся да приходи чай пить. Пойдемте, детки.

С чистенького крылечка игуменьиной кельи была дверь в такие же чистенькие, но довольно тесные сени, с двумя окнами по сторонам входной двери. В этих сенях, кроме двери, выходящей на крыльцо, было еще трое дверей. Одни, направо, вели в жилые комнаты матери Агнии. Тут была маленькая проходная комната вроде передней, где стоял большой платяной шкаф, умывальный столик с большим медным тазом и медным же рукомойником с подъемным стержнем; небольшой столик с привинченной к нему швейной подушечкой и кровать рыжей келейницы, закрытая ватным кашемировым одеялом.

Далее шла довольно большая и очень светлая угловая комната в четыре окна, по два в каждую сторону. Здесь стояла длинная оттоманка, обитая зеленой шерстяной материей, образник, трое тщательно закрытых и заколотых пялец, ряд простых плетеных стульев и большие стенные часы в старинном футляре. В этой комнате жили и учились две сиротки, которых мать Агния взяла из холодной избы голодных родителей и которых мы видели в группе, ожидавшей на крыльце наших героинь. Девочки здесь учились и здесь же спали ноги к ногам на зеленой шерстяной оттоманке. Рядом была комната самой Агнии. Это была очень просторная горница, разделенная пополам ширмами красного дерева, обитыми сверху до половины зеленою тафтою. За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи с прекрасным замшевым матрацом, ночной столик, небольшой шкаф с книгами и два мягкие кресла; а по другую сторону ширм помещался богатый образник с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталем и несколько кресел.

Пол этой комнаты был весь обит войлоком, а сверху зеленым сукном. Затем шел большой зал, занимавший средину домика, а потом комната матери Манефы и столовая, из которой шла узенькая лестница вниз в кухню.

Мать Агния ввела своих дорогих гостей прямо в спальню и усадила их на кушетку. Это было постоянное и любимое место хозяйки.

- Чай, - сказала она матери Манефе и села сама между девушками.

- Давно мы не видались, детки, - несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических рук.

- Давно, тетя! шесть лет, - отвечала Лиза.

- Да, шесть лет, друзья мои. Много воды утекло в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла; все постарели и не поумнели.

- Зина счастлива, тетя?

- Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.

- Сестра вспыльчива.

- Взбалмошна, мой друг, а не вспыльчива. Вспыльчивость в доброй, мягкой женщине еще небольшое зло, а в ней блажь какая-то сидит.

- А он хороший человек?

- Так себе.

- Умный?

- Не вижу я в нем ума. Что за человек, когда бабы в руках удержать не умеет.

- Так они несчастливы?

- Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего, так и проживут, то ругаясь, то целуясь, да добрых людей потешая.

- А мама? папаша?

- Брат очень состарился, а мать все котят чешет, как и в старину, бывало.

- А сестра Соня?

- С год уж ее не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает.

Впрочем, должно быть, все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.

- Вы, тетя, все такие же резкие.

- В мои годы, друг мой, люди не меняются, а если меняются, так очень дурно делают.

- Отчего же дурно, тетя? Никогда не поздно исправиться.

- Исправиться? - переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила:

- ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе и людям и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.

- Будто уж все такие лживые, тетя, - смеясь, проговорила Лиза.

- Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? - спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.

- Не знаю, Агния Николаевна, - отвечала девушка.

- Где тебе знать, мой друг, вас ведь в институте-то, как в парнике, держат.

- Да, это наше институтское воспитание ужасно, тетя, - вмешалась

Лиза. - Теперь на него очень много нападают.

- И очень дурно делают, что нападают, - ответила игуменья.

Девушки взглянули на нее изумленными глазами.

- Вы же сами, тетечка, только что сказали, что институт не знакомит с жизнью.

- Да, я это сказала.

- Значит, вы не одобряете институтского воспитания?

- Не одобряю.

- А находите, что нападать на институты не должно.

- Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А

то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты?

Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.

Лиза встала и пошла к рукомойнику.

- Возьми там губку, охвати шею-то, пыль на вас насела, хоть репу сей,

- добавила она, глядя на античную шейку Гловацкой.

Пока девушки умылись и поправили волосы, игуменья сделала чай и ожидала их за весело шипевшим самоваром и безукоризненно чистеньким чайным прибором.

Девушки, войдя, поцеловали руки у Агнии Николаевны и уселись по обеим сторонам ее кресла.

- Пойди-ка в залу, Геша, посмотри, не увидишь ли чего-нибудь знакомого, - сказала игуменья. Гловацкая подошла к дверям, а за нею порхнула иЛиза.

- Картина маминого шитья! - крикнула из залы Гловацкая.

- Да. Это я тебе все берегла: возьми ее теперь. Ну, идите чай пить.

Девушки уселись за стол.

- Экая женщина-то была! - как бы размышляла вслух игуменья.

- Кто это, тетя?

- Да ее покойница мать. Что это за ангел во плоти был! Вот уж именно хорошее-то и Богу нужно.

- Мать была очень добра.

- Да, это истинно святая. Таких женщин немного родится на свете.

- И папа же мой добряк. Прелестный мой папа.

- Да, мы с ним большие друзья; ну, все же он не то. Мать твоя была великая женщина, богатырь, героиня. Доброта-то в ней была прямая, высокая, честная, ни этих сентиментальностей глупых, ни нерв, ничего этого дурацкого, чем хвалятся наши слабонервные кучера в юбках. Это была сила, способная на всякое самоотвержение; это было существо, никогда не жившее для себя и серьезно преданное своему долгу. Да, мой друг Геша, - добавила игуменья со вздохом и значительно приподняв свои прямые брови: - тебе не нужно далеко искать образцов!

- Вы так отзываетесь о маме, что я не знаю...

- Чего не знаешь?

- Я очень рада, что о моей маме осталась такая добрая память.

- Да, истинно добрая.

- Но сама я...

- Что ты сама?

Девушка закраснелась и застенчиво проговорила:

- Я не знаю, как надо жить.

- Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да главное дело не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.

- Да как же лгать себе, тетя?

- Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых

Бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица

Зиночка.

- Вы, тетя, на нее нападаете, право.

- Что мне, мой друг, нападать-то! Она мне не враг, а своя, родная. Мне вовсе не приятно, как о ней пустые-то языки благовестят.

- Вы же сами не хвалите ее мужа.

- Так что ж! не хвалю, точно не хвалю. Ну, так и резон молодой бабочке сделаться городскою притчею?

- Да если он дурной человек, тетя?

- Ну, какой есть, - сама выбирала.

- Можно ошибиться.

- Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.

- Да в чем же ее ошибки, за которые все так строго ее осуждают?

- В чем? А вот в слабоязычии, в болтовне, в неумении скрыть от света своего горя и во всяком отсутствии желания помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе и мужу.

- Это не так легко, я думаю.

- И не так уж очень трудно. Брыкаться не надо. Брыканьем ничему не поможешь, только ноги себе же отобьешь.

- Извините, тетя; вы, мне кажется, оправдываете семейный деспотизм.

- В иных случаях, да, оправдываю.

- В каких же это, тетя, случаях?

- Например, во всех тех случаях, где он хранит слабых и неопытных членов семьи от заблуждений и ошибок.

Девушка немного покраснела и сказала:

- Значит, вы оправдываете рабство женщины?

- Из чего же это значит?

- Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.

- Ну так что ж такое?

- Это значит оправдывать рабство женщины в семье.

У Лизы раздувались ноздри, и она беспрерывно откидывала за уши постоянно разбегавшиеся кудри.

- Нет, милая, это значит ни более ни менее как признавать необходимость в семье одного авторитета.

- Ну да. Признавать законность воли одного над стремлениями других!

Что ж это, не деспотизм разве?

- Ничуть не деспотизм.

- А что же? Что же это такое? Я должна жить как мне прикажут?

- Отчего же не так, как тебе присоветуют?

- Да, если это дружеский совет равного лица, а не приказание, как вы называете, авторитета.

- Слушайся совета, так он не перейдет в приказание.

- А если перейдет?

- Ну, ты же будешь виновата. Значит, не умела держать себя.

- Этак у вас всегда сильный прав: равенства, значит, нет.

- Равенства нет.

- И это вам нравится?

- Это нравится, верно, природе. Спроси ее, зачем один умнее другого, зачем один полезнее другого обществу.

- Природа глупа.

- Ну, какая есть.

- Гм! Это ужасно.

- Что это ужасно?

- Повиноваться, и только повиноваться!

- Нет, не только: можно жить, и любить, и делать других счастливыми.

- Все повинуясь!

- Повинуясь, - повинуясь разуму.

- Своему - да; я это понимаю.

- Или другому, если этот разум яснее твоего, опытнее твоего и имеет все основания желать твоего блага.

- А если нет?

- Тогда повелевай им сама.

- Господи! Как странно вы смотрите, тетя, на жизнь. Или будь деспотом, или рабом. Приказывай или повинуйся. Муж глава, значит, как это читается.

- В большинстве случаев.

- И не выходи из его воли?

- Да. Если эта воля разумна, не выходи из нее. Иначе: не станешь признавать над собой одной воли, одного голоса, придется узнать их над собою несколько, и далеко не столь искренних и честных.

- Извините, тетя, что я скажу вам?

- Пожалуйста.

Лиза немного задумалась и, закрасневшись, сказала:

- Вы отстали от современного образа мыслей.

Выслушав это замечание, игуменья спокойно собрала со стола несколько крошечек белого хлеба и, ссыпав их в полоскательную чашку, спросила:

- А ты к чему пристала, глядя на свет сквозь закрашенные стекла института?

- Мы читали, мы говорили тоже, не беспокойтесь.

- Нет: не могу не беспокоиться, потому что вижу в твоей головке все эти бредни-то новые. Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права. Я только не пристала к вралям и не рассталась со смыслом. Я знаю эти, как ты называешь, взгляды-то. Двух лет еще нет, как ее братец вот тут же, на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые. Все вздор какой-то! Не поймешь ничего. - Приехал Ипполит из университета, - обратилась она к Гловацкой, - ну и зашел ко мне. Вижу, мальчик, совсем еще мальчик - восемнадцать лет ведь всего. А ломается, кривляется. Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: ``зачем, зачем, говорит, анахоретом живет?`` - ``Для тебя же с сестрой, говорю, батюшка так живет``. - ``От науки отстал``, говорит. Ну, глуп отец, одним словом, а он умен; тут же при мне и при двух сестрах, очень почтенных женщинах, монастыри обругал, назвал нас устрицами, приросшими к своим раковинам. Бог знает, что такое? Школы хорошей нет этому мальчику.

- Что ж, он ведь, может быть, говорил правду? - заметила Лиза.

- Правду, говоришь, говорил?

- Да.

Тетка немножко насупилась.

- И правду надо знать как говорить.

- Вы же сами говорите всем правду.

- Да, то-то, я говорю, надо знать, как говорить правду-то, а не осуждать за глаза отца родного при чужих людях.

- Он, верно, и не осуждал, а разбирал, анализировал.

- Нас, старух, изругал ни к стру, ни к смотру. Вреднейшие мы люди, тунеядицы.

- Монастыри, тетя, отжившие учреждения. Это все говорят.

- А почему это они отжившие учреждения, смею спросить?

- Потому, что люди должны трудиться, а не сидеть запершись, ничего не делая.

- Кто ж это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.

- А в мире она бы втрое более могла трудиться.

- Или совсем бы не могла.

- Это отчего?

- От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неумения отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.

- Вы сейчас обвиняли ее брата в том, что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?

Мать Агния совсем вспыхнула.

- Говорить надо с умом, - заметила она резко.

- Да я тут, собственно, не вижу глупости.

- Очень жаль, что ты не видишь неблаговоспитанности и мещанства.

- Что ж, и мещане люди, тетя.

- Да, люди, люди неблаговоспитанные, несносные, люди, вносящие в жизнь гадкую мещанскую дрязгу.

- Стало быть, они совсем уж не того стоят, чем мы?

- Совсем не того, чего стоят все люди благовоспитанные, щадящие человека в человеке. То люди, а то мещане.

Лиза встала со стула, сделала ироническую гримасу и, пожав плечами, проговорила:

- Не понимаю, как такой взгляд согласовать с идеею христианского равенства.

- Не понимаешь?

- Не понимаю.

- Очень просто. Все мы равны перед Богом.

- Только-то?

- И только. Мещанство всегда останется мещанством.

- Как ты думаешь об этом, Женни? - спросила Лиза, стоя лицом к открытому окну.

Но прежде, чем Женни успела что-нибудь ответить, мать Агния ответила за нее:

- Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о том, чего она сама еще хорошо не знает.

Глава шестая. МОЛОДОЙ ПЕРЕСАДОК

Большой монастырский колокол гудел и заливался, призывая сестер безмятежного пристанища к вечерней молитве и долгому, праздничному всенощному бдению. По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во всех направлениях монастырский двор и таким образом поддерживавшим при всякой погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры. Много их было под началом матери Агнии. Лиза села у окна в теткиной спальне и глядела на проходившие мимо ее черные фигуры. Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках и таких же вуалях, как носила мать Агния и мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках. Между последними было много очень, очень молодых существ, в которых молодая жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся под странным влиянием монастырской суеты. Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и молчанию.

Наконец кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими книгами под руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев:

- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас.

- Аминь, - отвечала мать Агния, оканчивавшая прикалывание своего вуаля.

В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к игуменье, поцеловала ее руку.

- Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.

- Хорошо везде, матушка, - отвечала миловидная черница, внимательно осматривая игуменью.

- Все готово?

- Уже начал положили.

- Ну, пойдем, - давай мантию.

Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи.

Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.

- Ну, до свидания, дети, - сказала она, подавая руки оставшимся у окна девушкам.

- А мы разве не пойдем в церковь? - спросила Лиза.

- Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь дома.

- Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.

- Ну хорошо. Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.

По мосткам опустелого двора шла строгою поступью мать Агния, а за нею, держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые глазки, брела сестра Феоктиста.

- Ах, какая хорошенькая! - сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.

- Чудо что такое! - подтвердила Гловацкая.

- Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? - вмешалась весноватая белица, камер-юнгфера матери Агнии.

- Вот про эту монахиню, - ответила Гловацкая.

- Это она и есть сестра Феоктиста-с.

- Прехорошенькая.

- Это, барышня, в миру красоту-то наблюдают; а здесь все равны, что

Феоктиста, что другая какая.

- Давно она в монастыре?

- Третий год, матушка; третий год, овдовемши, как в монастырь пошла.

Она ведь еще в малом постриге.

- Что же она тут при тетушке? - спросила Лиза.

- Так, тетенька любят, чтобы она при них находилась. Адъютантом своим называют ее.

- Разве она с тетушкой живет?

- Нет, у нее есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у тетеньки гости бывают, так уж сестра Феоктиста при них.

- Зачем же это?

- Так... Тетеньке так угодно.

- Она знакома была тетушке прежде, что ль?

- Не могу вам про это доложить, - да нет, вряд, чтобы была знакома.

Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.

- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас! - раздалось опять за дверью. Весноватая белица твердо возгласила: ``Аминь``, - и на пороге показалась сестра Феоктиста.

- Спаси вас Господи и помилуй, - проговорила она, подходя к девушкам и смиренно поддерживая одною рукою полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.

- Здравствуйте, здравствуйте, - приветливо отвечали в один голос обе девушки.

Феоктиста добродушно поцеловала обеих и опять поклонилась.

- Вот вы уже пришли; а мы еще не готовы совсем, - извините нас, пожалуйста.

Сестра Феоктиста ласково улыбнулась и сказала:

- Ничего-с: я посижу, подожду, - и она села на кончике дивана.

- Много мирских в церкви? - спросила сестру Феоктисту продолжавшая торчать здесь белица.

- Много. Яблоку упасть негде. Очень тесно в храме.

- Пошлите, пожалуйста, нашу няню, - попросила Лиза белицу, после чего та тотчас же вышла, а вслед за тем появилась Марина Абрамовна. Старуха, растопырив руки, несла в них только что выправленные утюгом белые платьица барышень и другие принадлежности их туалета.

- Одевайтесь, матушки, а то к шапочному разбору придете, - говорила

Марина Абрамовна, кладя на стол принесенные вещи. Девушки стали одеваться, няня помогала то той, то другой.

- Дайте я вам помогу, - сказала сестра Феоктиста, положив в угол дивана свои четки.

Девушки вежливо отклоняли ее услужливость.

- Нет, что ж такое, я помогу. Разве это трудно?

И сестра Феоктиста, встряхнув белую крахмальную юбку, набросила ее на

Гловацкую.

- Благодарю вас, душка моя, - отвечала, закрасневшись, девушка и, обернувшись, поцеловала два раза молодую монахиню.

А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах и одевала Женни в то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.

- Как нынче манишки-то стали шить! Совсем как мужчинская рубашка, -

говорила сестра Феоктиста, оправляя надетую на Женни манишку.

- Вам нравится этот фасон?

- Нет, я так говорю; легче как будто, а то, бывало, у нас все шнурки да шнурочки.

- Вы давно в монастыре?

- Давно. Уж и не помню когда, - отвечала, смеясь, Феоктиста. - Три года уж.

- И не скучно вам?

- О чем скучать-то? Спаси Господи и помилуй!

Сестра Феоктиста глубоко вздохнула и в середине двух юниц отправилась в церковь. В церкви была страшная давка и духота. Сестра Феоктиста насилу провела Лизу с Женей вперед к решетке, окружающей амвон, и отошла к особенному возвышению, на котором неподвижно стояла строгая игуменья. Воздух в церкви все более и более сгущался от запаха жарко горящих в огромном количестве восковых свеч, ладана и дыхания плотной толпы молящегося народа.

Перед началом стихир мать Агния незаметно кивнула пальцем сестре Феоктисте.

Та подошла к ней, сделала поясной поклон и подставила ухо, а потом опять поклонилась тем же поясным поклоном и стала тихонько пробираться к нашим героиням.

- Мать игуменья беспокоятся за вас, - шепнула она девушкам. - Они велели мне проводить вас домой; вы устали, вас Бог простит; вам отдохнуть нужно.

- Пойдемте, - так же шепотом отвечали обе девушки и стали пробираться вслед за Феоктистою к выходу. На дворе стояли густые сумерки.

- Чаю напьетесь? - спросила сестра Феоктиста, входя на крыльцо кельи.

- По правде сказать, так всего более спать хочется, - отвечала Лиза.

- Ну так Христос с вами, спите. Прощайте, Господь с вами.

- А нет, зайдите, зайдите, - заговорили девушки.

- Раздуйте самоварчик, - сказала, входя, сестра Феоктиста. - Ну, так спать? - добавила она, обратясь к девицам.

- Лежать, сестра Феоктиста, - отвечала Лиза.

- Ну, ложитесь, покатайтесь, поваляйтесь, расправьте косточки, а я вам душепарочки волью.

- Милая! какая вы милая! - сказала Лиза и крепко, взасос, по-институтски, поцеловала монахиню.

- Чем так вам мила стала? Голуби вы мои! Раздевайтесь-ка, да на постельку.

Истомленные дорогою девушки начали спешно разоблачаться.

- Где же лечь? - спросила Лиза.

- На постель, на постель, мой ангел, тетушка так сказала, - отвечала сестра Феоктиста.

- Валимся! - проговорила Лиза и, забросив за уши свои кудри, упала на мягкую теткину постель. За нею с краю легла тихо Гловацкая.

- Ну и отлично. Теперь я подам чайку.

- Зачем же вы сами, сестра Феоктиста?

- Да что ж за беда. Я и сама напьюсь с вами.

Чаек подали, и девушки, облокотясь на подушечки, стали пить. Сестра

Феоктиста уселась в ногах, на кровати. Девушки, утомленные шестидневной дорогой, очень рады были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста налила им по второй чашке, но эти чашки стояли нетронутые и стыли на столике.

- Кушайте!

- Не хочется, - отвечали обе девушки.

- Ну, почивайте. Всенощная еще не скоро кончится. Часа полтора еще пройдет, почивайте, а я пойду.

- Нет, посидите с нами, вы ведь тоже устали, там духота такая в церкви.

- Сестра Феоктиста! Как вы думаете, можно покурить потихоньку?

- Ох, не знаю, право.

- Ведь никто не взойдет?

- Не знаю.

Лиза спрыгнула с кровати, зажгла папироску и села у печки.

- Не тянет что-то.

- Труба, верно, закрыта от грома. Я открою сейчас, - и Феоктиста открыла трубу.

Женни тоже покурила, и обе девушки снова улеглись.

- Душно, точно, голова так и кружится, да это ничего, Господь подкрепляет, я привыкла уж, - говорила Феоктиста, продолжая прерванный разговор о церковной духоте.

- Как вы успели привыкнуть так скоро? - спросила, внимательно глядя на сестру Феоктисту, Лиза.

- М-м... так. Привыкла, потому что здесь ведь хорошо.

- Чем же хорошо?

- Тихо так, хорошо.

Вышла пауза.

- И вы никогда не скучаете? - спросила Женни.

- Чего скучать, надо Богу молиться, а не скучать.

- Иногда против воли скучается.

Сестра Феоктиста вздохнула.

- Молитвой надо ограждать себя, - проговорила она тихо.

- А если нельзя молиться? - спросила быстро Лиза.

- Отчего нельзя?

- Если не спокоен, расстроен, взволнован.

- Тут-то и молиться.

- Вы это на себе испытали когда-нибудь?

- Как же. Искушения тоже бывают большие и в монастыре.

- Интриги?

- Как изволите?

- Интриги, говорю, есть? Сплетни, ссоры, клеветы, - пояснила Лиза.

- А! Ну все надо перенесть: на то покаяние, на то монастырь.

- А есть это все?

- Как вам сказать? - отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. - Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб как со злости говорится что или делается.

- А все враг смущает?

- Все по слабости нашей.

- Вы зачем пошли в монастырь-то?

- Как изволите? - переспросила сестра Феоктиста. Лиза повторила свой вопрос.

- Так, пошла да и только.

- Дурно вам было дома, что ль?

- М-м... так. Муж помер, дитя померло, тятенька помер, я и пошла.

- Разве никого больше не оставалось у вас, и состояния никакого не было?

- Нет, видите, - повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: - я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой. Городок наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть, так как они были поваром, ну не пошло. Только приказные судейские когда придут, да и то все в долг больше, а помещики все на почтовую станцию заезжали. Так, бывало, и плиты по неделе целой не разводим. Ну я уж была на возрасте, шестнадцатый годок мне шел; матери не было, братец в лакейской должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу они не помогали. Известно, в этакой столице, самим им что, я думаю, нужно, в большом-то доме!

Феоктиста вздохнула и, помолчав, продолжала:

- Женихов у нас мало, да и то все глядят на богатеньких, а мы же опять и в мещанство-то только приписались, да и бедность. Очень тятенька покойник обо мне печалился. Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, - тоже недавно они в силу пошли, из мещан, а только уж богатые были; всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром. У нас ведь, по нашему маленькому месту, нет этих магазинов, а все вместе всем торгуют.

Только были эти купцы староверы... не нашего, значит, закона, попов к себе не принимают, а все без попов. Ну, как там, Бог сам знает, как это сделалось, только этот купеческий сын Естифей Ефимыч вздумал ко мне присвататься. Из себя был какой ведь молодец; всякая бы, то есть всякая, всякая у нас, в городе-то, за него пошла; ну, а он ко мне сватался. В

доме-то что у них из-за этого было, страсти Божьи, как, бывало, расскажут.

Мать у него была почтенная старуха, древняя такая и строгая. Я-то тогда девчонка была, ничего этого не понимала. Уж не знаю, как там покойничек

Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил, только так о спажинках прислали к тятеньке сватов.

- Ну?

- Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А

тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как говорила вам, - тятенька тоже померли еще прежде.

- А вы в монастырь и пошли?

- Да и пошла вот.

- А с мужем вы счастливы были?

- Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо. Я

уж мужа почитала, и он меня жалел. Только свекровь очень уж строгая была.

Страсть какие они были суровые.

- Обижала она вас?

- Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, упрекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. -

Жарко каково! - проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.

- Снимите шапку.

- И то.

Феоктиста сняла бархатную шапку, и золотисто-русая коса, вырвавшись из-под сдерживавшей ее шапки, рассыпалась по черной ряске.

- Господи! какое великолепие! - вскрикнула Лиза.

- Что это вы?

- Смотри, смотри, Женни, какие волосы!

- Что вы, что вы это, - закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и протянула руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и, любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты, обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.

- Что это вы? - опять пролепетала монахиня.

- Какая вы красавица, сестра Феоктиста!

- Спаси Господи и помилуй; что это вам вздумалось! Искушение с вами, с мирскими, право.

Сестра Феоктиста набожно перекрестилась и добавила:

- Ну, так вот я уж вам доскажу. Вышедши замуж-то, я затяжелела; ну, брюхом-то мне то того, то другого смерть вот как хочется. А великий пост был: у нас в доме, как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то по середам и по пятницам без масла. Маменька строго это соблюдала. А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да так захочется, что вот просто душенька моя выходит. Я, бывало, это Естифею Ефимычу ночью скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним, я пологом задернусь на кровати, да и ем. Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну а я уж никак стерпеть не могла. Брюхом это часто у женщин бывает. Ну и наказал же меня Господь за мои за эти за глупости! Ох-хо-хо!

Феоктиста утерла слезы, наполнившие длинные ресницы ее больших голубых глаз, и продолжала:

- В самый в страстной вторник задумалось мне про селянку с рыбой. Вот умираю, хочу селянку с севрюжинкой, да и только. Пришел муж из лавки, легли спать, я ему это и сказываю по свое про хотенье-то. ``Что ты, говорит, дура, какие дни! Люди теперь хлеба мало вкушают, а ты что задумала? Молись, говорит, больше, все пройдет``. А я вместо молитвы-то целовать его да упрашивать: ``Голубчик, говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь ты меня раз, я тебя сто раз уважу``. Пристаю к нему: ``Ручки, ножки, говорю, тебе перецелую; только уважь, покорми ты меня селяночкой``. Знала я, что как пристанешь к нему с лаской, беспременно он тебе сделает. Смотрю, точно уж, говорит: ``Только как, говорит, пронести? Пронести никак нельзя``. Это и правда. Рыбу там или икру можно как в кармане пронесть, а селянку жидкую никак нельзя. Так я это в горе и заснула. Утром, гляжу, муж толк меня под бок: ``Прибежи, говорит, часов в двенадцать в лавку``. Я догадалась, опять-таки его расцеловала. Ох, Боже, Боже мой, Боже мой! великая я грешница перед тобою!.. Жду не дождусь. Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как есть полотно бледный. ``Что ты, что ты, Герасим? - спрашиваем его с маменькой, а он и слова не выговорит. - Что, мол, пожар, что ли?`` В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: ``Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули``. - ``Как потонул? где?`` - ``К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, - это я-то, - придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: обломился, обломился, потонул. Побегли, - ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх``. Ничего тут уж я и не помню. Побегли к городничему, и городничий сам пришел. Он, говорит, у меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить``.

Это в трактир-то на станцию ему нельзя было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел мне селяночку-то эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился. Во всем я передо всеми повинилась. Что тут только мне было! Боже мой, Господи! Хуже меня по целому городу человека не ставили. И точно, что стоило. А уж свекровь, бывало, как начнет: силы небесные, что только она говорила! И змея-то я, и блудница вавилонская, седящая при водах на звере червленне, - чего только не говорила она с горя.

Разумеется, мать, больно ей было, один сын только, и того лишилась. И не знаю я, как уж это все я только пережила! А только мне даже лучше было, что меня ругала маменька. А тут уж без покойника я родила девочку, -

хорошенькая такая была, да через две недели померла. Как я ни старалась маменьке угождать, все уж не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала.

Как я ей в глаза, она сейчас: ``иди, иди, еретица проклятая!`` Гонит меня.

Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще осерчала: ``развратничать, говорит, захотела, полюбовников на свободе собирать хочется``. Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.

- А домик ваш?

- Так свекровь его взяла, а мне тут полкельи поставила.

- И ничего вам не дают?

- Нет, на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?

- Зачем же вы ей отдали?

- Да пусть. На что мне. Так оставила ей.

- И тут вам, говорите, хорошо?

- Хорошо, молюсь да работаю, что ж мне. Конечно, иной раз...

- Что, скучно?

- Нет, спаси Господи и помилуй! А все вот за эту... за красоту-то, что вы говорите. Не то, так то выдумают.

- Что ж, кому мешает ваша красота?

- Да так, неш это по злобе! Так враг-то смущает. Он ведь в мире так не смущает, а здесь, где блюдутся, он тут и вередует.

- Вам жаль вашего мужа?

- Очень жаль! Ах, как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все не смолить мне моего греха.

- Вы его любили?

- Как же не любить мужа!

- А дитя тоже жаль?

- Не знаю уж, как и сказать, кого больше жаль! Дитя жаль, да все не так, все усну, так забуду, а мужа и во сне-то не забуду. И во сне он меня мучит. Молюсь, молюсь Создателю: ``Господи, успокой ты его, отжени от меня грех мой``. А только усну, только заведу глаза, а он надо мною стоит. Вот совсем стоит. Чувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет; лицо опять человеческое становится, глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой. Просто вот берет меня за плечи, целует, ``Феня, говорит, моя, друг мой!``

...Сестра Феоктиста остановилась, долго смотрела молча в одну точку темной стены и потом неожиданно, дернув на себе ряску, тревожно проговорила:

- Кудри его черные вот так по лицу по моему... Ах ты Господи! Боже мой! Когда ж эти сны кончатся? Когда ты успокоишь и его душеньку и меня, грешницу нераскаянную.

Тихо, без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча смотрели на нее девушки. Всенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула в двери игуменьиной кельи.

Глава седьмая. В НОЧНОЙ ТИШИНЕ

Глубоко запал в молодые сердца наших героинь простодушный рассказ сестры Феоктисты. Ни слова им не хотелось говорить, и ни слова они не сказали по ее уходе. Мать Агния тихо вошла в комнату, где спали маленькие девочки, тихонько приотворила дверь в свою спальню и, видя, что там только горят лампады и ничего не слышно, заключила, что гости ее уснули, и, затворив опять дверь, позвала белицу.

- Умыться и раздеться, - сказала она вошедшей девушке.

- Там приготовлено-с.

- Перенести сюда, да тише, не разбуди детей.

В спальню вошла белица и тихонько понесла оттуда умывальный прибор.

- Пили чай? - спросила игуменья вполголоса.

- Кушали, матушка.

- Давно легли?

- Давно-с, только они не спали, должно быть.

- Отчего?

- Сестра Феоктиста все у них там сидела на кровати, только вот сейчас выскочила.

- Спасибо ей.

- Все разговаривали с нею.

- Молодые люди, поговорить хотят.

- Да-с, все про мужа говорили.

- Про какого мужа?

- Про Феоктистинова.

- Что ж они говорили?

- Все Феоктиста рассказывала, как жила у своих в миру.

- Ну?

- А они, барышни, все слушали. Все про сны какие-то сказывала им, что мужа видит.

- Это ты слышала?

- Как же-с!

- Сходи-ко к ней, чтоб завтра, как встанет... пораньше б встала и пришла ко мне.

- Слушаю-с!

- Давай умываться!

Послышались плески воды.

- Лихаревская Аннушка заходила отдохнуть, - говорила, подавая умыться, белица.

- Ну и что ж?

- Барыня-то ихняя вернулась.

- Вернулась?

- Вернулась, говорит, и прямо мужу в ноги.

- Ну?

- Простил-с, говорит, во всем.

- Дурак! - как бы про себя заметила мать Агния и, сев на стул, начала тщательно вытираться полотенцем.

- А у матери Варсонофьи опять баталия была с этой с новой белицей, что из дворянок, вот что мать-то отдала.

- За что это?

- Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас, говорит, все необразование, кляузы, говорит, наушничество. Такая ядовитая девушка, Бог с ней совсем.

- Верно, досадили ей.

- Не знаю-с.

- Варсонофия-то сама хороша. Вели-ка завтра этой белице за часами у ранней на поклоны стать. Скажи, что я приказала без рассуждений.

- Слушаю-с.

- Давай чистить зубы.

Белица опять взошла на цыпочках в спальню и опять вышла.

- Что это у тебя в той руке? - спросила игуменья.

- Сор какой-то... бумажку у печки какую-то подняла.

- Покажи.

Белица подала окурочек тоненькой папироски, засунутый девушками в печку.

- Откуда это?

- Барышни, верно, курили.

- Не забудь, чтоб рано была у меня Феоктиста.

- Слушаю-с.

Игуменья положила окурочек папиросы в карман своей ряски.

- А Никита был здесь?

- Как же-с.

- Я его и видеть не успела. А ты сказала казначее, чтоб отправила

Татьяне на почту, что я приказала?

- Виновата, запомнила-с, завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то бедной.

Мужа-то ее теперь в пожарную команду перевели; все одна, недостатки, говорит, страшные терпит.

- Бедная женщина.

- Да-с. На вас, говорит, только и надеется. Грех, говорит, будет барышне: я им всей душой служила, а они и забыли. Таково-то, говорит, господское сердце.

- Врешь.

- Право, Никитушка сказывал, что очень обижается.

- Врешь, говорю тебе. - К брату давно поехали дать знать, что барышни прибыли?

- Перед вторым звоном Борис поехал.

- Отчего так долго собирался?

- Седло, говорит, никуда не годится, никакой, говорит, сбруи нет. Под бабьим начальством жить - лучше, говорит, камни ворочать. На весь житный двор зевал.

- Его уж давно пора со двора долой. А гусар не был? - совсем понизив полос, спросила игуменья.

- Нет-с, нынче не было его. Я все смотрела, как народ проходил и выходил, а только его не было: врать не хочу.

- То-то. Если ты только врешь на нее...

- Вот убей меня Бог на сем месте!

- Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она ничего не знает и в помышлении не имеет.

- Да ведь я и не докладала, что она чем-нибудь тут причинна, а я только...

- Врешь, докладывала.

- Нет, матушка, верно говорю: не докладывала я ничего о ней, а только докладала точно, что он это, как взойдет в храм Божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.

- Глядеть никому нельзя запретить, а если другое что...

- Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж не замечала, так не замечала, и греха брать на себя не хочу.

- А что Дорофея?

- Трезвонит-с.

- Г-м! Усмирилась?

- Нет-с. И ни вот капельной капельки.

- Все свое.

- Умру, говорит, а правду буду говорить. Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают. На то она, говорит, казначея, на то есть лошади, а я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!

- Я ее успокою.

- Владыке, говорит, буду жаловаться. Хочет в другой монастырь проситься.

- Что-о! в другой монастырь?

- Да-с. Так рассуждала.

- В другой монастырь! А! ну посмотрим, как ее переведут в другой монастырь. Разуй меня и иди спать, - добавила игуменья.

Лиза повернулась на кровати и шепнула:

- Вон оно мещанство-то!

- Да, - также шепотом отвечала Женни, и девушки, завернувшись в одеяло, обнялись друг с другом. А мать Агния тихо вошла, перекрестила их, поцеловала в головы, потом тихо перешла за перегородку, упала на колени и начала читать положенную монастырским уставом полунощницу.

Глава восьмая. РОДНЫЕ ЛИПЫ

Село Мерево отстоит сорок верст от губернского города и семь от уездного, в котором отец Гловацкой служит смотрителем уездного училища. Село

Мерево стоит на самой почтовой дороге. В нем около двухсот крестьянских дворов, каменная церковь и два помещичьи дома. Один из господских домов, построенный на крутом, обрывистом берегу реки, принадлежит вдове камергера

Мерева, а другой, утопающий в зелени сада, разросшегося на роскошной почве лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику и местному уездному предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву. Деревня вытянута по обе стороны реки, и как раз против сада Бахаревых, доходящего до самого берега, через реку есть мост.

Был девятый час вечера. Если б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух и как хорошо было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту. Кругом тихо-тихо, и все надвигается сгущающийся сумрак, а между тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы.

Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, и колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: ``Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая``. В деревнях мало таких индифферентных людей, и то всего чаще это бывают или барышни, или барыни. Деревенский человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит в природе. Никогда он утром не примет к сердцу известного вопроса так, как примет его в густые сумерки или в палящий полдень.

Итак, под высоким частоколом бахаревского сада, над самою рекою, была прилажена длинная дощатая скамейка, на которой теперь сидит целое общество.

Егор Николаевич Бахарев, высокий, плотный мужчина с огромнейшими седыми усищами, толстым славянским носом, детски веселыми и детски простодушными голубыми глазами. На левой щеке у него широкий белый шрам от сабельного удара. Одет он в голубую гусарскую венгерку с довольно полинялыми шнурами и в форменной военной фуражке. Он курит огромную немецкую трубку, выпуская из-под своих седых прокопченных усищ целые облака дыма, который по тихому ветерку прямо ползет на лицо сидящих возле Бахарева дам и от которого дамы, ничего не говоря, бесцеремонно отмахиваются платками. В голенях у него сидит старая легавая сука, Сумбека, стоившая будто бы когда-то тысячу рублей, которую Егору Николаевичу несколько раз за нее даже и давали, но ни разу не дали. - Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос. Он уже совсем сед, гладко выбрит и коротко стрижется. В живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего огня и нежности, а характерные заломы в углах тонких губ говорят о силе воли и сдержанности. Это смотритель уездного училища, Петр Лукич

Гловацкий. Возле Гловацкого, заложив за спину руки, стоит вольнонаемный конторщик, мещанин Наркиз Феодоров Перепелицын. Ему лет под пятьдесят, он полон, приземист, с совершенно красным лицом и синебагровым носом, вводящим всех в заблуждение насчет его склонности к спиртным напиткам, которых

Перепелицын не пил отроду. Он в синем сюртуке, белом жилете и штанах бланжевого трико. Слева стоит законная супруга предводителя, приобретенная посредством ночного похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого и очень своеобычного фасона, в марселиновом темненьком платье без кринолина и в большом красном французском платке, в который она беспрестанно самым тщательным образом закутывала с головы до ног свою сухощавую фигурку. Рядом с матерью сидит старшая дочь хозяев, Зинаида Егоровна, второй год вышедшая замуж за помещика Шатохина, очень недурная собою особа с бледно-сахарным лицом и капризною верхнею губкою; потом матушка попадья, очень полная женщина в очень узком темненьком платье, и ее дочь, очень тоненькая, миловидная девушка в очень широком платье, и, наконец, Соня Бахарева. Она несколько похожа на сестру Зину и несколько напоминает Лизу, но все-таки она более сестра Зины, чем Лизы. У нее очень хорошие каштановые волосы и очаровательный свеженький ротик. Вообще, это барышня, каких много: существо мелочно самолюбивое, тирански жестокое и сентиментально мечтательное. Такое существо, которое пока растет, так ничего в нем нет, а вырастет, станет ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец. Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.

Это кандидат юридических наук Юстин Феликсович Помада. Наружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна: он невысок ростом, сутул, с широкою впалой грудью, огромными красными руками и большою головою с волосами самого неопределенного цвета. Эта голова составляет самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает и в этом падении тянет его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.

Все это общество, сидя против меревского моста, ожидало наших героинь, и некоторые из его членов уже начинали терять терпение.

- Верно, не приедут сегодня, - заметила матушка попадья, опасаясь, чтобы батрачка без нее не поставила квасить неочередный кубан.

- Очень может быть, - поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный человек вечером не должен был оставаться над водою.

- Вовсе этого не может быть, - возразил Бахарев. - Сестра пишет, что они выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее, так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и будут.

- А может быть, раздумали, - слабо возразила Ольга Сергеевна.

- Не может этого быть, потому что это было бы глупо, а Агния дурить не охотница.

- В дороге что-нибудь могло случиться скорее, - проговорил сквозь зубы Гловацкий.

- Это так; это могло случиться: лошади и экипаж сделали большую дорогу, а у Никиты Пустосвята ветер в башке ходит, - не осмотрел, наверное.

- Верхового не послать ли-с навстречу? - предложил Перепелицын.

- Ну... подождем часочек еще: если не будет их, тогда нужно будет послать.

- Чем посылать, так лучше ж самим ехать, - опять процедил Гловацкий.

- И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарциз, смотри! Не моргай тут... действуй. Чтоб все, как говорил... понимаешь:

хлопс-хлопс, и готово.

- Понимаю-с.

- То-то, а то ведь там небось в носки жарят.

- Как можно-с?

- Ну да, толкуй: можно-с... Эх, Зина, Алексея-то твоего нет!

- Да, нет, - простонала Зина.

- Чудак, право, какой! Семейная, можно сказать, радость, а он запропастился.

Зина глубоко вздохнула, склонила набок головку и, скручивая пальчиками кисточку своей мантилии, печально обиженным тоном снова простонала:

- Я уж к этому давно привыкла.

- Давно-о? - спросил старик.

- Да. Это всегда так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что не будет.

- Что ты вздор-то говоришь, матушка! Алексей мужик добрый, честный, а ты ему жена, а не метресса какая-нибудь, что он тебе на зло все будет делать.

- Какой ты странный, Егор Николаевич, - томно вмешалась Ольга

Сергеевна. - Уж, верно, женщина имеет причины так говорить, когда говорит.

- Нет, это еще не верно.

- Неужто же женщина, любящее, преданное, самоотверженное существо, станет лгать, выдумывать, клеветать на человека, с которым она соединена неразрывными узами! Странны ваши суждения о дочери, Егор Николаевич.

- А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.

- Я не болтаю, как вы выражаетесь, и не дую никому в уши, а я...

Но в это время за горою послышались ритмические удары копыт скачущей лошади, и вслед за тем показался знакомый всадник, несущийся во весь опор к спуску.

- Костик! - вскрикнул Бахарев, быстро поднимаясь в тревоге со скамейки.

- Он-с, - так же тревожно отвечал конторщик.

Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем форейтор

Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал:

- Едут! едут!

- Едут? Где едут? - спрашивал Бахарев, теряясь от волнения.

- Сейчас едут, за меревскими овинами уж.

- А! за овинами... Боже мой!.. Смотри, Нарциз... ах Боже... - и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на той стороне реки, наискось по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.

Дамы шли тоже так торопливо, что Ольга Сергеевна, несколько раз споткнувшись на подол своего длинного платья, наконец приостановилась и, обратясь к младшей дочери, сказала:

- Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста,

Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты все это как-то так делаешь, Бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.

Священническая дочь приняла из-под шали Ольги Сергеевны белую кошку и положила ее на свои руки.

- Осторожней, дружочек, она не так здорова, - скороговоркою добавила

Ольга Сергеевна и, приподняв перед своего платья, засеменила вдогонку за опередившими ее дочерьми и попадьею.

Кандидата уже не было с ними. Увидев бегущих стариков, он сам не выдержал и, не размышляя долго, во все лопатки ударился навстречу едущим.

Три лица, бросившиеся на гору, все разбились друг с другом. На половине спуска, отдуваясь и качаясь от одышки, стоял Бахарев, стараясь расстегнуть скорее шнуры своей венгерки, чтобы вдохнуть более воздуха; немного впереди его торопливо шел Гловацкий, но тоже беспрестанно спотыкался и задыхался.

Немощная плоть стариков плохо повиновалась бодрости духа. Зато Помада, уже преодолев самую большую крутизну горы, настоящим орловским рысаком несся по более отлогой косине верхней части спуска. Он ни на одно мгновение не призадумался, что он скажет девушкам, которые его никогда не видали в глаза и которых он вовсе не знает. Завидя впереди на дороге две белевшиеся фигуры, он удвоил рысь и в одно мгновение стал против девушек, несколько испуганных и еще более удивленных его появлением.

- Здравствуйте! - сказал он, задыхаясь, и затем не мог вспомнить ни одного слова.

- Здравствуйте, - растерянно отвечали девицы.

Помада снял фуражку, обтер ее дном раскрасневшееся лицо и совсем растерялся.

- Кто вы? - спросила Лиза.

- Я?.. Тут ждут... идут вот сейчас... идите...

- Кто? где ждет?

- Ваши.

Девушки пошли, за ними пошел молча Помада, а сзади их, из-за первого поворота спуска, заскрипел заторможенным колесом тарантас.

- Евгения! дочь! Женичка! - раздалось впереди; и из окружающей ночной темноты выделилась длинная фигура.

Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы Божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом

Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел:

- Лизок мой! - и, прежде чем девушка успела сделать к нему шаг, споткнулся и упал прямо к ее ногам.

- Папа, милый мой! вы зашиблись? - спрашивала Лиза, наклоняясь к отцу и обнимая его.

- Нет... ничего... споткнулся... стар становлюсь, - лепетал экс-гусар голосом, прерывающимся от радостных слез и удушья.

- Вставайте же, милый вы мой.

- Постой... это ничего... дай мне еще поцеловать твои ручки, Лизок...

Это... ничего... ох.

Бахарев стоял на коленях на пыльной дороге и целовал дочернины руки, а

Лиза, опустившись к нему, целовала его седую голову. Обе пары давно-давно не были так счастливы и обе плакали. Между тем подошли дамы, и приезжие девушки стали переходить из объятий в объятия. Старики, прийдя в себя после первого волнения, обняли друг друга, поцеловались, опять заплакали, и все общество, осыпая друг друга расспросами, шумно отправилось под гору. Вне всякой радости и вне всякого внимания оставался один Юстин Помада, шедший несколько в стороне, пошевеливая по временам свою пропотевшую под масляной фуражкой куафюру.

У самого моста, где кончался спуск, общество нагнало тарантас, возле которого стояла Марина Абрамовна, глядя, как Никитушка отцеплял от колеса тормоз, прилаженный еще по допотопному манеру.

- Здорово, ребятки! - крикнул Егор Николаевич, поравнявшись с тарантасом.

- Здравствуйте, батюшка Егор Николаевич! - отозвались Никитушка и

Марина Абрамовна, устремляясь поцеловать барскую руку.

- Здравствуй, Марина Мнишек, здравствуй, Никита Пустосвят, - говорил

Бахарев, целуясь с слугами. - Как ехали?

- Ничего, батюшка, ехали слава Богу.

- Ну ехали, так и поезжайте. Марш! - скомандовал он.

Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на другую сторону моста и, крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой присяжной.

``Что ж, - размышлял сам с собою Помада. - Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный... Ведь бывают же всякие случаи...``

Эти размышления Помады были неожиданно прерваны молнией, блеснувшей справа из-за частокола бахаревского сада, и раздавшимся тотчас же залпом из пяти ружей. Лошади храпнули, метнулись в сторону, и, прежде чем Помада мог что-нибудь сообразить, взвившаяся на дыбы пристяжная подобрала его под себя и, обломив утлые перила, вместе с ним свалилась с моста в реку.

- Что такое? что такое? - Режьте скорей постромки, - крикнул

Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою.

Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.

- Водить ее, водить теперь, гонять: она напилась воды горячая! -

кричал старый кавалерист.

- Слушаем, батюшка, погоняем.

- Слушаем! что наделали? Черти!

- Мы, Егор Николаевич, выслушамши ваше приказание...

- Что приказание? - кричал рассерженный и сконфуженный старик.

- Так как было ваше на то приказание.

- Какое мое приказание? - Такого приказания не было.

- Выпалить приказывали-с.

- Выпалить - ну что же! Где я приказывал выпалить? - Я приказал салют сделать, как с моста сведут, а вы...

- Не спопашились, Егор Николаевич.

Тем и кончилось дело на чистом воздухе. В большой светлой зале сконфуженного Егора Николаевича встретил улыбающийся Гловацкий.

- Ну что, обморок небось? - спросил его вполголоса Бахарев.

- Ничего, ничего, - отвечал Гловацкий, - все уж прошло; дети умываться пошли. Все прошло.

- Ну-у, - Бахарев перекрестился и, проговорив: - слава в вышних

Богу, что на земле мир, - бросил на стол свою фуражку.

- Угораздило же тебя выдумать такую штуку; хорошо, что тем все и кончилось, - смеясь, заметил Гловацкий.

- И не говори лучше! Черт их знал, что они и этого не сумеют.

- Да этого нужно было ожидать.

- Ну, полно, - знаешь: и на Машку бывает промашка. Пойдем-ка к детям.

А дети-то!

- Что дети?

- Большие совсем.

- Дождались, Петр Пустынник.

- Дождались, драбант, дождались.

Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи.

В двенадцать часов поужинали, повторив полный обед, и разошлись спать по своим комнатам. Во всем доме разом погасли все огни, и все заснули мертвым сном, кроме одной Ольги Сергеевны, которая долго молилась в своей спальне, потом внимательно осмотрела в ней все закоулочки и, отзыбнув дверь в комнату приехавших девиц, тихонько проговорила:

- Лизочка, нет ли у тебя моей Матузалевны?

Но Лизочка уже спала как убитая и, к крайнему затруднению матери, ничего ей не ответила.

Глава девятая.

УНИВЕРСИТЕТСКИЙ АНТИК ПРОШЛОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать, что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.

Он снова обхватил ослизшую, мокрую сваю и, прислонясь к ней лбом, остановился в почти бесчувственном состоянии. Платье его было все мокро; он стоял в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей дно Рыбницы. На небе начинало сереть, и по воде заклубился легонький парок. Помада дрожал всем телом и не мог удержать прыгающих челюстей; а в голове у него и стучало и звенело, и все сознавалось как-то смутно и неясно. Бедняк то забывался, то снова вспоминал, что он в реке, из которой ему надо выйти и идти домой. Но тут, при первой же попытке вывязить затянутые илом ноги, несносная боль снова останавливала его, и он снова забывался. Наконец кандидат собрал свои последние силы и, покидая сваи, начал потихоньку высвобождать свои ноги. Мало-помалу он вытянул из ила одну ногу, потом другую и, наконец, стиснув от боли зубы, сделал один шаг, потом ступил еще десять шагов и выбрел на берег. Ступив на землю, Помада остановился, потрогал себя за левое плечо, за ребра и опять двинулся; но, дойдя до моста, снова остановился. Оглянув свой костюм и улыбнувшись, Помада проговорил:

- Как есть черт из болота, - и, вздохнув, поплелся по направлению к дому камергерши Меревой.

На господском дворе еще все спало. Только старая легавая собака, стоявшая у коновязи, перед которою чистили лошадей, увидя входящего кандидата, зевнула, сгорбилась, потом вытянулась и опять стала укладываться, выбирая посуше местечко на росной траве. Двор, принадлежащий к дому камергерши, был не из модных, не из новых помещичьих дворов. Он был очень велик, но со всех сторон обнесен различными хозяйственными строениями.

Большой одноэтажный дом, немножко похожий снаружи на уездную городскую больницу, занимал почти целую сторону этого двора. Окна парадных комнат дома выходили на гору, на которой был разбит новый английский сад, и под ней катилась светлая Рыбница, а все жилые и вообще непарадные комнаты смотрели на двор. Тут же со двора были построены в ряд четыре подъезда: парадный, с которого был ход на мужскую половину, женский чистый, женский черный и, наконец, так называемый ковровый подъезд, которым ходили в комнаты, занимаемые постоянно швеями, кружевницами и коверщицами, экстренно -

гостями женского пола и приживалками. По левой стороне двора, прямо против ворот, тянулся ряд служб; тут были конюшни, денники, сараи, ледник, погреб и несколько амбаров. Как раз против дома, по ту сторону двора, тянулась длинная решетка, отгораживавшая двор от старого сада, а с четвертой стороны двора стояла кухня, прачечная, людская, контора, ткацкая и столярная. Все эти заведения помещались в трех флигелях, по два в каждом. Все три флигеля были, что называется, рост в рост, колос в колос и голос в голос. Фундаменты серые, стены желтые, оконницы белые, крыши красные. Три окна в ряд, посредине крыльцо, и опять три окна.

В одном из этих флигелей обитал Юстин Помада. Он занимал два дощатые чуланчика в флигеле, вмещавшем контору и столярную. Стоит рассказать, как

Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что и о прошедшем кандидата, с которым мы еще не раз встретимся в нашем романе.

Юстин Помада происходил от польского шляхтича Феликса Антонова Помады и его законной жены Констанции Августовны Помады. Отец кандидата, прикосновенный каким-то боком к польскому восстанию 1831 года, был сослан с женою и малолетним Юстином в один из великороссийских губернских городов.

Феликс Помада был человек очень добрый, но довольно пустой. Долго он не находил себе в ссылке никакого занятия. Наконец-то, наконец, он как-то определился писарем в магистрат и побирал там маленькие, невинные взяточки, которые, не столько по любви к пьянству, сколько по слабости характера, тотчас же после присутствия пропивал с своими магистратскими товарищами в трактире ``Адрианополь`` купца Лямина. Всю семью содержала мать Юстина.

Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция

Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами еще того менее, и стала изобретать себе профессию. Она умела довольно скоро и бойко играть на фортепиано легкие вещицы и особенно знала танцевальную музыку: это она и сделала своим ремеслом. Днями она бегала по купеческим домам, давая полтинные уроки толстоногим дщерям русского купечества, а по вечерам часто играла за два целковых на балах и танцевальных вечеринках у твою же купечества и вообще у губернского demi-mond'a. В городе даже славились ее мазурки, и у нее постоянно было столько работы, что она одними своими руками могла пропитать пьяного мужа и маленького Юстина.

По одиннадцатому году, она записала сына в гимназию и содержала его все семь лет до окончания курса, освобождаясь по протекции предводителя только от вноса пяти рублей в год за сынино учение. Феликс Помада умер от перепоя, когда сын его был еще в третьем классе; но его смерть не произвела никакого ущерба в труженическом бюджете вдовы, и она, собирая зернышко к зернышку, успела накопить около ста рублей, назначавшихся на отправку Юстина в харьковский университет. В Харькове у вдовы был брат, служивший чем-то по винному откупу. К нему и был отправлен восемнадцатилетний Юстин с гимназическим аттестатом, письмом, облитым материнскими слезами, ста рублями и тысячью благословений. Проводив сына, мать Помады взяла квартирку еще потеснее и еще более обрезала свои расходы. Все она гоношила, чтобы хоть время от времени послать что-нибудь своему милому Юське. Но не велики были и вообще-то ее достатки, а с отъездом Юстина они и еще стали убавляться.

Молодое купечество и юный demi-monde (полусвет (фр.))стали замечать, что

``портится Помада; выдохлась``, что нет в ее игре прежней удали, прежнего огня. И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных и самых залихватских любовных мазурках танцоров, а к тому же еще в город приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план, и она через два года после отъезда

Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву за сына. Юстину в Харькове жилось трудно, но занимался он с страшным усердием. Юридический факультет, по которому он подвизался, в то время в Харькове был из рук вон плох, и

Юстин Помада должен был многое брать сам, копаясь в источниках. Жил он у дяди в каморке, иногда обедал, а иногда нет, участия не видал ни от кого и был постоянным предметом насмешек за свою неуклюжесть и необычайную влюбчивость, обыкновенно весьма неудачную. Уроков Помада никак не мог набрать и имел только два урока в доме богатого купца Конопатина, который платил ему восемь рублей в месяц за работу с восемью бестолковыми ослятами.

Это составляло все доходы Помады, и он был весьма этим доволен. Он был, впрочем, вечно всем доволен, и это составляло в одно и то же время и отличительную черту его характера, и залог его счастья в несчастии.

Юстин Помада только один раз горевал во все время университетского курса. Это было, когда он получил от старого друга своей матери письмо за черной печатью, а тяжелой посылкой образок Остробрамской Божией матери, которой его поручала, умирая, покойная страдалица. Но потом опять все пошло своим порядком по-старому. Юстин Помада ходил на лекции, давал уроки и был снова тем же детски наивным и беспечным ``Корнишоном``, каким его всегда знали товарищи, давшие ему эту кличку. В основе его беспечности лежала непоколебимая вера в судьбу, поддерживавшая в нем самые неясные и самые смелые надежды.

- Все это вздор перед вечностью, - говорил он товарищам, указывавшим ему на худой сапог или лопнувший под мышкою сюртук. Помада оставался спокойным даже тогда, когда инспектор, завидев его лопнувший сюртук, командовал ему:

- Извольте отправиться на двое суток в карцер за этот беспорядок.

Так Юстин Помада окончил курс и получил кандидатский диплом.

Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило

Помаду. Потом он и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками, а тем временем что-нибудь да подвернется.

И точно, тем временем подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице тот самый инспектор, который так часто сажал его в карцер за прорванный под мышками сюртук, да и говорит:

- Не хотите ли вы места брать? Очень, очень хорошее место: у очень богатой дамы одного мальчика приготовить в пажеский корпус. Юстин Помада так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы.

Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и

``пошил`` себе ``цивильный`` сюртук, ``брюндели``, пальто и отправился, как говорят в Харькове, ``в Россию``, в известное нам село Мерево. Это было семь лет перед тем, как мы встретились с Юстином Помадою под частоколом бахаревского сада.

Два года промелькнули для Помады, как один день счастливый. Другой в его положении, может быть, нашел бы много неприятного, другого задевали бы и высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши, и совершенное игнорирование его личности жирным управителем из дворовых, и холопское нахальство камергерской прислуги, и неуместные шутки барчонка, но Помада ничего этого не замечал. Его пленяли поля, то цветущие и колеблющиеся переливами зреющих хлебов, то блестящие девственною чистотою белого снега, и он жил да поживал, любя эти поля и читая получавшиеся в камергерском доме по заведенному исстари порядку журналы, которых тоже по исстари заведенному порядку никто в целом доме никогда не читал. А ``тем временем`` ученик

Помады пришел в подобающий возраст, и толстый управитель стал собираться в

Петербург для представления его в пажеский корпус. Старуха камергерша давно никуда не выезжала и почти никого не принимала к себе, находя всех соседей людьми, недостойными ее знакомства. С нею жили три компаньонки, внучек, которого приготовлял в корпус Помада, и внучка, девочка лет семи. Мать этих детей, расставшись с мужем, ветрилась где-то за границей, и о ней здесь никто не думал.

С отъездом ученика в Питер Помада было опять призадумался, что с собой делать, но добрая камергерша позвала его как-то к себе и сказала:

- Monsieur Pomada! (Господин Помада! (фр.)) Если вы не имеете никаких определенных планов насчет себя, то не хотите ли вы пока заняться с

Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее так, шутя... ну, понимаете... поучивать, читать ей чистописание... Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?

Помада отозвался, что совершенно понимает, и остался читать девочке чистописание.

``А тем временем, - думал он, - что-нибудь и опять трафится``.

Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада все читал чистописание. В

это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности. В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила

Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом:

- Вы сами, monsieur Помада, знаете, что за Леночку нельзя платить столько, сколько я платила за Теодора.

А во второй раз, опять через год, она сказала ему, что намерена освежить стены в доме новыми бумажками и потому просит его перейти на некоторое время в конторский флигель. Юстина Помаду перевели в два дощатые чулана, устроенные при столярной в конторском флигеле, и так он тут и остался на застольной, несмотря на то, что стены его бывших комнат в доме уже второй раз подговаривались, чтобы их после трех лет снова освежили бумажками. А тем временем в село перевели нового священника с молодой дочкой. Бахарев летом стал жить в деревне, Помада познакомился с ним на охоте и сделался ежедневным посетителем бахаревского дома. И семья священника и семья Бахарева не питали к Помаде особенного расположения, но привыкли к нему как-то и считали его своим человеком. Помада был этим очень доволен и по нежности своей натуры насмерть привязался ко всем членам этих семейств совершенно безразличною привязанностью. Он любил и самого прямодушного Бахарева, и его пискливую половину, и слабонервную Зину, и пустую Софи, и матушку попадью, и веселого отца Александра, посвящавшего все свое свободное время изобретению perpetuum mobile (Вечного двигателя

(Лат.)).Особым расположением Помады пользовался только один уездный врач,

Дмитрий Петрович Романов, лекарь cum euximia laude (Букв.: с высшей похвалой

(лат.)). Он был лет на пять старее кандидата, составил себе в уезде весьма мудреную репутацию и имел неотразимый авторитет над Юстином Помадой. Помада часто с ним споривал и возмущался против его ``грубых положений``, но очень хорошо знал, что после его матери Розанов единственное лицо в мире, которое его любит, и сам любил его без меры. Управитель ненавидел Помаду Бог весть за что, и дворня его тоже не любила. Даже столярный ученик, пятнадцатилетний мальчик Епифанька, отряженный для услуг Помаде, ненавидел его от всего сердца и повиновался только из страха, что неравно наедет лекарь и оттаскает его, Епифаньку, за виски. Кого бы вы ни спросили о Помаде, какой он человек?

- стар и мал ответит только: ``так, из поляков``, и словно в этом ``из поляков`` высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило. А в существе-то Помаду никак нельзя было и назвать поляком. Выросши в России и воспитавшись в русских училищах, он был совершенно русский и даже сам не считал себя поляком . Отец на него не имел никакого влияния, и если что в нем отражалось от его детской семейной жизни, то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.

И, следуя строго

Печальной отчизны примеру,

В надежду на Бога

Хранила все детскую веру.

Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто не любил. До такой степени не любили его, что когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: ``отворите Бога ради скорее``, столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.

- Епифаньку, сделай милость, пошли, Алексей, - простонал снова

Помада, перенося за порог ногу.

- Спит Епифанька. Где теперь вставать ребенку, - отвечал столяр, посылающий этого же Епифаньку ночью за шесть верст к своей разлапушке.

- Побуди, Бога ради, - я расшибся насмерть.

- Где так?

- О Господи! да полно тебе расспрашивать, - побуди, говорю.

Столяр стал чесаться, а Помада пошел в свои апартаменты.

В первой комнате, имевшей три шага в квадрате, у него стоял ушат с водой, плетеный стул с продавленной плетенкой и мочальная швабра. Тут же выходило устье варистой печи, задернутое полоской диконького, пестрого ситца, навешенного на шнурочке. Во второй комнате стояла желтая деревянная кроватка, покрытая кашемировым одеялом, с одною подушкою в довольно грязной наволочке, черный столик с большою круглою чернильницею синего стекла, полки с книгами, три стула и старая, довольно хорошая оттоманка, на которой обыкновенно, заезжая к Помаде, спал лекарь Розанов.

Кандидат как вошел, так и упал на кровать и громко вскрикнул от ужасной боли в плече и колене.

Долго лежал он, весь мокрый, охая и стоная, прежде чем на пороге показался Епифанька и недовольным тоном пробурчал:

- Что вам нужно?

- Где ты бываешь, паршивый? - сквозь зубы проговорил Помада.

- Где? Напрасно не сидел для вас всю ночь.

- Стащи с меня сапоги.

Мальчик глянул на сапоги и сказал:

- Где это так вобрались?

- Я расшибся; потише Бога ради.

Вволю накричался Помада, пока его раздел Епифанька, и упал без памяти на жесткий тюфяк. В обед пришла костоправка, старушка-однодворка. Стали будить Помаду, но он ничего не слыхал. У него был глубокий обморок, вслед за которым почти непосредственно начался жестокий бред и страшный пароксизм лихорадки. Такое состояние у больного не прекращалось целые сутки;

костоправка растерялась и не знала, что делать. На другое утро доложили камергерше, что учитель ночью где-то расшибся и лежит теперь без ума, без разума. Та испугалась и послала в город за Романовым, а между тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать, что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все ``вспаривала`` больному плечо разными травками да муравками. Не нашли Розанова в городе, - был где-то на следствии, а Помада все оставался в прежнем состоянии, переходя из лихорадки в обморок, а из обморока в лихорадку. И страшно стонал он, и хотелось ему метаться, но при первом движении нестерпимая боль останавливала его, и он снова впадал в беспамятство.

На третьи сутки, в то самое время, как Егор Николаевич Бахарев, восседая за прощальным завтраком по случаю отъезда Женни Гловацкой и ее отца в уездный городок, вспомнил о Помаде, Помада в первый раз пришел в себя, открыл глаза, повел ими по комнате и, посмотрев на костоправку, заснул снова. До вечера он спал спокойно, и вечером, снова проснувшись, попросил чаю.

Ему подали чай, но он не мог поднять руки, и старуха поила его с блюдца.

- Что, Николавна? - проговорил он, обращаясь к давно ему знакомой костоправке.

- Что, батюшка?

- Худо мне, Николавна.

- Ничего, батюшка, пройдет, - и не то, да проходит.

- А что у меня такое?

- Ничего, родной.

- Сломано что или свихнуто?

- Опух очень большой, кормилец, ничего знать под ним, под опухом-то, нельзя.

- Где опухоль? - тихо спросил Помада.

- Да вот плечико-то, видишь, как разнесло.

- А!

- Да, вздумшись все.

Больной снова завел глаза, но ему уже не спалось.

- Николавна! - позвал он.

- Что, батюшка?

- Ты за мной хорошо глядела?

- Как же не глядеть!

- То-то. Я тебя за это награждать желаю.

- Спасибо, кормилец. Я здли всякого, здли всякого завсегда готова, что только могу...

- Я тебе штаны подарю, - тихо перебил ее с легкой улыбкой Помада.

- Штаны-ы? - спросила старуха.

- Да. Суконные, - важные штаны, со штрипками.

- На что мне твои штаны.

- Зимой будешь ходить. Я тебя научу, что там приделать придется.

Теплынь будет!

- Ох ты!

- Чего?

- Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я

что умею, так завсегда готова.

- Да жаль, что ничего не умеешь-то.

- Ну, - что умею, родной.

- Да что ж ты умеешь? Вон видишь, говоришь: ``опух велик``, ничего не разберешь, значит.

- Точно опух уж очень вздулся, велик.

- Ах!

Помада вздохнул и хотел повернуться лицом к стене, но боль его удержала, и он снова остался в прежнем положении. Наступила и ночь темная.

Старуха зажгла свечечку и уселась у столика. Помада вспомнил мать, ее ласки теплые, веселую жизнь университетскую, и скучно ему становилось.

``Что же это, однако, будет со мной?`` - думал он и спросил:

- А что со мною будет, Николавна?

- Ничего, милый, - дохтарь завтра, бают, приедет. Он сичас узнает.

- Он, значит, больше твоего знает?

- Ну, - ученые люди, или мы?

- А ты-то что со мной делала?

- Вспаривала, - что ж еще делать? Опух велик, ничего нельзя делать.

- Сеном парила?

- Нет, травками.

- То-то, из сена?

- Все-то ты пересмешничаешь надо мной.

- Да разве не все равно травы, что у тебя, что на сеннике?

Старуха сощипнула со свечи, потом потянула губы, потом вздохнула и проговорила:

- Нет, милый, есть травы тоже редкие.

- Да ты-то их, Николавна, не знаешь?

- Ну как не знать!

- Ну расскажи, какие ты знаешь травы редкие-то, что в сене их нет?

- Что в сене-то нет! Мало ли их!

- Ну!

- Да мало ли их!

- Да ну же расскажи, Николавна, - спать не хочется.

- Ну вот тебе хошь бы первая теперь трава есть, называется коптырь-трава, растет она корешком вверх.

Помада засмеялся и охнул.

- Чего ты?

- Ну, какая трава корешком вверх может расти?

- А вот же растет, и тветы у нее под землей тветут.

Помада опять охнул и махнул рукой, удерживая смех, причинявший ему боль.

- Что? не веришь? А полисада-трава вон и совсем без корня.

- Полно, Николавна, не смеши.

- Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находит лепестан-траву. Такая мокрая трава называется.

Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.

- Ох, будет, Николавна, - вздор какой ты рассказываешь.

- Нет, друг ты мой, не вздор это, не вздор. Есть всякие травы на свете, есть и в травках-то своя разница. Иная трава больше стоит у Господа, а другая - меньше. Иная одно определение от Бога имеет, а иная и два, и три, и несколько. Есть вот трава, так называется Адамова голова. Растет она возле сильных, рамедных болот кустиками, по пяти и по девяти листов. Растет она в четыре вершка, вот эстакенькая вот будет. - Старуха показала вершка четыре от столика. - Твет у этой травы алый, алый, вроде даже как синий. И

когда она расцветает, страсть тут как хороша бывает. И этую траву рвут со крестом, говоря отчу и помилуй мя, Боже, - или же каких других тридцать молитв святых. Этой-то вот травой что можно сделать на свете! Все ею можно сделать. Этой травой пользуют испорченного человека, или у кого нет плоду детям, то дать той женщине пить, - сейчас от этого будет плод. Если ж опять кто хочет видеть дьявола, то пусть возьмет он корень этой травы и положит его на сорок дней за престол, а потом возьмет, ушьет в ладанку да при себе и носит, - только чтоб во всякой чистоте - то и увидит он дьяволов воздушных и водяных... Или опять на случай приостановления мельницы, то вода остановится, где только пожелаешь. Это трава богатая, любимая у Бога травка, и называется эта травка во всех травах царь... Спишь, родной?

Старуха нагнулась к больному, который сладко уснул под ее говор, перекрестила его три раза древним большим крестом и, свернувшись ежичком на оттоманке, уснула тем спокойным сном, каким вряд ли нам с вами, читатель, придется засыпать в ее лета.

Глава десятая. ЛЕТНЕЕ УТРО

Стояло серое летнее утро. Туч на небе не было, но и солнце не выглядывало, воздух едва колебался тихими, несмелыми порывами чрезмерно теплого ветерка. Такие летние утра в серединной России необыкновенно благоприятно действуют на всякое живое существо, до изнеможения согретое знойными днями. Таким утрам обыкновенно предшествуют теплые безлунные ночи, хорошо знакомые охотникам на перепелов. Чудные дела делаются с этой птицей в такие чудесные ночи! Всегда падкий на сладострастную приманку, перепел тут как будто совсем одуревает от неукротимых влечений своего крошечного организма. Заслышав манящий клик залегшего в хлебах вабильщика, он мигом срывается с места и мчится на роковое свидание, толкаясь серою головкою о розовые корешки растущих хлебов. Только расставишь сетку, только уляжешься и начнешь вабить, подражая голосу перепелки, а уж где-то, загончика за два, за три, откликается пернатый Дон-Жуан. В другое время, в светлую лунную ночь, его все-таки нужно поманывать умненечко, осторожно, соображая предательский звук с расстоянием жертвы; а в теплые безлунные ночи, предшествующие серым дням, птица совершенно ошалевает от сладострастья. Тут не нужно с нею никакой осторожности. Не успеешь сообразить, как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку, и поманишь ее потише, думая, что она все-таки еще далеко, а она уже отзывается близехонько. Кликнешь потихоньку в другой раз - больше уже и вабить не надо. Сладострастно нетерпеливое оханье слышится в двух шагах, и между розовых корней хлеба лезет перепел. Тут он уже не мчится сумасшедшим бедуином, а как-то плетется, тяжело дыша и беспрестанно оглядываясь во все стороны. Еще раз помануть его уже никак не возможно, потому что самый тихий звук вабилки заведет птицу дальше, чем нужно. Тут только лежишь и, удерживая смех, смотришь под сетку, а перепел все лезет, лезет, шумя стебельками хлеба, и вдруг предстает глазам охотника в самом смешном виде. Кто имел счастье живать летом на Крестовском или преимущественно в деревне Коломяге и кто бродил ранним утром по тощим полям, начинающимся за этою деревнею, тот легко может представить себе наших перепелов. Для этого стоит припомнить чинного петербургского немца, преследующего рано, на зорьке, крестьянских девушек. Немец то бежит полем, то присядет в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом. Панталонишки у него все подтрепаны от утренней росы, оживившей тощие, холодные поля; фалды сюртучка тоже мокры, руки красны, колена трясутся от беспрестанных пригинаний и прискакиваний, а свернутый трубкой рот совершенно сух от тревог и томленья. Таков бывает и перепел, когда, прекращая стремительный бедуинский бег между розовыми корешками высоких тоненьких стеблей, он тает от нетерпеливого желания угасить пламень пожирающей его страсти.

Толчется пернатый сластолюбец во все стороны, и глаза его не докладывают ему ни о какой опасности. Он весь мокр, серенькие перышки на его маленьких голенях слиплись и свернулись; мокрый хвостик вытянулся в две фрачные фалдочки; крылышки то трепещутся, оживляясь страстью, то отпадают и тащатся, окончательно затрепываясь мокрою полевою пылью; головенка вся взъерошена, а крошечное сердчишко тревожно бьется, и сильно спирается в маленьком зобике скорое дыхание. Метнется отуманенная страстью пташка туда, метнется сюда, и вдруг на вашей щеке чувствуется прикосновение холодных лапок и мокрого, затрепанного фрачка, а над ухом раздается сладострастный вздох. Надо иметь много равнодушия, чтобы не рассмеяться в такую минуту.

Самый серьезный русский мужичок, вабящий перепелов в то время, когда ему нужно бы дать покой своим усталым членам, всегда добродушно относится к обтрепанному франту. ``Ах ты, поганец этакой!`` - скажет он с ласковой улыбкой и тихонько опустит пернатого чертика в решето, надшитое холщевым мешочком.

Такая чудотворящая ночь предшествовала тому покойному утру, в которое

Петр Лукич Гловацкий выехал с дочерью из Мерева в свой уездный город. От всякой другой поры подобные утра отличаются, между прочим, совершенно особенным влиянием на человеческую натуру.

Человек в такую пору бывает как-то спокоен, тих и бескорыстен. Даже ярмарочные купцы, проезжая на возах своего гнилого товара, не складают тогда в головах барышей и прибытков и не клюют носом, предаваясь соблазнительным мечтам о ловком банкротстве, а едут молча, смотря то на поле, волнующееся под легким набегом теплого ветерка, то на задумчиво стоящие деревья, то на тонкий парок, поднимающийся с сонного озерца или речки.

Редко самая заскорузлая торговая душа захочет нарушить этот покой отдыхающей природы и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да и то заговорит эта душа не о себе, не о своих хлопотах, а о той же спокойной природе.

- Ишь птица-то полетела, - скажет ярмарочник, следя за поднявшейся из хлебов птахою.

- Да, - ответит товарищ или приказчик. И опять едут тихо.

- Должно, у нее тут где-нибудь дети есть, - опять заметит ярмарочник.

- Надо так рассуждать, что есть дети, - серьезно ответит приказчик. И

опять разговор оборвется, и опять едут тихо.

Женни с отцом ехала совсем молча. Старик только иногда взглядывал на дочь, улыбался совершенно счастливой улыбкой и снова впадал в чисто созерцательное настроение. Женни была очень серьезна, и спокойная задумчивость придавала новую прелесть ее свежему личику.

На половине короткой дороги от Мерева к городу их встретил меревский

Наркиз. Конторщик скоро шел по опушке мелкого кустарника и, завидев Петра

Лукича, быстро направился к дороге.

- Здравствуйте, батюшка Петр Лукич! - кричал он, снимая широкодонный картуз с четырехугольным козырьком.

- Здравствуйте, Наркиз Федорович, - отвечал Гловацкий. Лошадь остановилась. - Охотился?

- Да, половил перепелочков немножко, Петр Лукич.

- Ты сам-то, брат, точно перепел, - улыбаясь, заметил смотритель.

- Да ведь, батюшка, отрепишься с ними, с беспутниками. Это уж такая дичь низкая. Наркиз, точно, был похож на перепела. Пыль и полевой сор насели на его росные сапоги и заправленные в голенища панталоны; синий сюртучок его тоже был мокр и местами сильно запачкан.

За плечами у конторщика моталась перепелиная сетка и решето с перепелами.

- Что ж, как полевал?

- Много-таки, батюшка, наловил. Нынче они глупы в такую-то ночь бывают, - сами лезут.

- На что их ловят? - спросила Женни.

- А вот, матушка, на жаркое, пашкеты тоже готовят, и в торговлю идут они.

- Вы ими торгуете?

- Я? - Нет, я так только, для охоты ловлю их. Иной с певом удается, ну того содержу, а то так.

- Выпускаете?

- Нет, на что выпускать? - Да вот позвольте вам, сударыня, презентовать на новоселье.

- На что они мне?

- На что угодно, матушка.

- Ну, бери, Женни, на новоселье.

Наркиз поставил на колени девушки решето с перепелами и, простившись, пошел своей дорогой, а дрожки покатились к городу, который точно вырос перед

Гловацкими, как только они обогнули маленький лесной островочек.

- Узнаешь, Женичка? Вон соборная глава, а это Иван-Крестителя купол:

узнаешь?

- Какое все маленькое стало, - задумчиво проговорила Женни.

- Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это под городническим домом.

Женни все смотрела вперед и ручкою безотчетно выпускала одного перепела за другим.

- Э, да ты их почти всех выпустила, - заметил Гловацкий.

- Да. Смотрите-ка, смотрите.

Женни вынула еще одну птичку, и еще одну, и еще одну. На ее лице выражалось совершенное, детское счастье, когда она следила за отлетавшими с ее руки перепелами.

- Ты их всех выпустишь?

- Всех выпущу, - весело ответила она, раскрывая разом пришитый к решету бездонный мешок.

Перепела засуетились, увидя над собою вольное небо вместо грязной холщовой покрышки, жались друг к другу, приседали на ножках, и один за другим быстро поднимались на воздух.

- Вот теперь славно, - проговорила она, ставя на ноги пустое решето.

- Хорошо, что я взяла их.

- Дитя ты, Женичка.

- Отчего же, папа, дитя; пусть они летают на воле.

- Их завтра опять поймают.

- Нет, уж они теперь не попадутся.

Гловацкий засмеялся. В его седой голове мелькнула мысль о страстях, о ловушках, и веселая улыбка заменилась выражением трепетной заботы.

- Боже, Господи милосердный, спаси и сохрани ее! - прошептал он, когда дрожки остановились у ворот уездного училища.

Глава одиннадцатая. КОЛЫБЕЛЬНЫЙ УГОЛОК

Петр Лукич гловацкий с самого дня своей женитьбы отдавал женин приданый дом внаймы, а сам постоянно обитал в небольшом каменном флигельке подведомственного ему уездного училища. В этот самый каменный флигель двадцать три года тому назад он привез из церкви молодую жену, здесь родилась Женни, отсюда же Женни увезли в институт и отсюда же унесли на кладбище ее мать, о которой так тепло вспоминала игуменья. Училищный флигель состоял всегда из пяти очень хороших комнат, выходивших частию на чистенький, всегда усыпанный желтым песком двор уездного училища, а частию в старый густой сад, тоже принадлежащий училищу, и, наконец, из трех окон залы была видна огибавшая город речка Саванка. На дворе училища было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая тишина. В этот сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянной дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальней ее дочери. Рядом с этой комнатой был кабинет смотрителя, из которого можно было обозревать весь двор и окна классных комнат, а далее, между кабинетом и передней, находился очень просторный покой со множеством книг, уставленных в высоких шкафах, четыреугольным столом, застланным зеленым сукном, и двумя сафьянными оттоманками. Только и всего помещения было в смотрительской квартире! Но зато все в ней было так чисто, так уютно, что никому в голову не пришло бы желать себе лучшего жилища. А уж о комнате Женни и говорить нечего. Такая была хорошенькая, такая девственная комнатка, что стоило в ней побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее. Старинные кресла и диван светлого березового выплавка с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.

- Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, - сказал Гловацкий. -

Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я ничего не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как сама захочет, - захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а не захочет, пусть оставит все по-материному.

И Евгения Петровна зажила в своем колыбельном уголке, оставив здесь все по-старому. Только над березовым комодом повесили шитую картину, подаренную матерью Агниею, и на комоде появилось несколько книг.

- Возьмешься, Женни, хозяйничать? - спросил Петр Лукич на другой день приезда в город.

- Как же, папа, непременно.

- То-то, как хочешь. У меня хозяйство маленькое и люди честные, но, по-моему, девушке хорошо заняться этим делом.

- Разумеется, папа, разумеется.

- Нынче этим пренебрегают, а напрасно, право, напрасно.

- И нынче, папа, я думаю, не все пренебрегают: это не одинаково.

- Конечно, конечно, не все, только я так говорю... Знаешь, -

старческая слабость: все как ты ни гонись, а все старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.

- Агния Николаевна очень строго судит молодых.

- Она и старым, друг мой, не даст спуску: брюзжит немножко, а женщина весьма добрая, весьма добрая.

- На брата жаловалась.

Старик добродушно улыбнулся.

- Да, вот чудак-то! Нашел, где свой обличительный метод прикладывать.

- И вы, папа, молодых людей тоже, кажется, не долюбливаете?

- Отчего же, мой друг! Только вот они нынче резковаты становятся, точно уж резковаты. Может быть, это нам так кажется. Да ведь, право, нельзя все так круто. Старики неправы, что не умеют стерпеть, да и молодежь неправа. У старости тоже есть свои права и свои привычки. Снисходить бы не грешно было немножко. Я естественных наук не знаю вовсе, а все мне думается, что мозг, привыкший понимать что-нибудь так, не может скоро понимать что-нибудь иначе. Так что ж тут и сердиться. Надо снисходить. Народ говорит, что и у воробья, и у того есть своя амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех. Вот хоть бы у нас, - городок ведь небольшой, а таки торговый, есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей не обегают. - Старик улыбнулся и сквозь смех проговорил: - А

ты знаешь, кто здесь зенит-то просвещения? Это мы, я да учители... Ну ведь и у нас есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета;

люди свежие и неустанно следящие и за наукой и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них! Ты вот их увидишь. Вот как мало-мальски оправишься, позовем их вечерком на чаек. Все ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем не так, как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри, какого о них мнения все? -

Кого ни спроси, в одно слово скажут: ``прекрасные люди``. Как-то у них отношения-то к людям все человеческие. Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то... затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это... ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека. К его резкости здесь все привыкли и нимало ею не тяготятся, даже очень его любят. А те ведь все как-то... право, уж и совсем не умею назвать. Вот и Ипполит наш, и Звягина сын, и Ступин молодой - второй год приезжают такие мудреные, что гляжу на них, да и руки врозь. Как будто и дико с ними. Право, я вот теперь смотритель, и, слава Богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко:

всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться. Нельзя иначе. Детей всех разберут, что ж из этого толку будет. Ты вот познакомишься с ними, сама и разберешь. Особенно рекомендую тебе Николая Степановича Вязмитинова. Дивный человек! Честный, серьезный и умница. Принимай хозяйство, а я их зазову.

Невелико было хозяйство смотрителя, а весь придворный штат его состоял из кухарки Пелагеи да училищного сторожа, отставного унтера Яковлева, исправлявшего должность лакея и ходившего за толстою, обезножевшею от настоя смотрительскою лошадью. Женни в два дня вошла во всю домашнюю администрацию, и на ея поясе появился крючок с ключами.

Глава двенадцатая. ПРОГРЕССИВНЫЕ ЛЮДИ УЕЗДНОГО ГОРОДКА

- Господа! вот моя дочь. Женичка! рекомендую тебе моих сотоварищей:

Николай Степанович Вязмитинов и Алексей Павлович Зарницын, - проговорил смотритель, представляя раз вечером своей дочери двух очень благопристойных молодых людей.

Оба они на вид имели не более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.

Женни, сидевшая за столом, на котором весело шумел и посвистывал блестящий тульский самовар, встала, приветливо поклонилась и покраснела. Ее, видимо, конфузила непривычная роль хозяйки.

- Без церемонии, господа, - прошу вас поближе к самовару и к хозяйке, а то я боюсь, что она со мною, стариком, заскучает.

- Как вам не грех, папа, так творить, - тихо промолвила Женни и совсем зарделась, как маковый цветочек.

- Петр Лукич подговаривается, чтобы ему любезность сказали, что с ним до сих пор люди никогда не скучали, - проговорил, любезно улыбаясь,

Зарницын.

- Да смейтесь, смейтесь! Нет, господа, уж как там ни храбрись, а пора сознаваться, что отстаю, отстаю от ваших-то понятий. Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, Бог его знает... Просто иной раз глазам не веришь. Чувствуешь, что правда это все, а рука-то своя ни за что бы не написала этого. Даже на подпись-то цензурную не раз глянешь, думаешь:

``Господи! уж не так ли махнули, чего доброго?`` - А вам это все ничего, даже мало кажется. Я вон прочел в приказах, что Павел Иванович Чичиков в апреле месяце сего года произведен из надворных советников в коллежские советники. Дело самое пустое: есть такой Чичиков, служит, его за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает что показалось. Подсунули, думаю, такую историю в насмешку, а за эту насмешку и покатят на тройках. После-то раздумал, а сначала... Нет, мы ведь другой школы, нам теперь уж на вас смотреть только да внучат качать.

- А знаете, Евгения Петровна, когда именно и по какому случаю последовало отречение Петра Лукича от единомыслия с людьми наших лет? -

опять любезно осклабляясь, спросил Зарницын.

- Нет, не знаю. Папа мне ничего не говорил об этом.

- Во-первых, не от единомыслия, а, так сказать, от единоспособности с вами, - заметил смотритель.

- Ну, это все равно, - перебил Зарницын.

- Нет, батюшка Алексей Петрович, это не все равно.

- Ну, положим, что так, только произошло это в Петре Лукиче разом, в один прием.

- Да, разом, - потому что разом я понял, что человек неспособный делать то, что самым спокойным образом делают другие. Представь себе, Женя:

встаю утром, беру принесенные с почты газеты и читаю, что какой-то господин

Якушкин имел в Пскове историю с полицейскими, - там заподозрили его, посадили за клин, ну и потом выпустили, - ну велика важность! - Конечно, оно неприятно, да мало ли чиновников за клин сажали. Ну выпустят, и уходи скорей, благо отвязались; а он, как вырвался, и ну все это выписывать.

Валяет и полициймейстера, и вице-губернатора, да ведь как! Точно, - я сам знаю, что в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже... между нами, говоря... (Смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз ``Колокол`` читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю? - Что ж это, обо всем, стало быть, люди смеют говорить? - А

мы смели об этом подумать? - Подумать, а не то что говорить? - Не смели, да и что толковать о нас! А вот эти господа хохочут, а доктор Розанов говорит: ``Я, говорит, сейчас самого себя обличу, что, получая сто сорок девять рублей годового жалованья, из коих половину удерживает инспектор управы, восполняю свой домашний бюджет четырьмя стами шестьюдесятью рублями взяткообразно``. - Ну, а я, говорю, не обличу себя, что по недостатку средств употребляю училищного сторожа, Яковлевича, для собственных услуг. Не могу, говорю, смелости нет, цели не вижу, да и вообще, просто не могу. Я

другой школы человек. Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого не могу; я другой школы, нас учили классически; мы литературу не принимали гражданским орудием; мы не приучены действовать, и не по силам нам действовать.

- Ну, однако, из вашей-то школы выходили и иные люди, не все о маврских династиях размышляли, а тоже в действовали, - заметил Зарницын.

- А, а! Нет, батюшка, - извините. То совсем была не наша школа, -

Извините.

- Конечно, - в первый раз проронил слово Вязмитинов.

- Точно, виноват, я ошибся, - оговорился Зарницын.

- А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она скажет и вам, Алексей Павлович, и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что все вы люди отсталые, для дела не годитесь.

- Это несомненно, - заметил опять Вязмитинов.

- Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще наведывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?

- По-моему, так.

- А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим, то будто как и дело сделаем.

- Напротив, папа, зачем вы так думаете? Меня это очень занимает.

- Да! Вон видите, школа-то: месяца нет как с институтской скамьи, а ее занимает. Попробуйте-ка Оленьку Розанову таким разговором занять.

- Ну еще кого вспомнили!

- Чего, батюшка мой? Она ведь вон о самостоятельности тоже изволит рассуждать, а муж-то? С таким мужем, как ее, можно до многого додуматься.

- Да что ж это он хотел быть, а не идет? - заметил Зарницын.

- Идет, идет, - отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался человек лет тридцати двух, невысокого роста, немного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный, с очень хорошим лицом, в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения.

В этом лице выражалась какая-то весьма приятная смесь энергии, ума, прямоты, силы и русского безволья и распущенности. Доктор был одет очень небрежно.

Платье его было все пропылено, так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.

- А мы здесь только что злословили вас, доктор, - проговорил

Зарницын, протягивая врачу свою руку.

- Да чем же вам более заниматься на гулянках, как не злословием, отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. - Прошу вас, Петр

Лукич, представить меня вашей дочери.

- Женичка! - наш доктор. Советую тебе заискать его расположение, человек весьма нужный, случайный.

- Преимущественно для мертвых, с которыми имею постоянные дела в течение пяти лет сряду, - проговорил доктор, развязно кланяясь девушке, ответившей ему ласковым поклоном.

- А мы уж думали, что вы, по обыкновению, не сдержите слова, -

заметил Гловацкий.

- Уж и по обыкновению? Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.

Женни покраснела, слегка поклонилась и тихо проговорила:

- Прикажете вам чаю?

- В награду за все перенесенные мною сегодня муки, позвольте, -

по-прежнему несколько театрально ответил доктор.

- Где это вас сегодня разобидели? - спросил смотритель.

- Везде, Петр Лукич, везде, батюшка.

- А например?

- А например, исправник двести раков съел и говорит: ``не могу завтра на вскрытие ехать``; фельдшер в больнице бабу уморил на за што ни про што;

двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в

Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец

Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, - беда да и только.

Все, кроме Женни, рассмеялись.

- Да, вам смех, а мне хоть в воду, так в пору.

- Что ж вы сделали?

- Что? Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним подзанялся;

эскадронному командиру сказал: ``убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен``, и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги

Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить. Вот вам и все!

- Распоряжения все резонные, - заметил Зарницын.

- Ну, какие есть: не хороши, друге присоветуйте.

- Фельдшера поучат, а он через полгода другую бабу отравит.

- Через полгода! Экую штуку сказал! Две бабы в год - велика важность.

А по-вашему, не нового ли было бы требовать?

- Конечно.

- Ну нет, слуга покорный. Этот пару в год отравит, новый с непривычки по паре в месяц спустит. - Что, батюшка, тут радикальничать-то? Лечить нечем, содержать не на что, да что и говорить! Радикальничать, так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного, взял в могучие руки булаву стопудовую да и пошел бы нас, православных, крестить по маковкам, не разбирая ни роду, ни сану, ни племени. - А то, что там копаться! Idem per idem (Одно и то же (лат.)) - все будем Кузьма с

Демидом. - Нечего и людей смешить. Эх, не слушайте наших мерзостей, Евгения

Петровна. Поберегите свое внимание для чего-нибудь лучшего. Вы, пожалуйста, никогда не сидите с нами. Не сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья; не слушайте моего друга

Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью; не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой

Гоморры, и его не слушайте. Все вас это спутает, потому что все, что ни выйдет из наших уст, или злосмрадное дыхание антихристово, или же хитросплетенные лукавства, уловляющие свободный разум. Уйдите от нас, гадких и вредных людей, и пожалейте, что мы еще, к несчастию, не самые гадкие люди своего просвещенного времени.

- Уйди, уйди, Женичка, - смеясь проговорил Гловацкий, - и вели давать, что ты нам поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен...

- Без водки, - чего ж было не договаривать! Я точно, Евгения

Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.

Женни встала и вышла в кухню, а Яковлевич стал собирать со стола чай, за которым, по местному обычаю, всегда почти непосредственно следовала закуска.

Глава тринадцатая. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

В то же время, как Яковлевич вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами, а Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок и спросил:

- Дома ли Евгения Петровна?

- Дома, - ответила Женни, удивленная, кто бы мог о ней осведомляться в городе, в котором она никого не знает.

- Это вы-с? - спросил, осклабившись, казачок.

- Я, я - кто те6я прислал?

- Барышня-с к вам приехали.

- Какая барышня?

- Барышня, Лизавета Егоровна-с.

- Лиза Бахарева! - в восторге воскликнула Женни, бросив кухонный нож и спеша обтирать руки.

- Точно так-с, они приехали, - отвечал казачок.

- Боже мой! где же она?

- На кабриолетке-с сидят.

Женни отодвинула от дверей казачка, выбежала из кухни и вспорхнула в кабриолет, на котором сидела Лиза.

- Лиза! голубчик! дуся! ты ли это?

- А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, - ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась - сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе - не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.

- Будто так?

- Право.

Девушки рассмеялись, еще раз поцеловались и обе соскочили с кабриолета.

- Я ведь только на минуточку, Женни.

- Боже мой!

- Ну да. Какая ты чудиха! Там ведь с ума посходят.

- Ну пойдем, пойдем.

- А вы еще не спите?

- Нет, где же спать. Всего девять часов, и у нас гости.

- Кто?

- Учителя и доктор.

- Какой?

- Розанов, кажется, его фамилия.

- Говорят, очень странный.

- Кажется. А ты от кого слышала?

- Мы с папой ходили навещать этого меревского учителя больного, - он очень любит этого доктора и много о нем рассказывал.

- А что этот учитель, лучше ему?

- Да лучше, но он все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше ничего.

Девушки перешли через кухню в Женину комнату.

- Ах, как у тебя здесь хорошо, Женни! - воскликнула, осматриваясь по сторонам, Лиза.

- Да, - я очень довольна.

- А я пока очень недовольна.

- У тебя хорошая комната.

- Да, хорошая, но неудобная, проходная.

- Папа! у нас новый гость, - крикнула неожиданно Гловацкая.

- Кто, мой друг?

- Отгадайте!

- Ну, как отгадаешь.

- Мой гость, собственно ко мне, а не к вам.

- Ну, теперь и подавно не отгадаю.

Женни открыла двери, и изумленным глазам старика предстала Лиза

Бахарева.

- Лизанька! с кем вы, дитя мое?

- Одна.

- Нет, без шуток. Где Егор Николаевич?

- Дома с гостями, - отвечала, смеясь, Лиза.

- В самом деле вы одни?

- Ах, какой вы странный, Петр Лукич! Разумеется одна, с казачком

Гришей.

Лиза рассказала, что она приехала в город, и добавила, что она на минуточку, что ей нужно торопиться домой. Смотритель взял Лизу за руки, ввел ее в залу и познакомил с своими гостями, причем гости ограничивались одним молчаливым, вежливым поклоном.

- Не хочешь ли чаю, покушать, Лиза? Съешь что-нибудь; ведь это я хозяйничаю.

- Ты! Ну, для тебя давай, буду есть.

Девушки взяли стулья и сели к столу.

- Как у вас весело, Петр Лукич! - заметила Лиза.

- Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, - не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда есть гости.

- Да, это правда, а все у вас как-то, кажется, веселее выглядит.

- Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна.

Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.

- У вас какие большие книги?

- Разный специальный хлам, а из русских только исторические.

- А у нас целый шкаф все какой-то допотопной французской беллетристики, читать невозможно.

- А я часто видал, что ваши сестрицы читают.

- Да, они читают, а мне это не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет. Вы какой журнал выписали для Женни?

- ``Отечественные записки``, - старый журнал и все один и тот же редактор, при котором покойный Белинский писал.

- Да знаю. Мы все доставали в институте: и ``Отечественные записки``, и ``Современник``, и ``Русский вестник``, и ``Библиотеку``, все, все журналы. Я просила папу выписать мне хоть один теперь, - мамаша не хочет.

- Отчего?

- Бог ее знает! Говорит, читай то, что читают сестры, а я этого читать не могу, не нравится мне.

- Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить

Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.

- Если только Евгения Петровна пожелает и позволит, я буду очень рад служить ей чем могу, - вежливо ответил Вязмитинов.

Женни поблагодарила.

- Как жаль, что и я не могу пользоваться вашими советами! - живо заметила Лиза.

- Отчего же?

- Я живу в деревне, а зимой, вероятно, уедем в губернский город.

- Приезжайте к нам почаще летом, Лизанька. Тут ведь рукой подать, и будете читать с Николаем Степановичем, - сказал Гловацкий.

- В самом деле, Лиза, приезжай почаще.

- Да, - хорошо, как можно будет, а не пустят, так буду сидеть. - Ах,

Боже мой! - сказала она, быстро вставая со стула, - я и забыла, что мне пора ехать.

- Побудь еще, Лиза, - просила Женни.

- Нет, милая, не могу, и не говори лучше. - А вы что читаете в училище? - спросила она Вязмитинова.

- Я преподаю историю и географию.

- Оба интересные предметы, а вы? - обратилась Лиза к Зарницыну.

- Я учитель математики.

- Фуй, какая ужасная наука. Я выше двойки никогда не получала.

- У вас, верно, был дурной учитель, - немножко рисуясь, сказал

Зарницын.

- Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете - она ведь у нас первая из целого выпуска, - а я первая с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.

- Да, но занятие естественными науками тоже требует знания математики.

- Будто! Ведь это для химиков или для других, а так для любителей, я думаю, можно и без этой скучной математики.

- Право, я не умею вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.

- Ну, как не знаток, - проговорил доктор.

- Мне то же самое говорил о вас меревский учитель, - отнеслась к нему

Лиза.

- Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать.

Вы ему не верьте, когда дело касается меня, - я его сердечная слабость.

Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?

- Ему лучше, и он, кажется, ждет вас с нетерпением.

- Что ж делать. Я только узнал о его несчастье и не могу тронуться к нему, ожидая с минуты на минуту непременного заседателя, с которым тотчас должен выехать.

- Будто вы сегодня едете? - спросил Гловацкий.

- А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам жизнь, и естественные, и всякие другие науки, - добавил он, глядя на Лизу. - Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.

- Какая странная должность!

- У нас все должности удивят вас, если найдете интерес в них всмотреться. Это еще не самая странная, самую странную занимает Юстин

Помада. Он читает чистописание.

Все засмеялись.

- Право! Вы его самого расспросите о его обязанностях: он сам то же самое вам скажет.

- Вот, Женни, фатальный наш приезд! Не успели показаться и чуть-чуть не стоили человеку жизни, - заметила Лиза.

- И еще какому человеку-то! Единственному, может быть, целому человеку на пять тысяч верст кругом.

- А вы, доктор, говорили, что лучший человек здесь мой папа, -

проговорила, немножко краснея, Женни.

- Это между нами: я говорил, Петр Лукич солнце, а Помада везде антик.

Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а тот, не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как не жнут, не сеют, не собирают в житницы, а сыты и одеты. Я уж его пять лет сряду стараюсь испортить, да ни на один шаг не продвинулся. Вы обратите на него внимание, Лизавета Егоровна, - это дорогой экземпляр, скоро таких уж ни за какие деньги нельзя будет видеть. Он стоил внимания и изучения не менее самого допотопного монстра. Право. Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады.

Говорю вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и не слышит.

Из-за угла улицы действительно послышался колокольчик, и, прежде чем он замолк у ворот училища, доктор встал, пожал всем руки и, взяв фуражку, молча вышел из двери. Зарницын и Вязмитинов тоже стали прощаться.

- Боже, а я-то! Что ж это я наделала, засидевшись до сих пор? -

тревожно проговорила Лиза, хватаясь за свою шляпку.

- Вы! Нет, уж вы не беспокойтесь: я вашу лошадь давно отослал домой и написал, что вы у нас, - сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.

- Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.

- Не бойтесь. Нынче больше бы забранили, а завтра поедете на моей лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.

Прощаясь с Женни, Вязмитинов спросил ее:

- Вы знакомы, Евгения Петровна, с сочинениями Гизо?

- Нет, вовсе ничего не знаю.

- Хотите читать этого писателя?

- Пожалуйста. Да вы уж не спрашивайте. Я все прочитаю и постараюсь понять. Это ведь исторический писатель?

- Да.

- Пожалуйста, - я с удовольствием прочту.

Гости ушли, хозяева тоже стали прощаться.

- Ну, что, Женни, как тебе новые знакомые показались? - спросил

Гловацкий, целуя дочернину руку.

- Право, еще не думала об этом, папа. Кажется, хорошие люди.

- Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, - шутливо перебила Лиза, - а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.

Смотритель добродушно улыбнулся и пошел в свою комнату, а девушки стали раздеваться в комнате Женни.

Николай Лесков - НЕКУДА - 01 Книга Первая В ПРОВИНЦИИ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

НЕКУДА - 02 Книга Первая В ПРОВИНЦИИ
Глава четырнадцатая. СЕМЕЙНАЯ КАРТИНКА В МЕРЕВЕ - Однако, что-то плохо...

НЕКУДА - 03 Книга Первая В ПРОВИНЦИИ
Глава двадцать шестая. ЧТО НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ БЫВАЕТ В понедельник на че...