Иван Леонтьев-Щеглов
«ПОРУЧИК ПОСПЕЛОВ»

"ПОРУЧИК ПОСПЕЛОВ"

Из записной книжки молодого офицера

Город Т. праздновал взятие Ардагана. Городской сад пестрел флагами, цветными фонарями и транспаранами. Над воротами, у главного входа, красовалась размалеванная декорация, представлявшая маленького кривоногого солдатика в угрожающей и непристойной позе и перед ним на коленях огромного толстого турка, умоляющего о пощаде; около этой патриотической картины стояла кучка восточных зевак и что-то сплетничала на своем гортанном наречии. Сад был битком набит: говор, суетня, давка; в беседке, напротив ресторана, визжал оркестр струнной музыки; под навесом, у буфета, за маленькими столиками шумела разноязычная толпа русских, грузин, армян и жидов, единодушно праздновавших победу нашего оружия, о чем красноречиво свидетельствовали раскрасневшиеся физиономии и бессвязные речи. От нечего делать я поместился за одним из столиков, потребовал бутылку пива и тоже начал "праздновать". Несмотря, однако, на видимое ликование, я находился в наисквернейшем расположении духа, что иначе и быть не могло при тех печальных обстоятельствах, в которых меня застало помянутое 21 мая 1877 года. Назначенный в действующий отряд, я должен был получить из Т-ого окружного управления предписание о дальнейшем следовании, жалованье и прогоны; прошло две с лишком недели, а я все сидел в Т., не получая ни предписания, ни денег, прозябая в долг в вонючем нумере провинциальной гостиницы и испытывая все приятности пыльного и грязного захолустья. История знакомая, впрочем, не мне одному в то смутное время. Праздничное настроение толпы, весьма уместное во всякую другую минуту, теперь только досадно раздражало мои нервы.

Я уже допивал последний стакан и готовился расплатиться, когда позади себя услышал шум пододвигаемых стульев и отрывок беседы, невольно остановивший мое внимание: кто-то горячо и в довольно резких выражениях передавал своему собеседнику историю, совершенно подобную той, которая случилась со мною, с тем, однако, счастливым различием, что интересный незнакомец сидел в Т. уже целый месяц. Заживо затронутый всем услышанным, я немного отодвинулся и поместился так, чтобы мне было видно разговаривающих, не давая в то же время нескромного повода заподозрить себя в подслушивании. Напротив юного и франтоватого капитана "из штабных", с бледным усталым лицом, тусклым, равнодушным взглядом и жидкими, но щегольски расчесанными бакенбардами, сидел скромный артиллерийский поручик, среднего роста, в коротеньком потертом пальто и фуражке с порыжелым бархатом. На вид ему было лет двадцать пять - двадцать семь. Мне сразу бросилось в глаза его смуглое, честное лицо, большие жилистые рабочие руки и вдумчивый, пристальный взгляд его карих глаз. Говорил он глухо, но с какой-то приятной, если так можно выразиться, задушевной сипотой и постоянно пощипывал свою маленькую темно-русую бородку.

- Нет, вы представьте мое положение,- говорил, волнуясь, артиллерийский поручик,- целый месяц сижу в этом проклятом городе, что называется, без гроша денег; заложил все, что мог... Вы только поймите, зачем я после этого бросил бригаду: там у меня было все-таки какое-нибудь дето, а здесь влачишь какое-то бесцельное существование и, что всего хуже, не знаешь даже, когда оно кончится... Послушайте, неужто же нет никакой возможности уломать К. отпустить меня в отряд?

Адъютант скептически чмокнул губами.

- Пусть в таком случае выдадут мне вперед жалованье,- не унимался поручик.- Не пойду же я просить Христа ради, рассудите вы на милость!

- Попросите, чтобы вас прикомандировали к арсеналу,- процедил утомленно адъютант; он говорил небрежно, точно швырял словами.

Поручик окончательно разгорячился.

- Нет-с, покорно благодарю. Я дал зарок больше не показываться в управление. Помилуйте, каждый раз одно и то же: "Не будете ли любезны сообщить, куда меня наконец назначат?" - Вероятно, в подвижной парк.- "Какой парк?" - Он еще не формировался.- "Когда же он будет формироваться?" - Неизвестно.- "Кто командир?" - Неизвестно.- "Долго ли мне придется еще прожить в Т.?" - Неизвестно.- Одним словом, никому и ничего неизвестно!

- Не вы один! - адъютант полунасмешливо подмигнул в мою сторону и подлил себе из стоявшей перед ним бутылки кахетинского. Тот с любопытством оглянулся. Собеседники шепотом обменялись несколькими словами, после чего разговор продолжался уже в более покойном тоне Поручик жаловался на скуку, которая его начинает одолевать. Адъютант тоном житейского мудреца советовал "не напускать на себя", развлекаться и не сетовать на всемогущего К.

- Почем знать,- добавил он, слабо улыбаясь,- может быть провидение хочет избавить вас от безвременной смерти!

Наконец адъютант встал, расплатился, закурил папироску, небрежно сунул руку поручику и, пуская изящные кольца дыму, направился к выходу. По уходе адъютанта поручик поглядел внимательно в мою сторону, встал и решительно подошел ко мне признаться, я только этого и хотел.

- Вы меня простите,- начал он,- что я к вам так прямо подошел. Мы в одинаковых с вами обстоятельствах, и это должно нас немножко сблизить... Поручик Поспелов.

Я назвал себя, подал руку и почувствовал энергическое, хорошее пожатие. Я думаю, никогда так легко не знакомятся и так близко не сходятся, как во время войны и в особенности молодые артиллерийские офицеры. Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и четверти часа, как мы беседовали уже без всякого стеснения. Поспелов сообщил мне, что когда от ***-ой артиллерийской бригады потребовали офицера в действующую кавказскую армию, он, находившийся не в ладах с батарейным командиром, вызвался ехать и попал, что называется, из огня да в полымя. Я в свою очередь рассказал ему о себе. Оказалось, что мы одного выпуска, только из разных училищ; нашлись некоторые общие знакомые, наконец, нас связывали одинакие симпатии к генералу К. Все это сделало то, что за второй бутылкой пива мы уже чувствовали себя наполовину друзьями.

Что особенно поражало в Поспелове - это безыскусственность манеры, с которой он обращал к вам свою речь; чуть ли не с первых же слов он начал мне говорить "голубчик", и в его устах это скороспелое признание не только не отзывалось нахальством или пошлостью, но было так тепло и просто, как будто бы иначе и быть не могло; кроме того, отсутствие фразы и своеобразная простота языка придавали его речи необыкновенную силу убежденности. Все это вместе производило прочное и оригинальное впечатление.

- Вы знакомы с С-ским? - он назвал франтоватого капитана.

Я отвечал ему, что теперь вспоминаю, что я однажды с ним встретился в канцелярии управления и что он произвел на меня далеко не благоприятное впечатление своим покровительственным тоном и пошловатою внешностью.

- Молодчик, нечего сказать! - усмехнулся Поспелов.- Ведь он мой товарищ по училищу, как же-с; всего лишь годом раньше выпущен. Юнкером был славный малый, хотя, признаться, фатоват маленько, а теперь полюбуйтесь, как себя обработал - и на человека непохож стал... В глазах как по писаному прочесть можно: "У меня казенная квартира, казенное отопление и освещение, и мне до вас, господа, дела нет!" И ведь, пари держу, взятки берет, не деньгами, конечно, а как истый джентльмен - лошадьми... Безобразно!!

Подошел слуга: мы расплатились, но покидать своих мест и не думали.

- Удивительный, право, нынче народ,- продолжал Поспелов,- или хищник, или уж наверное "делец". Например, у нас в бригаде - защищать не буду - все по большей части "хищники"; а ежели и есть кто подобропорядочнее - прослужит год в строю и уж непременно полезет в академию.

- Вы что-то уж очень враждебно настроены против академии,- я не мог не улыбнуться.- По-моему, это самый естественный исход.

- То есть, что вы подразумеваете под естественным исходом?

- А то, что строевая служба не может долго удовлетворять развитой ум: человек начинает скучать, искать дела и натурально стремится в академию, в Петербург.

- Где, по окончании курса и находит "дело", то есть получает теплое местечко, заводится казенной квартирой, обеспеченной женой и живет себе в свое удовольствие. Совершенно естественный исход!

- Да, за неимением лучшего. Я сам думаю впоследствии пристроиться в академию. Потому что, действительно, какое же "дело" может быть в бригаде!

По губам Поспелова скользнула ирония:

- Как нет-с дела, помилуйте!

- Я хотел сказать: серьезного, общечеловеческого дела.

- Есть и такое дело, и не только серьезное - государственное-с дело.

- Например?

- А например-с, школа, батарейная солдатская школа?!

- Ну, ей у нас не придают особенного значения!

- Вот-с то-то и жалко, что не придают. А по-моему, она стоит всех ваших академий... Нет, вы мне только скажите,- перебил он меня, видя, что я намеревался протестовать,- что по-вашему важнее: приготовить ли себе теплый угол, вольготное житье - будем говорить прямо - "сделать карьеру" или же приготовить сотню-другую образованных солдат, которые, возвратясь к себе на родину, внесут в свои деревни свежую струю света, и, таким образом, подвинуть дело народного просвещения... Я вижу, вы мне хотите возразить: а специальное образование, а кто же будет разрабатывать ежегодно усложняющиеся вопросы военного дела; но ведь это меньшинство-с, на это нужны люди более или менее талантливые; разрешать хитрый вопрос, как лучше и дешевле истреблять людей,- на это то-же-с надо призвание, как и на более полезный труд, как быть химиком, ботаником или медиком. Нет, а вы представьте себе молодого, честного и неглупого офицера, но без особенного призвания ведать тайны военной науки: пробыв года два в строю, он непременно начнет "искать дела" - теперь ведь это у нас в моде... Дело, кажется, перед самым носом, а он его не видит; пожирает в газетах фельетонную болтовню о "народной школе", а в свою собственную школу даже и не заглянет, а ежели и заглянет, так или спустя рукава, или не с той стороны, откуда следует заглядывать... Вы, голубчик, только поймите, какое бы громадное значение получила рекрутская школа, если бы каждый офицер иначе взглянул на свои обязанности. Так нет - куда: этой деятельности нам, видите, мало, поднимай выше, а это пресловутое "выше" обыкновенно далее выгодного местечка нейдет - ей-богу так!.. Смеются над немцами, что будто они ужасные педанты, что у них какой-нибудь жалкий почтмейстер корчит из себя персону, воображает, что он делает нечто важное. Над этим смеются, а по-моему, право, тут есть чему поучиться.

- Чему же поучиться?

- А поучиться делать честно и скромно свое маленькое прямое дело и не ловить журавля в небе.

Я был очень заинтересован. То, что проповедовал Поспелов, было так просто и в то же время так здраво и ново, что я не мог не пожелать познакомиться с этим взглядом пообстоятельнее. Все это я высказал Поспелову.

- Вот за это спасибо,- обрадовался он,- охотно расскажу. Вы искренни, и я вижу, вас это серьезно интересует. -Он стиснул мне крепко руку и весь оживился. Видно было, что я затронул его заветные мысли.- Только пойдемте,- добавил он, порывисто вставая со стула,- здесь тесно и шумно!

Мы вышли в сад, с трудом протиснулись сквозь толпу и углубились в темную липовую аллею. Поспелов шел около меня широким порывистым шагом, с маленькой, чуть-чуть заметной развалкой, пощипывая свою реденькую бородку.

- Я не знаю: удастся ли мне попасть в отряд, и если удастся, вернусь ли я опять к своей бригаде,- знаю одно, что воспоминание о школе, об отрадных днях, проведенных среди простодушной семьи моих взрослых школьников, останется навсегда самым лучшим, самым дорогим и самым честным воспоминанием всей моей жизни... Ах, хорошее было время!..- По лицу Поспелова пробежал светлый луч счастливого воспоминания, глаза его разгорелись, он даже похорошел, как это часто бывает с человеком, когда вдруг ударят по самым нежным струнам его сердца.- Вы, может быть, будете смеяться надо мной,- продолжал он немного погодя,- если я вам скажу, что когда я в первый раз вошел в школу, я робел, волновался, не мог долго совладать с собой от воодушевлявшего меня высокого чувства" Увидев молодые и открытые лица солдат, душевно и доверчиво встретивших меня, я мысленно сказал себе: "Тебе вручена судьба этой горсточки русского народа, и ты обязан образовать их, быть их другом и советником и отпустить их домой зрелыми и честными - это твой гражданский, человеческий долг!" И, могу сказать, принялся я за это дело горячо: тщательно готовился к каждому уроку, повыписывал разных популярных книжонок, изучил до мелочей характер каждого ученика; ну, словом сказать, привязался всей душой к моим школьникам - и что же? В какие-нибудь полгода, и того меньше, они у меня научились не только толково читать, четко писать, начатки арифметики и географии прошли, мало того-с: "мыслить" научились... Смело могу сказать, что ежели и не сто, а уж тридцать, сорок человек сделал "людьми", а разве это не дело-с? Да ежели б каждый офицер положил себе за правило образовать десять человек - я говорю "образовать" не в смысле шагистики, разумеется,- да ведь тогда бы народное образование наполовину подвинулось. Оно, конечно-с, невесело получать за ваше самоотвержение какие-нибудь тридцать рублей, жить в захолустье и возиться с каким-нибудь вонючим Лихопаем или объяснять букву П по звуковому методу Федору Бородавке; в Петербурге, в академии дебатировать о разных вопросах несравненно веселее. Но зато, ежели б вы знали, какое золотое сердце у этого Лихопая и каким сердечным спасибо отплатит вам за вашу добросовестность Федор Бородавка, вы бросили бы ваш Петербург, и вашу академию, и ваши своекорыстные мечты, и все непрочные и мишурные блага и пошли бы в темную глушь, к этим бедным и простодушным детям... И ведь что это за народ - любо посмотреть! Был, например, у меня в школе один малоросс - Андрей Свеченко: из себя славный такой, правдивый, а какая сметка во всем, просто удивительно: поверите ли, в один месяц выучился грамоте... Да как читал-с: с чувством-с, со всеми необходимыми интонациями - в классической гимназии так красиво не декламируют! А Батрак, а Шемякин, а Иван Клименко? Сколько пытливости, сколько здравого смыслу, сколько теплоты и тонкости чувства - и ведь обо всем толкуют; всем интересуются, газеты почитывают-с... Теперь, дорогой мой, и солдат уж не тот,- реформы сделали свое дело!- прежнего николаевского солдата и след простыл. Новый солдат и говорит свободнее, и смотрит смелее, и мыслить умеет! Только надо понять его, знать, как подойти к нему, чтобы он вам поверил; а поверит - полюбит; а полюбит - так вы с ним великие дела совершите... Ну, а не поверит, так будет грубить и пьянствовать, и дурным и тупым вам покажется. Нынешний солдат - совсем другая статья, и уже не в ласковом слове дело-с теперь, а чтобы он в вас действительно признал честного работника, такого же, как он сам, в поте лица трудящегося, только на другой ниве...- Поспелов перевел дух.- Я вам не надоел с моей школой? - добавил он, добродушно улыбаясь.

- Помилуйте, совсем напротив... Мне только одно странно... отчего вы не посвятили себя...

- Более широкой деятельности, хотите вы сказать?

- Да, вы угадали.

- А просто оттого-с, что способности мои неважные: как раз в аккурат для этой деятельности, а не для какой другой - ни больше, ни меньше. Надо, голубчик, иметь настолько мужества, чтобы сказать себе искренно: вот, дескать, есть у тебя такие-то способности, пригодные на такую-то вот именно работу - не больше того; в этом самопознании или, если хотите, самосознании, вся загадка... Как я исполнил мой долг - не мне судить: скажу одно, что когда я уезжал в отряд, все бывшие мои школьники пришли меня проводить... Ежели б только видели, с какой неподдельной грустью они со мной расставались: "Останьтесь с нами, ваше благородие... а то возьмите нас с собой... нам такого не найти". Я не выдержал и расплакался, как ребенок. Вдруг стало так жутко, точно семью родную покидал. Какого-здбудь Батрака или Трофима Шепидьку во сне потом видел ей-богу. Недавно от них письмо благодарственное получил - когда-нибудь покажу вам,- так верите ли, читал его, перечитывал, глядел, не мог наглядеться, целовал как святыню это теплое, душевное письмо... Скажу без лести - я награжден свыше моих ожиданий... Да-с, школа - великая вещь! Она знакомит и сближает нас с народом, она будит в нас гражданское чувство и облагораживает наше грубое и печальное ремесло военного! - он увлекся, и я его не останавливал, покоренный его восторженной речью. Уже совсем стемнело, сад опустел, а мы продолжали ходить по аллее и говорить о значении школы, о народе, о братстве и любви. Голос Поспелова звучал сильно и страстно, его душа переливалась в мою, и я уже чувствовал в своей груди звеневшие струны нарождавшейся дружбы.

Было далеко за полночь, когда мы расстались, давши друг другу обещание видеться как можно чаще. Я торопливо пробирался по узким переулкам к гостинице, взволнованный, осаженный, счастливый, что мое офицерское бытье, казавшееся мне всегда таким бесцельным и бессодержательным, вдруг получило содержание, вес, цену, новое и прекрасное значение.

Вернувшись в нумер, я никак не мог заснуть. Я открыл окно и долго сидел задумчиво, всматриваясь в мерцающее небо. Я уже теперь не негодовал, что меня задержали в Т., и даже хотел пробыть в нем как можно дольше, чтобы теснее сблизиться с поручиком Поспеловым.

Рано утром меня разбудил необычайный стук в дверь. Явился писарь из управления и с очаровательной улыбкой вручил мне так давно ожидаемое предписание о немедленном отправлении к действующему отряду, Рассчитывавший на добрый полтинник, он был крайне удивлен, когда я чуть не вытолкал его из нумера... О странное, непонятное поведение судьбы, думалось мне; не я ли умолял ее помочь мне поскорее выбраться из Т., и теперь, когда она смиловалась, сам первый проклинаю ее неожиданное покровительство?! Я поспешно оделся и отправился по всем мытарствам: в комендантское управление, в казначейство, в интендантство и проч. Возвратившись в гостиницу, я распорядился приготовить к вечеру лошадей, наскоро пообедал и отправился навестить Поспелова. Он жил на краю города, в глухом и грязном переулке, у какой-то Анны Ивановны. Анна Ивановна, владетельница двухэтажного кривого домика, оказалась толстой, приземистой старухой с жидовским лицом, армянским носом и хищными, заплывшими глазками. Она сидела на скамейке у ворот и что-то сосредоточенно жевала; на мой вопрос: "Здесь ли живет поручик Поспелов?" она ткнула жирным пальцем в соседнюю калитку, не прекращая ни на минуту своего благородного занятия. На лестнице меня встретил сам Поспелов, видимо обрадовавшийся моему приходу. "Милости просим в мою конурку",- пригласил он меня, когда мы по христианско-артиллерийскому обычаю поцеловались. Мы поднялись наверх в низенький, узкий коридор, где царствовала кромешная тьма; что-то неприятно скрипнуло, и я очутился в комнате Поспелова. Действительно, это была конурка: крошечная, темненькая, с полинявшими обоями и слабым просветом узенького оконца; перед окном стоял небольшой столик с книгами и бумагами, у стены складная походная кровать, в углу чемодан, два стула, словом, обычный комфорт русского армейского офицера. На столике я заметил пузырек чернил и мелко исписанный лист бумаги.

- Вы занимались? Я, кажется, вам помешал?

- Помилуйте, нисколько, я так рад! - Он засуетился, бросился к чемодану и вытащил сверток с чаем и две серебряные ложечки,- Простите, я сейчас только распоряжусь насчет самовара.- Он поспешно вышел из комнаты.

Я заглянул в лежавшую передо мной рукопись и прочел следующее:

"Мысль об издании солдатской газеты.

Беру смелость высказать одну мысль, современность и необходимость которой очевидна. Я говорю об издании солдатской газеты. Реформы последнего царствования, так глубоко повлиявшие на наш общественный строй, не могли не отразиться и на нашем солдате, которого они поставили в условия, как нельзя более благоприятные для образования, и тем сообщили ему совершенно новый склад, более или менее согласный с теми идеями гуманности и всесословного равенства, которые реформы проповедовали. Новая обстановка, новый солдат, новые потребности. Вот об одной-то из них, громко заявившей себя в последнее время, я и хочу высказаться. Это все более и более усиливающаяся потребность принимать посильное участие в общественных делах, потребность постоянно знакомиться со всем, что происходит вокруг, другими словами - потребность читать газету; потребность эта дает себя чувствовать на каждом шагу - о чем, я думаю, могут; засвидетельствовать в последнее время все образованные офицеры. Но вместе с тем дает себя чувствовать и неприменимость такого материала чтения, как наши газеты: материал такого рода, предоставленный умственному питанию солдата, только спутывает понятия, ослабляет жажду просвещения и, если хотите, некоторым образом даже закармливает его, одним словом, приносит вред, а не желательную пользу. Сами солдаты не раз выражали мне желание иметь газету "попроще"... Это доказывает необходимость...". Но тут вошел Поспелов, и я должен был прекратить мое чтение. Он поспешно прибрал со стола, а убирая в ящик рукопись, прибавил:

- Это, помните, я, кажется, вам вчера говорил, о солдатской газете... набросал вот начерно... думаю послать в какой-нибудь военный журнальчик... да ведь вот горе-то - не примут...- Он вздохнул.

- Отчего же вы так думаете?

- Опытом научен. В прошлом году послал было одну статеечку: "Маленькое слово по поводу громадного значения рекрутской школы", ну, и вернули: иллюзии, мол, проповедуете!.. Ну, да об этом после; скажите, что вы? Нет ли чего новенького?

Я объяснил ему быструю перемену, происшедшую в моем положении. Лицо Поспелова заметно потемнело...

- Досадно, право,- забормотал он взволнованно,- вот нашел человека, который наконец понял меня, мог бы продолжать дело, залучить еще кого-нибудь, а тут вдруг гонят на эту глупую войну...

- Помилуйте, Поспелов, да разве можно не сочувствовать вашим идеям?

- Значит можно, когда батарейный командир мне прямо заявлял, что школа вещь не суть важная; бросьте, мол, займитесь лучше обливкой снарядов, а школу предоставьте господам прапорщикам! А товарищи, вы думаете, не подсмеивались надо мной?.. Чудаком прозвали, чего, дескать, возится со своей школой, точно с писаной торбой!.. Да, да - было всего... А вы? - добавил он, поднимая на меня свои светлые глаза, как будто бы совестясь своей вчерашней откровенности.- Вы ведь не смеетесь надо мной, не правда ли?

Я поспешил ответить горячим рукопожатием.

В комнату ввалилась хромая, грязная девчонка с кипящим самоваром. Поспелов начал хлопотать около самовара. "Жаль, жаль, о многом бы хотелось столковаться!" - изредка повторял он, прерывая наступившее молчание. Разговор как-то не вязался. Каждый чувствовал, что ввиду скорой и, может быть, вечной разлуки беседа наша утратила свой прежний сближающий смысл.

Я решился напомнить Поспелову его обещание, показать мне письмо, присланное ему его бывшими "школьниками". Поспелов покраснел. "Ах, да, то письмо,- забормотал он смущенно,- да стоит ли показывать... Впрочем, вот - прочтите, если хотите". Порывшись в ящике, он достал тщательно завернутый в бумагу небольшой серый конверт. Я принялся с жадностью поглощать интересные строки, а Поспелов, откинувшись на спину стула, погрузился в грустную, сосредоточенную задумчивость...

Письмо начиналось обычными многочисленными пожеланиями русского человека; затем сообщались некоторые новости дня: что их батарея переведена из города "в очень скучливое место", что Трофим Шепидька произведен в фейерверкеры и что у них теперь новый взводный; "очень жалеем об вас, ваше благородие,- некому нам дать почитать газету, а уж не поминая об иллюстрации, которую вы были столь добродушны предоставлять нам: наш новый поручик не выписует никаких ведомостей, и мы в настоящее время ничего не знаем". Далее следовал ряд детски наивных вопросов вроде: "Очень ли свирепы турки?", "Правда ли, что англичан идет на нас?", "Не слышно ли миру, ваше благородие?" и т. п. Заканчивалось письмо особенно трогательно: "Все школьники, ваше благородие, сочувствуют вам свою искреннюю привязанность, каждодневно просят бога о вашем здравии и благодарят душевно за ваше человеколюбие, за вашу прошлую дорогую к нам улыбку, за все, чему вы нас от чистого сердца обучали, за что желаем вам всего лучшего в жизни и повышение вашего чина. Прощайте, ваше благородие!"

Следовали подписи солдат взвода, которым командовал Поспелов.

Я молча передал письмо Поспелову. Он тотчас заметил глубокое впечатление, произведенное на меня чтением письма.

- Вы теперь меня понимаете? - обрадовался он.

Я протянул ему руку.

- И не забудете нашего разговора?

- Никогда.

- Верю... Спасибо вам!

Мц помолчали. Поспелов опять нахмурился и задумчиво смотрел в окно, а я медленно и нехотя прихлебывал остывший чай.

- Как вы думаете,- нерешительно вдруг заговорил Поспелов,- скоро мне удастся выбраться из Т.?

У меня не хватило духу его разочаровывать.

- Дай-то бог! А то, чего доброго, одуреешь, сидя на одном месте в пошлом бездействии. И потом эти вечные бестолковые жертвы, это преждевременное ликование и повальное воровство сведут хоть кого с ума... Вы слыхали историю с П.?

- Знаю. Возмутительно!

- Нет, вы только подумайте, голубчик: молодежь начала воровать. Ведь это что ж такое?!

Начался обычный в то время разговор о различных случаях взяточничества, которые в ***-ой армии приняли гомерические размеры.

Наконец мы встали: мне было пора ехать. Поспелов захотел непременно меня проводить. Мы дошли молча до гостиницы. Офицерские сборы невелики: маленький чемодан, бурка, азиатская шашка, если у кого таковая имеется,- вот и все. Перед отъездом распили неизменную в таких случаях бутылку "донского". Решено было, что ввиду различных затруднений переписываться мы не будем, но Поспелов оставит свой адрес Анне Ивановне, а я по окончании войны заеду в Т. Вошел слуга и доложил, что лошади готовы. Я хотел было проститься, но Поспелов настоял, чтоб и проводить меня за город, и сел со мною в почтовую тележку. Когда город остался далеко за нами, Поспелов уныло оглянулся и, обняв меня три раза крепко-накрепко, глубоко вздохнул. "Дай бог тебе всего хорошего",- тихо и отрывисто произнес он; в его голосе дрожала слеза. Он вылез из тележки и взглянул на меня в последний раз своими влажными глазами.

- Прощай, голубчик!

- Прощай, Поспелов!

Ямщик взмахнул плеткой, тряхнул вожжами, и тележка запрыгала по кочкам и ухабам... Я обернулся - вдали, на завороте дороги, кто-то усиленно махал платком. Я снял фуражку и поднял ее высоко над головой...

-

Война окончилась. Я должен был ехать обратно в Б. к своей бригаде. Остановившись в Т., я первым делом бросился в знакомый переулок, к Анне Ивановне. Анна Ивановна сидела на своем обычном месте и по-прежнему что-то жевала; она меня встретила несколько удивленно и на мой вопрос о Поспелове отрицательно закачала головой: "Нэт Поспелов, умерла Поспелов!.." Как умер? Когда? Где? Отчего? Я был как громом поражен.

- Зад иохтур - ничего не знаю! - отрезала старуха.

Я бросился в Т-кое управление, в военный клуб, всюду, где мог что-нибудь узнать о Поспелове. Известие оказалось верным. Незадолго до окончания войны Поспелов был назначен в парк, формировавшийся в Александрополе. Как раз в то время там свирепствовал тиф. Поспелов сделался одной из его бесчисленных жертв. В "Инвалиде" объяснялось это так: "Исключается из списков: умерший в александропольском военном госпитале такого-то летучего полка поручик Поспелов". И только - больше ничего нельзя было узнать... Я вернулся в гостиницу, заперся в нумере и дал волю моим слезам. Только теперь, когда его не стало, я понял вдруг всю силу привязанности к этому человеку. В тот же вечер я уехал из Т.

Но эта случайная и недолгая встреча определила всю мою жизнь: я отказался от честолюбивых замыслов на академический значок и горячо принялся за образование солдата, которого я всегда любил, а во время войны научился и уважать.

И теперь, сидя в Б-ском захолустье, поглощенный скромной и кропотливой деятельностью офицера и педагога, в тяжелые минуты тоски, разочарования и завистливых сожалений я бужу в себе недавние воспоминания, и тогда передо мной возникает живым упреком дорогой и светлый образ поручика Поспелова.

Иван Леонтьев-Щеглов - ПОРУЧИК ПОСПЕЛОВ, читать текст