Александр Лазарев-Грузинский
«ПОБЕГ»

"ПОБЕГ"

- Ну, ты, Кадур, марш вперед, авось на какого-нибудь медведя наткнемся,- одно к одному!

Кадур посмотрел в глаза хозяину, вильнул хвостом и сочувственно взвизгнул.

- Понимает! - вздохнул Капитон Ильич.- А вот она не тово... не поняла... бросила...

Капитон Ильич поправил ружье, поглядел на опустевшую Рахмановку - усадьба с чего-то точно осела набок, казалась разоренной и ему не понравилась - и зашагал по дороге; сделав два-три прыжка, белый с коричневыми пятнами Кадур обогнал хозяина и побежал впереди.

Три дня назад от Рахманова ушла жена; случилось это, как нередко случается, совершенно неожиданно: не было ни ссор, ни недоразумений, ничего такого, что давало бы повод к побегу. В записке, оставленной женой, стояло одно: "Не жди, надоело". До сих пор Капитон Ильич был счастливым мужем, и удар, разразившийся над ним, можно было уподобить тому громовому удару, который в знойный июльский день при безоблачном небе иногда трахает над землей.

"Отчего она ушла? - думал Рахманов.- Если я обидел ее, виноват чем, то скажи, объяснись, а не бегай... И что ей надоело? Если все ни с того ни с сего бегать начнут, тогда хоть на свете не живи... Кажется, не стеснял свободы, слова лишнего не говорил... чем я провинился?"

Это была неразрешимая задача; брошенный муж думал, думал и не придумывал решительно ничего.

День выдался теплый, ясный; снег млел и оседал под солнцем, плывшим в синем небе не по-зимнему высоко. Пахло весной, яркое небо, молочные облачка, сверкающая даль ласкали глаза; на ослепительно чистый снег смотреть было больно. Человек в другом положении залюбовался бы этим днем.

Через час над замерзшею рекою, возле плотины, показалась мельница, темная и дряхлая, на которой лежавший местами снег смотрел белыми заплатами; крыша с солнечной стороны, края лотков, по которым вода бежит к колесу, уже почернели.

Спала река, спала и мельница, дожидаясь, пока маленькие, проворные, точно живые, ручейки не побегут с пригорков в лощины, а лощинами не подберутся к реке поближе и не начнут говорливыми каскадами буровить песчаный берег, без милости разрушать стрижиные гнезда и точить посиневший и загрязнившийся лед, покрытый большими желтыми лужами посредине, точить до тех пор, пока лед не вспучит и не поломает на сотни кусков, которые, обгоняя друг дружку, поплывут куда-то вниз.

За воротами мельницы на солнышке сидел старый дед, мельник Лука, одетый в короткий полушубок и валенки; дед с удовольствием подставлял солнцу свою лысую голову и грозил пальцем поглупевшему от дряхлости и такому же лысому, как сам дед, Шарику, который глухо, но азартно хрипел на знакомых и незнакомых; завидев скакавшего к мельнице Кадура, Шарик угрюмо встал, отковылял шагов на пять в сторону и лег под березу.

- Здравствуй, дед! - поздоровался Рахманов, присаживаясь на скамейку, которую полушубки гостей и хозяев вылощили, как добрые полотеры лощат пол.

- Здравствуйте, батюшка Капитон Ильич! - прошамкал старик, солидно оглаживая колена.- Поохотиться, батюшка, захотели?

- Нет, дед, просто надумал пройтись...

- И пройтись хорошо нынче: растворение воздухов, батюшка, теплынь...- любовно прищурился дед на солнце.

- А у меня жена, дед, в город уехала, так вот мне не сидится дома... Заскучал...

Слова о жене сорвались с языка Капитона Ильича совершенно неожиданно; но вышло ничего, к месту: дед поверил.

- Так...- одобрительно крякнул дед.- Дело молодое, за нарядами к празднику, чай... Надолго?

- Нет, не то чтобы надолго, нет...

Вопрос Луки смутил Рахманова. "Экая глупость!" - подумал он с досадой и ответил решительно:

- На неделю...

- Ну, неделя... недолгий срок, дождетесь... Хорошая барыня, дай ей бог! - прошамкал Лука.- Вы в нашу сторону не жалуете, а она о прошлое лето каждую неделю на мельничку езжала... Соберутся, это, компанией и верхами, верхами все, а то линейку велять запречь...

- Да, она любит это...

- Приедут, сейчас им самовар и все такое... в рощу пойдут... Песни поют, игры играют,- веселые господа... Иной раз до зари проканителятся, а то - куда до зари, позже...

- Что ж, это хорошо, дед, кто веселиться любит...

- Хорошо-с... А по осени, как господа поразъехались, они за грибами наладили ходить, пойдут и тоже на мельничку. Ольга Павловна Пичурина завсегда с ними бывала, ну, и братец ихний Валериан Павлыч, и он... Затейник тоже, мастер на разные штуки... и, и... Цыц ты!

Дед опять загрозил пальцем и. затопал ногой на Шарика, который, очнувшись от дремы, ни с того ни с сего пришел в исступление и даже закашлял от злости.

"Так это еще прошлой осенью началось! - думал Рахманов тоскливо.- А я и не знал... С Пичуриным, а я думал, что этот подлец Розанов первый, что это только теперь... Глупо... О Пичурине я не слыхал от нее ни слова..."

Докурив папиросу, брошенный муж встал со скамьи и сказал:

- Прощай, дед!

- Прощенья просим, батюшка.

Заломив на затылок фуражку, Рахманову сразу сделалось жарче, и, широко размахивая руками, он обогнул мельницу, перешел плотину, в последний раз кивнул головой Шарику и Луке и зашагал к темневшему в полуверсте лесу. В лесу у Капитона Ильича была одна любимая вырубка.

В прошлом году, как-то в конце октября, над лесом пронеслась буря; ветер выл, как бешеный, качал неглубоко сидящие в земле корнями сосны, а десятка два их с краю вырубки вырвал и разметал по опушке. Капитон Ильич часто просиживал на наваленных стволах по два, по три часа.

С мельницы Рахманов и прошел прямо туда; там все было по-прежнему: блестя синими и розовыми искрами на белой скатерти снега, тянулась вырубка на добрых полверсты; опушенные, точно ватой, мягкими снежными хлопьями, лежали поваленные сосны, раскинув в воздухе темные, изогнутые, как лапы гигантского паука, корни; горчали пни, кое-где подпаленные пожаром; по бокам узкой дорожки следы лыж мешались с заячьими следами и еще чьими-то резкими и большими; славным темно-красным цветом отливали сосновые стволы, чуть-чуть шевелились от набегавшего ветра ветки, и только иглы их к концу зимы больше пожелтели.

Капитон Ильич присел на ствол и задумался.

"Трижды глуп тот человек, который говорит, что знает женщин! - думал он.- Четырежды глуп. А ведь я верил, что знаю ее, что ее душа для меня ясна, как божий цепь,- и что же вышло? Она лгала мне и неделю, и месяц, и год назад, обманывала, притворялась, хитрила... а я отыскивал, в чем я провинился, каким грехом грешен я?! Чудак!"

Рахманову вспомнилась Мари - жену его звали Марьей Викторовной - маленькой шаловливой девочкой, какой он знал ее лет пятнадцать назад, с худеньким личиком, темными кудряшками на лбу и плутовскими карими глазами; они вместе бегали в лес, вместе удили рыбу, причем на ее долю, по безмолвному соглашению, поступали самые жирные черви и самые пузатые караси, которых в те времена в пруду было видимо-невидимо; для нее он таскал яблоки, собирал землянику, полевые цветы и однажды украл с поповского двора белого котенка. В то время Мари была искренна и добра и, обидев, каялась, просила прощения, заливалась слезами... Сердце Мари было ему открыто. Когда же он потерял от него ключи?

Ровно и медленно капала капель с пригретых вверху веток; темно-синие птички с красными перышками на боках и грудке и большим хохолком на макушке носились между стволов; обиженный Кадур, видя, что от хозяина не добьешься толку, молчаливо лежал в стороне. На вырубке было тихо, как в пустой церкви или в полночь на кладбище.

Вдруг сзади по рыхлому снегу зашлепали чьи-то тяжелые шаги. Капитон Ильич обернулся. Показалась знакомая фигура.

Это был лесной сторож Аника, человек невзрачный, с клочковатой, точно из пакли сделанной бородкой, тусклыми, узенькими глазками и раздутым носом фиолетового цвета. Правая скула Аники была перевязана грязной тряпицей, с которой он почти никогда не расставался: вечно у лесника то на правой, то на левой стороне болел зуб, вечно он мазался какой-нибудь пахучею дрянью, так что ночью приближение лесника можно было услышать по запаху за несколько шагов.

- Ну, что, Аника-воин, как дела? Сторожишь? - спросил лесника Рахманов, ответив на молчаливый вопрос.

- Сторожу помаленьку, что мне делается, Капитон Ильич... В среду в городе был...

Аника подергал картузик и посвистал Кадуру.

- Кадурушка, Кадурушка, собачка! С зубом... зуб замучил! - неожиданно обернулся он снова к Рахманову, продолжая начатый о городе рассказ, так что Капитон Ильич не сразу понял в чем дело.- Спаси господь друга и недруга и лихого татарина от зубной страды.

Аника помолчал.

- Как из городу шел, хозяюшку вашу повстречал на дороге...

Капитон Ильич сдвинул брови...

- В город едут с господином Прокудиным... сам Михаил Костентиныч за ямщика, лихо правит! Славный барин, но вот тут (Аника потыкал себя в лоб корявым пальцем) недохватка... Где ж это видано, чтобы барин за ямщика? Барское ли это дело?

- Она... с Прокудиным? - переспросил Капитон Ильич.

- С им самым... армяк кучерской и на шляпе перо павлинье. Чудеса!

По лицу лесника проползла улыбка, такая же невзрачная, как и самое лицо; очевидно, фигура Прокудина осталась в представлении лесника очень комичной.

А Рахманов темнел и темнел.

"Она даже и не с Розановым, а с Прокудиным ушла... Стало быть, это - третий... Господи, какая гадость! Однако что же я делаю?.."

- Да, Михаил Константинович взялся ее подвезти,- заговорил он, стараясь поправиться.- Где ты их встретил, Аника?

- Под городом, на шестой версте, у овражка.

- Так, так, знаю...

- На этом месте в третьем годе почту грабили.

- Знаю...

- Едут, смеются, старика кверху ногами кувырнули... Так немудреный старик, как бы вроде анановского Федота будет, трясется в саночках трухи-трухи, да не успел с дороги убраться, ну, Михаил Костентиныч его... тово, и кувырнул... Смех!

Давно утихли шаги побредшего дальше обходом Аники, давно перестали мелькать между деревьями его потрепанный картузик и перевязанное веревочкой ружье, давно успел соскучиться Кадур, а Капитон Ильич еще не поднимался с места.

Наконец он встал и лениво потянулся.

- Все они, как посмотришь, на одну колодку! - махнул он рукой.- Что ж, ушла и... скатертью дорога. Пойдем, Кадур, восвояси, пойдем, славная собака!.. Как бы нам,- Рахманов огляделся кругом и усмехнулся,- в самом деле на медведя не наскочить... А оно, тово... тяжело.

Смерклось, и в окнах деревни мелькали огни, когда проголодавшийся Капитон Ильич подвигался к Рахмановке; несмотря на то что густевшие сумерки не представляли ничего привлекательного, усадьба показалась ему совсем не такой дурной, как утром. На задах перекликались женские голоса, кто-то бежал по мосткам к сараю. "Гриша, а Гриша!" - робко и нежно доносилось из темноты.

- У вас Алексей Степаныч сидят...- объяснила Рахманову девочка, состоявшая в усадьбе на побегушках.

- Хорошо... Вели Катерине обед давать...

Алексей Степанович Зубков, сосед Рахманова, один из тех розощеких и русокудрых молодых людей, которых чаще всего называют "милыми юношами", которые любят звонко смеяться и при смехе показывают безукоризненные перламутровые зубы, был большим приятелем Капитона Ильича; видеть юношу, даже после всего происшедшего, было ему не неприятно; раздевшись, он прошел в кабинет.

Зубков лежал на софе, уткнувшись лицом в подушку; заслышав шаги хозяина, он вскочил; волоса его были растрепаны, лицо красно и возбужденно, глаза опухли и морщились, точно он едва-едва удерживался от слез.

- Только сегодня утром из Иванькова вернулся и... и узнал,- забормотал он, путаясь и хватая руку Капитона Ильича.- Что же это такое?.. Что?

Рахманов поморщился: несмотря на добрую душу, молодость часто бывает глупа.

- Бог с ней, Алеша! - ответил он тихо.- Все к лучшему, брат... Перемелется - мука будет...

Зубков потряс головой.

- Нет, не согласен! - вспыхнул он.- К черту философию... если вы примиряетесь, я не знаю, что о вас думать, Капитон Ильич... Не знаю!

- Оставь...

- Не могу я оставить... понимаете, не могу!

- Что ж делать? Алеша захохотал.

- Вы... вы муж и спрашиваете, что делать? - беснуясь, переспросил он.- Само собою, тотчас же скакать в погоню и воротить ее, воротить!.. Да! Они в*** поехали... Это каприз, блажь, пустое увлечение и - ничего больше! Мари... Ма... Марья Викторовна опомнится, если уж не опомнилась, нужно спасать ее, Капитон Ильич! Что Прокудин, этот медведь, идиот, это чучело, может дать Марье Викторовне? Ничего... Она воротится, это блажь, и все будет по-старому, Капитон Ильич. Все будет по-старому!

Рахманов пристально поглядел на Алешу и густо покраснел; к сожалению, кипевший и торопившийся, точно на пожар, Зубков не замечал ничего.

- Ей-богу же так! - божился он, чуть не плача.- Скачите, пока не поздно, Капитон Ильич, ручаюсь, что вы их в *** застанете... Ну, зачем же тянуть? Не будьте тряпкой, не будьте старой бабой, когда нужно действовать, ковать железо, спешить!

- Полно, брат... давай лучше обедать вместе...

- Будьте смелым и мужественным хоть раз!

- Смелым и мужественным? Оставь... Пойдем выпьем. Вон и Катерина докладывает, что обед готов...

- Убирайтесь вы с вашим обедом!.. Я не понимаю, что вы за человек, Капитон Ильич!..

...Поздно ночью, после вторых петухов, Рахманов сквозь сон услышал звяканье колокольчиков, шаги, разговор.

- Что это, чудится или в самом деле говорят?

Он открыл отяжелевшие от вина и усталости веки и осмотрелся. Марья Викторовна раздевалась перед зеркалом; лица ее не было видно, она стояла спиною к кровати.

Не спеша и не оглядываясь, она вынула из ушей серьги, сняла платье, юбку, сильно втянула в себя воздух, красиво закинула назад руки, расшнуровала и бросила в угол корсет; вторая ее юбка запуталась в ногах, она отправила юбку туда же, рассыпавшиеся волосы ей было лень заплетать, она свернула их жгутом, заколола шпилькой и спрятала под чепчик; затем вытерла грудь, шею и руки одеколоном, что делала всегда на ночь, облокотилась на туалетный стол и потрогала щеки: щеки были красны, горели, их нужно было напудрить. Она слазила за пудрой.

В эту минуту Рахманов в первый раз увидел ее лицо: на лице не было ни тоски, ни раскаяния, никаких меланхолий, только смотрело оно усталым, помятым.

Попудрившись, Мари дунула на свечи, зевнула и прыгнула на постель.

При неверном свете лампады, теплившейся в углу перед образом, Капитон Ильич забрал подушку, одеяло и тихо побрел из спальни. Когда он дошел до дверей, дыхание Мари было так ровно, что казалось, она уже спала.

Александр Лазарев-Грузинский - ПОБЕГ, читать текст