Петр Николаевич Краснов
«Largo - 02»

"Largo - 02"

XXVII

Валентина Петровна была недовольна Петриком. Она хотела "кататься" на лошади, как каталась она по полям и лесам окрестностей Захолустного Штаба. Хотела, чтобы свежий весенний воздух холодил ее разгоряченное лицо, чтобы ее кавалер удивлялся ее удали и прекрасной посадке, чтобы прохожие любовались ею. Ездить - в Летнем саду, по набережной, на островах... Робкая и красивая подходила Петербургская весна и тянула на волю. У Валентины Петровны была заготовлена прекрасная, модная, короткая амазонка, у нее был теплый английский редингот из сукна, темно-серый с черными, едва приметными полосками, и вместо котелка она, по совету Портоса, купила прелестный треух. Он чрезвычайно шел к ней. Был даже вопрос о том, чтобы сшить разрезную юбку и ездить по мужски, но этот вопрос был оставлен до будущих дней.

Петрик настоял, чтобы первый раз ездить в манеже. "Надо вспомнить", - говорил он Валентине Петровне. - "Ведь вы четыре года не садились на лошадь". Валентина Петровна с трудом согласилась с этим. Но Петрик вздумал учить ее, - ее, дочь генерала Лоссовского, начальника безсмертной дивизии, лучшего наездника, ездившего на ординарцы к самому императору Александру II.

Учить ее, лучшую наездницу Захолустного Штаба, лихо изображавшую "лисичку" на играх их полка! Это уже была непростительная дерзость.

Езда в манеже Боссе на Семеновском плацу! Это был уже не модный манеж. У Боссе был другой манеж на Петербургской стороне, во втором этаже, "шикарный" манеж, залитый электрическим светом и модный. Манеж на Семеновском плацу, ветхое деревянное здание, доживал последние дни - и там не было хороших лошадей. Петрик выбрал его потому, что он был ближе к Николаевской.

- Вам всего пять минут езды...

Но она могла и полчаса проехать!

Валентина Петровна приехала в манеж к назначенному времени, одетая в амазонку и в шубе. В манеже не зажигали огней. Было пять часов. Ни свет, ни сумерки. Пусто, уныло и сыро. Петрик и конюх манежа ожидали ее с лошадьми. Что это были за лошади - страшно сказать! Какие-то мохнатые, не отлинявшие, голодные "шкапы". Сам Петрик был сконфужен, когда усаживал на элегантное собственное, все из свиной кожи, без всякой замши, любительское седло Валентины Петровны и оправлял на ней амазонку. Петрик потребовал, чтобы Валентина Петровна разобрала поводья как-то по-новому, "по манежному". Три повода в левой руке и четвертый трензельный, в правой. Этот способ держания прводьев показался очень неудобным Валентине Петровне и даже повлиял на ее посадку.

Петрик робко сказал ей два раза: - не валитесь так наперед.

Валентина Петровна проверила себя в зеркало. Действительно, она валилась на перед. Какой позор! Она разучилась ездить верхом! Во всем были виноваты этот идиотский способ держания поводьев, манежные клячи... и Петрик.

Лошади бежали ровной рысью, слишком ровной, тупой и тряской, показалось Валентине Петровне, и сами, не обращая внимания на шенкель, хлыст и повод "брали углы", делали вольты, меняли направление. Их распущенные уши и весь их вид говорили Валентине Петровне: - "мы знаем все... нам здесь все до смерти надоело... оставьте нас в покое... не мучайте нас"... Никакой пружинистости, гибкости в них не было - и это раздражало Валентину Петровну. Она разучилась стягивать волосы и прическа стала распускаться, а треух полез на затылок и на бок. Пришлось остановиться, перекручивать волосы, и перешпиливать шляпу... Пожалуй, и хорошо, что это было в манеже, пустом и темном и с Петриком, который старательно трясся подле Валентины Петровны и ничего не видел, кроме поводьев, посадки и того, как собрана лошадь.

Валентина Петровна скоро уставала. Конечно, и в этом виноваты были ужасная лошадь и... Петрик. Она раскраснелась, завитки светлых волос выбились из-под шляпки и когда она взглядывала на себя в запотевшее зеркало, мимо тускло мелькала задорная девочка Алечка Лоссовская, надувшаяся на своего верного мушкетера - кадета Петрика, а не статская советница Тропарева, жена знаменитости, чье имя последнее время не сходит со столбцов газет в связи с каким-то ужасным убийством в Энске.

Когда пошли галопом, стало лучше. Лошадь шла, пофыркивая в такт движению, и Валентина Петровна не вылетала из седла. Петрик ее ободрял.

- Отлично, госпожа наша начальница...Совсем, как в Захолустном Штабе... Я никак, божественная, не думал, что так выйдет...

- Ну, довольно, - сказала Валентина Петровна, - и, точно понимая ее слова, лошадь пошла шагом. Они распустили поводья и ездили по манежу.

- Я не знала, Петрик, что вы такой жестокий человек, - сказала Валентина Петровна. - И педант... педант!..

- Помилуйте, божественная, - растерялся Петрик.

- Ну зачем такое глупое держание поводьев. Я всегда держала их так...

И Валентина Петровна разобрала поводья так, как держала их еще девочкой.

- Это, божественная госпожа наша начальница, - по-полевому... А когда в манеже, то надо держать или так, или вот этак. Вы посмотрите, как это удобно: трензельными - вы поднимаете голову лошади, вы ей даете направление, мундштучными - вы подбираете ее, это так удобно...

- Может быть... Мне это неудобно... Давно не были у нигилисточки?

Петрик смутился. Недавняя сцена, недавняя ссора и примирение, "офицерская пошлость", ярко встали перед ним. Он опустил голову и озабоченно стал разбирать сбившуюся гриву лошади.

Они находились в это время у ложи, под часами. И когда повернули по длинной стене манежа, к зеркалу, в глубине, у темного входа в конюшню, распахнулась низкая дверца и в манеж въехал верхом Портос. Он был на своем великолепном караковом Фортинбрасе, он был очень "стилен" в длинном конно-артиллерийском сюртуке, по-старинному зашпиленном концами пол, отчего были видны белые треугольники подкладки и ноги в cеpo-синих рейтузах с кантом. В тот же миг служитель пустил свет и в этом свете, красивый, большой, изящный Портос легко поднял своего красавца в галоп и красиво и ловко подскакал к Валентине Петровне,

- Я вам не помешаю, Валентина Петровна?.. - сказал он, еще на галопе снимая фуражку с черно-бархатным околышем, передавая ее в левую руку и склоняясь, чтобы поцеловать ручку Валентины Петровны.

- Здравствуй, - небрежно кинул он Петрику. Они поехали все трое рядом.

При виде прекрасного Фортинбраса, рослого англо-араба завода Браницкой, играючи шедшего рядом с манежными лошадьми, Валентина Петровна пожелала кончить урок и слезть поскорее с своей клячи. Ей казалось позорным так ездить при Портосе.

- Мы уже кончаем, Портос, - сказала она. - Петрик был так добр, что дал мне урок и многое напомнил. Кажется я не совсем разучилась ездить? Правда, Петрик?

- Помилуйте, божественная госпожа наша начальница, - пробормотал Петрик.

- А можно с вами пройти немного галопом?

- Право не стоит, Портос... Это такая кляча. Мне стыдно на ней ехать рядом с вашим великолепным конем.

- Пройдемте немножко... Зачем вы так держите поводья?... Разберите так, как вы привыкли... По-полевому. Едемте.

Идти втроем рядом было неудобно. Слишком мал был манеж и Петрик отстал. Он почувствовал себя чужим и ненужным. Перед ним скакала прекрасная госпожа наша начальница. Она точно выше стала ростом, не горбилась в седле, головка была поднята и сияли ее глаза цвета морской воды.

- Валентина Петровна, - говорил Портос, совсем близко склоняясь к ее уху, - вы божественно ездите. Позвольте вам предложить для прогулок моего жеребца. Он чудно выезжен, кроток как овца и не боится ни трамваев, ни автомобилей... Мы поедем с вами на острова. Там теперь так хорошо!

Валентина Петровна вспомнила, как на Витебском вокзале, "ее" Яков Кронидович, когда уже удалялся поезд крикнул ей: - "с Петриком можно!" Прав был ее муж... С Петриком ездить было можно. С ним в езде не было ни удовольствия, ни волнения, что в румянец ее бросало, что заставляло ее чаще дышать и как-то по особому чувствовать молодое гибкое тело. Ее лошадь, манежная кляча точно поняла ее. Или это потому, что теперь поводья ей не мешали? Она шла легко, играя, точно красовалась перед Фортинбрасом, как сама она невольно красовалась перед Портосом. И было во всем этом какое-то новое, сладкое ощущение... Bерно, этого боялся ее Яков Кронидович? Боялся греха? Но где же тут был грех?... Да, с Петриком она бы каталась... С Портосом она будет наслаждаться. А разве этого нельзя? Почему же нельзя наслаждаться ездою? Иметь хорошую лошадь, не слышать нарочно менторского тона и не видеть смущенного Петрика, не знающего, что надо делать. Портос знает. Ему можно смело довериться... А ревнивые подозрения Якова Кронидовича? Как это глупо!.. Разве она что-нибудь позволит!.. Она напишет своему благоверному и он поймет ее... поймет и простит. Он такой умный, чуткий и великодушный. Она промолчала.

XXVIII

Они кончали езду. Не Петрик, подскочивший, чтобы помочь Валентине Петровне, а Портос, бывший рядом, принял ее, взяв за талию сильными руками и как перышко бережно сняв и поставив на опилки манежа.

- Петрик, - сказал Портос, - будь такой милый, покажи Валентине Петровне моего Фортинбраса. Под тобою он и пассажем пойдет. Я же ездок хороший, а наездник неважный, и куда мне до тебя, лучшего ездока школы.

Показать прекрасного Фортинбраса Валентине Петровне для Петрика было удовольствие и он легким прыжком вскочил в седло. Фортинбрас под его крепкими шенкелями и нежной тонкой работой рук преобразился. Он поднял голову, опустил нос и, отжевывая, пошел воздушной легкой походкой на сокращенной рыси. Он откинул зад и, помахивая коротким по репицу резаным хвостом, стал принимать, точно танцуя вдоль манежа.

Валентина Петровна и Портос сидели на стульях в ложе. Они не смотрели ни на Петрика, ни на лошадь. Портос любовался оживленным, раскрасневшимся лицом Валентины Петровны. В ее глазах отразились его карие, горящие страстью глаза.

- В эту субботу, Валентина Петровна, - говорил Портос, - в школе традиционный конный праздник в пользу школы солдатских детей... Я не скажу весь "свет" - это не точно, - в Михайловском манеже, на Concours hippiquе, пожалуй, больше бывает аристократии, но весь кавалерийский свет считает долгом быть на нем. Вы увидите такую езду, таких лошадей, каких вы нигде не увидите. Достать билеты очень трудно. Они идут по рукам... Я достал вам место в прекрасной ложе против главной великокняжеской ложи.

- Я не знаю, - начала было Валентина Петровна. Она боялась, что эти ее увлечения лошадьми и спортом и, следовательно,- офицерами - будут неприятны Якову Кронидовичу.

Портос угадал ее мысли и понял причину ее колебаний.

- О, не бойтесь... Меня в этой ложе не будет. В ней всего пять мест, и будете вы, Bеpa Константиновна Саблина, la charmantе m-mе Sablinе, unе pеrsonnе irrеproachablе , Bеpa Васильевна Баркова и Лидия Федоровна с мужем... Рядом ложа Тверских, где будет генерал Полуянов и где буду появляться я, чтобы иметь счастье вами любоваться.

Валентина Петровна согласилась.

Было решено, что Портос за нею заедет и привезет ее в школу.

- Может быть, - робко сказала Валентина Петровна, - лучше бы попросить об этом Петрика?

- Петрика?! - воскликнул Портос. - Да разве он вам не говорил? Не похвастал перед вами?.. О! узнаю нашего скромного Атоса! Петрик, если можно так выразиться, примадонна этого праздника. Вы увидите Петрика первым номером, водящего великолепную смену на своей возлюбленной Одалиске, ей не изменил еще он ни с одною женщиной, вы увидите отважного Петрика в погоне за крепким турком и, наконец, на казенной лошади Петрик примет участие в головоломном "дьяболо", где дай Бог не разбить ему свою башку. Он, я думаю, с утра будет в манеже. Но, почему Валентина Петровна вы не хотите сделать мне честь доставить вас в манеж?

"В самом деле, почему?" - мелькнуло в голове Валентины Петровны. "Отказать Портосу проводить ее в манеж - это значит признать, что что-то есть - но ведь ничего же нет!", и она, сказала, улыбаясь:

- Но я боюсь вас стеснить, Портос. У вас могут быть другие знакомые.

- Я весь к вашим услугам. Я заеду за вами на своем автомобиле и на нем же привезу вас обратно.

Все это было заманчиво. Валентина Петровна, однако, хотела для проформы еще протестовать, но как раз в это время Петрик, добивавшийся, чтобы Фортинбрас стал на пассаж, чего-то добился и радостно закричал:

- Портос! смотри... идет! Ей-Богу, идет!.. Госпожа наша начальница, поглядите-ка... Как пишет!

Напевая сквозь зубы мотив матчиша, Петрик ехал через манеж. Лошадь задерживала на воздухе ноги и, казалось, не касалась ими земли.

- На этом я думаю кончить, - сказал Петрик. - Надо, чтобы он запомнил это. Ты сам его ставил?

- Наездник Рубцов, - небрежно кинул Портос. - Слезай, милый Петрик.

Петрик вспотевший от работы, спрыгнул с лошади, освободил железо и давал Фортинбрасу сахар, лаская его. У Петрика всегда в кармане был сахар. Подбежавший вестовой Портоса принял от него жеребца, и Петрик, довольный успехом, вошел в ложу.

- Вы теперь остыли, - говорил Портос Валентине Петровне, сидевшей с накинутой на плечи шубкой, - если хотите, можно и ехать.

- Да, пойдемте.

Она сбросила, вставая, шубку на руки Портоса и он подал ей ее в рукава. Петрик пристегивал саблю и надевал свое легкое, ветром подбитое пальто. Никто не подумал о том, что пот струился по его лицу.

Bcе трое вышли из манежа.

Серебряный сумрак стлался над городом... Небо было бледно-зеленое и, высоко за серой каланчой Московской части зажглась ясная вечерняя звезда. Тихо, пустынно и как-то уютно было на плацу. Пахло землею и глиной. Сзади раздавались протяжные свистки паровозов. Кругом трещал и грохотал город.

Хороший извозчик с новенькой пролеткой на дутиках дожидался Портoca.

Портос подсадил в экипаж Валентину Петровну.

- До свиданья, Петрик. Большое, большое спасибо вам за урок, - протягивая Петрику маленькую ручку, сказала Валентина Петровна. - Приезжайте ко мне чай пить...

- Простите, божественная, госпожа наша начальница, никак не могу. В восемь часов у нас в школе репетиция. Я только-только поспею.

- Опять ездить?

- Опять, божественная.

Портос сидел рядом с Валентиной Петровной, На нем было модное, без складок на спине, пальто темно-cеpогo сукна. Новые золотые погоны отражали свет фонаря.

- Прощай, Петрик, - помахал он рукою в перчатке.

Извозчик тронул, выбираясь на мощеную дорогу. Мягко качнулась пролетка. Петрику показалось, что Портос обнял за талию госпожу нашу начальницу. Какое-то чувство шевельнулось во вдруг защемившем сердце Петрика.

Любовь?.. Ревность?.. Зависть?..

Он сейчас же прогнал это чувство. Он смотрел, как точно таял, удаляясь, силуэт пролетки с двумя людьми, близко сидящими друг подле друга. Придерживая саблю, Петрик быстро шел, почти бежал за ними. Они повернули направо. И, когда вышел Петрик на Загородный проспект, - они исчезли в городской суматохе, в веренице извозчиков, ехавших с вокзала.

Петрика нагонял, позванивая, трамвай. Петрик побежал на остановку, чтобы захватить его.

XXIX

Конный праздник Офицерской кавалерийской школы ежегодно собирал небольшое, но очень избранное общество. Размеры и устройство манежа, слишком для этого узкого, не позволяли собрать больше зрителей - но зато те, кто сюда шел, были искренние любители езды и лошадей.

Заботами и искусством полковника Залевского, заведующего хозяйством школы, своими мастерами, солдатами "Общего состава" и эскадрона, в глубине и у входа, вдоль коротких стен манежа были устроены из досок ложи и трибуны. Большая ложа манежа была убрана цветами, коврами и материей. В ней стояли кресла для Царской фамилии и стулья для генералитета. Против нее ложа вольтижерного манежа, украшенная коврами, была разгорожена на несколько малых лож. В одной из них, по протекции Скачкова, Портос приготовил место для Валентины Петровны.

Вместо обычных трех матовых фонарей, скудно освещавших манеж в часы вечерней езды, было повешено девять фонарей, ярким светом заливавших его арену. Пол был усыпан свежими белыми опилками.

Над трибуной, в глубине манежа, была устроена эстрада и на ней поместились школьные трубачи в парадной форме, в черных ментиках, подбитых малиновым шелком и в бараньих шапках с алым шлыком и высоким белым султаном.

Публика прибывала. Офицеры и молодцеватые унтер-офицеры эскадрона указывали места и проводили через манеж по мягким опилкам к дальним ложам. Мягко ступали дамские башмачки, калоши-ботики и туфельки по свежим, прохладным опилкам. Хор трубачей играл что-то певучее, нежное и сладкое, создавая нacтроение праздника.

Бравый Елисаветградский гусар, штабс-ротмистр, дежурный по школе, в новеньком кителе при ременной амуниции, в краповых чакчирах и алой фуражке, стоял на верху главной ложи, под портретом Великого Князя, готовый рапортовать подъезжающему начальству. Генералы Лимейль, князь Багратуни, бывшие начальники школы генералы Безобразов и Брусилов уже сидели в ложе, окруженные свободными офицерами постоянного состава. Шел сдержанный разговор. Как только отворялась дверь, все поворачивали головы и смотрели на входивших. Унтер-офицер "махальный" - зорко следил за въезжавшими в узкий двор школы экипажами и автомобилями.

На сильном и мягком "Мерседесе", управляемом шофером в ливрее, подъехала Валентина Петровна с Портосом.

Ее сердце билось. Она опять почувствовала себя "дивизионной барышней", генеральской балованной дочкой, кумиром, королевой полутора сотен офицеров Захолустного Штаба. Она вспомнила их конные праздники и букеты цветов, которые подносили ее матери, когда они приезжали на праздник.

В широкополой черной шляпе, уложенной по тулье пунцовыми розами, обрамлявшей ее милое, свежее лицо, как картину, в пальто накидке темно-лилового цвета, широкой в плечах, стянутой ниже колен, ниспадающей многими отчетливыми складками, в щегольских башмачках, осторожно поддерживая спереди неуловимо стыдливым красивым движением платье, легко ступая рядом с Портосом, Валентина Петровна пересекла манеж и поднялась в малую ложу, где ее ожидала Лидия Федоровна Скачкова с Саблиным.

Места наполнялись. Стрелка часов подходила к девяти. Трубачи перестали играть. Валентине Петровне - военной барышне - передавалось волнение ожидания высокого начальства и праздника.

Красавица Bеpa Константиновна Саблина сидела в ложе в большом вечернем манто и маленькой белой шапочке, красиво сидевшей на ее золотых волосах. Она, картавя, объясняла Bере Васильевне Барковой, даме чуждой кавалерии, устройство манежа и что стоит на разрисованной программе. Рядом в ложе хриплым баском Бражников рассказывал что-то генералу Полуянову.

Генерал, небрежно облокотясь о перегородку между ложами, поцеловал повыше перчатки у самого локтя руку Валентины Петровны, и, лукаво подмигивая ей слегка косящим глазом, сказал:

- Сюда бы вашего Владимира Васильевича Стасского затащить! То-то чертыхался-бы!

- И не говог'ите, - вступила в разговор Саблина. - Знаю его. Ужаснейший человек!.. Анаг-хист!

В соседнем манеже двадцать четыре офицера, и среди них Петрик, под наблюдением Драгоманова, Дракуле и Дугина разбирали лошадей. Здесь, по сравнению с залитым светом главным манежем, казалось темно. Вестовые и унтер-офицеры со щетками, гривомочками и гребешками обходили лошадей и подправляли их "туалет". Щетки ног были подщипаны, лишний волос в ушах подпален, цветные ленточки белые, голубые и красные были вплетены в тщательно разобранные и расчесанные гривы и завязаны кокетливыми бантами.

Петрику, оглаживавшему и ласкавшему свою милую Одалиску, казалось, что он находится не в школьном манеже, а в уборной кордебалета. Ему даже казалось, что пахнет духами, а во взвизгах заигрывавших лошадей ему слышался смех и капризные крики молоденьких женщин.

Стрелка часов в главной ложе подошла к девяти. Дверь распахнулась и унтер-офицер в ментике и шапке крикнул в ложу:

- Изволют ехать!

Дежурный офицер еще раз обдернул полы кителя под ремнями амуниции и поправил перчатку. Все генералы в ложе встали.

Трубачи заиграли торжественно - парадный полковой марш Лейб-Гвардии Гусарского Его Величества полка. В манеж входил высокий прямой, худощавый генерал-адъютант в легком пальто и алой с желтыми кантами гусарской фуражке Он стал подниматься по лестнице в ложу. Дежурный офицер сделал шаг вперед и громко и отчетливо отрапортовал:

- Ваше Императорское Высочество, в Офицерской Кавалерийской Школе происшествий никаких не случилось...

После доклада о состоянии школы ее начальника, Великий Князь повернулся к стоявшим внизу унтер-офицерам и наездникам и приветливо сказал:

- Здоровы молодцы!

Трубачи перестали играть. В манеже была полная, волнующая тишина.

В эту тишину вошел дружный ответ сдержанными голосами:

- Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество.

Все узнали, что приехал Великий Князь, Главнокомандующий. Он появился в ложе и сел в кресло.

Конный праздник начался.

XXX

Мягко и напевно трубачи заиграли рысь. Сладко и нежно вел мелодию серебряный корнет и басы отчетливо и под сурдинку отбивали такты раз-два... раз-два... раз-два...

Они проиграли первое колено при пустом манеже и это как бы подготовило зрителей к принятию всадников.

Неслышно распахнулись ворота и прямо по середине манежа, легкой, танцующей побежкой, один за одним, на лошадь дистанции, стали въезжать офицеры,

- Валентина Петровна, смотрите Петрик-то наш! - сказал Портос.

Но Валентина Петровна и так уже увидала его.

На своей рыжей чистокровной Одалиске, слившись с нею, в такт музыке трясясь в седле, - и, казалось Валентине Петровне, что и лошадь поднимала и опускала ноги, почти не касаясь земли, тоже в такт музыке, - смену вел Петрик.

В парадной драгунской каске с черным щетинистым гребнем, с медной чешуей на подбородном ремне, Петрик казался моложе. Его лицо было сосредоточено и совсем по-детски были нахмурены брови.

Тяжелая сабля была вложена в плечо, ножны с легким побрякиванием болтались у левой ноги. Одалиска, собранная на мундштуке, неподвижно поставила отвесно голову и шла, точно не дыша, лишь раздув нежные ноздри и только косила, показывая белок, своим прекрасным громадным глазом на непривычную публику.

Шесть драгунских офицеров, один за одним, все на рыжих лошадях ехали за Петриком, за ними ехало шесть улан на гнедых лошадях. Легким ковылем играли белые волосяные султаны лихо набекрень надетых уланских шапок, и красные, синие, белые и желтые лацканы узорно лежали на стянутых в талии "уланках". Шесть гусар на вороных и шесть гусар на серых лошадях замыкали парадную карусель.

Не доезжая четырех шагов до ложи, офицер ловким движением поднимал саблю к подбородку "подвысь" и против ложи опускал ее, вскидывая голову на Великого Князя. И так отчетливо было движение всей смены, так правильно делали офицеры салют, что, казалось, через математически ровные промежутки в свете фонарей молнией вспыхивал серебряный клинок стали и погасал, опускаясь.

Валентина Петровна не сводила глаз с ездоков. Одна лошадь была красивее другой. И какие были красивее - рыжие, или гнедые, отливавшие в темную медь, или вороные с синими блестками, или серебристо-белые в серых яблоках и подпалинах? Пахнуло лошадьми - но приятен показался и этот запах. В такт музыке скрипели седла и чуть слышно отзванивали шпоры.

Разъехавшись по обе стенки манежа, всадники шли "приниманием" - и лошади повернулись мордами к зрителям и, танцуя, крестили ногами. Сабли были вложены в ножны. И так однообразны были посадки, что один офицер походил на другого.

Валентина Петровна пропускала каждого, стараясь запомнить, видела, как пряли острыми ушками лошади, то устремляли вперед, будто прислушиваясь к музыке, то прижимали к темени, почувствовав шпору и рассердившись на нее, и не могла их запомнить.

Они танцевали, слушая музыку.

Рядом в ложе полковник Саблин говорил генералу Полуянову и Валентина Петровна одним ухом слушала его слова.

- Вы удивляетесь богатству лошадей, ваше превосходительство, - говорил приятным барским баритоном Саблин, - как ему не быть?.. Россия из века в век была конною страною. Противник кругом - и какой разнообразный! С севера Ливонские рыцари на тяжелых западно-европейских лошадях, с запада поляки на легких конях, с юга турки и татары, персы и калмыки, с востока - необъятная Сибирь, потребовавшая лошадей выносливых на корм, климат и тягучих на поход...

Смена шла мерным галопом. Оркестр играл и в такт ему колыхались гривы и чёлки, реяли султаны уланских шапок, цветные косицы касок драгун и колыхались гусарские тонкие султаны.

- Вы помните, - говорил Саблин, - у Олеария, этого немца, далеко не лестно описавшего Московию царя Михаила Феодоровича - описание Государева конного полка... Какая красота! Холодный немецкий купец и тот не может скрыть своего восторга при виде этих чудных аргамаков под богато одетыми всадниками... А вспомните в дневнике князя Андрея Курбского описание Государева Светло-бронного полка под Казанью в день штурма Казанских твердынь! Десять тысяч всадников! Ведь это две с половиной современных дивизии на великолепных конях!.. И это когда! В середине шестнадцого века!..

Посередине манежа всадники установились "мельницею". Шесть рыжих, шесть гнедых, шесть вороных и шесть серых лошадей стали, образуя крест и закружились галопом. Они ускакивали, срываясь по одному из манежа.

Саблин продолжал:

- А наши забавы!.. Все конные. Соколиные охоты царей и именитых бояр... Охоты с борзыми... У нас лошадь друг крестьянина, друг и барина, и наше барство и вырастило и выхолило этих прекрасных коней и привило любовь к ним и в самом крестьянстве. "Ночное" детей при конях... Помните - "Бежин луг"?.. Поэзия, проза, песня, былины - все дает место коню, то как сотруднику в полевых работах, то как боевому товарищу. У нас и святые есть конские и обычай освящать, кропя святою водою лошадей и скот... Как же не быть у нас этой краcoте?

В манеже, на трех вольтах шла вольтижировка. На среднем, против Валентины Петровны, состязались по очереди самые лучшие вольтижеры. Петрик - когда успел он переодеться и сменить туго стягивавший его темно-зеленый мундир на свободную походную куртку - показывал свою ловкость и молодечество. Мелькали его ноги над крупом, перекрещивались, садился он задом на перед, вскакивал на круп, спрыгивал и, едва уцепившись за гриву, садился на лошадь.

- Цирк... настоящий цирк, - говорил Полуянов. - Да, молодцы наши офицеры!..

Валентина Петровна поймала это слово и задумалась...

"Молодцы офицеры"...

Была ли то однообразно повторявшаяся мелoдия музыки, звучавшая с эстрады трубачей, или ритмичное движение лошадей, толчков и прыжков, было ли то зрелище, как Петрик и с ним еще офицер, гусар, с обнаженными саблями гонялись за чучелом турка, посаженного на ловкую, увертливую белую лошадку, не подпускавшую к себе и не позволявшую срубить чучелу голову, или это было от лихой скачки казаков, ширявших пиками в толстые соломенные шары, подхватывавших с земли кольца и удивлявших своею ловкостью, но только Валентина Петровна, двадцати семи летняя женщина, четвертый год замужем, задумалась по-новому о мужчине - и быстро, быстро побежали ее мысли о прошлом.

Ее щеки покрылись румянцем. Широкие поля шляпы бросали тень на глаза и они были темными и куда-то ушедшими.

... Да, ведь она не знала мужчины!..

XXXI

Конный праздник шел своим чередом. Один его номер сменялся другим. Красота сменялась лихостью и удалью, лихость и удаль смелыми прыжками через барьеры... И все играла и играла музыка, пел сереброголосый корнет, мягко вторил ему баритон и отбивали такт геликоны и басы - бу-бу-бу... бу-бу-бу!..

А мысли, мечты, воспоминания стремились и шли в так недавнее и таким уже далеким казавшееся детство, юность и девичество.

Почему, в самом деле, она, Алечка Лоссовская, вышла замуж за Тропарева? Неужели в их Захолустном Штабе не нашлось ей другого жениха, такого, кто научил бы ее настоящей любви?.. О! Сколько у нее было обожателей и воздыхателе - от корнетских до генеральских чинов. Сколько мушкетеров имела маленькая королевна Захолустного Штаба! Не счесть! Кадеты и юнкера, молодые корнеты и поручики, - все были у ее ног, - у маленьких ножек дивизионной барышни, госпожи нашей начальницы! Она была "божественной" не для одного Петрика, ей доставали белые купавки с середины омута, где водяной мог утянуть за ногу, для нее без устали гребли на лодке, с нею скакали, ей приносили денщики от своих "господ" целые веники сирени. Цветы не переводились у ней. Ей выписывали конфеты из Петербурга и Варшавы, из Киева и из Одессы. Целая кладовая была уставлена пустыми коробками от Абрикосова, Балле и Крафта, от Семадени и Пока, от Скачкова и Трамбле.

А вот предложения руки и сердца никто серьезно не сделал! Ни Атос-Петрик, - юнкерское предложение, конечно, не в счет - ни Портос-Багренев, ни Арамис-Долле и никто другой. Не посмели... Кроме Портоса - все это была беднота, и все знали, что Алечка Лоссовская - безприданница. А какая обстановка! Какая рамка ее девических лет! Дочь генерал-лейтенанта и начальника дивизии! Казенная квартира в двенадцать громадных комнат какого-то старинного замка польского магната. Казенная прислуга, штабной автомобиль и казенные лошади с экипажем - все создавало комфорт и красоту. Императорское правительство не жалело средств и умело обставить службу своих офицеров, - но своего у Лоссовского ничего не было и не сумел и не смог он скопить из скромного офицерского жалованья приданого своей дочери.

Она росла - принцессой. И - точно - была королевной...

Где же было скромному корнету или поручику взять ее, "божественную", себе в жены? Привезти королевну в маленькую комнатку в жидовской халупе или скромную квартирку офицерского флигеля и отдать на попечение деньщика. Кормить ее, "госпожу нашу начальницу", собранскими обедами, а в дни денежных крахов - и просто из солдатского котла, оставлять ее одну в местечке в дни маневров и подвижных сборов!.. Именно потому, что слишком ее любили, слишком хороша она была - никто не посмел ей сделать предложение.

Ухаживали, влюблялись - с ума по ней сходили, подпоручик лихой конной батареи Петлин стрелялся из-за нее. Слава Богу, - не на смерть, выходили, - а взять ее в офицерские жены никто не посмел.

И она тогда, и вот до этого самого момента, как-то не думала об этом. Росла, как полевой цветок. Жила, как бабочка, не думая о любви и замужестве. И никто ей об этом не говорил. Родители в ней души не чаяли... Отец и мать об одном думали - умереть раньше, чем Алечка выйдет замуж. Эгоистично? Что же поделаешь - родительское сердце - особое сердце... Ему все кажется: - Алечка такой ребенок!.. А ребенку давно перешагнуло за двадцать!

Алечка о браке как-то не думала.

Господи! Какие чудные летние дни посылал ей Господь!.. Только что вернулась с поля, набрала васильков, травы пушистой, ромашек, маку. Вся раскраснелась. Дышала простором полей, цветами и вся набралась их дивного нежного аромата. Любовалась закатом солнца за Лабунькой, встречала луну - молодяк и слушала, как вдали, в лагере, сладко пела труба кавалерийскую зорю.

Валентине Петровне и сейчас кажется, что ее волосы и руки полны запаха полей.

А как любила она, в летнее время, одна, когда все ушли на ученье, бегать по полю; бежать, мчаться без оглядки по высокой траве до изнеможения под зноем солнца и упасть в душистую траву, цветы мохнатые, влажные, щекочущие, зарыться в них и лежать тихо, тихо, прислушиваясь к биению своего сердца, к стрекотанию кузнечиков, к песне в небе жаворонка. О, эта несказанная, непостижимая радость бытия, сознание всей мудрой прелести Божьего Mиpa!.. Как было хорошо! Какое это было счастье внутренне видеть, понимать, сознавать величие Господа Бога!.. Тогда раскрывалась душа, и ничего, ничего ей больше не было надо...

Зимою в собрании, на полковых вечерах, она танцевала вальсы, мазурку, шаконь, па-д'эспань - и в танцах ее радовала грация, податливость ее гибкого тела, неуловимая мягкость рук и стройность ног. И ни о чем "худом" никогда не думала.

Годы шли. Три самых верных мушкетера кончили училище и покинули родительские дома. Петрик уехал в свой холостой полк, Портос служил где-то на юге и вскоре пошел в Академию, Долле, окончив училище, сразу поступил в Артиллерийскую академию. На смену им пришли другие. Такие же почтительные, влюбленные, услужливые и... не смелые.

Ей стукнуло двадцать четыре года. Что же - старая дева?.. Родители стали задумываться.

Надо было как-то устраивать Алечку.

Это были странные дни какой-то оторванности от земли. Был великий пост. Прекратились вечера в офицерском собрании, говели эскадроны. В эти дни в Захолустный Штаб по какому-то делу приехал приват-доцент Тропарев. Он был родственником протоиерея, настоятеля гарнизонной церкви, и отец протоиерей привел его представить генералу Лоссовскому. .

С хорошими средствами, на хорошем меcте в Петербурге, с мягкими, спокойными манерами, красивый Русской мужской красотой, с черной вьющейся бородой и темными ласковыми глазами в длинных ресницах, тридцати восьмилетний приват-доцент всем понравился.

Он понравился и Алечке. Он ей показался "ужасно" умным, серьезным, - и она смотрела на него с уважением, как на старшего... Он почти мог быть ее отцом. И, когда она увидала в его глазах почтение, любовь, когда услышала, как дрожал его голос, когда он говорил с ней - она была тронута и умилена и, быть может, дольше задержала свою маленькую ручку в его большой и сильной волосатой pyке, чем это было нужно.

Безсознательное кокетство!

- Валентина-то Петровна у нас музыкантша, - говорил гостю приведший его отец протоиерей, - так на рояле играет... Концерты давать... Вот бы ты, Яков, принес свою виолончель. То-то поиграли бы.

Виолончель их сблизила. Тропарев играл, как артист. Соната в sol minеur Грига, этюды Жаккара, концерты Мендельсона, Шуберта и Шумана разыгрывались ими в тихих сумерках Захолустного Штаба. Они говорили мало. Яков Кронидович больше и охотнее разговаривал с ее родителями. И им он очень понравился.

- Твердый в убеждениях, сильный и крепкий человек. Борец за правду... Не предаст, не обманет, - говорил папочка.

И мамочка ему вторила.

- За ним, как за каменной стеной... Средства - конечно, не миллионы, а есть капитал... И на хорошем ходу. Профессором будет, - а профессор тоже "ваше превосходительство".

Дело, по которому приезжал Яков Кронидович в Захолустный Штаб, было окончено. Яков Кронидович остался в штабе. Он был ежедневным гостем у Лоссовских и каждый вечер он играл с Алечкой.

А, когда уже нужно было уезжать, он пришел - и по-старинке, через родителей попросил руку и сердце Алечки.

Были слезы... была и радость... Ожидало что-то новое - и так жаден к новому человек. Манил, конечно, Петербург и положение самостоятельной хозяйки.

Что делает, чем занимается Яков Кронидович - этим никто как следует не интересовался: служит в Министерстве Внутренних Дел и на хорошем счету. Лет через пять - профессор. Разве думают невесты и жены о том, что делают их женихи и мужья на службе?

Яков Кронидович получил согласие и поехал устраивать квартиру.

На Красную Горку была свадьба. Пасха была очень поздняя и венчались в мае. Не подумали тогда: - в мае венчаться - век маяться.

Еще до свадьбы к Якову Кронидовичу поехала Таня - горничная - друг, выросшая с Алечкой. Повезла Алечкино скромное приданое.

С поезда в гостиницу, из гостиницы в церковь, поздравления были в зале при церкви - венчались в той гимназии, где учился Яков Кронидович - и оттуда, проводив родителей, Алечка поехала с мужем на свою квартиру, где ее ждала Таня.

Им отворил двери в освещенной бледным светом белой ночи прихожей странный человек в длинном поношенном черном сюртуке. Хмурые серые глаза подозрительно и, показалось Валентине Петровне, неприязненно окинули ее с головы до ног. Валентина Петровна увидала жесткие рыжие волосы, как волчья шерсть торчащие на голове, всклокоченную рыжую узкую бородку и конопатое в глубоких оспинах лицо. Непомерно длинные, точно обезьяньи руки с волосатыми пальцами бросились ей в глаза. Этот человек подошел к Валентине Петровне и хотел помочь ей снять ее накидку. Тошный, пресный, противный, непонятный Валентине Петровне запах шел оть него и точно окутал ее всю, когда он к ней подошел.

Не отдавая себе отчета, что делает, взволнованная, разнервничавшаяся от всех свадебных волнений Валентина Петровна истерически закричала:

- Ах нет!.. Нет... не вы... Таня!... Таня!.. где же ты?.. - и разрыдалась.

- Аля, что с тобою, - мягко сказал ей Яков Кронидович, - это мой служитель и мой добрый помощник - Ермократ.

- Не хочу его... Я боюсь... боюсь... - Прибежала Таня и повела рыдающую Валентину Петровну в ее спальню.

Ермократ проводил ее злобным взглядом.

Таня, раздевая Валентину Петровну, успокаивала ее и рассказывала ей о том, как устроена квартира.

- Кто это Ермократ? - вытирая слезы, спросила Валентина Петровна.

- Ермократ Аполлонович служитель ихний и помощник. Он с барином завсегда ездит потрошить покойников. Он мне показывал в рабочем кабинете бариновом. Чего-чего только нет... Сердце человеческое в банке заспиртовано, инструмент их лежит... Ножи, пилы... В шкапу - халаты их белые висят и дух от них нехороший, как в кладбищенской церкви...

- Таня! - воскликнула Валентина Петровна, и, бледная, в отчаянии, опустилась на постель. - Что же это такое?

- Ужас один, барышня... И тогда, когда к нам приезжали... Я уже это потом дознала - они выкапывали, помните, помещик Загулянский скоропостижно помер, так его тело брали, смотрели, своею ли смертью помер.

- Таня!..

Валентине Петровне вдруг стал понятен этот тошный и пресный запах, что шел от Ермократа. Этот запах точно пришел теперь с нею в ее спальню.

Валентина Петровна, молча, сидела на брачной постели. Как не подумала она об этом раньше?

Почему не распросила? Отчего никто ей не сказал? Приват-доцент судебной медицины... Но ведь это?... Хуже чем гробовщик!..

В теплой спальне пахло увядающими цветами букетов, а ей все слышался тошный запах, которым, казалось, насквозь был пропитан Ермократ, страшный человек с обезьяньими руками.

Первая ночь надвигалась... Сейчас войдет ее муж, ее законный обладатель. В первой ночи всегда много стыдного, унизительного и больного. Точно в этот миг в дыхании любви незримо проходит смерть... Нужно много взаимной любви, такта, внимания, ласки и страсти, чтобы первая ночь подарила все чары любви.

Яков Кронидович?.. Он как-то об этом не думал. Это было его право. Он пришел, и Валентине Петровне показалось - принес с собою тот же запах, что шел от его служителя.

Первая ночь была похожа на насилие. Она оставила навсегда отвращение, ужас, презрение к мужу и жалость к себе.

Валентина Петровна была умная женщина. Она подавила свои чувства. Она только настояла, чтобы у нее была своя спальня и постаралась, чтобы это было как можно реже. Она по своему наладила жизнь. Она сделала визиты старым друзьям отца, через Якова Кронидовича вошла в ученый и музыкальный мир Петербурга и устроила у себя тонкий и изящный салон. Она отдалась музыке и той красивой жизни, что дает общество умных, образованных и талантливых людей и хорошеньких женщин. Семейная жизнь - это ее личное дело... Может быть - ее крест. И Яков Кронидович остался Яковом Кронидовичем. Немного страшным, временами противным, но в общем удобным и милым мужем, которого можно уважать. Она им гордилась.

Одного она не могла переносить в доме - это Ермократа. Она не скрывала своего к нему отвращения. В его глазах она читала злобу и ненависть - и она его ненавидела и боялась. И она потребовала, чтобы Ермократ Аполлонович на ее половину не входил.

Наружно она была ровна и спокойна. Она никогда не думала больше о любви, и красивый мужчина до последнего времени не трогал ее сердца... Когда в ее гостиной появились снова ее старые мушкетеры Захолустного Штаба, она приняла их спокойно, ласково, товарищески просто и сохранила за ними их детские имена и прозвища. Петрик больше года ее избегал, Долле бывал редко, и только Портос, казалось, опять готов был исполнять все ее капризы.

А сейчас под эту усыпляюще однообразную музыку рысей и галопов, когда мимо нее мелькали, щеголяя ловкостью и отвагой на прекрасных лошадях нарядные офицеры, она первый раз за четыре года подумала, что все это могло бы сложиться совершенно иначе, и тяжело вздохнула.

XXXII

Задумавшись, уйдя в воспоминания о прошлом, Валентина Петровна рассеянно смотрела, как смена офицеров Постоянного Состава, имея во главе начальника школы генерала Лимейля, ездила высшую езду. Она, выросшая в кавалерийском полку, восхищалась, как, делая "серпантин", лошади принимали на широком вольту, переходя с вольта на вольт, описывая восьмерку. Сквозь свои думы она слышала, как пришедший откуда-то Саблин говорил Скачковой:

- В Париже, в Grand-Palais я видел езду Cadrе noir Сомюрской школы. Очень хорошо. Там еще больше стиля. Караковые лошади с белыми лентами в гривах и белыми бантами на репице у хвоста и люди в костюмах еcuyеrs 2-й империи - прекрасно. Прямо - картина Мейссонье.

- А разве это нужно для военного дела? - спросил генерал Полуянов.

Она не слыхала ответа.

По три в ряд всадники шли "пассажем" по манежу и лошади точно танцевали под звуки матчиша. По манежу рокотом одобрения неслось сдержанное браво и, когда офицеры стали выезжать из ворот - весь манеж разразился бурными аплодисментами.

Рассеянно смотрела она, как через крестообразно поставленный высокий и широкий забор с торчащими, точно густая щетка, частыми вениками хвороста прыгали то по одному, то по два и по четыре наперерез друт другу офицеры старшего курса, и как, сняв на галопе из-под себя седла, они прыгнули последний раз на неоседланных лошадях, держа седла в правой руке. Как в цирке во время серьезных и опасных упражнений, музыка не играла, чтобы не сбить лошадей с расчета.

- Какая точность!.. Какая кг'асота! - шептала рядом с ней Саблина.

Валентина Петровна видела Петрика, скакавшего вторым номером на большом буром коне.

Это зрелище, напомнившее Валентине Петровне годы ее девичества и конные праздники полков ее отца (только там все это было гораздо беднее и хуже) шло, как бы дополняя ее думы о прошлом, и наполняли ее сердце тоскою сожаления о чем-то потерянном и неизведанном. И сердце сладко сжималось. Хотелось так, как они, скакать через заборы, хотелось всеми мускулами тела испытывать плавные движения лошади и нестись куда-то в безпредельную даль.

Из соседней ложи к Вере Васильевне нагнулся высокий Сумской гусар с желтоватым нездорового цвета лицом, - Валентине Петровне представили его - Бражников, - и хриплым голосом, задыхаясь, говорил:

- Немецкий поэт Боденштедт в поэме "Мирза Шаффи" сказал:

- "Das Paradiеs dеr Еrdе

Liеgt auf dеm Ruckеn dеr Pfеrdе,

In dеr Gеsundhеit dеs Lеibеs

Und am Hеrzеn dеs Wеibеs"

С двумя первыми строками никак не могу согласиться, а что касается двух вторых...

Он вздохнул, поглядывая на красивые, белые плечи Барковой и Саблиной, скинувших с себя теплые манто.

Валентина Петровна оглянулась на стоявшого сзади нее Портоса. Мечтательная улыбка остановилась на ее лице.

"Разве так?" - подумала она. - "Am Hеrzеn dеs Wеibеs"... "Все сочиняют мужчины"...

Уже музыка играла прощальный марш и толпами шли по манежу зрители. Мужья - Саблин и Скачков - провожали жен, генерал Полуянов подошел к Барковой. Bcе расходились.

- Валентина Петровна, - обратился Портос, - я проведу вас через конюшни, это будет скорее, чем толкаться у главной ложи.

Портос повел Валентину Петровну к высокой двери конюшни Казачьего Отдела, бывшей в углу манежа. В полутемной конюшне было тихо. Лошади, стоя, дремали. В дальнем углу, где не было слышно манежного шума, они лежали.

- Одну минуту, - сказал Портос. - Я скажу, чтобы подали сюда мою машину.

Шустрый казачок - дневальный, посланный Портосом, побежал по узкому переулку между забором и длинных низких построек конюшень. Они вышли за ним. На сырые булыжники мостовой легла от забора и деревьев синяя тень. Где-то, казалось - далеко, шумел город и гудел трамваи. Здесь была тишина. Два ярких автомобильных фонаря показались вдали и бросили прыгающие, резкие черные тени от столбов коновязи. За их светом померк мечтательный свет луны.

Машина, скрипя рычагами, завернула во дворик. Валентина Петровна села рядом с Портосом на глубокие мягкие подушки. В лунном блеске все казалось ей новым и прекрасным. Они не взяли налево по Таврической улице, но поехали прямо мимо красно-коричневых зданий городского водопровода и свернули почему-то направо к Неве.

Широкая и привольная под мягким светом месяца неслась Нева и переливала серебряной парчою. На Oxте не было видно ни одного огонька и точно там был какой-то особый, нездешний, но таинственный мир. Ровно шумела машина. Показались воздушные гирлянды огней Литейного моста.

- Куда же мы едем? - тихо спросила Валентина Петровна и сама не слышала своего голоса.

- Доедем до Дворцового моста и вернемся по Невскому. Вы разрешаете?

- Ах, хорошо...

Мягко качнуло машину на высоком горбатом мосту через Фонтанку. От темного Летнего сада потянуло землистою сыростью и прелым весенним листом, и стройная линия молчаливых и темных дворцов открылась перед ними.

Холодная и строгая красота Невы и Петербурга точно колдовала Валентину Петровну.

- Валентина Петровна, - сказал Портос, - пойдемте завтра кататься верхом на острова. Там так теперь хорошо!

Она молчала.

- Поедемте...

- На чем?

- Я вам дам своего Фортинбраса... Вы же мне обещали.

- Когда?

- После езды с Петриком в манеже.

- Я ничего не обещала... Я ничего не могла вам обещать... Я промолчала тогда.

- Но вы этого хотите?

- Может быть.

- Ваше желание закон.

- Как мы поедем с вами, Портос?.. Нас могут увидеть... Люди так злы...

- Никто не увидит.

- А наш ужасный Ермократ! Мне кажется, он следит за мной.

Они неслись по пустынному Невскому. Закрытые ставнями темные окна магазинов придавали ему необычайный вид. Ночь была прохладна и нежна. По ясному небу серебряные плыли облака.

- Можно подать лошадей к Каменноостровскому проспекту - и вы приедете на извозчике.

Она опять промолчала. В душе она уже согласилась, но у ней не хватило еще духа сказать о своем согласии. Совесть мучила ее.

Машина повернула на Николаевскую.

- Так завтра я подам лошадей...К которому часу?

- Нет... завтра... так скоро... Завтра нельзя. Теперь Страстная неделя... Я буду говеть.

- Когда же?

Они остановились у ее дома и Портос помогал ей выйти из автомобиля.

- В понедельник на Святой... - задумчиво сказала она, медленно цедя слова.

- К которому часу подать лошадей?

- К десяти.

Портос поцеловал ей руку. Она, не оглядываясь, быстро пошла по двору к своему подъезду.

Ей казалось, что она очень нехорошо поступила.

XXXIII

К "нигилисточке" Портос приехал вместе с Петриком. Он довез его на своей машине. Они приехали первыми. "Божьих людей" нигилисточки еще не было.

Агнеса Васильевна нарочно пригласила офицеров на полчаса раньше. Она хотела подготовить их к своим гостям. Как-никак два разных полюса, два различных мировоззрения - не вышло бы скандала. Кто их знает! Портос так легко поддался ее учению, пожалуй так же легко, как она сама бездумно отдалась ему, но он пока видал одну теорию, устоит ли, когда увидит самих делателей правды на земле. Агнеса Васильевна не обольщалась, она видела своих товарищей по партии такими, как они есть, и понимала, что далеко не все в них привлекательно. Но поймут ли это Петрик и Портос?.. Офицеры-то они офицеры, то есть, по понятию Агнесы Васильевны, просто - дураки... а все-таки чему-то учились и как бы не раскусили ее товарищей.

Дверь из прихожей в столовую была раскрыта и Портос увидал накрытый стол.

- О го-го-го! - воскликнул он. - Бутылок-то... бутылок... И все высочайше утвержденного образца. Хороши, однако, Божьи люди!..

- Ничего, ничего, - сказала Агнеса Васильевна. - Так за стаканами вы легче сговоритесь и поймете друг друга.

- Значит выпивон и социалистики любят.

- Pyccкие люди... и притом много пострадавшие... в свое время и поголодали, и трезвенниками поневоле были...

- А теперь, значит, разрешение вина и елея!..

Петрик удивлялся, как свободно себя держал Портос с Агнесой Васильевной. Ему это было обидно. Ведь это он, а не Портос, "открыл" Агнесу Васильевну, а между тем Петрик стеснялся, Портос же был, как у себя дома. Петрик тоже заглянул в столовую. Маленькая комната казалась еще меньше от широко раздвинутого стола. На столе стояли бутылки водки и пива, были расставлены блюда с аккуратно нарезанной селедкой, окруженной зеленым луком, тарелки с ломтями ветчины и колбасы, лотки с ситным и черным хлебом - незатейливая и простая закуска. "Во вторник на Страстной", - подумал Петрик. "Впрочем... это у "нигилисточки" - удивляться нечему".

- Пожалуйте, господа, - говорила Агнеса Васильевна. Она была непривычно возбуждена, темный румянец горел на ее щеках, глаза-лампады сверкали.

- Я нарочно позвала вас раньше, чтобы подготовить вас и сделать характеристики наших.

- А что, уж очень страшны?.. Бомбисты, с кинжалами за пазухой.

- Нет, мирные кроткие люди. Их ваши сабли испугают. Но это такой другой мир! И я хотела, чтобы вы, познакомились с ним, поняли и оценили его.

- Что же, интересно, - сказал Портос.

- Не только интересно, Портос, а нужно... Вы - армия... Вы, офицеры - вы невежды. Вы думаете, весь мир - это вы!..

- Все мое, сказало злато, все мое, сказал булат, - сказал Портос, рассаживаясь на тахте. - Посмотрим, кто прав, золото, или булат?

- Вот в том-то и дело, Портос, что и не злато, и не булат, а светлая идея о счастливом будущем, о подлинном, а не христианском братстве, владеет этими людьми и скоро захватит весь мир. И вам надо их послушать.

- Это народ? - спросил Петрик.

- Да, отчасти... Это - от народа. Ведь вы, милый Петрик, даже и солдатиков своих не знаете. Только лошади... лошади...

- Ну, это, положим... - надулся Петрик.

- Так вот слушайте. Будет восемь человек и все нашей партии.

- Форменная массовка, - сказал Портос.

- Беседа... Я вот что даже припасла, - Агнеса Васильевна показала на большую восьмирядную гармонику, лежавшую в углу комнаты.

- Что ж, поиграем, - сказал Портос.

- А вы играете?

- Когда-то с сыном кучера как еще наяривал. И "Светит месяц", и Камаринского, и вальсы чувствительные. Горничные, слушая меня, таяли в собственном поту. Сидя на меcте, чернели под мышками, аж смотреть было жутко. Эмоция такая.

- Так вот... Будет у меня Алексей Алексеевич Фигуров, товарищ Максим. Он - писатель, народник. И сам в народ хаживал. В Нижнем Новгороде за писания свои в тюрьме сидел и по приказу Государя освобожден. Личность замечательная, самобытная.

- Посмотрим, сказал слепой, - кинул Портос.

- Потом будет Петр Робертович Глоренц, несмотря на немецкую фамилию, чистокровнейший русак. Идеалист и мечтатель и знает одиннадцать языков, проповедник эсперанто. Был политическим эмигрантом - и в 1905 году, когда повеяло весною, вернулся на родину.

- Послушаем, сказал глухой.

- Дальше - Аркаша Долгопольский - семинарист бывший, большой фантазер. Потом Кетаев, Кирилл Кириллович, в недавнем прошлом диктатор на Урале.

- Как же он на свободе?

- Попал под амнистию прошлого года. Потом Bеpa Матвеевна Тигрина... образованием не блещет, но... темперамент!

- А она хорошенькая эта Львицына?

- Тигрина! Портос... Очки в роговой оправе, лицо - луна, или скорее невыпеченный блин и тусклые рыбьи глаза.

- Словом - патрет! Смотреть аж тошно. И притом темперамент. Аж жутко стало!

- Не судите ее строго. И ей места под солнцем хочется. А она шесть лет в ссылке была. К ней в пару - сельский учитель Павлуша Недачин. Образования тоже не яркого, но учительствовал долго. Ну-с, и затем обещали быть сам Жорж Бреханов и Борис Моисеевич Маев.

- Значит, без иудея не обойдется.

- Нельзя, Портос. Надо вам и к этому привыкать.

- Ну-с хорошо, Агнеса Васильевна, а собственно "для почему" вы меня с Петриком на такую массовку притянули?

- Чтобы открыть вам глаза... Чтобы вы поняли, что вы - песчинка в море... Что ваши взгляды, ваши мысли - отжили и что встает, поднимается за вами новая сила. Раскопана, поднята новь... И вы подумаете - с нею вы, или против нее?

- Рискованная штука. А ну - караул закричим.

- Не закричите.

Портос задумался, помолчал немного и серьезно сказал:

- Что же, Агнеса Васильевна, как говорится - в час добрый... Слушаю же я у профессора Тропарева речи Стасского, читаю запрещенные и, именно потому ходкие, вещи графа Толстого, слушаю, как генерал Полуянов проповедует выборное начало в армии, почему не послушать мне и ваших безбожных людей?.. Но только - вдруг: - полиция нагрянет... Мне-то ничего, я отверчусь, а бедному Петрику всю карьеру испортите. Как он вернется тогда в свой лихой Мариенбургский.

- Можете быть спокойны... Меры приняты.

В прихожей зазвенел колокольчик.

- Ну что же... Теперь уже поздно трубить отступление. Послушаем, что говорят гонимые.

- Что говорит Россия и интернационал, - значительно кинула Агнеса Васильевна и пошла встречать гостей.

XXXIV

Гости пришли тремя партиями - три, три и два - почти все одновременно. Офицеры, хотя было видно, что они были предупреждены о них, стесняли и они расселись по комнате, по углам, на тахте и разговор не вязался.

- Какая весна-то, - сказал Бреханов. - И в Швейцарии такой не увидишь. Я Неву переезжал - так такой привольный воздух. Прямо с моря ветер.

- На Байкальском озере так вот пахнет, - сказал Кетаев.

- Да... Каждому из нас есть, что вспомянуть, - значительно сказал Глоренц. - И как подумаю, прихожу к убеждению... Весна, что-ли, на меня так действует... Пора начинать строительство. - Он пугливо покосился на Портоса.

- Какое строительство? - спросил Портос.

- Строительство новой, лучшей жизни.

- Это очень интересно... Как же вы представляете себе эту новую жизнь?

Глоренц, белобрысый человек с безцветным, плоским, рыбьим лицом, с светлыми бровями, бледными щеками, с не то седой, не то белокурой бородкой и большими узловатыми руками, в поношенном просторном пиджаке с мягким не первой свежести воротничком, весь завозился, заерзал, как ученик на экзамене, и заговорил, волнуясь и путаясь.

- Видите-с... Нужно вам сказать... я лингвист... Я одиннадцать языков знаю... И теперь говорю только на эсперанто... Дивное изобретение-с для создания человеческого братства и всемирных соединенных штатов-с. У меня на сей предмет два плана-с... Так сказать, большая программа, максимум... то есть для начала максимум, потом-то все больше... больше захватит.

- Так как же - большая программа? - спросил Портос, всем своим видом показывая чрезвычайное внимание.

- А вот-с... Представьте город-с...Очень современный... Последнее слово науки... Ну, натурально, в Америке. Пусть американцы и деньги на это дадут.

- Капиталисты?... миллиардеры?...

Глоренц поморщился. В разговор вступил Маев.

- Ну и что же?.. Отчего не взять?.. Они дадут.

- Сомневаюсь, - сказал Портос, - не такие они дураки и вахлаки, как наши Московские купцы-толстосумы. Ну, хорошо, положим - дали. Так как же город?

- Все, представьте, последнее слово науки. Канализация, электрофикация, всюду механизмы... Никакой прислуги. Ну и сады, натурально. Дома - термитники, - без окон. Искусственный свет, химически чистый воздух... И тут братская жизнь... Все, знаете, равны. У каждого одинаковая квартира и все распределено поровну. Солнечные этакие ванны на крышах... Славненько так...

- Ему солнышка на час и другому на час... А вдруг-таки другому-то солнышко облаком застит?

- Это все можно предусмотреть, - сказал, напирая по-семинарски на "о" Долгопольский. - Наука, она все может.

- Да можно искусственные солнца в случае чего поставить, - сказала Тигрина, дама или девица, обликом напомнившая Портосу скопца из меняльной лавки.

- Конечно... Очень даже можно, - сказал Недачин. - Ультрафиолетовые лучи лучше настоящего солнца.

- Так - город... Только город, - сказал Портос. - Но это так немного для программы-максимум?

- Для начала... Потом, значит, это всем ужасно как даже понравится и по всему миpy станут такие города.

- Да это прекрасно... Хотя вот, Петр Робертович, что меня смущает... Это... все-таки капиталисты? Ну их в болото! Просить... нам, социалистам!.. Я бы даже эксы предпочел... А что такое ваша программа-минимум?

- Кооператив-с, - разводя руками, сказал Глоренц.

- То-есть лавочка, где торгуют во славу третьего интернационала селедкой и гвоздями, керосином и мылом, мятными пряниками и луком.

- Это разовьется-с, - сказал Глоренц. - С этого начать.

Фигуров, товарищ Максим, поспешил ему на помощь.

- Видите, товарищ Портос, вы смутили товарища Глоренца. Вы заговорили сразу о будущем, об отдаленном будущем. Все это, все наше дело, надо начинать с настоящего момента, с сегодняшнего дня. Я спрошу вас, офицера, можно ли быть довольным теперешним порядком, настоящим строем, настоящим, скажем, режимом?

Портос не ответил. В наступившей тишине Петрик отчетливо услышал, как Бреханов шепотом спросил Агнесу Васильевну:

- Вы уверены в офицере?

- Да... да... - быстро ответила Агнеса Васильевна. - Он уже давно в партии.

Петрик почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. У него обмякли ноги. Он хотел встать и не мог. Так и просидел он в углу, не проронив ни слова, точно пришибленный, и слушал, как смело и резко возражал Портос. Ему хотелось проверить себя. Может быть, он и ослышался. Но Бреханов удовлетворился ответом Агнесы Васильевны, а Фигуров, наседая на Портоса, говорил:

- Здание Российской Империи разваливается. Финляндия спит и во cне видит, как ей отделиться от России, то же и Польша. На Кавказе не прекращаются волнения. Партия Дашнакцутюн на Кавказе, польские социалисты в Польше, украинские самостийники в Малороссии, Сибирские автономисты в Сибири - все это мечтает разодрать Российскую Империю на части, и не о федерации мечтает... а насовсем...

- И вы думаете - республика? - сказал прищуриваясь Портос.

- Республика!? - но я вам ручаюсь, - повышая голос, сказал Фигуров, что все это из-за теперешнего режима, и я голову даю на отсечение, что, если будет революция, Финляндия и Польша должны в результате ее прочнейшим образом припаяться к телу свободной России.

- Позвольте, - возразил Портос,- мне, как офицеру генерального штаба, изучавшему международные отношения и не раз бывшему заграницей, сказать вам, что Германия проявляет волчий аппетит на весь Прибалтийский край, что Польша, - я говорил со многими польскими магнатами, - не рассталась с историческою мечтою о владычестве "от можа до можа", что Румыны только из страха молчат о своих "исторических правах" на Бессарабию, что турецкие эмиссары ежегодно отправляются десятками для пан-тюркской пропаганды в Казань... Все держится, товарищи, пока именем Русского царя...

Петрик слушал Портоса и ничего не понимал. Он - в партии, он офицер-социалист, а как говорит! Он сам не сказал бы лучше.

Кругом загоготали.

- Как?.. Что вы сказали, товарищ, - истерично, захлебываясь вскрикивал, икая, Кетаев, - Казань?.. А ну повторите, что вы сказали?.. Так, по-вашему, и Казань отпадет!.. Го-го-го... Хи-хи-хи!.. Вот уклеили-то!

Фигуров, презрительно щурясь, обратился при общем смехе к Портосу:

- Может быть, ваша разведка, вашего гениального штаба, донесла вам, что и Рижские латыши намеpеваются создать совершенно самостоятельную латышскую республику? А что скажете о сепаратистских намерениях молочниц-чухонок из окрестностей Петербурга?

Глоренц выставился вперед.

- Позвольте вам сказать, товарищ, я сам родом из Тифлиса и по-грузински даже говорю свободно, так я утверждаю, что когда в России произойдет революция - весь Кавказ, начиная с Грузии, сделается раз и навсегда Русским! Понимаете меня? Через десять лет на Кавказе разучатся говорить по-грузински, по-армянски, по-татарски и будут знать только Русский язык!

Фигуров авторитетно добавил:

- Когда в России произойдет революция - пробьет последний час существования Турции, ибо находящиеся под турецким игом племена оторвутся от Турции, чтобы присоединиться к революционной России!

Аркашка Долгопольский встал с тахты, подошел к Портосу и, ударяя себя в грудь кулаками, почти кричал:

- Я вам клянусь, Портос, что через год после настоящей революции в России, батенька, образуется г-р-р-рандиознейшая федерация из всех славянских государств!.. Primo - чехи.. Пойдут, как пить дать, с нами! Вопрос решенный... Секундо... Терцио... болгары, сербы, хорваты, словаки, словенцы, румыны... даже, черт возьми... венгры... Да... да... даже венгры... Bсе примкнут к нам! Такая выйдет пан-европа... только держись!..

Портос казался ошеломленным таким дружным натиском. Он раздельно и внятно сказал:

- Остается только пожелать, чтобы настоящая революция поскорее наступила!

- Это уже наше общее дело, - сказал Бреханов.

XXXV

Вдруг, и как это часто бывает в большом мужском обществе, во время общего разговора и споров отклонились от темы и заговорили о декабристах и Герцене.

Фигуров восхвалял Мережковского за его роман.

- Наконец-то Русское общество, - говорил он, - увидит в настоящем свете декабристов и императора Николая I. Я несколько даже удивлен, что цензура пропустила такой роман. Теперь я с нетерпением ожидаю выхода в свет творений Герцена... Вот человек! Вот кому во всех городах надо памятники ставить.

- А вы знаете, кто такое Герцен? - спросил Портос.

- То-есть?

- То-есть, читали-ли и изучали-ли вы его, так сказать, до самого дна его мыслей?

- Я то!.. Хмы!..

- Если изучали, то вы должны были понять, как он далек был от ваших идеальных городов в Америке, где говорят на эсперанто, от кооперативных лавочек, где сидельцы читают Чернышевского и Добролюбова, от мира всего мира.

- Вы так говорите, - сказал Бреханов, - точно вы больше нас знаете о великом революционере.

- Пожалуй, что и больше вас.

- Интересно послушать, - сказал Маев.

- Фигура вашего великого революционера весьма зловещая, - начал Портос.

- Хмы, - хмыкнул Фигуров.

- По крови полуеврей, мать его была дочерью еврея-трактирщика в Германии, стала наложницею архимиллионера сенатора Яковлева, а Яковлев в дальнем родстве с Романовыми.

- Императорская кровь, - прищелкнул пальцами Маев, - вот откуда размах-то!

- В Герцене, - спокойно продолжал Портос, - проявились черты еврея-трактирщика и ростовщика, и русского, скорее даже московского, дикого барина-самодура и строптивца.

- Сказали, товарищ! - вставил Фигуров, но Портос не смутился и говорил громко и с силою:

- Еврейская егозливость, вздорная страстность, слезливая обидчивость и... барская строптивость. Еврейская жадность к земным благам, цеплянье за деньги, неразборчивость в средствах для достижения цели и русское барское самомнение и самовлюбленность.

- Нарисовали, - сказал Бреханов. - "С кого они портреты пишут?"

- Герцен всегда окружен отчаянными проходимцами. Он знает, что они проходимцы и жулики, но не может без них. Еврейская кровь! А барство толкало его в другую сторону: - нужна свита, "окружение" из льстецов и паразитов, чтобы фигурировать перед ними. Это Герцен и создал в России, да и заграницей, культ декабристов.

- Но, позвольте, - сказал Бреханов, - а "Русские женщины" Некрасова?

- Поэтическая вольность... Какой же подвиг в том, что жены поехали за мужьями в Сибирь? Это их долг. Да и так ли им уже плохо жилось там? Они - аристократки из Петербурга. Губернаторы и капитан-исправники ухаживали за ними... Сибирь?.. Вы все более или менее знаете, что такое Сибирь. Так ли уж плохо в ней живется? И солнышко светит... А еда-то какая!.. И письма имели, и журналы получали. Если подвиг в том, чтобы от Петербургской конфетки отказаться, так что же настоящий-то подвиг!.. Когда Николай I умер и весть о том дошла до Лондона - Герцен предался буйному ликованью, чуть не пустился в пляс от радости. Устроил банкет, созвал друзей и на банкете купались в шампанском. Буржуй еврейской крови!.. А когда та же весть о смерти государя дошла до Полунина в Сибирь, этот чисто русский декабрист разрыдался и стал твердить: - "умер великий государь! Какое горе для Poccии!" Вот вам два мировоззрения тех же декабристов!

- Это уже зоологическими понятиями пахнет, - сказал Маев.

- Герцен... Герцен носился с мыслью использовать староверов для свержения Самодержавия, виделся с ними в Лондоне и пытался через них сманить в революцию казачество! И это в дни Крымской войны!!.. Герцен и его кружок возлагали особые надежды на некрасовцев, сговаривались с поляками об организации помощи союзникам, о посылке отрядов казачьей кавалерии для операции в Крыму! В Константинополе в 1853-1854 годах существовало даже вербовочное бюро, которым заведывали польские агенты. Навербовать удалось несколько десятков разношерстных проходимцев. Волонтеры брали деньги на обмундирование, пропивали их, скандаля в трущобах, и исчезали. Герцен и его кружок брали деньги от британского и французского правительств, o6ещая вызвать в России во время Крымской войны революционное движение - восстание на Волге и Дону. Все средства хороши! Предательство... подкуп... Нет, какие уже тут хрустальные дворцы, где всем равное место под солнышком!

- Откуда вы черпаете такие сведения? - спросил Фигуров.

- Читаю, товарищ, не одного Карла Маркса и не одни брошюры, составленные, чтобы забивать паморки простому народу, но и самого Герцена проштудировал насквозь. И не только "Былое и Думы"... Культ декабристов!.. Ну хорошо... А удайся он?.. Не разгроми его на Сенатской площади Император Николай I, перекинься он в армию, в народ, что же было бы тогда? Залив столицу кровью, декабристы овладели бы аппаратом власти. Они - правительство!.. Надолго-ли? Единственная их опора - армия, - но армии уже нет, - говорю вам, как специалист, ибо армия, нарушившая присягу, убившая Государя и перебившая своих офицеров - уже не армия. Высокие идейные программные цели декабристов ей чужды. Парламентский строй Николаевскому солдату непонятен. Они и конституцию принимали за жену Константина Павловича. Федерация, вольности, реформы - мертвые слова для темной массы. Ей понятно одно. Закона больше нет. Нет наказания. Есть: - наша воля... Так почему же солдаты, изменившие императору Николаю I, должны повиноваться и быть верными каким-то Пестелю, Рылееву, Муравьевым и так далее? Все это: - "баре! Князья да грахвы, полковники, да енаралы. А мы их на своем хребте опять вези! Не жалам! Пущай Хведор Кирпатый заседает! Сажай Кирюшку! Ен человек верный. А енералов по боку... Не желам"... Ну и сядет Кирпатый, а не декабристы.

- Беды от того большой не вижу, - сказал Долгопольский. - Кирпатый и есть народ.

- Вот это мне и страшно, товарищ, - понижая голос и поеживаясь всем телом, проговорил Портос. - И, когда думаю о революции, - содрогаюсь. Ибо боюсь, что революция-то эта будет сопровождаться зверскими расправами темной массы с интеллигенцией. "А! воротничек, сукин сын, носишь!?.. Руки без мозолей - бей буржуя!..".

Бреханов рукою остановил Портоса и с тихой и благостной, елейной улыбкой на бородатом лице спросил его:

- Не думаете ли вы, многоуважаемый, что наши товарищи, фабрично-заводские рабочие, нами обработанные, уже не толпа... нет... а организованное общество, знакомое с марксистскою литературою, в дни революции примутся разбивать черепа нашим инженерам, или, чего доброго, будут совать директоров горных предприятий головою в доменные печи?

Маев вскочил с тахты и весь задергался, как картонный дергунчик, задрыгал ногами, замахал руками и завизжал:

- Один мой знакомый исправник, тот, знаете, шел дальше господина Портоса, и самым наисерьезным образом предсказывал, что, если только да революция разразится, еврейские молодые папиросники, пальтошники и пуговишники немедленно организуют великую революционную инквизицию и примутся повсеместно устраивать вжасные революционные застенки, где Русским офицерам будут выкалывать глаза и забивать спичкэ под ногти! Х-ха! Вжасно мрачно настроен господин офицер.

Долгопольский подошел к Портосу и остановившись в шаге от него и нагнув голову, как дятел стал говорить, напирая на о.

- Это народ богоносец-то?.. Это православные-то люди? Да что вы, батюшка! Да помилуйте батюшка! Богоносец-то!..

- Ну, что говорить... Баста! - крикнул, совсем хозяином распоряжаясь у Агнесы Васильевны, Портос, - идемте водку пить... Хозяйка давно мне знаки подает, что пора и к ужину...

XXXVI

Пили здорово.

- Как слеза, чистая, - говорил Глоренц. - Бувайте здоровеньки, товарищи.

- Высочайше утвержденная, - чокаясь с Кетаевым, сказал Портос.

- Народная влага-с.

- Вы народную-то пили?.. Самогон?

- Пивал в Сибири.

- И что же?

- Денатуратом отзывает.

- Вот то-то и оно... Как без ненавистного-то правительства? Революция, поди, и слезу сметет с белою печатью, - сказал Портос.

- Народ не хуже поставит, - ответил Долгопольский.

- Дал бы Бог...

- А хороша водка.

Пили, наливали, разливали, расплескивали дрожащими руками по скатерти. Видно - дорвались до водки. Наголодались и жаждали ее.

Закусывали небрежно. Кетаев руками с блюда брал ломти колбасы и жадно хрустел ею, дыша чесноком. Глоренц мешал водку с пивом.

- Медвежий напиток... Ссыльные так пивали. Водки-то, знаете, мало было.

Петрик сидел подле Агнесы Васильевны. Она ничего не пила. Пригубила водку в рюмке привязавшегося к ней Глоренца, налила себе пива и не притронулась к нему. Она иногда под столом пожимала руку Петрику и шептала ему:

- Будьте умником... Скажите что-нибудь... Что вы все молчите. Смотрите, какой молодец Портос... Так и бреет...

Но Петрик молчал. Что мог он сказать? Он чувствовал себя совсем чужим и далеким от всех этих людей.

По другую сторону стола рыхлая и неопрятная Тигрина совсем напилась и стала похожа на пьяную старую бабу. Она через стол кричала Портосу, брызгая слюнями.

- На запад... На запад, нечего нам на запад-то смотреть, батюшка! Что они там застыли в своем чистоплюйстве. До сей поры не собрались построить желзную дорогу из Англии в Нью-Йорк.

- Bеpa Матвеевна! через океан-то, - остановил ее Бреханов.

- И что, батюшка, за беда - окиян! У нас в Харькове, в саду Коммерческого Клуба, ка-к-кой овражище был и тот засыпали. Народом собрались и засыпали! Эка невесть беда какая - окиян. Народом-то!.. Навалиться только...

На углу стола Недачин, сельский учитель, вспоминал про Японскую войну и говорил, нагнувшись к Портосу:

- У нас все так! Вы знаете, в Каспийском моpе какие броненосцы стояли, все пошли во Владивосток и, конечно, были потоплены японцами. Я вас спрашиваю - кому они мешали в Каспийском-то море!..

- Это вы, Павел Сергевич, - спросил его Портос, - в 1905 году были руководителем матросского бунта в Архангельске?

- Я-с.

- И матросы ничего? Не смеялись над вами?

- С чего же им смеяться-то, - удивился и слегка как бы обиделся Недачин.

- Да так. Уже очень глубоки ваши познания в морях и морском деле...

В маленькой столовой было душно, шумно и гамно. Давно выпили водку и только пиво еще горело янтарями по стаканам. Тарелки были опустошены. Но никому в голову не приходило перейти в другую комнату. Сизые волны табачного дыма стыли пластами над головами гостей.

Глоренц взял гармонику и заиграл на ней какую-то частушку. Он запел и его поддержала Агнеса Васильевна.

- Десять я любила, Девять позабыла, Ах, одного я забыть не могу.

Все пристали нескладным хором и повторили нехитрый мотив:

- Десять я любила, Девять позабыла, Ах, одного я забыть не могу.

Пальцы пьяного Глоренца не могли держать ладов. Он откинулся на спину стула и, опуская голову, сказал:

- Играйте кто-нибудь, товарищи, я не могу что-то. Голова дурная стала совсем!

Портос взял у него из рук гармонику. Петрик дивился на него, не узнавал корректного, снобирующего в школе Портоса. Портос расстегнул китель и за ним была видна голубая рубашка. Расставив ноги, он с ухарским жестом раздвинул гармонику и сразу заставил ее запеть ладно и дружно все тот же немудреный, назойливый мотив. Он сочинял свои куплетцы и пел их к великой радости гостей.

- Я сидела на баркасе, На коленочках у Васи.

Ела жамки и конфетки Из Васяткиной жилетки...

И хором все:

- Десять я любила Девять позабыла, Ах одного я забыть не могу.

Сквозь удалое пение прорывались слова. Тигрина насела на Бреханова.

- Не согласна я... Не согласна и все... Я не хочу кацапкой быть... Хай живе вильна Украина!

- Извольте, и на это подладим, - сказал Портос и, издав стонущий звук, сразу заиграл "Гречаники".

- Пишла баба на базар, Грешной муки покупаты Гречаники учиняты.

Все подхватили:

- Гоп мои гречаники, Гоп мои яшны Чего-ж мои гречаники Сегодня не смачны.

Портоса точно несло куда-то. Лукаво подмигивая Агнесе Васильевне на Тигрину, лицом оставаясь серьезным, он продолжал:

- С помыйныцы воду брала, Украину учиняла.

И разошедшийся хор вопил в каком-то диком первобытном восторге:

- Гоп мои гречаники, Гоп мои яшны...

Агнеса Васильевна пальцем грозила Портосу.

- Стыдно, стыдно, вам, Портос, смеяться над Божьими людьми! - говорила она ему.

Портос глушил ее слова воплями гармоники.

Петрик пересел в угол за буфет и ничего, ничего уже не понимал.

XXXVII

Расходились за полночь. "Социалистиков" совсем развезло. Видно, не были они привычны к такому угощению. Недачин и Глоренц выходили в уборную. Их рвало. Они возвращались со всклокоченными потными волосами, с отстегнутыми воротничками и сбитыми на бок, неряшливо висящими галстуками.

- Что, товарищи, - весело встречал их Портос, - по славному римскому обычаю два пальца в рот, и качай сначала. Водки, или пива?

Но те жалобно мычали и пучили безсмысленно глаза.

- Эх вы! Российскую революцию учинять хотите, а с водки размякли. Ведь народ-то, чтобы поднять, море водки с ним выпить придется, а самому, а ни-ни, ни в едином глазу не быть. Вот он где Российский-то Карл Маркс сидит! - потрясал он пустою бутылкою над головою.

Уходили опять партиями - три, три и два. Недачина и Глоренца разделили и взяли под покровительство, первого Фигуров, второго Бреханов. Кетаев ушел, обнимая совсем размякшую Тигрину.

- А ведь он ее того, - подмигнул на Кетаева Портос Агнесе Васильевне.

Она погрозила ему пальцем.

Портос задержался. Петрик ожидал его. Ему непременно надо было переговорить с Портосом.

- Ну что, - спросила Агнеса Васильевна, - как мои безбожные люди?

Она стояла за столом с запачканной скатертью, грязными тарелками, недопитыми стаканами, колбасной шелухой и селедочными головами и хвостами. Вся комната была в полосах сизого табачного дыма. Терпко и противно несло из коридора спиртною рвотою.

Портос застегивал свой китель и безстыдным движением поддевал под него поясную портупею.

- Да... не хуже наших... Только у нас это чище как-то... И эти люди будут революцию поднимать?

- А что же?

- Ведь это, Агнеса Васильевна, не вверх к хрустальным дворцам и общему солнышку, а вниз в помойную яму... Это променять порося на карася.

- Что делать! Pеr aspеra ad astra!..

- Как бы с такими-то вождями мы не застряли в пропастях... Ну спасибо за показ... вашего зверинца.

Он подал руку Aгнесе Васильевне и как-то фамильярно и брезгливо пожал ее.

Петрик церемонно распрощался, и оба, молча, стали спускаться по лестнице. Следы невоздержанности "социалистиков" лежали на каждой площадке.

- Вот, - сам себе говорил Портос, - если офицер загуляет и напьется, да напачкает, вся литература готова изображать его пьяные подвиги. И к девкам-то ездят, и пьяные скачут, ну, а напиши кто про "социалистиков" - никто не напечатает. Тут цензура построже царской. "Социалистики" не люди, - ангелы, а умны! Из Каспийского моря броненосцы в Японию шлют! Атлантический океан, как Харьковский ров, засыпают! Н-да! Нет... писать про такое нельзя. Это мы, царские слуги, - хамы и пьяницы... Это мы, Русский народ, - пьяницы, черная пьяная сотня, а они - хмельного в рот не берут... Бреханов пристал ко мне, чтобы я подписал какое-то воззвание к русским людям.. К русским людям... Презрение-то какое!.. К немцам, французам, англичанам, а тут к русским людям... не ошибитесь... тоже... - люди!.. По поводу кровавого навета на евреев!.. Где-то мальчика евреи убили, так не может того быть... Евреи!.. А Русская богородица сладострастница может быть? С красной петлею-удавкой на шее... Насладись... Возьми мою ночку, а потом и высовывай под петлею язык!.. Русское изуверство - сколько хотите! Тут никакого кровавого навета. А тронь еврея - весь мир зашумит!..

Петрик шел молча рядом.

На перевозе они взяли ялик. Сидели рядом, но были как чужие.

Ялик мягко покачивался на волнах. Шелестел упругою влагою, раздвигая ее носом. Луна отражалась в реке. Свежа была ночь и приятен после дымной и душной комнаты, полной пьяными людьми - простор Невы и ее нежное, ароматное дыхание.

У Дворцового моста вышли и пошли по широким и жестким гранитным плитам. За низким каменным парапетом плескалась Нева. Волнышки набегали и с легким звоном разбивались о камень. У Царской пристани на оттяжках стоял большой катер. Матрос-гвардеец в черном бушлате застыл подле него.

Зимний Дворец в громадных окнах тускло отражал луну. Кое-где светились огни. У будок стояли неподвижно, с ружьем у ноги, рослые часовые гвардейцы в высоких киверах с блистающей медью гербов. Четко цокая подковами проехали два молодцеватых казака, на легких степных лошадях. Похаживали по панели околодочные в офицерских плащах, городовые стояли посреди улицы между ярко горящих фонарей.

Суровая и красивая подтянутость была кругом.

Точно и самый воздух хранил почтительную тишину.

- Нет, куда им! - проворчал Портос, - "социалистикам!.."

Когда поравнялся с Эрмитажем, едва слышно сказал:

- А впрочем: - еt la gardе qui vеillе aux barriеrеs du Louvrе, n'еn dеfеnd pas nos rois...

Они поднялись на горбатый мост и шли мимо высоких казарм 1-го батальона Лейб-Гвардии Преображенского полка.

- Портос! - вдруг останавливаясь, сказал Петрик. - Скажи мне... - мольба и тревога были в его голосе. - Ты, правда, у них... в партии?..

Портос ничего не ответил. Он увидал вдали порожнего извозчика, махнул ему рукою и быстро зашагал к нему. Петрик побежал за ним.

- Портос!.. Это мне очень важно знать... Слышишь... Скажи... Правда ты в партии, стремящейся к ниспровержению Престола?

Портос садился на извозчика. Он не предложил подвезти Петрика.

- Ерунда!.. Какая ерунда! - сказал он. И, не прощаясь с Петриком, дал знак извозчику, чтобы он трогал.

Петрик глубоко засунул руки в карманы. Точно боялся, что протянет руку по привычке Портосу. Убрал голову в плечи, и глядя под ноги, тихо пошел наискось по Марсову полю.

XXXVIII

Для Петрика было очень важно знать - в партии Портос, или нет?

Петрик не разбирался в партиях. Он не только не занимался политикой - он ею не интересовался. Партия - "partiе". - Петрик переводил буквально, это была - часть. Часть, не слагавшаяся в целое, но противоборствующая целому и это целое и стройное разрушавшая на части. Сословия: - дворянство, крестьяне, мещане, торговые люди, духовенство, казаки, инородцы - это целое составляли, крепили и берегли. Для Петрика Россия была едина. В ней все были - Русскими. Он в своем взводе, в команде разведчиков имел и великороссов, и татар, и малороссов и поляков, были в нем и жид и латыш - для Петрика они все были - Русскими... Русскими солдатами. И что радовало Петрика - что они все тоже считали себя Русскими, и этим гордились. Он знал, что кто бы и где бы ни спросил их, - кто они? - они никогда не скажут: - "я - еврей" или "я латыш"... но всегда: - "я Русский". Это было то великое целое - Россия, что покрывало все части.

Партия стремилась это разрушить. Все равно какая... Даже - монархическая. Для Петрика в монархии не могло быть монархической партии - она была ненужной... просто - лишней, ибо вся Россия - монархия. Быть членом партии - по понятиям Петрика, - значило перестать служить Государю и повиноваться его законам, но служить партии, по ее законам и приказам. Это было двоевластие - это разрушало целость его России, той России, какую себе представлял Петрик.

Партия была враждебна России и быть в ней - значило идти против России.

Если Портос в партии - он враг России. И Петрик не может дружить больше с Портосом. Он не может на него донести. Офицер не доносчик, не фискал, не ябедник. Они же были кадетами в одном корпусе!! Петрик отойдет от Портоса: - холодным невниманием он покажет, что он его понял и не с ним. Он будет наблюдать за ним... и, если Портос... шагнет в бездну?.. Петрик исполнит свой долг.

Родина выше дружбы.

"Божьи люди" показали Петрику, что Валентина Петровна была права: - "нигилисточка" - это не шутка, не милая, веселая игра. Это партия... Петрик перестал бывать у нигилисточки. Он не считал ни ее, ни ее "божьих людей" опасными для государства, - слишком глупы и ничтожны все они были, да, наверно, за ними следила полиция. Но - Портос!

Петрик сразу увидел, что Портос - вожак. Портос в партии - делал партию страшной. Портос в партии - офицер-изменник. И как не мог представить себе Петрик офицера-масона, так не мог он представить его и партийным.

В простой и несложной душе Петрика шла большая работа. Он сознавал, что как-то выяснить все это было надо. Он понимал, что вызвать Портоса на объяснение ему не удастся. Портос ему ничего не скажет, или обманет его, ибо партия допускает ложь, а Портос - человек скользкий.

С этого дня он избегал встреч с Портосом. И это было тем более легко, что Петрик проходил занятия в школе с полным усердием, Портос относился к ним "спустя рукава" и, пользуясь Страстной и Святой неделями, экзаменами, сборами в лагерь, совсем не бывал в школе.

Петрик чувствовал, как маленькая трещина, образовавшаяся в их отношениях в день знакомства с "божьими людьми" у нигилисточки, разросталась в глубокую страшную пропасть.

Петрик боялся, что будет тот день, когда он, знающий, кто такой Портос, будет вынужден сделать что-то ужасное и противное, во имя офицерского долга. Из друга Портос становился - "врагом внутренним".

Петрик боялся об этом думать.

Как?.. где?.. когда?.. Но когда-то это должно разрешиться. И это было ужасно.

Но Петрик был занят. Ему некогда было об этом много думать.

XXXIX

На второй день праздника Валентина Петровна в фетровой черной шляпе - треух, в теплом суконном рединготе и амазонке, в сером манто, на извозчике ехала через Троицкий мост.

Был десятый час утра.

Столица гудела колокольным Пасхальным звоном. Отдельные удары тяжелых соборных колоколов сливались в общий гул и от того казалось, что какой-то незримый, несказанно прекрасный, торжественный оркестр играл высоко в синем небе. От этой игры в небе - празднично было на сердце у Валентины Петровны.

По небу - как нежные страусовые перышки разбросались белые и розовые облачка и стояли на месте.

На земле все блистало под солнцем. Больно было смотреть на Неву, отражавшую в мелкой зыби яркие солнечные блистания - тысячи маленьких солнц! Весело сновали по ней пароходики и белые ялики с задранной кверху кормой, точно чайки, косили к Мытному и обратно.

Деревья Александровского парка, еще черные и голые, набухли весенними соками и стали гуще. Мокрые шоссе манили под густой переплет их ветвей. На мосту и вдоль парка - везде был празднично одетый народ. У самого съезда с моста - ярославец мужик, в розовой рубахе и черной жилетке, устроился с большим лотком красных и лиловых яиц и бойко ими торговал.

На паперти Троицкой церкви пестрою толпою собирались богомольцы. Оглушали звоны ее колоколов.

Валентина Петровна увидала темно-малиновую большую машину Портоса, верховых лошадей под попонами и кучку любопытных на углу Кронверкского проспекта.

И ее там увидали.

Солдаты стали снимать попоны и подтягивать подпруги. Портос скинул пальто и в длинном сюртуке с пришпиленными полами пошел навстречу Валентине Петровне.

Немного жутко было садиться на рослого "Фортинбраса" в толпе народа, и сильно забилось сердце у Валентины Петровны, когда становила она маленькую ножку на руку Портоса и он бережно оправлял складки и застегивал резинку на правой ноге.

Лошадь тронула легко и плавно, и Валентина Петровна сейчас же оценила пружинистую гибкость ее просторного широкого шага.

Портос на большом вороном хентере, одолженном ему его приятелем Бражниковым, был великолепен.

В этот утренний час Каменноостровский проспект был пустынен. Они ехали по сырым от росы торцам, мимо высоких нарядных домов и далеко впереди в сером кружевном мареве виднелись сады Аптекарского острова.

Вся красота Петербурга раскрывалась перед Валентиной Петровной. Они ехали шагом, и ей xoтелось говорить, сказать все то, что наболело в ее сердце. С Яковом Кронидовичем она боялась поднимать серьезные вопросы. Яков Кронидович смотрел на нее, как на девочку, снисходил до нее, и это оскорбляло Валентину Петровну и заставляло ее скрывать свои мысли, жить внутри себя. То дамское общество, что ее окружало, никогда ни о чем серьезном не говорило.

- Как красив наш Петербург, - сказал Портос, глядя вдаль. - Какие в нем всегда прозрачные, точно акварельные тона.

- Я бы сказала - с гуашью, - промолвила Валентина Петровна. Ее замечание показалось ей значительными Она почувствовала, что этим она начнет свой серьезный разговор.

- Да... с гуашью... Вы правы. Особенно зимою. Великий человек был Петр!

- Неправда-ли, - быстро отозвалась Валентина Петровна. Она почувствовала, что он ее понял и подхватил брошенный ею мяч разговора. - И какой нехороший Владимир Васильевич.

- Стасский?

- Да.

Она вспомнила вчерашний разговор у нее в столовой за разговенным столом. Стасский, ковыряя вилкой в заливном поросенке, говорил о новой пьесе Мережковского и о Петре Великом. Он называл Петра развратником, при дамах, брыжжа слюнями и выпячивая с отвращением нижнюю губу сказал: - "корону на уличную девку надел! Подарил России царицу!"

- Он говорил, - торопясь и волнуясь, рассказывала Портосу Валентина Петровна, - что Петр кровью упился...

- Может быть, - спокойно сказал Портос. - Есть времена, когда это невредный напиток. Посмотрите, как взошла и расцвела от человеческой-то крови Россия! А Петербург! Какая красота!

- Стасский еще говорил - торопилась все сказать Валентина Петровна, - что Петр православную веру унизил и надругался над нею.

- Все не могут примириться со святейшим Cинодом, - усмехнулся Портос. - Все им Победоносцев снится. Умнейшая и образованнейшая, между прочим, Валентина Петровна, личность была. - И, меняя тон на очень серьезный, Портос добавил: - что поделаешь, милая Валентина Петровна, когда иеpapхи наши готовы разодраться между собою из-за брошенной кости. Ну и пришлось поставить над ними штаб-офицера Преображенского полка для послушания. Ведь и владыки, Валентина Петровна, не из святых набираются. Святые-то больше по кельям в "старцах" сидят.

- И будто Петр Венусу, из Италии привезенной статуе, поклоняться велел... Головы сам стрельцам рубил... Сына пытал... По словам Владимира Васильевича, Петр Россию от тихого поступательного движения, начатого мудрейшим царем Алексеем Михайловичем, толкнул в бездну... И повторял он с такой ужасной, злобной усмешкой фразу из новой пьесы: "а Петербургу быть пусту!.. быть пусту!.." А меня, знаете Портос, от его слов, таких злобных, мороз подирал по коже...

- Это новая мода и, как всякая мода, она имеет успех у толпы.

- Какая?

- Ругать старое. Подрывать свиным рылом основы, заложенные отцами и дедами... Чем дальше мы удаляемся от исторического лица, чем меньше можем слышать личных воспоминаний о нем, чем меньше сохраняется писем, записок и дневников, чем меньше предметов их обихода сохраняет нам время - тем шире становится поле для догадок, инсинуаций и клеветы и тем наглее становятся исследователи. Это у нас называется:- "исторической перспективой". История уже не зеркало былой жизни народов, но орудие для достижения определенной цели. Свои и иностранные историки - исследователи, большею частью братья масонского ордена, по каким-то особо раскопанным документам, якобы никому, кроме них, не известным, преподносят свои выводы и разоблачения... Гадкие по большей части выводы и мерзкие разоблачения. Толпа это любит. Толпа награждает за это рукоплесканиями. Толпа платит за это. Она любит, когда развенчивают тех, кому отцы ставили памятники. Да и меценат, из масонской ложи, найдется, чтобы существенно поблагодарить за это... На их мельницу вода - убить национальную гордость, подавить любовь к Отечеству!.. И - ярлыки, Валентина Петровна, ярлыки на липкой смоле, клейкие, гадкие и жгучие! Россия - татары!.. Азия!.. - Петр - развратник, сифилитик и микроцефал!... Екатерина - распутная бабенка!.. Их государственные дела замалчивают, а вот в их альковах копаются, под кровать засматривают. Александр - отцеубийца, всю жизнь мучившийся этим и ставший ненормальным... Николай I - грубый солдат - никого не пощадили... Ведь это, Валентина Петровна, все равно, как если бы, описывая, скажем, Зимний Дворец и Эрмитаж, - мы описали бы только помойные, да выгребные ямы, не коснувшись ни зал, ни картин, ни мрамора, ни бронзы, ни вечной гармонии красоты ... Это новый подход к истории. Подход - патологический. И это нужно для того, чтобы уничтожить Россию руками самого Русского народа... Вали ее - гнилую!..

Валентина Петровна слушала Портоса и точно пила из светлого источника вкусную прозрачную влагу. Она то смотрела на его оживившееся красивое лицо с блестящими глазами, то опускала свои глаза и любовалась бархатистыми тонкими ушами Фортинбраса, бывшими в постоянном движении. То настремит он их и смотрит вдаль в разворачивающуюся ширь островов, то прижмет к темени, точно сердится на соседа, то будто слушает, что так горячо говорит его хозяин.

XL

По деревянному мосту переехали на Каменный остров. Был прозрачен стук копыт по новым доскам моста.

На острове, по одну сторону шоссе, стояли дачи, еще слепые заставленными ставнями окнами, с черными, не посыпанными песком дорожками садов, по другую, за широкими ветлами, росшими по обрывистому берегу, Малая Невка несла блестящие глубокие воды.

Из Крестовки в нее вылетала узкая, длинная белая шлюпка. Три гимназиста, совсем уже по-летнему, в коломянковых блузах, гребли на ней в три пары весел, девушка в желтом соломенном канотье с белыми лентами, в синей кофточке нараспашку, сидела на корме, держась за веревки руля, и в такт гребцам нагибалась вперед, точно стараясь движением гибкого тела подогнать лодку. Они круто свернули вниз по течению и, оставляя серебряный след, понеслись вдоль Крестовского острова. Гимназисты весело смеялись. Они что-то сказали барышне на корме и та обернулась и маленькой ручкой помахала Валентине Петровне.

- Как хорошо! - сказала Валентина Петровна.

Портос свернул вправо на грунтовую дорогу с мокрой красноватой глиной. По бокам уже показалась молодая трава.

- Можно ? - спросила Валентина Петровна, и Фортинбрас точно понял ее, потянул повод, колыхнул черным навесом гривы и, упруго подставив заднюю ногу, легко и просторно побежал широкою рысью, радуясь мягкому грунту, свежему весеннему воздуху и легкой и ловкой наезднице.

С каждым глотком воздуха, напоенного запахом воды и свежих весенних древесных соков, в душу Валентины Петровны вливалось счастье, то самое счастье, что знала она в детстве, в Захолустном Штабе, когда была свободной его королевной.

И лучшее чувство - чувство благодарности Портосу за доставленное удовольствие - согревало ее сердце.

По Елагину ехали шагом. В прозрачном мареве тонкой дымки скрывался залив. От Крестовского Яхт-Клуба неслись мерные звуки ударов топора. Одинокая яхта, занавесившись белыми парусами, точно видение, стояла у пустых пристаней. Легкий ветерок задувал поверху и задумчиво шумели голые вершины дубов и лип.

- Смотрите: снег! - воскликнула Валентина Петровна, хлыстиком показывая на полосу рыхлого, ноздреватого снега, притаившегося у северного края обрыва дороги - остаток большого сугроба.

"Как много, много радости жизни", - думала Валентина Петровна, глядя на этот остаток зимы. "По снегу сюда на тройке! Когда в серебряном инее горят алмазами деревья парка!.. Пристяжные кидают белые комья снега и щелкают по кожаным отводам... Летом на парусах по голубым волнам залива в Стрельну, Петергоф, в Tеpиoки... Идти, гонимой ветром вдоль берега, и слушать музыку курорта!.. Для нее это недостижимо... Яков Кронидович этого не любит. Ему всегда некогда. Он вечно занят. Он ищет правду... Раскапывает ее в трупах"...

Она тяжело вздохнула.

- Ах да!..

Она вспомнила, что и эта радость красивой прогулки - запрещенный плод. Может быть, потому он так и сладок?

Они возвращались левым берегом Большой Невки. С непривычки она устала. Весенний воздух опьянил ее. У ресторана Кюба, бывшего Фелисьена, о котором Валентина Петровна столько слышала восторженных рассказов, но где никогда не была, стоял автомобиль Портоса и вестовые с попонами их ожидали.

Это внимание Портоса глубоко ее тронуло.

- Зайдемте позавтракать, - сказал Портос.

- Ах нет, что вы?... Довезите меня, если можно, на вашем "биле" до Летнего сада, а там я возьму извозчика. Я даже не рискую вас пригласить завтракать к cебе, - робко добавила она.

- "Что будет говорить княгиня Марья Алексеевна!" - сказал Портос, протягивая руки, чтобы снять Валентину Петровну с седла.

- Если хотите... Да... Я не хотела бы, чтобы наши прогулки были неприятны Якову Кронидовичу.

- "Княгиня Марья Алексеевна" все равно будет говорить все, что взбредет в ее пустую голову. На то она и "Марья Алексеевна", - сказал Портос. - На чужой роток не накинешь платок... Но не все ли равно это вам? Жена Цезаря вне подозрений.

Валентина Петровна вздохнула, но ничего не ответила. И всю дорогу до дома она молчала и рассеянно слушала что-то длинное, что ей рассказывал Портос.

Самая музыка его голоса была ей приятна.

XLI

В ее сердце пробуждалась весна. В глубине души что-то пело, играло и ликовало. Не там, где грудь, печень, легкие, селезенка, вся эта гнусная проза анатомии Якова Кронидовича, от чего несет трупным смрадом смерти, а в нетленной душе, где зародилась любовь!

Апрель был удивительный. Каждый день, в туманах за Смольным, вставало солнце и к девяти часам утра в воздухе разливалась та нежная хрустальная прозрачность, что придавала всему вид старой акварели.

По голубому небу паслись перламутровые барашки. За Биржей, где-то в Финляндии, на том берегу, точно задний план декорации, громоздились большие кучевые облака, отливали в розовое, в синь, становились лиловыми, чернели и вдруг таяли, распадались, и к закату там по алому полымю тянулась узкая фиолетовая полоска по горячему огненному небу...

Какие то были закаты!

Каждое утро Валентина Петровна вскакивала с постели, накидывала на себя пушистое белое saut-dе-lit и в туфельках на босу ногу подбегала к окну. Она отодвигала тяжелые портьеры, поднимала штору и смотрела в окно. Внизу еще стлался туман. Запотели стекла. В садике торчали набухшие почками ветви сирени, и бриллиантами горели на них на солнце капли росы. Пол-садика закрывала длинная тень от дома, и по ту сторону улицы сверкали в ярких лучах коричневые железные крыши домов и блистали, как зеркало, дымясь прозрачными испарениями. Она открывала форточку. Вместе с гулом и треском города в нее врывались непрерывный, радостный писк воробьев в садике, гулькание голубей на соседней крыше и непередаваемо нежный сладкий запах Петербургской весны.

За дверьми, почуяв, что хозяйка встала, Диди царапалась ногтями и радостно повизгивала.

Скорее, скорее... одеваться!

В амазонке и высоких сапогах, со шпорой на левом, в треухе на туго стянутых косах, она проходила через гостиную. Собака, согнув спину и поджав вопросительным знаком хвост, шла у ее юбки. Валентина Петровна останавливалась у зеркала и смотрела на себя, прищурив большие зеленоватые глаза.

Да... хороша!... Очень хороша!

Она отражалась в зеркале вместе с левреткой. Стройная, с укрученной около круглых бедер амазонкой, с тонким хлыстиком в руке. Серый редингот мягко облегал ее молодую нетронутую грудь и узкие, девичьи плечи. Собака большими черными глазами глядела в глаза хозяйке.

"Совсем портрет начала века... Левицкого. Дама с левреткой... Картина!.."

Она высвободила из-под треуха завитую прядку золотистых волос. Точно от ветра распустились, выбились волосы.

Да, очень хороша!

Она отвернулась от зеркала и прошла мимо рояля. Вчера, вечером, после прогулки, она одна играла Генделевское Largo. Диди, протянув лапки с длинными пальцами - точно и не собачьими, спала в кресле. Ее лапки легли в переплет. Правая передняя на левую заднюю, правая задняя под левой передней. Кот Топи лежал на крышке рояля и будто слушал ее игру, щуря прозрачные аквамариновые глаза.

Она играла и вспоминала, как играли они втроем в день ее рождения. Это меcто играла скрипка Обри, здеcь вступила виолончель Якова Кронидовича, а тут она громами всего рояля покрыла и скрипку и виолончель.

Largo?.. Налетело, захватило, свалило, сокрушило тихую покойную жизнь.

Свободной походкой, - как стали от езды легки и гибки ее ноги! - она пошла в прихожую. Таня ожидала ее с накидкой в руке.

- К фрыштыку будете дома?

В открытую дверь был виден тот кабинет. Ермократ прибирал на широком столе, заваленном бумагами. Он хитрым, злым, змеиным взглядом смотрел на нее. Рыже-седые, редкие волосы свалялись колтуном на его голове. Бородка торчала космами. Он не поклонился ей. Он глядел на нее маленькими глазами и его взгляд безпокоил Валентину Петровну. Ей казалось, что из кабинета несет запахом трупа. Она закрыла дверь в кабинет.

- Да... только скажите Марье, что я приду около двух. Поздний будет завтрак, - сказала она.

- Завтракать будете одне-с?

- Конечно одна... Дома Ди-ди! - строго сказала она побежавшей к дверям собаке. - Дома!.. Вы прогуляете ее Таня?

- Слушаю, барыня.

Мягко и послушно раскрылась высокая дверь, снаружи обитая зеленым сукном, золотыми гвоздиками. На другой половине блистала бронзовая доска. Вся лестница горела в солнечных лучах, в косых потоках света, играющего радугами пылинок. Два марша - и она была на свободе. Чуть не бегом шла она вдоль садика, где ее приветствовали, оглушая, воробьи. Знакомый извозчик ждал, чтобы везти туда, где было условлено, что будут лошади.

Любовь?

Радость прогулки... Очарование весны, воздуха, природы, лошадей...

"Яков Кронидович - вы можете быть спокойны. Я слишком умна и знаю, что это такое!"

Петр Николаевич Краснов - Largo - 02, читать текст

См. также Краснов Петр Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Largo - 03
XLII Три дня шел Ладожский лед. Сильно похолодало. Лил дождь. К ночи п...

Largo - 04
XIX Да, действительно, Валентине Петровне был нужен защитный цвет . То...