Петр Николаевич Краснов
«Largo - 01»

"Largo - 01"

роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Двадцать четвертого марта, предпразднество Благовещения, святых Иакова, Захария и Артемона, в доме Тропаревых двойной семейный праздник: - именины хозяина Якова Кронидовича и день рождения его жены - Валентины Петровны.

Валентина Петровна проснулась, как всегда, в девятом часу утра. Она лежала, не открывая глаз, постепенно переходя от сна к бодрствованию, вступая в день, полный хозяйственных забот.

Во сне играла музыка - хорошая примета. Большой, будто симфонический, оркестр... Какой-то совсем незнакомый Валентине Петровне марш... Очень звучный... В нем были торжественность Русского гимна и безпокойные вскрики Марсельезы... Он точно остался в ушах. Валентина Петровна пыталась вспомнить понравившийся ей мотив. Ловила его, крепче закрывая глаза, стараясь вернуть чары только что отлетевшего сладкого сна. - Не могла. Марш замер где-то в безконечной дали и исчез безвозвратно, навсегда, как исчезают сны.

Валентина Петровна вздохнула и открыла глаза. В щель неплотно задернутой тяжелой портьеры, сквозь занавес, мутное входило утро. Желтоватым светом была напоена штора вся в мелких сборках, и этот мягкий свет петербургского утра, еще с далеким, не поднявшимся над домами солнцем, точно осторожно, чтобы не обезпокоить хозяйку, вошел и разлился по всей спальне.

Совсем маленькая спальня, - и - такая уютная. В углу, у стены, противоположной окну, кровать красного дерева, в меру широкая, низкая и мягкая, мягкая. Три подушки - две под голову, третья сбоку, и неразлучная думка. Это она-то и навевает колдовские сны, звучит несказанно прекрасным оркестром и шлет к утру ясные мысли. Стеганое на пуху серебристо-серое одеяло лежит так нежно, точно в нем нет веса и так хорошо греет. В углу - иконы и лампада в малиновом стекле. Спаситель - им благословили их брак, Святой апостол Петр в старинном серебряном киоте, Казанская Божия Матерь с прекрасным Ликом, озаренным сиянием громадных глаз. Все те святые, кого Валентина Петровна помнит из еще не так давнего детства, когда вся ее жизнь была совсем иною, другие были мечты и другие люди ее окружали.

Она приподнялась на подушках и еще раз вздохнула. Теперь - тяжело.

Так вышло... Значит: - так Богу угодно. На все Его святая воля.

В головах красивая тумбочка с электрической лампочкой и книгами. В ногах низкое широкое настоящее кресло Александровских времен, вероятно еще крепостной столяр-резчик точил его. По выгнутым ножкам, все уменьшаясь, спускаются гирлянды хитро вырезанных роз. Оно обито сероватым рипсом с нежным розовым рисунком. Под ним пара туфель. Валентина Петровна с удовольствием посмотрела на них: - такие они маленькие, аппетитные, как ее ножки... На кресле мягкий, белый халат на нежном белом меху и название ему такое милое и зовущее - saut-dе-lit... Прелесть!..

Ковер во всю комнату, сероватый с нежным рисунком блеклых роз в зеленовато-голубых листьях. Туалетный столик с тройным зеркалом и целым набором хрустальных баночек, блюдечек, коробочек и пузырьков, перед ним уютное, низкое кресло... У окна в корзине - дышат ароматом нездешней весны гиацинты...

И тихо.

Так тихо, что слышно, как шумит пламя и потрескивают дрова в печи в столовой. Эта печь выходит задней, белым кафелем выложенной стеной с бронзовым отдушником в спальню, и от нее ровное льется тепло по всей комнате.

Хорошо!..

Этот уединенный, тихий и красивый комфорт и уют покоя дал Валентине Петровне ее муж Яков Кронидович, и ему она должна быть за все это благодарна...

Валентина Петровна поморщилась. Какое-то воспоминание провело легкую черту между бровей, легло темным облачком на большие серо-зеленые, как глубина северного моря глаза. Валентина Петровна надула мягкие губки, еще сухие от сна, и тихо выдохнула: - "пефф"...

... "Конечно, если нельзя без этого"...

Какой-то милый американец из посольства на веселом ужине говорил ей, пьяно смеясь, - "lе mouvеmеnt еst ridiculе, mais lе sеntimеnt еst agrеablе"...

Валентина Петровна этого не находила. Совсем не смешно, а просто тягостно, гадко и противно, и жаль за такого достойного человека, которого она всеми силами души старалась любить и кого все так уважают и почитают. И, когда на ее лицо и лоб лезла темная, курчавая и жесткая борода, - ей всегда казалось, что от нее пахнет трупом... И от этого было страшно, противно и тошно до ужаса... Она с трудом подавляла брезгливость...

Ей это даже не мерещилось... Если бы она могла не знать, забыть хотя на минуту страшную профессию мужа? - Он был член Медицинского Совета министерства Внутренних дел и прозектор... Еще недавно он в кругу друзей похвастал, что число вскрытых мертвых тел перевалило за тысячу...

Кошмар!.. Такие люди не должны жениться!..

От этого у них нет общей спальни. Этого она уже не могла. Это было выше ее сил... У него, на другом конце квартиры, по ту сторону коридора свой кабинет и спальня. Там висят его страшные халаты, лежат гуттаперчевые перчатки, книги, атласы, стоят банки с препаратами, и ведает всеми этими вещами, и прибирает там специально для того нанятый отставной солдат с кажущимся ей страшным и диким именем - Ермократ. От него определенно и всегда разит покойником.

Ведь есть же такие профессии! Избрал же ее Яков Кронидович такой труд и говорит, что он неплохо кормит... Таким людям надо жениться на курсистках, не брезгающих этим и не боящихся трупов.

Валентина Петровна сладко потянулась. Набежавшее облачко слетело с ясного лба, прикрытого кружевом белого чепца, губы распрямились, в углу рта легло подобие улыбки. Она вспомнила другое. Тоненькие пальчики перебрали по краю одеяла. Мизинец отделился, согнулся крючком и с силой ударил по сероватому шелку. Еще и еще раз... Да... так...

...Здесь после соло скрипки, - играть будет сам Обри! - вступит виолончель Якова Кронидовича, а она своим роялем даст полную силу оркестра.

"Что же она?.. Ведь уже девять часов скоро!.. А она лежит... Когда такая уйма дела!.."

Левая рука привычным движением скользнула по обоям, туда, где, как бы повешенная на натянутых двух белых проволоках, была прикреплена круглая холодная кнопка из бледно-розового орлеца.

Валентина Петровна надавила кнопку, и сейчас же радостный визг и нетерпеливое топотание раздались за дверью спальни.

Это ее Ди-ди.

II

Диди - палевого окраса крупная левретка "уипет" ворвалась, опережая горничную и кинулась к лицу и рукам Валентины Петровны. Все гибкое, стройное тело собаки извивалось змеею. Она то припадала, почти ложилась на передние лапы, то, выпрямляясь, вскакивала, клала лапы на постель у подушек и тянулась тонким красивым щипцом к рукам хозяйки. Большие, блестящие, как два черные бриллианта, глаза казалось, говорили, высказывая все ее собачье обожание и преданность.

Таня, молоденькая, стройная девушка, в черном платье, с белым, отделанным кружевом передником, в белом чепце на светло-каштановых волосах, ловко подвинула к постели легкий столик и устанавливала на нем кофейный прибор и чашку.

- Яков Кронидович дома?.. Оставь! Диди! Ну будет... Couchе!.. Тихо!.. - радостно и оживленно говорила Валентина Петровна.

- Барин еще в семь часов уехали. Темно совсем было. Получили какую-то телеграмму... Сказали: вернутся только к обеду... С днем рождения и именинником позвольте проздравить вас, барыня! Сто лет жить. Богатой быть.

"Опять на вскрытие", - подумала Валентина Петровна, и Таня по омрачившемуся ее лицу точно угадала ее мысли.

- Никак нет... Ермократа Аполлоновича с собою не брали-с... И поехали безо всего.

- Спасибо, милая Таня. Какая погода?

- Солнышко, и тает... Таково-то весело!.. Кабы да завтра такая же!.. Тогда и на Пасху хорошо будет. Завсегда так, - какая погода на Благовещение, такая и на Светло-Христов праздник.

- Раздвинь портьеры, Таня...

Помешивая маленькой серебряной ложечкой темный кофе в чашке с золотым ободком, Валентина Петровна следила за гибкими, ловкими движениями Тани.

Свет точно ожидал за портьерой. Он вошел ровный и золотистый. Солнце бросило оранжевые квадраты на складки шторы.

- Таково-то весело! - повторила Таня. - Воробьи так и кричат, так и щебечут... Одевайтесь скорее, барыня. До гостей покатались бы... Прикажете письма подать?

- А много?

Таня, привезенная Валентиной Петровной из дома отца, где она выросла почти подругой своей барышни, входившая во все интересы госпожи, радостно отозвалась:

- Цельная куча!.. И телеграммов очинно даже много.

- Давай, я посмотрю за кофе.

Диди улеглась в кресле подле saut-dе-lit, уткнув умную мордочку между лапок и косила темным глазом на хозяйку. Поднимая мягкое в легких шелковистых складках ухо, она точно слушала, что та говорит.

Сев на постели, Валентина Петровна, небольшим костяным японским ножом с изображением обезьянки, проворно вскрывала телеграммы и письма.

Все поздравительные!

"Смотрите - и этот даже вспомнил!..", - улыбнулась Валентина Петровна. - Вся дивизия ее отца, из далекого Захолустного Штаба, с берегов прихотливо извивающейся Лабуньки, то целыми полками и батареями, то единолично поздравляла дорогую новорожденную. Это было приятно. Не забыли ее тенниса, прогулок верхом, зорь с церемонией, балов и вечеров - помнят Алечку Лоссовскую! - Мило!

Валентина Петровна показала Тане красивую от руки писанную акварелью открытку.

- Нашего уланского полка трубач!.. Как ловко сделан!.. Ну совсем, как живой! Ротмистр Павлович, что-ль рисовали?

Валентина Петровна, молча, кивнула головою.

- Они умеют... Настоящие артисты!..

Таня взяла столик и поднос.

- Будете одеваться, барыня?

- Да, сейчас.

Валентина Петровна вскрыла конвертик телеграммы. Кусочек желтоватой бумаги с наклеенными строчками буквенного телеграфа. Ее глаза широко раскрылись. "Вот так - так!.."

..."К сожалению буду одна. Александр ввиду завтрашнего праздника занят. Саблина".

И другая.

"Сережа не может. Заседание совете".

"Но ведь это что же"? - подумала Валентина Петровна. "Значит, нас будет... тринадцать!.. Тринадцать в день моего рождения, в день ангела Якова Кронидовича!.. Как-же это так?.."

Она стала перебирать, загибая маленькие пальчики. "Нас двое... Портос"...

На щеки лег легкий румянец милого смущения.

"Портос...Стасский, генерал Полуянов, Обри, Тверская с Андреем Андреевичем, Лидочка Скачкова с мужем, Вера, Панченко и Саблина - тринадцать! Надо кого-нибудь прибавить... Легко сказать теперь прибавить, когда это канун Благовещения и пятая неделя Великого Поста...Или убавить?.. Десять гостей!.. Жидко... весь концерт пропадет... И кого, и как убавить? Ее вечера, вечера Валентины Петровны совсем особенные. Это не банальные петербургские вечера с винтом, с "теткой", или где повыше, этим новомодным бриджем. У нее карт не бывает - и все довольны. Каждый гость у нее - имя!.. Кого убавить, да и как? Сказать не приезжайте, пожалуйста, вы тринадцатый... Но почему, скажет, или подумает гость, я, а никто другой - тринадцатый?.."

Ум Валентины Петровны работал быстро, давая оценку приглашенным гостям.

"Стасского?.. Упаси Боже!.. Врага наживешь!.. Такой злой язык... Никак нельзя... Весь концерт для него. Почтенный старик, всеми уважаемый музыкальный критик. Философ... друг недавно умершего графа Льва Николаевича Толстого!.. Правда - циник, атеист... Ей-то что до его убеждений!.. Какой умный!.. И какой прекрасный партнер ее мужу в спорах на высокие темы. Конечно, он украшение ее вечера... И генерала Полуянова нельзя... Она ему еще сейчас позвонит, чтобы напомнить о вечере. Кто же другой умеет так восхищаться ею, ее игрой, как не милейший Иван Андреевич, в чьих глазах всегда такими блестящими огоньками играют лукавые искорки!.. Обри - скрипач - необходим для их трио, которым они заменят целый оркестр... Тверская? Певица", - Валентина Петровна мило улыбнулась, точно вспомнила о чем-то очень приятном и радостном.

"Ну как же можно без нее!.. Вот, если бы освободиться от ее Андрея Андреевича?.. Странно - она даже его фамилии не знает. Сутуловатый, черный, весь заросший, в очках... Говорят: - с духами знается... и аккомпанирует, как бог!.. Конечно, она могла бы аккомпанировать Надежде Алексеевне, но Тверская как-то сказала, что хорошие пианисты всегда плохие аккомпаниаторы, они думают об игре, а не о голосе певицы... И она всегда с ним... Попросить Лидочку Скачкову приехать без мужа? Он всегда скучает при музыке. Сидит в углу кулем. Играет портупеей и любуется на свои краповые рейтузы... Но как бы Лидочка не обиделась?.. И она не любит ездить одна без своего солдафона... Вера Васильевна? - Самая красивая головка Петербурга. Личико Мадонны"...

Валентина Петровна точно увидала у себя в гостиной на диване точеную головку генеральши Барковой, в черных волосах в блестящих переливах ондуляции артистической прически, и ее лучистые светло-голубые глаза. Умопомрачительный всегда туалет... На широкой груди жемчужное ожерелье, в ушах бриллианты - картина Греза.

"Нельзя... И Панченко нельзя. Без него пропадет интерес споров между Стасским и ее Яковом Кронидовичем... Вера Константиновна?.. Невозможно!..".

Оставался Портос - штабс-капитан Владимир Николаевич Багренев, осколочек милого детства, что протекало в Захолустном Штабе. Его было проще всего по старой дружбе попросить не быть вечером... Но...

Как был бы сер, уныл и скучен день ее рождения и ее вечер без милого Портоса.

"Тринадцать?.. А, может быть, набежит "на огонек" и кто-нибудь четырнадцатый... может быть, кто-нибудь не приедет, или освободится Саблин, не поедет на заседание Барков?.."

Все равно... Пора вставать. А там, что Бог даст!

Указательный пальчик правой руки с кольцом с тремя крупными жемчужинами выразительно показал на пол, а совсем уже проснувшиеся и озабоченные глазки посмотрели на уютно свернувшуюся в кресле клубком собаку. С кресла послышалось протестующее ворчание. Очень впрочем нежное, похожее на голубиное воркование. Золотисто-рыжая завеса густых шелковистых ресничек приподнялась, и милый глаз скосил на хозяйку. Точно сказал: - "еще немножечко... Здесь так хорошо!"

- Ну-с!..

Глаза собаки раскрылись и смотрели на Валентину Петровну с немым упреком и мольбой.

- Надо, Диди!

Собака мягко спрыгнула на пол и вытянулась у постели. Гибким движением Валентина Петровна очутилась подле кресла, туфельки сами налезали на ее крошечные ножки и халатик оказался на плечах. Валентина Петровна тряхнула головкой, откидывая вьющуюся золотую прядку белокурых волос от глаза, и решительно отворила маленькую узкую дверку. Правая рука повернула штепсель, и ярко осветился блестящий аппарат городского телефона.

III

Пальчик с жемчужным кольцом давил кнопку "А".

- Барышня!.. милая барышня, двадцать три, пятьдесят два, парикмахерская Шарль, - молила Валентина Петровна.

Голые ножки под щекочущей лаской меха халатика нетерпеливо пожимались. Диди сидела подле и серьезно смотрела на телефон, точно и она ожидала ответа. Валентина Петровна боялась услышать скучающе-сонное и безразличное - "занято"...

Правая рука прижимала трубку к розовому ушку. Золотистая прядка упрямо лезла на лоб. Наконец, Валентина Петровна услышала быстрый вопрос: - "парикмахерская Шарль?"...

- Мосье Николя может причесать и завить... сегодня... да... госпожа Тропарева...

Она не любила свою фамилию.

- От часу до двух... Хорошо... Только не задержите.

Валентина Петровна повесила трубку и ждала, когда ее разъединят. Слегка нагнувшись, она ласкала собаку. Сняла трубку, но все отвечала парикмахерская Шарля... Несносные барышни не разъединили телефона. Валентина Петровна подождала еще, надавила кнопку.

- Двенадцать, восемьдесят шесть, кондитерская Де-Гурме.

Было занято... От нечего делать позвонила Скачковой.

- Лидочка ты?.. Ты не в постели?.. Какой даже в телефоне твой голос свежий... Не забудешь?.. К девяти... Не опаздывай... Ну вот еще... Я про ноты не говорила... Мне тебя надо... Какая ты!.. Николай Петрович будет?.. Ах, я так рада!..

Теперь освободилась и кондитерская. Валентина Петровна напомнила, чтобы мороженое прислали ровно к двенадцати и в кадке со льдом. Мужик подождет... Сливочное, фисташковое и земляничное...

От телефона, все также в халатике, сопровождаемая Диди, шествующей с выгнутой спиной на эластичных лапках с тонким поджатым крючком хвостом, Валентина Петровна прошла на кухню.

В ней было чисто, светло и прохладно. Большая прямоугольная плита под черным пароотводным навесом еще не топилась. У дверцы ее, на железном листе лежали швырковые, березовые дрова. От них пахло лесом, мохом и грибом. Этот запах напомнил Валентине Петровне детство и Лабуньские леса. Диди внимательно обнюхивала полена.

Кухарка Марья, толстая, аппетитная женщина в чепце на седых волосах поднялась с табурета навстречу барыне.

- Поздравляю, барыня, с днем рождения, - сказала она и, отодвинувшись от стола, показала Валентине Петровне свои утренние покупки.

На доске лежал прекрасный большой Ладожский лосось. Марья колупнула его серебристую в розовых пятнышках спину и сказала:

- Живого взяла. При мне и убили... У Романовых... Такой лосось!.. Только бы мне не испортить...

Серый дымчатый кот Топи, персидской породы, поздоровавшись с Диди, подошел к Валентине Петровне и, раскинув хвост панашом кверху, нежно терся о ее ноги.

- А рябчики?

- И рябчиков купила.

Марья подвинула корзину, где лежали серыми грудками кверху пушистые птички и с ними кочаны молодого, бледного хрупкого салата.

Все в хозяйстве шло хорошо и точно, как выверенные часы, само собою.

Когда Валентина Петровна вошла обратно в спальню, Таня уже кончала уборку. Свежий морозный воздух клубами пара врывался в раскрытую форточку. В комнате было холодно и еще нежнее пахло гиацинтами. На небольшом диванчике Таня разложила хорошенький "taillеur" и подле поставила башмаки для выхода.

IV

Дела было много. Но в этот день сознание, что сегодня - ее рождение, ее праздник, что там, где она родилась и выросла, ее не забыли - это говорила ей горка сердечных, милых, ласковых и нежных писем и телеграмм - точно окрыляло Валентину Петровну. Все ладилось. Все делалось само собою.

Она отправилась пешком - совсем недалеко от них - во Владимирскую церковь и в большой заказной просвире дала вынуть за здравие Иакова и Валентины.

Она стояла в большом белом храме, переполненном великопостными молящимися, - был четверг и много было причащавшихся, - следила за службой, молилась, и временами точно уносилась в свою, так привычную, гарнизонную церковь Захолустного Штаба. За садом, перейти маленькую, всегда пустую уличку и будет церковное крыльцо. Наверх по каменной лестнице и там в двусветном зале церковь их Старо-Пебальгского, тогда драгунского - теперь уже четыре года уланского полка. Ей было приятно сознавать, что там сейчас тоже идет служба и старенький отец Георгий - служили без диакона - будет особо поминать ее. В церкви - не здесь, а там - говеет очередной эскадрон. Ей казалось, что она слышит мягкое позванивание шпор переминающихся с ноги на ногу солдат и их сухой, отрывистый кашель. И так же, как и тут выйдет с блюдцем записочек отец Георгий и первою станет на память вычитывать: - о здравии Петра, Марии, Валентины и Иакова... Так же, как и здесь. Точно вместе молилась она с папочкой и мамочкой и не было тысячи верст, что разделяли их. Там поди - уже весна. В саду верба в золотом цвету, орешник выбросил нежные, дрожащие сережки и девочки польки у входа в церковь продают душистые фиалки. Там было просторно. Она стояла на особо огороженном месте и покойно и чинно шло Богослужение. Здесь давились в толпе. Кто-то похлопал ее по плечу свечкой и сиплым голосом сказал: "Божией Матери". Это развлекало и разсеивало. Она боялась пропустить свою записку. Уже читали - "о здравии". Начались знакомые имена.

"Петра" - она перекрестилась. За папочку.

"Марии" - вздохнула. "Мамунечка милая, ты там за меня, я за тебя".

"Иакова, Валентины и Владимира".

Валентина Петровна низко опустила голову. Румянец залил ее щеки и подошел к ушам. Жарко и душно было в церкви. Милый образ Портоса встал перед глазами. Темные нежные усы... "Владимира"...Она вздохнула. Детская любовь... Там, в Захолустном Штабе, этого имени не прочтут... Там не знают... Здесь - знает она одна.

"Господи, прости меня".

И ясными глазами посмотрела на закрытые Царские врата. Ничего же и нет. Так... Глупость одна. Институтская глупость - помолиться за милого человека.

Наскоро позавтракав дома, Валентина Петровна поехала на Морскую в парикмахерскую Шарля, и в половине третьего в нарядной, блестящей прическе, красивыми волнами поднимавшейся над лбом, змейками, колечками, завитками спускавшейся к бровям и закрывавшей уши с большими жемчужинами в мочках, со спрятанным на затылке, переливавшим золотом узлом, отягчавшим голову и придававшим Валентине Петровне гордый вид, немного усталая, но довольная красотою волос и восхищением ими завивавшего ее парикмахера мосье Николя - вернулась домой.

- Теперь уже до самого вечера ни прилечь, ни порезвиться с собакой! Растреплешься!.. Слышишь Диди. Слышите мистер Топи!.. Вашим бархатным лапкам строжайше воспрещается прикасаться к моей голове!..

Разрумянившаяся от мороза, оживленная, веселая, нарядная и довольная, она вошла в гостиную.

"Ну, конечно!.."

Громадный и, должно быть, очень дорогой куст пунцовой, необычайного цвета, азалии стоял на столике перед зеркалом.

"Зачем!?.. Все это только напрасно возбуждает ревность и подозрения... Подчеркивает то, чего нет... Неисправим!.."

И не в силах удержать счастливой и довольной улыбки, Валентина Петровна подошла к цветку и с ласковою нежностью опустила пылающее лицо в холодные, влажные лепестки. Чуть слышный, оранжерейный запах коснулся ее.

Она отцепила красную ленту. Ни записки... Ни карточки...Все равно...Все знают...И Таня, и Яков Кронидович. Шила в мешке не утаишь!

Она вспыхнула и пожала плечами.

"Какое же шило!.. Просто... нравится... Детьми играли вместе... Ну... любит... Я-то тут причем!"

Она гордо выпрямилась и мельком взглянула в зеркало. Хороша!.. Пошла в столовую. В это время на парадной лестнице позвонили. Валентина Петровна остановилась в дверях и дожидалась доклада Тани.

Горничная вошла, улыбаясь, с большою коробкою конфет, перевязанною золотистою тесьмою. Она дала коробку и сказала, едва сдерживая смех .

- Угадайте, барыня?

- Ну? - подняла брови Валентина Петровна.

- Никак не угадаете. Вот уже подлинно счастливый день... Кого Бог-то на шапку послал!..

- Да, кто же?.. Отчего не попросила?

- Сейчас войдут... Красоту наводят. - Таня совсем рассмеялась. - Да вы коробку-то разверните - сейчас и угадаете...

Валентина Петровна сорвала бумагу. Блестящая лаком, пестрая картинка - гора фруктов на фоне синего моря и синего неба бросилась ей в глаза.

- Абрикосовские глазированные фрукты, - воскликнула она, - что же, Таня, неужели?.. Петрик?..

- Он самый, собственной персоной, раздался в дверях радостно-смущенный голос, - честь имею явиться госпоже нашей начальнице и поздравить ее с пресветлым днем ее рождения.

Высокого роста, худощавый, стройный офицер в скромном драгунском мундире с желтыми кантами стоял у порога гостиной. Левую руку с фуражкой с желтым верхом он держал на эфесе сабли, правую протягивал Валентине Петровне. Серые большие глаза по-детски открыто смотрели прямо в глаза Валентине Петровне.

- Петрик!.. И вам не стыдно!..

Она протянула руку для поцелуя и ласково поцеловала его в лоб.

- Быть два года в Петербурге!.. И только теперь вспомнить свою королевну!

- Во-первых, божественная, госпожа наша начальница...

- Не говорите, Петрик, во-первых... У вас никогда не бывает во-вторых... Стыдно... Почему вы скрывались?

- Такие были обстоятельства, госпожа наша начальница.

- Знаю я ваши обстоятельства! Старая любовь не ржавеет... Ну, спасибо... А я уже думала: заржавела ваша любовь, мой храбрый Атос... Совсем вы забыли меня и знать не хотите королевну сказки Захолустного Штаба!...

- Я, божественная...

- Ну, садитесь... Ах, как хорошо, что вы пришли. Вы меня выручили... Теперь вы мой пленник... До самого вечера... И не отпущу... Боюсь, сбежите!

V

Валентина Петровна дружески, с сердечным порывом протянула обе руки Петрику. Он взял их и они стояли так друг против друга, внимательно вглядываясь один другому в глаза. Точно хотели все узнать, все вычитать один у другого в глазах. Она бросила его руки.

- Все такой же... Как семь лет тому назад, когда последний раз корнетом вы приезжали к нам. Разве выросли чуть-чуть... И усы!.. Помните, как вы огорчались, что у вас все не росли усы?.. Штаб-ротмистр уже! Боже, как время-то летит... И я уже старухой стала. А помните?.. Как вы мне предложение делали? Вам было... Что?.. Вы юнкером были?.. Я в куклы еще играла... Так, по совести... почему не заглянули ко мне раньше?

- Откровенно говоря... боялся, госпожа наша начальница...

- Боялись... Да ведь я замужем!.. Теперь что же?.. Кончено... И вы... в холостом полку... Это у вас написано в полковом садике: - собакам, нижним чинам и дамам вход воспрещается.

- Анекдот, госпожа наша начальница... И про нижних чинов неправда.

- Однако у вас, кто женится, покидает полк, мне Портос рассказывал.

- Истинная правда-с... так лучше. Нет ссор.

- Будто?.. Ну хотя бы мне написали.

- Божественная... Вы же знаете! Литература и я никогда не ночевали вместе.

- Писать письма - литература... И все сочиняете на себя... А стишки?

- Только если про лошадей, госпожа наша начальница. И то карандашом. В моей чернильнице, если запустить туда пером...

- Запустить пером! - ужаснулась Валентина Петровна.

- Только муха вылетит-с... Живая муха.

- Ну, а сегодня, вы все-таки рискнули?

- Уже день-то какой особенный. Помните в Захолустном Штабе... Мы всегда отпрашивались на Благовещенье из корпуса днем раньше... И прямо к вам... А у вас - весна!

- Фиалки!

- Верхом катались... Вы на Еруслане... Мне, Портосу и Долле из трубаческой команды давали лошадей. И как! Как это было хорошо!..

- А странно... Ни к вам, ни к Долле не пристали имена мушкетеров, только к одному Портосу. Вот Портос и даже Долле меня не забыли. Один вы. Фу... Какой гадкий... А прежде... Тоже... стихи!

- Чужие, божественная.

- Все равно... Любовные...

Они сидели в креслах в гостиной, разделенные круглым столом под скатертью.

- А ну, прочтите те... Ваши любимые... Что всегда мне читали...

- Приказываете, госпожа наша начальница?

- Приказываю, мой верный мушкетер.

Ей с Петриком казалось, что они опять дети. Он кадет. Она девочка, дочь командира полка. И так хорошо и неопасно с ним играть.

Петрик встал и с чувством не без драматического комизма продекламировал:

- Вы замундштучили меня И полным вьюком оседлали, И как ремонтного коня Меня к себе на корду взяли!

Повсюду слышу голос ваш, В сигналах вас припоминаю, И часто - вместо "рысью марш"

Я ваше имя повторяю.

Несу вам исповедь мою, Мой ангел, я вам рапортую, Что вас я более люблю, Чем пунш и лошадь верховую!..

- Ой-ли!.. Было бы так... Не пропали бы без вести семь лет.

- В холостом полку, божественная... И вы замужем...

Она вздохнула.

- Да, конечно, - тихо сказала она. - Может быть, вы и правы... Но я все-таки никогда не поверю, Петрик, чтобы вы... Таким уже монахом жили... Да, постойте, постойте... Ведь я про вас что-то знаю... Да, да, да... Господин "холостой полк"... А, нигилисточка?

Петрик, что называется - рака спек. Так покраснел, что даже лоб стал красный.

- По-па-лись...

- Портос!.. - сказал он... - Этакий сплетник!.. Ну что нигилисточка?.. Это только приключение. Забавное приключение. И притом-же - по пьяному делу...Просто анекдот!..

- Рассказывайте... А покраснели-то как! О вас папироску теперь закуривать можно..

- Ничего подобного... Да я вам расскажу... Если хотите.

- Нет уж, пожалуйста... Если это ваши холостые гадости - и не рассказывайте... Не надо.

- Да повторяю... Ничего подобного... Просто - забавное приключение. Можно рассказать все, ибо все очень прилично "для курящих".

- Хорошо... Так как вы мой арестант и до самого вечера, то я слушаю. Но прежде нам Таня подаст чая.

Она позвонила.

- А Таня совсем и не переменилась. Как в Захолустном Штабе, так и здесь.

- Здесь еще лучше. Она здесь, как мой друг. - Вы с чем чай? С лимоном, или со сливками?

- Если от бешеной коровы, то разрешите со сливками.

- Таня, - сказала Валентина Петровна вошедшей горничной, - подайте сюда чаю и коньяку.

- И рома, - сказал Петрик, подмигивая Тане, - как подавалось у генерала Лоссовского.

Валентина Петровна погрозила пальчиком с жемчужным колечком. Таня весело фыркнула и пошла за чайным прибором.

VI

От душистого рома, налитого в горячий чай, сладко пахло. В углу, в камине уютно потрескивали разгоревшиеся дрова. В гостиную входили сумерки. Валентина Петровна взялась рукою за штепсель.

- Не зажигай огня!... Не разгоняй мечты! - шутливо, приятным голосом пропел Петрик.

- Будет вам, - засмеялась Валентина Петровна, - я вся внимание. Сядемте к камину.

Петрик подвинул кресло, она глубоко уселась в него. Диди прыгнула ей на колени и свернулась клубком. Петрик сел против нее на низком пуфе.

- Итак, - сказала Валентина Петровна.

- Итак... Случалось ли вам, что вас вдруг охватит неудержимое любопытство? Хочется знать все о ближнем своем. Да и не только о ближнем, но и о дальнем. Очень даже дальнем... Постороннем... Вот сидим мы с вами. Золотая головка ваша в двух аршинах от меня, чудные глазки внимательно прищурены, а что в ней? Что вы думаете? Знаю ли я?

- Может быть, так лучше, Петрик?

- Может быть... Однако, нашло на меня такое настроение - все хочу знать. Сижу с Портосом в театре. Там драма идет. Рощина-Инсарова мне всю душу переворачивает, а я думаю, - а что ты такое? Как и где живешь? Что сейчас думаешь, чем увлечена? В антракте передо мною - лысина. Пол-аршина в диаметре. Гладкая, розовая, аппетитная, точно свиной кожей покрытая. А я думаю, что за Бисмарк скрывается под этим обтянутым кожей черепом? Какие константные эксибиции секулярных новаторов тенденции коминерации копошатся там? Профессор, академик, ученый, банкир, может быть фран-масон какой, черт его знает, кто там и о чем думает. И, порывает меня, божественная, знаете, пальцем этак щелкнуть по темячку и послушать, как звенит.

- Петрик!

- А вдруг там вместо трансцендентной философии этакая детская песенка играет: - "бим-бом, бим-бом, зогорелся кошкин дом... Бежит курица с ведром..."

- Придумаете тоже... Совсем кадет...Ребенок...

- И дальше хуже. Из театра к Кюба... Три бутылки шампитра вдвоем вылакали, ресторан закрывают, а мы разошлись только.

- И Портос!?..

- Ну, Портос так только пригубливал. Больше я.

- Какой срам!

- Покаяние, божественная, все очищает. Перешли в отдельный кабинет. Там до трех часов можно. Сидим, потребовали - "Monahorum Bеnеdictinorum", его же и монахи приемлют - а я философию свою развиваю, не хуже Шопенгауера.

- Вы Шопенгауера читали?

- Чего, госпожа наша начальница, со скуки не прочитаешь. И вот, говорю я Портосу: - Знаешь, Портос, ничего этого нет. Все это мне кажется. И тебя нет, и лакея со счетом нет - все мое представление. Плати, Портос, ты, а я... - ты мое воображение.

- Разве хорошо так много пить?

- Да, дербалызнул я тогда основательно... По-драгунски... Линия такая вышла... Да ведь день-то какой был! 10-го февраля...

Валентина Петровна смутилась и покраснела до слез. Но в гостиной было темно и Петрик этого не заметил.

- Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!

- Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам... Я все еще не примирился с мыслью... что вы... замужем...

- Петрик... Бросьте... Ну дальше...

- Дальше что... Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.

- В третьем часу утра!

- В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня - внемлет Богу... как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: - Портос и Атос к какому-то приключению - два мушкетера... И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу... Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. - "Пойдем" - крикнул я Портосу, - "и узнаем, что за человек не спит ночью... А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем... А? - Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся..." О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: - "Идем"... Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти - швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда... Налево... В угол... Толкнули дверь... Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.

- Ужас какой! Да что с вами было?

- Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды... Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: - "брось... Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый - скандал будет". - "Молчи", - говорю я. Лезу дальше... Пятый этаж.... Медная ручка звонка. Я позвонил...

- Нет, Петрик... Это невозможно, что вы делаете.

- Слышу: задребезжал звонок - и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках - каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.

- Простите, - сказал я. - Это у вас горит лампа под красным абажуром? - Сознаюсь, глупый вопрос, но другого тогда я придумать не мог.

- У меня.

Она сказала это спокойно и отступила вглубь кухни. Я шагнул за нею.

- Мы очень хотели бы знать... - начал я. Я напрасно сказал: "мы". Портос исчез, и я слышал только стук его шагов уже двумя этажами ниже. - "Мы" - это был "я" один.

- Войдите, пожалуйста, - сказала она, бледнея, и пошла вглубь квартиры.

Я пошел за нею. Я понял: - она приняла меня за жандармского офицера.

Квартира была очень маленькая. Сейчас за кухней, холодной и пустой, где, вероятно, не готовили, была комната с красной лампой. Широкая тахта с мутаками, маленький столик и на нем книги. У окна с тонкою шторою письменный стол, на нем лампа, книги и тетради.

- Вы меня, ради Бога, извините, - сказал я, стоя в пальто посередине комнаты. Помню - и ковер был в ней, и в открытую дверь была видна другая темная комната. Кажется, теперь я был смущен больше ее.

- Но вы могли так Бог знает куда попасть, - сказала Валентина Петровна.

- Мог, госпожа наша начальница, - кротко сказал Петрик.

- Она могла быть... такой... - Валентина Петровна замялась и смутилась.

- Она не походила на такую...

- Ну, а, если и правда, - она нигилистка! В какую историю могли вы попасть!

- Мог, госпожа наша начальница, - очень даже мог и могу еще.

- Ну, дальше?

- Знаете, как змея колдует свою жертву - вот так и она. Два темных глаза и в них испуг, негодование и ненависть... Даже жутко стало. - "Что вам угодно?" - сказала она. Очень сурово и сухо. Потом, видя мое смущение, добавила: - "по какому делу вы ворвались ко мне ночью, господин офицер".

- "Вот это - господин офицер" - меня всего перевернуло. Я сразу понял, сколь опрометчиво, глупо и гадко я поступил и как мерзок мой поступок... Но, госпожа наша начальница, я памятовал, что брошенный в атаку эскадрон ни повернуть, ни остановиться не может, и я стал все объяснять. И с места:

- "Вы читали Шопенгауера?.." Она была огорошена.

- "Читала", - сказала она. А я ей все, все мои мысли, и ее красную лампу и мысли, что тут самоубийца, что я спасу, о, госпожа наша начальница, в эти минуты Цицерон, Кони и Плевако были мальчишки и щенки в сравнений со мною. Так был я красноречив... Да и она была очень хороша и неизвестна. Я именно нашел то, чем мучился весь вечер - я вскрывал чужой череп и узнавал чужую жизнь.

- Я не думала, Петрик, что вы такой бедовый... и неверный...

- О, госпожа наша начальница! Вы не можете понять, что я был в отчаянии. Я безумствовал в тот день... А верен... Я всегда верен... Да ведь я и не нужен...

- Ну продолжайте, Петрик... На самом интересном месте вы остановились. Она не прогнала вас?

- Нет. Она спросила - вы не жандарм?.. Я ей поклялся, что все, что я говорю - правда. Потом... Потом мы говорили о стихах.

- Вы... О стихах? Надеюсь, не о тех, что вы мне только что читали?

- Нет... О Блоке... о Мюссе... о Бальмонте... о... как его... Бодлэре... Она ужаснулась, что я ничего этого не читал. Потом она предложила мне снять пальто. - "За кого вы меня принимаете", - сказала она, - что осмелились придти ко мне ночью". - "Если бы я знал", - сказал я, - "что тут девушка, я никогда бы не посмел звонить. Я думал... я был уверен, что тут... что тут самоубийца"... Она засмеялась... И мы проговорили до утра... Читали стихи... Бодлэра по-французски и Блока по-русски...

- Ну и вам понравилось?

- Ужасно, божественная, все это было ново для меня. Точно я на другую планету попал.

- Дальше?

- Дальше я бываю теперь у нее. Представил ей Портоса...

- И Портос?

В вопросе было больше, чем любопытство, но Петрик этого не заметил.

- Портос, божественная, не я... Я думаю, что, если бы Портос жил во время революции - он был бы Наполеоном, каким-нибудь... Бонапартом. Он сразу понял, кто она, и все узнал. Она дочь генерала. Ее отец умер на большом посту два года тому назад... Она в Петербурге... На курсах... Ходит в народ...

- Сколько ей лет?..

- Не знаю.

- Она хороша собой?

- Я не думал об этом. Она очень интересная... И... я так одинок.

- Я надеюсь, милый Петрик, что теперь вы не будете так одиноки. Вы вернетесь к своей королевне.

Петрик нагнулся и горячо поцеловал руку Валентины Петровны. Она встала, прогнав Диди, и зажгла огни.

Петрик стал прощаться.

- Сейчас будут приходить визитеры, милый Петрик, я боюсь, вам будет скучно, я вас отпускаю, но вы даете мне слово, что ровно в шесть вы придете к нам обедать, после обеда паинькой посидите, посмотрите мои альбомы Захолустного Штаба и останетесь на вечер... Мы будем музицировать.

Петрик поклонился.

- Я весь ваш, госпожа наша начальница, - сказал он и в голосе его послышалась Валентине Петровне глубокая грусть.

VII

За обедом было очень уютно. Молодой драгун с серыми честными глазами как-то сразу завоевал симпатии Якова Кронидовича, немного ревновавшего Валентину Петровну к ее прошлому. Петрика сразу полюбили все. Диди доверчиво прыгнула ему на колени.

- Прогони ее, Аля, - сказал Яков Кронидович, - может быть, Петр Сергеевич не любит собак?

Но Петрик "ужасно" любил собак.

- Я вообще животных люблю, Яков Кронидович, - и Петрик стал рассказывать про лошадей.

- Ну, вы сидите тут, - сказала Валентина Петровна, - а я пойду одеваться.

Яков Кронидович пригласил Петрика в кабинет, не тот, где хранились препараты, инструменты и лежали синие папки протоколов, а по стенам стояли шкапы с книгами, где царил Ермократ Аполлонович, а в тот, что был подле гостиной, где стоял большой круглый стол, освещенный высокой лампой с темным абажуром и лежали иллюстрированные журналы и большие, тяжелые альбомы, а кругом были глубокие кожаные кресла.

- Курите? - сказал Яков Кронидович.

- Нет... не курю.

- И хорошо делаете. Дольше проживете... Дурная это привычка, да по профессии моей мне нельзя без курения. Иной раз такого покойника вскрывать приходится, что страшно приступить - каша одна... Так папиросой отбиваешь запах...

Яков Кронидович закурил.

Петрик слушал с некоторым страхом. Он опять попал в какой-то новый мир, где так просто говорили о таких страшных вещах. И не мог он себе представить в этом мире госпожу нашу начальницу.

- И вам не страшно?.. То есть... я хочу сказать, не противно?

- Привыкаешь, - сказал Яков Кронидович. - Вы давно знаете Алю?

- С детства. - Петрик подвинул тяжелый альбом к Якову Кронидовичу. - Вот видите... Какие мы были. Валентина Петровна совсем маленькая... Это я... это Багренев, это Долле... Мы играли в трех мушкетеров. Валентина Петровна была наша королевна... А это на теннисе, в гарнизонном саду. Багренев - Портос и Валентина Петровна играют против меня - Атоса и Арамиса Долле... Тут - это еще раньше - крокет... Все детство от пятнашек и казаков и разбойников, через серсо, мяч и крокет к теннису и верховым прогулкам. Наши отцы служили вместе. Ее отец тогда полком командовал, Долле был старшим штаб-офицером, мой отец командовал эскадроном, отец Багренева - богатый помещик подле Захолустного Штаба. В его лесах всегда охотились.

- Багренев богатый?

- Да, очень...

Они листали вместе альбомы прошлого и Якову Кронидовичу казалось, что эти чужие офицеры его Але должны быть ближе, чем он, пятый год женатый на ней.

Тихо шло время. В гостиной часы мелодично пробили девять, а ни гостей еще не было, ни Валентина Петровна не выходила из спальни. Наконец в четверть десятого раздался первый звонок - пришел писатель Панченко, скромный пожилой человек с большими красными руками. Таня провела его в кабинет.

Теперь Петрик забился в угол за шкап с книгами. Писатель его смущал. Возьмет и опишет в смешном виде. Писатели такие - от них лучше подальше.

Яков Кронидович то и дело выходил в зал встречать с Валентиной Петровной приезжавших гостей. Петрик слышал женские и мужские голоса. Яков Кронидович входил в кабинет, потирал руки, переставлял кресла. Он поджидал кого-то и точно волновался. Его волнение передавалось писателю и Петрику.

Вдруг раздался особенно сильный, резкий звонок и сейчас же стал слышен громкий, самоуверенный, старческий голос. Яков Кронидович мелкими шажками побежал в гостиную.

- Кто это пришел? - спросил Петрик писателя. - Вы не знаете?

- Это Стасский, - коротко бросил писатель, ставший у дверей и изобразивший на своем лице некоторую почтительность.

- Стасский?.. Кто это Стасский?..

- Вы не знаете?.. Не слыхали? - удивился писатель. - Друг покойного Льва Николаевича и философа Владимира Соловьева. Большой ум... Критик... И... страшный, знаете, человек... Оригинал... Он может так обругать...

- Да за что же?

- Ну, скажем... Не согласится с вашим мнением.

- И за это ругать?

- Ему можно... Он такой!

- Но почему?

- Большой свободный ум... Первый ум России... Его все боятся... Но вот и он.

Писатель согнулся в низком поклоне.

VIII

В двери кабинета входил среднего роста старик в длинном черном сюртуке. Совершенно лысая, коричневая голова была лишь вдоль шеи обрамлена косицами жидких седых волос, точно клочья шерсти лезших на воротник. Седая борода безпорядочными прядями выбивалась по щекам и на подбородке. Усы были обриты и длинный, узкий, хищный рот в мелких морщинах был весь виден. Он входил уверенно, как власть имущий, в кабинет и за ним шли Яков Кронидович и генерал в сюртуке генерального штаба. Генерал был высокий, тонкий, в черной курчавящейся бороде и с хитро прищуренными блестящими глазами.

- И не допускаю, - говорил Стасский резко и повелительно, - не допускаю, Яков Кронидович, чтобы вы могли сделать это... И вы этого не сделаете никогда... А, Панченко, - протягивая большую руку с узловатыми в суставах пальцами, обратился он к низко поклонившемуся ему писателю. - Что пишете?..

И, не слушая ответа писателя, резко повернулся к генералу.

- Вот, Иван Андреевич, меня называют атеистом. Льва Николаевича отлучили от церкви! Скажите пожалуйста - какая глупость. Это Льва Николаевича-то!.. у которого, что там он ни пиши и ни проповедуй, а всегда был темный и непонятный мне уголок - и в этом уголке он и сам не разбирался... Но несомненно - с иконами... с богами... А у Якова Кронидовича, вы меня, почтеннейший, старика, простите, но при вашем-то образовании - такая вера...

Яков Кронидович как будто хотел переменить разговор.

- Позвольте, Владимир Васильевич, представить вам... Петр Сергеевич Ранцев... друг детства моей жены.

- А... не слыхал... - как на пустое место посмотрев на Петрика и небрежно протянув ему руку, сказал Стасский, и сейчас же повернулся к Якову Кронидовичу и генералу.

- В детстве мы темной комнаты боялись... В привидения, в чертей верили... Я помню: "Вия" прочел - ночь не спал. Про домового и русалок шептались... Но позвольте: - мы образованные теперь люди! Почему на западе отошли от Христа, и чем культурнее страна, чем выше в ней просвещение - тем меньше в ней верующих людей. На что мне Бог и Христос, когда я так легко, просто и удобно могу обойдись и без Них? И даже мне без Них гораздо свободнее. Они мне никак не нужны... Ни-как... Я могу всего достигнуть своим собственным умом, и библейские сказки о сотворении мира мне кажутся дикими. Вы мне все, Яков Кронидович, твердите о правде, о добре, о любви, заложенных в христианской вере, - и во имя этой правды, добра и любви вы сейчас готовитесь совершить величайшую неправду, страшное зло и оскорбление целого народа... Оставьте, пожалуйста!... Не перебивайте меня... Мне, - понимаете, мне для того, чтобы идти к добру и правде, не нужно ваших выдуманных, фантастических существ. Так до спиритизма додумаемся!.. А уже что в святую Пятницу верим, - так это, простите меня - факт-с!.. Нонешняя-то жизнь... По воздуху, батенька мой, летаем, как птицы. - Нонешняя-то жизнь с ее социальной наукой, так осложнившаяся, требует уже иной, а не простой христианской морали... Она, жизнь-то эта, где все так перепуталось и перемешалось, предъявляет нам еще и интеллектуальные задачи, которых Христос не знал и до которых Тому, Кого вы называете Господом Богом, нет никакого касательства... А вы мне: - во имя Бога!.. Но имя правды!..

- Во имя правосудия тоже, - вставил Яков Кронидович.

Стасский, закуривший у стола папиросу, резко кинул ее в пепельницу и крикнул:

- Правосудие!.. Да что вы смеетесь надо мною, батенька мой... Правосудие!.. Все эти ваши... суды и судьи... чепуха... произвол и беззаконие!..

- Но позвольте, Владимир Васильевич, - вступился генерал, - как же без суда-то?.. Да и вы сами, слыхал я, недавно были присяжным заседателем.

- И был-с... Да-с... Был-с!.. - с вызовом обернулся Стасский к генералу. - И никогда не отказываюсь, а с восторгом принимаю заседательство, чтобы влиять на присяжных... Чтобы исключительно - оправдывать-с... Оправдывать!!! Преступники!.. Вы, Яков Кронидович, говорите: - преступники...

Стасский снова взял папиросу и стал ее раскуривать. Яков Кронидович воспользовался этим, чтобы возразить.

- Помилуйте, Владимир Васильевич, я имею дело с трупами. Кто-нибудь убил же?.. И в данном случае, то, что мне сегодня сказали - ужасно...

Стасский перебил его.

- Ужасно... Преступники!.. Это неправда... Как посмотреть?... Все эти преступники, если к ним присмотреться только... Да ведь это же - прекрасные... невинные люди, жертвы нелепых жизненных и общественных условий... Жертвы Государственного порядка. Создайте другие условия жизни - и не будет преступников. Право и преступление - это, простите, совершеннейшая чепуха-с!... произвол ... фантазия... рутина-с... Соdех Iustiniani... А... пожалуйте, прошу покорно! Свод законов Российской Империи... И все от римлян... Ну и народец, чорт его дери!.. Отвратный от темени до пяток и оттого-то такой любезный идеал всех европейских - с позволения сказать - государств... Вся эта римская мерзость - произведение их распроклятых царей!... Завоеватели... Полководцы... Ах, шут их дери... Пока человек будет жить все только со зверями и животными и пользоваться ими... как и ваша глубокоуважаемая и почитаемая мною супруга - без котика и собачки не может...

- Но, помилуйте, - робко сказал Панченко, - пахать же надо на чем-нибудь?

Стасский обернулся к нему, как ужаленный.

- Скаж-жите, пожалуйста... Ну, тащися Сивка пашней, десятиной... Выбелим железо о сырую землю. Вам писателям, поэтам - это куда как надо!.. Картина! Вот и Лев Николаевич увлекался... Пахал на Сивке... На лошадке верхом катался... Что же век народу волам хвосты крутить?.. Механизация должна быть... Вон в Америке моторные плуги пошли, рядовые сеялки... А у нас - соха-матушка и Сивка... да Жучка! Пока будем возиться с животными - не прекратятся бойни, расстрелы и не выведутся эти злобные гиены Суворовы... Эти безсердечные Матадоры, путающиеся с развратными женщинами, зараженные всеми заразами Скобелевы, для которых любая война праздник и лакомая конфетка.

Стасский быстро повернулся к генералу.

- Вы, слыхал я, музей-памятник Суворову открыли!

- А вы разве не видали еще? Очень красиво вышло... И мозаика - переход через Альпы - чудесная.

- Ненавистен он мне, проклятый этот Суворов! Изверг истории и сифилис нашего времени!

- Чисто еврейская точка зрения, - сказал Панченко.

- Да-с... может быть... Может быть и еврейская... Не будем забывать, что евреи самый просвещенный и талантливый народ. Во всех видах человеческого знания и искусства - они первые. И я, Яков Кронидович, утверждаю и настаиваю, что вы совершенно напрасно путаетесь в это ужасное дело... Накличете беду на свое честное и всеми уважаемое имя... Что вам известно?.. Что вам сегодня сказали в совете?... Если не тайна... Мы так любим тайны... Государственная тайна... политическая... профессиональная... дипломатическая... военная... все тайны, чтобы обманывать народ.

- Помилуйте, какая тайна! Вот уже три дня, как вся прогрессивная печать только и кричит об этом. Я вам все расскажу и вы увидите, что я совершенно прав и не будете ни осуждать меня, ни нападать на меня.

- Я слушаю.

Стасский, наконец, сел. До этого он все стоял и заставлял стоять других.

IX

- Дело в том, - спокойно начал Яков Кронидович, усаживаясь в кресло против Стасского, севшего на диване, - дело в том, что четыре дня тому назад в Энске, на кирпичном заводе Русакова, несмотря на Русскую фамилию - еврея, было найдено тело христианского мальчика Ванюши Лыщинского... Тело было подвергнуто вскрытию и погребено. Уголовная полиция приступила к розыску. Но тут в народе пошла молва, что убийцами являются евреи и что мальчик убит с ритуальною целью для получения крови... Действительно...

- Ох и слушать не хочу от вас, - простонал Стасский.

- Действительно, - спокойно продолжал Яков Кронидович, - совершение убийства перед самою еврейскою пасхою, на земле, принадлежащей весьма набожному еврею, где должны были быть торжества освящения закладки богадельни для евреев и синогоги при ней...

- Это не доказано, - прервал Стасский, - что преступление совершено на земле Русакова.

- Но труп найден там...

- Труп... да... Но убийство не там, - почти крикнул Стасский.

- Обезкровление трупа...

- Не доказано, - уже прокричал Стасский.

- Вот я и вызван для того, чтобы или доказать это, или опровергнуть... И завтра я выезжаю в Энск, чтобы сделать новый осмотр тела мальчика.

- Или докажите, что тело не было обезкровлено... или, еще лучше, не ездите совсем... Заболейте, - сердито сказал Стасский.

- Но почему Яков Кронидович должен ехать с тою или другою предвзятою мыслью? - вмешался Панченко, мягким голосом, казалось, старавшийся успокоить рассерженного старика. - Он постановит по совести. Почему ему не ехать?

- Почему?.. Почему?.. Почему?.. - зарычал на Панченко Стасский, - да потому, почтенный мой, что это все выдумки черной сотни, это придумано полицией, чтобы вызвать еврейский погром.

- Да на что полиции погром? - сказал Панченко.

- На что? Усердие свое показать и поживиться на нем. Вы думаете - околодочные надзиратели теперь не обходят богатых евреев Энска и не взимают мзду за то, что их при погроме не тронут?

- Вот это, действительно, доказать надо, - сказал Яков Кронидович. - Чего вы хотите, Владимир Васильевич? Чтобы преступление осталось безнаказанным? Вы говорите о погроме! Но именно - молчание правосудия, нерозыск виновных в убийстве мальчика, оставление этого дела в темноте - вот такое отношение к этому страшному делу может вызвать в толпе погром. Ибо, чем темнее толпа, тем больше в ней искания и жажды правды.

- Правда в еврейском погроме? - наступая на Якова Кронидовича, в негодовании воскликнул Стасский.

- Правда в раскрытии преступления, и Государь Император совершенно прав, приказывая раскрыть это дело до дна.

- Значит и Николай II замешан в кровавом навете на евреев? - спросил злобно Стасский.

- Ни о каком кровавом навете нет никакой речи, - сказал Яков Кронидович. Он тоже разгорячился и взволновался. - Никто евреев в целом не обвиняет. В каждом народе есть свои изуверческие секты, есть просто изуверы - и правительство обязано с ними бороться. Это его долг!

- В еврействе нет сект. Еврейство едино, - вставил Стасский, но не мог остановить Якова Кронидовича, который настойчиво продолжал:

- В каждом народе есть свои изуверы... И если правительство, нисколько не стесняясь, в широких рамках поднимало дела о православных изуверах - о скопцах, хлыстах, о дыромолах, привлекало к ним массу подсудимых и жестоко их карало не за веру, а за изуверство, если правительства Запада поднимали дела о черной мессе и кровавых жертвах сатане, почему оно должно молчать, когда это касается изуверства еврейского?

- Средние века!... средние века! - зажимая уши кричал Стасский. - В угоду толпе вы хотите раздражать мировое еврейство! Поплатитесь за это. Россия в долгах... Россия нуждается в займах... А вы опять раздразните Шиффа!..

- Нет, Владимир Васильевич. Отнюдь не в угоду толпе, а ради удовлетворения справедливых требований народа.

- Народ, народ! Что вы мне толкуете о народе. Точно я не знаю, что такое народ?

- Думаю, что вы не знаете. Вы считаете, что народ и пролетариат одно и тоже. Жестоко ошибаетесь: народ не пролетариат. Пролетариат так же откололся от народа, как откололась от него интеллигенция. Пролетариат - это отброс народный. Ваши комические партии, все эти эр-деки, эс-эры, кадеты с их комитетами народу никак не нужны. Они ему просто непонятны. Народу нужна правда. Эту правду он видит в царе...

- До Бога высоко, до царя далеко, - вставил Стасский.

- Если уже надо заменять существующий порядок и свергать царя - то народу надо выставить какой то высший, общий и доступный ему идеал - и этого идеала интеллигенция с ее партиями ему не дает. Нет его и у настроенного интеллигенцией пролетариата. Есть только слова - и те чужие - еврея Карла Маркса... В партиях - слова. На болтовне далеко не уедешь. Народу нужна правда. Эту правду ему хочет дать Государь - и я еду, чтобы у трупа спросить, кто и как его убил.

Последние слова Яков Кронидович произнес с особенною силою, в упор глядя острыми сверкающими глазами в глаза Стасского.

Стасский хотел что-то возражать, но в это время дверь в кабинет приотворилась и в нее показалась Валентина Петровна.

- Яков Кронидович, - сказала она, - Обри приехал. Можно начинать?

Стасский точно обрадовался тому, что спор этим был прерван.

- Остаюсь при своем мнении, - важно сказал он, - вам ехать никак не надо... И вы и не поедете... Ну, идемте слушать...

И он первый направился в двери гостиной. За ним пошел Полуянов, Яков Кронидович и Панченко. Последним выходил Петрик.

X

Все то, что слышал сейчас Петрик, казалось ему ужасным. Если бы он прочел это в книге - он не поверил бы ни одному слову, и в негодовании отшвырнул бы эту книгу. Перед ним опять открывался новый мир, которого он не знал. На двадцать восьмом году жизни он первый раз узнал о партиях и услышал такие страшные слова! Государя Императора назвали просто: - Николай II... О Суворове - кого он боготворил, о Скобелеве, кто был его идеалом, сказали ужасные слова! О Боге!... О Христе... о законе, о государстве! И кто говорил?! Первый ум России - Стасский, друг Толстого и философа Соловьева... Петрик молчал. Что он мог сказать, вставить, или возразить, когда он ничего не понимал и только чувствовал, что все, что говорилось Стасским, - ужасно? К Якову Кронидовичу зато он проникся громадным уважением и подумал, что божественная госпожа наша начальница имеет достойного мужа. Он шел сзади Панченки пришибленный и придавленный. Полутьма кабинета с волнами табачного дыма, стоявшими в нем, давила его. Тем более ослепил его блеск ярко освещенной, сверкающей дамскими туалетами гостиной. И первую он увидел - Валентину Петровну. Она усаживалась на табурете подле раскрытого рояля. Петрик увидал что-то нежное, розовое, воздушное, подобное цветку розы. Бледно-розовое легкое платье было украшено полоской, вышитой мелкими жемчужинами, вокруг открытого выреза у шеи и коротких широких рукавов и на поясе. В золотых волосах сквозила розовая лента. От этого платья кожа лица, груди и обнаженных рук казалась несказанно нежной и матовой. Валентина Петровна казалась моложе, юнее, сверкала прелестью свежести и невинности. Это была не та красавица в строгом городском taillеur'е, которую он увидал сегодня днем после семи лет разлуки. Девочкой Петрик любил ее и мечтал еще кадетом о королевне весенней сказки Захолустного Штаба. Он был тайно влюблен в нее, когда танцевал с нею юнкером и называл - божественной. Ее юная, мягкая прелесть девушки подавляла его и он назвал ее госпожей нашей начальницей. Днем - она была удивительно проста, мила и ласкова с ним. С ней было уютно, и он смог даже говорите в прежнем шутливом тоне, - сейчас в этом воздушном вечернем платье, ярко освещенная сверху от люстры и от ламп, стоявших на рояле, снова стала она недостижимой, далекой от него, королевной сказки Захолустного Штаба. Ему даже страшно было смотреть на нее - так была она прекрасна... Но он не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел, как, усаживаясь и оправляя волны розовой материи, она чуть нагнулась и потом прищурила потемневшие глаза. Ее руки сверкали и были нежнее шелка, краше окаймлявших их жемчужин.

Гостиная была полна людей. На диване волны газа цвета желтой розы, прелестная головка и блеск черных волос, там легкий шелковистый бархат обрамлял красивое лицо блондинки... Никто не думал его представлять дамам. Валентина Петровна ушла в ноты. Яков Кронидович обтирал замшевым платком виолончель; какой-то черный маленький, худой человек во фраке усаживался подле Валентины Петровны и подкладывал к плечу платок, упирая в него скрипку. Готовился концерт. Было не до представлений и знакомств. Стасскому Панченко подвинул тяжелое кресло на самую середину гостиной и тот важно уселся на нем. Оставался только тоненький золоченый стульчик, стоявший в простенке между окон подле бронзовых часов и корзины с цветущей азалией. Он был слишком на виду и Петрик не решался сесть на него.

Тут увидал он вдруг Портоса. Штабс-капитан Владимир Николаевич Багренев стоял на другой стороне гостиной у двери в прихожую. Он был в длинном сюртуке с эполетами. Он небрежно заложил руку в карман, откинув белую подкладку полы сюртука, и прислонился к притолоке. Портос показал Петрику глазами, чтобы он не "рипался" и садился на стулик - и Петрик покорно сел в натянутой позе. Валентина Петровна ударила пальцем по клавише, давая тон. Ей ответила скрипка, потом виолончель. В зале наступила полная, точно священная тишина.

Петрик чувствовал себя ужасно неловко. Валентина Петровна посмотрела блестящими, куда-то далеко, далеко ушедшими глазами на черного человечка со скрипкой и молча кивнула ему головой.

Концерт начался.

XI

Играла одна скрипка. Она рассказывала о чем-то мирном и тихом, далеком и прекрасном, как детство, как мамина сказка, как ранние девичьи мечты. Звуки крепли, росли и к ней пристала виолончель. Теперь два инструмента слились в один дружный хорал и будто говорили о счастье, о покое... Рояль лишь изредка, то тут, то там - точно вздохнет, будто предупредит о чем-то и притихнет. Звуки росли, ширились, рояль загремел вовсю, почти заглушая скрипку и виолончель. Под прекрасной, тонкой шелковистой кожей играли и прыгали мускулы рук Валентины Петровны, быстро-быстро бегали по клавишам ее тонкие пальчики и Петрику казалось, что они переломятся от сильных, резких ударов.

Все молчали, благоговейно слушая. В двух шагах от Петрика красивая брюнетка, сидевшая с вышиванием, откинула работу и, положив руки на колени, смотрела вдаль задумчивыми синими глазами. Точно, слушая игру, она что-то видела. Стасский, в кресле, выдвинутом на середину зала, полузакрыв глаза, щурился и кривая усмешка застыла в морщинистых губах. Генерал Полуянов нагнул на бок голову и смотрел на концы своих лаковых ботинок. На диване полная, красивая дама в пепельно-русых волосах мечтательно задумалась. Дама в платье желтой розы смотрела, не сводя глаз с играющих. Портос, стоявший у двери, не шелохнулся. И в зале точно и не было людей, но лились, звучали, пели, рыдали, плакали, рассказывали что-то длинное, значительное и вместе с тем простое звуки рояля, скрипки и виолончели.

И когда они кончились на сильных, мощных вскриках, несколько мгновений еще стояла тишина. Ее нарушила Валентина Петровна. Она встала, ногою отодвигая с шумом табурет.

- Удивительно, - сказала голубоглазая красавица - Валя, что это такое?

Стасский метнул на нее негодующий взгляд.

- Это Largo Генделя. Вещь, написанная для оркестра. Мы изобразили ее, как могли, - сказала Валентина Петровна.

- Такою мастерскою игрою, - сказал, вытирая скрипку Обри, - вы, Валентина Петровна, вполне заменили оркестр. Я временами забывал даже, что играю под рояль.

- Мне все это напомнило, - продолжала дама, складывая работу, - жизнь...

И, почувствовав на себе острый вопросительный взгляд Стасского, она продолжала:

- Нет... в самом деле, Валя, ты не находишь?.. Не смейтесь, Владимир Васильевич, я знаю, какой вы злой и нехороший... Начала, и так нежно, нежно скрипка... Вы, Карл Альбертович, превзошли себя, - обернулась она к скрипачу. - Это... как детство... а потом все больше, страстнее, сильнее, грознее нарастали звуки... Разве не так?.. Может быть, я не ясно говорю... Пришла страсть и принесла волнение и горе.

- Нет, Вера, совсем ясно... - сказала с легким вздохом Валентина Петровна. - И правда - живешь, а жизнь становится сложнее... Задает новые и новые вопросы... Кто знает?.. Что ждет еще нас... А там... в детстве... когда одна скрипка... так было хорошо...

- У вас, Валентина Петровна, - улыбаясь и улыбкой этой как бы приглашая послушать, что он скажет, сказал Полуянов, - есть виолончель... Она вас всегда поддержит.

- А налетит грозою оркестр... сомнет и скрипку и виолончель...

Валентина Петровна улыбнулась. Но в улыбке ее были печаль и грусть.

- Надежда Алексеевна, - сказала она, - вы не откажете?

Молодая девушка встала с дивана.

- Андрей Андреевич - сказала она черному, заросшему бородой по самые брови человеку - пожалуйте.

Тот подошел к роялю и стал раскладывать ноты.

Вечер шел, и Валентина Петровна должна была им гордиться. Ее гости без карт и сплетен не скучали. Она привлекла на свой концерт лучшие молодые силы Петербурга.

Певица Тверская, подошедшая к роялю, была восходящее светило, отмеченное критикой: - Михаил Михайлович Иванов ей посвятил целый фельетон в "Новом Времени", и в воскресном прибавлении был только что помещен ее портрет. Ее сменил Обри, лучший артист оркестра Императорской оперы, игравший соло под аккомпанемент Валентины Петровны. Потом играла одна Валентина Петровна, с такою техникою, с таким нежным "туше" и вместе с тем с такою мощною силою, и с такою душою, что даже Петрик смог сосредоточиться. Портос не сводил с нее восторженного взгляда... Еще была виолончель и, уже за полночь, Валентина Петровна ласково мигнула от рояля стройной брюнетке, о которой Петрик, переместившийся поближе к Портосу, узнал, что это Лидия Федоровна Скачкова, оставившая сцену и эстраду, но еще недавно блиставшая и на той и на другой - и та поднялась с дивана.

Рояль брызнул нежными, тонкими звуками... Будто сильнее пахнуло гиацинтами. Петрику показалось, точно кто открыл какую-то дверь и за ней показался сад, залитый луной.

Свежий голос раздался по залу:

- Погоди!...для чего торопиться?

Ведь и так жизнь несется стрелой.

Романс Чайковского внес свежесть, чистоту и красоту и околдовал всех. Только Стасский крутил недовольно головой.

И когда после заключительных слов:

- Милый друг - это жизнь, а не грезы...

Жизнь летит... Погоди, погоди...

Еще точно капали звуки рояля, срывая нежные, как брызги росы, звенящие ноты, он недовольно встал.

- Старо... старо... Лидия Федоровна... Этого не надо петь.

- Это... Чайковский...

- Ну что такое Чайковский!.. Пушкин... Чайковский... Глинка... Достоевский...Нельзя... Это все тянет опять к нашему средневековью... Гхы! Помещичьи усадьбы...Чистые девушки... Возвышенная любовь... Погоди! Для чего торопиться?.. А за этим человеческие бедствия, безумия, несправедливости, насилие и варварство, военная служба... Гхы!.. Налоги, тюрьмы, палачи, каторга, суды... вот где жизнь, а не грезы...

- Но этого нельзя петь! - сказала Лидия Федоровна.

- А почему?

- Не петь же мне интернационал? - очаровательно улыбаясь, сказала она, и пошла к дверям столовой, куда звала хозяйка к ужину.

В дверях Валентина Петровна, пропускавшая и усаживавшая гостей, остановила Петрика.

- Не слишком скучали, милый Петрик?

- Ах нет, божеств... - но, заметив строгий взгляд, он добавил, - Валентина Петровна... Было так прекрасно.

- A Largo вам понравилось?

- Это, что первое вы втроем играли?

- Да.

- Очень.

- А что вам напомнило?

- Мне... Большой четырехверстный стипль-чез. Тоже сначала идешь легким кентером, а потом все быстрее и быстрее - и после последнего препятствия, хворостяного барьера, совсем ляжешь по Слоановски на шею лошади, и идешь в полном посыле - и поводом, и шпорами, и крутишь хлыстом... К призовому столбу.

- Тише, Петрик... Смотрите: мне можно, но другому никому не подумайте сравнивать Largo Генделя с большим стипль-чезом... Садитесь вон там, подле Лидии Федоровны... С ней можете говорить и о лошадях, но, конечно, без таких сравнений.

Мужчины кончали закусывать у особого столика. Холодная лососина лежала бледно-розовым островом между желтого и красного галантина... Таня обносила блюдом. Столовая гудела довольными, счастливыми голосами. Вечер Валентины Петровны удался на славу!

О нем будут говорить в Петербургских гостиных.

XII

На другой день, в семь часов утра, Валентина Петровна провожала мужа на Витебский вокзал. Ермократ с Таней поехали вперед с вещами. Садился туман, обещая прекрасный день. По сторонам улицы вдоль панелей лежали большие кучи ржавого снега, но езда еще была на санях. Их извозчик обгонял большие завешанные рогожами койки, нагруженные снегом. Крупные, могучие битюги, напрягая широкие зады в сбруе, украшенной медными бляхами тащили их по обледенелой мостовой, лишь кое-где прикрытой снегом. Легкий пар поднимался от лошадей и сладко пахло талым снегом, конским потом, дегтем и еще чем-то особенным, радостным, будто весенним. На Николаевской была утренняя тишина. Улица была пуста. Дворники скребли панели и посыпали их желтым песком. Сзади гудел трамваями Невский, впереди туманы клубились, закрывая выступ и поворот у Ямского рынка. Чуть-чуть морозило.

Валентина Петровна в серой беличьей шубке-сак, мехом наружу, с такою же муфтой и шапочкой сидела в тесных санях рядом с мужем. Яков Кронидович в черном пальто с барашковым воротником и каракулевой остроконечной шапке, слегка примятой на верху, походил на священника. Он был бледен, устал и задумчив. Сладкая нежность к милой красавице жене, гордость ее вчерашним успехом, печаль разлуки и какая-то неудовлетворенность от ее словно брезгливой холодности к нему, создавали в душе его сложное чувство, где было много любви, но куда закрадывалась, может быть, ревность. Мысли бежали вразброд. Он не мог собрать их. Как никогда еще раньше вставало в нем всегдашнее противоречие его натуры: - художника, артиста, музыканта, всецело уходившего в музыку, любителя прекрасного и влюбленного в свою жену - и холодного, пытливого прозектора, у самой смерти спрашивающего ее тайну.

Он вспоминал вчерашний вечер. Стасский... старик... урод... с какими странными и резкими обо всем суждениями, - а посмотрите, какой везде успех! Женщины благоговеют перед ним, министры с ним считаются. Его боятся. Он масон... Не в этом, конечно, дело... Но почему же, как о том слышал Яков Кронидович, на балетных ужинах красивые танцовщицы его общество предпочитают молодежи... Его слушают... Дерзновение его чарует, и среди молодежи у него множество поклонников. Первый ум России! Этот первый ум России настойчиво отговаривал его ехать в Энск! Он грозил ему. Стасский в своем страшном дерзновении точно знал нечто большее, чем знают люди. Он что-то предвидел, а главное, у него не было ничего святого. Теперь такой наступает, видно, век, когда не святые влекут за собою, а те, кто отрицает святость и не признает Бога. Век Сатаны и Антихриста. Вот и то дело, по которому он едет, тоже дело Сатаны... Кровавый навет?.. Но труп ему скажет, что это такое - навет, или точно ужасная кровавая тайна, так тщательно всеми оберегаемая? Стасский - масон. Но если масон - он не может отрицать Бога... А что, если - и у него есть свой темный уголок души, где тоже горит какая-то лампада, но затеплена она не перед Христом - Спасителем мира, а перед тем страшным Богом, кому и посейчас приносят человеческие жертвы... В Энске он это узнает. Он не ошибется, и очная ставка его с мертвецом скажет ему, есть, или нет, этот жестокий, мстительный Бог, кому служат евреи и за кем послушно идет наша передовая интеллигенция. Или это - кровавый навет?

Простое вскрытие тела для надобностей уголовного розыска вырастало в глазах Якова Кронидовича в дело огромной, мировой важности; он касался не простого убийства, а какой-то тайны, связывавшей страшными узами множество людей. И Стасского в том числе... Какое дело Стасскому до этого убийства?

Мысль перескочила на их вчерашнюю игру, на так удавшийся вечер. Все - и ужин, как завершение всего, было прекрасно. Он повернул лицо к Валентине Петровне. Это ей, одной ей, он обязан красотою и уютом своего семейного очага. Под темною вуалью с мушками ее лицо казалось еще милее. За газом вуали скрывалась загадка ее прекрасных глаз и так мило чуть намокла вуаль на морозе от ее дыхания у маленьких губ.

- Марья-то как вчера отличилась, - сказал он.

- Да?.. Правда?.. Тебе понравилось?.. Мне казалось, все, даже Стасский, ели с аппетитом... А как волновалась!.. Когда пела Тверская и я была свободна - я забежала на кухню. Марья стоит над плитою и плачет. Ей показалось - она перепарила рыбу...

- И ничуть не перепарила, - сказал Яков Кронидович.

Сани стукнули о камень и заскрипели железным подрезом по мостовой, сползая к панели. Яков Кронидович рукою охватил за талию жену. Она брезгливо поежилась. Он заметил ее движение и отнял руку.

Да, что-то есть в их отношениях, что всегда острым холодом колет его сердце. Опять вспомнил вчерашнее. Как поверх ног на своем пюпитре он видел высокую фигуру красивого офицера в длинном сюртуке на белой подкладке. Азалия, что стояла на отдельном табурете подле часов, была от него. Очень дорогая азалия... А на каком основании?.. Друзья детства? Это детство забыть пора... И не нравились ему эти странные прозвища и имена. Портос... Петрик... Портос? Его фамилия Багренев... Багренев... Багровый, Багрянородный... Или очень что-то большое, или оперетка... Почему ему так неприятен этот прекрасный молодой человек? Петрик ничего. И выпить не дурак и очень милый. В его глазах, - обожание Валентины Петровны... Обожание - не любовь... Неужели - ревность? И вспомнил ее чуть заметное под шубкой брезгливое движение. Надоел?.. Удел мужей?.. И хотел спросить. Но что спросить?.. Таких слов, чтобы спросить, у него не было. Думал о ревности. О! сколько трупов дала ему эта страшная... страшная? - болезнь что ли? Скольких он вскрывал с огнестрельными ранами, с ядами в кишечнике, с лицами черными от серной кислоты... Нет... Ревность?.. Нет!..

- Тебе холодно? - спросил он.

- Нет... Очень хорошо. Смотри! солнце восходит.

За Ямским рынком Николаевская стала очень широкой и точно провинциальной. Из ворот Богдановского дома легким, упругим движением, точно не касаясь копытами снега, выходил рысак, накрытый тяжелым ковром, запряженный в легкую американку. Конюх в одной темно-синей суконной поддевке без рукавов бежал рядом, придерживая поводком. И этот рысак на широком просторе улицы с белым неглубоким снегом, и низкие постройки сараев Лейб-Гвардии Егерского полка, замыкавшие улицу, и желтая полоса неба за ними, на которой четко рисовались застеклённые трибуны бегового павильона, и красное солнце тихо поднимавшееся над широкими просторами города, и свистки паровозов - все было легко, красиво и так по-домашнему мирно, что не хотелось думать о тяжелом и темном.

По плацу вдоль деревянного забора ипподрома сани бежали легко. Лошадь весело попрыгивала, извозчик стучал кожаной рукавицей по железному передку саней. Комья снега летели назад и серебряными брызгами попадали на синюю суконную полость, обшитую черним козлиным мехом.

Справа тянулись заборы Офицерского стрельбища и там редко пощелкивали выстрелы. Слева показалась старая серая, неуклюжая, разлатая постройка манежа Боссе. Валентина Петровна посмотрела на него и робко сказала:

- Ты уезжаешь надолго?

- Я сам хорошенько не знаю. Дело в том, что профессор Аполонов давно мне писал, что он хотел бы этим летом поехать в отпуск. Мне могут поручить заменить его на это время в Анатомическом театре... Тогда я месяца два останусь в Энске. Мне намекали вчера в Совете, что после этого я могу здесь получить кафедру судебной медицины... Вот ты и станешь... профессоршей... ваше превосходительство... - пошутил Яков Кронидович.

- Как же я буду одна?

- Если я задержусь, может быть, поедешь в Захолустный Штаб... Старики, поди, так рады будут...

- Вот что я хотела попросить тебя... - робко сказала Валентина Петровна.

- Ну?

- Позволь мне ездить верхом... Ты знаешь, как я любила верховую езду... На островах весною так хорошо... Портос мне предложил...

Она ждала ответа. Яков Кронидович молчал и она чувствовала, что он недоволен ее просьбою. Они подъезжали к вокзалу. На его ступеньках их ожидал Ермократ.

- Или с Петриком, - с отчаянием сказала Валентина Петровна, вылезая из саней. - У него тоже есть лошадь.

Яков Конидович точно не слышал ее слов. Он заговорил, поднимаясь по лестнице с Ермократом. Валентина Петровна шла сзади. На Ермократе были такое же пальто и шапка, как у его барина - только все старое и порыжелое. Валентина Петровна с отвращением смотрела на худую длинную плоскую спину Ермократа, на рыжие клочья волос, выбивавшиеся из под шапки, точно волчья шерсть, на его длинные руки, вылезавшие из рукавов и короткие ноги. "Совсем обезьяна", - думала она.

Они стояли у вагона. Ермократ, расставив ноги, говорил Якову Кронидовичу, показывая, что он все понял, и усвоил:

- Профессора Косоротова в первую голову, - понимаю, понимаю-с, - кивал он птичьею головою с острым носом в оспенных рябинах. - Печень с желудком в совет Финогенову... Того, что третьего дня потрошили, зашить и к погребению... Без записки, пожалуй, не дозволят. Ага, есть ваша записочка... Следователю известно...Понимаю... Понимаю-с... Содержимое желудка запечатать...

Валентина Петровна старалась не слушать. Это напоминало ей то, что она всегда старательно прогоняла от себя - страшную профессию мужа. Это заглушало звуки виолончели и обаяние их совместной игры, это делало прикосновения его руки обидными и противными. Это лежало между ними.

- И береги, Ермократ, барыню... Понял...

Пора было садиться в вагон. Они простились, поцеловались. Деликатная, чуткая Таня стала в стороне. Яков Кронидович тяжело вошел в вагон, спустил окно, стал у него.

- Ну, будь здорова!

Валентина Петровна подняла вуаль и положила ее по краю шляпы. Ее лицо было грустно, глаза печально улыбались. Нега и ласка, казалось, появились в них. Она показалась Якову Кронидовичу такой молодой, прекрасной, как та девушка, в которую он сразу влюбился в Захолустном Штабе. Ему стало жаль ее, одинокую.

Поезд медленно тронулся. Она пошла рядом с вагоном и вынула маленький платочек не то для того, чтобы помахать им, не то, чтобы утереть слезы разлуки.

Это очень тронуло Якова Кронидовича. В мягкой шубке, с приподнятой над бровями вуалью, с румяными от мороза щеками она казалась нежной, юной и безпомощной. И ему стало жаль ее одиночества. У него наука, вечное искание правды - а у нее - одна молодость... И хочет эта молодость простора.

Вагон обгонял ее, уже совсем быстро идущую.

- С Петриком можно! - крикнул Яков Кронидович и увидал, как благодарная улыбка осветила ее лицо.

Она замахала платочком.

Со сжавшимся от любви и жалости к ней сердцем Яков Кронидович смотрел, как становилась она все меньше, исчезая в толпе провожающих. Уже не стало видно ее платочка над темными шляпами. Оборвалась платформа. Клуб белого пара накрыл ее и когда ветер отогнал его, стали видны снега и черные проруби на Введенском канале.

Яков Кронидович поднял окно и вошел в свое отделение.

XIII

На другой день, под вечер, Яков Кронидович приехал в Энск. Здесь снега и в помине не было. Парный фаэтон повез Якова Кронидовича по широкому шоссе от вокзала к городу. В мягком сумраке, - еще догорала вечерняя заря и впереди за городом пламенело небо - казались задумчивыми большие деревья садов. Налитые бодрыми весенними соками ветви были густы. В воздухе пахло каменным углем и свежестью почек. Кусты сирени за деревянными заборами чернели темною зеленью еще не развернувшейся листвы. Желтый дрот бросил золотые блестки цветов. По городу зажигались огни. Широкий проспект спускался с горы. По панелям сплошною толпою вдоль ярко освещенных магазинов шли люди. Их говор доносился до Якова Кронидовича. От мягкого малороссийского, певучего языка веяло Русскою стариною. Новые большие пятиэтажные громады перемежались старыми уютными двухэтажными домами. Вдруг станет среди них на маленькой площади старинная церковь, и приветно светятся красными огнями ее стрельчатые в железных решетках окна. Русь покажет свое древнее лицо. И опять громадные дома, вывески, игра огней электрических реклам "иллюзионов"... На вывесках магазинов и банков мелькали еврейские имена Бродских, Канторовичей, Рабиновичей, Добреньких, Каценельсонов, но толпа была Русская с веселым звонким говором и непохожая на Петербургскую.

Но все было тихо. Тут и не пахло погромом. По углам стояли бравые городовые. Были они не так щеголевато одеты и не так молодецки выправлены, как столичные, но они внушали доверие.

"Не мы ли сами, в лице Стасских, в лице жадных до сенсаций газет", - думал Яков Кронидович, - "своими задорными статьями, своими речами внушаем толпе погромы, а потом сами же ее и бичуем за то, что мы ей внушили".

Он не поехал ни в "Метрополь", ни в "Эрмитаж", громадные отели с "европейским комфортом", с золочеными клетками лифтов, с мальчиками шассерами в коротких куртках, расшитых золотыми шнурами, с толпою слуг в обширной прихожей и с полным отсутствием уюта. Его тошнило от этого слишком подчеркнутого комфорта. Он остановился в боковой улочке в старой "Московской гостинице". Здесь передняя была маленькая; широкая мраморная лестница вела во второй этаж и там вдоль коридора были просторные глубокие номера. Здесь жили подолгу. Вместо проведенной горячей и холодной воды в углу комнаты стоял большой умывальник с мраморной доской и белыми фаянсовыми тазами и кувшинами, на которых лежали тщательно сложенные тяжелые полотенца.

Лакей, называвшийся здесь "номерным", или "коридорным", и весело откликавшийся, когда его звали: - "человек", ходивший в белой рубахе и портах с белым передником, распахнул высокие двери и, не зажигая огня, открыл, чтобы прогнать гостиничную затхлость номера, окна и сказал:

- Номерочек, хоть куда. За окнами сад имеете. Тишина и блогоуханье, три рубля в сутки, ежели помесячно - хозяин уступит. Прикажете самоварчик пока до ужина?

- Да, пожалуйста.

- С сайкой и заварными кренделями? Настоятельно вам рекомендую - сейчас горячие получены.

- Да, с сайкой и кренделями.

- И пожалуйте паспорт для прописки. Теперь у нас строго.

Мельком взглянув на паспорт, номерной еказал:

- Про вас уже в здешней газете прописано. Осведомлены о вашей замечательной личности. Я вам подам-с.

В ожидании чая с сайкой и кренделями, Яков Кронидович помылся, задернул оконные портьеры, зажег огонь и просматривал принесенную ему номерным газету.

В льстивых тонах, называя его профессором и европейскою знаменитостью, писали, что взволнованное событием этих дней и ожиданием ужасов погрома Энское общество "ждет от профессора Тропарева, что он ясным умом своим и умением все провидеть снимет кровавый навет с евреев, позорящий Русский народ". В статье вспоминали, как он умелым анализом трупа Магнолиева доказал, что общество стоит перед самоубийством, и тем спас его жену от страшного обвинения в убийстве. "Мы - и не только мы", - писалось в газете, - "но Европа и Америка с трепетом будут прислушиваться, что скажет знаменитый профессор"...

"Да, вот оно что?" - подумал Яков Кронидович. - "Пожалуй дело дошло уже до самого Шиффа, американского жида-архимиллионера, ненавистника России именно за погромы, которые ему докладываются в непомерно приукрашенном виде. Если он тряхнет мошной - никто не устоит... Такая вакханалия пойдет... Ну, а как же все-таки Ванюша Лыщинский? Господин Шифф все-таки подумал о том, что мальчик-то кем-то убит?"

В дверь постучали. Яков Кронидович, предполагая, что это номерной с чаем, освободил место для самоварчика на столе и сказал:

- Войдите.

Но вместо номерного в белом, вошел очень черный, в черном растрепанном фраке человек, с маслянистым угреватым лицом. Гордый профиль большого его носа и вьющаяся черная борода показывали его местное происхождение. Под мышкой у него был большой портфель.

Яков Кронидович удивленно посмотрел на вошедшего.

В номере под потолком ярко горели три электрические груши и в блеске их света лицо незнакомца очень лоснилось. Пушистая черная бородка росла по щекам, подбородок и усы были сбриты и синели темною синевою.

- Профессор Тропарев, - протягивая сырую полную руку, сказал вошедший, радостно улыбаясь, - ну, как я рад!

Яков Кронидович, человек мягкий и деликатный, невольно подал руку.

- Вы знаете, вы самое во время приехали. Позвольте и мне вам рекомендоваться. Сотрудник здешней газеты Одоль-Одолинский, христианин!.. Я прочел, что вы приезжаете... Ну я, знаете, утром все гостиницы обегал. Узнать, где заказана комната. Думал - вы в "Эрмитаже" остановитесь... А вы вот где... По старинке...Хе... хе... Тут кормят, знаете, отлично... Пельмени... борщ украинский - это уже тут, знаете, одно объядение...

- Простите меня, - начал Яков Кронидович, но Одоль-Одолинский перебил его.

- Я понимаю, вы спрашиваете, почему я так вторгаюсь в ваш номер... Господин профессор, господин профессор, вы не знаете, что такое корреспондент большой газеты, если понимать это слово в широком европейском... более - американском, подчеркиваю - американском - смысле!.. Мы должны все знать, мы должны упреждать событие... Современная газета - это, профессор... шестая держава! Мы больше можем, мы больше значим, чем сам генерал-губернатор. Не мы к нему, он к нам посылает: - пожалуйста, разъясните, пожалуйста, напечатайте...

Гость безцеремонно сел в кресло и, вынув серебряный портсигар, украшенный золотыми монограммами и "сувенирами", достал папиросу и похлопал ею о ладонь.

- Вы позволите? - развязно сказал он. Якову Кронидовичу ничего не оставалось, как сесть самому и закурить.

- Я не понимаю, - сказал он, - причем тут я.

- Вы... Да ведь вы выписаны следственными властями произвести вторичное вскрытие тела Ванюши Лыщинского?

- Да.

- Ну так я об этом же и говорю... Так я же хочу вас направить на верный след. Я хочу вам сказать, что это напрасное-таки дело. Потому что убийцы найдены, раскаялись и готовы принести повинную.

- Да я читал сегодня в поезде, что в убийстве подозревают мать убитого. Но она не созналась и подозрение так чудовищно, что...

- Так это уже бросили и по нашему ходатайству ее освободили...

- Она была арестована?

- И знаете, это так удачно вышло. На похоронах Ванюши толпа хотела ее растерзать!

- Но кто же натравливал толпу на эту несчастную женщину?.. Газеты...

- Господин профессор... Господин профессор ... В нашем деле могли быть ошибки. Мы были на неверном следу. Нас-таки сбила полиция, нас сбили с толку показания извозчика, который вез подозрительный сверток. Кто-то пустил слух, что на имя Ванюши Лыщинского где-то в банке были положены какие-то огромадные суммы. Ну и знаете, вышла... опечатка. Сыск пошел не по тому следу. Думали, знаете, мать... Он был, как у нас говорят - байстрюк, незаконнорожденный, ну, знаете, мать уже замужем, другие дети растут. Ей это было неудобно... А тут деньги... Знаете... деньги... Из-за них столько преступлений.

- Но я читал, что и мать и ее муж нежно любили Ванюшу, что сестра матери, его тетка и ее мать, бабушка души не чаяли в нем.

- Ну это-таки так... Это все может быть... Но когда деньги... Большие деньги... Тогда любовь по боку... Ну вот и готово преступление. Но теперь эта версия оставлена...

- Скажите, многоуважаемый, кто же позволил вам производить расследование?.. Ведь вы не следователь, вы не агент сыскной полиции?..

- О что вы... Пфуй... Но мы должны помогать выяснить правду и дать торжествовать правосудию. Мы предложили свои услуги... У нас могут быть свои Шерлоки Хольмсы... Население относится к нам с большим доверием, чем к лицам официального розыска... и нам сказали... нам почти сказали, кто и почему убил Ванюшу.

- Это ваша новая версия?

- Да.

- Которая по счету?

- Вторая... и, господин профессор, я бы не пришел к вам, если бы не был уверен, что последняя... Уже господин Вырголин, ну вы же, наверное, знаете кто такое господин Вырголин - он присяжный поверенный, большая голова, он взялся за это дело и теперь все ясно. Ясно, как шоколад.

- Ваша вторая версия?

Одоль-Одолинский торжественно встал.

- Это дело целой воровской шайки. Тут есть такая семья Чапура. Они как раз там подле Русаковского завода и живут. Он тихий человек, так себе - телеграфный чиновник, никогда и дома не бывает, ну а она, знаете, - торговка краденым. И вот приходили к ней две шмары , сестры Дьяковы... Так они слышали и видели труп-с... В ванне...

- В ванне? - переспросил Яков Кронидович.

- Ванна у них в кухне стоит. И там видели сверток в ковре. Туда уже подсевайло послан. Мы все узнаем. И человек один... Сами можете судить какой человек - он в сентябре прошлого года в Киеве, в тюрьме сидел по 126-й статье Уголовного Уложения - социалист-революционер! - такой человек, сами понимаете, лгать не станет, так вот он обещал доказать, что совершенно напрасно в народе болтают, что убийство ритуальное. Ничего подобного. Доказано, почти доказано, что Ванюша был в их шайке...

- Какой шайке?

- Воровской же! И, знаете, они хотели обокрасть Софийский собор... Да-с... Ни больше, ни меньше. И как там, может быть, знаете, в окнах железные решетки, так предполагали, что Ванюша пролезет между ними и откроет двери... И все, понимаете, сговорено, все слажено, все подготовлено, а тут Ванюша поссорился с другим мальчиком и пригрозил выдать всю шайку. Сами понимаете - ребенок! С него станет... Ну, так они его заманили к Чапурам и убили-с... Вот она вторая и уже последняя точная версия... Чапура уже арестована.

- Что же это за власть такая в Энске, многоуважаемый, которая то арестует мать убитого, теперь арестует каких-то Чапур по одному подозрению, по одному наговору?

- Да ведь надо же кого-то арестовать?! - Одоль-Одолинский подошел ко все еще сидевшему Якову Кронидовичу и наклонясь к самому его уху прошептал:

- Вы понимате: в народе молва, в народе такой толк: - жиды убили мальчика!.. Это же ужасно...

- Это надо или доказать, или опровергнуть... И мне все-таки, многоуважаемый, непонятно, почему вы, журналист, публицист, писатель, принимаете в этом такое горячее участие? Разве это ваше дело?...

Яков Кронидович встал. Какая-то жилка быстро билась у его сердца. Он, всегда спокойный, волновался. В эти минуты он больше чем когда-нибудь почувствовал, как важна и как нужна его тяжелая профессия, к которой с такою нескрываемою брезгливостью относилась его жена. Чужой и чуждый ему мальчик вдруг стал ему дорог и мил.

- Но, как почему? - воскликнул, стоя против Якова Кронидовича, Одоль-Одолинский. - Как через почему? Но через потому, что писатели всегда горячо стояли за правду. Они ее показывали публике - и тот, кто не имел возможности видеть правду на суде, тот через призму писательского произведения видел ее в полной ясности. Вы же знаете, какое участие принимал в деле о Филонове писатель Короленко, а в деле братьев Скитских - известный журналист Влас Дорошевич.

- И вы, господин Одоль-Одолинский, хотите тоже, как они, способствовать раскрытию истины?

- Ну да... А почему нет?

- Потому что это совершенно излишне. Тайну своей смерти нам скажет завтра сам убитый. Он скажет нам, зачем и кто его убил.

- Но он же... Труп?

- Да... Труп... Но наука точна. И наша наука может заставить говорить и трупы.

- Ой!...Что вы говорите!... Какой сурьезный, однако!..

Одоль-Одолинский попятился к двери, и, не прощаясь, вышел в коридор.

Яков Кронидович отдернул портьеру и открыл форточку. Было сильно накурено в номере и очень душно. За окном глухо шумел город. Гудела проволока трамваев - и в ее гудении Якову Кронидовичу показалось что-то жестокое и неумолимое, как рок.

Он обрадовался, когда вошел номерной с небольшим шумно кипящим самоваром на одной руке и подносом с чайной посудой и лотком с булками на другой. Ловко жонглируя ими, он расставил все это перед Яковом Кронидовичем.

- Кто это такое, был у меня сейчас? - спросил Яков Кронидович...

- Они с утра о вас осведомлялись. Из газеты жидовской... Тоже "подсевайло". Ходит, народ мутит. Глаза старается отвести. Да правду - разве ее куда укроешь? Правда сама себя покажет.

- Какая правда?

- Весь народ знает... Эх, да что говорить!

- Что знает?

- Да что мальчика на кирпичном заводе жиды для крови убили...

XIV

На другой день Яков Кронидович поехал в Энский анатомический театр.

Было ясное, теплое, солнечное утро. Запах весны носился в воздухе. Черная земля в саду была бухлая и липкая. На деревьях шумно и радостно кричали воробьи. Небо, глубокое и бездонное, точно посылало благословение земле. Из-за забора слышна была далекая, складная песня. В каменном коридоре театра у высокой белой запертой двери было сыро и холодно, и пресный, отталкивающий запах трупа, казалось, сквозил из дверных щелей. Судебный следователь Энского Окружного Суда по особо важным делам Лысенко, профессор Энского университета Аполонов, прозектор Пружанов и двое понятых, уныло-мрачных мужиков, не то дворников, не то лавочных сидельцев и два городовых ожидали Якова Кронидовича.

Пружанова и Аполонова Яков Кронидович знал, с Лысенко его познакомили.

- Простите, коллеги, - взглядывая на золотые часы, сказал Яков Кронидович, - я кажется опоздал.

- Нет. Без десяти минут девять. Мы спозаранку приехали, сказал Аполонов. Как доехали?

- Слава Богу. Отлично.

- У вас, в Петербурге, поди еще зима, - сказал, закуривая папиросу, Пружанов.

- Да, Нева еще не прошла. Хотя уже переезда нет.

- А у нас... У меня в саду на южном скате, почки на сирени в горошину, - сказал Аполонов. - Перебирайтесь, коллега, к нам. Куда здоровее ваших петербургских болот. А небо... Видали сегодня? Ницца... Фиалки продают. Да какие! Пармским не уступят...

Они говорили о пустяках и все курили, стараясь отдалить то, большинству привычное, но все-таки тяжелое и неприятное дело, ожидавшее их за дверью.

Сторож, в заплатанном сером азяме поверх рваной чумарки, старик инвалид, стоял со связкой ключей, ожидая приказаний.

- Что ж, господа, - сказал Яков Кронидович, - покурим, да и приступим.

Врачи и Яков Кронидович сняли пальто и стали надевать белые халаты.

- Я советую и вам, - сказал Пружанов Лысенко, - а то пропахнете так, что неделю чувствовать будете.

Понятые пугливо пожимались в стороне.

- Что ж, брат, отворяй, показывай, - сказал сторожу Аполонов.

Сторож вложил большой ключ и открыл высокую дверь. Один за одним, молча, входили люди в полукруглое здание с матовыми окнами, со стеклянным фонарем наверху и с полукруглым амфитеатром скамеек. Посередине, на мраморном столе лежало тело, накрытое холстиной. Подле, на полу, был поставлен черный, с позументом, отсыревший, в мокрых пятнах и зеленых потеках гроб. Крышка лежала подле.

Сильный, тошный запах могильной сырости, земли и трупа застыл в холодном зале. Солнце бросило золотые лучи на крайние скамьи и от этого запаха лучи его казались холодными и нездешними.

Городовые остались за дверью. Понятые сторонились трупа, крутили головами, хотели смотреть и боялись увидеть то страшное, что лежало под холстиной.

Пружанов приказал сторожу.

- Раскрой.

Сторож равнодушно подошел к телу и снял холщевый покров.

Было томительно тихо в зале. Слышно было, как тяжело с надрывом дышали понятые, да скрипели их сапоги, когда они поднимались на носки.

На мраморной белой доске лежал уже порядочно тронутый тлением труп мальчика. Головка с обритыми висками и светло-каштановыми волосами тяжело легла затылком на мрамор. Длинные темные ресницы плотно прикрывали опустившееся, должно быть, уже ставшие мягкими, глаза и как-то с недоуменным и жалобным вопросом были приподняты тонкие брови. Маленький рот был полуоткрыт. На обоих висках чернели следы ранок, точно дробовой заряд попал ему в голову. Грудь и живот были разрезаны и наскоро, широкими стежками наискось сшиты шпагатом. Тело пестрело сырыми зеленоватыми пятнами. Оно уже стало гибким и мягким. Трупное окоченение исчезло.

Яков Кронидович долго, молча, смотрел на мальчика. Первый раз за все время своей большой практики он смотрел на труп, а видел живого. Так вот он, тот мальчик Ванюша Лыщинский, у которого была мать, любившая его, тетка, души в нем не чаявшая, бабушка, обожавшая его. Он только что прочел в газетах, что бабушка при смерти от горя... Кому-то надо было нанести ему эти ранения. Кому-то надо было оклеветать его мать и опозорить ее, посадив в тюрьму... Кому-то надо было опозорить и его память и причислить его к ворам и предателям. Неужели в России, Императорской, "черносотенной" России, России отсталой - возможны такие преступления? Неужели целый ряд их - убийство, клевета, произвол властей останутся безнаказанными: - во имя чего?.. Только для того, чтобы не было "кровавого навета" на евреев! Чтобы никто не смел повторять "сказки", что жиды употребляют кровь в своих обрядах. Прогрессивная печать, писатели, все общество, считающее себя передовым, восстало, чтобы обелить евреев, и не видит этого жалкого трупа, не видит слез матери, душевных мучений бабушки. Что им до слез этих простых Русских людей ? - не осудили бы их евреи!

Этот мальчик учился в Духовном училище. У него были свои радости, свои забавы. Он сам смастерил себе ружьецо и ходил за порохом на завод Русакова. Он там играл с детьми. Для близких своих он был тем "солнышком", что освещало их бедную, серую изо дня в день жизнь. Какой-то изувер для страшных таинственных целей убил его. И весь просвещенный мир стал на защиту убийцы - только потому, что тот еврей. Из далекой Америки, - что ей до убитого где-то в Энске в "черте оседлости" христианского мальчика Ванюши, - могущественный еврей Шифф, глава масонов, грозит России и ее Императору! Золотом задушу, если будет погром. И поджала хвосты от жидовского окрика общественность, Стасский пугает мистическими карами Якову Кронидовичу и всем, кто прикоснется к этому делу, даже самому Императору. Не трогайте этого дела! Что вам этот мальчик! Он Русский и его гибель все равно, что гибель комара. Он - жертва таинственному еврейскому богу, а вы - молчите!

"Не буду молчать - что бы там ни было, а найду правду, ибо народу нужна правда. Бог правду любит".

- Ну-те-с, - сказал Яков Кронидович, обращаясь к Лысенке, - что в этом трупе интересует следствие?

- Следствию, господа эксперты, важно установить момент убийства, то есть день и час его совершения. Орудие убийства. Сколько человек совершало преступление. Место, где оно совершено, то есть, в доме, в комнате, или в ином месте. Труп обнаружен случайно в пещере в сидячем положении. Пещера и особенно вход в нее так тесны, что туда и один человек мог пройти лишь с трудом. Значит - если вы признаете, что убивало двое, или больше - его убили не в пещере и, наконец, если возможно, господа эксперты, определите мотивы убийства. В запальчивости и раздражении, или в необходимости, или с садическими целями?...

- На все эти вопросы, я надеюсь, - сказал Яков Кронидович, - наука даст вам совершенно точный ответ. Разрешите нам приступить к осмотру и вторичному вскрытию убитого, и я бы просил дать нам осмотреть и одежду, в которой был найден убитый мальчик.

- Пожалуйста, - сказал Лысенко.

Пружанов ловким движением раскрыл швы грудной и брюшной полостей и сквозь разошедшуюся кожу показались землисто-серые и розоватые комки желудка, кишок, легких и сердца.

Понятые отшатнулись в ужасе. Могильный запах гниения стал гуще и противнее.

XV

Яков Кронидович с Аполоновым возились над трупом, Пружанов за столиком порывисто, протокольно писал то, что они ему диктовали. В светлой зале анатомического театра было тихо. Прозвучат громко сказанные слова диктовки, отдадутся эхом о голые стены и смолкнут. И слышно, как скрипит по бумаге перо протоколиста. Потом мягко, противным мокрым звуком шлепнут вынутые внутренности и скрипнет разрезаемая ткань. Кто-нибудь из понятых тяжело вздохнет. Зашепчутся Аполонов с Яковом Кронидовичем.

- Борщ... конечно борщ, постный борщ... Видите куски бурака и не переваренного картофеля... Чувствуете: - даже пахнет борщем... Пишите: - желудок средней величины. Слизистая оболочка его однообразно-грязна, буровато-желтого цвета... Стенки желудка средней толщины, мягки, повреждений слизистой оболочки и стенок не замечается... Содержимое желудка... В особой банке за печатью участкового врача... Около четверти стакана темно-серой пищевой смеси... В ней частицы бурака и картофеля... Не переваренные...

Опять молчание. Все трое - врачи и следователь, нагнувшись, осматривали труп. Понятым было за ними не видно трупа, и только зеленые пятки торчали между белых халатов и чуть шевелились точно живые.

- Тринадцать, - сказал громко Яков Кронидович.

- По-моему, коллега, четырнадцать, смотрите вот это...

- Это вместе с этим, вы понимаете, он колол режущим инструментом и попал на жилку - видите вена, скользнуло и разорвало кожу, будто два ранения, а удар один. Вы как, Михаил Степанович, полагаете?

Лысенко нагнулся и стал рассматривать голову мальчика и считать темные точки ранений, рассеянные по его виску.

- Тринадцать, - насчитал он. - Нет, пожалуй, четырнадцать.

- Спросим понятых. Пожалуйте сюда... Не бойтесь... Сколько ранений на правом виске?

Понятые испуганно мялись около тела:

- Тринадцать, - сказал один.

- Двенадцать, - сказал другой... Или... четырнадцать...

- Считайте лучше.

- Тринадцать... Тринадцать...

- Будем описывать каждое отдельно, - сказал Яков Кронидович. - Пишите, коллега: - на голове, при переходе лобной в теменную область, почти на границе волосистой части, имеются две слегка полулунных ссадины по три миллиметра длиною, без кровоподтеков...

Яков Кронидович диктовал подробное описание головы, изредка спрашивая у Аполонова:- "так"? Тот молча кивал головою.

- При переходе теменной в затылочную область, на три поперечных пальца сзади от темени, имеются три щелевидных поранения кожи, из которых два расположены сзади, проникающих через всю толщу кожи, а одно, расположенное спереди, представляется лишь ссаднением глубоким; от этого ссаднения второе щелевидное ранение отстоит на один сантиметр... Вы не знаете, Михаил Степанович, фотография трупа имеется?

- Как-же... При деле...Снято сыскной полицией...Яков Кронидович кончил диктовку наружных повреждений.

- Как думаете, коллега, если мы в присутствии господина следователя и понятых вырежем куски кожи с ранениями и препарируем их для предъявления на суде?

- Это будет отлично.

- Тогда и все спорные вопросы можно будет доказать на суде.

- Совершенно верно, коллега.

- Коллега, - обратился Яков Кронидович к прозектору, - когда кончите писать, мы с вами сделаем необходимые выемки. Ну-с - дальше... Вернемся к сердцу. Теперь оно должно нам досказать то, что достаточно полно и ясно сказали эти раны. Околосердечная сорочка почти по всей поверхности пропитана кровоизлияниями. На передней поверхности левого желудка сердца, в средней его части, в расстоянии полусантиметра от борозды имеется щелевидное ранение, длиною три миллиметра, окруженное кровоизлиянием... Крови в сердце найдено менее чайной ложки... Так-с...

Медленно, тягуче и нудно тянулись часы. Солнце стояло над фонарем и заливало труп светом, смягченным занавесками. Понятые задыхались. Они два раза выходили. Их лица позеленели, глаза блуждали. Наконец, после полудня, с телом покончили и сторож небрежно и грубо вкладывал вынутые внутренности обратно в труп, а прозектор кривой иглой зашивал грудь и живот.

Яков Кронидович с Аполоновым осматривали детскую расшитую по вороту и по краям черными и красными нитками рубашку, покрытую темно-бурыми каплями и потоками крови, черные "казенного" сукна штаны, с прилипшими к ним кусками глины, размоченной когда-то в крови.

- Хотя у меня и нет сомнений,- говорил Яков Кронидович, - что глина эта размочена именно кровью, однако, я попрошу вас доставить мне пробы для химического исследования. Так как кровь густеет быстро, то размочить глину она могла только там, где она была пролита, то есть на месте убийства.

Прозектор, складывал в банки неровные лоскуты дряблой, зеленоватой, склизкой человеческой кожи и опечатывал снова банки с содержимым желудка, сердца и кишок. Солнечные лучи перебрались на гроб, куда небрежно сбросили ненужное больше тело мальчика. Яков Кронидович курил частыми затяжками толстую папиросу и помахивая ею перед носом, чтобы отогнать запах разложения, отчетливо и громко говорил:

- Ну-с, я вам могу ответить на все ваши вопросы. Убийство совершено через три-четыре часа после того, как убитый съел борщ. Ибо он найден еще не переваренным в твердых своих частях... Убийство совершено не в комнате... Во всяком случае - или на воздухе, или в таком помещении, где много глины... Убийство совершали по крайней мере два, а вероятно больше - несколько человек. Это показывает характер ранений, то, что мальчика душили, зажимая ему рот, на верхней губе ссадины от надавливания на зубы, его держали в стоячем положении, он оборонялся... Один человек все это сделать и наносить раны не мог. Убийство совершено мучительным образом. До потери сознания мальчик мучился около пятнадцати, двадцати минут.

- О, Господи! - вздохнул один из понятых. Оба разом перекрестились.

Следователь строго посмотрел на них.

- Дальше - цель убийства : - обезкровление жертвы. Раны наносились в особо кровоточивые, но не убойные места. В висок, где много артерий, под мышку, и лишь потом в сердечную область. Раны наносились или специальным инструментом, или сапожною швайкою с обломанным и заостренным, как нож концом. Наносило их лицо, знакомое, но не очень, с анатомией человека. Наносило торопясь, вероятно волнуясь, но рукою твердой и умелой... Вот все, что сказало нам это тело несчастного мальчика! Вы, коллеги, согласны со мною?

- Во всем, господин профессор...

- Тогда что же... К погребению?

- Я распорядился оставить его здесь, - сказал Лысенко, - до ночи. Ночью мы его брали из могилы, ночью положим его и обратно. А то, знаете...

- Ваше дело. Что же, можно идти. Протокол подписан?

- Да, все готово, - сказал Лысенко. - Понятые, вы свободны, благодарю вас.

- Не на чем, - мрачно буркнул понятой - и оба первыми выскочили из анатомического театра.

- Теперь, - говорили они, - в байну, да пропариться следовает... А то провоняли насквозь...

Яков Кронидович вышел вместе с Аполоновым и Лысенко. Пружанов остался со сторожем собрать банки.

На широкой аллее чернозем блистал синью... По сторонам земля выпирала зеленые стебли и листья. Фиалка стыдливо клонила лиловую головку между круглых морщинистых листков. Громко и весело шумел за садом город и звонки трамваев, гудки автомобилей, скрежет рельсов, цоканье копыт и треск колес по мостовой сливались в торжественный гимн кипучей городской жизни.

XVI

Аполонов уехал в отпуск. Яков Кронидович заменил его в анатомическом театре и в университете. Он был занят, но в своих занятиях он не забывал почему-то ставшего ему милым мальчика Ванюшу Лыщинского. Он следил за делом по газетам, а газеты были полны им. Точно не правительственные власти, не судебное ведомство, не следователи и прокуроры вели его, а газеты с их руководящими передовыми статьями, с их специальными корреспондентами и репортерами.

Заключение экспертов возымело свое действие, и следственные власти арестовали, не предъявляя еще определенного обвинения, служащего на кирпичном заводе еврея Менделя Дреллиса. Этим убийство было признано ритуальным.

По городу усилилась молва: - мальчика замучили жиды.

И как-то сразу заговорили о погроме. Заговорили газеты и интеллигенция.

"Нельзя этого допустить": - "погром будет!"

Город был спокоен. "Начальство" какие-то меры принимало. Яков Кронидович стал встречать в городе проезжавших по двое казаков-уральцев на маленьких плотных большеголовых киргизских лошадках.

Город, толпа, народ молчали. Они ждали суда и правосудия и они в него верили. Волновалась "интеллигенция", которая ни правительству, ни правосудию не верила. Она разжигала страсти. Она горячо вступилась за Дреллиса и за еврейский народ.

Редакция большой прогрессивной газеты, находившейся в еврейских руках, присяжный поверенный Вырголин, какие-то "пострадавшие за правду" социалисты-революционеры и рядом с ними выгнанные со службы за подлоги полицейские сыщики, уличные девки и воры Энского подполья - трогательно объединились в поисках настоящего убийцы. Они вторгались в чужие жилища, производили обыски, расспросы, выемки, открыто печатали о своей работе, - и власть молчала. Официальное следствие велось медленно и нерешительно. Власть отступила перед наскоком "общественности" в лице жидовской прессы, адвокатов, репортеров и социалистов. Она будто рада была отмахнуться от тяжелого дела, и проходили недели - а следователь не потрудился еще осмотреть место, где был найден Ванюшин труп и где, возможно, было совершено и само преступление. Он был занят. Ему было некогда. Ему нужно было допросить сотни лиц, названных печатью. Версия следовала за версией. Они были невероятно грубы и неправдоподобны, но следствие хваталось за них, и теряло время на распутывание их. Яков Кронидович, читая газеты, только плечами пожимал. Хватались за самые невероятные предположения для того, чтобы обойти единственное верное: - мальчика убили жиды.

Газеты писали, что мальчика убила его мать - вампир, источившая его кровь, чтобы овладеть несуществующими Ванюшиными капиталами. Несчастную, богобоязненную женщину, обезумевшую от горя после потери любимого сына, хватали и арестовывали под шумное одобрение печати. И когда оказывалось, что никак нельзя ни в чем ее обвинить - ее отпускали и сейчас же создавали новую версию.

Мальчика замучили и источили его кровь воры. Эти воры, боявшиеся, что мальчик их выдаст, в то же время безбоязненно рассказывали добровольным сыщикам, что они слышали в доме телеграфного чиновника Чапуры возню и стоны, что они видели там тело, завернутое в ковер, видели подозрительный сверток в ванне. Точно в бульварном романе, в следствии появлялась девица, разговаривавшая с человеком в маске, среди белого дня прогуливавшимся по людным улицам Энска! Сыщики, "шмары", "подсевайлы" - все стали дорогими и милыми для печати, потому что они помогали мутить воду и сбивали следствие с верного пути.

Наконец явилась еще новая версия: - мальчика убила полиция "под жидов", чтобы устроить погром.

Яков Кронидович получил в эти дни письмо от Стасского.

... "Полюбуйтесь, - писал ему "первый ум России", - "что вы наделали своею ненужною экспертизою. И вы увидите, что так просто это вам не пройдет. Вы пострадаете за это, и через вас пострадают и невинные, близкие вам люди. Вы разожгли страсти всего мира. И огонь опалит вас за это"...

Яков Кронидович задумывался над всем тем, свидетелем чего он был. Сам вышедший из недр народа, сын священника, он твердо знал, что народ жаждал и алкал правды. Он верил, что эту правду должно дать ему "начальство". И, если не оно, то общество, интеллигенция, "студенты", социалисты являются защитниками народа и хранителями правды. "И что будет", - думал Яков Кронидович, - "если народ поймет, что в угоду еврейскому капиталу власть - начальство - отступило, а общество - передовая интеллигенция старалась обелить еврейское изуверство и равнодушно закрыло глаза на муки христианского мальчика и на Русское горе его матери, потерявшей сына. Правды нигде не было... Вот где таились семена погрома - уже не только еврейского, но погрома власти, погрома всей интеллигенции".

В эти дни Яков Кронидович стал часто проводить время в обществе своего племянника по материнской линии Васи Ветютнева, студента-юриста, "белоподкладочника" со значком, при шпаге, члена монархической организации "Двуглавый Орел".

Со всею жаждою молодой неиспорченной души Вася искал правды. Он знал почти наизусть Библию, он изучал Талмуд и Каббалу и старался найти разгадку кровавого убийства другими путями.

Своим молодым задором он увлекал за собою Якова Кронидовича.

XVII

Свободные часы Яков Кронидович бродил с Васей по городу. Он не знал Энска - Вася родился и вырос в нем. Вася показывал Якову Кронидовичу остатки церкви, построенной по преданию еще святою Ольгой. Яков Кронидович смотрел на замшелую, щербатую развалину высокой стены, сложенной из плоских землистых кирпичей. Он ходил с Васей любоваться на новый величественный белый храм о пяти среброглавых куполах, стоявший одиноко посредине площади, - где большие деревья, окружавшие его, казались маленьким кустарником. Он вспоминал рисунки знаменитой мечети в Агре Индийской - "мечты в мраморе" - и она не была красивее этого храма. Они смотрели на роспись его внутри, на Боговдохновенные иконы работы Васнецова и на изображение св.Ольги и св.Владимира с большими "византийскими" глазами. Гордостью билось сердце Якова Кронидовича от великой старины Русской, так прекрасно изображенной современным Русским талантом.

Часто и много говорили о деле Дреллиса. Яков Кронидович, знавший Васю маленьким мальчиком, когда Вася приезжал в Петербург, был удивлен и обрадован, увидев вполне сложившегося молодого человека со стойкими твердыми убеждениями. Яков Кронидович рассказал Васе о Стасском, о предупреждениях его и о его угрозах. Он посмеялся над ним.

- Не смейтесь, дядя, смею уверить вас, все это не так просто. Я немного знаю Стасского. Он бывает в Энске, у него в губернии большое имение. На младшем курсе я бегал смотреть его. Я читал его статьи и слышал однажды его речь. И он прав, дядя, что предупреждает вас об опасности вмешивания в еврейские дела.

- Ну уж ты слишком... Что же мне могут сделать евреи?.. Бомбу, что ли в меня бросят?..

- Видите, дядя... Стасский - то, что в старину называли "атей" - атеист, безбожник. Он не верит в Бога, он смеется над Толстым, когда говорит, что у него есть свой темный уголок души, где теплится вера, а ведь и у него, у Стасского тоже есть такой темный уголок и он и не верит, а все же боится еврейского Бога.

- Но Бог един... И Бог евреев - есть и наш христианский Бог.

Они шли мимо дома, где жил Вася.

- Дядя, вы хорошо знаете Библию?

- Читал когда-то... Учил в гимназии Ветхий Завет, а сказать, что знаю - не могу.

- Зайдемте ко мне, и я вам кое-что покажу.

По деревянной лестнице они поднялись в мезонин, где была светлая, просторная, девически чистая, студенческая Васина комната. Вася попросил квартирную хозяйку подать чаю.

- Вы знаете, дядя, что в Писании сказано: "Бога никто же виде нигде же, на него же нельзя человеку взирати". И это так понятно... Евреи видели Бога.

Вася помолчал немного, пока присланная хозяйкой босоногая девушка-хохлушка накрывала на стол. Он дождался, когда она ушла и продолжал.

- Они видели Его, они говорили с Ним, слышали Его голос, то из облака, то из пылающего куста, и они получали приказы, и приказы эти были противоречивы. Мы видим то великого милостивого Бога, справедливого, мудрого и любящего людей, то видим какого-то другого - жестокого, мстительного бога, опаляющего огнем все живущее, требующего кровавых жертв и жесточайшей мести, допускающего до человеческих жертвоприношений.

Вася достал с комода большую книгу в черном кожаном переплете, всю истыканную закладками и, отыскав нужную страницу, прочел:

- "А я в сию самую ночь пройду по земле Египетской, и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь, и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую"... Слышите, дядя, голос еврейского бога: - кровь - его слова. Вот где тайна Ванюши Лыщинского. Ужасная кровавая тайна, о которой тот же бог повелевает молчать. - "Поражу всякого первенца от человека до скота". Это ли не человеческое жертвоприношение! На протяжении всей истории еврейского народа вы видите жестокую, кровавую расправу со всеми, мешавшими евреям: - с амаликитянами и аморреями, с филистимлянами и сирийцами...

Вася перевернул несколько страниц и прочел:

- И сказал Самуил Саулу: - "теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; и не давая пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла"... И вот милосердие еврейское: - Самуил сказал; - "как меч твой жен лишал детей, так мать твоя между женами пусть лишена будет сына. И разрубил Самуил Агага пред Господом в Галгале"... Это ли не человеческое жертвоприношение? "Разрубил перед Господом"... Вася листал Библию.

- "Освяти Мне каждого первенца, разверзающего всякие ложесна между сынами Израилевыми от человека до скота. Мои они... Заметьте, дядя, мелочь, на которую никто не обратил внимания: Ванюша - первенец... И вот я утверждаю, и наши атеисты это тоже знают, что у евреев, кроме истинного Бога, от Которого они столько раз отворачиваются, есть еще иной бог, бог темный и мстительный, кровью и казнями всех идущих против евреев жестоко карающий.

- Это, Вася, - Библия... - затягиваясь папиросой, сказал Яков Кронидович. - Ты говоришь о еврейском пантеизме... Его нет.

- Против Библии боролись... Дарвин старался подорвать ее существо. Карл Маркс - ее политическое и социальное значение. Они ничего не достигли и оба запутались. Опровергнуть Библию легко - а и того не смогли, а вот расшифровать Библию и очистить ее и узнать, где владеет евреями Истинный Господь Бог и где во владение ими вступают темные силы, покровительствующие только евреям, этого, дядя, никто, ни даже святые Отцы, не сделали. И что темные силы эти есть, что они владеют евреями и поныне, что они требуют себе кровавых жертв животных и людей - доказательством тому: - ритуальное убийство скота на еврейских бойнях особыми резниками при чтении Талмуда - и найденное обезкровленное тело Русского первенца... Далеко не первое и, надо полагать, не последнее.

- Вася, от этого средними веками пахнет.

- Дядя, - из того, что мчатся по дорогам автомобили и по воздуху летают самолеты, не следует, что мы далеко ушли от средних веков. Только христианская мораль может увести нас из средневековой темноты - вы, дядя, знаете: христианство не в моде. И люди, отрекшиеся от Христа и насмеявшиеся над Ним, как ваш атеист Стасский, как большинство нашей интеллигенции - пугливо оглядываются на того еврейского бога, который во имя мести готов поразить всех "от мужа до жены, от отрока до грудного младенца". Кроткого Христа они не боятся, но тому, мстящему еврейскому богу в темном уголке своей души зажигают лампаду и готовы принести кровавую жертву своим ближним. Дядя, Стасский - этот яркий представитель нашей интеллигенции - боится тайной силы еврейского бога. Наши ученые и писатели, адвокаты и судьи - знают: их успех - газетное слово, а газеты в руках евреев... Лучше с ними, чем против них.

- И против правды! - воскликнул Яков Кронидович.

- Что им правда какого-то замученного Русского мальчика! Что им правда всего Русского народа! Своя рубашка к телу ближе.

- Вася! Этого не может быть! Ты заблуждаешься, Вася! Ты клевещешь на передовое Русское общество!

- Прибавьте к этому, дядя, что все они трусы и в них сидит еще и мистический страх, что те темные силы, что за кровавые жертвы покровительствовали Израилю во все времена, обрушатся на них и лютыми казнями невидимо покарают их, жен их и детей... Нет, - думают они, - лучше в таких случаях быть с жидами, а не против жидов.

- И Стасский?..

- Что ж, дядя! И Стасский. Ему под семьдесят А чем меньше человек верит в Господа - тем больше он боится смерти и цепляется за жизнь. Стасский - материалист и, как таковой, весьма боится, что какая-нибудь пустая астма доведет его до удара. А ведь у него там, за гробом - пустота. Ничего. И этого-то ничего ах как боятся все эти атеисты и материалисты!.. Да вот, дядя, завтра воскресенье - угодно вам поехать со мною утром туда, где нашли тело мальчика... И вы на месте убедитесь, что напрасно боятся погрома. Жиды страшнее для православных, чем православные для жидов.

- Охотно, - сказал Яков Кронидович, - Заходи за мной в восемь часов утра. Я закажу извозца и поедем.

XVIII

Бурная южно-русская весна давно наступила. Она благоухала белыми акациями и сиренями и, казалось, весь город был продушен пряным запахом цветов. Белые кисти висели с деревьев по всем городским бульварам. Из-за деревянных заборов лиловыми, розовыми и белыми букетами торчали ветви персидской, простой и махровой сирени и были они так пышны, бархатисты и громадны, так несказанно красивы, что нельзя было оторвать от них глаз. В садах и скверах подле памятников садовники насадили нарциссов, тюльпанов и лиловых ирисов и живым замысловатым узором разделали зеленые газоны.

Громадный сад, спускавшийся к широкой реке играл всеми оттенками зелени. В ветвистых сводах схоронились дорожки и поляны. Он манил прохладною тенью.

В это утро, когда мимо него ехали Яков Кронидович с Васей, он звенел птичьим писком, песнями, веселой перекличкой с ветки на ветку.

Каменные мостовые кончились. Пролетка мягко катилась по прямой немощеной улице с красноватыми колеями и воздушно - кисейными шариками одуванчиков по сторонам. Вдоль улицы тянулись заборы. Редкие, деревянные, попадались дома. Это была глухая окраина города. Узорчатая тень орешины падала на дорогу.

- Стой, извозчик, - сказал Вася. - Пойдемте, дядя.

Они прошли вдоль старого забора. В нем показалался пролом. Несколько досок недоставало.

- Пролезете, дядя?

- Конечно, пролезу, - легко сгибаясь и просовывая голову в отверстие, сказал Яков Кронидович. Он шагнул через доски, за ним Вася. Перед ними было то, что называется "пустопорожнее место". Десятин двадцать песчаниковых желто-розовых бугров, перерезанных старыми заборами, открылись глазам. Кое-где росли деревья и кусты. Плетушки цепкой ежевики стлались по земле, цеплялись за ветви и висели еще жидкими молодыми стеблями. Вася шел вперед, показывая дорогу Якову Кронидовичу. Он шел уверенно.

Видно, не раз он бывал здесь и хорошо знал этот пустырь.

Сейчас пустырь был красив одинокими деревьями, зеленью, обрывистыми скатами песчаниковых холмов, молодым вереском, крапивой и нежными, прозрачными ветвями бересклета. Попадались белые цветы маргариток, доцветающие золотые звездочки одуванчиков. Высоко в небе пел жаворонок. Солнце стало припекать.

Вася ускорил шаги. Он подошел к продолговато-овальному отверстию в холме, точно вуалью затянутому тонкими корнями росшего сверху куста. Красношейка спорхнула с ветвей и с жалобно-тревожным писком полетела в сторону.

Вася обнажил голову. На его лице было что-то такое молитвенно-торжественное, что и Яков Кронидович снял свою шляпу.

- Здесь, - задыхаясь не то от волнения, не то от скорой ходьбы, начал говорить Вася, - было найдено тело Ванюши. Его нашли сидящим в пещере 20-го марта. Он был убит 12-го. Тогда, когда его убили, еще были морозы и здесь лежал снег. Когда нашли - была оттепель. Тело оттаяло, согнулось и село. Но тления не было... Теперь смотрите: - пещера не заделана, не опечатана следственными властями. Мы пришли к ней. Мы влезали в нее. Всякий может придти и влезть... Может уничтожить какие угодно следы, или напротив подбросить какие угодно вещественные доказательства хотя бы на полицию, которая убила мальчика "под жидов"... Это одна сторона: - маразм власти. Ее нежелание... или боязнь этим делом заняться как следует... Другая... Эта пещера вмещала тело замученного жидами мальчика. Жертву, принесенную неведомому страшному еврейскому богу... Тело мученика... Что же православная Русь ? Как откликнулась она на это? Вот, говорят и пишут - погром. Да на погром натравливают толпу сами же евреи и передовая общественность. Это им, а не полиции выгодно!

- Но, Вася... Ты уже, кажется, слишком хватил!

- Нет, дядя! Здесь у временной могилы маленького мученика это уместно сказать. Это место!... - Святое это место. Кому нужны погромы? Власти? Государю? Боже сохрани! - Страдает жалкая еврейская беднота, которая никому не мешает. Обратите внимание, дядя, - богатые евреи-банкиры присылают к власти и говорят: - дайте охрану - завтра будет погром. Они знают. Это их охраняют и охранят бородачи-староверы уральцы. Погромы нужны самим евреям и интеллигенции, борющейся с "проклятым царизмом". Погром!.. Десяток выпущенных перин, сотни две разбитых еврейских лавчонок, а какой шум на весь мир! При царях-то что делается! И ворчит международный еврейский капитал и говорит: "пока в России Императорская власть, пока существует процентная норма и черта оседлости - России денег не давать!" Вспомните главу мирового масонства еврея Шиффа во время японской войны. Бердичевский погром аукнулся в Бердичеве, а откликнулся в Портсмуте! Дядя, я вернусь ко вчерашнему нашему разговору: - как бы не аукнулось Менделем Дреллисом, а откликнулось Российским Престолом.

- Ты считаешь жидов всемогущими?

- Нет, но я считаю дряблым и безсильным Русский народ. Святая Русь! Где же она святая? Спугнули мы с вами тут какую-нибудь Божию старушку? Нашли кем-то поставленную икону? Следы затепленных свечей? Более того: - увидели толпу молящихся и среди нее священника? Услышали молебное пение и эту такую страшную молитву: - "первее бо кровь твою по малу изливше, еле жива тя оставиша иудеи, да множайшим мукам предадут твое непорочное тело, еже и смерти предавше конечным кровеистощанием, на ниву в день Святыя Пасхи тое безстудне извергоша, мы же, твоя безчисленныя раны целующе, подвиги твоя тепле прославляем"...

- Что это за молитва?

- Это молитва из службы, составленной в 1908 году прославленному святым младенцу Гавриилу, вот совершенно так же жидами замученному в городе Слуцке в 1690 году... Но, вы видите, дядя - кругом пустырь! И тропинки не натоптали к этому святому месту. Чего же ожидать от такого народа? Где его глубокая вера? Где его страшная любовь и молитва к Богу? Народ охладел к вере. Он опустился до материализма. Мученики его не трогают. Такой народ можно двинуть на погром... На самоубийство... На революцию... Но на подвиг?.. Никогда!

XIX

Они шли от пещеры. Впереди Вася, за ним Яков Кронидович. Они шли, опустив головы, в глубоком раздумьи. Когда пролезли в пролом в заборе на улицу, Вася остановился.

Пустынна и безлюдна была тянувшаяся между заборов улица. Издали, из-за забора, окружавшего кирпичный завод Русакова, чуть доносились голоса и гармоника.

- В церквях идет литургия, - тихо проговорил Вася. - Они на гармошке играют. Здесь начались уже работы. Тогда здесь было тихо. Никого не было. Теперь до тридцати лошадей возчиков стоит на конюшне, - тогда стояла она на замке. Больше ста человек работает здесь летом до глубокой осени. Зимою все разъезжаются. Тогда было пусто. Свидетелей не было... Впрочем, я покажу вам и познакомлю со свидетелями... Такие все-таки были.

- Что же, домой теперь? - сказал Яков Кронидович.

- Если вы устали, дядя?

- Нет... Нисколько...

- Тогда пройдемте немного... Я вижу моих друзей. Должно быть, они увидали меня и ждут за углом.

Вася показал на угол забора. Детская рожица, лукаво улыбаясь выглядывала оттуда. Заметив, что Вася обратил на нее внимание, она пропищала:

- Василий Гаврилыч!...

И трое детей, точно стайка птичек, выпорхнули из-за угла. Впереди бежал мальчик лет двенадцати в желтоватой коломянковой куртке и с темным ремнем с бляхой с буквами "Г.У." - городское училище, за ним девочка в коричневом платьице с черным передником, и последней, едва поспевая за старшими, - девочка лет восьми в розовом ситцевом платье.

Дети доверчиво окружили Васю. Каждый старался схватить его за руку. Они заглядывали ему в глаза и косились на Якова Кронидовича.

- Василий Гаврилыч!.. Василий Гаврилыч! - звенели их голоса.

- Что же так поздно, Василий Гаврилович?..

- Мы ждали, ждали... Уже уходить хотели...

- Думали: совсем не придете.

- А кто это с вами? - шепотом спросила ученица.

- Это не жид? - спросила самая маленькая.

- На священника похож.

- Это мой дядя. Хороший добрый дядя. Вот это, Яков Кронидович, мои славные друзья. Это Ганя, это Фима - первая ученица! Вот мы как! Ай - да мы! А это Людочка... Мы еще только грамоте учимся, а уже от папы научились на телеграфном ключе стучать. Что ж, сядем.

Весеннее солнце светило ярко. Над дорогой колебалась тень акаций, и сладко пахло их обильным цветом. Перед ними была глухая улица, заросшая травой. Весенняя ранняя бабочка, темно-коричневая с черным ободком толклась, порхая вдоль забора. Вдали глухо шумел город.

Вася достал из заднего кармана сюртука большую жестяную коробку монпансье и подал Людочке. Все нагнулись, рассматривая наклеенное на крышке изображение.

- Это кто же? - прошептала Людочка.

- Я знаю... Это Императрица Александра Федоровна, - сказала Фима.

- Надо говорить - Государыня Императрица, - поправил Ганя.

- Была бы Государыня Императрица здесь, в Энске, - со вздохом сказала Людочка, - заступилась бы за Ванюшу.

- А вы хорошо знали Ванюшу?- спросил Яков Кронидович.

Все трое оживились.

- Как же, - сказал Ганя, - они раньше наши соседи были. Тут возле нас и жили. Ванюша все у нас сидел... А в прошлом году они переехали на другой конец города, так стал он реже бывать здесь.

- Известно, - серьезно сказала Людочка, - далеко... Ему учиться надо. Разве когда перед школой на минуту забежит. Пойдем тогда все на мяле кататься.

- Там хорошо зимой, - пояснила Фима, - как на карусели.

- И никого нет, - сказал Ганя.

- Разве Мендель увидит в окно, прогонит, - сказала, тяжело вздыхая, Людочка.

- Мы у Менделя молоко брали, - пояснила Фима.

- У него две коровы, - сказала Людочка.

- Вот как Ванюшу нашли, так дней за десять, - стала рассказывать Фима, - пошла я уже под вечер за молоком. Отворяю дверь, а у Менделя два жида сидят. Седобородые. Да страшные такие! В круглых черных шляпах и каких-то накидках! Совсем будто не Русские жиды. Чужие... Я испугалась и побежала. Сказала Гане. Мы пошли вместе. Только открыли дверь, а жиды кинулись на нас. Я вырвалась, а Ганю жид нагнал у самых наших ворот, схватил и потащил. Но тут бросились наши собаки с лаем и жиды оставили Ганю.

- А на утро, - сказала Людочка, - обе наши собачки издохли. Их кто-то, сказали нам, отравил.

- Так страшно, - ежась в своем коричневом платьице ученицы, прошептала Фима. - Ужас как страшно.

- А в тот день утром у нас был Ванюша и сказал, что он завтра придет. Тут недалеко живет Каплан, отставной солдат.

- Он в японской войне был, - сказала Людочка.

- И Каплан обещал показать Ванюше его отца.

- Ванюша - байстрюк... Ему очень уж больно было, что у всех есть папа, а у него нет, - пояснила Людочка, - он все распрашивал, где его папа, какой он?

- Каплан сказал Ванюше, что он в Японскую войну видал Ванюшина отца и сказал - приходи завтра утром, у меня будет твой отец. Я тебе его покажу.

- Западня, - прошептал Вася на ухо Якову Кронидовичу. Тот сидел глубоко задумавшийся. Печаль легла на его лице.

- Ванюша пришел рано и мы позвали его кататься на мяле, - продолжал Ганя.

- Пошли мы все трое и еще одна с нами девочка, так, знакомая. Мы уселись на мяле, а Ванюша стал толкать. Тут из дома Менделя вышли три жида и побежали к нам. Мы бросились наутек.

- Я оглянулась, - сказала Фима, - вижу Мендель, а, может быть, другой чернобородый еврей схватил Ванюшу и потащил. Я вся похолодела.

- Мы прибежали домой, сказали маме. А мама говорит - это не наше дело. Молчите, никому не говорите. Вот и молчим, - сказала Людочка.

Дети еще рассказывали о Ванюше, о его самодельном ружье и как Каплан давал ему порох, но Яков Кронидович не слушал.

Он дождался, когда истощились разговоры про Ванюшу и когда Вася кончил свой короткий рассказ об императрице и Царской Семье, и сказал: - Поедем, Вася, домой.

Дети проводили их до извозчика. Когда въехали они в город и застучала, загремела пролетка по мостовой, Яков Кронидович спросил Ветютнева.

- Что же, допрашивал их следователь?

- Да. После их первого допроса и арестовали Дреллиса. Но когда стали передопрашивать - они сказали, что ошиблись, что все это было месяца за два до того, как нашли тело Ванюши, что они и потом видали его у себя и катались на мяле, никаких жидов они не видали. Что это им показалось... Их кто-то застращивает, кто-то учит, что надо показывать.

- Вы стыдили их?

- Да.

- И что же они?

- Ганя мне сказал: На суде покажу, как вам рассказываю... по правде... А сейчас - мама не велит. Людочку даже побила за разговоры.

- Да-а, - протянул Яков Кронидович, и до самого дома не сказал больше ни слова.

Вечером, один в своем номере, он писал большое письмо Валентине Петровне. Он ей описал осмотр тела Ванюши, рассказы Васи и знакомство с детьми Чапуры... И, когда кончал свои описания, вдруг понял, что напрасно исписал он шесть больших листов почтовой бумаги. Его жене это неинтересно. Ее это не взволнует так, как взволновало его...

"Да", - думал он. - "Мы разные... Мы чужие друг другу люди... Пятый год я женат на ней... Пятый год живем мы вместе - но она мне все чужая... Ей... верховая езда, веселый смех... Танцы... скачки... Офицеры... Разве я могу осуждать ее за это? Она другого мира, других понятий и убеждений. И сколько таких миров на земле!.. Сколько чужих тайн, проникнуть в которые можно, только... убив".

Еще думал Яков Кронидович о той неведомой таинственной силе, о руке, играющей людьми, как марионетками.

Вася убежден, что такая рука есть. Стасский грозит мистическим гневом. И не странно ли, что все мы такие разные и друг другу чужие: - я, моя Аля... "Моя" - он вздохнул. - "Мендель Дреллис, дети Чапуры, Вася - вдруг стали на одной доске, вышли на одну сцену, на одну житейскую арену. Замученный Ванюша нас как-то всех связал. Как то он нас и когда развяжет?"

Остывающий самовар на столе жалобно пел песню. Не к добру.

Яков Кронидович хотел разорвать написанное.

"А!.. все равно"... - подумал он и приписал внизу: - "Тебе, моя милая Аля, скучно все это. Может быть и вообще тебе скучно? А как Петрик и твоя езда с ним?.. Самое лучшее, если бы ты поехала в Захолустный Штаб к родителям. И им это была бы такая радость!.."

XX

Петрик не знал, радоваться ли ему тому, что он в конце второго года пребывания в Петербурге сдался на доводы Портоса и поехал к Валентине Петровне принести свои поздравления с днем рождения, или, напротив, огорчаться.

Когда Валентина Петровна была дивизионная барышня Захолустного Штаба, сладкое воспоминание детства и юности, и воспоминание чистое, - он мог успешно бороться с любовью, и пребывание в холостом лейб-драгунском Мариенбургском полку, солдаты и лошади, полковая семья, в настоящее время Кавалерийская Школа, как основательная подготовка к командованию эскадроном, с избытком наполняли его жизнь и в ней оставалось место лишь для веселых эскапад с Портосом, или Бражниковым, мрачным на вид Сумским гусаром, да для какого-то интересного и, во всяком случае, не банального флирта с нигилисточкой. Алечка Лоссовская была детство - счастливая невозвратная пора. Невозвратная - и вернуться к прежней старой любви было нельзя. Он увидал ее в день ее праздника и она ослепила его.

Прошло Благовещение - он был в церкви, бродил по улицам и не мог вытеснить поразившего его образа расцветшей "госпожи нашей начальницы". Не заржавела старая любовь, но засверкала новым, прекрасным блеском. Платья Валентины Петровны - он видел ее в городском taillеur'е и в розовом вечернем туалете - ее прическа, блеск глаз цвета морской воды, ставших большими, манера щуриться, чуть-чуть напоминавшая девочку Алю, прекрасный рост, легкая стройность - все говорило о женщине, - а она была и должна была остаться богиней, недосягаемой и недостижимой - "божественной". И Петрик сгорел бы в своей, вдруг точно из-под пепла раздутой и разгоравшейся любви, если бы не служба, не школа, не лошади, не занятия, бравшие целый день и не дававшие ему времени думать.

Петрик был влюблен в Валентину Петровну - он это сам себе прямо и честно сказал: - "Да... лучше не бывает женщин"... - но вспомнил советы командира своего холостого полка - барона Отто-Кто - "от лучших-то лучше подальше", и прогнал мечты "о ней", стал думать о школе, о своей Одалиске, готовившейся на скачку, об эскадроне, о славном лейб-драгунском Мариенбургском полке.

Он бодро шел в школу. Было туманное мартовское утро. Мягко по тающему снегу, налипшему на панели, позвякивали шпоры, ножны сабли холодили горячую руку. Кругом спешили такие же офицеры с палочками "филлисами" под мышкой. Рабочий день наступал. Он шел, а в ушах его звенели звуки рояля, слышался голос Лидии Федоровны; - "погоди! для чего торопиться"... Бурно колотилось сердце.

Портос обогнал его на своей машине... Бражников проехал мимо на извозчике, помахал приветливо рукою и крикнул хриплым непроспавшимся голосом: - "Здравствуй, Петрик".

Дубовая дверь манежа отворялась и хлопала на блоке. В проходе на кафельном в клетку с узорами полу, от нанесенного снега и опилок было скользко. Сверху, из просторной ложи, выходившей на два манежа, с тяжелой балюстрадой, навстречу входившим скакал на картине великий князь Николай Николаевич. В алой гусарской фуражке, в темно-синем с золотыми шнурами доломане, он на громадном сером коне прыгал через жердяной чухонский забор, стоявший на зеленом лугу. Подле портрета, у камина грелись офицеры. У барьеров ложи собравшиеся для езды офицеры - кто сидел на стульях, кто стоял. В углу, у камина, кутаясь в пальто с барашковым воротником, сидел худощавый горец, начальник отдала наездников полковник Дракуле и о чем-то спорил с заведующим старшим курсом рыжебородым ротмистром Дугиным. Кругом шумели голоса четырех смен офицеров. Манежи вправо и влево клубились белым паром. Там только что кончили езду смены наездников и эскадронной учебной команды и солдаты проваживали запотелых лошадей. Стучали доски убираемых барьеров.

Петрик поднимался по широкой лестнице в ложу. В голове еще стоял образ Валентины Петровны, и звенело в ушах: - "погоди, для чего торопиться...".

Как в парной бане, тускло и глухо слышались ему голоса. Он здоровался, улыбался и постепенно отходил.

- Lе chеval prеtе pour la fеmmе, mais la fеmmе nе prеtе pas pour lе chеval.

Это сказал хриплым голосом Бражников, ненавидевший школу. Богатый барич, бабник - он томился в школе среди соблазнов петербургской жизни.

Ему что-то возразил Портос.

- Пагады, зачэм гаварышь неправду, - с кавказским акцентом говорил Дракуле, - сила нужна, канэшно, но искусство нужнее. Я тэбе всякую лошадь на пассаж поставлю и Филлис ставил, когда ему семьдесят лет было.

- В руках ставили. С вестовым бичом подбивали.

- Зачэм в руках?

- И чего Лимейль преследует итальянскую школу, - слышался в другом углу голос Зорянко. - У Дугина вся смена работает по-итальянски - и посмотрите, какие прыжки!

И опять хрипел Бражников:

- Муж мой наездник - наездница я... Днем на коне... А...

- Господа офицеры! - скомандовал, вставая со стула, Дракуле. В манеж поднимались помощник начальника школы, генерала Лимейля, генерал князь Багратуни и начальник офицерского отдела, полковник Драгоманов.

Драгоманов взглянул на круглые часы, висевшие над портретом - они показывали ровно девять - и когда князь Багратуни, откозырнув офицерам, мягко сказал: - "господа офицеры" - властно, начальническим голосом скомандовал:

- Попрошу по коням!

Рабочий день начался.

XXI

Он тянулся для Бражникова и Портоса длинный и утомительный, летел для Петрика, веселый и интересный, с девяти часов утра до пяти вечера с часовым перерывом на завтрак.

Выездка, доездка и вольтижировка занимали время до двенадцати. Манеж, манеж и опять манеж. Гнедые лошади, еще не вполне развитая молодежь - выездка под руководством терпеливого и настойчивого ротмистра Аделова, рыжие лошади пошустрее, и гибче - доездка под руководством ротмистра Дугина, все одна и та же "сокращенная" рысь десятками минут, принимания, крики инструктора-учителя: - "повод! шенкель! мундштук!" Запах конского пота. Промокшая конскою слюною перчатка, когда, работая "в руках", водили лошадей в поводу по манежу, заставляя открывать пасть и, закрывая, сгибаться в затылке, крики поощрения - "ай-брав!", похлопывание по шее... Барьеры - жердяной у стенки, закрепленный наглухо; досчатый красный, так называемый "гроб", канава, зияющая посередине манежа, мерный топот галопа и в такт ему дыхание лошадей... Все то же и то же - второй год школы для Петрика; все то же и то же впереди на многие годы - такова жизнь кавалериста-наездника.

И нужно было быть Петриком, чтобы любить это, и в этом забывать все.

Ни Бражников, ни Портос, работавший в смене причисленных к генеральному штабу, не видели разницы между лошадьми: что выездка, что казенная, что собственная: все были "звери" и часто - неприятные тупые звери. Они закидывались и обносили на барьерах. Они могли упасть и убить, как убила в прошлом году штабс-ротмистра Рыбкина на этом самом гробу опрокинувшаяся с ним лошадь. Они работали с тоскою и отвращением. Не то была школа для Петрика. Его "выездка" - гнедой конь Мармелад, его "доездка" - рыжая кобыла Лиана, "казенный" Сопруновский Аметист и собственная чистокровная Лазаревская Одалиска - это все были для Петрика живые существа с душою и с понятием. Он их любил. Лиана гнулась не так, как Мармелад, и Аметист был как старый, добрый друг. Петрику казалось, что, когда шел он мерным галопом на полуторааршинный забор и колебалась его в бронзу отливающая грива, он прял ушами и точно говорил: - "не бойся, барин, не подведу!" Был он, как славный мужик-степняк, преданный Петрику. А Одалиска! - Для Петрика Одалиска была целая история. Он завоевал ее, он покорил ее и она отдалась ему, как отдается гордая девушка, вдруг горячо полюбившая своего мужа.

И потому-то эти часы рыси и галопа, пропотелого насквозь кителя для Петрика не были мучением. В обработке своих лошадей он видел цель жизни.

На третьем часе - чиновник Алексеев, сухой человек, ему можно было дать и тридцать и пятьдесят лет, точно на всю жизнь заведенный, чтобы прыгать с лошади и на лошадь, учил вольтижировке. Обтянутая одним троком с ручками, жирная вольтижерная лошадь бегала по маленькому светлому манежу.

В такт ее скоку отсчитывал темп Алексеев.

- Раз-два-три-четыре!.. Толчок! Сильнее ногами...Мягче в седло...

Офицеры сидели в ложе, ожидая своей очереди.

Петрик вольтижировал уже второй раз. Он проделывал не уставные, а цирковые номера: - скакал, стоя на крупе, соскакивал и вскакивал на лошадь с разбега, легко делал двойные ножницы.

Он еще сидел на лошади и, свободно опустившись ей на спину и отдаваясь ее плавному движению ехал шагом, оживленно и весело распрашивая Алексеева, как ловче сесть сразу задом на перед, когда в ложе появился Портос. Он только что отработал в манеже "казенную", и, накинув пальто, пришел искать Петрика.

- Петрик, - крикнул он, - идем завтракать. Дело есть.

- Сейчас... Один прыжок... Петрик пустил лошадь галопом.

- Идем, идем... - говорил Портос, глядя, как ловко прыгает Петрик. - Нечего мудрить. Шею, брат, сломаешь. Не казенная твоя шея.

XXII

В столовой Петрик завтракал не в своем отделении, а по приглашению Портоса за столом "причисленных". "Загремевший" утром на канаве маленький белокурый Глоталов выставлял по школьной традиции сладкие пирожки к чаю. Портос угощал ими Петрика.

- Ешь, милый Петрик. Ты ведь любишь сладкое. Не куришь... Не пьешь...

Дело, по которому Портос позвал Петрика завтракать со своею сменою заключалось в том, что на завтра, воскресенье, Петрик должен был приехать к часу дня к Валентине Петровне, чтобы сговориться с ней, когда и как им ездить верхом.

Петрик был очень смущен. Он только что усилием и работой прогнал безсмысленные мечты о "госпоже нашей начальнице" и решил больше у нее не бывать, замкнуться в своей холостой жизни... а тут... такая история.

- Я имею передать тебе... Этакий ты, право счастливец!.. Вчера я был у Валентины Петровны, черствые именины справляли, и она меня просила передать тебе, что она очень просит, чтобы ты вспомнил Захолустный Штаб и ездил бы с нею...

Петрик растерялся.

- Но... постой... как же это... где? на чем?

- Твое дело... На лошади, я думаю, не на палочке же верхом... Она, брат, тебя, а не меня просила. Дай ей Одалиску!..

- Но ты знаешь, что начальник отдела не разрешает брать лошадей из школы.

- Езди в школе...Скачкова же ездит...Госпожа фон Зон к конкурам готовилась у нас!

- Но мне не позволят дать лошадь... И потом. Мне кажется, Валентина Петровна лет пять, если не больше не ездила.

- Это не забывается... Это как плавание. Сядет и поедет... А лошадь можешь нанять у наездника Рубцова.

- Не попробовать ли лучше в манеже Боссе раньше.

- Это уже, повторяю, твое дело... Ей-то, думаю я, хочется на волю, на Острова, или в Летний Сад.

- Но как же, как же так, - бормотал Петрик.

- Так завтра к часу у нее. С ней и сговоришься - "как же". Эх голова, голова! Другой бы от такого предложения на одной ножке от радости прыгал! - а ты... Ну начни у Боссе, а там видно будет. На Пасхе лошади свободны, что-нибудь и устроишь.

По всей столовой офицеры двигали стульями, вставая из-за столов. Наступал четвертый час занятий.

- У тебя что? - спросил Портос.

- То же, что и у тебя - тактика. Барон Финстерло будет читать.

- Ну ты иди, иди... А мне и в академии она уж осточертела... Пойду в библиотеку подремать на диване, если никто другой его не занял.

Портос помахал рукою уходившему из столовой Петрику.

- Просвещайся, милый друг!.. Науки юношей питают... А старцам - какая в них отрада?

На тактике в широком и большом классе с окнами, замазанными мелом, Петрик слушал рассеянно. Финстерло говорил что-то о французском взгляде на кавалерию, как на ездящую пехоту, об огневом бое конницы - все это было очень интересно, но сейчас мысли Петрика были о другом.

"Не распускаться"... - думал он. - "Надо взять себя в руки... Ну - она просит учить... И буду учить как учил бы молодого офицера... Выправлю ей посадку и забуду, что она женщина, что она "божественная", королевна детской сказки... Она будет - королева - я ее берейтор"...

Мимо ушей плыли слова, имена немецкого генерала фон Бернгарди, французского академика Фоша - о, как недостижимо далеко казалось это теперь Петрику и, пожалуй, не нужно.

В классе позевывали, кое-кто дремал. Два часа езды и час вольтижировки, да сытный завтрак, которым угостил собранский буфетчик Филипп Иванович, делали свое дело. Барон Финстерло не обижался. Он знал, как все это размаривало его тридцатилетних учеников.

По корридору школы звонко и резко, так, что задребезжали стекла в дверях раздался сигнал: "слушай". Класс был кончен. У Петрика было фехтование.

В большом зале стоял гомон криков. На свежего человека то, что там происходило, могло произвести впечатление сумасшедшего дома. На восьми веревочных просмоленных дорожках восемь учителей унтер-офицеров давали уроки восьми офицерам. Человек двадцать в ожидании очереди жались по стенам залы. В углу стояла большая деревянная лошадь, обтянутая кожей и поседланная солдатским седлом. Вокруг нее на особом приспособлении крутилась подстановка с мокрой глиной, поставленной цилиндром и длинным ивовым прутом. На лошади сидел офицер и тяжелой солдатской шашкой рубилу то глину, то хворост.

Звуки падающей глины, треск ломаемого при неловком ударе хвороста, крики, сливались в нестройный гул, где со стороны трудно было что-нибудь разобрать.

- Ан-гард, садитесь!.. Обман правый бок!.. С кругом голову руби!.. Шаг вперед!.. Двойной шаг назад!.. Коли... Скачок назад... - раздавались одновременно команды. Звенели эспадроны, скрещиваясь с эспадронами... Мягко хлопали по кожаным наващенным нагрудникам удары. Топали ноги и то тут, то там раздавались крики: - Туше!..

Штабс-ротмистр Бражников стоял безучастно в углу и смотрел на Петрика. Петрик снял для легкости высокие сапоги и в особых фехтовальных туфлях дрался вольным боем с лучшим учителем унтер-офицером Дьяконовым.

- Туше! - третий раз крикнул Дьяконов, отскакивая от полученного удара. Петрик опустил эспадрон. Он снимал левой рукой проволочную маску с возбужденного раскрасневшегося лица.

- С вами, ваше благородие, не раздерешься... Шибко хорошо стали фехтовать.

Счастливый Петрик увидал Бражникова.

- Бражников! - крикнул он, - давай сразимся.

Бражников брезгливо пожал плечами.

- Бедлам какой-то, - прохрипел он. - С ума сойти можно... С вами, Ранцев?.. Нет, это, ах оставьте. У меня нога что-то болит. Да и в манеж пора. Смотрите, как вы согрелись. Простудитесь, двором идя.

Петрик надевал сапоги и, сняв нагрудник со вспотевшей шелковой рубахи, вдевал руки в рукава легкого кителя.

И, щеголяя разогревшейся от движения кровью, помолодившею его тело, он без пальто бегом побежал по двору и через улицу в большой манеж, где ждала его езда на собственных.

XXIII

Этот час для Петрика был точно свидание с любимой женщиной. Он, в полку долгие часы учений, а на маневрах целые дни проводивший со своей прекрасной чистокровной Одалиской, здесь, в школе видел ее только в этот час езды. Этот час - было общение с полком, воспоминание о нем. Одалиску держал его вестовой драгун Лисовский, приехавший с ним из полка. Одалиска была выстрадана Петриком. Четыре года тому назад, скопив шестьсот рублей, Петрик поехал в Москву на аукцион скаковых лошадей. Его мечта была скакать, взять Императорский приз, прославить своею победой Мариенбургский полк.

Был тихий туманный осенний день - 1-е октября. Обычный Московский аукцион. Было около сотни прекрасных лошадей. Но какие цены!... Покупали больше коннозаводчики, не стоявшие за деньгами. Рядом с Лимейлем хорошенькая барышня, почти девочка, с красивым видным штатским и с мальчиком-лицеистом, азартно торговала Лазаревскую "Львицу".

Это была самая нарядная, самая резвая лошадь аукциона. Генерал Лимейль сказал про нее:

- С этой лошади статую лепить... Что Венера в мире человеческом - то эта лошадь в лошадином.

- Правда? - обернувшись к Лимейлю воскликнула девушка. - Папа, во что бы то ни стало купи мне ее.

Торговал Львицу и Петрик. Дошел до цифры шестисот - роковой своей цифры, и завял.

Львицу взяла девочка за три тысячи рублей!

"Где же офицеру - такие бешеные деньги!", подумал тогда Петрик и слезы навернулись ему на глаза. И, уже в конце аукциона, вывели Одалиску. Это была нервная лошадь. Она била задом. И когда кричали из круга покупателей - А ну, проведи!

Она не желала идти.

- Торгуйте, поручик, - шепнул Петрику Лимейль, - лошадь великолепная... Нрав тяжелый - да в полку обломаете... Пойдет недорого.

Петрик опять дошел до шестисот и забастовал.

- Шестьсот! - Кто дает больше? - вы? - крикнул аукционист.

- Рубль, крикнули вправо...

- Рубль, отозвались слева.

- Еще рупь...

- Рубль...

- Что же вы, поручик, - толкнул его генерал Лимейль.

- У меня, ваше превосходительство, нет больше денег и негде их достать.

- Торгуйте, торгуйте, я вам дам, грех упустить такую лошадь барышнику. Тогда и за три тысячи ее не выкупите, - и сам Лимейль крикнул: - шестьсот десять!

- Кто дает?

- Вот поручик!

И опять побежало: - рубль... рубль... рубль...

За шестьсот семьдесят рублей досталась Петрику Одалиска. Шестьсот заплатил он, и семьдесят дал ему генерал Лимейль, в первый раз увидавший офицера на аукционе, но чуткой душой понявший его.

- Отдадите мне из первого вашего приза!.. Императорского, - сказал Лимейль горячо благодарившему его Петрику.

Ну и намучился с ней в полку Петрик! Два года она не давалась ему - и только в школе, точно что случилось с ней, вдруг вся она переменилась, стала: внимание, усердие - и через год сделалась лучшею лошадью смены и украшением всего курса. Тогда Петрик получил разрешение готовить ее летом на Красносельскую скачку.

Он подходил теперь к ней, стоявшей в сумраке манежа, на фланг смены и его сердце билось радостью свиданья. Она узнала его. Она настремила уши и тихо, стесненная железом во рту, заржала.

- Ишь голос подает... Увидела хозяина, - ласково сказал Лисовский.

- Овес хорошо ела?...- быстро спрашивал вестового Петрик. - Спала хорошо?

А сам глазами охватывал весь стройный корпус своей любимицы.

- Весь выкушала... Играет в станке... балуется...

Офицеры разбирали лошадей. Заведующий сменой, высокий ротмистр Баранов командовал "садись".

И когда мягко опускался в седло Петрик - он ощутил великую радость полной слиянности со своею милою Одалиской.

Последний час, от 4 до 5-ти, когда уже все устали, была езда на казенных. Добрый старый Аметист, из рыжего ставший с годами бурым, равнодушно-покойно встретил Петрика, как опытный егерь мужик встречает барина, приехавшего на охоту.

По всему манежу были наставлены барьеры. Очень высокие. Четырехаршинная канава была раскрыта.

Когда Петрик садился на Аметиста - тот точно сказал: - "ничего!... поскачем!"

Бражников отговорился головною болью и его вороного Жерминаля увели на конюшню, а он сам со скучающим видом сел в ложе и смотрел, как в мутном свете больших круглых фонарей скакали и прыгали офицеры старшего курса. Кто-то загремел на канаве и его вынесли замертво в маленькую комнатку при манеже и послали за доктором, но он скоро очнулся и пожелал снова сесть на лошадь, чтобы "не потерять сердце".

- Чудаки... варвары, - ворчал Бражников, поеживаясь плечами. - А Ранцев, поди, доволен... Теперь бы в постель перед обедом... Праздничный сон - до обеда...

А в манеже все скакали и рубили глину и хворост, а по другую сторону ложи, в другом манеже, скакали с пиками казачьи офицеры и топот карьера лошадей еще более раздражал Бражникова.

- К чему?.. Ну к чему? - ворчал он про себя. - Теперь, когда аэропланы... Разве нужно все это?

XXIV

Веселый, ярко освещенный, чистенький и в этот час пустой трамвай No 4 "Лафонская площадь - остров Голодай" быстро доставил Петрика на Адмиралтейскую площадь.

Петрик пошел, огибая решетку Александровского сада. Деревья и кусты были голы, но от земли, только что освободившейся от снегa, пахло нежным запахом земли. В светлом небе темным силуэтом рисовались стройные линии Зимнего Дворца. Дворцовый мост горел огнями фонарей. С Невы тянуло свежим холодком.

Нева только третьего дня очистилась от льда, и вчера, по двухвековой традиции, при пушечной пальбе, на темно-синем гребном катере престарелый комендант Петропавловской крепости переправился через нее к Зимнему дворцу и открыл навигацию.

Уже издали Петрик увидал знакомый дом на далеком, противоположном берегу. Он с замиранием сердца смотрел на него. Сейчас почти во всех его окнах был свет и на пятом этаже заветное окно светилось красным пятном. "Нигилисточка" была дома.

За кустами сквера, на набережной, скрипела пароходная пристань. Толпа стремилась на пароход. Внизу над темными, казавшимися совсем черными волнами качались красный и желтый огни фонарей. Под мостом, у деревянного плота, к которому широкая спускалась лестница, прыгали желтые огоньки яличных фонариков и от них по волнам струились блестки отражений.

Петрик спустился к яликам и спрыгнул в плоскодонную ладью.

- К Мытному, - сказал он.

Яличник, не cпешa, снял тяжелый тулуп и расстелил его под себя на носовой банке.

- Одни пойдете, или подождете еще кого пассажиров, - спросил он для порядка, зная, что офицер поедет один.

- Один, - сказал Петрик.

Мужик поплевал на руки и взялся за весла. Ялик запрыгал по волнам. Пристань, огни набережной стали удаляться.

На реке - какая-то молодая радость охватила Петрика. Он забыл усталость рабочего дня, в голове его стало все просто и ясно, и так хорошо было теперь подойти к той тайне, что влекла его с самого их оригинального знакомства, когда он ночью, нахрапом, едва ли не с пьяных глаз ворвался к чужой девушке.

"Нигилисточка" - Агнеса Васильевна Крейгер стала охотно принимать у себя Петрика. Она "просвещала" его. Он смотрел в ее большие, как лампады горящие глаза, слушал ее речи, казавшиеся ему безумными, и ему казалось, что он ходит по самому краю крутого скользкого обрыва, а под ним - бездонная пропасть. Эта пропасть тянула.

То, что он услышал в кабинете Якова Кронидовича от Стасского - было ужасно. Но то говорил выживший из ума, желчный и злобный старик, пускай - первый ум в России - и говорил в кругу своих "благонамеренных" людей. Его слушали и знали, что этот вызов Богу, эта критика правительства, это поношение Русских героев- барская блажь, самодурство барина, богатого человека, взысканного этим самым правительством и им обласканного, - у Агнесы Васильевны - это шло куда-то в народ, которого Петрик не знал, и который - так уверяла "нигилисточка", она отлично изучила и знала.

Петрик пошел на красный огонек, чтобы заглянуть под чужой череп. Он увидал здеcь так много нового, чуждого ему, что растерялся, испугался и, почувствовав, что стоит перед омутом, не мог от него отойти. Омут тянул его.

"Нигилисточка" не то чтобы была красива: разобрать строго - куда же ей до Валентины Петровны!.. Очень худая - от недоеданий ли, от сгорания ли в своей "идее", от усиленных ли занятий, может быть, просто от туберкулеза - она была стройна, высока и изящна. Тело в ней как-то забывалось - была одна душа, - знойная, сгорающая сама и зажигающая других, непокорная и мятущаяся. Одевалась она не без кокетства. Всегда какие-то длинные платья, многими ровными складками ниспадающие к полу, талия где-то под мышками - не то костюм республики, не то древнегреческий хитон, прекрасные, густые, темно-каштановые волосы причесаны просто, сзади завязаны узлом, но на лбу затейливые локоны. Руки с тонкими пальцами без колец. У ней, оказалось, есть и прислуга - Глаша. Не то служанка, не то подруга - как будто ровня Агнесе Васильевне. Глаша подаст самовар и сама сядет к столу, разливает чай и себе нальет. Сидит, слушает и молчит.

Когда звонил Петрик к Агнесе Васильевне - теперь уже с парадного подъезда, он чувствовал, что будет интересно, волнующе, даже страшно, но скучать не придется.

Торопливые шаги, вопрос за дверью, - "кто там"? и - "войдите, Петрик, я вам очень рада".

XXV

В платье цвета розового аметиста, отделанном кружевами цвета сливок, без украшений, без браслетов, брошек и колец, она стояла в прихожей, пока Петрик отстегивал по ее приглашению саблю и вешал пальто.

- Что давно не жаловали? - спросила Агнеса Васильевна, первая входя в кабинеты.

- Был занят... Каждый день репетиция конного праздника...

- Сколько лошадей сегодня "работали"?

- Если считать вольтижировку - пять.

- Я думаю, вам снятся лошади?

- Снятся... нет... Я снов не вижу... Устаю очень... А вот закрою глаза - и все вижу: то водят мимо меня лошадей, то сам езжу.

Агнеса Васильевна полулегла на оттоманку, достала из бронзовой папиросницы папиросу и медленно закурила.

- Курите, Петрик... Ах да... Я забыла... Вы образцовый офицер... Холосты... не курите... только пьете. Пить-то вам полагается. "Кавалеристу нужен ро-ом"...

Петрик сидел в кавказском кресле с круглыми вальками. Перед ним на столе, под лампой с красным абажуром лежали книги, газеты, тетради.

В теплой, пахнущей духами и душистым дымом комнате было тихо. За двойными рамами не слышен был город. Да и место было спокойное.

- Дурман... - сказала Агнеса Васильевна. - Одурманивают людей... И офицеров тоже.

Она потянулась всем гибким телом и с другого конца оттоманки, с этажерки, стоявшей за ней, достала тетрадь с синими, блеклыми строками гектографических чернил. Она протянула ее Петрику.

- Прочтите, Петрик, а я пойду распоряжусь о чае.

Петрик взял тетрадь. Наверху каллиграфическим почерком, в завитках, было выведено: "Офицерская памятка". Под заголовком, эпиграфом стояло два евангельских текста. В бронзовой пепельнице тлела папироска и от нее прямою, узкой, голубоватой лентой шел дым, кудрявился и разбивался под абажуром лампы. Углы комнаты были в тени. Петрик углубился в чтение расплывчатых и бледных строк. Кровь стучала в виски. Ему было стыдно и страшно от того, что он читает. Внизу подпись: "Лев Толстой". Гаспра. 7/20 декабря 1901 года". Петрик прочел и не понял. Прочитанное им не совмещалось с понятием о его любимейшем писателе, авторе "Войны и Мира" и "Анны Карениной". Петрик сидел, задумавшись, опустив красивую голову. Рукопись лежала у него на коленях. Он вздрогнул, когда быстрыми широкими шагами вошла Агнеса Васильевна.

- Прочли?

- Это кто же написал? - поднимая голову, с грустью спросил Петрик.

- Вы видели подпись... Лев Толстой...

- Это... тот самый... который... "Войну и Мир" - и как Ростов на смотру увидел Государя?

- Да.

- Не может быть.

- Почему?

- Это же все неправда... Неправда все, что тут написано,

- То-есть как это неправда?

- Во-первых...

Но, как только Петрик сказал "во-первых" - он сейчас же вспомнил Валентину Петровну, как она ему сказала: "не говорите "во-первых", у вас никогда не бывает "во-вторых" и он завял. Он растерянно перелистывал брошюру. Агнеса Васильевна ходила взад и вперед по комнате.

- Ну, что "во-первых"? - сказала она, останавливаясь спиною к окну. Ее тень красиво и четко легла на простой белой шторе.

- Тут написано, что в "Солдатской памятке" Драгомирова сказано, что Бог есть генерал солдат: Бог ваш генерал". Но это неправда.

- Толстой солгал по-вашему?

- Это слова Суворова, Суворов, заканчивая поучение, говорит: "Молись Богу! от Него победа! Чудо богатыри! Бог вас водит, Он вам генерал!"

- Ну, разве не то самое?

- Совсем не то. И зачем граф Лев Николаевич Толстой передергивает? "Бог ваш генерал" - это совсем не то, что "Бог вам генерал"... Мне неприятно, что Толстой, знаете... так... Это не честно.

Агнеса Васильевна пожала плечами и снова начала курить.

- Дальше?

- Позвольте, я вам прочту.

- Читайте.

- Это написано за 4 года до Японской войны в 1901 году - и вот, что пишет Толстой.

Петрик подвинул рукопись к лампе и стал читать, торопясь и сбиваясь:

- "Ведь хорошо было лет 100 или 50 тому назад, когда война считалась неизбежным условием жизни народов, когда люди народа, с которым велась война, считались варварами, неверными или злодеями, и когда в голову не приходило военным, чтобы они были нужны для подавления, или усмирения своего народа,- хорошо было тогда, надев пестрый, обшитый галунами мундирчик, ходить, гремя саблей и позванивая шпорами, или гарцовать перед полком, воображая себя героем, если еще не пожертвовавшим, то все-таки готовым жертвовать жизнью для защиты своего отечества. Но теперь, когда частые международные сношения - торговые, общественные, научные, художественные - так сблизили народы между собою, что всякая война между современными народами представляется чем-то вроде семейного раздора, нарушающего самые священные связи людей, когда сотни обществ мира и тысячи статей, не только специальных, но и общих газет, не переставая, на все лады разъясняют безумие милитаризма и возможность, даже необходимость, уничтожить войну; теперь, когда - и это самое главное - все чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов для защиты от нападающих завоевателей или для увеличения славы и могущества своего отечества, а против безоружных фабричных, или крестьян, - гарцование на лошадке в украшенном галунами мундирчике и щегольское выступание перед ротами уже становится не пустым, не простительным тщеславием, как это было прежде, а чем то совсем другим"... и дальше в том же духе...

Петрик положил рукопись на стол.

- Это неправда?

- Конечно, неправда... Смешно и глупо писать такие вещи офицерам. Может быть, какой нибудь глупый штатский идеалист...

- Или дурочка-девушка, - вставила Агнеса Васильевна.

- Или сентиментальная девушка поверит в это, но офицер... Да ведь перед глазами весь обман этого. Это писано, когда только что окончилась война с китайскими боксерами... Англо-бурская... Русско-японская.. Сербо-болгарская... и сейчас товарищи мне пишут из полка, чтобы я торопился вернуться. На немецкой границе не спокойно...

- Мы будем воевать с немцами? - опять пожала плечами Агнеса Васильевна.

- Возможно, и будем. И во всяком случае это зависит не от миротворческих статей, а от того, какие "мундирчики будут на офицерах и как они будут гарцовать на лошадях и выступать перед ротами".

- Вот как!

- Что касается до усмирений "смирных, трудолюбивых людей, желающих только, чтобы у них не отнимали того, что они зарабатывают", то это опять неправда, недостойная Толстого.

- Да?

- Когда вооруженные чем попало крестьяне идут громить помещичью усадьбу, убивают помещика, бьют его племенной скот, жгут дом и службы, - это, простите, не смирные и трудолюбивые люди. Это грабители!.. Когда озверелая толпа бежит громить еврейскую бедноту - это, простите, тоже не порабощенные люди и удерживать их, хотя бы и угрозой убийства и даже самым убийством - тяжелый долг... Благородное, а не подлое дело!.. И сколько офицеров и солдат погибло, исполняя этот свой долг.

- Толстой про усмирение еврейских погромов ничего не пишет, - сказала Агнеса Васильевна.

- По-вашему - христианская кровь вода - ее не жалко лить... А еврейская... Вот убили где-то мальчика Ванюшу Лыщинского и о нем очень мало пишут, но все газеты полны возмущением, что в этом убийстве подозревают евреев.

- Как вы не понимаете, Петрик, что это может вызвать погром!

- Тогда.... Надо как можно скорее вступиться правосудию... И никому никакой погром не понадобится.

- Этого нельзя сделать.

- Почему?..

- Петрик, вы ужасно как наивны. Мимо вас идет большая сложная жизнь, a вы даже ею не интересуетесь.

- У меня есть свое большое дело и оно берет меня всего.

- Вот ваш товарищ Портос - он с первого же знакомства заинтересовался этим. Его это увлекает и он видит грядущие перемены и потрясения. Так жить, как живет Русский народ, нельзя. Самая большая страна в миpе должна выйти на подобающее ей первое место.

- Она и так на нем стоит.

- Полноте... Так ли это? Вы сами-то верите в то, что говорите?... Вы слыхали про третий интернационал?

- Это Шигалевщина? Читал в "Бесах".

- Не судите о социалистах по Достоевскому. Он заблуждался. Вы знаете, что такое партия?

- В безик, или в винт?

- Не шутите, Петрик. Вы мне очень полюбились и я бы хотела, чтобы и вы поняли, что то, в чем вы живете - это не жизнь. Если вы не переменитесь, не поймете, не узнаете, что есть другая жизнь, идущая параллельно вашей, вы не сделаете добра России. Вам надо изменить свой путь, вам надо ближе познакомиться с людьми, горящими идеей, как некогда горели ею христиане, послушать их и понять. И тогда вы совершенно иначе отнесетесь к Толстовской памятке...

Она замолчала. Петрик слушал ее, не проронив ни слова. Он ею любовался. Она подошла к нему, сидевшему в кресле и долго смотрела ему в глаза.

- Я вижу, Петрик, что все-таки вы кое-что читали. И наверно помните, как в "Войне и Мир" Толстой описывает, как к княжне Марье в Лысых горах приходят ее Божьи люди. И князь Андрей их видит. Я бы хотела, чтобы вы посмотрели моих божьих людей.

- У вас бывают монахи и странники?..

- Не совсем так. Мои божьи люди в Бога не веруют, но они до некоторой степени монахи и странники поневоле. Посмотрев их и послушав, вы станете многое иначе понимать.

- Это... социалисты?

- Вы посмотрите и послушайте... И Портос будет. Приходите ко мне в среду. Совсем просто. Послушайте... подумайте... Как те Божьи люди - так и мои божьи люди - люди простые, немудреные, но сколько в них силы и правды!..

Она быстро подошла к двери, ведущей в столовую и распахнула ее. Там за накрытым столом, где бурно кипел самовар, сидела, ожидая их, Глашенька.

XXVI

Кто была Агнеса Васильевна и кто такие ее божьи люди? Имеет он право отказываться от свидания с ними - раз только он желает продолжать волнующее знакомство с этой девушкой.

От нее пахнет туберозой. Ее глаза в темном обводе век кажутся громадными и сияют, отражая огни ламп. Подлинно: - лампады! Какой свет несут они? И может он входить дальше и глубже в ее жизнь и может он, как офицер, знакомиться с ее божьими людьми?... Что бы сказали об этом в полку и как отнесся бы к этому барон Отто-Кто? Петрик выспрашивал об Агнесе Васильевне Портоса. - "Славная девочка", - сказал, широко улыбаясь, Портос. Он что-то про нее уже узнал, нанюхал своим большим, красивым носом... "Может быть", - думал Петрик, - "я дурака валяю. Это своего рода снобизм... Эта Толстовская памятка, отпечатанная, как прокламашка на гектографе... и сладкий дымок тонкой папироски в маленьких, тонких и длинных пальчиках... Игра, чтобы увлечь... Она усердно подливала коньяк в его чайный стакан, и себя не забывала. Она, как видно, любила жизнь... Что же, что ее квартирка на пятом этаже - она живет не бедно... Откуда у нее средства? Прошло уже два месяца, что он знаком с нею. Он почти каждую неделю у нее, сидит до поздней ночи по субботам, - и ничего не узнал, что кроется под ее красивым черепом. Кто она? Нигилисточка?... Быть может, совсем нет, - Портос знает тот ключик, которым отпирается ее сердечко, все еще замкнутое для Петрика.

Чай с коньяком его, возбуждал, запах туберозы кружил голову. Глаза-лампады сияли. Он, Петрик, свободен как ветер, и та, кто заколдовала его - чужая жена. И... "не пожелай жены ближнего твоего"...

Агнеса Васильевна посматривала на Петрика и точно читала в его душе его мысли, как в раскрытой книге. Он ничего не мог прочесть в ее душе, хотя и смотрел, не спуская глаз в ее переливающиеся огнями лампады.

- Теперь совсем о другом, - вставая, сказала нигилисточка.

Они прошли в ее кабинетик. Она села в угол тахты, Петрик в кресло.

Она взяла с круглого столика книгу и раскрыла ее. Свет лампады с красным абажуром падал только на нее. Вся комната была в тени. Огни продолжали играть в ее глазах.

Петрик любовался тонкими, длинными пальцами маленькой, красивой руки. Каждое движение ее в мягкими складками облегающем платье было красиво. Низ лица был закрыт книгой. Над обрезом переплета был чистый лоб и тонкие темные брови. Яркий свет падал на него и Петрик видел чуть заметные ниточки морщин. Тени от локонов безпокойно бегали по лбу при движении головы. И сладкий запах туберозы шел от волос.

- Это Блок, - сказала низким грудным голосом Агнеса Васильевна.- Вы слыхали?..

- Никак нет.., - встрепенулся Петрик.

- Стыдно... После Пушкина... Я лично не признаю Пушкина... После Пушкина - это величайший поэт. Вот посмотрите это... Прямо для вас:

"Всадник в битвенном наряде, В золотой парче, Светлых кудрей вьются пряди, Искры на мече.

Белый конь, как цвет вишневый, Блещут стремена...

На кафтан его парчовый Пролилась весна..."

Агнеса Васильевна прочла стихи по-своему, нараспев. Музыка была в ее голосе и в стихах. Они показались Петрику прекрасными.

- Да... очень хорошо, - прошептал он. - Белый конь, как цвет вишневый... Прекрасно!

- А вот это - еще лучше.

Агнеса Васильевна стала читать со страстным вызовом:

- "...Опять с вековою тоскою, Пригнулись к земле ковыли, Опять за туманной рекою Ты кличешь меня издали...

Умчались, пропали без вести Степных кобылиц табуны, Развязаны дикие страсти Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою, Как волк под ущербной луной Не знаю, что делать с собою"...

Небрежным движением Агнеса Васильевна бросила книжку в угол тахты. Гибко вставая, выпрямилась, потянулась тонким станом и, заламывая руки над головою, распевно, повторила:

- "Развязаны дикие страсти Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою, Как волк под ущербной луной Не знаю, что делать с собою"...

Полшага отделяло ее от Петрика. У его головы был ее тонкий, трепещущий стан. Сильнее был запах тубероз. Точно вся она была им пропитана и благоухала, как нежный цветок. Петрик несмело протянул руку, охватил ее стан и потянул к себе, побуждая ее сесть ему на колени. Неожиданно сильным движением она вырвалась из под его руки и отбежала в угол комнаты, к окну.

- Какая... - с отвращением воскликнула она, - офицерская пошлость!

Петрик быстро встал. Лицо его покрылось густым румянцем и горело, как от пощечины. "Пoшлость" он бы снес... "Офицерская" - стегнуло его по лицу, как хлыстом. Ноги его обмякли. Глаза налились кровью. Он схватил рукою тяжелую медную папиросницу и она задрожала в его руке...

Агнеса Васильевна побледнела и, овладев собою, холодно сказала:

- К вам это не идет, Петрик... Предоставьте такие поступки... Портосу...

Петрик оставил папиросницу и поднял глаза на Агнесу Васильевну.

- Что... Портос?.. - глухо сказал он.

- Жеребец в мундире... А в вас... Вам я больше верила...

- Простите меня... - сказал Петрик. - Я вас, выходит, не так понял.

Он пошел к двери, низко опустив голову.

- Петрик? - окликнула Агнеса Васильевна. Он остановился, не оборачиваясь и стоял спиною к девушке.

- Петрик, постойте... Может быть, это я сама виновата.

- Вы меня, - тихо сказал Петрик, - могли оскорбить... Я то оскорбление заслужил... И прошу простить меня... Вы оскорбили офицеров... Вы задели самое святое во мне. Будь вы мужчина - я бы знал, что делать... Вы девушка... Оскорбление остается на мне.

- Будь вы мужчина - вы бы... что?... ну... говорите... что вы сделали бы со мной?..

- Я бы вызвал вас на дуэль...

- Вызывайте! Я готова драться.

- Это не шутки, Агнеса Васильевна, это очень серьезно.

- Ну, а если бы вас, скажем... ударила бы по лицу женщина?...

- Я должен поцеловать ту женщину.

- Целуйте меня!

- Поздно... Момент... упущен... И я не знаю, что мне делать...

- Простите меня, Петрик, - тихо и серьезно сказала Агнеса Васильевна. - Я, правда, не знала, что есть такие люди, как вы...

Петрик вышел в прихожую, взял саблю, пальто и фуражку и, не надевая их, пошел на лестницу. Ему казалось унизительным и неприличным при Агнесе Васильевне поднимать полы кителя и протягивать на рейтузы поясную портупею.

Агнеса Васильевна стояла посередине комнаты. Она провела рукою по лицу и рассеянным движением поправила на лбу волосы.

"Ах, вот как!" - быстро подумала она. - "Есть, значит, что-то высшее и у них, за что они готовы отдать все... Портос... Портос, конечно, знал бы, что ему делать - и валялась бы я на этой самой тахте под ним, как уже валялась, не в силах обуздать своей похоти и не чувствуя надобности стеснять себя в своих желаниях... Желала ли я сейчас Петрика?.. Да, желала. И возьми он меня не трепетною рукою, а сильно и властно и... опять летела бы я в бездну, как летала не раз, шептала бы: - "не надо, не надо!.. а сама обнажалась бы"...

Она выбежала на лестницу. Площадкой ниже, нахлобучив фуражку на самые уши, Петрик неловко вздевал пальто. Погоны кителя цеплялись и мешали ему. Агнеса Васильевна ловко поддела ему пальто, обняла смутившегося Петрика и поцеловала его в губы.

- Так до среды. - шепнула она ему. И быстро убежала и закрыла за собою дверь.

Петрик спускался по каменным ступеням. Мягко звенели шпоры его высоких сапог.

Что-же это было такое? Упущенная возможность?.. Или?..

Сладкий миг пролетел...

Петр Николаевич Краснов - Largo - 01, читать текст

См. также Краснов Петр Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :