Николай Карамзин
«Письма русского путешественника - 08»

"Письма русского путешественника - 08"

Париж, июня...

Я был нынешний день у Вальяна, славного африканского путешественника;

не застал хозяина дома, однако ж видел его кабинет и познакомился с хозяйкою, приятною женщиною и до крайности говорливою. Вальян хотел с мыса Доброй Надежды пробраться через пустыни африканские до самого Египта: глубокие реки, неизмеримые песчаные степи, где вся природа мертва и бездушна, заставили его возвратиться назад, но он во внутренности Африки был далее других путешественников. Весь Париж читает теперь описание его романического странствия, в котором автор изображает себя маленьким Тезеем, сражается с чудовищами и стреляет слонов, как зайцев. Парижские дамы говорят: "Il est vaillant, ce Monsieur de Vaillant!" {Он отважен, этот господин де Вайян! (франц.). Игра слов: Vaillant (Вайян) по-французски значит "отважный". - Ред.} Желая быть вторым Руссо, он ужасным образом бранит просвещение, хвалит диких, находит в Кафрии милую для своего сердца, привлекательную Нерину, гоняется за нею, как Аполлон за Дафною, прячет ее передник, когда она в реке купается, не может нарадоваться невинностию смуглой красавицы, клянется самому себе не употреблять ее во зло и хранит клятву. Вальян вывез из Африки несколько звериных кож, пернатых чучел, готтентотских орудий и материю для двух больших томов. Слог его чист, выразителен, иногда живописен; и г-жа Вальян с гордым видом объявила мне, что в последние пятнадцать лет французская литература произвела только две книги для бессмертия: "Анахарсиса" и путешествие мужа ее. "Оно прекрасно, -

сказал я, - но, читая его, удивляюсь, как можно оставить милое семейство, отечество, все приятные, удобности европейской жизни и скитаться за океаном по неизвестным степям, чтобы вернее других описать какую-нибудь птичку.

Теперь, видя вас, еще более удивляюсь". - "Видя меня?" - "Иметь такую любезную супругу - и добровольно с нею расстаться!"- "Государь мой!

Любопытство имеет своих мучеников.

Мы, женщины, созданы для неподвижности, а вы все - калмыки, любите скитаться, искать бог знает чего я не думать о нашем беспокойстве". - Я старался уверить г-жу Вальян, что у нас в России мужья гораздо нежнее, не любят расставаться с женами и твердят пословицу: "Дон, Дон, а лучше всего дом!" - Она дозволила мне прийти к ней в другой раз, чтобы познакомиться с ее мужем, который опять собирается ехать в Африку!

Деревня Отель, июня...

Я пришел сюда для того, чтобы видеть дом, в котором Буало писал сатиры свои, веселился с друзьями и где Мольер спас жизнь всех лучших французских писателей тогдашнего времени. Помните ли этот забавный анекдот? Хозяин, Расин, Лафонтен, Шапель, Мольер ужинали, пили, смеялись и наконец вздумали гераклитствоватъ, оплакивать житейские горести, проклинать судьбу, находя, по словам одного греческого софиста, что первое счастие есть... не родиться, а второе - умереть как можно скорее. Буало, не теряя времени, предложил друзьям своим броситься в реку. Сена была недалеко, и дети Аполлоновы, разгоряченные вином, вскочили, хотели бежать, лететь в объятия смерти. Один благоразумный Мольер не встал с места и сказал им: "Друзья! Намерение ваше похвально, но теперь ночь: никто не увидит героического конца поэтов.

Дождемся Феба, отца нашего, и тогда весь Париж будет свидетелем славной смерти детей его!" Такая счастливая мысль всем полюбилась, и Шапель, наливая рюмку, говорил: "Правда, правда; утопимся завтра, а теперь допьем остальное вино!" - По смерти стихотворца Буало жил в его доме придворный медик Жандрон. Вольтер, будучи у него в гостях, написал карандашом на стене:

C'est ici le vrai Parnasse

Des vrais enfants d'Apollon:

Sous le nom de Boileau, ces lieux virent Horace,

Esculape y paroit sous celui de Gendron {*}.

{* Здесь истинный Парнас истинных детей Аполлона. Под именем Буало здешние места видели Горация, Эскулап являлся здесь под именем Жандрона

(франц.). - Ред.}

Теперь этот дом принадлежит господину... Забыл имя.

Деревенька Отёль славилась некогда хорошим вином своим, но слава ее прошла: нынешнее отёльское вино никуда не годится, я не мог выпить рюмки. -

Смеркается; спешу в город.

Сен-Дени

Вселенныя любовь иль страх, Цари! Что вы по смерти?.. Прах!

То есть я был в аббатстве св. Дионисия, на кладбище французских царей, которые все в глубокой тишине лежат друг подле друга: колено Меровеево, Карлово, Капетово, Валуа и Бурбонское. Я напрасно искал гробницы Ярославовой дочери, прекрасной Анны, супруги Генриха I, которая по смерти его вышла за графа Креки и скончала дни свои в Жанлизском монастыре, ею основанном;

другие же историки думают, что она возвратилась в Россию. Как бы то ни было, но ее кенотафа нет подле монумента Генриха I. Вообразите чувство юной россиянки, которая, оставляя свою милую отчизну и семейство, едет в чужую, дальнюю землю, как в темный лес, не зная там никого, не разумея языка, -

чтоб быть супругою неизвестного ей человека!.. Следственно, и тогда приносились горестные жертвы политике! Анна должна была переменить закон во время самых жарких раздоров Восточной и Западной церкви, что очень удивительно. Генрих I заслуживал быть ее супругом: он славился мужеством и другими царскими достоинствами. Любовь заключила второй брачный союз ее, но Анна недолго наслаждалась счастием любви: граф Креки был убит на поединке одним британским рыцарем.

Я поклонился гробу Лудовика XII и Генриха IV...

Великий человек достоин монумента, Великий государь достоин олтарей.

Гроб Франциска I, прозванного отцом искусств и наук, великолепно украшен благодарным художеством, но монумент первого из новых военачальников, Александра храбростию, Фабия благоразумием, одним словом -

Тюрена, всех других достойнее примечания. Герой кончается в объятиях Бессмертия, которое венчает его лаврами. Храбрость и Мудрость стоят подле его гроба: одна в ужасе, другая в горестном изумлении. Черная мраморная доска ждет эпитафии: для чего не вырежут на ней следующих стихов, не знаю кем сочиненных:

Turenne a son tombeau parmi ceux de nos Rois;

Il obtint cet honneur par ses fameux exploits;

Louis voulut ainsi couronner sa vaillance,

Afin d'apprendre aux siecles d'avenir,

Qu'il ne met point de diffrerence

Entre porter le sceptre et le bien soutenir.

Честь Франции, Тюрен, С царями погребен.

Сим Лудовик его и в гробе награждает, Желая свету доказать, Что он единым почитает На троне быть или трон славно защищать.

Я не буду говорить вам о странных барельефах Дагобертовой гробницы, на которых изображены дьяволы в драке, св. Дионисий в лодке и ангелы с подсвечниками: мысль и работа достойны варварских веков. Король Дагобер основал Дионисиево аббатство. Не буду описывать вам и тамошнего сокровища -

золотых распятий, святых гвоздей, рук, ног, волосов, лоскутьев, подаренных аббатству разными королями и благочестивыми людьми. Замечу только венец Карла Великого, скипетр и державу Генриха IV, меч Лудовика Святого (которым он в Африке и в Азии рубил неверных), портрет так называемой Орлеанской девственницы, славной героини Вольтеровой поэмы, и большую древнюю чашу, сделанную из восточного агата для египетского царя Птоломея Филадельфа, с изображением Вакхова торжества.

Св. Дионисий, патрон Франции, проповедывал в Галлии христианство и был казнен злыми язычниками на Монмартре. Католические легенды говорят, что он после казни стал на ноги, взял в руки отрубленную голову свою и шел с нею версты четыре. Одна парижская дама, рассуждая о сем чуде, сказала: "Cela n'est pas surprenant; il n'y a que le premier pas qui coute" {В этом нет ничего удивительного: труден лишь первый шаг (франц.). - Ред.}.

Париж, июня...

Сколько раз был я в Булонском лесу, не видав славной Безделки! Сегодни видев ее, хвалил вкус хозяина, жалел о нынешней судьбе его. Вы догадаетесь, что я говорю о Булонском увеселительном доме графа д'Артуа, называемом

Bagatelle {Безделка (франц.). - Ред.}, и вспомните, что сказал об нем Делиль:

Et toi, d'un Prince aimable o l'asyle fidelle,

Dont le nom trop modeste est indigne de toi.

Lieu charmant, etc. {*}

{* О ты, надежное убежище любезного владетеля! Твое слишком скромное имя недостойно тебя! Очаровательная местность и т. д. (франц.). - Ред.}

В конце леса, почти на самом берегу Сены, возвышается прекрасный павильйон, с золотою надписью на дверях: "Parva sed apta" - "Мал, но покоен". У крыльца стоит мраморная нимфа и держит на голове корзину с цветами; в эту корзину ставится ночью хрустальный фонарь для освещения крыльца. Первая комната столовая, где из двух дельфинов бьет вода и льется в обширный бассейн, окруженный зеленью; зеркала повторяют действие фонтана.

Оттуда вход в большую ротонду, украшенную стеклами, барельефами, арабесками и разными аллегорическими фигурами. К зале примыкают два кабинета: баня и будуар, где все нежно и сладострастно. На картинах улыбается Любовь, а в алькове кроются Восторги... Не смею взглянуть на постелю. В верхнем этаже спальня бога Марса: везде пики, каски, трофеи, знаки сражений и побед. Но Марс дружен с Кипридою: взгляните направо... Тут маленький тайный кабинет, где представляются глазам знаки другого роду сражений и побед: Стыдливость, умирает, Любовь торжествует. Цвет дивана, кресел и других приборов есть самый нежный телесный; одни амуры умеют так красить. Подойдите к окну: вид прелестный! Течение Сены, Лоншанский монастырь, мост Нёльи образуют самый живописный ландшафт. - Наконец вы узнаете, что этот павильйон есть в самом деле волшебный, будучи построен, отделан, убран в пять недель; без волшебства таких чудес не делается. От павильйона идут две аллеи и примыкают к гранитному утесу, из которого вытекает ручей: за утесом приятный лесок, посвященный стыдливой Венере, a la-Venus pudique; мраморный образ ее стоит на высоком подножии. Тут начинается сад английский, картина сельской природы, в иных местах - дикой, угрюмой, в других - обработанной и веселой.

Прежде всего является глазам большой луг, окруженный лесом и маленькими холмиками; в середине светлый пруд, по которому ветер носит лодку. На левой стороне извивается тропинка и приводит вас к пустыне; густые дерева, перепутываясь своими ветвями, служат ей оградою. Видите маленький домик, покрытый тростником; в нем две комнаты, обклеенные мохом и листьями, кухня, несколько деревянных стульев, постеля. Тут в самом деле жил когда-то пустынник, в трудах и воздержании; любопытные приходили видеть уединенного мудреца и слушать его наставления. Он с презрением говорил о свете, называл его забавы адскими игрищами, женскую красоту - приманкою Сатаны, а любовь

(боюсь сказать) - самим дьяволом. Купидон, раздраженный таким дерзким эротохулением, решился отметить анахорету, прострелил его насквозь своею кипарисною стрелою и показал ему вдали сельскую красавицу, которая на берегу Сены рвала фиалки. Пустынник воспламенился, забыл свое учение, свою густую бороду и сделался селадоном. Далее молчит история; но изустное предание говорит, что он был несчастлив в любви и хотя обрил себе бороду, хотя обрезал длинное свое платье, но красавице не мог понравиться; с отчаяния записался в солдаты, дрался с англичанами, был ранен и принят в Дом инвалидов, где граф д'Артуа давал ему сто ливров пенсии. - Близ домика часовня, поле, которое анахорет обработывал, и ручей, которым он утолял свою жажду.

Вздохнув о слабости человеческой, иду далее, и вдруг является передо мною высокий обелиск, исписанный таинственными гиероглифами. Жаль, что египетские жрецы не оставили мне ключа своей науки; сказывают, что на сей пирамиде помещена вся их мудрость. За обелиском, по цветущим лугам, извиваются тропинки, текут ручейки, возвышаются красивые мостики и павильйоны. Один из них построен на скале; всход неудобен, труден... это павильйон философии, которая не всякому дается. Вид его снаружи непривлекателен, странный, готический: в знак того, что философия мила только философам, а другим кажется едва ли не сумасбродством. Внутренность украшена медальйонами греческих мудрецов, а разноцветные окончили представляют вам всякую вещь разноцветною: эмблема несогласия умов и мнений человеческих. Внизу павильйона грот, куда лучи солнца проницают сквозь расселины камней, где собраны все произведения минерального царства. - С другой дикой скалы стремится большой каскад, шумит и вливается пеною в кристалл пруда, которого тихие струи омывают в одном месте черную мраморную гробницу, обсаженную кипарисами: предмет, трогательный для всякого, кто любил и терял милых!

Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет И горесть разделяй с унылыми древами, С кристаллом томных вод и с нежными цветами: Чувствительный во всем себе друзей найдет.

Там урну хладную с любовью осеняют Тополь высокий, бледный тис И ты, друг мертвых, кипарис!

Печальные сердца твою приятность знают, Любовник нежный мирты рвет, Для славы гордый лавр растет;

Но ты милее тем, которые стенают Над прахом счастья и друзей!

Делиль

Хотите ли, подобно Орфею, за любезною тению сойти в Плутоново царство?

Есть ли у вас сладкогласная лира?.. Земля разверзается перед вами: вы спускаетесь в глубины ее по каменным ступеням и трепещете от ужаса; густой мрак окружает вас. Поздно думать о возвращении; надобно идти вперед, в ночной темноте, в неизвестности. Беспокойное воображение мечтает об адских чудовищах, слышит грозный шум Стикса и Коцита; скоро, скоро залает Цербер...

Не бойтесь: быстрый луч света издали озаряет ваши глаза - еще несколько шагов, и вы опять в подсолнечном мире, на берегу журчащей речки, среди прелестных ландшафтов. Здесь, любезные друзья, остановитесь со мною, сядьте на мягком дерне и насладитесь приятным вечером. Не хочу более описывать;

описание может наскучить... но никогда, никогда не скучилось бы вам гулять в Булонском саду графа д'Артуа!

На возвратном пути в город случилась со мною странность. Смерклось; я шел один как можно тише, как можно чаще останавливаясь и смотря на все стороны. Скачет карета. Я слышу голос: "Arrete! arrete!" - "Стой!" Кучер удержал лошадей. Вышли два человека, прямо ко мне; оглядели меня с головы до ног и спросили, кто я. - "Иностранец. Что вам угодно?" - "Не вы ли ходили в Булонском лесу с господином Лаклосом?" - "Я ходил в Булонском лесу один и не знаю господина Лаклоса". - "Тем лучше или тем хуже. По крайней мере не объехала ли вас дама верхом, в зеленом амазонском платьи?" - "Я не приметил.

Но что значат ваши вопросы, государи мои?" - "Так; нам нужно знать.

Извините". - Они приподняли шляпы, прыгнули в карету и поскакали.

Париж, июня...

Я был в Марли; видел чертог солнца {Солнце, как известно, было девизом

"Лудовика XIV. Королевский павильйон, построенный среди двенадцати других, называется солнечным.} и 12 павильйонов, изображающих 12 знаков Зодиака;

видел Олимп, долины Темпейские, сады Альциноевы; одним словом, вторую Версалию, с некоторыми особливыми оттенками.

Вместо подробного описания вот вам худой перевод Делилевых прекрасных стихов, в которых он прославляет Марли:

Там все велико, все прелестно, Искусство славно и чудесно;

Там истинный Армидин сад Или великого героя Достойный мирный вертоград, Где он в объятиях покоя Еще желает побеждать Натуру смелыми трудами И каждый шаг свой означать Могуществом и чудесами, Едва понятными уму.

Стихии творческой природы Подвластны кажутся ему;

В его руках земля и воды.

Там храмы в рощах Ореяд Под кровом зелени блистают;

Там бронзы дышут, говорят.

Там реки ток свой пресекают И, вверх стремяся, упадают Жемчужным, радужным дождем, Лучами солнца озлащенным;

Потом, извилистым путем, Древами темно осененным, Едва журчат среди лугов.

Там, в тихой мрачности лесов, Везде встречаются сильваны, Подруги скромныя Дианы.

Там каждый мрамор - бог, лесочек всякий - храм {*}.

Герой, известный всем странам, На лаврах славы отдыхая И будто весь Олимп сзывая К себе на велелепный пир, С богами торжествует мир.

{* Я удержал в этом славном стихе меру оригинала.}

Надобно быть механиком, чтобы понять чудесность Марлийской водяной машины, ее горизонтальные и вертикальные движения, действие насосов и проч.

Дело состоит в том, что она берет воду из реки Сены, поднимает ее вверх, вливает в трубы, проведенные в Марли и в Трианон. Изобретатель сей машины не знал грамоте...

Как обогащены Искусством все места вокруг Парижа! Часто хожу на гору Валериянскую и там, сидя подле уединенной часовни, смотрю на великолепные окрестности великолепного города.

Я не забыл Эрмитажа, сельского дома г-жи д'Епине, в котором жил Руссо и где сочинена "Новая Элоиза"; где автор читал ее своей простодушной Терезе, которая, не умев счесть до ста, умела чувствовать красоты бессмертного романа и плакать. Дом маленький, на пригорке; вокруг сельские равнины.

Был и в Монморанси, где написан "Эмиль"; был и в Пасси, где жил Франклин; был и в Бельвю, достойном своего имени; {Бельвю - значит

"прекрасный вид".} и в Сен-Клу, где бьет славнейший искусственный каскад в Европе; был я и в разных других городках, деревеньках, замках, почему-нибудь достойных любопытства.

Париж, июня...

Наемный слуга мой Бидер, который (за 24 су в день) всюду меня провожает, зная (по словам его) Париж, как свой чердак, давно уже приступал ко мне, чтобы я шел смотреть Царскую кладовую, Garde-meuble du Roi. "Стыдно, государь мой, стыдно! Быть три месяца в Париже и не видать еще самой любопытнейшей вещи! Что вы здесь делаете? Бегаете по улицам, по театрам, по лесам, вокруг города! Вот вам шляпа, трость; надобно непременно идти в кладовую!" - Я надел шляпу, взял трость и пошел на место Лудовика XV в

Garde-meuble, большое здание с колоннами.

В самом деле, я видел там множество редких вещей, серебра и золота, драгоценных камней, ваз и всякого роду оружия. Любопытнее всего: 1) круглый серебряный щит, около трех футов в диаметре, найденный в Роне, близ, Лиона, представляющий (en bas-relief) {В виде барельефа (франц.). - Ред.} сражение конницы и подаренный, как думают, гишпанским народом Сципиону Африканскому;

2) стальные латы Франциска I с резною работою по рисунку Юлия Романа, такие легкие, что их можно поднять одною рукою (он в них сражался при Павии, где французы всё потеряли, кроме чести. "Tout est perdu hormis l'honneur", -

писал Франциск к матери, будучи в плену у неприятеля со всеми своими генералами); 3) латы Генриха II (в которых он был смертельно ранен на турнире графом Монгомерри) и Лудовика XIV, подарок Венецианской республики;

4) два меча Генриха IV; 5) две пушки с серебряными лафетами, присланные сиамским царем Лудовику XIV, в доказательство, что у него есть артиллерия;

{Ему сказали, что Лудовик не считает его опасным своим неприятелем, полагая, что у него нет пушек.} 6) длинное вызолоченное копье папы Павла V, которым он хотел заколоть Венецианскую республику; 7) золотая корзинка, осыпанная бриллиантами и рубинами; 8) золотая церковная утварь кардинала Ришельё, также осыпанная драгоценными каменьями; 9) богатое седло, подаренное султаном Лудовику XV, - и, наконец, шелковые картинные обои, за которые Франциск I заплатил около 100 000 талеров фламандским художникам и на которых вытканы сражения Сципионовы, деяния апостольские и басни Псиши, по рисунку Юлия Романа и Рафаэля. Тут же хранятся и лучшие произведения гобелинской фабрики, заведенной в Париже Кольбертом: работа удивительная правильностию рисунка, блеском красок, нежными оттенками шелков, так что тканье не уступает в ней живописи. - Слуга мой Бидер беспрестанно говорил:

"Eh bien, Monsieur, eh bien, qu'en dites-vous?" {Хорошо, сударь, хорошо! Что скажете вы об этом? (франц.). - Ред.}

Теперь скажу вам несколько слов о Бидере. Он родом немец, но забыл свой природный язык; живет со мною в одной отели, только на чердаке, беден, как Ир, а честен, как Сократ; покупает мне все дешево и бранит меня, если где-нибудь заплачу лишнее. Однажды, всходя на лестницу, я выронил завернутые в бумажке пять луидоров; он шел за мною, поднял их и принес ко мне. "Ты самый честный слуга, Бидер!" - говорю ему. - "Il faut bien, que je le sois,

Monsieur, pour ne pas dementir mon nom", {Бидер по-немецки значит "добрый"

или "честный".}, {Я и должен, сударь, быть таким, чтобы не противоречить своему имени (франц.). - Ред.} - отвечает мой немец. Не помню, за что я сказал ему грубость. Бидер отступил два шага назад... "Monsieur, deo choses pareilles ne se disent point en bon francois. Je suis trop sensible pour le souffrir" {Сударь, подобные вещи не говорят на хорошем французском языке. Я слишком чувствителен, чтобы терпеть это (франц). - Ред.}. Я рассмеялся.

"Riez, Monsieur: je rirai avec vous; mais point de grossieretes, je vous en prie" {Смейтесь, сударь; я посмеюсь вместе с вами, но не грубите, пожалуйста! (франц.). - Ред.}. - Однажды Бидер пришел ко мне весь в слезах и сказал, подавая лист газет: "Читайте!" Я взял и прочитал следующее: "Сего мая 28 дня, в 5 часов утра, в улице Сен-Мери застрелился слуга господина N*.

Прибежали на выстрел, отворили дверь... Несчастный плавал в крови своей;

подле него лежал пистолет; на стене было написано: "Quand on n'est rien, et qu'on est sans espoir, la vie est un ppprobre, et la mort un devoir" {Когда ты - ничто и у тебя нет надежды, тогда жизнь - позор, а смерть - долг

(франц.). - Ред.}, а на дверях "Aujourd'hui mon tour, demain le tien"

{Сегодня мой черед, завтра - твой (франц.). - Ред.} Между разбросанными по столу бумагами нашлись стихи, разные философические мысли и завещание. Из первых видно, что сей молодой человек знал наизусть опасные произведения новых философов; вместо утешения извлекал из каждой мысли яд для души своей, не образованной воспитанием для чтения таких книг, и сделался жертвою мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое состояние и в самом деле был выше его как разумом, так и нежным чувством; целые ночи просиживал за книгами и покупал свечи на свои деньги, думая, что строгая честность не дозволяла ему тратить на то господских. В завещании говорит, что он сын любви, и весьма трогательно описывает нежность второй матери своей, добродушной кормилицы; отказывает ей 130 ливров, отечеству (en don patriotique) {Как дар патриота (франц.). - Ред.} - 100, бедным - 48, заключенным в темнице за долги - 48, луидор - тем, которые возьмут на себя труд предать земле прах его, и три луидора - другу своему, слуге-немцу, живущему в Британской отели. Комиссар нашел в его ларчике более 400 ливров".

- "Три луидора отказаны мне, - сказал чувствительный Бидер, - он был с ребячества другом моим и редким молодым человеком; вместо того чтобы шататься по трактирам, ходил всякий день на несколько часов в кабинет чтения и всякое воскресенье в театр. Нередко со слезами говаривал мне: "Генрих!

Будем благородны сердцем! Заслужим собственное свое почтение!" Ах! Я не могу пересказать вам всех речей его: Жак говаривал, как самая умная книга; а я, бедняк, не умею сказать двух красивых слов. С некоторого времени он стал задумчив, ходил повеся голову и любил рассуждать со мною о смерти. Дней шесть мы не видались; вчера узнал я, что Жаку наскучила жизнь и что в свете не стало одного доброго человека!" - Бидер плакал как ребенок. Я сам был сердечно тронут. Бедный Жак!.. Гибельные следствия полуфилософии! "Drink deep or taste not" - "Пей много или не пей ни капли", - сказал англичанин Поп. Эпиктет был слугою, но не убил себя.

Эрменонвиль

Верст 30 от Парижа до Эрменонвиля: там Руссо, жертва страстей, чувствительности, пылкого воображения, злобы людей и своей подозрительности, заключил бурный день жизни тихим, ясным вечером; там последнее дело его было

- благодеяние, последнее слово - хвала природе; там в мирной сени высоких дерев, дружбою насажденных, покоится прах его... Туда спешат добрые странники видеть места, освященные невидимым присутствием гения, - ходить по тропинкам, на которых след Руссовой ноги изображался, - дышать тем воздухом, которым некогда он дышал, - и нежною слезою меланхолии оросить его гробницу.

Эрменонвиль был прежде затемняем дремучим лесом, окружен болотами, глубокими и бесплодными песками: одним словом, был дикою пустынею. Но человек, богатый и деньгами и вкусом, купил его, отделал - и дикая лесная пустыня обратилась в прелестный английский сад, в живописные ландшафты, в Пуссеневу картину.

Древний замок остался в прежнем своем готическом виде. В нем жила некогда милая Габриель, и Генрих IV наслаждался ее любовию: воспоминание, которое украшает его лучше самых великолепных перистилей! Маленькие домики примыкают к нему с обеих сторон; светлые воды струятся вокруг его, образуя множество приятных островков. Здесь раскиданы лесочки; там зеленеют долины: тут гроты, шумные каскады; везде природа в своем разнообразии - и вы читаете надпись:

Ищи в других местах искусства красоты: Здесь вид богатыя природы Есть образ счастливой свободы И милой сердцу простоты.

Прежде всего поведу вас к двум густым деревам, которые сплелись ветвями и на которых рукою Жан-Жака вырезаны слова: "Любовь все соединяет". Руссо любил отдыхать под их сению, на дерновом канапе, им самим сделанном. Тут рассеяны знаки пастушеской жизни; на ветвях висят свирели, посохи, венки, и на диком монументе изображены имена сельских певцов: Теокрита, Виргилия, Томсона.

На высоком пригорке видите храм - новой философии, который своею архитектурою напоминает развалины Сибиллина храма в Тиволи. Он не достроен;

материалы готовы, но предрассудки мешают совершить здание. На колоннах вырезаны имена главных архитекторов, с означением того, что каждый из них обработывал по своему таланту. Например:

J.-J. Rousseau .... Naturam (природу)

Montesquieu .... Justitiam (правосудие)

W. Penn .... Humanitatem (человечество)

Voltaire .... Ridiculum (смешное)

Descartes .... nil in rebus inane (нет в вещах пустого)

Newton .... lucem (свет)

Внутри написано, что сей недостроенный храм посвящен Монтаню; над входом: "Познавай причину вещей", а на столпе: "Кто довершит?" Многие писали ответ на колоннах. Одни думают, что несовершенный ум человеческий не может произвести ничего совершенного; другие надеются, что разум в школе веков возмужает, победит все затруднения, докончит свое дело и воцарит истину на земном шаре.

Вид, который открывается с вершины пригорка, веселит глаза и душу.

Кристальные воды, нежная зелень лугов, густая зелень леса представляют разнообразную игру теней и света.

Уныло журчащий ручеек ведет вас, мимо диких гротов, к олтарю задумчивости. Далее, в лесу, находите мшистый камень с надписью: "Здесь погребены кости несчастных, убитых во времена суеверия, когда брат восставал на брата, гражданин на гражданина за несогласное мнение о религии". - На дверях маленькой хижины, которая должна быть жилищем отшельника, видите надпись:

Здесь поклонятся творцу Природы дивныя и нашему отцу.

Перейдите чрез большую дорогу, и невольный ужас овладеет вашим сердцем: мрачные сосны, печальные кедры, дикие скалы, глубокий песок являют вам картину сибирской пустыни. Но вы скоро примиритесь с нею... На хижине, покрытой сосновыми ветвями, написано: "Царю хорошо в своем дворце, а леснику в своем шалаше: всякий у себя господин", а на древнем, густом вязе:

Под сению его я с милой изъяснился;

Под сению его узнал, что я любим!

Следственно, и в дикой пустыни можно быть счастливым! - Во внутренности каменного утеса найдете грот Жан-Жака Руссо с надписью: "Жан-Жак бессмертен". Тут, между многими девизами и титулом всех его сочинений, вырезано прекрасное изречение женевского гражданина: "Тот единственно может быть свободен, кому для исполнения воли своей не надобно приставлять к своим рукам чужих" {Короче: "кто не имеет нужды в чужих руках", но не так живописно.}. - Идете далее, и дикость вокруг вас мало-помалу исчезает: зеленая мурава, скалы, покрытые можжевельником, шумящие водопады напоминают вам Швейцарию, Мельери и Кларан: вы ищете глазами Юлиина имени и видите его

- на камнях и деревах.

Светлая река течет по лугу мимо виноградных садов, сельских домиков; на другой стороне ее возвышается готическая башня прекрасной Габриели, и маленькая лодочка готова перевезти вас. На дверях башни читаете:

Здесь было царство Габриели;

Ей надлежало дань платить.

Французы исстари умели Сердцами красоту дарить.

Архитектура наружности, крыльцо, внутренние комнаты напоминают вам те времена, когда люди не умели со вкусом ни строить, ни украшать своих домов, но умели обожать славу и красавиц. "Здесь, - думаете вы, - здесь король-рыцарь, после военного грома, наслаждался тишиною и сердцем своим в объятиях милой Габриели; здесь сочинил он нежную песню свою:

Charmante Gabrielle,

Perce de mille dards,

Quand la gloire m'appelle.

Je vole au champ de Mars,

Cruelle departie!

Malheureux jour!

C'est trop peu d'une vie

Pour tant d'amour! {*, **}

{* Вероятно, что последние два стиха не Генриховы. Музыка сей старинной песни очень приятна.

** Прелестная Габриель! Пронзенный тысячью копий, я лечу на поле брани, когда слава меня зовет. Жестокое расставанье! Несчастный день! Слишком мало одной жизни для такой любви! (франц.). - Ред,}

И куда ни взглянете в комнатах, везде читаете: "Charmante Gabrielle!"

Автор Седен сочинил здесь на голос этой песни другую, такого содержания:

Здесь Габриели страстной Взор нежность изъявлял: Здесь бог войны ужасный В цепях любви вздыхал.

Француз в восторг приходит От имени ея;

Оно на мысль приводит Нам доброго царя.

С нежными чувствами выходите из башни и вступаете в прекрасный лесок, посвященный музам и спокойствию. Тут стремится ручей, подобный воклюзскому, где, по уверению италиянского Тибулла, травы, цветы, зефиры, птицы и Петрарка о любви говорили. Тут в прохладном гроте написано:

Являйте, зеркальные воды, Всегда любезный вид природых И образ милой красоты!

С зефирами играйте И мне воспоминайте Петрарковы мечты!

От всех эрменонвильских домиков, живописно рассеянных по лугу, отличается тот, который строен был для Жан-Жака, но достроен уже по смерти его: самый сельский и приятный! Подле садик, огород, лужок, орошаемый ручейком, густые дерева, мостик, примкнутый к двум большим вязам, и маленький жертвенник с надписью:

A l'amitie, le baume de la vie. -

Дружбе, бальзаму жизни.

Под сению одного дерева стоит канапе с надписью:

Жан-Жак любил здесь отдыхать, Смотреть на зелень дерна, Бросать для птичек зерна И с нашими детьми играть.

Руссо переехал в Эрменонвиль 20 мая 1778, а умер 2 июля - следственно, недолго наслаждался он здешним тихим уединением; успел только ласкою, обходительностию снискать любовь эрменонвильских жителей, которые по сие время не могут без слез говорить о нем. Свет, литература, слава - все ему наскучило; одна природа сохранила до конца милые права свои на его сердце и чувствительность. В Эрменонвиле рука Жан-Жакова не бралась за перо, а только подавала милостыню бедным. Лучшее его удовольствие состояло в прогулках, в дружеских разговорах с земледельцами и в невинных играх с детьми. За день до смерти своей он ходил еще собирать травы; 2 июля, в семь часов утра, вдруг почувствовал слабость и дурноту, велел своей Терезе растворить окно, взглянул на луг, сказал: "Comme la Nature est belle!" {Как прекрасна природа! (франц.). - Ред.} - и закрыл глаза навеки... Человек редкий, автор единственный, пылкий в страстях и в слоге, убедительный в самых заблуждениях, любезный в самых слабостях! Младенец сердцем до старости!

Мизантроп, любви исполненный! Несчастный по своему характеру между людьми и завидно-счастливый по своей душевной нежности в объятиях натуры, в присутствии невидимого божества, в чувстве его благости и красот творения!..

Прах его хранится на маленьком прекрасном островке, ile des peupliers

{Острове тополей (франц.). - Ред.}, осененном высокими тополями. Надобно переехать на лодке - и Харон говорит вам о Жан-Жаке; сказывает, что эрменонвильский цирюльник купил трость его и не хотел продать ее за 100 экю;

что жена мельникова никому не дает садиться на том стуле, на котором Руссо у мельницы сиживал, смотря на пенистую воду; что школьный мастер хранит два пера его; что Руссо ходил всегда задумавшись, неровными шагами, но всякому кланялся с ласковым видом. Вам хочется и слушать перевозчика, и читать надписи на берегу, и видеть скорее гроб Ж.-Жаков...

Среди журчащих вод, под сению священной, Ты видишь гроб Руссо, наставника людей, Но памятник его нетленный Есть чувство нежных душ и счастие детей {*}.

{* Перевод одной из надписей.}

Всякая могила есть для меня какое-то святилище; всякий безмолвный прах говорит мне:

И я был жив, как ты, И ты умрешь, как я.

Сколь же красноречив пепел такого автора, который сильно действовал на ваше сердце, которому вы обязаны многими из любезнейших своих идей, которого душа отчасти перелилась в вашу? Монумент его имеет вид древнего жертвенника;

с одной стороны написано: "Ici repose l'homme de la Nature et de la verite"

- "Здесь покоится человек истины и природы"; а на другой стороне изображены играющие дети с матерью, которая держит в руке том "Эмиля"; наверху девиз Жан-Жаков: "Vitam impendere vero" - "Жить для истины". На свинцовом гробе вырезано: "Hic ja-cent ossa J. J. Rousseau" - "Здесь лежат кости Руссовы".

Что Руссо в жизни своей имел злобных врагов, не мудрено; но можно ли без омерзения слышать, что некоторые хотели ругаться и над бесчувственным прахом его, вырезывали на гробе непристойные, бесстыдные надписи, бросали грязь на монумент и ломали его, так что хозяин, маркиз Жирарден, должен был приставить караул к острову!

Зато Руссо имел и жарких, ревностных почитателей более нежели кто-нибудь из новых авторов. Ревность некоторых доходила до безумия.

Рассказывают, что один молодой француз, восхищенный творениями Жан-Жака, вздумал проповедывать его учение в Азии и сочинил на арабском языке катехизис, который начинается так: "Что есть правда? Бог. Кто ложный пророк его? Магомет. Кто истинный? Руссо". Французский консул видел его в Бассоре в

1780 году и никак не мог доказать ему, что он сумасшедший. Скромный Руссо, конечно, не хотел таких учеников. Думаю, что и нынешние французские ораторы не одолжили бы его своими пышными хвалами: чувствительный, добродушный Жан-Жак объявил бы себя первым врагом революции.

Говорили, что Тереза, жена его, вышла замуж за слугу маркиза Жирардена: это неправда. Она гордится именем Руссовой супруги и живет одна в маленькой деревеньке Плесси-Бельвиль.

Кто, опершись рукою на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии, тот насладился немалым удовольствием в жизни.

Шантильи

Dans sa pompe elegante admirez Chantilly,

De Heros en Heros, d'age en age embelli {*}.

{* Восхищайтесь Шантильи в его изящной пышности, он становится прекраснее с каждым новым героем, с каждым новым веком (франц.). - Ред.}

Не ожидайте от меня пышного описания: я видел Шантильи в дурное время, в дурном расположении и в страхе, чтобы не уехала без меня почтовая карета.

Мысль, что хозяин его скитается ныне по чужим землям, как бедный изгнанник, также туманила для глаз моих предметы. Что вам сказать? Я видел великолепные палаты, прекрасные статуи, физические кабинеты, подземельные ходы с высокими сводами, редкие оранжереи, огромные конюшни, большой парк, красивые террасы, остров Любви, приятный английский сад, хижины, украшенные, как дворец, чудесную игру вод и, наконец, латы Орлеанской девственницы. Я вспомнил то великолепное, беспримерное зрелище, которым принц Конде веселил здесь нашего Северного графа. Ночь превратилась в день; от бесчисленных огней казалось, что леса и воды горели; искры сыпались от каскадов; музыка гремела, и охотники, при восклицаниях народа, неслись вихрем за быстрыми оленями. Так и восточные государи не забавляли гостей своих.

Шантильи окружен густым лесом. Тут, на большой равнине, где сходятся 12

бесконечных аллей, великий Конде, герой и друг просвещения, давал праздники Лудовику XIV и всему двору его.

Сей лес напоминает печальную смерть мрачного романиста Прево. Он гулял в нем и упал без чувства; его подняли, как мертвого, вздумали анатомить, и безрассудный лекарь воткнул ему нож в сердце - пронзительный крик раздался -

Прево был еще жив - лекарь зарезал его.

Я списал в Шантильи прекрасную Грувелеву надпись к амуру, представленному без покрова, без оружия и без крыльев. Как умею, переведу ее:

Одною нежностью богат, Как правда, сердцем обнаружен, Как непорочность, безоружен, Как постоянство, некрылат, Он был в Астреин век. Уже мы не находим Его нигде, но жизнь в искании проводим.

Париж, июня... 1790

Вчера целых пять часов провел я у г-жи Н*. и не скучно; даже самый прелестный барон, друг ее, казался мне сносным. Говорили о чувствительности.

Барон утверждал, что привязанность мужчин бывает гораздо сильнее и надежнее, что женщины более плачут, а мы чаще умираем от любви. Хозяйка утверждала противное и милым голосом, с нежным и томным видом своим рассказала нам печальный лионский анекдот. Все были тронуты; я не менее других. Г-жа Н*

оборотилась ко мне и спросила: "Сочиняете ли вы стихи?" - "Для тех, которые любят меня", - отвечал я. - "Вот вам материя. Дайте мне слово описать это приключение в русских стихах". - "Охотно, но позвольте немного украсить". -

"Нимало. Скажите только, что от меня слышали". - "Это слишком просто". -

"Истина не требует украшений". - "По крайней мере в рассказ можно вместить некоторые мысли, нравственные истины". - "Дозволяю. Сдержите же слово". - Я сдержал его и написал следующее:

АЛИНА

О дар, достойнейший небес, Источник радости и слез, Чувствительность! Сколь ты прекрасна, Мила - но в действиях несчастна!..

Внимайте, нежные сердца!

В стране, украшенной дарами Природы, щедрого творца, Где Сона светлыми водами Кропит зеленые брега, Сады, цветущие луга, Алина милая родилась;

Пленяла взоры красотой, А души ангельской душой;

Пленяла - и сама пленилась.

Одна любовь в любви закон, И сердце в выборе не властно;

Что мило, то всегда прекрасно;

Но нежный юноша, Милон, Достоин был Алины нежной;

Как старец, в младости умен, Любезен всем, от всех почтен.

С улыбкой гордой и надежной Себе подруги он искал;

Увидел - вольности лишился: Алине сердцем покорился;

Сказав: "Люблю!", ответа ждал...

Еще Алина слов искала, Боялась сердцу волю дать, Но все молчанием сказала. -

Друг друга вечно обожать Они клялись чистосердечно.

Но что в минутной жизни вечно?

Что клятва? - Искренний обман!

Что сердце? - ветреный тиран!

Оно в желаньях своевольно И самым счастьем - недовольно.

И самым счастьем! - Так Милон, Осыпанный любви цветами, Ее нежнейшими дарами, Вдруг стал задумчив. Часто он, Ласкаемый подругой милой, Имел вид томный и унылый И в землю потуплял глаза, Когда блестящая слеза Любви, чувствительности страстной Катилась по лицу прекрасной;

Как в пламенных ее очах Стыдливость с нежностью сражалась, Грудь тихо, тайно волновалась И розы тлели на устах.

Чего ему недоставало?

Он милой был боготворим!

Прекрасная дышала им!

Но верх блаженства есть начало Унылой томности в душах;

Любовь, восторг, холодность смежны.

Увы! Почто ж сей пламень нежный Не вместе гаснет в двух сердцах?

Любовь имеет взор орлиный: Глаза чувствительной Алины Могли ль премены не видать?

Могло ль ей сердце не сказать:

"Уже твой друг не любит страстно"?

Она надеется (напрасно!)

Любовь любовью обновить: Ее легко найти исканьем, Всегдашней ласкою, стараньем;

Но чем же можно возвратить?

Ничем! В немилом все немило.

Алина та же, что была, И всех других пленять могла, Но чувство друга к ней простыло;

Когда он с нею, скука с ним, Кто нами пламенно любим, Кто прежде сам любил нас страстно, Тому быть в тягость наконец Для сердца нежного ужасно!

Милон не есть коварный льстец: Не хочет больше притворяться, Влюбленным без любви казаться -

И дни проводит розно с той, Которая одна, без друга, Проводит их с своей тоской, Увы! Несчастная супруга В молчании страдать должна...

И скоро узнает она, Что ветреный Милон другою Любезной женщиной пленен;

Что он сражается с собою И, сердцем в горесть погружен, Винит жестокость злой судьбины! {*}

Удар последний для Алины!

Ах! Сердце друга потерять И счастию его мешать В другом любимом им предмете Лютее всех мучений в свете!

Мир хладный, жизнь противны ей;

Она бежит от глаз людей...

Но горесть лишь себя находит Во всем, везде, где б ни была!..

Алина в мрачный лес приходит

(Несчастным тень лесов мила!)

И видит храм уединенный, Остаток древности священный;

Там ветр в развалинах свистит.

И мрамор желтым мхом покрыт;

Там древность божеству молилась;

Там после, в наши времена, Кровь двух любовников струилась: Известны свету имена Фальдони, нежныя Терезы; {**}

Они жить вместе не могли И смерть разлуке предпочли.

Алина, проливая слезы, Равняет жребий их с своим И мыслит: "Кто, любя, любим, Тот должен быть судьбой доволен;

В темнице и в цепях он волен Об друге сладостно мечтать -

В разлуке, в горестях питать Себя надеждою счастливой.

Неблагодарные! Зачем, В жару любви нетерпеливой И в исступлении своем, Вы небо смертью оскорбили?

Ах! Мне бы слезы ваши были Столь милы, как... любовь моя!

Но счастьем полным насладиться, Изменой вдруг его лишиться И в тягость другу быть, как я...

В подобном бедствии нас должно Лишь богу одному судить!..

Когда мне здесь уже не можно Для счастия супруга жить, Могу еще, назло судьбине, Ему пожертвовать собой!" Вдруг обнаружились в Алине Все признаки болезни злой, И смерть приближилась к несчастной.

Супруг у ног ее лежал, Неверный слезы проливал И снова, как любовник страстный, Клялся ей в нежности, в любви;

(Но поздно!) говорил:

"Живи, Живи, о милая! для друга!

Я, может быть, виновен был!" -

"Нет! - томным голосом супруга Ему сказала, - ты любил, Любил меня! И я сердечно, Мой друг, благодарю тебя!

Но если здесь ничто не вечно, То как тебе винить себя?

Цвет счастья, жизнь, ах! все неверно!

Любви блаженство столь безмерно, Что смертный был бы самый бог, Когда б продлить его он мог...

Ничто, ничто моей кончины Уже не может отвратить!

Последний взор твоей Алины Стремится нежность изъявить...

Но дай ей умереть счастливо;

Дай слово мне - спокойным быть, Снести потерю терпеливо И снова для любови жить!

Ах! Если ты с другою будешь Дни в мирных радостях вести, Хотя Алину и забудешь, Довольно для меня!.. Прости!

Есть мир другой, где нет измены, Нет скуки, в чувствах перемены: Там ты увидишься со мной И там, надеюсь, будешь мой!.."

Навек закрылся взор Алины.

Никто не мог понять причины Сего внезапного конца, Но вы, о нежные сердца, Ее, конечно, угадали!

В несчастьи жизнь нам не мила...

Спросили медиков, узнали, Что яд Алина приняла...

Супруг, как громом пораженный, Хотел идти за нею вслед, Но, гласом дружбы убежденный, Остался жить. Он слезы льет И сею горестною жертвой Суд неба и людей смягчил;

Живой Алине изменил, Но хочет верным быть ей мертвой!

{* Женщина, в которую Милон был влюблен, по словам г-жи Н*, сама любила его, но имела твердость отказать ему от дому, для того что он был женат.

** Церковь, в которой они застрелились, построена на развалинах древнего храма, как сказывают. Все, что здесь говорит или мыслит Алина, взято из ее журнала, в котором она почти с самого детства записывала свои мысли и который хотела сжечь, умирая, но не успела. За день до смерти несчастная ходила на то место, где Фальдони и Тереза умертвили себя.}

Париж, июня... 1790

Скажу вам нечто о парижском Народном собрании, о котором так много пишут теперь в газетах. В первый раз пришел я туда после обеда; не знал места, хотел войти в большие двери вместе с членами, был остановлен часовым, которого никакие просьбы смягчить не могли, и готовился уже с досадою воротиться домой, но вдруг явился человек в темном кафтане, собою очень некрасивый взял меня за руку и, сказав: "Allons, Mr., allons!" {Пойдемте, сударь, пойдемте (франц.). - Ред.}, ввел в залу. Я окинул глазами все предметы...............

Большая галерея, стол для президента и еще два для секретарей по сторонам; напротив кафедра; кругом лавки, одна другой выше; вверху ложи для зрителей. Заседание еще не открывалось. Вокруг меня было множество людей, по большей части неопрятно одетых - с растрепанными волосами, в сертуках.

Шумели, смеялись около часа. Зрители хлопали в ладоши, изъявляя нетерпение.

Наконец тот самый человек, который ввел меня {Это был Рабо Сент-Этьен.}, подошел к президентскому столу, взял колокольчик, зазвонил - и все, закричав: "По местам! По местам!", разбежались и сели. Один я остался середи залы - подумал, что мне делать, и сел на ближней лавке; но через минуту подошел ко мне церемониймейстер в черном кафтане и сказал: "Вы не можете быть здесь!" Я встал и перешел на другое место. Между тем один из членов, г.

Андре, читал на кафедре предложение Военной комиссии. Его слушали со вниманием; я также, но недолго, потому что проклятый черный кафтан опять подлетел ко мне и сказал: "Государь мой! Вы, конечно, не знаете, что в этой зале могут быть только одни члены".- "Куда же мне деваться, г. м.?" -

"Подите в ложи". - "А если там нет места?" - "Подите домой или куда вам угодно".- Я ушел, но в другой раз высидел в ложе пять или шесть часов и видел одно из самых бурных заседаний. Депутаты духовенства предлагали, чтобы католическую религию признать единственною или главною во Франции. Мирабо оспоривал, говорил с жаром и сказал: "Я вижу отсюда то окно, из которого сын Катерины Медицис стрелял в протестантов!" Аббат Мори вскочил с места и закричал: "Вздор! Ты отсюда не видишь его". Члены и зрители захохотали во все горло. Такие непристойности бывают весьма часто. Вообще в заседаниях нет нималой торжественности, никакого величия, но многие риторы говорят красноречиво. Мирабо и Мори вечно единоборствуют, как Ахиллес и Гектор.

На другой день после споров о католической религии явились в лавках бумажные табакерки a l'abbe Maury: {А-ля аббат Мори (франц.). - Ред.}

отворите крышку - выскочит аббат. Таковы французы: на всякий случай у них готова выдумка. - Расскажу вам другой анекдот в сем роде. В тот самый день, как Собрание определило выдать ассигнации, я был в театре. Играли старую оперу "Башмашника", которому во втором акте надлежало петь известный водевиль. Вместо того он запел новые стихи, в похвалу короля и Народного собрания, с припевом:

L'argent cache ressortira,

Par le moyen des assignats {*}.

{* Спрятанные деньги появятся в виде ассигнаций (франц.). - Ред.}

Зрители были вне себя от удовольствия и заставили актера десять раз повторять: "L'argent cache ressortira". Им казалось, что перед ними лежат уже кучи золота!

Париж, июня... 1790

Вы помните, что Йорик сказал министру Б* о характере французов: "Они слишком важны!" Министр удивился, но разговор вдруг перервался, и забавный Йорик не изъяснил нам своей мысли. Кажется, об афинском народе было сказано, что он важными делами шутил, как безделками, а безделки считал важными делами; то же самое можно сказать о французах, которые не обижаются сходством с афинским народом. Вспомните жаркие, но смешные споры о древней и новой литературе, которыми Версальский двор и весь Париж занимался;

вспомните историю глукистов, пиччинистов, месмеристов и согласитесь, что в некотором смысле Йорик мог утверждать свой парадокс. Но французы имеют характер, вопреки его старым шиллингам, qui, a force d'etre polis, n'ont plus d'empreinte {...которые, в силу того, что шлифуются, не сохраняют больше отпечатка (франц.). - Ред.}, {Слова Йориковы, сказанные им в другом месте.} - имеют даже более других народов. Я говорил об этом с г-жою Н* и после выразил мысли свои в письме к ней. Вот перевод:

"Скажу: огонь, воздух - и характер французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее и ветренее вашего. Кажется, будто он выдумал или для него выдумано общежитие: столь мила его обходительность и столь удивительны его тонкие соображения в искусстве жить с людьми! Сие искусство кажется в нем любезною природою. Никто, кроме его, не умеет приласкать человека одним видом, одною вежливою улыбкою. Напрасно англичанин или немец захотел бы учиться ей перед зеркалом: на лице их она чужая, принужденная. Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими.

Говорят, что здесь трудно найти искреннего, верного друга... Ах! Друзья везде редки; и чужеземцу ли искать их, тому, кто, подобно комете, являясь, исчезает? Дружба есть потребность жизни; всякий хочет для нее предмета надежного. Но все, чего по справедливости могу требовать от чужих людей, француз предлагает мне с ласкою, с букетом цветов. Ветреность, непостоянство, которые составляют порок его характера, соединяются в нем с любезными свойствами души, происходящими {Qui tiennent a ce meme defaut.}

некоторым образом от сего самого порока. Француз непостоянен - и незлопамятен; удивление, похвала может скоро ему наскучить; ненависть также.

По ветрености оставляет он доброе, избирает вредное; зато сам первый смеется над своею ошибкою - и даже плачет, если надобно. Веселая безрассудность есть милая подруга жизни его. Как англичанин радуется открытию нового острова, так француз радуется острому слову. Чувствителен до крайности, страстно влюбляется в истину, в славу, в великие предприятия; но любовники непостоянны! Минуты его жара, исступления, ненависти могут иметь страшные следствия, чему примером служит революция. Жаль, если эта ужасная политическая перемена должна переменить и характер народа, столь веселого, остроумного, любезного!"

Это писано для дамы, и для француженки, которая ахнула бы от ужаса и закричала: "Северный варвар!", если бы я сказал ей, что французы не остроумнее, не любезнее других.

Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностию!

Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной, смотрел на твое волнение с тихою душою, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море. Ни якобинцы, ни аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры - и не спорил; ходил в великолепные храмы твои наслаждаться глазами и слухом: там, где светозарный бог искусств сияет в лучах ума и талантов; там, где гений славы величественно покоится на лаврах! Я не умел описать всех приятных впечатлений своих, не умел всем пользоваться, но выехал из тебя не с пустою душою: в ней остались идеи и воспоминания! Может быть, когда-нибудь еще увижу тебя и сравню прежнее с настоящим; может быть, порадуюсь тогда большею зрелостию своего духа или вздохну о потерянной живости чувства. С каким удовольствием взошел бы я еще на гору Валериянскую, откуда взор мой летал по твоим живописным окрестностям! С каким удовольствием, сидя во мраке Булонского леса, снова развернул бы перед собою свиток истории {В Булонском лесу читал я Маблиеву

"Историю французского правления".}, чтобы найти в ней предсказание будущего!

Может быть, тогда все темное для меня изъяснится; может быть, тогда еще более полюблю человечество или, закрыв летописи, перестану заниматься его судьбою...

Прости, любезный Париж! Прости, любезный В*! Мы родились с тобою не в одной земле, но с одинаким сердцем; увиделись и три месяца не расставались.

Сколько приятных вечеров провел я в твоей сен-жерменской отели, читая привлекательные мечты единоземца и соученика твоего Шиллера, или занимаясь собственными нашими мечтами, или философствуя о свете, или судя новую комедию, нами вместе виденную! Не забуду наших приятных обедов за городом, наших ночных прогулок, наших рыцарских приключений и всегда буду хранить нежное, дружеское письмо твое, которое тихонько написал ты в моей комнате за час до нашей разлуки. Я любил всех моих земляков в Париже, но единственно с тобою и с Б* мне грустно было расставаться. К утешению своему думаю, что мы в твоем или моем отечестве можем еще увидеться, в другом состоянии души, может быть, и с другим образом мыслей, но равно знакомы и дружны! {Через десять лет после нашей разлуки, не имев во все это время никакого об нем известия, вдруг получаю от него письмо из Петербурга, куда он прислан с важною комиссиею от двора своего, - письмо дружеское и любезное. Мне приятно напечатать здесь некоторые его строки: "Je vous supplie, mon cher ami, de me repondre le plutot possible, pour que je sache que vous vous portez bien et que je peux toujours me compter parmi vos amis. Vous n'avez pas d'idee, combien le souvenir de notre sejour de Paris a de charmes pour moi. Tout a change depuis; mais l'amitie, que je vous ai vouee alors, est toujours la meme. Je me flatte aussi, que vous ne m'avez pas entierement oublie. J'aime a croire que nous nous entendons toujours a demi-mot", и проч. (Умоляю Вас, дорогой друг, ответить мне как можно скорее, чтобы я знал, что Вы чувствуете себя хорошо и что я еще могу считать себя в числе Ваших друзей. Вы не представляете себе, как приятно мне вспоминать о нашем пребывании в Париже.

Все с тех пор изменилось, но те дружеские чувства, которые я питал к Вам, остались прежними. Льщу себя также надеждой, что Вы не совсем забыли меня.

Мне хочется верить, что мы всегда понимаем друг друга с полуслова (франц.).

- Ред.) Он женился на молодой, любезной женщине, которая известна в Германии по уму и талантам своим. Она написала роман, который долго считался творением славного Гете, потому что скромная муза не хотела наименовать себя.}

А вы, отечественные друзья мои, не назовете меня неверным за то, что я в чужой земле нашел человека, с которым сердце мое было как дома. Это знакомство считаю благодеянием судьбы в странническом сиротстве моем. Как ни приятно, как ни весело всякий день видеть прекрасное, слышать умное и любопытное, но людям некоторого роду надобны подобные им люди, или сердцу их будет грустно.

Наконец скажу вам, что, выключая мои обыкновенные меланхолические минуты, я не знал в Париже ничего, кроме удовольствий. Провести так около четырех месяцев есть, по словам одного английского доктора, выманить у скупой волшебницы судьбы очень богатый подарок. Почти все мои земляки провожали меня, и Б*, и барон В*. Мы обнялись несколько раз, прежде нежели я сел в дилижанс. Теперь мы ночуем, отъехав верст 30 от Парижа. Душа моя так занята прошедшим, что воображение мое еще ни разу не заглянуло в будущее;

еду в Англию, а об ней еще не думаю.

Го-Бюиссон, в 4 часа пополудни

В Иль-де-Франс плоды уже зрелы - в Пикардии зелены - в окрестностях Булони все еще цветет и благоухает. Перемена климата чувствительна на каждой миле - и воображение, что я удаляюсь беспрестанно от благословенных стран юга, горестно для души моей. Натура видимо беднеет к северу.

Теперь сижу один под каштановым деревом, шагах в двадцати от почтового двора, - смотрю через луга и поля на синеющееся вдали море и на город Кале, окруженный болотами и песками.

Странное чувство! Мне кажется, будто я приехал на край света, - там необозримое море - конец земли - природа хладеет, умирает - и слезы мои льются ручьями.

Все тихо, все печально; почтовый двор стоит уединенно; вокруг его чистое поле. Товарищи мои сидят на траве, подле нашей кареты, не говоря между собою ни слова; постиллионы впрягают лошадей; ветер воет, и листья уныло шумят над головой моей.

Кто видит мои слезы? Кто берет участие в моей горести? Кому изъясню чувства мои? Я один... один! - Друзья! Где взор ваш? Где рука ваша? Где ваше сердце? Кто утешит печального?

О милые узы отечества, родства и дружбы! Я вас чувствую, несмотря на отдаление, - чувствую и лобызаю с нежностию!...

Дикий, преселенный из мрачных канадских лесов в великолепный город Европы, на сцену всех блестящих искусств, видит богатство и пышность - видит и пленяется; но через минуту очарование исчезает - хлад остается в его сердце, и он желает возвратиться в бедные шалаши лесов канадских, где грудь его согревалась питательными лучами любви и дружбы.

Товарищи мои садятся в карету - через час будем в Кале.

Николай Карамзин - Письма русского путешественника - 08, читать текст

См. также Карамзин Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :