Аполлон Григорьев
«Один из многих - 02»

"Один из многих - 02"

В Кушелевском саду опять раздавалось новое оглушительное попурри Германа. На скамьях против оркестра сидело много дам, жительниц дач большею частию, одетых в неглиже, требовавшее, кажется, не менее трех с половиною часов времени. За ними стояли гвардейцы и говорили очень громко, разумеется по-французски. Было еще семь часов.

Налево сидела Лидия Мензбир, с какою-то дамою средних лет, очень незамечательной наружности. Она, видимо, скучала, потому что не было никого из ее поклонников, к пошлостям которых она привыкла. Ей было досадно, что кругом ее раздавались любезности, которых предметом была не она, и притом на языке, вовсе ей непонятном. Ее родственница молчала, она молчала также.

Но вот мимо ее прошел и Званинцев, прошел и едва заметно кивнул головой.

В эту минуту она его ненавидела...

- Скучно, тетенька, - сказала она вставая, - поедемте.

Флегматическая тетушка машинально последовала ее примеру.

И они пошли. Обыкновенные посетители сада осматривали их с наглым любопытством.

- Как вы тихо идете, тетушка, - сказала Лидия, выставив вперед нижнюю губку, с нетерпением и досадою.

Но в эту минуту чья-то рука коснулась ее левой руки и без церемонии взяла эту руку.

- Куда вы спешите, Лиди?.. - раздался звучный голос Званинцева.

- Ах, это вы! где вы были, я вас не видала здесь, - сказала Лиди с худо скрываемой злостью.

- Я вам кланялся, - сказал Званинцев.

- Я не заметила.

- Я знал, что вы сегодня будете здесь.

- Ах, да!.. благодарю вас за книги...

- А где же Севский? - спросил равнодушно Званинцев. - Странно, что его здесь нет.

- Отчего же странно?

- Полноте скрытничать, Лиди, я знаю, что вы вчера приняли его письмо.

Взгляд Званинцева был так холодно насмешлив, что Лидия потупила глаза, несмотря на свою досаду.

- Ну, что же? очень страстно это послание? - продолжал Званинцев: - как оно начинается? вероятно - Lydie! и, вероятно, это слово написано по-французски, хотя Севский очень хорошо знает, что вы знаете только по-русски.

Эта наглая дерзость могла взбесить даже и не девочку. Лидия кусала губы от досады.

- Что ж тут смешного? - сказала она чуть не сквозь слезы. - Вы сами зовете меня Лиди.

- А! так я угадал... Но не в том дело, я совсем другое, я могу звать вас, как мне угодно.

Эти слова, произнесенные равнодушно и спокойно, вывели из терпения Лидию. Не привыкши удерживать свои внутренние движения, она вырвала свою руку из-под руки Званинцева.

- Как вам угодно?.. - сказала она, взглянувши на него с гневом своим блестящим взглядом.

Званинцев смотрел с улыбкою.

Он любил, когда из-под бархатной кошачьей лапки выступали когти тигра.

- Ну вот вы и рассердились, - сказал он добродушно, схватывая опять ее руку и кладя на свою... - Мне хотелось вас взбесить немного сегодня, чтоб видеть, к которой из кошачьих пород надобно вас причислить.

Лидия, несмотря на досаду, не могла удержаться от смеху.

- Дитя, дитя, вы и не знаете, как я люблю вас, - продолжал Званинцев, тихо и нежно.

Но Лидии хотелось не такой любви, спокойной и очень флегматической; она выставила нижнюю губку с досадою.

- Покорно вас благодарю, Иван Александрович, - отвечала она с ироническою улыбкою.

- Ну, что же писал вам Севский? - продолжал Званинцев, не обращая внимания на досаду девочки. - Предлагал вам руку и сердце? Не так ли, вероятно, с согласия своей маменьки?.. Может быть, также писал обо мне?..

Опять должна была потупиться Лидия перед этим ослепительным взглядом.

- Иван Александрович, - сказала она тихо, - знаете ли вы, что вы очень ошибаетесь, что я вовсе не так глупа и проста, как вы думаете, чтобы не заметить...

- Чего? - холодно и строго прервал Званинцев.

Лидия молчала.

- Не того ли, что я влюблен в вас? - продолжал Званинцев насмешливо. -

О, о! вы порядочно самолюбивы.

Лидия была уничтожена... она ненавидела Званинцева, она хотела бы сгрызть его, как пантера, в эту минуту.

И между тем она шла с ним, покорная невольно. Они замолчали оба и шли долго, не говоря ни слова.

- Советую вам, впрочем, не слишком верить письму Севского, - сказал наконец Званинцев.

- Я не имею причин ему не верить, - сухо отвечала Лидия и поклялась в душе завтра же отвечать на это письмо.

- Севский молод, у него есть матушка.

- Он меня любит, и я его также, - сказала твердо Лидия, освобождая наконец свою руку.

Званинцев захохотал.

- Он до того еще ребенок, что продаст вас, бедная Лиди: извините за слово "продаст", оно очень верно, он вас продаст, говорю я, за одну минуту спокойствия от наставлений своей матушки.

В эту минуту он увидел перед собою Воловских, мужа и жену. Воловская посмотрела на его спутницу и побледнела.

Званинцев это видел, и лицо его сделалось грустно.

- Я был у тебя сегодня, - сказал Воловский, пожимая весело его руку.

- Merci. (Спасибо (франц.).)

И, кивнув головою Лиди, он пошел с ними.

- Походи, пожалуйста, с женою, - начал Воловский: - мне надо поговорить вот с этим гвардейским полковником, что стоит подле дамы в цыганке.

Званинцев и Воловская пошли вместе.

- Кто это? - спросила она с беспокойством, следя глазами за быстро удалявшейся Лидией.

- Так, дочь одного приятеля.

- Она чудесно хороша! - сказала опять Воловская, грустно поникнув головою.

Званинцев взглянул на нее с изумлением. Ему, кажется, было непонятно, чтобы она могла ревновать.

- Неужели я в ней ошибся? - подумал он. . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Неужели я в ней ошибся? - продолжал думать Званинцев, входя на другой день утром в гостиную Воловских и останавливаясь перед занавесом арки, отделявшей эту комнату от спальни Мари.

Он остановился, как будто в нерешимости, но только на минуту. Он отдернул и тотчас же опять задернул за собою занавес. Мари лежала на диване, бледная, расстроенная, с заплаканными глазами.

- Что с тобою, Мари, что с тобою, мой добрый ангел? - сказал он, взявши обе ее руки.

Она зарыдала.

- Ты меня не любишь, - прошептала она.

- Безумная! - почти вскричал Званинцев, сжавши с необыкновенною силою ея руки, - безумная, - повторил он тише. - Если я что-нибудь искренно любил в мире, так это тебя... тебя, слышишь-ли ты, одну тебя и только тебя!

И, упав почти на колени, он покрывал горячими поцелуями ее ноги, ее платье....

- Мари, Мари, - говорил он страстным голосом, - я только с тобою таков, каков я на самом деле, я люблю тебя с бешенством дикого зверя.

И глаза его засверкали.

Мари вскрикнула и поднялась с дивана. Она поняла, что ее долг, ее верования висят на тонкой нитке.

- Опять! - с отчаянием сказал Званинцев, - опять! - повторил он глухим голосом, - чиста, как мрамор, холодна, как мрамор. Любовь, говоришь ты, -

хороша любовь! О, Мари, что за любовь, у которой есть пределы!

- Ты хочешь, чтобы я умерла, - сказала Воловская боязливо и грустно, -

ты знаешь... я твоя раба... ты знаешь это, но я умру, я умру...

И она зарыдала, закрывши лицо руками.

Он встал.

Он был грозен, как привидение, неумолим, как палач.

Она взглянула на него с немою покорностию.

Когда муж Воловской возвратился домой поздно вечером, он нашел жену в бреду лихорадки.

Доктор, за которым послала ее компаньонка, объявил ему, сжавши губы, что жена его больна нервической горячкой.

Через три дни она умерла.

Воловский оплакал ее столько, сколько прилично порядочному мужу оплакивать жену, и похоронил ее очень великолепно.

Званинцев, впрочем, не был на похоронах.

Его не было нигде видно с неделю, но потом он, как прежде, являлся везде, суровый, насмешливый, холодный. Только и заметили в нем нового, что он везде ездил с молодым человеком, который у него жил. Молодой человек был одет всегда в черном, был молчалив и важен. Он всегда в клубе играл в преферанс с Званинцевым и Воловским, который сделался тоже почти неизменным спутником Званинцева.

Собрания у Мензбира делались все чаще и чаще; но Званинцев вытеснил оттуда Сапогова и почти всех прежних игроков, заменивши их новыми, которые все были люди очень приличные и прекрасно говорили по-французски...

Эпизод второй

АНТОША

Patet exitus. (*)

(* Выход открыт (лат.).)

Мораль Адама Вейсгаупта (1)

К нашей жизни не привились еще маскарады, это старая истина, в Москве ли, в Петербурге ли, они всегда необычайно скучны. Разговоры масок до нелепости пошлы. Язык ли уж наш виноват в этом, другое ли что, только они никак не выходят из спряжения глагола знать, и постоянно слышите вы: я тебя знаю, или: я тебя узнал, повторяемые часто несколько раз одному и тому же лицу, вероятно за неимением сказать ему ничего поважнее. Порой только мелькнет, как молния, быстрая и жгучая французская фраза, сказанная страстным шепотом, порой только маленькая ручка сожмет с неженскою силою чью-нибудь избранную руку и за трауром маски загорятся два огонька глаз.... но это так редко, так редко, но это выпадает на долю слишком немногих, да и для этих немногих даже слишком необыкновенно подобное явление. Нет! не дались нам страсти, мгновенно вспыхивающие, опаляющие страсти, - ленива русская природа, простор любит русская природа, простор во всем, даже и в любви. Эта страсть к простору делает наших порядочных людей самыми порядочными людьми на свете, порядочнее даже англичан, которые зевают от пресыщения, тогда как мы зеваем от, благодатного устройства организма, но бог с ней, с этой порядочностью, - как часто, страдая не зевотою пресыщенья, но пресыщением зевоты, хотел бы, вероятно, каждый из нас быть в состоянии хоть чему-нибудь удивляться, (2) в противность совету древнего.

Посмотрите, пожалуйста, вот в этой огромной зале большого театра движется с полсотни пар, медленно, лениво прохаживающихся взад и вперед под бесовски-неистовые звуки, раздающиеся с верхнего балкона; вот впереди всех господин с Анною на глее, с страшно отъевшеюся физиономиею, и об руку с ним темно-коричневое женское домино, с вялыми движениями, с тяжелой ступней немки... о немки, немки!.. в какую полусонную минуту создает вас вечная мать-природа, утомившаяся разнообразием резких южных профилей! И чем бы, кажется, не женщины - чудесный бюст, правильное очертание лиц, идеально правильное, и на каждом лице печать казенной чувствительности, но глаза...

глаза, в этих больших, голубых, вечно спокойных глазах вам уже нечего искать с самой первой минуты, как вы их увидели, эти глаза, пожалуй, чисто небесные, но ведь чем ближе к небу, - холоднее, говорит пословица. И эта речь, эта речь приторно-сладкая, не частая, не рассыпчатая речь француженки, не полногласно певучая речь южной женщины, не ленивая даже, но полная соблазна речь русской женщины, а немецкая речь, пересыпанная вечными Ach! и до бесконечности протянутыми Ja... о немки, немки! они только тогда и хороши, когда погибают рано, как все героини Шиллера, - но беда, истинная беда, когда немка дожила уже до того возраста, когда она узнает толк в бестолковом Жан-Поле. О! тогда она замучит себя и других приторной аффектациею чувства, она пересластит самую любовь до того, что нужна детская страсть к конфетам, чтобы понять эту любовь, она из каждого мелкого чувства сделает маленькое чудовище на муку ей самой и другим, разумея под этими другими не немцев. Немцев сама природа создает для немок.

Но я увлекся, я начал маскерадом и пишу о немках. Не виноват - что же делать, когда нет русских женщин. Где они - давайте их, русских женщин!.. Мы не видели еще русских женщин. В Москве и Петербурге есть барышни, в Москве есть барыни, в Петербурге есть чиновницы: но ни в Москве, ни в Петербурге нет женщин, не родятся женщины - почва такая! А если и появится женщина, то ведь и там и здесь, по слову Пушкина, она - беззаконная комета в кругу расчисленном светил. (3)

Званинцев скучал невыносимо, ходя об руку с какою-то схваченною им на лету женскою маскою и слушая ее догматические, заказные Liebeleien.

(любезности (нем.).)

Наконец, остановясь с ней недалеко от главного входа и направивши лорнет на ложу бельэтажа, он очень нецеремонно снял ее руку с своей.

- Du labt mich... Schame dich! (Ты оставляешь меня... Постыдись!

(нем.).) - с невыносимою нежностью сказала его маска, но, не получа ответа, тотчас же схватила руку довольно толстого господина с лысиной на голове, сказавши: - Ich kenne dich. (Я знаю тебя (нем.).)

В ложе, в которую был направлен лорнет Званинцева, стоял, опершись на балюстраду, молодой человек. Он смотрел вниз, ища, казалось, кого-то глазами, и, наконец, быстро вышел из ложи.

- A! - почти вслух сказал Званинцев, надвинув шляпу и садясь на балюстраду одной ложи бенуара.

Взгляд его вскоре отыскал опять молодого человека, который, сошедши с лестницы из бельэтажа в залу, почти тотчас же подал руку маленькому белому домино и вмешался с ним в толпу.

Званинцев обратился к капуцину, стоявшему недалеко от него и давно уже неподвижному, как статуя.

- Послушай, - сказал он ему довольно тихо.

Тот не отвечал.

- Антон Петрович, - громче повторил Званинцев.

Капуцин невольно вздрогнул, Званинцев улыбнулся.

- Ты задумался не на шутку, - продолжал он.

- А что? - равнодушно спросил тот.

- Вот что, - сказал Званинцев. - Тебе все равно - быть замаскированным или незамаскированным?

- Почти... меня никто здесь не знает.

- Так дай мне, пожалуйста, твоего домино.

- Пожалуй - зачем тебе?

- Мне это нужно.

И они вышли вместе.

Почти вслед за их уходом явился молодой человек с маленьким домино.

Молодой человек был Севский.

- Знаете ли, Лиди, - говорил он своей спутнице печальным тоном, -

знаете ли, что вам грех меня так мучить?

- Вас мучить, - повторила со смехом девочка, - разве я вас мучу?

- Если б вы знали, - продолжал он, - чего мне стоило быть сегодня здесь... о Лиди! Пожалейте обо мне, если вы меня точно любите.

- Мне вас жаль, - сказала холодно его маска.

- Да я сказал, впрочем, не с тем, чтобы вы обо мне жалели... Мне уж теперь все равно, - отвечал Севский с какой-то отчаянной решимостью.

- Право? - засмеялась Лиди... - вам все равно, говорите вы, вам все равно... а ваша матушка...

- Лиди, Лиди, - говорил Севский страстно, - вы знаете, что я люблю вас, вы этому верите, вы должны этому верить.

С ними поравнялся почти в эту минуту капуцин и пропустил их вперед.

- О! да, я вам верю, Севский, - прошептала рассеянно Лиди... - но что вы так странно смотрите?

- Этот капуцин, - сказал ей на ухо Севский с видимым волнением.

- Ну что же? - спросила она и, засмеявшись, опять показала свои хорошенькие зубки.

- Если этот капуцин - Званинцев?

Лиди робко взглянула в сторону, но капуцин исчез.

- Так что же нам до него? - сказала она наконец.

- Что?.. Я ненавижу этого человека, Лиди... он беспрестанно следит за вами.

- Следит за мной? - с трепетом спросила Лиди.

- Бывают минуты, когда мне хочется убить его, - сказал Севский.

Севский и Лиди исчезли снова в толпе.

- Здравствуй, Воловский, - сказал капуцин, подходя к своему приятелю, разговаривавшему с человеком, которого лысина показывала с первого раза его солидность.

- Здорово, - отвечал Воловский, пожимая его руку. - Что тебе за охота нарядиться шутом?

- Так; мне надоело кланяться разным господам.

- Отсюда ты куда? - спросил Воловский, зевая.

- В клуб конечно, а ты?

- И я тоже. Да вот вместе, втроем, господа, отправимтесь, - продолжал Воловский, обращаясь к своему собеседнику... - Рекомендую вам, Степан Степанович, моего приятеля Званинцева... Званинцев! Степан Степанович, мой начальник...

- И хороший приятель, добавьте, - сказал человек с лысиною, подавая руку Званинцеву. - Я давно хотел с вами познакомиться, - обратился он к Званинцеву.

Званинцев поклонился.

- Не родня ли вам, - начал он, - молодой Севский...

- Николаша? - спросил толстяк.

- Кажется, - отвечал Званинцев.

- А вы почему его знаете? он мой родной племянник, сын моего брата.

- Я с ним виделся в одном доме, - сказал Званинцев.

- А! верно у Мензбира?

- Вы угадали.

- Ох, уж мне этот дом! - сказал толстяк, сжавши губы. - Вам и Воловскому, разумеется, ничего быть где угодно, но Николаша... Хоть бы вы его остановили, право, а кстати, как звать вас по имени и по отчеству? -

добавил он, нюхая с расстановкою табак из серебряной табакерки.

- Иван Александрович, - отвечал за Званинцева Воловский.

- Ну да, хоть бы вы его остановили, право, Иван Александрович. Я уж ему говорил, да что? нас, стариков, не слушают. Матушка его - хоть и родня моя, а баба вздорная, ничего не умеет делать толком. Подымет всегда содом такой, что боже упаси, а путного ничего не сделает. А Николашу, право, жаль, я его люблю, малой славный.

- Я его, кажется, видел сегодня, - сказал Званинцев, как будто бы

отклоняя разговор.

- Где?

- Здесь, - спокойно отвечал Званинцев и тотчас же отошел от Воловского.

- Куда ты? - спросил его тот.

Но Званинцев исчез уже в толпе.

- Так он здесь? - заметил как бы про себя толстяк... - как бы его встретить, право?

- Что ж, пойдемте на счастье, - сказал Воловский.

Они пошли.

Через несколько минут им в самом деле попался молодой Севский об руку с Лиди.

- Да, - говорил он с жаром, - я знаю, что когда-нибудь один из них непременно столкнется с другим, я это знаю - и тогда...

- Кто это столкнется, мой любезнейший, и с кем? - перервал его вовсе неожиданным смехом чей-то знакомый голос.

Он остолбенел... Перед ним стоял его дядюшка и очень добродушно хохотал, показывая на Лиди чуть не пальцем.

- Ага! попался, друг? - продолжал он. - Молодец, право! кто это. с тобой?

- Дядюшка, - с досадой начал Севский.

- Ничего, ничего, - говорил Степан Степанович, - я тебе мешать не буду, это все, братец, ничего, на все это мое тебе разрешение... Вот только к Мензбиру.

Лиди вспыхнула под маской и почти насильно повлекла молодого Севского дальше от хохотавшего Степана Степановича.

- И я должна это слышать, - почти вскричала она, - и из-за вас, сударь, из-за вас.

Севский был уничтожен...

- Лиди, - начал он покорным голосом, - требуйте от меня чего хотите, но сжальтесь надо мною... Есть вещи выше сил моих.

- Я ничего не требую, - сухо отвечала Лиди и, бросивши его руку, подбежала быстро к женской маске.

- Поедемте, тетушка, - сказала она повелительно и схватила за руку маску.

- Здравствуйте, Лидия Сергеевна, - сказал ей почтительным голосом Позвонцев, стоящий в двух шагах от нее, - я вас узнал.

- А! это вы, здравствуйте, - рассеянно отвечала Лидия.

- Куда вы спешите? - начал опять тот.

- Пора, мне скучно... впрочем... я останусь... пойдемте со мною. - И, схвативши руку Позвонцева, она пошла с ним быстро мимо бледного Севского, который, сложивши руки на груди, прислонился к эстраде.

- Послушайте, друг ваш здесь? - начала Лидия, с особенно злым ударением на слове друг.

- Здесь, если вы так называете Званинцева, - тихо и грустно отвечал Позвонцев.

- Как же иначе? вы с ним всегда вместе.

- Что ж вы не добавляете, что он мой благодетель, - с горькой улыбкой заметил Позвонцев.

- Благодетель? - с удивлением сказала Лидия.

- Неужели вы об этом не слыхали? - отвечал Позвонцев тем же грустным тоном. - Ну, так я вам скажу это, несмотря на то что терпеть не могу всяких благодеяний. Да... Званинцев спас меня, - продолжал он равнодушно-гордо.

- Ах, боже мой, что мне за дело до этого? - с нетерпением перервала Лидия.

Позвонцев грустно взглянул на нее.

- Так вам до этого вовсе нет дела? - спросил он. - Впрочем, это и понятно, что вам до меня, вам, которой ни до кого нет дела.

Лиди посмотрела на него пристально. В его тоне слышалось что-то очень странно грустное.

- Но вот и он, - сказал Позвонцев, увидевши недалеко капуцина, -

передаю вас ему, - прибавил он с поклоном.

- О, нет, нет, - прошептала Лиди, сжимая невольно его руку.

Но Званинцев уже стоял подле нее и предлагал ей свою руку. Она не могла не пойти с ним.

- Ну-с, где же ваш Севский? - беззаботно спросил Званинцев, - неужели дядюшка был так неучтив... чтобы...

- Итак, это вы, это все вы, - сухим и резким тоном отвечала девочка.

- Да я - и все я, и везде я... - со смехом возразил Званинцев.

- Я вас ненавижу, - с силою прошептала Лидия.

- Благодарю вас. Но согласитесь, однако, что я говорил вам всегда правду, моя бедная Лиди, - сказал он с участием, смотря на нее пристально. -

Вас продадут, мой бедный ребенок, продадут при первом опасном случае.

- Я его люблю, - опять прошептала Лидия, - слышите ли вы, я его люблю.

- Можете, - спокойно отвечал Званинцев. - Впрочем, и я его очень люблю.

- Я это знаю, - с досадою заметила Лидия.

- Только по-своему, - равнодушно продолжал он, - надобно, чтоб он сам узнал, до какой еще степени он ребенок. Он, кажется, сбирается убить меня -

по крайней мере, мне так послышалось. К сожалению, ему не удастся даже и этого, бьюсь об заклад: на это все-таки нужна твердость... хоть руки, пожалуй.

Лидия вырвала свою руку из руки Званинцева и, схвативши тетку, увлекла ее к выходу.

Званинцев уехал в клуб.

Севский тоже исчез.

Один Позвонцев долго еще стоял у балюстрады, прикованный глазами к выходу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было три часа ночи. Около часу уже Позвонцев, не раздеваясь, сидел в больших креслах в кабинете Званинцева. Взгляд его был дик и мутен; наконец он обмахнул лоб рукой, как человек, желающий согнать упорно засевшую в голову мысль.

Так! то, в чем искал он спасения, стало для него источником муки. Что из того, что этот человек, насмешливый, суровый и гордый со всеми, не стыдится перед ним плакать, пожалуй, что из того, что он сам, когда-то раб и приспешник Сапогова, когда-то полупомешанный Антоша, теперь имеет полную возможность и думать и грезить сколько душе угодно, что из того, что ему не отвратительно теперь возвращаться домой, - все-таки он погиб, он погиб потому, что никогда, никогда не удастся ему высказаться, что нечто гнетет и давит его и мешает ему высказаться.

А может быть, и ошибка - это желание высказаться... какие, в самом деле, формы бытия ему еще нужны? Он свободен, он не связан ничем даже нравственно, ибо все старые связи им разорваны, а Званинцев всего менее хочет ограничивать его произвол. Уж точно, есть ли в нем его собственная личность, как приходила ему мысль в былые годы?

Но это желание, но это стремление, эта тоска безысходная и это чувство своего духовного превосходства? Но это прошедшее, все полное мук и пыток, это прошедшее, с самого детства залитое слезами... Нет, нет, для него еще придет час освобождения, час примирения, за эти муки судьба еще должна заплатить счастьем. Иначе что же после этого упования живой души.

Прошедшее, грустное прошедшее... Вот перед ним, как китайские тени, мелькают картины этого прошедшего.

- Вот опять перед ним маленькие комнаты в одном из отдаленных углов Москвы, вот опять целый однообразно глупый, страшный день. Ему восьмнадцать лет, бедному малому, а ему каждое утро чешут головку костяным гребнем за догматическим чаем: ему больно физически, ему больнее нравственно, - но костяный гребень все-таки чуть не до крови чешет его голову, и льются неумолкающие жалобы из уст больной матери - бедная, больная женщина! Вот опять перед ним ее бледное, изможденное страданием лицо, ее лихорадочно блестящие глаза, ее болезненная злость, - и ему хочется рыдать о ней, его бедной матери, о ней, которая мучила его всеми истязаниями пыток... И вот опять, кажется, является вечно пьяный повар, и отец его в задумчивости начинает ходить по комнате, изобретая кушанья... а Антоше тяжко смотреть на эту задумчивость, он знает, что при первом неудачном желании какого-нибудь кушанья мать не утерпит, чтобы не сказать что-нибудь очень язвительное, и отец вспыхнет, покраснеет, раскричится - и расстроенный пойдет в свою тяжелую должность. И у бедного ребенка сжимается сердце, и еще больше сжимается оно, когда по уходе отца мать начинает свои бесконечные монологи об отце, о том, как он ничего беречь не умеет, о том, что он живет только в своих родных. И она плачет, она действительно плачет, она искренно страдает, бедная больная женщина, но она не в силах понять, что от этих монологов с каждым днем худеет и худеет сын, она еще спрашивает, отчего дрожат, как на проволоках, его руки, не могущие удержать чайной чашки. Но он вырвался наконец... он там, куда рвался давно, он сидит на лавке против кафедры, он слушает, он усердно слушает, ибо это его единственно спокойные минуты; в голове его совершается умственный процесс, идея вяжется за идею, великолепное здание является пред очами духа... но боже, боже - нет основы у этого здания, (4) и оно рушится, и перед ним бездна, страшная бездна, и перед ним невозможность здания... И вот раздается голос - его зовут; он бледнеет, он трепещет, ибо знает, что хоть здесь должен он быть первым, ибо он честолюбив и горд, бедный ребенок. И зато какими муками искупает он минуты своих академических торжеств! Он готов до бесконечной преданности привязываться к глашатаям истины, он думает еще, что есть люди, которые больше его разумеют цель жизни, он винит себя за то, что не видит цели в мертвых отвлечениях науки, он презирает самого себя, он рыдает целые ночи, он мучит себя целые дни над книгами... а взгляд его на жизнь не просветлел нисколько.

И предстает ему иная сфера жизни. Он уже понял, что обман, что лицемерие - вся эта научная деятельность, - и он усвоил себе этот обман, он стяжал себе им уважение глупцов и дружбу лицемеров. Он подает большие надежды, бедный ребенок, - беда в том только, что на вечерах известных кружков еще не играет он в преферанс, по причине весьма естественной, потому что ему не на что играть, потому что его касса, точно так же, как прежде, каждое утро поверяется матерью, по окончании обыкновенной операции костяного гребня... Ну, да это еще ничего, что он не играет в преферанс, зато он хорошо рассуждает, обо всем рассуждает, об астрономии, пожалуй, которой он никогда не учился, зато он рекрасная душа зато он примерный сын, солидный молодой человек.

И вот из-за множества фантасмагорических призраков с длинными носами, с догматическими физиономиями - мелькает легкий, воздушный образ девочки. Лицо ее очень простодушно и мило, голубые глазки смотрят так преданно, так покорно, и она, как и многие, замечает часто следы нравственных страданий на лице молодого человека, но она одна высказывает ему это почти прямо: о! я знаю, вы часто плачете - говорит ему она своим детским голосом, - ведь это смешно, смешно, боже мой! что женщина уличает мужчину в слезах, но вспомните, что этот мужчина - больной ребенок, истерзанный нравственными пытками. И пусть речи этого ребенка полны часто злой иронии, пусть в иную минуту, в иной вечер девочка в состоянии подчиниться тягостному влиянию этих речей, в состоянии грустить сама и говорить ему об этом простодушно-откровенно, - все же он ребенок, все же ведь она, же потом скажет ему: вы много читали... мало жили.

И ночь, ночь волшебная, редкая, прозрачная ночь перед взором Позвонцева

- ночь, какую можно видеть только в грезах детства, и тихое качанье кареты, и робкий, и грустный взгляд девочки, которой впервые открыл он, что она -

женщина, которой еще не верится это...

О, зачем, зачем исчез этот детский профиль, эта простодушная покорность, зачем вызвал он сам эти прозрачно-бледные черты, эти болезненно-сверкающие очи; зачем он должен быть ее демоном. Но он будет им, он им будет - он будет демоном, если она может любить только демона.

И призраки смешались, и прошедшее исчезло, и Позвонцев глухо рыдал все о нем, о прекрасном легком призраке...

Ибо что такое теперь, в самом деле, вся жизнь его?.. Неконченная драма, остановившаяся на четвертом акте... Все развитие совершено, оставалось пережить только катастрофу, а ее-то и не было. Бедная, странная жизнь, скептический вопрос без разрешения...

И что ж теперь?.. о! он в состоянии проклинать ту минуту, когда он был спасен Званинцевым... Пусть он нежен с ним, как женщина, этот человек, - все равно, он спас его - и они неравны. Есть человек, которого невольно должен Позвонцев признать по крайней мере хоть своим старшим братом. А он опять влюблен, влюблен страстно и безумно - зачем станет он скрывать это от себя?

Да, он влюблен; но имеет ли право на любовь? Он уже слишком стар, чтобы подчиниться женщине, - он еще слишком молод, чтобы подчинить ее себе. Нет, нет - вон, с корнем, вон эту страсть из сердца, эту глупую безрассудную страсть. Он не должен больше любить, потому что не может любить по-своему.

Так, так - и он покорен этому решению рока, но что же осталось ему? Жизнь так пустынна, так печальна, будущего нет более, остается одно прошедшее, мучительное своей безвозвратностию.

Позвонцев поднял наконец голову и вперил свой мутный взгляд в пару пистолетов, висевших на стене.

- Да, это так, - сказал он шепотом, - это так - рано или поздно.

- Но - не теперь, - раздался за ним звучный знакомый голос. Позвонцев вздрогнул.

- Я тебя поймал, - сказал тихо Званинцев, положивши руку на его плечо.

Позвонцев глухо рыдал, закрывши лицо руками.

- Послушай, - продолжал кротко Званинцев, - я тебя знаю, как свои пять пальцев, но теперь, признаюсь тебе, я не могу догадаться, что тебя так взволновало.

- Оставь меня, ради бога, не спрашивай меня, - прошептал Позвонцев.

- Я не люблю лгать, - начал опять Звацинцев, садясь в кресла и складывая на грудь руки, - я не люблю лгать, ибо уверен, что ложь слишком вредна. Правде надобно смотреть всегда прямо в лицо. Прикажешь мне а тебя

догадаться о твоем внутреннем расстройстве?

Позвонцев опустил глаза в землю перед его испытующим взглядом.

Званинцев видел это.

- Ну да, - сказал он тихо и грустно, - я знал это, тебе тяжело быть обязанным даже мне.

Позвонцев вскочил с места и начал ходить по комнате.

- Что ж? - продолжал Званинцев так же скорбно, - твоя воля! Видно, уж мне суждено идти по жизни одному, видно, уж ни на чью грудь не склонить мне головы... я был с тобой откровенен, как с любимой женщиной, я был - да, я был с тобой счастлив, я, старый волк в людской толпе, нашел в тебе семейство, и верь мне, брат, - сказал он с глубоким чувством, - только в это последнее время возвращался я не с омерзением под свой домашний кров, и только в это последнее время я был меньше зол на людей. Но я сказал тебе -

твоя воля! Тяжело, и тебе и мне тяжело будет жить одним, но уж лучше же выносить тяжесть жизни, чем лгать, как рабы.

Позвонцев, грустный и бледный, качал головою.

- Нет, - начал он наконец, с усилием, - я сам не могу тебя оставить, я привык к тебе, я тебя люблю... Видно, так уж должно, - прибавил он тихо.

- Итак?

- Что бы ни было, я остаюсь... по свободному избранию.

- Благодарю, - сказал Званинцев: - ты и сам не знаешь, как ты много делаешь мне добра.

- Да, - отвечал медленно Позвонцев, - может быть, но почему я осужден встречать в жизни только высших или низших, а никогда равных? Впрочем, это очень глупый вопрос, - прибавил он с принужденным смехом. - Видно, так уж надо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот перед нами опять маленькая, чистая комнатка Севского, и ничто не изменилось в ней, пол, кажется, выметен только еще чище, да на столе прибавилось множество безделушек большею частию работы нежных рук кузин, вероятно.

Но, бедный Севский, как он исхудал, как страшны его впалые щеки, зеленый цвет лица, обметанные лихорадкой губы, как уныло смотрят его светлые глаза, как резко обозначились угловатые линии лба!

Бедный молодой человек! Бедное, любимое дитя природы, истерзанное людскими отношениями, неотвязной людской любовью, идущей всегда наперекор любви вечной матери, наперекор здравому смыслу человека!

В самом деле, человек - существо разумное и свободное, существо высшее по своей организации и потому имеющее полное право на жизнь, сообразную с его высшими потребностями, - это существо, вследствие какой-то страшной путаницы, должно ограничивать свои желания, уничтожать свои потребности!

Природа его требует любви, и, кажется, не все ли прекрасное стоит любви, равно может быть ее предметом и источником. Нет! первые впечатления, первые наклеенные понятия ограничили взгляд человека, давай ему не вообще прекрасного, но такого прекрасного, какого он привык ожидать и желать по понятиям того кружка, в котором он живет. Мало этого. Он наконец встретил прекрасное, им самим избранное прекрасное, он наконец остановился перед избранной женщиной - и готов сказать ей слово любви, слово союза. И что же?

ему - которого мысль в единое мгновение облетает бесконечное пространство -

ему говорят другие люди: "Она не пара тебе" или "Она не может быть твоею, ибо предназначена другому", - и пусть человек и женщина любят друг друга такою любовью, которая в состоянии уничтожить и их самих и все возможные отношения, - попробуй они поверить в силу этой любви!.. Нет силы, которую не уничтожили бы постоянные муки и расчетливые пытки, нет любви, которой не залили бы собственные, выдавленные слезы.

Севский сидел у стола, сжимая голову руками.

- Дмитрий Николаевич! - послышался из другой комнаты пронзительный и дребезжащий голос.

Севский не слыхал... он был слишком углублен в самого себя.

- Дмитрий Николаевич, а Дмитрий Николаевич, - снова раздался тот же голос, но гораздо повелительней и строже, - я вас зову.

И вслед за этим в растворившиеся двери показалась голова матери.

- Да что ты, оглох, что ли? - сказала она, подходя наконец к нему и грозно сверкая лихорадочными глазами.

Севский поднял голову; лицо его горело.

- Виноват, маменька, - прошептал он, - у меня голова болит.

- Голова болит! - вскричала мать, и что-то похожее на чувство сожаления блеснуло на ее лице. Она быстро приложила свою худую, костлявую руку к голове Севского.

- Да ты весь в жару, Митинька, - начала она... - Вот то-то, мой голубчик, по ночам-то рыскаешь до свету. Погубишь ты себя, совсем погубишь, Дмитрий Николаевич, и оставишь меня одну. Уж я и так мало радости-то на свете видела, а тут...

Она не договорила, слезы градом полились по морщинам ее бледного исхудалого лица.

- Маменька, - страдающим тоном сказал Дмитрий, - покрывая поцелуями ее руки, - да полноте, полноте, маменька.

- Не жалеешь ты меня, дружочек мой, - говорила она рыдая. - Вишь, -

продолжала она с сердцем, - голова-то так и горит. Где был вчера целую ночь, мой батюшка? Знаю, знаю, не вертись, не лги, грех перед матерью вертеться, мне дядюшка все сказывал, все.

И голос ее задрожал от гнева при последних словах.

- Знаю, где и вечера-то сидишь, Дмитрий Николаевич, - начала она опять, садясь на диване и утирая платком слезы. - Что ж, твоя воля, я тебя не удерживаю, погуби мать, погуби - я уж и так на свете мученица.

Севский молчал и тяжело дышал, как человек, у которого на груди лежит тяжелый камень.

Послышался звон колокольчика.

- Небось, к тебе несет нелегкая, - язвительно заметила мать. - Вот дожила до какого времени! И с сыном поговорить не дадут. Ну, что ж ты, -

вскричала она, приподнимаясь с гневом, - поди, принимай своих гостей.

- Г-н Званинцев, - доложила входя рыжая девка.

Севский побледнел.

- Это не ко мне, - сказал он с живостью, - я его не звал.

- Да я-то его звала, - отвечала мать насмешливо. - Конечно, уж не к тебе он приедет, к мальчишке...

- Маменька, маменька. Да не вы ли... - с нервною дрожью начал Севский.

- Что не я ли? Что не я ли? - сказала мать с возрастающим бешенством. -

Званинцев не твоим мерзавцам чета: я его не знала, так и говорила о нем прежде, что и он такой же. У меня смотри, - быстро закричала она, - выдь к нему.

Вся кровь бросилась в голову Севскому... он упал без чувств на кресла.

Когда он очнулся, перед ним стоял Званинцев с ласковою и грустною улыбкою.

- Вы больны, - начал он, взявши с состраданием его руку. Севский выдернул руку и прошептал: - Оставьте меня.

- Вы видите, - оказал Званинцев уныло, - ваше сопротивление тщетно, вы в моей власти, я вам говорил это, я вам это доказываю.

- Варвара Андреевна, - обратился он спокойно к вошедшей матери Севского, - ваш сын болен, пошлите за доктором...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мензбир быстрыми шагами ходил по желтой комнате. Его седые волосы поднялись, как щетина, ноздри раздулись от гнева и волнения, на лбу его показались морщины.

Лидия сидела у рояля, беспечно закинув голову за спинку стула и по временам перебирая клавиши рукою.

- Да тебе, что ли, я говорю или нет? - вскричал наконец Мензбир, судорожно сжимая кулаки и останавливаясь перед нею.

Лидия презрительно улыбнулась.

- Я вам сказала, - равнодушно отвечала она, - будет с вас.

- Лидка! - закричал Мензбир, ближе и ближе подступая к ней.

- Что это!.. - вскричала Лидия... - о! вам не удастся! - и с этим словом она с быстротою молнии вскочила с своего места и была уже на балконе.

Мензбир топнул ногой и опять заходил по комнате.

- Скажите вашему барону, - быстро проговорила Лидия, отворяя половинку дверей балкона, - что я не буду принадлежать ему.

Мензбир ударил себя по лбу.

- Скверная девчонка! - прошептал он сквозь зубы. - Лидия, а Лидия, -

начал он ласково, - поди сюда, мы поговорим с тобою посерьезнее.

- Ну-с, я вас слушаю, - сказала Лидия, снова отворяя половинку дверей.

- Да поди сюда... эх, какая!

- Я вас слушаю. Чего ж вам... ну-с, говорите... да говорите же... я жду, - быстро сказала Лидия.

- Ты все на Севского-то надеешься, - начал Мензбир ласково, - ведь я тебе говорил, что о нем уж справлялся... имение все записано на счет, да и что за имение-то... Дрянь сущая... ну, каких-нибудь тысяч пятьдесят в ланбарде, да и те едва ли наберутся, - чем тут жить, сама ты рассуди только... А у барона-то миллион, а. барон-то хоть скуп, как жид, да зато богат, как жид.

Лидия задумалась.

В эту минуту отворились двери комнаты, и вошел Званинцев ровными и тихими шагами, с веселым и ясным челом.

- Здравствуйте, - кивнул он головой Мензбиру... - я к вам в необыкновенное время, потому что за делом.

- Что вам угодно, Иван Александрович? - с приторно нежной заботливостью обратился к нему Мензбир.

- О, дело не до вас, - почти презрительно отвечал Званинцев, - дело до вашей дочери.

- До меня! - быстро перервала Лидия.

- Да, до вас, - спокойно сказал Званинцев, садясь в кресла против нее.

- Я, - продолжал он с комическою важностью, - приехал к вам сватом, именно сватом.

Лидия быстро взглянула на него, но тотчас же опустила глаза, встретивши их ослепительно холодное выражение.

- Я приехал уполномоченным от матушки Дмитрия Николаича, - начал снова Званинцев.

- Севского? - перебил Мензбир.

- Теперь, - продолжал Званинцев, не обращая внимания на слова отца и пристально смотря на Лидию, - все зависит от вашей воли.

Лидия опять взглянула на него и опять увидела то же бесстрастное выражение лица, которое напоминало спокойствие египетских сфинксов. (5) Она тихо встала.

- Скажите Дмитрию Николаевичу, - сказала она тихо, - что я не отрекаюсь от своих слов.

- Только? - спросил немного насмешливо Званинцев. Лидия опустила глаза в землю; правая рука ее рвала платок, на ее щеки выступил румянец досады.

- Да-с, - прошептала она сквозь свои хорошенькие зубки. Званинцев засмеялся.

- Я у Севского посаженным отцом, Лиди, - сказал он. - Вот видите ли -

вы правы: все я ж везде я... Ну, так дело в том, что я могу объявить Севскому о его счастии, - прибавил он с насмешливым ударением на слове счастие.

- Кажется бы... - начал Мензбир.

- Что-с? - строго оборотился к нему Званинцев.

- Нет... я ничего... я, право, так, заметил только, - заговорил старик.

Лиди быстро встала с места и ушла в свою комнату.

Ей было досадно, ей было больно... она в волнении упала на постель...

Расстаться с мыслию, что Званинцев ее любит, было для нее слишком тяжело.

Она его проклинала.

Она уже любила его всей силой первой девственной страсти . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знаете ли вы зимние вечера, длинные, бесконечно длинные зимние вечера, проведенные в одинокой комнате с нагоревшей свечою, когда над вами лежит что-то страшно тяжелое, и сжимает, и давит грудь, и перед вами, как будто на смех, кружатся и роятся светлые легкие призраки, которые дразнят вас, как дневной свет, проникающий в узкое отверстие тюрьмы.

В один из таких адски-томительных вечеров Антоша сидел один у письменного стола, склоняясь головою на лист почтовой бумаги.

Он поднял наконец лицо, залитое слезами, и с негодованием покачал головою.

Он встал. В чертах его высказалась роковая неизбежная решимость.

- Давно... - прошептал он горестно.

- В последний раз, - прибавил он чрез минуту. Он зарыдал и упал на колена.

- Нет! - вскричал он почти громко, с отчаянием махнувши рукой, и встал.

Он быстро вышел.

Долго оставалась пустою комната, - и что-то таинственно-торжественное было в этой пустоте.

Наконец послышался звон колокольчика, и через минуту вошел в кабинет Званинцев.

Он сел на кресла у стола, и первый взгляд его упал на незасохшее еще письмо Антоши, залитое слезами.

Званинцев схватил его и, пробежавши быстро, судорожно сжал в руке, на челе его выступил холодный пот.

Вот что писал ему Антоша:

"Друг, брат, отец мой!.. ты вырвал меня из омута, но ты не мог возвратить мне моего прошедшего. Я хотел быть выше всех, я не был равен с тобою, я любил снова... но, не имея силы быть в любви властелином, я не хочу быть рабом. К чему жить, когда я не умею властвовать жизнию... Быть может, есть иные сферы, где все, что сдавлено земною оболочкой, найдет простор и широкие размеры. Ты сам учил меня, что в человеке сокрыта целая вселенная.

Прощай: жизнь моя была гадка, - смерть будет торжественна. Ты меня любил -

пожалей обо мне.

Есть души, которым в самом деле неловко в своих сосудах, потому, может быть, что эти сосуды повреждены.

Мира, мира просите им, этим бедным душам".

Званинцев тихо сложил письмо и сказал:

- Patet exitus!

Он приехал с обручения Севского и Лидии.

Эпизод третий

СОЗДАНИЕ ЖЕНЩИНЫ

On ne fait le bien, qu'en faisant le mal.

Correspondence inedite. (*)

(* Не сотворишь добра, не сделав зла.

Неизданная переписка (франц.).)

Было десять часов утра. В гостиной Севской полусонная рыжая девка стояла с половой щеткой в левой руке посередине комнаты. Правой рукою почесывая нос, она смотрела бесцельно мутными, заспанными глазами в угол комнаты. Белые сторы окон не были еще подняты, на ясное, зимнее солнце пробивалось и через них своим холодным светом; на круглом столе церед диваном стоял уже самовар и кипел, распространяя по комнате не слишком благовонный запах угольев.

И долго бы простояла еще в сладком полузабвении рыжая девка, если бы из него не вывела ее полновесная пощечина.

Девка только обернулась, нисколько не удивляясь, по-видимому, приветствию. Перед ней была Варвара Андреевна, в черном демикотоновом капоте, в спальном чепце. Даже черты лица самой Варвары Андреевны, искривленные всегдашним болезненным страданием, не выразили ни досады, ни гнева в ту минуту, когда ее бледная, костлявая, иссохшая рука давала обычную оплеуху.

Девка флегматически принялась двигать щеткою по полу.

- А чашки? - закричала Варвара Андреевна, садясь на диван перед, самоваром.

Девка машинально подошла к дверям.

- Форточку опять не отворяла, бестия! - остановила ее Варвара Андреевна, - опять накурила самоваром... Ох, ох! тошно... я и так уж мученица, и без того голова болит, ох, ох!..

Девка мимоходом коснулась рукою форточки.

- Простуди еще меня теперь, - закричала Варвара Андреевна, с яростию подымаясь с дивана. - Спирту дай поскорее, мерзавка... да чашки-чашки...

Девка была уже за дверями гостиной.

Варвара Андреевна взглянула кругом себя, в ее лихорадочно сверкавших глазах выразилось глубокое, сдавленное страдание.

- Митя, - прошептала она глухо.

По ее впалым щекам покатилась слеза. Она задумалась, она не обратила даже внимания на то, что рыжая девка, вместо двух чашек, принесла только одну, почти бессознательно положила две ложечки чел в чайник и поставила его на комфорку самовара.

Она была жалка в эту минуту - кругом ее, бедной, больной женщины все дышало одиночеством и тоской безысходною.

Она сняла чайник с комфорки и налила себе чашку.

- Где же другая чашка! - спросила она с гневом, уставивши свои впалые глаза на девку.

- Да я не поставила, - отвечала та, глупо улыбаясь... - Ушли-с.

- Кто ушли?

- Дмитрий-то Николаевич-с... к невесте ушли-с, так и сказать приказали-с, они, мол, скоро будут.

- К невесте ушел, - повторила про себя Варвара Андреевна качая головой... - вот оно... то ли еще будет!.. Посмотреть на него не дают, -

вскричала она громко с отчаянием... - И я... не смей сказать слова, -

прошептала она с тихой сосредоточенной желчью, - не смей слова сказать, от моих слов, вишь, он болен, умрет! Ох, Иван Александрович, бог тебе судья!

Она истерически зарыдала...

Увы! Она ведь была тоже права по-своему, бедная, больная и злая женщина. Есть характеры, которые не могут жить на свете без того чтобы подле них не было существа, которое бы они любили и которое бы они терзали... Они ведь тоже любят, эти болезненные природы, любя до того, что в состоянии сами уничтожиться, уморивши любимое существо. Странная, грустная загадка, эти природы, загадка, объясняема; только общественными условиями, в которые они поставлены. В самом деле, чем виновата эта мать, которая мучит своего сына?

Ведь она мучит его от беспредельной любви к нему, ведь она по-своему хочет даже добра ему? ведь она - мать! Эта женщина любит до того, что она, пожалуй отречется от своего права мучить другое существо, но она умрет, как змея, у которой вырвали ее жало.

Долго еще припадки истерики мучили Варвару Андреевну.

Пробило 12 часов - в передней раздался звон колокольчика.

- Это он, - сказала она шепотом, поправляя чепец и садясь на край дивана.

В самом деле, через минуту вошел Дмитрий; он был весел, на его лице было просветление, на щеках играл румянец, так и видно было, что ему хочется кому-нибудь передать все, что наполняло грудь его беспредельной, удушливой радостью.

Он быстро подошел к матери и с любовью поцеловал ее руку.

- Здравствуй, Митя, - кротко сказала ему больная женщина, удерживая его руку и поднимая на него свой впалый, грустный взгляд. - Здорова ли Лидия? -

как будто нехотя проговорила она, после минуты молчания.

Есть что-то глубоко унизительное для человека в принужденном участии, есть что-то страшно тяжелое в вынужденном великодушии людей близких к ним, есть, наконец, что-то отравляющее всякую радость в жертве, которую делают для человека люди слабее, ниже его.

- Маменька, вы плакали?... - спросил Севский, не отвечая на вопрос и опуская глаза в землю.

- Я? о нет, Митя, нет, дружочек мой, я не плакала, я ведь обещала тебе, что не буду плакать... я не плакала, - скорбным, дрожащим от внутреннего раздражения голосом говорила Варвара Андреевна, отирая белым платком свои красные, больные глаза.

Дмитрий взглянул на нее... сердце поворотилось в его груди.

- О боже мой! - вскричал он с ропотом и отчаянием, стиснувши голову руками, - и зарыдал, не имея сил сказать ничего больше. Варвара Андреевна вскочила с места и, крепко охвативши его руками, залила его лоб потоком сдавленных, жгучих слез.

- Митя, Митя, - рыдала она, - не умирай, голубчик мой, Митя... не умирай, я буду любить ее, слышишь ли! она будет хозяйкою в доме, я готова быть твоей кухаркой, ее кухаркой, из любви к тебе, я на все готова, на все, я всем пожертвую, - что ж? уж целый век я была мученица.

Бедная женщина, она не понимала, что каждое слово ее способно было резать как нож, что самая страстная любовь ее была отвратительным эгоизмом, что она не могла даже пожертвовать ничем, сама не оценивши наперед и не выставивши на вид всей великости жертвы.

Ни мать, ни сын не слыхали, как вновь зазвенел колокольчик и как вслед за тем вошел в гостиную Званинцев. Он остановился в дверях и, сложивши на груди руки, с немою, зловещею улыбкою смотрел на эту сцену.

Варвара Андреевна увидала его первая и с криком упала на диван, закрывши лицо руками.

Севский с скорбным, умоляющим выражением поднял на него глаза.

Званинцев молча пожал его руку и, севши на кресла против него, закурил сигару.

- Дайте мне стакан чаю, Варвара Андреевна, - сказал он спокойно.

Болезненная краска выступила на впалых щеках Севской, но она повиновалась ему, робко опуская глаза перед его холодным взглядом. Это. было нечто вроде сцен покойного фан Амбурга с гиенами.

- Когда ваша свадьба, Севский? - спросил он.

- Не знаю, - отвечал молодой человек, неподвижно уставивши глаза в пол.

- Вероятно, назначение дня зависит от вас, Варвара Андреевна, -

обратился Званинцев к матери, - пожалуйста, поторопитесь, чем скорее, тем лучше; Дмитрий Николаевич до свадьбы не способен ничего делать, а место помощника Воловского не может долго быть вакантно... Он мне это сам говорил.

- Когда же? - дрожащим голосом спросила Варвара Андреевна, не смея поднять глаз.

- Не знаю, когда хотите, - спокойно отвечал Званинцев.

- Через неделю, - с усилием сказала Севская, поднимаясь с дивана.

- Ровно через неделю? у нас сегодня вторник, кажется? - обратился Званинцев к молодому человеку.

Дмитрий молчал.

Варвара Андреевна вышла из гостиной.

Севский быстро поднял глаза на Званинцева.

- Иван Александрович, - сказал он, подавляя неприятное впечатление, которое всегда испытывал от его взгляда, - научите меня, что мне делать?

Званинцев улыбнулся.

- Вы знаете, мой милый, я никогда не даю советов, - сказал он холодно.

- Боже мой, боже мой - что ждет меня в будущем? - с отчаянием говорил про себя молодой человек, ходя по комнате.

- Что же? вы хотели жениться на Лидии, вы на ней женитесь, -

полунасмешливо начал Званинцев.

- Иван Александрович, - прервал его Севский, подходя к нему и взявши его руку, - сжальтесь надо мною... но что я говорю вам? к чему я говорю это вам, - продолжал он с отчаянием, - у вас нет сердца... или нет, нет, простите меня, я не знаю сам, что я говорю, вы мне сделали так много добра.

- Не я - обстоятельства.

- Ну, положим, положим так даже: вы не хотите моей благодарности, вам она оскорбительна... Но сжальтесь надо мною, что я должен делать?

- Ничего, кроме того, что вы можете.

Лицо Званинцева было спокойно, как облик сфинкса, - тщетно искали бы вы на нем хотя тени человеческого сочувствия.

Севский отступил с невольным ужасом и сел на кресла мрачный, бледный, как преступник, которому прочли приговор.

- Да, - сказал он наконец сухим, горячим тоном, - да, я знаю, что унизился до того, чтобы быть вам обязанным, что вы играли мной как ребенком.

- Я? - холодно прервал Званинцев, отряхивая сигару.

- Вы или обстоятельства, не все ли мне равно?.. Я уже подлец, довольно этого, - я ненавижу их, ненавижу вас... чего еще вам надобно?.. чтобы я был палачом?..

- Слушайте же, - тихо начал Званинцев, устремивши на него грозный, зловещий взгляд, - слушайте же, безумный, вы еще не все знаете, вы еще и не воображаете всех мук и пыток, которые ждут вас в будущем, вы еще не хотите верить, что каждое утро будет вам отравлено, что каждый вечер вы будете терзаться пыткой...

- О! - простонал молодой человек, сжимая голову руками.

- Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, - продолжал Званинцев, - больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь... вы забыли это все, - а я это знал и знаю.

- И что же?

- Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, - я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять - то устоит, чему погибнуть - то погибнет.

И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик, выкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома. Кругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.

В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.

Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности - и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?

Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме херсонского трактира: "Херсонский, - отметил Александр Иваныч, - трактир вовсе не дурной - бильярт только крив немного", потом по поводу слова спустил - хотел было спросить: "в коротенькую?" но, увидавши, что слово "спустил" было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.

- Здравствуйте, Александр Иваныч, - сказал ему молодой человек, - я вас насилу нашел.

-А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! - весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться... - Что это с вами, мой милый, вы так бледны, - продолжал он, смотря пристально на молодого человека, - уж не нужен ли я?

- Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, - отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.

- Вот оно что! - с невольной радостью перервал Брага, и рука его протянулась к пистолетам.

- Нет, не за этим, - сказал Севский, останавливая его руку.

- А! не за этим еще!.. - так зачем же?.. - почти с досадою проговорил мой приятель, - на кой черт я гожусь еще?.. Скажите, - продолжал он, -

отчего я не вижу вас более месяца?.. да, именно больше месяца, с того самого вечера, когда на балу у Мензбира вы готовы были съесть Званинцева?

- Званинцев - человек благородный, Александр Иванович, - принужденно отвечал Севский.

- А! так это правда? - быстро перебил Брага.

- Что правда? - с смущением спросил Севский.

- Да то, что я слышал, - с досадой отвечал Брага, - что вы женитесь на Лидии.

- Это правда.

- Что, Званинцев уладил ваши дела?

- Да.

- Что, он вам дает выгодное место? - спрашивал Александр Иваныч с возрастающим негодованием.

- Все это правда, друг мой, - отвечал Севский, грустно склоняя голову.

- Так зачем же нужен вам я?.. - сказал Брага с ледяною холодностью.

- Я несчастен, я болен, Александр Иванович, - с нервическою дрожью говорил Севский, - я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.

Брага махнул рукою...

- Ну! - сказал он наконец, - я ведь это знал... да что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос. Эх! - продолжал он вздохнувши, - говорил я вам, что эта девчонка...

- Александр Иваныч! - прервал Севский.

- Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто. Не говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?

Севский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.

- Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, - начал Брага, - но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в этих людях нет сердца, вовсе нет сердца. Умирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, - его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет... Видите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры - ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет... у казначея полка, где я служил, была жена...

черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину... Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!

Брага ударил кулаком по столу.

- Муж был стар, - продолжал он с возрастающим жаром... - она меня любила, черт меня побери - как я ее любил... В это время мы встретились с Званинцевым... он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия... Я скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка... до сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал... Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем - вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.

Брага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.

- Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык. - Любили вы? - спросил я его. "Может быть", - отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. - Что же из этого мне? - спросил Званинцев... Остановиться было уж нельзя - я продолжал: Званинцев расхохотался... "Ну, - сказал он, насмешливо улыбнувшись, - вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, - почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется? благодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела...". Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом... Я вспылил, я предложил ему драться. "Извольте, - отвечал мне спокойно Званинцев, - но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться...". Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины. - Я вас презираю, - сказал я наконец. "Как угодно", - отвечал он, спокойно закуривая сигару... Я вышел.

- И потом? - с трепетом прервал Севский.

- Потом! - Брага махнул рукою.

- Ваша казначейша? - спросил молодой человек.

- Ушла от мужа.

- С вами?

- С ним.

Брага долго смотрел в потолок.

- Я встретил ее здесь, - медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту... - Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел... Вот до чего довел ее этот человек... Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?

Севский молчал, с отчаянием ломая руки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты. Мензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.

Часы пробили восемь. В дверях появилась чья-то физиономия. Мензбир остановился посередине комнаты.

Половинка дверей совершенно отворилась, и в комнату смелым и решительным шагом вошел мужчина лет 45-ти, с рыжими бакенбардами, в сюртуке, застегнутом доверху.

- Здравствуйте, барон, - медовым голосом начал Мензбир, - я вас жду давно.

- Здравствуйте, - грубо отвечал барон, - я пришел сегодня требовать решительного ответа... Слышите ли?..

- Тише, барон, пожалуйста, тише, - прошептал Мензбир, - вы меня погубите...

- А мне какое дело, - сказал тот, нарочно усиливая голос... - Я буду всем и каждому рассказывать...

- Барон!

- Я буду всем и каждому рассказывать, что меня обыгрывали наверную... Я на это имею доказательства, вы знаете? - продолжал барон, грозно взглядывая на Мензбира, которого лицо судорожно сжалось.

- Но за что же, за что же? - бормотал он жалобным тоном.

- Что я позволял себя обыгрывать, потому что вы обещали мне.

- Барон, барон!

- Черт меня возьми, если я не скажу этого! Мензбир наклонился к уху барона и что-то шепнул ему. Лицо барона просияло.

- Ну, если так, - сказал он... - Впрочем, мы увидим. Завтра, говорите вы?

- Да.

- А тетка?

Мензбир снова шепнул что-то барону. Тот расхохотался.

- Вы, Мензбир, драгоценный человек, - сказал он наконец, пожавши руку старика и садясь на стул.

Мензбир только улыбнулся.

- Что Званинцев, - сказал барон, закуривая сигару, - у вас будет сегодня?

- Не знаю, обещал.

- А жених? - насмешливо спросил барон.

- Ну! этот наверно будет, - отвечал Мензбир.

Через минуту вошло несколько гостей, которыми Мензбир принужден был заняться. Барон сидел один у стола, куря сигару и смотря на затворенную дверь гостиной.

Дверь наконец отворилась, и вошла Лидия, в простом белом платье, без всяких театральных украшений: какая-то грусть разлита была по всему ее существу. Она, по-видимому, с изумлением увидала барона и, сухо поклонившись ему, села у окна, с нетерпением поглядывая на двери передней.

Барон не подходил к ней.

В передней послышался наконец шум. Лидия украдкою взглянула, но почти тотчас же ее маленькая головка приняла прежнее, рассеянное положение.

В залу вошел Севский и с ним Александр Иваныч. Севский с явным почти неудовольствием пожал руку Мензбира, который встретил его с распростертыми объятьями, и, слегка кивнувши головою другим гостям, рука об руку с Брагой подошел к своей невесте.

Она холодно протянула ему свою руку.

- Я опоздал, Лиди, - сказал он, целуя руку девушки, - но мне хотелось сегодня привезти с собою моего лучшего друга, рекомендую его вам.

Брага поклонился. Лидия привстала.

- Вы знаете, - обратилась она довольно сухо к молодому человеку, - что ваши друзья должны быть моими. Садитесь, - что нового? - рассеянно спросила она, указывая ему и Браге на два порожних стула возле себя... - Что ваша матушка? - сказала она, поправляя вопрос.

- Она к вам будет сегодня, Лиди.

- Как? вы оставили ее одну? - с укором сказала девушка.

- Она приедет с Иваном Александровичем, - отвечал Севский. Лидия отвернулась к окну.

- Вы мне позволите закурить сигару, - обратился к ней Брага, доставая из кармана porte-cigares. (портсигар (франц.).)

- Прошу вас... ах, боже, Дмитрий Николаич, - быстро сказала девушка, -

что же я вас просила достать мне Babu-polka?

- Виноват, Лидия, забыл, ей-богу, забыл, - чуть не умоляющим голосом отвечал Севский, приподнимаясь с своего стула, - забыл, как забыл еще другое очень важное.

И он взял шляпу.

- Куда же вы? - спросила его Лидия довольно равнодушно.

- Я возвращусь через полчаса.

И, не дожидаясь ответа, Севский быстро вышел из комнаты. Лидия Сергеевна выставила вперед нижнюю губку.

- Бьюсь об заклад, - начал Брага шутливым тоном, - что ваш жених поскакал за полькой.

- Вы думаете? - холодно спросила Лидия, обернувшись прямо к нему и обливая его фосфорическим светом своих глаз.

- Я в этом уверен. Он влюблен.

- Только во мне он ошибается, - равнодушно заметила Лидия.

- Как это?

- Я не люблю, чтобы мне повиновались.

- Стало быть, вы хотите сами повиноваться?

- Может быть, - отвечала девочка, мечтательно закидывая головку. И из груди ее вырвался невольный вздох.

- Знаете ли что, Лидия Сергеевна, - начал Брага, смотря ей в глаза пристально и прямо, - ведь он вас больше любит, чем вы его.

Лидия принужденно захохотала.

- Извините за откровенность, - продолжал Брага, - но я знаю это - он для вас всех пожертвует, а вы...

- Почему ж вы думаете, что я ничем для него не пожертвую? - быстро перебила Лидия, отворачиваясь от его взгляда.

- Почему?.. Этого я вам не скажу, - я говорю только о нем и о нем я имею право говорить, я его друг.

- Да, у него много друзей, - немного насмешливо заметила Лидия, поправляя мыс своего платья.

- Кто же?

- Вы, - сжавши губки, отвечала Лидия, - Иван Александрович, -

продолжала она, как будто робея произнести это имя.

- А знаете ли вы, что такое дружба Ивана Александровича? - неожиданно серьезно перервал Брага.

По лицу Лидии молнией пробежало чувство страха.

- Не смотрите на меня так странно, Лидия Сергеевна, - продолжал Брага с горячностью, - если вы любите вашего жениха, бойтесь за него дружбы Званинцева. Вспомните Позвонцева.

Лидия вздрогнула, но, победивши себя, отвечала с холодностию, которая всякого заставит прекратить разговор:

- Да, у Ивана Александровича много врагов, о нем говорят много дурного, но вспомните, что мой жених обязан ему всем.

Брага встал со стула с видимым негодованием и подсел к одному из карточных столов.

Лидия осталась одна и продолжала украдкою глядеть на дверь передней.

Барон, который во все это время сидел у окна и курил сигару, поглядывая с беспокойством на Брагу и на Лидию, наконец решился подойти к ней.

- Лидия Сергеевна! - начал он нерешительным голосом.

Лидия, выведенная из задумчивости, вздрогнула и быстро приподняла головку.

- Это вы, барон, - сказала она гордо и почти презрительно, - я вас не ожидала сегодня.

- То есть - я лишний? - глухо проворчал барон.

- Мои слова не требуют пояснений, - твердо сказала Лидия, поднимаясь со стула и решаясь снова уйти в гостиную.

- Лидия, - прошептал барон с стесненною яростью, останавливая ее за руку, - вы шутили с огнем, берегитесь.

- Кто же шутил с вами?

- Вы, вы, Лидия Сергеевна.

Лидия уже была на пороге гостиной, но в эту минуту отворилась дверь залы, и Званинцев, слегка кивнувши головою гостям и хозяину, шел прямо к ней, ведя под руку Варвару Андревну Севскую.

Варвара Андревна была очаровательно любезна, когда только хотела быть такою. В этот вечер вкус и почти роскошь ее костюма, тихая, благородная походка, улыбка на губах - все говорило, что она решилась разыграть роль нежно любящей матери. Званинцев тоже был одет чрезвычайно парадно, вероятно из уважения к своей даме.

- Ma chere enfant, (Дорогая моя девочка (франц.).) - начала Варвара Андревна, протягивая руку к девочке, немного смущенной ее появлением в эту минуту.

Лидия молча поцеловала ее руку и поставила большие кресла.

- Отчего ты так бледна сегодня? - ласково спросила Севская, касаясь тихо своей бледной рукой прозрачных щек Лидии. - А где же Митя?..

- Он уехал, Maman, - отвечала робко Лидия.

- Уехал? - спросила мать.

- Он через четверть часа будет, - заметил громко Брага. Услыхавши его голос, Севская довольно презрительно взглянула на него в лорнетку.

- Кто это? - спросила она Лидию.

- Друг Дмитрия Николаевича, - отвечала та, опуская глаза в землю.

- Да, помню... он к Мите ходит - пустой человек, - заметила Севская, -

хоть бы ты, мой ангел, - обратилась она к Лидии, - поговорила Митеньке, что странно ему связываться с разными пустыми людьми... тебя он больше послушает? Не правда ли, Иван Александрович?

- О чем вы говорите? - сказал Званинцев, который в эту минуту пристально глядел на Брагу.

- Я говорю... - начала было Севская, - да вот и Митенька, - сказала она, видя входившего сына.

Дмитрий быстро подошел к матери и поцеловал ее руку - потом, подавая Лидии сверток:

- Вот Babu-polka, Лидия, - сказал он тихо.

Лидия взяла сверток и отвечала обычной благодарностью.

- Вы за этим и ездили? - равнодушно спросил Званинцев, указывая на сверток.

- Да.

- Делает вам много чести, - заметил Иван Александрович с полуулыбкою.

- Это-то хорошо, - привязалась мать, не понявши легкой насмешки Званинцева, - это-то хорошо, Митя, да вот что нехорошо, и Лидинька, верно, скажет, что нехорошо: зачем ты не оставишь знакомства с разными пустыми людьми, всему свое время, голубчик мой: теперь ты будешь женат... хорошо ли?..

- С какими пустыми людьми, маменька? - спросил побледневший Севский.

- Да нет, хоть с этим-то, - ответила мать, нагло лорнируя Брагу.

Севский вспыхнул и прежде всего взглянул на Званинцева, но гордая и спокойная физиономия этого человека заставила его опустить глаза в землю.

- Я думаю, - важным и звучным голосом сказал Званинцев, - что ваш сын в таких летах, Варвара Андревна, что сам имеет полное право избирать себе связи...

- Ох, батюшка, - заметила Севская, - ты все по-своему судишь, и по твоему-то хорошо - да каково-то будет нам с Лидочкой? - прибавила она, целуя Лидию в голову и чуть не плача, потому что эта женщина способна была плакать когда, где и как угодно.

На губах Званинцева мелькнула змеиная улыбка демона, который видит, как хорошо сети опутали жертву.

Севский молчал, он был убит: он видел в будущем наступательные и оборонительные союзы матери, то с Званинцевым против Лидии, то с Лидиею, с его будущей женою, против него самого, - он видел всю эту семейную трагедию, он знал, что Званинцев видит это еще лучше его, и не имел права обвинить этого благородного, великодушного человека. Да и как сметь обвинять его?

Он защищал его свободу, он, этот гордый человек, для него выносил капризы его больной матери, он, наконец, этот игрок Званинцев, сел с нею и с каким-то стариком с Анною на шее за копеечный преферанс.

Лидия и Севский снова остались одни.

- Что вы скажете, Лидия? - грустно обратился к ней молодой человек, опираясь руками на спинку ее кресла.

- Послушайте, Дмитрий, - отвечала ему она, - вы иногда не правы перед вашей матушкой.

- Так, я это знал, - с отчаянием прошептал молодой человек, - и вы -

против меня?

- Против вас?.. я? - возразила Лидия своим серебряным голосом; - вы ребенок! вы не хотите слушать людей, которые желают вам добра.

- Кого ж это? не Званинцева ли?

- Неужели вы не благодарны, Севский? - возразила Лидия с тихим укором.

- Этого еще недоставало! - почти с бешенством сказал тот. - О да, я несчастен, - начал он после минуты молчания.

- Воображением, - холодно добавила его невеста.

- Вы слышали о Позвонцеве? - спросил Севский мрачно и глухо.

- Это не ваши слова, Дмитрий Николаич, - насмешливо отвечала молодая девушка, - это - слова вашего друга.

- Лидия...

- Вы сердитесь?

- Он вам не нравится?

- Кто?

- Тот, кого вы с насмешкою назвали моим другом.

- Скажу вам откровенно - да.

Севский опустил голову и почти коснулся обнаженного плеча своей зевесты, с которого спустился нечаянно легкий газовый шарф.

- Лидия... - сказал он страстным шепотом, - вы хотите, чтобы я разорвал связи с моим лучшим другом?

- Я ничего не хочу, Дмитрий Николаевич, - холодно сказала его аевеста, выставя вперед нижнюю губку и поправляя спустившийся газ.

- Вы хотите этого? да говорите же, Лидия, - умоляющим тоном сказал снова Севский.

Лидия улыбнулась ему обаятельною, обещающею целую бездну наслаждений улыбкою.

- Лиди, вы знаете, - я раб вашей воли, - отвечал на эту улыбку молодой человек и в забытьи страсти снова склонился головою к ее плечу. Бедная голова его! Она горела, от нее было жарко даже Лидии.

А она отвернулась в сторону, чтобы скрыть презрительную улыбку. Она оборотилась только тогда, когда сквозь газ почувствовала на своем плече горячий поцелуй молодого человека.

- Севский! - сказала она с укором.

- Разве вы не моя, Лиди, - сказал ей Севский, сжавши ее руку, - разве вы не моя жена, моя сестра, моя подруга...

- Дитя вы, Севский, - рассеянно прервала его девушка, освобождая из рук его свою руку.

Это равнодушие обдало его холодом. Мрачный и грустный, он подошел к столу, за которым сидела его мать и Званинцев. Мать его ставила ремизы и бесилась.

- С вами нельзя играть, мой батюшка, - обратилась она к Званинцеву, который объявил игру без козырей.

- Да - я счастлив, - беззаботно заметил тот.

- Дайте мне сыграть за вас следующую игру! - обратился к нему Севский.

- За меня? - пожалуй, - отвечал тот, - только заметьте, молодой человек, - прибавил он с улыбкою, - что играть за себя я позволяю только в картах.

И, обремизивши опять Варвару Андревну, которая пошла вистовать с приглашением, он встал со стула, уступивши место Севскому, мимоходом взял карту в лото и, закуривши сигару, подошел к Лидии.

- Зачем у вас барон сегодня? - спросил он ее.

- Не знаю, - отвечала Лидия с невольным смущением.

- За что вы прогнали вашего жениха? - снова спросил он беспечно, разваливаясь подле Лидии в больших креслах, в которых сидела прежде Варвара Андревна.

- Я его не прогоняла, - отвечала, судорожно смеясь, девушка.

- Ну, удался ли ваш наступательный союз с Варварой Андревной? - еще спросил он, показывая сигарою на печально сидевшего у окна в противуположном углу Александра Иваныча.

- Вам это лучше знать, - отвечала Лидия с тем же судорожным смехом.

- Вы, кажется, думаете, что я всемогущ?

- Почти, - сказала Лидия, опуская головку.

- Помилуйте, я играю всегда роль примирителя или ровно ничего не делаю.

- Вы выиграли, Иван Александрович! - вскричал в эту минуту Мензбир со стола, где играли в лото.

Лиди вздрогнула. Для нее чем-то роковым и странным показался этот выигрыш.

Званинцев погладил правою рукой свою черную бороду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снежная вьюга крутилась вихрем и стучала в окно маленького домика в одной из самых отдаленных линий Васильевского острова.

По небольшой комнате, на обветшалых и грязных стенах которой развешаны были старинные портреты Петра II и Екатерины 1-й, ходил неровными шагами знакомец наш барон. Он был, по-видимому, в сильном лихорадочном волнении и беспрестанно смотрел на часы.

- Сударыня, - вскричал он наконец с нетерпением в щель двери другой комнаты, - сударыня!

- Что, батюшка? - отвечал оттуда дряблый и визгливый голос.

- Если меня еще обманули, - сказал барон, - то черт задави мою душу...

В комнате сильно плюнули на пол.

- Фу ты батюшки, ругатель какой, - завизжал там тот же голос, - да уж говорят тебе, батюшка, что будет. Ведь еще семи нет.

Барон заходил по комнате.

Минут через десять на дворе послышался лай собак.

- Спрячьтесь, батюшка, спрячьтесь, - закричал женский голос из комнаты, и барон, дрожа от внутреннего волнения, поспешил укрыться за большим деревянным шкафом с платьем.

В комнату вбежала Лидия, вся закутанная в меховой салоп и засыпанная вьюгой; она быстро порхнула в дверь, из которой женский голос разговаривал с бароном.

Барон вышел из-за шкафа.

Страшно и отвратительно было бы постороннему взглянуть на него в эту минуту, лицо его было покрыто смертною бледностью и обрамлено щетиной поднявшихся дыбом рыжих волос, по временам яркий румянец пятнами вспыхивал на этих синеватых щеках, изобличая внутреннее волнение и присутствие чахотки; ноги его ходили ходуном, как говорят русские, руки судорожно тряслись.

Он подошел к двери и стал смотреть в щель. Чем больше смотрел он, тем сильнее становилось его волнение, тем ярче и жарче выходили на щеках его пятна, сделавшиеся наконец кровавыми. Еще минута и он упал бы, кажется, в страшных судорогах.

Он наконец сжал ручку двери - и дверь отворилась.

В комнате Лидия одна полулежала на канапе - перед нею было разложено несколько только что сшитых платьев, из которых одно, только что скинутое, упало к ее ногам.

Крик ужаса вырвался у нее при появлении барона. Она хотела было привстать - но, повинуясь голосу стыда, закрылась только и прижалась к углу камина.

- Тетушка!.. - закричала она. Барон улыбнулся бесстыдной улыбкою.

Лидия посмотрела вокруг себя с ужасом. Она была одна в комнате, двери в спальню тетки были заперты изнутри задвижкою.

- Лидия, - с судорожным трепетом начал барон, приближаясь на два шага,

- вас не спасет никто и ничто... вы в моих руках, в моих, Лидия.

Бедная девочка ломала руки с отчаяния: гнусная предусмотрительность не оставила кругом ее ничего, чем бы можно было защититься. Барон сделал еще шаг.

- Вы меня знаете, - продолжал он, - знаете, что я не шучу, со мной шутили долго, да нельзя же шутить вечно.

Лидия отвернулась с отвращением.

Она молчала, - она знала, что перед нею не человек, а раздраженный зверь... Но она почувствовала прикосновение чужой руки.

Она вскочила и по невольному чувству сжала руки с умоляющим видом.

- Барон, барон... - говорила она.

За дверями комнаты послышался смех, перерываемый кашлем.

- Перестаньте дурачиться, - сказал барон, успевши наконец совладеть с собою и придавая тону своих слов самую невозмутимую холодность, - вы в моих руках, я это сказал вам.

Слова его были прерваны сильным лаем собак на дворе. Лидия бросилась к окну.

Барон удержал ее и обхватил своими жилистыми руками. Между зверем и девочкой началась тогда борьба. Гибкая, как пантера, Лидия вырвалась было из его рук, но барон снова схватил ее.

- Лидия, - шептал он, страстно сжимая ее слабые, нежные члены. Сильный удар раздался в эту минуту в дверь комнаты.

Лидия рвалась из рук барона, который обеспамятел и не слыхал ничего.

Еще удар, и ржавые, старые задвижки уступили силе этого удара.

Барон опамятовался, когда сильная рука оттащила его и с презрением бросила, как гадину, на пол.

Лидия забыла даже о беспорядке своей одежды, - с таким благоговением взглянула она на прекрасный, величавый образ, стоявший перед нею с невозмутимым спокойствием.

Ибо это был Званинцев.

Она схватила его руку.

- Оденьтесь, Лидия, - сказал он ей, - и поедемте. Вон! - обратился он к приподнявшемуся с пола барону.

Барон заскрежетал зубами - но, покорно склонивши голову, вышел.

Званинцев тоже оставил девочку.

Через пять минут она вышла в залу совсем одетая.

- Иван Александрович! - сказала она тихо, подходя к нему и схватывая его руку, - вы меня спасли... вы, всегда вы, везде вы... - повторила она с страстным увлечением.

Званинцев взглянул ей в глаза.

- Благодарю вас, - робко прошептала девочка, опуская взгляд.

- Ну, - сказал Званинцев с холодностью, - одно из моих предвещаний сбылось: вас продали.

Лидия отступила с ужасом и провела рукою по лбу, как бы пробудясь от сна и отгоняя прочь призраки.

Потом она спокойно подняла глаза на Званинцева.

Минутное увлечение, под влиянием которого этот человек явился ей в ореоле света, рассеялось от его холодных слов.

Но в этом спокойном взгляде девочки Званинцев прочел немую покорность...

- Куда я должен везти вас, Лидия? - обратился он почтительно к молодой девушке.

- Домой, - прошептала она.

- Вы уверены, что ваш отец не виноват... Лидия зарыдала.

- Иван Александрович, - сказала она с судорожным трепетом, - я поеду к матери Севского?

- Я должен вам сказать, мое бедное дитя, - отвечал Званинцев, смотря на нее с состраданием, - что это более чем невозможно. Что о вас подумают?

- Я расскажу ей все, - сказала Лидия.

- Вам не поверят, - твердо отвечал Званинцев.

Девочка ломала руки.

- Сжальтесь надо мною, Званинцев, - пролепетала наконец она, сжимая его руки, - у меня нет никого на свете... никого... в моего жениха я не верю.

- И не будете верить, когда он будет вашим мужем? - спросил Званинцев, смотря на нее пристально.

- Он никогда не будет моим мужем, - с увлечением вскричала девочка.

- Вы больны, вы в лихорадке, дитя мое.

- Неужели вы думаете, что женщина может любить ребенка? - спросила Лидия, дрожа нервически, но твердо и прямо взглянувши на Званинцева.

- Дело не в том, - отвечал он с полуулыбкою, - куда же мне везти вас?

- К вам, - быстро сказала Лидия.

Званинцев молча поклонился и подал ей руку. Они вышли.

. . . . . . . . .

Вьюга перестала бурлить... туман редел на небе... рога молодого месяца вырезались из-за облаков. Полозья саней едва шелестели по мягкому новому снегу, лошадь мчалась как стрела.

Морозные ночи севера стоят иногда полуденных ночей.

Лидия дрожала, закутанная в свой легкий салоп... но она дрожала не от холоду. Званинцев заметил это.

- Вам холодно, - сказал он с заботливостью, - давайте я вас закрою, -

продолжал он, раскрывая полы своей огромной медвежьей шубы.

Молодая девушка быстро, почти ни минуты не колеблясь, прижалась к нему

- он закрыл ее так, что из меха виднелось только ее личико, пылавшее румянцем. То был румянец лихорадочного волнения, ибо он слышал, как неровно и часто стучало ее маленькое сердце на его груди.

- Боюсь, чтобы с вами не было лихорадки, - заметил он, отогревая в своей руке ее тонкие пальцы.

Лидия улыбнулась сквозь слезы.

- О чем же вы плачете, дитя мое? - начал Званинцев, - все это должно пройти для вас, как смутный сон, как бред лихорадки, я отвезу вас к одной почтенной даме, она вас примет как дочь, и верьте мне, что от нее вы можете идти под венец с кем угодно.

- Я никогда не выйду замуж, - прошептала Лидия.

- Ну, если вы хотите, - вы останетесь у нее всегда и постоянно; она -

моя тетка, добрая старушка, которая любит меня без памяти, наконец, вы можете вступить на сцену с вашей красотой, с вашим талантом...

Лидия зарыдала и спрятала голову на грудь Званинцева.

- Странный вы ребенок, Лидия, - сказал он кротко. - Вы плачете, как будто что-нибудь потеряли, когда на поверку оказывается, что вы выиграли.

- Да, вы этого не поймете, - вскричала девочка с истерическими рыданиями. - Зачем вы спасли меня, Званинцев?.. кто вас просил обо мне заботиться, - я знаю, что вам все известно, что все эти гнусные люди в вашей власти; но зачем, зачем вы встали над ними так высоко?... Званинцев, Званинцев, - продолжала она голосом умоляющей страсти, - пока вас не было, пока вы не стали ходить к нам, я была иногда счастлива и могла бы быть верной женой... я было полюбила Севского... он был благороден, он был нежен и добр, он был ребенок, как я же, больше меня...

- Чем же я помешал вам? - грустно спросил Званинцев.

- Чем?.. и вы еще спрашиваете... О! не притворяйтесь, бога ради, Иван Александрович, я вас слишком хорошо знаю... вы смеялись надо мною, смеялись над ним.

- Я хотел вам обоим добра.

- Довольны ли вы теперь! - быстро вскричала Лидия, поднимая на него глаза... - Я люблю вас.

- Лидия.

- Постойте, - перервала она его с усилием, - постойте... не говорите ничего... я вас знаю... вы уморили Воловскую... не возражайте, я это знаю...

я этому верю... вы любить не можете, ваша любовь - смерть.

- И жизнь, Лидия, - улыбаясь, сказал Званинцев, отстегивая полог саней и внося на руках по лестнице девочку, которая в забытьи обвила своими руками его шею.

Он отпер дверь, потому что не имел никогда привычки, возвращаясь, поздно домой, будить своих людей. Он внес Лидию в свой кабинет и, тихо, бережно сложивши ее на турецкий диван, зажег лампу; ничто не изменяло неподвижному, беспечному спокойствию его физиономии, и лампа осветила перед Лидиею тот же прекрасный, величавый мужской образ. Она трепетала, как в лихорадке, бедная девочка, но глаза ее, облитые влагою, не могли оторваться от Званинцева.

Он взял маленький табурет и сел подле нее.

- Лидия, - начал он, гладя на своей руке ее маленькую руку, - вы сказали слово, которое должно решить навсегда вашу и мою участь. Слушайте же меня.

- Я вас слушаю, - шепнула она, тщетно силясь оторваться от него глазами.

- Воловская умерла, потому что она не могла жить, - сказал он твердо и грустно, - я ее любил, но и на нее даже смотрел я как на камень: выдержит обделку - хорошо, не выдержит - что делать!

Лидия провела рукою по лбу.

- Во всем и везде я хочу правды, - продолжал Званинцев с невозмутимым спокойствием, - любовь и женщина - самые лучшие вещи на свете, - это мой единственный интерес, потому что другим мне нечем заняться... но я не хочу никогда, чтобы раскаивались в любви ко мне... Для этого - я говорю вещи прямо и сам не терплю полупризнаний, полупреданности.

Лидия с ужасом закрыла лицо руками, вырвавши с усилием свои пальцы из рук Званинцева.

- Не бойтесь, Лидия, - сказал Званинцев улыбаясь, - не бойтесь, вы в безопасности до тех пор, пока сами не предались мне... Вы еще не в моей власти.

Лидия приподнялась и судорожно сжала руку Званинцева.

- Я вам сказал, - продолжал он, - что я отвезу вас к тетке!..

- Нет, нет, - сказала она с замирающим шепотом страсти, обвивая его шею и безумно-нежно смотря ему в глаза... - Я погибла, я навсегда погибла... но я от вас не отстану, я от тебя не отстану, мой милый... слышишь ли ты это?

И она в беспамятстве упала в его объятия.

Званинцев взял флакон eau de Cologne (одеколона (франц.).) и опрыскал ей лицо освежающею влагою... она снова пришла в себя, и снова пробудившееся чувство стыда заставило ее склониться лицом к подушке дивана.

- Повторяю вам, что я не хочу увлечения, - сказал ей Званинцев, -

свободно, разумно должна предаваться женщина, если она хочет только быть равной мужчине.

- Вы меня не любите, - глухо рыдала Лидия.

- Я могу любить только равное себе, дитя мое, - отвечал Званинцев. - Вы увлечены теперь, я вам явился романтическим героем-избавителем, а что, если бы я сказал вам, что все это - только заранее подготовленная сцена?..

- Все равно, - вскричала девочка, - я люблю вас.

- Что я по крайней мере предвидел вашу судьбу и свою роль.

- Я люблю вас.

- Что я был уверен в том, что вы меня будете любить, с первой нашей встречи.

- Званинцев!..

- Что я сказал себе: она должна быть моей рабою.

Лидия быстро вскочила с дивана и стала перед ним бледная, трепещущая.

- Что я знаю это, - продолжал Званинцев с бесконечною нежностью.

- Он меня любит! - вскричала девушка, падая к его ногам и скрывая свою голову на груди Званинцева.

- Да, я тебя люблю, мой светлый ангел, - сказал он, страстно сжимая ее в объятиях... - Я тебя люблю, потому что я тебя создал, - продолжал он, сажая ее снова на диван и склоняясь головой к ее коленам... - Ты видишь, я у ног твоих, ты видишь, я твой раб, моя сестра, моя подруга... Лидия, Лидия, -

говорил он, увлекаясь все более, - путь мой кончен, эта минута - вечность, эта гордость, которой я теперь полон - целый мир, необъятный мир блаженства: я могу наконец, не стыдясь самого себя, обливать слезами твои руки, твои ноги, дитя мое, могу предаваться всем безумствам страсти... Мой ангел, моя подруга - еще раз скажи мне, что...

- Что я отрекаюсь от всего, - сказала Лидия страстным шепотом, - что в твоей любви целое небо, что иного я не хочу...

- На жизнь и на смерть, - сказал Званинцев, взявши ее руку напечатлевая поцелуй на ее устах. . . . . . . . . . .

Читатели мои ждут, вероятно, кровавой развязки, - но, по долгу повествователя, я обязан сказать им, что о дуэли и в помине не было.

Севского убедила его матушка, что все это случилось к его счастию.

О Званинцеве и Лидии нет ни слуху ни духу. Они уехали из Петербурга.

Севский где-то уже столоначальником.

Аполлон Григорьев - Один из многих - 02, читать текст

См. также Григорьев Аполлон Александрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :