Николай Гейнце
«Самозванец - 06»

"Самозванец - 06"

XVI

СТАРАЯ ГАЗЕТА

"Однако же и умница этот Савин! Приятно иметь дело с таким человеком!" - думал граф Сигизмунд Владиславович, занимаясь своим туалетом и решив, действительно, в этот же день открыть глаза старику Алфимову и спасти кассира Сиротинина.

"Какой, поистине, гениальный план он придумал... Оказать услугу старику, сделать самостоятельным сына и обоих иметь в руках, да к тому же оказать услугу человеку, который, ох, как может повредить мне... Это великолепно!"

Граф прыснул на себя духами из маленького пульверизатора, бросая последний взгляд на себя в зеркало, и, приказав находившемуся тут же, в его спальне, лакею подать себе шляпу и перчатки, вышел через кабинет и залу в переднюю.

- Экипаж подан?

- Так точно, ваше сиятельство!

Граф Стоцкий вышел, спустился с лестницы, сел в карету и крикнул кучеру:

- На Невский, в контору Алфимова.

Через какие-нибудь четверть часа карета остановилась у банкирской конторы.

Прежде всего Сигизмунд Владиславович зашел в помещение кассы к молодому Алфимову.

Иван Корнильевич не заметил вошедшего к нему графа Стоцкого.

Он сидел над полу разорванной и смятой газетой и, казалось, впился глазами в печатные строки.

- Жан, что с тобой? - должен был дотронуться до его плеча граф Сигизмунд Владиславович.

Молодой человек вздрогнул.

- А! Что?! Это ты, Сигизмунд... На, читай, это ужасно!

- Что такое?

- Ведь ты говорил мне совсем не то...

- Да скажи толком, ничего не понимаю...

- Читай...

Граф Стоцкий был до того поражен видом молодого Алфимова, что сразу и не обратил внимания, что он совал ему в руки разорванную газету.

Он и теперь, взяв ее из рук Ивана Корнильевича, продолжал смотреть только на него.

Смертная бледность молодого человека сменилась легкою краской, глаза его вдруг замигали и наполнились слезами.

- Ты плачешь... Над старой газетой... Чудно!..

- Прочти, это ужасно... Несчастная...

- Кто?

- Прочти...

Граф Сигизмунд Владиславович перевел глаза на газету. Она оказалась старым номером "Московского Листка", как можно было видеть из до половины оторванного заголовка.

- Откуда у тебя эта газета?

- Принесли завернутые деньги... Я случайно бросил взгляд и прочел... Да прочти сам. Вот здесь...

Иван Корнильевич указал графу на довольно большую заметку под рубрикой "Московская жизнь", заглавие которой гласило: "Жертва веселого притона".

В заметке этой подробно и витиевато было рассказано о самоубийстве колпинской мещанки Клавдии Васильевны Дроздовой, бросившейся на мостовую с чердака дома на Грачевке и поднятой уже мертвой.

Причиной самоубийства выставлен обманный привоз молодой девушки в Москву из Петербурга содержательницей одного из московских веселых притонов под видом доставления места, побег молодой девушки, преследование со стороны швейцара притона, окончившееся роковым прыжком несчастной на острые камни мостовой.

Репортер придал заметке романтический колорит и описал в общих чертах внешность самоубийцы, назвав ее чрезвычайно хорошенькой, грациозной молодой девушкой.

"Вскрытие трупа обнаружило, - добавлял он, - что покойная была безусловно честная, непорочная девушка. Против содержательницы веселого притона возбуждено судебное преследование".

Видно было, что, несмотря на то, что швейцар и дворник быстро стушевались, полиция сумела напасть на след несчастной и заставила их быть разговорчивыми.

Граф Сигизмунд Владиславович невольно побледнел и задрожал во время чтения этой заметки.

- Это ужасно! - воскликнул он, бросив газету. - К сожалению, случается во всех столицах мира.

- Но ведь это Клодина.. - перебил его с дрожью в голосе молодой Алфимов.

- Кто?

- Клодина... Белокурая Клодина, которая живет в Москве и которой ты переводишь от меня деньги, чтобы, как ты говоришь, избегнуть с ее стороны скандала...

Граф Стоцкий уже настолько умел совладать с собой, что неподдельно расхохотался.

- Ты с ума сошел... Клодина и... эта несчастная честная девушка.

Граф продолжал неудержимо хохотать.

- Чего же ты хохочешь?.. Разве это не она?.. Клавдия Васильевна Дроздова из Петербурга... Конечно же она...

- Ой, перестань, не мори ты меня окончательно со смеху... - не переставая хохотать, проговорил граф Сигизмунд Владиславович.

- Я ничего не понимаю...

- Вот с этим я с тобой совершенно согласен, - перестав смеяться, заметил граф Стоцкий.

Иван Корнильевич смотрел на него широко открытыми глазами.

- Ты должен благодарить Бога, что я хохочу, так как я мог бы на тебя серьезно рассердиться. Ведь вывод из всего того, что ты мне здесь нагородил, один... Это то, что я тебя обманул и обманываю, что я клал и кладу в карман те деньги, которые брал и беру для пересылки твоей любовнице.

- Она не была моей любовницей.

- Толкуй больной с подлекарем.

- Клянусь тебе!

- Это безразлично и ничуть не изменяет дела, ну, женщина, которая выдает себя за твою любовницу. Значит, я у тебя крал эти деньги.

- Я этого не говорил, - смутился молодой Алфимов.

- То есть, ты не сказал мне прямо в глаза, что я вор, но сказал это, заявив, что несчастная девушка, окончившая так печально свою молодую жизнь в Москве, и твоя Клодина одно и то же лицо...

- Меня поразило совпадение имени, отчества и фамилии.

- Какие такие у них имена, отчества и фамилии, у крестьян и мещан... Дроздовых в России тысячи, среди них найдутся сотни Васильев, у десятка из которых дочери Клавдии... Я сам знал одну крестьянскую семью, где было семь сыновей и все Иваны, а по отцу Степановичи, по прозвищу Куликовы. Вот тебе и твое совпадение. Поройся-ка в адресном столе, может, в Петербурге найдешь несколько Иванов Корнильевичей Алфимовых, а по всей России сыщешь их, наверное, десяток...

- Благодарю тебя, ты меня успокоил, значит, это не она... - сказал молодой Алфимов, не поняв или не захотев понять намек своего сиятельного друга на его плебейское происхождение.

- Конечно же, не она... Успокойся, жива она тебе на радость... Можешь даже взять ее в супруги.

- Оставь шутки...

- Впрочем, виноват, опоздал... По моим последним сведениям, она из Москвы уехала с каким-то греком в Одессу и жуирует там... Сына же твоего...

- Какого моего сына? - вскрикнул Иван Корнильевич.

- Ну, все равно, ребенка, которого она выдает за твоего, она оставила в Москве, в одном семействе, на воспитании.

- Вот как!

- А то видишь ли... Будет она тебе бросаться с крыши, чтобы сохранить свою честь... Не тому она училась у нашей полковницы.

- Ты прав, а я не сообразил... О, сколько я пережил страшных минут...

- Глуп ты, молод, поэтому-то я над тобой расхохотался и ничуть на тебя не обиделся...

- Прости, Сигизмунд... - пожал ему руку Иван Корнильевич.

- Полно, в другой раз только не глупи... Ну, что твое дело с Дубянской?

Молодой Алфимов сделал отчаянный жест рукой.

- Все кончено!.. Она оттолкнула меня, как скоро оттолкнут и все...

- Уж и все...

- Ведь недочет в кассе снова откроется.

- Мой совет тебе - выделиться.

- То есть как выделиться?

- Потребовать от отца свой капитал, и шабаш...

- Это невозможно!

- Но ты сам говоришь, что долго скрывать недочета будет нельзя... И, кроме того, знаешь русскую поговорку: "Как веревку не вить, а все концу быть".

- Так-то так... Но я на это не решусь... Будь, что будет... Авось...

- Ну, как знаешь...

В это время у окошка кассы появились посторонние лица.

Иван Корнильевич занялся с ними.

Граф Сигизмунд Владиславович вышел из кассы и отправился в кабинет "самого", как звали в конторе Корнилия Потаповича Алфимова.

- А, вашему сиятельству поклон и почтенье... - весело встретил старик Алфимов графа Стоцкого. - Садитесь, гостем будете.

- Здравствуйте, здравствуйте, почтеннейший Корнилий Потапович, - сказал, усаживаясь в кресло, граф Сигизмунд Владиславович.

- А вечерок-то у нашей почтеннейшей Капитолины Андреевны не удался...

- То есть как не удался?

- Верочка-то оказалась барышней с душком, да с характерцем...

- Н-да... Но ведь это достоинство...

- Как для кого, для вас, молодых, жаждущих победить, пожалуй, ну, а для нас, стариков, которая покорливее, та и лучше...

- Пустяки, для вас не может быть непокорных... У вас в руках современная сила - золото...

- Мало из молоденьких-то это понимают... - усмехнулся Корнилий Потапович.

- А мать-то на что... Внушить...

- Так-то оно так... А все же, как она вчера к этому молодцу прильнула, водой не разольешь... Кто это такой?.. В первый раз его видел...

- Это Савин... Мой хороший друг...

- Савин... Савин... Это самозванец?..

- Да, пожалуй... Современный, если хотите...

- Позвольте, позвольте... Припоминаю...

И перед стариком Алфимовым пронеслись картины прошлого, он вспомнил "крашеную куклу" - Аркадия Александровича Колесина, Мардарьева, его жену, разорванный вексель и нажитые на этом векселе и на хлопотах о высылке Савина из Петербурга деньги.

Он не знал Николая Герасимовича, и Николай Герасимович не знал его.

Неужели теперь он, как бы в возмездие за сделанное ему зло, отобьет от него Веру Семеновну Усову, от которой старик пришел вчера положительно в телячий восторг?

- Так это Савин?..

- Да, Савин...

- Он ей голову как раз свернет...

- Едва ли... Мать зорка, не допустит...

- Что мать с девкой поделает, как взбесится... А хороша! Славный, преаппетитный кусочек...

- Что говорить, султанский...

- Султанский, это правильно...

У старика у углов губ показались даже слюнки.

Графу Сигизмунду Владиславовичу даже стало противно.

Он переменил разговор.

- Что с вашим Иваном? - спросил граф.

- А что?..

- Точно его кто в воду за последнее время опустил, я сегодня был у него, сидит, точно его завтра вешать собираются...

- Уж не говорите... Сам вижу, как малый сохнет; уж я пытал его, не влюблен ли?..

- Что же он?

- Говорит, нет... Может вам, ваше сиятельство, по дружбе проговорился.

- Я-то знаю, да не то это...

- Знаете... В кого же?

- В Дубянскую он влюблен, в Елизавету Петровну...

- Она кто же такая?

- Бывшая компаньонка Селезневой.

- А... Так ее фамилия Дубянская...

- Да...

- Дубянская... Дубянская... А ее мать, урожденная она не Алфимовская?..

- Уж этого я не знаю, - удивленно вскинул на него глаза граф Стоцкий.

- Так, так, это разузнать надо, - как бы про себя пробормотал старик. - Что же, если она хорошая девушка, я не прочь, - сказал он графу.

- Да она-то прочь...

- С чего это? Кажись, Иван тоже красивый парень, богат и сам, и мой наследник...

- Не тем тут пахнет!.. Влюблена она...

- Блажь...

- То-то, что не блажь... Жених у ней...

- Это другое дело... Богатый?

- Нет, не богат, да к тому же теперь он в тюрьме...

- Кто в тюрьме?

- Жених ее.

- Хорошего гуся подстрелила... Острожника, - презрительно заметил Корнилий Потапович.

- Ведь не все виновные в тюрьму попадают...

- Толкуй там...

- Верно, чай, знаете поговорку: "От сумы да от тюрьмы не зарекайся".

- Кто же он?

- Ваш бывший кассир, Сиротинин.

Корнилий Потапович вытаращил глаза, растопырил руки и так и остался у своего стола, вопросительно глядя на графа Сигизмунда Владиславовича.

XVII

ОТКЛИКИ ПРОШЛОГО

- Сиротинин? - после довольно продолжительной паузы спросил старик Алфимов.

- Да, Сиротинин...

- К чему же вы, ваше сиятельство, прибавили, что в тюрьме сидят и невинные люди... Это вы, значит, о Сиротинине?..

- Может быть, и о нем...

Корнилий Потапович побледнел.

- Так не шутят...

- Я и не шучу... Но дайте мне слово, что все, что скажу вам, останется между нами.

- Извольте, даю.

- Я буду говорить с вами, как друг...

- Я вас давно считаю сам своим другом...

- И надеюсь, эта дружба не без доказательств. История с Ольгой Ивановной поставила меня во внутреннюю борьбу между моим другом графом Петром и вами, и вы знаете, что я в этом деле на вашей стороне...

- Знаю, знаю, - смутился старик, - и я не буду неблагодарен.

- Не об этом речь... Теперь эта история всплыла снова... Графиня, ваша дочь, откуда-то узнала, что проделал ее муж с ее подругой, семейное счастье графа разрушено... Я мог одним моим словом восстановить его и...

Граф Сигизмунд Владиславович остановился.

- И вы?.. - с дрожью в голосе спросил Корнилий Потапович.

- И я не сказал этого слова...

- Благодарю вас... - облегченно вздохнул старик Алфимов.

- В настоящее время я попал опять в тяжелую борьбу с самим собою... Я друг вашего сына, и вместе с тем, ваш друг...

- Моего сына?.. - вопросительно повторил Корнилий Потапович.

- Дружба к нему обязывает меня молчать, дружба к вам обязывает меня говорить... Я снова доказываю вам искренность моей дружбы и... скажу... Но я не желаю, чтобы ваш сын считал меня предателем, потому-то я и требую сохранения полной тайны...

- Да, поверьте мне, что я в этом случае буду могилой...

- Верю...

- Он грустен и ходит, как приговоренный к смерти. Причиной этого не одна несчастная любовь. В наше время от этого не вешают долго носа.

- Какая же причина?

- Он за последнее время, несмотря на мои советы, ведет большую игру, проигрывает по несколько тысяч за вечер; одна особа тут, кроме того, стоит ему дорого... У него много долгов, за которые он платит страшные проценты... У него есть свое состояние, но если так пойдет дело, то я боюсь и за ваше.

- Что вы хотите сказать?..

- Ревизия кассы показала вам сорок тысяч недочета, - продолжал граф Стоцкий, не обратив внимания на вопрос Корнилия Потаповича.

- Так вы думаете?.. - вскочил старик, задыхаясь, но снова сел.

- Я ничего не думаю, я только напоминаю вам факты... Теперь он заведует кассой один?

- Один... - упавшим голосом сказал старик.

- Так вот, если вы теперь неожиданно ревизуете кассу, то снова откроется недочет и еще более значительный...

- Что вы говорите!.. Значит Сиротинин - жених Дубянской - страдает невинно... Боже великий!..

- Проверьте кассу - более ничего я не могу вам сказать... Но главное, что это умрет между нами... Помните, вы дали слово.

- О, конечно, конечно... Но Боже великий! Это возмездие...

Граф Сигизмунд Владиславович простился с Корнилием Потаповичем и вышел.

До выхода из конторы он зашел к Ивану Корнильевичу.

- Что отец? - спросил тот. - Ты был у него?

- Он что-то очень мрачен...

- С чего бы это? Утром он был в духе.

- Уж не знаю... Будешь сегодня у Гемпеля?

- Не знаю.

- Прощай... Сегодня будет интересная и большая игра.

- Мне за последнее время чертовски не везет.

- У вас с шурином одна напасть... Очень вас любят бабы...

- Только не меня...

- Рассказывай... Так приезжай.

- Хорошо, приеду...

Граф Стоцкий вышел, сел в экипаж и велел ехать кучеру к Кюба.

"Ну, заварил кашу... Авось буду устами Савина мед пить".

Корнилий Потапович Алфимов сидел между тем в своем кабинете, облокотившись обеими руками на стол и опустив на них голову.

Он думал тяжелую думу.

Перед ним проносилось его далекое темное прошлое.

Созерцая эти картины, он иногда вдруг вздрагивал всем телом, как бы от физической боли.

- Дубянская... Дубянская... - повторял он. - Несомненно, она их дочь. Елизавета Петровна... Да, его звали Петром.

Он вспомнил своего барина Анатолия Викторовича Алфимовского и его красавицу-дочь Татьяну Анатольевну.

Вспомнил Алфимов, как вместе с этим барином, ровесником ему по летам, неутешным вдовцом после молодой жены, он вырастил эту дочь, боготворимую отцом.

Он, будучи крепостным, вырос с барином вместе, был товарищем его игр и скорее другом, нежели слугою.

Припомнилось ему, как расцветала и расцвела Татьяна Анатольевна и вдруг исчезла из родительского дома, захватив из шифоньерки отца сто пятнадцать тысяч.

Отец, ослепленный любовью к дочери, не замечал домашнего романа с приходящим учителем Петром Сергеевичем Дубянским, окончившийся бегством влюбленной парочки, но зоркий Корнилий, тогда еще не Потапович, следил за влюбленными.

Он погнался за ними, догнал их на одной из ближайших станций от Петербурга и под угрозой воротить дочь отцу и предать суду учителя, отобрал капитал, оставив влюбленным пятнадцать тысяч, с которыми они и уехали за границу, где и обвенчались...

Старик Алфимов вздрогнул.

Он вспомнил вынесенную им борьбу с искушением, отдать ли отцу отобранные деньги или не отдавать.

Грех попутал его - он не отдал денег, и они послужили основой его настоящего колоссального богатства.

Вернувшись в Петербург, он передал своему барину-другу о бегстве его дочери с учителем и неудачной будто бы погоне за ними его, Корнилия.

Барин умер после двухкратно, одного за другим повторившегося удара.

После его смерти в его письменном столе нашли вольную на имя Корнилия.

Корнилий, уже сделавшийся Корнилием Потаповичем, стал свободным человеком и богач ем.

До него доходили слухи и о беглецах.

Он слышал, что Дубянский выиграл в рулетку целый капитал, на который купил имение под Петербургом, да кроме того дочь получила наследство от отца, шестьдесят тысяч, не взятых ею из шифоньерки, и два имения.

Выигрыш в рулетку погубил Петра Сергеевича Дубянского.

Он пристрастился к игре и в конце концов проиграл и свой выигрыш, и состояние жены, которая умерла в чахотке.

Он решил кончить жизнь самоубийством, обобранный и обыгранный окончательно шулером Алферовым, который недавно судился и был оправдан присяжными заседателями.

Дубянская Елизавета Петровна, несомненно, дочь Петра Сергеевича Дубянского и дочери его, Корнилия Потаповича, барина-друга.

Все это разом пришло на ум старику Алфимову, который в водовороте светской и деловой жизни как-то и не думал о прошлом и пропускал мимо ушей доходившие до него известия.

Теперь лишь он, сгруппировав их вместе, понял всю подавляющую душу связь настоящего с прошедшим.

Он украл капитал у дочери своего барина, оставив ее с мужем почти без средств, вследствие чего, быть может, Дубянский попытался игрой составить себе состояние, но, как всегда бывает с игроками, игра, обогатив его вначале, в конце концов погубила его жену, самого его и сделала то, что его дочь принуждена была жить в чужих людях.

Сын его жены, Иван Корнильевич, влюбленный в эту девушку и сам растративший деньги, сваливает, умышленно отдавая ключ кассиру Сиротинину, вину на него, жениха Елизаветы Петровны Дубянской.

Все это представляет такую непроницаемую сеть жизни!

"Надо расчесться со старым долгом... На душе будет легче... - решил Корнилий Потапович. - Куда беречь, к чему?.. Хватит на все и на всех... По завещанию откажу все Надежде, та тоже будет в конце концов нищая... Ее муж игрок..."

"И Иван игрок..." - припомнился ему только что происходивший разговор с графом Стоцким.

"Да и этот-то не лучше их... Все одна шайка... Но граф мне нужен... Он много знает... Он опасен. А этот Савин. Ведь это тоже связь с прошлым... Это возмездие..." - неслось в голове старика Алфимова.

Но решение рассчитаться со старым долгом как будто облегчило его душу.

Он поднял голову и даже стал просматривать лежащие по столу бумаги.

"Я отправлю его на несколько дней в Варшаву, благо есть дело, и проверю кассу без него... Если, действительно, там недостача, я знаю,, что делать".

Внутренний голос говорил ему, что нечего сомневаться в том, что растратил не Сиротинин, а его сын Иван.

Корнилий Потапович позвонил.

- Попросите ко мне Ивана Корнильевича... - приказал он явившемуся служителю.

Через несколько минут молодой Алфимов вошел в кабинет Корнилия Потаповича.

Старик пристально через очки посмотрел на него.

Молодой человек имел чрезвычайно расстроенный вид и, видимо, не мог скрыть, при всех производимых над собой усилиях, своего смущения.

То, что за час перед этим казалось для старика Алфимова загадкой, теперь только явилось подтверждением страшных подозрений.

- Вы меня звали?..

- Да... Садись, дело есть...

Иван Корнильевич сел.

- У нас все благополучно?.. - вдруг спросил его Корнилий Потапович.

- Кажется... все... благополучно... - заикаясь, ответил не ожидавший или, быть может, очень ожидавший этого вопроса молодой Алфимов.

- Разве может в денежных делах казаться... - деланно шутливо заметил Корнилий Потапович, - ты еще сам капиталист, горе ты, а не капиталист...

Молодой человек вздохнул несколько свободнее.

- Все благополучно, - отвечал он уже совершенно твердо.

- Благополучно, так благополучно, и слава Богу... Тебе надо будет сегодня вечером уехать.

- Куда?.. - побледнел снова Иван Корнильевич.

- В Варшаву, на несколько дней... Надо переговорить и столковаться вот по этому делу...

Корнилий Потапович взял со стола бумагу и подал Ивану Кор-нильевичу.

- А как же... касса?.. - с трудом произнес он, взяв бумагу.

- Касса, что касса?.. Касса останется кассой... Артельщик под моим наблюдением будет вести эти несколько дней ежедневные расчеты...

- Прикажете сдать?..

- За сегодняшний день сделаем обыкновенную дневную проверку... Не ревизовать же тебя... Ведь ты сам хозяин, не наемный кассир, не Сиротинин...

Иван Корнильевич вздрогнул.

Это, как и все его смущение, не ускользнуло от зоркого глаза Корнилия Потаповича.

Ему теперь не надо было и ревизии.

Он знал заранее, что найдет в кассе в отсутствие сына.

Не знал только суммы недочета, но сумма в этом случае была безразлична.

Не надо думать, что происходило это безразличное отношение к сумме со стороны старика Алфимова в силу перевеса нравственных соображений, - нет, он даже теперь, решившийся расквитаться со старыми долгами, далеко не был таким человеком.

Не надо забывать, что у Ивана Корнильевича в деле был свой капитал, и Корнилий Потапович был уверен, что недочет, и прошлый, и настоящий, не превысит его, такой недочет не мог бы остаться незамеченым им.

Значит, деньги Корнилия Потаповича были целы.

Что же касается до решения сквитаться со старыми долгами, то взятые им у дочери своего барина сто тысяч рублей, принадлежащие по праву Елизавете Петровне Дубянской, даже со всеми процентами составляли небольшую сумму для богача Алфимова, и душевное спокойствие, которое делается необходимым самому жестокому и бессердечному человеку под старость, купленное этой суммой, составило для Корнилия Потаповича сравнительно недорогое удовольствие.

Он имел возможность себе его доставить.

- Так сегодня поезжай с курьерским... - сказал старик Алфимов.

- Слушаюсь-с.

Корнилий Потапович начал объяснять подробно суть поручения, даваемого им Ивану Корнильевичу, и давать некоторые советы, как вести себя и что говорить при тех или других оборотах дела.

Иван Корнильевич внимательно слушал.

Наконец старик кончил и взглянул на часы.

- Однако, мне пора по делу... Так сегодня, с курьерским...

- Слушаюсь-с.

Корнилий Потапович и Иван Корнильевич вдвоем вышли из кабинета.

Первый уехал из конторы, а второй вернулся в кассу.

XXVIII

ОЧНАЯ СТАВКА

Подозрения, высказанные графом Сигизмундом Владиславовичем и подтвердившиеся для Корнилия Потаповича при последней беседе с сыном, - оправдались.

При произведенной единолично стариком Алфимовым во время отсутствия сына проверке кассы обнаружился недочет в семьдесят восемь тысяч рублей.

"Вовремя надоумил граф, спасибо ему..." - подумал Корнилий Потапович, окончив тщательную проверку и убедившись, что цифра недочета именно такая, ни больше, ни меньше.

"Ведь времени-то прошло со дня его заведывания всего ничего... Эдак он годика в два и себя, и меня бы в трубу выпустил,.. А теперь не беда... Пополню кассу из его денег... сто двадцать тысяч, значит, вычту, а остальные пусть получает, а затем вот Бог, а вот порог... На домашнего вора не напасешься..."

"Но нет, этого мало... - продолжал рассуждать сам с собою, сидя в кабинете после произведенной поверки кассы и посадив в нее артельщика, Корнилий Потапович, - надо его проучить, чтобы помнил..."

Он провел рукою по лбу, как бы сосредоточиваясь в мыслях. "Надо освободить и вознаградить Сиротинина..." Вдруг он вскочил и быстро, особенно для его лет, заходил п кабинету.

- Да, так и сделаю... - сказал он вслух, вышел из кабинета а затем и из конторы.

Он прямо поехал к судебному следователю, производившему дело о растрате в его конторе.

Следователь в это время доканчивал допрос вызванных свидетелей.

Старику Алфимову пришлось подождать около часу, несмотря на посланную им визитную карточку.

Наконец его пригласили в камеру судебного следователя.

- Чем могу служить? - спросил сухо последний.

Бывший весь на стороне Дмитрия Павловича Сиротинина, он инстинктивно недружелюбно относился к этим "мнимо потерпевшим" от преступления кассира.

- Я к вам по важному, экстренному делу...

- Прошу садиться...

Корнилий Потапович сел на стул.

- Видите ли что...

- Опять растрата?.. - перебил его судебный следователь.

- Да... Нет... - смешался старик... - Совсем не то... У меня есть к вам большая просьба.

- Какая?

- Вызовите меня и моего сына для очной ставки с Сиротининым.

- Это зачем?.. - вскинул через золотые очки удивленный взгляд на Алфимова судебный следователь.

- Это необходимо...

- Но...

- Без всяких "но". Арестант Сиротинин категорически отказался заявлять на кого-либо подозрение в краже денег из кассы, признал, что действительно получал от вашего сына ключ от нее, следовательно, ни в каких очных ставках надобности не предвидится...

- Но я говорю вам, что это необходимо...

- А я попрошу вас не вмешиваться в производимое мною следствие.

- Но Сиротинин не виновен...

- Что-о-о?! Как вы сказали?.. - воскликнул следователь.

- Я сказал, что Сиротинин не виновен...

- Вы открыли вора?..

- Да... - чуть слышно произнес Корнилий Потапович.

- И он?..

- Мой сын...

- Он сознался?

- Нет, но он сознается при вас, и при мне, и при Сиротинине, здесь, на очной ставке... У меня в руках доказательства...

- И вы хотите начать дело против него?

- Нет... Я хочу, чтобы урок для него был памятен...

- Это другое дело... Хорошо... Ваш сын в Петербурге?

- Нет, он в Варшаве, но будет здесь послезавтра.

- В таком случае, я вызову вас повестками через два дня...

- Благодарю вас.

Корнилий Потапович простился со следователем, который на этот раз любезно протянул ему руку и очень ласково сказал:

- До свидания!..

- Повестки вы пришлете ранее?

- Повестки вы получите завтра.

Старик Алфимов вышел.

"Надеюсь, это будет ему уроком... Несчастному еще сидеть три дня... Ну, да ничего... Упал - больно, встал - здоров... Чутье, однако, не обмануло меня, Сиротинин не виновен... То-то обрадуется его невеста, эта милая девушка", - думал между тем судебный следователь, когда за Алфимовым захлопнулась дверь его камеры.

Вернувшемуся сыну старик Алфимов не сказал ни слова по поводу обнаруженного им недочета в кассе, подробно расспросил о поездке и исполнении поручения и даже похвалил.

У Ивана Корнильевича, во все время поездки страшно боящегося, что его отцу придет на ум в его отсутствие считать кассу, при виде спокойствия Корнилия Потаповича отлегло от сердца.

- Там следователь прислал повестки... - небрежно уронил старик в конце разговора.

- Следователь?.. - побледнел Иван Корнильевич.

- Да, и меня, и тебя вызывает, - подтвердил старик, от которого не ускользнуло смущение сына.

- Когда?

- На завтра.

Разговор происходил дома, вечером, вскоре по приезде молодого Алфимова с Варшавского вокзала.

Выйдя из кабинета отца, Иван Корнильевич прошел в свои комнаты, но ему, несмотря на некоторую усталость с дороги, не сиделось дома.

Мысль о завтрашнем допросе у следователя, об этой пытке, которой ему представлялся этот допрос, не давала ему покоя.

"Необходимо повидаться с Сигизмундом, - решил он. - Но где его сыскать?"

Иван Корнильевич позвонил и приказал явившемуся на звонок лакею заложить коляску.

- Слушаю-с, - стереотипно отвечал лакей и удалился.

"Он дома или у Асланбекова, или у Усовой, у Гемпеля он был недавно, часто он у него не бывает, - продолжал соображать молодой Алфимов. - А видеть его мне нужно до зарезу..."

Он в волнении ходил по своему кабинету и каждую минуту поглядывал на часы.

Наконец, в дверях появился лакей.

- Лошади поданы, - заявил он.

- Наконец-то! - с облегчением воскликнул молодой человек, взял шляпу, перчатки и вышел в переднюю.

- Отец дома? - спросил он на ходу лакея.

- Никак нет-с, они уехали...

Иван Корнильевич вышел из подъезда, сел в коляску и приказал ехать на Большую Конюшенную.

На его счастье граф Стоцкий оказался дома. У него были гости... Баловались "по маленькой", как выражался Сигизмунд Владиславович, хотя эта "маленькая" кончалась иногда несколькими тысячами рублей.

- Вот не ожидал! Вот одолжил-то! Ты когда же вернулся? - встретил с распростертыми объятиями граф молодого Алфимова.

- Два часа тому назад.

- Ты настоящий друг. Спасибо... А мы тут бражничаем и перекидываемся в картишки...

- Я к тебе по делу.

- Дело не медведь, в лес не убежит... Да что такое?.. Ты расстроен?..

- Завтра опять вызывают...

- Туда?..

- Да...

- Хорошо, вот когда все разойдутся, потолкуем... Теперь не ловко...

Последний диалог был произнесен шепотом.

- Милости прошу к нашему шалашу, - сказал граф громко указывая на открытый ломберный стол, на котором лежали пачки кредиток, между тем, как молодой Алфимов здоровался с общим знакомыми.

С одним лишь незнакомым ему блондином он церемонно поклонился.

- Савин, Николай Герасимович, Алфимов, Иван Корнилович, - представил их граф Сигизмунд Владиславович, - а мне из ума вон, что вы не знакомы.

- Очень рад...

- Очень приятно...

Алфимов и Савин пожали друг другу руки.

Прерванная игра возобновилась.

Метал банк Сигизмунд Владиславович и по обыкновению выигрывал, только карты Савина почти всегда брали, но он и ставил на них сравнительно незначительные куши.

По окончании игры, после легкой закуски гости стали прощаться и разъехались.

Граф Стоцкий и Алфимов остались одни.

- В чем дело? - спросил Сигизмунд Владиславович, забравшись с ногами на диван и раскуривая потухшую сигару.

- Завтра вызывает следователь...

- Так что ж из этого?

- Но ведь это пытка...

- Что делать! На то и следствие.

- Зачем я ему?

- Я этого не знаю... Ведь я не следователь...

- А что, если он меня сведет с ним?..

- С Сиротининым?

- Да.

- Очень может быть... К этому надо приготовиться...

- Что же мне говорить?

- То же, что говорил... "Да", "нет", "не знаю", "не помню".

- Я ужасно боюсь...

- Пустяки... Ну, как съездил? - переменил граф Стоцкий разговор.

- Ничего, съездил, все устроил благополучно...

- А здесь?

- Здесь все по-старому...

- Старик не нюхал в кассе?

- Нет, видимо, не проверял.

- Это хорошо.

- Ну, а как же насчет завтрашнего дня? Что ты мне посоветуешь?

- Странный ты человек... Ну, что мне тебе советовать?.. Будь мужчиной и не волнуйся...

- Как не волноваться?..

- Да так. Ведь это все одна пустая формальность, все эти допросы.

- Вызывают и отца...

- Вот видишь... Поезжай-ка спать. Утро вечера мудренее.

- И то правда... Уж поздно...

Молодой Алфимов простился и уехал.

"Странно... - думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. - Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?.. Не может быть... Впрочем, о чем думать? Все это узнаем завтра вечером..."

Иван Корнильевич между тем не спал всю ночь. Нервы его были страшно напряжены.

Лакей, пришедший его будить по приказанию в десять часов утра, уже застал его на ногах.

- Корнилий Потапович уже спрашивал, готовы ли вы? - сказал лакей.

Молодой Алфимов быстро умылся, оделся и вышел в столовую, где его отец уже допивал третий стакан чаю.

Иван Корнильевич с трудом выпил один, давясь и обжигаясь. Старик зорко следил за ним из-под очков.

- Пора, - сказал он, взглянув на часы. - Без четверти одиннадцать... Едем.

- Едемте... - вздрогнул сын и послушно отправился за отцом в переднюю.

Через десять минут они были уже в здании окружного суда. Судебный следователь находился в своей камере. Их тотчас же провели туда.

- Введите арестанта Сиротинина, - сделал распоряжение следователь, предложив обоим Алфимовым сесть на стоявшие у стола следователя стулья.

Через несколько минут, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошел Дмитрий Павлович Сиротинин.

- Стража может удалиться, - сказал судебный следователь. Солдаты браво повернулись и, стуча сапогами, вышли из камеры.

- Я вызвал вас, господин Сиротинин, чтобы в последний раз в присутствии обоих потерпевших спросить вас, признаете ли вы себя виновным в совершении растраты в их конторе?

- Нет, не признаю, - твердым голосом ответил Дмитрий Павлович.

- И не имеете ни на кого подозрения?

- Нет...

- Из дела видно, что иногда, проверяя кассу, Иван Корнильевич Алфимов отсылал вас по поручениям, не предполагали ли вы...

Сиротинин не дал кончить судебному следователю.

- Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в голову... Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.

- Несчастный! - тихо сказал старик Алфимов.

Иван Корнильевич сидел бледный, как смерть, потупя глаза в землю.

Ему казалось легче умереть, нежели посмотреть на Сиротинина.

- Вы видите, он упорно не сознается, господа, - обратился судебный следователь к обоим потерпевшим.

- И не мудрено, - вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, - ведь так вы, пожалуй, господин судебный следователь, захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно... Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?

Молодой Алфимов уже с самого начала понял, к чему ведет речь его отец, и дрожал всем телом.

При обращенном же к нему вопросе он как-то машинально скользнул со стула и упал к ногам Корнилия Потаповича.

- Батюшка!

- Ты сознаешься в обеих растратах?

- Сознаюсь, батюшка...

- Я не отец тебе, - воскликнул старик Алфимов, - да ты и не виноват передо мной, ты крал у себя самого, ты заплатишь мне из своих денег сто двадцать тысяч с процентами, а остальные восемьсот восемьдесят тысяч можешь получить завтра из государственного банка, я дам тебе чек, и иди с ними на все четыре стороны.

- Батюшка!

- Ползай на коленях и проси прощенья не у меня, а у этого честного человека, которого ты безвинно заставил вынести позор ареста и содержания в тюрьме... Которого ты лишил свободы и хотел лишить чести. Вымаливай прощенья у него... Если он простит тебя, то я ограничусь изгнанием твоим из моего дома и не буду возбуждать дела, если же нет, то и ты попробуешь тюрьмы, в которую с таким легким сердцем бросил преданного мне и тебе человека...

- Я прощаю его! - сказал растроганный Сиротинин.

XIX

ОСВОБОЖДЕНИЕ

- Я прощаю его! - повторил Дмитрий Павлович, и слезы ручьем полились из его глаз.

Это были, если можно так выразиться, двойственные слезы.

С одной стороны, ему было бесконечно жаль несчастного Ивана Корнильевича, выносившего пытку нравственного унижения, а, с другой, то, что через несколько часов он будет свободен, а главное, что его честь будет восстановлена, привело его в необычайное волнение, разразившееся слезами.

- Встань... - между тем строгим голосом говорил сыну Корнилий Потапович. - Встань... Меня ты не разжалобишь, я в своем слове кремень.

- Батюшка...

- Встань, говорю тебе... Этот честный и благородный человек простил тебя, и кара закона не обрушится на твою голову, но внутри себя ты до конца жизни сохранишь презрение к самому себе... Прошу вас, господин следователь, составить протокол о признании моего сына в растрате сорока двух тысяч рублей - относительно последней растраты я не заявлял вам официально - добавив, что я не возбуждаю против него преследования...

Судебный следователь, не дожидаясь обращения к нему старика Алфимова, уже писал постановление.

- Он должен подписать его... - сказал он, тотчас подписав написанное.

- Встань и подпиши... - почти крикнул на сына, все еще рыдавшего у его ног, Корнилий Потапович.

Тот встал, отер слезы, и взяв поданное ему судебным следователем перо, дрожащей рукой подписал свое звание, имя, отчество и фамилию.

- Этого признания, надеюсь, достаточно для освобождения из-под стражи неповинно осужденного мною человека, перед которым я всю жизнь останусь в долгу? - спросил Корнилий Потапович.

- Совершенно достаточно, - ответил судебный следователь, начавший снова что-то писать. - Я сейчас кончу постановление о прекращении следствия и освобождении его из-под ареста.

- Иван Алфимов вам более не нужен?

- Нет.

- Иди отсюда... Не оскверняй своим присутствием общество честных людей... Сегодня же выезжай из моего дома и не показывайся мне на глаза... Чек на твой капитал, за вычетом растраченных тобою денег, получишь завтра в кассе.

- Батюш... - начал было Иван Корнильевич, но старик не дал ему договорить этих слов.

- Иди и не заставляй меня еще раз повторить тебе, что я тебе не отец... Иди.

Молодой Алфимов вышел, низко опустив голову. Один Сиротинин проводил его сочувственным взглядом.

- Как мне жаль его, - чуть слышно прошептал он.

Судебный следователь окончил постановление и прочитал его Дмитрию Павловичу.

- Подпишитесь, господин Сиротинин.

Дрожащей от волнения рукой подписал он этот освобождающий и возвращающий ему честь документ.

- Позвольте мне искренно поздравить вас с таким оборотом дела, предчувствие не обмануло меня, я был давно убежден в вашей невиновности... Вы вели себя не только как несомненно честный человек, но как рыцарь...

Следователь протянул Дмитрию Павловичу руку, которую он пожал с чувством.

- Благодарю вас... Я всю жизнь сохраню о вас светлое воспоминание.

- Это случается очень редко, как редки и такие обвиняемые, - улыбнулся судебный следователь.

- Я сейчас же напишу отношение к начальнику дома предварительного заключения о вашем немедленном освобождении. Присядьте, - добавил он. - Вы свободны господин Алфимов, - обратился он к Корнилию Потаповичу.

- Нет, господин судебный следователь, позвольте мне при вас испросить прощение у Дмитрия Павловича. Он простил моего сына, но простит ли он меня?.. Мои лета должны были научить меня знанию людей, а в данном случае я жестоко ошибся и нанес господину Сиротинину тяжелое оскорбление. Простите меня, Дмитрий Павлович!

В голосе старика слышались слезы, быть может, первые слезы в его жизни.

- От души прощаю вас, Корнилий Потапович, вы были введены в заблуждение... Я сам наедине с собою, в своей камере размышлял об этом деле и понимаю, что будь я на вашем месте, я бы никого не обвинил, кроме меня... Сознавая свою невинность, я сам обвинял себя, объективно рассматривая дело... От всей души, повторяю, прощаю вас и забываю...

- Благодарю вас, благодарю...

Корнилий Потапович протянул Дмитрию Павловичу обе руки, которые тот с чувством пожал.

- А в доказательство вашего искреннего прощенья у меня будет до вас одна просьба...

- Я весь к вашим услугам...

- Позвольте мне приехать сюда в дом предварительного заключения, и после вашего освобождения самому доставить вас к вашей матери и невесте...

- Невесте!.. Вы почему знаете?..

- Я не только знаю, но даже, как кажется, я перед ее матерью в большом долгу... Я нянчил ее мать когда-то на руках.

- Едва ли это удобно, сегодня...

- Нет, именно мне хотелось бы самому внести радость в тот дом, куда я внес печаль и горе... Не откажите...

- Извольте... Ваши соображения и чувства, лежащие в их основе, не позволяют мне не согласиться...

- Вот за это большое спасибо, но человек никогда не бывает доволен... Есть еще просьба...

- Еще?

- Да, еще... С завтрашнего дня я прошу вас занять ваше место в кассе моей банкирской конторы с двойным против прежнего окладом жалованья. Этим вы окончательно примирите меня с самим собою.

- Но...

- Никаких "но". Я сделаю объявление в газетах о возвращении вашем на прежнюю должность кассира конторы одновременно с уведомлением о выходе из фирмы Ивана Алфимова.

- Это жестоко относительно вашего сына, - запротестовал Дмитрий Павлович.

- Это только справедливо.

- Я не имею права отказаться и от этого вашего предложения, так как, действительно, это совершенно восстановит мою честь в глазах общественного мнения, которое было настроено всецело против меня.

- Это и есть моя цель. Значит, вы согласны?

- Да.

- Ну, теперь я спокоен... Еще расквитаться с одним старым долгом, и на душе моей будет легче... Позвольте мне, старику, обнять вас.

И Корнилий Потапович заключил Сиротинина в свои объятия. Судебный следователь тем временем кончил писать бумагу, запечатал ее в конверт, надписал адрес и позвонил.

- Стражу! - приказал он вошедшему курьеру.

Это приказание резнуло было ухо Дмитрия Павловича, но вспомнив, что это последний раз, он радостно улыбнулся. Судебный следователь угадал его мысль.

- Вам придется совершить эту последнюю тяжелую формальность.

- Я понимаю.

Одному из вошедших конвойных следователь вручил пакет, с приказанием немедленно передать его начальнику дома предварительного заключения.

- Экстра, - добавил он.

- Слушаюсь-с, ваше высокородие, - отвечал солдатик. Сиротинин в сопровождении конвойных внутренним ходом отправился в дом предварительного заключения.

- До скорого свиданья, - сказал ему Корнилий Потапович.

- До свиданья...

Когда Сиротинин ушел, Корнилий Потапович простился с судебным следователем, поблагодарив его от души за исполнение его просьбы.

- Это вполне соответствует моим обязанностям, - сказал тот, - притом же разъяснение этого дела меня самого крайне интересовало... Я с самого начала видел в нем нечто загадочное, но обстоятельства сложились так, что я был бессилен что-либо сделать для обвиняемого.

- Но теперь, слава Богу, все разъяснилось... Для моего сына это, быть может, послужит уроком.

- Дай Бог...

Корнилий Потапович вышел из камеры следователя, спустился вниз и, сев у подъезда в пролетку, приказал ехать на Шпалерную.

Остановившись, к великому изумлению кучера, у дома предварительного заключения, он был беспрепятственно впущен в контору.

В ней он застал смотрителя, который уже получил бумагу судебного следователя относительно освобождения арестанта Сиротинина.

Корнилий Потапович отрекомендовался.

Имя известного петербургского богача и финансиста было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.

- Мы мигом устроим все и долго вас не задержим... А как мы рады все, что наконец Сиротинина освободили! Поверьте, что здесь, в доме, начиная с меня и кончая последним сторожем, все были убеждены, что он сидит вследствие какой-то ошибки... Значит оно так и вышло?

- Да, произошла ошибка... - уклончиво ответил Алфимов.

- Скажите, какой случай!

Смотритель ушел сделать нужные распоряжения.

Через несколько минут он вернулся с Дмитрием Павловичем Сиротининым.

В минуту были соблюдены все формальности, и Корнилий Потапович с Дмитрием Павловичем вышли за ворота дома, куда ни тот, ни другой не пожелали бы возвратиться.

Они уселись в пролетку, и Алфимов обратился к своему спутнику:

- Кажется, на Гагаринскую?

- Да.

- Пошел на Гагаринскую! - крикнул он кучеру. Пролетка покатилась.

Странные чувства овладели Дмитрием Павловичем.

Ему казалось, что он едет по незнакомому ему городу, и он с любопытством рассматривал Литейную, Сергиевскую и даже Гагаринскую улицы, которые знал очень хорошо, постоянно живя в этих местах.

Заключение в одиночной камере точно заставило его все забыть.

Арестанты дома предварительного заключения лишены даже удовольствия пройтись из тюрьмы в камеры судебных следователей по городу, так как камеры эти помещаются в здании суда, а между последним и "домом предварительного заключения" существует внутренний ход.

В квартире Анны Александровны Сиротининой не только не знали об освобождении Дмитрия Павловича из-под ареста, но даже не предполагали такой быстрой возможности этого, скажем более, почти перестали на это рассчитывать.

Это бывает всегда с людьми, чего-нибудь сильно желающими и особенно твердо на желаемое надеющимися, даже уверенными в исполнении. Из малейшей отсрочки у них наступает реакция, и надежду снова вытесняет сомнение.

Некоторое промедление вследствие просьбы Кирхофа, допущенное в деле, привело в пессимистическое настроение сперва Анну Александровну, а затем это настроение передалось Елизавете Петровне.

Последняя, впрочем, боролась с возникающей в ее сердце безнадежностью и старалась утешить себя, что такие дела не делаются вдруг, но вчерашнее сообщение Сиротининой окончательно встревожило ее.

Анна Александровна вернулась со свидания с сыном совершенно расстроенной.

- Все кончено!.. - вошла она в гостиную и бессильно опустилась на диван.

- Что кончено? - с тревогой в голосе спросила молодая девушка.

- Завтра его опять вызывают к следователю...

- Что ж из этого?

- Он говорит, что это, вероятно, для заключения следствия, после чего передадут дело в суд для составления обвинительного акта, и всему конец.

Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты, хотя и не говорил им этого.

"Пусть себе утешаются... Легче таким образом свыкнуться с горем", - думал он.

- Ужели все кончено?.. Это он так сказал?

- Нет, он не сказал... Это я от себя... Что ж тут себя утешать, ведь, конечно, все кончено... Присяжные обвинят...

- Это еще неизвестно... Куда же запропастился Савин?

- Куда запропастился... - с горечью сказала Сиротинина. - Никуда не запропастился, а поделать ничего не может...

- Я завтра же поеду к Долинскому, а через него разыщу Николая Герасимовича.

- Все по-пустому...

- Как знать!

- Да уж чует мое сердце материнское, быть беде... Утешались мы с тобою, моя горемычная, как малые дети...

На другой день утром Елизавета Петровна Дубянская, однако, все-таки поехала к Сергею Павловичу, но не застала его дома. Ей сказали, что он будет не ранее шести часов вечера. С этою вестью она вернулась домой.

- Это ужасно, как на зло, куда-то уехал с самого утра, - волновалась молодая девушка.

- Э, матушка, у него не одно наше дело... Да и дело-то какое, безнадежное... - с отчаянием махнула рукой старушка.

Они обе сидели в кабинете Дмитрия Павловича.

- А я все-таки вечером съезжу...

- Поезжай.

В это время в передней раздался сильный звонок. Обе женщины вздрогнули.

XX

СТАРЫЙ ДОЛЖНИК

- Матушка-барыня, матушка-барышня, молодой барин... - как сумасшедшая вбежала в кабинет прислуга.

- Что ты плетешь?.. Какой молодой барин?.. - воскликнула Елизавета Петровна.

Пораженная известием Анна Александровна молчала.

- Барин, молодой барин, Дмитрий Павлович... Со стариком каким-то!.. - воскликнула прислуга и выбежала из комнаты.

- Верно, опять обыск... - с отчаянием заметила Сиротинина. Обе женщины, однако, поспешили в гостиную.

- Мама... Лиза... - бросился к ним с радостной улыбкой Дмитрий Павлович.

- Митя... Дмитрий!.. Ты! Ты!.. - в один голос вскрикнули Сиротинина и Дубянская.

- Я, мои дорогие, я... опять около вас... дома...

- Свободен?

- Свободен.

- Митя, голубчик... - пошатнулась и чуть было не упала Анна Александровна.

Сын поддержал ее и бережно довел до кресла. Старушка неудержимо рыдала.

- Мама, что с тобой, мама?..

Анна Александровна перестала плакать.

- Ничего, родной, ничего, это с радости... Не выдержала... Поцелуй свою невесту...

- Лиза, дорогая...

- Дмитрий...

Молодые люди упали друг другу в объятия.

Корнилий Потапович стоял вблизи двери и смотрел на эту сцену. В первый раз в его жизни в его сердце зашевелилось человеческое чувство - чувство умиления.

Когда первые волнения встречи прошли, он выступил вперед.

- Позвольте и мне принять участие в вашей семейной радости, - сказал он неподдельно растроганным голосом.

- Корнилий Потапович, батюшка!.. - воскликнула Сиротинина.

- Извините, взволновавшись, мы вас и не заметили, - спохватилась Елизавета Петровна.

- Что за извинения?.. Когда тут замечать было... Не до меня вам... Я знаю...

- Садитесь, - предложила Дубянская. Старик Алфимов сел.

Елизавета Петровна и Дмитрий Павлович тоже присели на диван.

- По моей страшной вине, сын ваш был оторван от вас, - обратился Корнилий Потапович к Сиротининой, - мне самому и хотелось вам возвратить его... Честным человеком вошел он в тюрьму и еще честнее вышел оттуда... У меня нет сына, но позвольте мне в нем видеть другого,

- Как нет сына? - воскликнула Анна Александровна.

- Так, нет... Иван оказался вором, за которого пострадал неповинно Дмитрий Павлович.

- Что вы!

- Он сегодня сознался у следователя... Я немедленно выдам ему капитал и поведу один мою банкирскую контору, сын ваш мне будет главным помощником и кассиром, он уже согласился на это...

- Да простите вы сына-то... Молод ведь он... Его вовлекли, быть может, - заступилась Сиротинина.

- Несомненно, вовлекли, - подтвердила Елизавета Петровна.

- Нет, я его не прощу... Я в своем слове кремень... Достаточно того, что его простил Дмитрий Павлович.

- Он простил его?

- Ты простил его?

Оба эти восклицания Сиротининой и Дубянской были обращены к Сиротинину.

В глазах обеих женщин сияло восторженное поклонение Дмитрию Павловичу.

Последний скромно наклонил голову в знак подтверждения.

- Простите и вы его, - сказала Елизавета Петровна.

- Нет, не просите... Его я не прощу, - тоном бесповоротной решимости заявил Алфимов. - А вот до вас, барышня, у меня есть маленькое дельце...

- До меня? - с недоумением спросила Елизавета Петровна.

- Да, до вас... Матушка ваша не Алфимовская была урожденная?

- Да, Алфимовская.

- Татьяна Анатольевна?

- Да... Вы ее знали?

- Она, она!.. - как бы про себя прошептал Корнилий Потапович. - Знал ли я ее?.. Как еще знал, с колыбели на моих руках она и выросла... Мы с покойным барином почитай ее сами выкормили.

- С покойным барином? - повторила вопросительно Дубянская.

- И в долгу у ней, у покойницы, в долгу, ну, все равно, с дочкой рассчитаюсь, ведь вы единственная...

- Да, я одна... Был брат, но тот умер ребенком.

- Так-с, значит вы одна и наследница капитала.

- Капитала?.. Я не понимаю.

- Поймете, барышня, все вам расскажу на чистоту, душу свою облегчу... Пусть и близкие вам люди слушают... В старом грехе буду каяться, ох, в старом... Не зазорно... Может, меня Господь Бог за это уже многим наказал, не глядите, что богат я, порой на сердце, ох, как тяжело... От греха... По слабости человеческой грехом грех и забываешь... Цепь целая, вериги греховные, жизнь-то наша человеческая...

Алфимов тяжело вздохнул. Все молчали с любопытством.

- Выросла ваша матушка, дай Бог ей царство небесное, красавицей-раскрасавицей... Вы несколько на нее похожи, но, не скрою, красивее вас она была...

- Моя мать была до самой смерти красавица...

- Пошел ей восемнадцатый годок... Мы с барином на нее не нарадуемся...

Елизавета Петровна снова при слове "барином" вопросительно взглянула на Корнилия Потаповича.

- Удивляетесь вы, что я дедушку вашего барином величаю, так объясню я вам сперва и это... Крепостным я был его - Алфимовского-то... Вырос с ним и был по смерть его слуга... Вот оно что... Поняли?

- Поняла...

- Гувернантки при ней были... Учителя разные ходили, всем наукам обучали, а среди учителей один был, молодец из себя, по фамилии Дубянский - вот он и есть ваш батюшка... Влюбилась в него Татьяна Анатольевна и убежала из родительского дома...

Старик Алфимов остановился.

Ему предстоял вопрос, говорить ли дочери о преступлении матери, или же скрыть, чтобы не потревожить память умершей. Он решился на последнее.

- Дедушка-то ваш, как узнал об этом, так и обмер... Удар с ним в ту пору случился... Несколько оправившись, призывает меня к себе и говорит: "Поезжай и разыщи их, вот тут сто тысяч, в банковых билетах, отдай им,.." - сунул он мне пачки этих билетов и прибавил: "Но чтобы они мне на глаза не показывались..." - вскрикнул он последнее-то слово не своим голосом и упал на подушки постели... Второй удар с ним случился... Не приходя в себя, Богу душу отдал...

Он снова остановился и несколько минут молчал.

- Умер барин-то... Вольную на мое имя в столе нашли, в шифоньерке шестьдесят тысяч деньгами... Два имения после него богатейших остались... В моем же кармане сто тысяч... Капитал, ох, какой, по тому времени, мне капитал-то казался... Гора... Попутал бес, взял я вольную, да и ушел с деньгами-то... Думаю, и дочке бариновой хватит... Богачкой ведь сделалась... Вот в чем грех мой... Простите...

Корнилий Потапович неожиданно для всех присутствовавших сполз с кресла, опустился на колени и до земли поклонился Дубянской.

Та вскочила.

- Встаньте, Корнилий Потапович, что вы...

Алфимов встал.

- Ничего, барышня, ничего, голубушка, от лишнего поклона меня не убудет... За все уже сразу прощенья прошу, и за себя, за грех мой, и за жениха вашего, что огорчил я вас, его заподозрив в бесчестном поступке... Так простите Христа ради...

- Прощаю, прощаю... Дело прошлое...

- Так вот я какой старый должник ваш... Теперь сделал я вчера выкладку и присчитал и проценты, приходится вам получить ровно сто пятьдесят тысяч... Извольте...

Корнилий Потапович вынул из кармана громадный бумажник, вынул из него подписанный чек и положил перед Елизаветой Петровной.

- Во всякое время получить можете в государственном банке.

- Это мне?

- Вам-с... Вам, кому же, как не вам.

- Но...

- Какие же тут "но"... У вашей матушки взял, дочери отдаю... наследнице... Вот вам и приданое... За такого молодца выходить бесприданнице не полагается... Возьмите, спрячьте, ведь целый капитал...

Елизавета Петровна сидела молча и глядела то на Корнилия Потаповича, то на лежавший перед ней чек, эту маленькую бумажку, на самом деле заключавшую в себе целый капитал.

- Не хотите, видно, простить меня, старика... - после некоторой паузы, грустно сказал Алфимов.

- Нет, не то, Корнилий Потапович, не то... - встрепенулась Дубянская. - Я думала совсем о другом.

- О чем же?

- Я думаю, что Бог допускает иногда и преступления на благо тех, против которых они совершены... Если бы вы не утаили этих денег, они пошли бы, как и все состояние моих родителей, на удовлетворение роковой страсти моего отца... Моя мать, умирая, сокрушалась лишь о том, что я буду нищая... Она знала несчастную склонность своего мужа к игре, доведшей ее до преждевременной смерти, а его до самоубийства... а Бог, Бог позаботился о его дочери... И вот вы возвращаете мне то, что принадлежало моей матери... Не только я, но и Бог простит вас за ваш грех прошлого.

Корнилий Потапович схватил руку молодой девушки и поцеловал ее.

- Еще более облегчили вы душу мою этими словами вашими... Коли простили меня совсем, и даже поселили в сердце моем надежду на милость Божию, так позвольте мне и благословить вас к венцу... И поверьте, что старый слуга вашего дедушки благословит вас искренно, от всей души.

- От этого не отказываются, благодарю вас...

Старик Алфимов снова поймал руку Елизаветы Петровны и почтительно поцеловал.

- А теперь до свиданья... Не буду мешать вам проводить первый день свиданья... Дай Бог, чтобы вся ваша жизнь прошла в таких же радостях, какие принес вам сегодняшний день.

Он стал прощаться и снова почтительно поцеловал руки у Дубянской и Сиротининой.

- Вас я жду завтра в конторе, - сказал он, крепко пожимая руку Дмитрию Павловичу.

- Я буду, как всегда, аккуратен.

По его уходе Сиротинин, по настоянию матери и невесты, подробно рассказал все происшествия сегодняшнего утра.

Волнуясь, почти со слезами на глазах, рассказывал Дмитрий Павлович о признании, совершенном молодым Алфимовым.

- Он был совершенно уничтожен, на него было жаль смотреть.

- Бедняжка! - воскликнула Анна Александровна.

- Действительно, бедняжка... И большой у него капитал? - спросила Дубянская.

- Осталось более восьмисот тысяч.

- Боже мой, какая уйма денег! - сказала Сиротинина.

- И поверьте, все пойдет прахом... Он игрок! - заметила Елизавета Петровна.

- Несчастный!

Затем Сиротинин рассказал о предложении, сделанном ему Корнилием Потаповичем, снова занять место кассира в его банкирской конторе с двойным против прежнего окладом содержания.

- Что же ты? - спросили в один голос мать и Дубянская.

- Я согласился, так как это единственный способ восстановить мою репутацию... Он обещал об этом опубликовать в газетах, одновременно с уведомлением о выходе из фирмы его сына.

- Ну, что я говорила тебе, что все кончится благополучно! - торжествующе воскликнула Елизавета Петровна. - Не права я?

- Права, права, моя милая... - привлек он ее к себе. Молодые люди крепко расцеловались.

- И все это устроила она, она одна... Она спасла тебе честь... - сказала Анна Александровна. - Люби и цени ее.

- Едва ли кто может любить и когда-нибудь любил так женщину, как люблю ее я! - воскликнул Дмитрий Павлович, взяв за руку Дубянскую и нежно смотря на свою невесту.

- Мы обязаны всем этим Долинскому и Савину, - сказала Елизавета Петровна. - Несомненно, что Николай Герасимович устроил, что настоящий виновник сознался.

- Я останусь всю жизнь им благодарен, - с чувством сказал Сиротинин. - Долинского я съезжу сам поблагодарить, а Савина я не знаю, но ты меня, конечно, с ним познакомишь.

- Непременно.

День прошел незаметно.

XXI

ПУБЛИКАЦИЯ

На другой день во всех петербургских газетах на первой странице, на самом видном месте, появилась следующая публикация, напечатанная жирным шрифтом:

"Сим имею честь уведомить моих многочисленных клиентов, что сын мой Иван Корнильевич Алфимов выбыл из торговой фирмы "Алфимов и сын" и никакого участия в банкирской конторе моей отныне не принимает. Главноуправляющим этой конторой, принадлежащей мне единолично, и старшим кассиром мною вновь приглашен дворянин Дмитрий Павлович Сиротинин, которому мною и будет выдана полная доверенность. Кроме того, имею честь присовокупить, что ни по каким обязательствам сына моего, Ивана Корнильевича Алфимова, я уплат производить не буду.

С почтением

Корнилий Алфимов".

Публикация эта произвела большую сенсацию в финансовом мире.

Корнилий Потапович достиг цели - честь Сиротинина была совершенно восстановлена, а между строк этой публикации читалось обвинение Ивана Корнильевича.

Так все и поняли.

- Жестокий старик! - сказала Елизавета Петровна Дубянская, прочитав Анне Александровне эту публикацию за чайным столом, когда они ожидали одевавшегося у себя в кабинете, чтобы ехать в контору, Дмитрия Павловича.

- В этом случае он справедлив, если бы он покрыл сына, то тень на Дмитрие все-таки бы осталась, - заметила Сиротинина.

- Так-то, так. Но жаль и молодого человека, тем более, что я уверена, что он действовал под влиянием негодяев... Теперь он окончательно погиб... Ведь у него почти миллион, они набросятся на него, как коршуны.

- Может, остепенится... Тяжелый урок...

- Слабохарактерен он, тряпка... Где ему устоять...

- Может начать свое дело...

- Какое там дело... Все растащут, все проиграет... И в конторе-то отца, как говорил Дмитрий, он почти не занимался делом, ни во что не вникал и не хотел вникать...

- Ну, тогда, конечно, проку из него не будет, - согласилась Анна Александровна. - По-человечески его жалеть действительно надо, но нам-то он, ох, какое зло сделал, ты только сообрази, легко ли было Мите вынести весь этот позор, легко ли было сидеть в тюрьме неповинному... Он перед нами-то спокойным прикидывался, а вчера я посмотрела, у него на висках-то седина... Это в тридцать лет-то... Не сладки эти дни-то ему показались, а все из-за кого...

- Да, конечно, - вздохнула Дубянская. - Но теперь за это он наказан...

- Так и пусть сумеет сам вынести пользу себе из этого наказания... Не маленький, понимать должен... Если же сам в петлю полезет, туда ему и дорога... Худая трава из поля вон, - раздражительно сказала старушка.

Елизавета Петровна вздохнула.

- Вы правы, - с грустью сказала она.

В это время в столовую вошел Сиротинин, поцеловал руку у матери и невесты и присел к столу.

- В контору?

- Да, я обещал быть сегодня же. Корнилий Потапович очень вчера настаивал. Быть может, я все-таки заставлю его несколько смягчиться к сыну.

Через какие-нибудь полчаса, когда Дмитрий Павлович, наскоро выпив стакан чаю, вышел из дому и подъезжал к конторе, ему еще раз пришлось убедиться, что старик Алфимов "спешит".

Над конторой, несмотря на то, что вся катастрофа случилась лишь накануне, красовалась новая вывеска, на которой вместо слов "Банкирская контора Алфимов и сын" было написано: "Банкирская контора К.П. Алфимова".

Корнилий Потапович, несмотря на то, что был только одиннадцатый час в начале, был уже в конторе.

Видимо, относительно Дмитрия Павловича им были отданы соответствующие распоряжения.

Об этом догадался, не без внутренней улыбки, Дмитрий Павлович по торжественной почтительности, с которою встретил его швейцар.

При появлении его в конторе все служащие встали почтительно со своих мест, что прежде делали лишь при появлении "самого" и его сына Ивана Корнильевича.

Дмитрий Павлович по-прежнему по-товарищески поздоровался со всеми.

Артельщик забежал вперед и отворил дверь в кассу.

На письменном столе Сиротинин нашел два ордера для записи в расход выданных чеков на государственный банк, один на имя купеческого сына Ивана Корнильевича Алфимова в восемьсот семьдесят восемь тысяч пятьсот сорок рублей, а другой - дворянки Елизаветы Петровны Дубянской на сто пятьдесят тысяч рублей.

Ордера были написаны рукой самого Корнилия Потаповича.

Задумчиво смотрел на эти лежавшие перед ним бумаги Дмитрий Павлович Сиротинин, и, казалось, в бездушных цифрах, выведенных старинным, но твердым почерком полуграмотного богача, читалась ему повесть двух русских семей, семьи Алфимовских, отпрыск которой сделалась госпожей Дубянской, и семьи Алфимовых, странной сводной семьи, историю которой знал понаслышке Дмитрий Павлович.

Раскрытая книга, в которую надо было вносить цифры расхода, лежала перед ним, а он медлил, казалось с благоговением, приступить к этому, в сущности, обыденному для него акту.

Впервые мысль, что каждая цифра приходной и расходной книги банка имеет тесную связь с жизнью человека, его семейных и близких, поразила его с особой ясностью.

Цифра; касающаяся купеческого сына Ивана Корнильевича Алфимова, казалась ему цифрой его погибели.

Цифра Дубянской, напротив, независимо от того, что это была любимая им девушка, его невеста, представлялась ему цифрой светлого будущего.

За обоими цифрами рисовалась страшная картина смерти и преступления.

В этих размышлениях его застал артельщик, заведываващй разменной кассой, на обязанности которого было выдавать жалованье служащим.

Он принес пачку денег и книгу, в которой служащие расписывались в получении.

- Что вам? - спросил Сиротинин.

- Извольте получить жалованье, по приказанию Корнилия Потаповича.

И снова в книге Сиротинин увидел почерк "самого".

На странице, отведенной для него, Дмитрия Павловича, выписано было жалованье за все время отсутствия его в конторе в удвоенном размере.

Сиротинин, не входя в объяснения с артельщиком, расписался, взял деньги и положил их в карман.

Артельщик вышел с почтительным поклоном.

Дмитрий Павлович вписал в расход, просмотрел и проверил книги, оказавшиеся в порядке, наличность сумм, в присутствии состоявшего при нем артельщика, запер шкафы, взял ключ и собрался уже идти в кабинет "самого", как вошел служитель с приглашением от Корнилия Потаповича.

- Просят в кабинет! - сказал он.

- Он один?

- Никак нет-с, там от нотариуса господин...

- А...

В кабинете Корнилия Потаповича Сиротинин действительно застал чиновника от нотариуса, привезшего доверенность и уже прощавшегося с хозяином.

Старик Алфимов приветливо поздоровался с вошедшим Дмитрием Павловичем, как здоровался обыкновенно до ареста его по обвинению в растрате. Казалось, будто бы ничего не случилось и даже не было перерыва в служебной деятельности Сиротинина.

- Я вверяю вам управление конторою, вот доверенность, написанная в этом смысле с самыми широкими полномочиями...

Он передал бумагу Дмитрию Павловичу.

Тот взял её.

Чиновник от нотариуса вышел.

- Не будет никаких приказаний? - спросил Сиротинин.

- Нет... У вас все там в порядке?

- Все...

- Когда ваша свадьба?

- Недели через две, через три...

- Напомните вашей невесте ее обещание.

- Она его помнит...

Алфимов замолчал.

Дмитрий Павлович догадался, что ему можно выходить, и тотчас вышел.

Корнилий Потапович его не задержал. Сиротинин возвратился в кассу.

Работа вошла в свою колею. Ему самому даже стало казаться, что он и вчера, и третьего дня работал в кассе и что все происшедшее было сном.

Лишь открывая книгу расхода, когда взгляд его упал на записанные им сегодня две злосчастные цифры, он возвращался к действительности.

По уходе Дмитрия Павловича Сиротинина из дому Елизавета Петровна тоже оделась и уехала, захватив с собой данный ей Корнилием Потаповичем чек.

Прежде всего она решила заехать к Сергею Павловичу Долинскому.

Это был его приемный час, но, на ее счастье, в его кабинете сидел только один клиент.

Когда он вышел, она попросила доложить о себе.

Сергей Павлович сам вышел к ней в приемную.

- Пожалуйте... Пожалуйте... Поздравляю, - весело встретил он ее.

Они прошли в кабинет.

- Разве вы знаете? Я пришла поблагодарить вас от души.

- Полноте, полноте, за что, что я сделал?.. Вы говорите, знаю ли я?.. Подробностей нет, но читал публикацию... Да вот сейчас ушел от меня тоже один банковый деятель, так говорил, что весь финансовый мир только и говорит об этом... Это со стороны Алфимова благородно, но относительно сына жестоко...

- Я тоже этого мнения...

- Но вместе с тем, им это и заслужено... Но как все это случилось? Садитесь и рассказывайте.

Он усадил ее в кресло около письменного стола и сам сел напротив.

Елизавета Петровна начала подробный рассказ. Сперва, со слов Дмитрия Павловича, она описала подробно сцену у следователя, а затем уже, как очевидица, и возвращение Сиротинина в свою квартиру в сопровождении Корнилия Потаповича. Передала она Долинскому и исповедь старика Алфимова относительно его поступка с ее матерью, причем показала выданный им чек.

- Это совершенный роман! - воскликнул Сергей Павлович, когда Дубянская кончила свой рассказ. - Таким образом, вы богатая невеста человека с упроченным навсегда положением в финансовом мире... Молодец Савин!

- Поразительно быстро это он устроил.

- Я говорил вам, что это он один сумеет...

- Но каким образом?..

- Этого я сам не знаю, потому что за последние дни его не видал и, признаться, стал даже в нем сомневаться...

- Где он живет?

- В "Европейской".

- Мы с Дмитрием заедем к нему поблагодарить.

- Следует...

Наступила небольшая пауза, которую прервала Елизавета Петровна.

- Я приехала, кроме того, чтобы принести вам искреннюю мою благодарность, еще и попросить вас помочь мне в денежных делах... Что мне делать с этими деньгами?

- Вот несовременный вопрос, - улыбнулся Долинский. - Что делать? У вас жених - банковый деятель...

- Мне неловко обращаться к нему, он очень щепетилен в этих вопросах...

- Тогда поедемте в банк, получите деньги, купите прочные и выгодные бумаги, положите их на хранение - вот и все.

- Но с условием, что вы мне позволите вас поблагодарить.

- От души, словами, да...

- Но я отнимаю у вас время...

- Вам я его не продам, хотите взять даром... Иначе я отказываюсь...

В голосе его прозвучали строгие, решительные ноты.

- Что ж я с вами поделаю... Еще раз благодарю вас.

Она подала ему руку и крепко, по-дружески пожала ее. Они вместе поехали в государственный банк.

Процедура финансовой операции заняла два часа. Получив деньги, они поехали в контору Юнкера, купили бумаги и снова вернулись в банк и положили их на хранение.

- Ну, вот вы и прошли сегодня мытарства капиталиста, - пошутил Сергей Павлович. - В благодарность позвольте мне вас проводить до дому.

XXII

НОВЫЙ РОМАН

Исполнив поручение Долинского и узнав от графа Сигизмунда Владиславовича, что начертанный им план освобождения Сиротинина из тюрьмы приведен в исполнение, Николай Герасимович, действительно, больше не появлялся у Сергея Павловича.

Савину было не до того.

В его жизни снова начинался роковой переворот.

Жизнь людей с пылким, увлекающимся темпераментом, которым природа в такой большой дозе наградила нашего героя, периодически посещается бурями. Это зависит он них самих, они ищут таких бурь. Тихая пристань - домашний очаг, регулярная жизнь, постоянство любящей женщины - все это не создано для них. К ним всецело могут быть применены слова поэта:

Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой, А он, мятежный, ищет бури, Как будто в буре есть покой?

То же самое сейчас происходило и с Николаем Герасимовичем Савиным.

Отношения к Мадлен де Межен, независимо от того, что были, как мы знаем, отравлены им же самим созданными подозрениями, сделались за последнее время так монотонно ровны, тем более, что пикантная француженка совершенно исчезла в любящей женщине.

Будь на месте Савина другой человек, более благоразумный, более думающий о будущем, он понял бы, что именно около этой женщины он может найти тихую пристань, после со столькими крушениями предпринятого им плавания по бурному житейскому морю.

Он женился бы на ней и на крохи своего когда-то громадного состояния создал бы дело, которое привело бы его, если не к богатству, то к довольству у тихого домашнего очага.

Но не таков был Николай Герасимович.

Это "мещанское счастье", как называл он тихую семейную жизнь, не привлекало его.

Изменившаяся Мадлен де Межен, всецело отдавшаяся своему искреннему чувству к нему, не интересовавшаяся нарядами, не искавшая удовольствий, с каждым днем производила на него впечатление "скучной женщины", эпитет, которым с его стороны был подписан приговор всякому чувству.

Случайная встреча с Верой Семеновной Усовой, роль, которую Николай Герасимович сыграл относительно этой девочки-ребенка на вечере у ее матери, плохо скрытое едва вышедшей из подростка девочкой увлечение им, ее спасителем от этих наглых светских хлыщей разного возраста - все это создало в уме Савина целую перспективу нового романа, героиня которого была наделена им всеми возможными и невозможными для женщины качествами.

Николай Герасимович из Веры Семеновны создал себе идеал.

Вырвать эту трепещущую чистую голубку из когтей бездушного коршуна - ее матери - лаской и нежностью заставить впервые забиться страстью юное сердечко, возвратить земле это неземное существо, но не грубым способом Капитолины Андреевны, не приказанием, не толчками в грязный жизненный омут, а артистическим пробуждением в ребенке - женщины.

Вот увлекательная задача, и сколько блаженства сулит она ее разрешившему.

Эту задачу поставил себе Николай Герасимович.

Так быстро, почти без хлопот устроившееся дело Сиротинина не могло отвлечь мыслей Савина от разрабатываемого им плана, напротив, сблизившись вследствие этого дела с Гемпелем, Кирхофом и графом Стоцким, Николай Герасимович нашел, особенно в последнем, усердного помощника в осуществлении этого плана.

Бессознательно помогала этому и сама Капитолина Андреевна: раздраженная упорством молодой девушки, она настойчиво требовала от нее приветливости и кокетства по адресу тех или других указанных ею избранников; на чем свет стоит поносившая Савина, которому не могла простить вмешательства между ней и ее дочерью в первый вечер, и на которого всецело сваливала неудачу первого дебюта, в роли дорогого приза, ее дочери.

Последняя, как это всегда бывает с женщинами вообще, а с молоденькими девушками в особенности, чем более слышала дурного от своей матери о "спасителе", тем в более ярких чертах создавала в себе его образ, и Капитолина Андреевна добилась совершенно противоположных результатов: симпатия, внушенная молодой девушке "авантюристом Савиным" - как называла его Усова - день ото дня увеличивалась, и Вера Семеновна кончила тем, что влюбилась по уши в героя стольких приключений.

Граф Сигизмунд Владиславович, бывший уже совершенно "своим человеком" у полковницы Усовой, взялся быть "почтальоном любви" и уже на вторую записку Савина принес ему ответ от Веры Семеновны.

Завязалась деятельная переписка, в которой Николай Герасимович с искусством опытного ловеласа раскалял воображение девочки, рисовал ей, с одной стороны, мрачные картины будущего, если она останется при матери, а с другой - чудную перспективу любви, утеху и наслаждение.

Капитолина Андреевна уважала графа Стоцкого и всецело доверяла ему, даже очень обрадовалась, что он ей "покорил", как она выражалась, дочь.

Вера не только перестала его дичиться, но с охотою беседовала с ним по целым часам.

Она и не подозревала, что ее "сиятельный друг", как она называла графа Стоцкого, заодно с ее врагами и хочет лишить ее "честного заработка", естественного, по ее мнению, результата ее забот и хлопот относительно дочери.

- И в кого она такая удалась? - рассуждала Усова, - Катенька вот сразу пришла в настоящее понятие и сообразила, в чем дело, а эта, вишь, какая упористая.

А между тем этот вопрос решался очень просто.

Старшая дочь Капитолины Андреевны получила домашнее воспитание, и ее нравственная порча происходила постепенно, так что, действительно, к шестнадцати годам она могла "прийти в настоящее понятие и сообразить, в чем дело". Вера же, по настоянию "высокопоставленного благодетеля", имя которого произносилось даже полковницей Усовой не иначе, как шепотом, была отдана в полный пансион в одно из женских учебных заведений Петербурга - "благодетель" желал иметь "образованную игрушку".

Другой мир, мир создания идеалов вместе с подругами, развернулся перед девочкой, и хотя Капитолина Андреевна, ввиду того, что "благодетель" попав в руки одной "пройдохи-танцовщицы", стал менее горячо относиться к приготовляемому ему лакомому куску, и не дала Вере Семеновне кончить курс, но "иной мир" уже возымел свое действие на душу молодой девушки, и обломать ее на свой образец и подвести под своеобразные рамки ее дома для Каоитолины Андреевны представлялось довольно затруднительно, особенно потому, что она не догадывалась о причине упорства и начала выбивать "дурь" из головы девчонки строгостью и своим авторитетом матери.

Авторитет этот был далеко не силен, а строгость вбила "дурь" только еще глубже, а не выбила наружу. Настойчивость и поспешность со стороны Усовой повела лишь к тому, что Вера Семеновна на одно из писем Савина, предлагавшего бежать к нему, ответила согласием отдаться под его покровительство.

Поручив первую часть плана графу Стоцкому, он взял себе вторую - расчистку себе дороги к "неземному божеству" устранением препятствий.

Таким препятствием являлась Мадлен де Межен.

Чутким сердцем любящей женщины поняла она, что с ее "Nicolas" творится что-то неладное.

Он стал раздражителен, почти груб с нею, умышленно оставлял ее одну, говорил о тяжелых условиях жизни, а между тем на ее предложение ехать попытать счастье в Америку, как они предполагали ранее в Брюсселе, разражался злобным смехом.

- Ты сошла с ума, - сказал он, - ты не понимаешь, что говоришь... Я русский, я люблю Россию, а ты предлагаешь мне навсегда расстаться с моей родиной!

- Зачем навсегда?.. - возражала Мадлен.

- Конечно, навсегда... Для увеселительной поездки в Америку у нас с тобой нет средств, а ехать туда работать, вложив в какое-нибудь дело оставшиеся крохи капитала, надо уже совершенно эмигрировать, а кто знает, не надуют ли нас благородные янки, и мы с тобой в лучшем виде прогорим и останемся на мостовой без куска хлеба...

- Там есть много моих соотечественниц.

- Твоих соотечественниц... - с явной насмешкой проговорил Савин. - Тебя-то, пожалуй, и возьмут на содержание, а я сделаюсь чистильщиком сапог... впрочем, ты красивая женщина, ты можешь там сделать себе карьеру... Там много миллионеров...

- Nicolas, за что же оскорблять?! - со слезами в голосе проговорила молодая женщина.

Николай Герасимович был ошеломлен, и уже с языка его готовы были сорваться слова извинения, но Мадлен де Межен продолжала:

- Я могу, наконец, получить ангажемент...

Это его окончательно взорвало.

- На сцену!.. Ну, видишь ли, разве я не прав, что ты можешь себе создать там карьеру, но мне-то не улыбается перспектива жить на содержании у артистки - женщины, составляющей общее достояние...

- Да что ты, разве все артистки таковы? - с упреком посмотрела на него молодая женщина.

- Все! - резко и безапелляционно ответил он и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Савин уехал из дому.

Привыкшая за последнее время к подобным сценам Мадлен не придала и описанной нами особого значения и, решив написать письмо к своей кузине во Францию, прошла в кабинет Николая Герасимовича за бумагой.

Около письменного стола она заметила валявшуюся записку.

Она подняла ее и не была бы, конечно, женщиной, если бы не полюбопытствовала взглянуть на ее содержание.

Это было одно из писем Веры Усовой, в котором неопытная девушка доверчиво и восторженно отвечала на признание в любви Савина.

Мадлен де Межен прочла и первую минуту страшно побледнела.

Несколько времени она стояла, как окаменелая, держа в руках роковую записку.

- Начало конца! - прошептала она. - Не надо дожидаться конца, - добавила она громко и вдруг выпрямилась.

Вся гордость любящей женщины, сознающей еще свою красоту и таящуюся в ней силу, поднялась в ее душе. Она положила записку под чернильницу, взяла нужную ей бумагу и начала писать письмо.

Николай Герасимович приехал только поздно вечером. Мадлен де Межен уже спала.

Савин не ложился долго. Он ходил по кабинету и думал. Его тревожил и мучал вопрос: "Что ему делать с Мадлен?"

Он понимал, что дальнейшая совместная жизнь будет пыткой, для них обоих, а между тем сказать это в глаза этой, когда-то страстно любимой им женщине, столько для него сделавшей и стольким для него пожертвовавшей, у него не хватало духу.

"Она до сих пор любит меня! - думал он. - Что же мне делать? Что делать?"

Он осторожно вошел в спальню.

Молодая женщина крепко спала.

"Бедная! Какое пробуждение ждет тебя..." - посмотрел он на нее.

Он тихо разделся и лег, но вопрос: "Что делать?" - все продолжал неотвязно преследовать его.

Он не мог его решить, не мог и заснуть.

Ему и не могло прийти на мысль, что молодая женщина спала так крепко только потому, что она решила в этот день этот жс мучивший его теперь вопрос: "Что делать?"

Николай Герасимович заснул, так и не решив его.

К утреннему чаю Мадлен де Межен вышла совершенно спокойная, почти веселая.

Савин между тем был мрачен и сосредоточен.

- Нам на некоторое время придется расстаться, - сказала молодая женщина.

Николай Герасимович удивленно посмотрел на нее.

- Почему?

- Я вчера получила письмо от моей кузины из Дижона. Тетя очень больна и непременно желает меня видеть.

- И ты хочешь ехать? - спросил Савин.

В тоне этого вопроса сквозила плохо скрываемая радость. Молодая женщина горько улыбнулась.

- Непременно, и сегодня же с курьерским... На Москву...

- На Москву... Что за фантазия?..

- Ты забыл, что мы спешили и я не успела взять у Леперсье мою шляпку. Ту самую, которую, помнишь, я выписала из Парижа для заседания брюссельской судебной палаты.

- Узнаю женщину, - улыбнулся Николай Герасимович.

Он совершенно преобразился и не мог даже скрыть этого. Продолжавший мучать его вопрос: "Что делать", - разрешился так просто и так благоприятно.

"Я напишу ей... Это легче", - неслось в его голове.

- Я, к сожалению, не могу проводить тебя даже до Москвы, - смущенно сказал вслух Савин, - у меня тут дела...

- И не надо, голубчик, доеду одна, не маленькая...

- В таком случае, я поеду хлопотать о деньгах... Куда сделать тебе перевод?

- Перевода делать не надо... Я возьму деньги так...

Это удивило Николая Герасимовича, но, боясь, чтобы Мадлен де Межен не раздумала уезжать, он не стал задавать вопросов.

- Я дам тебе, кроме денег на дорогу, еще пятнадцать тысяч. Это половина моего капитала.

- Зачем так много?

- Мало ли, что может случиться, - уклончиво ответил Николай Герасимович, - и, наконец, у тебя они будут целее.

- А, хорошо... Прощай, я пойду укладываться...

Савин поцеловал ей руку, но не посмотрел ей в лицо.

Он боялся и хорошо сделал, так как увидел бы, что глаза молодой женщины были полны слез.

Она быстро вышла.

"Как кстати эта болезнь тетки", - весело подумал Николай Герасимович Савин.

Отъезд Мадлен де Межен накануне того дня, когда назначено было похищение Веры Семеновны Усовой, так хорошо все устраивал, что Савин не обратил внимания на отказ молодой женщины от перевода денег за границу и от других подозрительных сторон ее решения уехать.

Она уезжала - это было ему надо, а до остального ему было безразлично.

Он оделся и поехал устраивать денежные дела.

С курьерским поездом железной дороги он проводил когда-то любимую им женщину.

Когда поезд ушел, Николай Герасимович облегченно вздохнул полной грудью.

XXIII

ПОД КРЫЛОМ ДРУГА

"Это, положительно, несчастное отделение, - думал Савин, возвращаясь с Николаевского вокзала в "Европейскую" гостиницу, - Сегодня же прикажу себе отвести с завтрашнего дня другое..."

Несмотря на то, что перед ним в радужных красках развертывалась перспектива обладания "неземным созданием", этой девушкой-ребенком, далекой от греха страсти, - последняя, впрочем, он был убежден, таилась в глубине ее нетронутого сердца, - разлука с Мадлен и ее последние слова: "Adieu, Nicolas", - как-то странно, казалось ему, прозвучавшие, оставили невольную горечь в его сердце.

Ему почудилось, что с отъездом этой женщины внутри его что-то порвалось, но его живой, подвижной характер не дал ему долго останавливаться на этом впечатлении, и оно, так сказать, вырвалось наружу лишь в мелькнувшей у Николая Герасимовича мысли:

"Это, положительно, несчастное отделение..."

По приезде в гостиницу он тотчас же отправился в контору и, на его счастье, оказалось, что утром только что очистилось отделение, хотя несколько менее занимаемого им, но зато уютнее и свежее меблированное. Так, по крайней мере, объяснил ему управляющий гостиницы.

Приказав с завтрашнего же утра считать освободившееся отделение за собою и утром перенести все вещи из занимаемых им комнат, Николай Герасимович поднялся наверх.

Лакей отпер занимаемое им помещение, зажег лампу перед диванным столом гостиной и удалился.

Николай Герасимович остался один. Впечатление какой-то странной пустоты производило на него это, в сущности, тоже уютное и роскошно меблированное отделение.

Это впечатление наблюдается тогда, когда возвращаются в квартиру, из которой только что вынесли покойника, близкие ему люди.

Все, кажется, стоит на своем месте, ни одной вещью не убавилось, а, в общем, чего-то нет, чего-то такого, что, независимо от присутствия вещей, казалось, наполняло все помещение.

Нет человека.

Это сравнение своего положения с положением человека, возвратившегося с кладбища, пришло в голову Савина под нахлынувшим на него впечатлением окружающей его пустоты.

С Мадлен де Межен он больше никогда не увидится. Ему вдруг стало как-то особенно жаль ее.

Он прошел в комнату, служившую ей будуаром. Там, хотя все было прибрано расторопными слугами образцовой гостиницы, не взгляд Савина как раз упал на лежавший на ковре обрывок голубой ленточки.

Он вспомнил, как замечательно шел Мадлен де Межен голубой цвет.

Ее образ, блестящий, обаятельный, предстал перед ним. Она, как живая, сидела перед ним здесь, на этом самом кресле, около которого валялся этот обрывок ленты, но не та Мадлен, какой она была за последнее время, а та, которую он помнит в Париже, и от одного присутствия которой у него кружилась голова, мутилось в глазах.

Он не понимал, что она осталась такою же, а изменился он сам, его взгляд на нее, и теперь восторженно вспоминал о той, разлуке с которой был рад несколько часов тому назад, как освобождению из душной тюрьмы.

Сердце его сжималось чисто физической болью.

Он поднял обрывок ленты и как-то совершенно неожиданно для себя самого стал покрывать его поцелуями.

Это, впрочем, продолжалось лишь несколько минут.

"Что за ребячество!" - остановил он самого себя, подошел к окну, раскрыл форточку и бросил ленточку на улицу, а сам все-таки несколько времени простоял около этой открытой форточки, тяжело дыша, как бы набираясь воздухом.

"Боже, как, однако, я распустил свои нервы", - подумал он и стал ходить по комнате.

Перед ним снова начали проноситься картины прошлого, связанные именно с этим отделением "Европейской гостиницы".

Он вспомнил Маргариту Гранпа.

Кстати ему пришел на память разговор о ней, слышанный им у графа Стоцкого. Он и теперь, как тогда, почувствовал, как больно сжалось его сердце. Думал ли он, что девушка, на которую он положительно молился, будет когда-нибудь предметом такого разговора?

"И все женщины таковы, - мелькнуло у него в голове. - И Вера..."

Он постарался остановить эту мысль.

"Завтра она будет со мною, это нежное, эфирное создание, все сотканное из мечты. Завтра я осыплю ее страстными поцелуями, завтра она, робкая, трепещущая, будет в моих объятиях, ее маленькое сердечко будет биться около моего сердца".

Эта перспектива близкого блаженства заставила забыть Николая Герасимовича и прошлое, навеянное этим отделением гостиницы, с Маргаритою Гранпа в его центре и уехавшею Мадлен.

"Мне еще сегодня надо к графу, окончательно условиться", - спохватился он и позвонил.

Явившемуся лакею он приказал дать себе пальто и шляпу.

- Постели мне в кабинете, - приказал он и вышел.

Мысль провести ночь в спальне, где кровать Мадлен была бы перед его глазами, как надгробный памятник погибшей любви, все же была ему неприятна.

"Завтра все пройдет!" - успокоил он себя.

Граф Сигизмунд Владиславович был дома.

Он сидел у себя в кабинете и с легкой усмешкой наблюдал за Иваном Корнильевичем Алфимовым, нервною походкой ходившим по комнате.

Николай Герасимович Савин оказался положительным пророком в начертанном им плане.

Граф Стоцкий действительно убил разом двух, и очень крупных, зайцев, оказав услугу Алфимову-отцу и не возбудив ни малейших подозрений в Алфимове-сыне, который оказался всецело в его руках.

Прямо от судебного следователя Иван Корнильевич поехал к графу Стоцкому.

Тот только что встал, когда резкий, непрерывающийся электрический звонок, раздавшийся в квартире, заставил его воскликнуть:

- Кого это черт несет спозаранку?

Через минуту это недоразумение разрешилось. Перед ним стоял бледный, с блуждающим взором воспаленных, заплаканных глаз молодой Алфимов.

- Что с тобой? - воскликнул, казалось, с неподдельным испугом граф Сигизмунд Владиславович.

- Все кончено, - скорее упал, нежели сел в кресло Иван Корнильевич и, закрыв лицо руками, зарыдал.

- Что такое? Что такое? Расскажи! В толк не возьму...

- Все кончено... Я сознался...

- Кому? В чем?

- Следователю.

- Следователю? Ужели отец... Корнилий Потапович...

- Он меня выгнал.

- Значит, он не жаловался?

- Нет.

- А капитал?

- На него я получу чек.

- И сколько у тебя?

- Восемьсот с чем-то тысяч.

Граф Сигизмунд Владиславович энергично плюнул.

- Дурак!

Это далеко не лестное обращение по его адресу заставило молодого Алфимова поднять голову.

- Что такое, дурак...

- Дурак, значит дурак! - со смехом отвечал граф Стоцкий.

- Я не понимаю...

- И не мудрено, потому что ты дурак...

- Объяснись.

- Чего тут объяснять... У него состояние почти в миллион, он распустил нюни... Я думал, что он, по крайней мере, прижмет тебя и заставит отдать половину, чтобы не возбуждать дело... И отдал бы...

- Отдал бы... - как эхо повторил Иван Корнильевич.

- То-то и оно-то... А тут все-таки благополучно кончилось, а он ревет...

- Хорошо благополучно, на мне тяготеет проклятие матери...

- Бабьи сказки...

Уверенный тон графа Сигизмунда Владиславовича, с которым он разбивал все доводы молодого Алфимова, подействовал на последнего ободряюще, и он начал обсуждать свое будущее.

- Ну куда же мне деваться?

- Как куда?

- Отец приказал сегодня же выехать из его дома.

- Эка невидаль... У тебя теперь деньги есть?

- Тысячи четыре найдется.

- Так о чем же думать... Против меня дверь об дверь освободилась на днях квартира, сними и переезжай.

- Вот это хорошо, очень хорошо. Но как же без мебели?

- О, ты, простота... Мебель поставит мебельщик. Я сам это тебе устрою, а ты поезжай домой, забирай свои собственные пожитки и переезжай пока ко мне. Завтра квартира будет готова, и мы справим такое новоселье, что чертям тошно будет... Не забудь заехать за чеком... А теперь... пойди умойся, а то лицо заплаканное... точно у бабы, а я прикажу позвать старшего дворника.

Граф позвонил и отдал явившемуся слуге распоряжение, а Иван Корнильевич последовал совету своего ментора и, умывшись, вместе с ним вошел в кабинет.

С явившимся старшим дворником дело было сделано в пять минут, он получил плату за месяц вперед и объяснил, что квартира вся вычищена и приведена в порядок.

- Хоть сегодня извольте переезжать, - сказал старший дворник.

- Сегодня и переедут, - заметил граф Стоцкий.

Дворник ушел.

- Ну, теперь поезжай домой, заезжай за чеком и переезжай ко мне, а я оденусь и пойду к мебельщику... Ты полагаешься на мой вкус? В грязь лицом не ударю.

- Конечно, полагаюсь... У тебя бездна вкуса, я это знаю.

- Почему же ты знаешь?

- По твоей обстановке.

- А-а...

Иван Корнильевич простился и уехал.

Лакей молодого Алфимова положительно вытаращил глаза, когда получил от возвратившегося барина приказание укладывать платье, белье и вещи.

Он стоял даже некоторое время в недоумении.

- Слышишь, я сегодня же переезжаю... Надо нанять ломового... Вот адрес...

Он вынул из кармана адрес графа Стоцкого и подал его лакею.

- Сегодня-с? - переспросил слуга.

- Да, сегодня, сейчас.

- Слушаю-с.

Укладка вещей заняла часа два. Иван Корнильевич нервно ходил по своему кабинету и спальне.

В его уме вертелась фраза графа Сигизмунда Владиславовича: "Заезжай за чеком".

Он несколько раз даже решался ехать в контору, но в последнюю минуту отказывался от этого решения.

Ведь чек надо получить от отца лично, а видеться с ним, по крайней мере сегодня, он положительно не мог.

Нервы его были слишком возбуждены.

Глаза то и дело наполнялись слезами, когда он смотрел на за несколько лет привычную для него обстановку дома человека, которого он, по завещанию матери, называл отцом.

"Выгоняют, как... вора..." - с трудом даже мысленно произносил он это страшное слово.

"Вор... и... клеветник..." - продолжал он бичевать самого себя.

"Не легче ли было бы, - думалось ему, - если бы отец совсем не отдал бы денег? Если бы я остался нищим, пошел бы работать и в этом нашел бы себе наказание. Наказание примиряет. А то еще было бы мне лучше, если бы меня посадили в тюрьму, судили и осудили бы".

Такие отрывочные, странные мысли бродили у него в голове в то время, как Василий - так звали его лакея - запаковывав вещи, укладывая в сундук и чемодан белье и платье.

Изредка он задавал молодому барину вопросы, которые отвлекали Ивана Корнильевича от его тяжелых дум, и он отвечал на них.

Когда все было уложено и упаковано и Василий отправился за извозчиком, до кабинета молодого Алфимова донесся какой-то шум, шаги.

Он догадался, что это вернулся отец, и даже сел в кресло закрыл глаза.

"Вот сейчас придет сюда... Опять объяснения, упреки", - пронеслось в его уме.

В соседней комнате, действительно, минут через десять послышалась чья-то тяжелая походка.

Кто-то вошел в кабинет.

Иван Корнильевич продолжал сидеть с закрытыми глазами. Вошедший почтительно кашлянул.

"Это не отец", - мысленно решил молодой Алфимов и открыл глаза.

Перед ним стоял камердинер его отца - Игнат - и на подносе подал ему конверт без всякой надписи.

- От Корнилия Потаповича.

- Хорошо, - сдавленным шепотом произнес Иван Корнильевич и взял конверт.

Игнат удалился.

Молодой Алфимов разорвал конверт.

В нем оказался чек на государственный банк на восемьсот семьдесят восемь тысяч пятьсот сорок рублей.

Он облегченно вздохнул.

Чаша свиданья с отцом, по крайней мере на сегодняшний день, миновала.

Возвратившийся Василий стал выносить вещи.

Иван Корнильевич, бросив последний взгляд на свои комнаты, вышел.

Лакей в передней и швейцар в подъезде проводили его с почтительным удивлением.

Они уже знали от Василия, что молодой барин переезжает из дома родителя, но причина такого внезапного переезда была для них неведома, и они положительно недоумевали.

С деньгами, действительно, в Петербурге можно сделать почти мгновенно все.

К вечеру уже квартира Ивана Корнильевича была обмеблирована и имела совершенно комфортабельный вид.

Новая обстановка и новизна положения изменили к лучшему состояние духа молодого человека.

Устроившись в своем новом помещении, хотя и не совсем разобравшись, он весело поужинал с графом Стоцким у Контана и, вернувшись домой, сладко заснул.

Не успел он проснуться на другой день, как к нему пришли от Сигизмунда Владиславовича.

- Его сиятельство вас просят к себе кушать кофе.

- Хорошо, сейчас.

Сделав наскоро свой туалет, Иван Корнильевич поспешил к графу, которого застал в кабинете с газетою "Новости" в руках.

- Однако, твой тятенька рассвирепел.

- A что? - дрогнувшим голосом спросил молодой Алфимов.

- Полюбуйся.

Граф передал ему газету.

Иван Корнильевич прочел обьявление Корнилия Потаповича и побледнел.

- Это ужасно! - воскликнул он.

- Положим, особенно ужасного ничего нет.

- Как так?! Он меня опозорил.

- Разве ты хочешь открывать банкирскую контору?

- Нет.

- В таком случае, какое тебе дело, какого о тебе мнения господа финансовые деятели? Поймут это объявление только одни они.

- А общество?

- Общество подумает, что ты кутил, отдавая дань молодости, а деспот-отец принял одну из мер, практикуемую среди купечества для обуздания непокорных детищ... Впрочем, общество завтра позабудет эту публикацию.

- Так-то оно так, но...

Иван Корнильевич не договорил и задумался.

Несмотря на утешение своего ментора-друга, публикация произвела на него ошеломляющее впечатление.

Он снова поддался унынию, и никакие меры, принимаемые графом Стоцким, не достигали цели и не могли заставить его вернуться к прежней веселой жизни.

Молодой Алфимов или сидел дома, или же был в квартире Сигизмунда Владиславовича, ходя, как маятник, из угла в угол и действуя на нервы его сиятельству.

Последний решил везти его за границу, куда он собирался с графом Вельским, Гемпелем и Кирхофом.

В тот вечер, когда к графу Сигизмунду Владиславовичу должен был заехать Савин, он первый раз заговорил о заграничной поездке с молодым Алфимовым.

Тот ухватился за эту мысль.

- Но, говорят, что эту публикацию поместили и в иностранных газетах, - заметил Иван Корнильевич.

- Пфу... Не думаешь ли ты, что Европе только и дела, что читать помещаемые о тебе публикации? Русским языком тебе твержу, что и здесь все ее забыли.

В передней раздался звонок.

- Это, наверно, Савин... По делу, - заметил граф Стоцкий.

- Я уйду к себе черным ходом, - заторопился Алфимов.

- Хорошо. Я зайду потом к тебе, поедем ужинать.

- Пожалуй.

- Ну, слава Тебе, Господи! Умнеть начал! - воскликнул Сигизмунд Владиславович.

XXIV

БЕГЛЯНКА

Назначенный на другой день вечер у полковницы Усовой был чрезвычайно оживлен.

Вера Семеновна была в каком-то возбужденно веселом настроении и вызывала шепот восторга собравшихся ценителей женской красоты.

Капитолина Андреевна была довольна и вечером, и младшей дочерью.

У Екатерины Семеновны была на этот вечер тоже серьезная миссия, порученная ее матерью и графом Стоцким - серьезно увлечь Ивана Корнильевича Алфимова, которого граф Сигизмунд Владиславович всеми правдами и неправдами успел затащить на вечер к полковнице.

Он передал Капитолине Андреевне о попавшем в полное распоряжение молодого человека громадном капитале, а у ней уже текли слюнки в предвкушении знатной добычи.

Она рассыпалась перед графом Стоцким в благодарностях за рекомендацию клиентов и в особенности за дочь, которая, по ее мнению, была близка к осуществлению возлагаемых на нее любящею матерью надежд.

- Век не забуду вам этого, ваше сиятельство, - говорила полковница, - вы положительный волшебник, ведь как вдруг под вашим влиянием развернулась девчонка, любо-дорого глядеть.

Они стояли в глубине залы, из одного угла которой доносился до них громкий смех Веры Семеновны.

Для более наблюдательного и внимательного слушателя в этом смехе было что-то истерическое, но обрадованная поведением дочери мать не заметила этого.

- Погодите хвалить, захвалите. Конец венчает дело... - полушутя, полусерьезно отвечал граф Сигизмунд Владиславович.

- Нет, уж не говорите, вы молодец... Благодарю! Благодарю.

- И мой птенец, кажется, развернулся, - заметил граф Стоцкий, указывая глазами на проходившую парочку: Ивана Корнильевича и нежно опиравшуюся на его руку Екатерину Семеновну.

- Об этом не беспокойтесь... Катя маху не даст... Не таких к рукам прибирала и с руки на руку перебрасывала, - с материнской гордостью заметила Капитолина Андреевна и отошла от графа.

Он посмотрел на часы, затем оглянулся кругом.

Был двенадцатый час в начале, вечер был в полном разгаре.

- Пора! - шепнул он незаметно Вере Семеновне, проходя мимо нее, и отправился в гостиную, где снова уселся около полковницы и начал занимать ее разговором о способе поживиться на счет молодого Алфимова.

Та слушала с восторгом, и перспектива наживы в радужных красках витала перед ее глазами.

Вера Семеновна между тем незаметно вышла из залы, прошла через кухню в сени, где ожидала ее горничная, подкупленная графом Сигизмундом Владиславовичем, которая накинула ей на голову платок, а на плечи тальму и проводила по двору до ворот.

Выйдя из калитки, молодая девушка робко остановилась и огляделась кругом себя.

- Вера Семеновна... вы? - раздался над ее ухом голос.

- Я...

- Едемте...

Она подала Николаю Герасимовичу Савину - то был он - дрожащую руку, и он подвел ее к стоявшей у ворот карете, отпер дверцу, подсадил ее в экипаж, впрыгнул в него сам и крикнул кучеру:

- Пошел!

Карета покатилась.

- Ты со мной!.. Со мной!.. Моя... Навеки... Дорогая моя!.. - взял ее за руки Савин.

- Ты меня защитишь от них, от всех?.. - прошептала она, прижимаясь к нему.

- Тебя добудут они только через мой труп! - отвечал он, наклоняясь к ней ближе.

- Милый!..

- Божество мое!..

В карете раздался звук поцелуя.

- Куда мы едем?

- Ко мне...

- К тебе!..

Карета остановилась у подъезда "Европейской" гостиницы.

Лакей отпер и распахнул дверь занятого утром Николаем Герасимовичем нового помещения.

Оно было все освещено.

В первой же комнате был накрыт стол на два прибора, уставленный всевозможными закусками и деликатесами, в серебряных вазах стояли вина, дно серебряного кофейника лизало синеватое пламя спирта.

Лакей, сняв с прибывших верхнее платье, вышел.

- Ты живешь здесь?.. Как хорошо!.. - с наивным восторгом воскликнула молодая девушка.

- Мы будем жить здесь, - поправил он ее.

- Мы, - повторила она и вдруг обняла его за шею и крепко поцеловала.

Он было схватил ее в свои объятия, но она выскользнула из его рук и бегом побежала в другую комнату, то был ее будуар... Глаза у нее разбежались от туалетных принадлежностей, которые были установлены на изящный столик из перламутра с большим зеркалом в такой же раме; платяной шкаф был отворен, в нем висело несколько изящных платьев и среди них выдавался великолепный пеньюар.

- Это чьи же платья? - наивно спросила она.

- Твои.

- Мои?

- Да, они сделаны совершенно по мерке... Граф Сигизмунд Владиславович недаром спрашивал у тебя адрес твоей портнихи.

- А, помню, так вот для чего... Она стала рассматривать платья.

- А дальше еще комната?

- Да.

- Какая?

- Спальня.

- Спальня?

- Но пойдем, дорогая моя, чего-нибудь покушать, выпить...

- Я ничего не хочу...

- Ну, для меня...

- Для тебя, изволь...

Он снова повел ее в первую комнату, они сели рядом.

Через каких-нибудь пять минут, несмотря на то, что она заявила, что ничего не хочет, Вера Семеновна с аппетитом пробовала все поставленные блюда и пила второй бокал шампанского.

Николай Герасимович был на седьмом небе.

Все дороги ведут в Рим, и все подобные свиданья кончаются одинаково.

Вернемся в квартиру матери влюбленной беглянки.

Исчезновение молодой девушки очень скоро обратило на себя общее внимание.

- Куда скрылась божественная Вера Семеновна?

- Куда исчезла наша царица бала?

- Куда закатилось наше красное солнышко?

Эти сетования дошли до Капитолины Андреевны, занятой разговором с графом Сигизмундом Владиславовичем.

Окончив разговор, она встала и прошлась по залам и гостиным. Граф сопровождал ее.

- На самом деле, куда девалась Вера? - с недоумением сказала она, ни к кому собственно не обращаясь.

- Мы сами недоумеваем... - отвечали ей некоторые из мужчин.

- Вера Семеновна жаловалась мне на головную боль, - заметил граф Стоцкий, - быть может, она прошла к себе.

- Опять за свое принялась... - раздражительно сказала Капитолина Андреевна. - Дурь нашла... каприз... Погодите, я сейчас приведу ее к вам, господа...

Полковница быстро направилась во внутренние комнаты. Граф Стоцкий нагнал ее в коридоре.

- Капитолина Андреевна, на два слова.

- Что такое?

Она проходила мимо желтого кабинета, того самого, в котором граф Стоцкий имел неприятное первое свидание с Кирхофом, тогда еще бывшим Кировым.

- Зайдем сюда...

Капитолина Андреевна и граф Сигизмунд Владиславович вошли в кабинет.

Последний плотно притворил дверь и запер ее на ключ.

- Что такое? Что это значит? - воскликнула полковница.

- Садитесь и выслушайте.

Капитолина Андреевна села, с тревогой смотря на своего собеседника.

Сел и граф.

- Необходимо, чтобы вы вернулись в залу, не заходя к Вере Семеновне, и объявили гостям, что она внезапно заболела.

- Это почему? - воскликнула полковница. - Я ее, мерзкую, заставлю выйти.

- Это невозможно.

- Почему?

- Очень просто, потому что ее здесь нет.

- Как здесь нет? Где же она?

- Это я вам скажу тогда, когда вы дадите мне ее бумаги.

- Вы с ума сошли!

- Как хотите... Идите тогда, ищите ее по дому, объявляйте всем о бегстве вашей дочери... Заявляйте полиции... Впрочем, последнего, я вам делать не советую, для вас полиция нож обоюдоострый. А я, я уйду...

Он двинулся было к двери.

Она вскочила и загородила ему дорогу.

- Отдайте мне дочь! - крикнула она.

- Потише, потише, могут услышать... Меня вы не запугаете.

Он взял ее за руки и почти бросил обратно в кресло.

- Угодно меня слушать или я ухожу?.. - спросил он ее.

- Я слушаю... - покорно отвечала она.

- Ваша дочь, при моем содействии, бежала из дому с одним из моих друзей, в которого она влюблена.

- Это с Савиным!.. - взвизгнула Капитолина Андреевна.

- Хотя бы с Савиным... Это безразлично...

- Но он гол, как сокол... У него француженка содержанка!

- Гол не гол, а денег у него теперь осталось немного... Что касается француженки, то они разошлись, и она уехала вчера из Петербурга.

- Моя дочь ее заменила... Несчастная! - мелодраматично воскликнула полковница.

- Не увлекайтесь материнским чувством, - с иронической улыбкой заметил граф Стоцкий, - ведь вы же и готовили ее, чтобы она кого-нибудь при ком-нибудь заменила, так как ваши избранники все люди пожилые и, конечно, не живут без женшин... Дело только в том, что ее судьбой распорядились не вы, а я... Вы меня не раз называли другом.

- Хорош друг...

- Вы измените ваше мнение, когда дослушаете до конца. Савину она очень понравилась... По моим с ним отношениям я не мог отказать ему в содействии соединить их любящие сердца... Долго их связь не продолжится, а между тем он лучше всякого другого сделает из нее львицу полусвета, и я ручаюсь вам, что старик Алфимов убьет в нее все состояние, из которого, конечно, значительная толика перепадет и нам с вами... С финансовой точки зрения вы не в убытке. Зачем же поднимать скандал...

По мере того, как он говорил, лицо Капитолины Андреевны приобретало постепенно прежнее спокойное выражение, и наконец она даже сказала:

- Если бы это было так...

- Это так и будет... Мы не первый год работаем вместе, и, кажется, никогда мои советы не были вам в ущерб.

- Я и не говорю этого... С первого раза меня это поразило и взволновало... Если вы говорите, что этот ее роман долго не продолжится, то пусть ее позабавится, поиграет в любовь, я ничего не имею, но все же сделаю вид, что сержусь на нее... Когда она вернется, то будет послушнее.

- Умные речи приятно слушать... Значит, давайте мне бумаги и объявите гостям, что она нездорова.

- Ох, боюсь я, как бы она совсем не пропала для меня, ведь мать я, сколько заботы с нею было, расходов...

- Покроем сторицей, говорю вам.

- Я вам верю...

Граф отпер дверь. Они вышли.

Капитолина Андреевна прошла в спальню и через несколько минут вынесла дожидавшемуся ее в коридоре графу Сигизмунду Владиславовичу метрическое свидетельство Веры Семеновны.

- Извините мою девочку... Она и верно расхворалась... Жар, озноб... - объявила через минуту в зале и гостиной полковница.

Все выражали искреннее сожаление.

На другой день утром граф Стоцкий послал Николаю Герасимовичу метрическое свидетельство его новой подруги жизни.

В описываемое нами время метрическое свидетельство заменяло для несовершеннолетних девушек вид на жительство, и полиция свободно прописывала их.

Это только и было нужно Савину для избежания недоразумений с администрацией гостиницы.

XXV

СОВРЕМЕННАЯ ПЕРИКОЛА

Время летело со своею ледяною бесстрастностью, не обращая никакого внимания ни на комедии, ни на трагедии, ни на трагикомедии, совершающиеся среди людей, ни на их печали и радости.

Через месяц после возвращения Дмитрия Павловича Сиротинина в банкирскую контору Алфимова в почетном звании главноуправляющего состоялась его свадьба с Елизаветой Петровной Дубянской.

Свадьба была более, чем скромная.

Венчание происходило в церкви святого Пантелеймона, а оттуда немногочисленные приглашенные, в числе которых были Аркадий Семенович, Екатерина Николаевна и Сергей Аркадьевич Селезневы, Долинский, Савин и Ястребов с женой, приехали в квартиру молодых, где, выпив шампанского и поздравив новобрачных, провели вечер в дружеской беседе и разошлись довольно рано, после легкой закуски.

Сиротинин переехал в том же доме на Гагаринской улице, но только занял квартиру в бельетаже, более просторную и удобную, с парадным подъездом с улицы.

Его мать, по настоянию невесты и сына, осталась жить с ними.

Корнилий Потапович, по праву посаженного отца, подарил невесте великолепный изумрудный парюр, осыпанный крупными бриллиантами, стоимостью в несколько тысяч.

Шаферами у невесты был молодой Селезнев, а у жениха - Сергей Павлович Долинский.

Когда гости разъехались и молодые остались одни в гостиной - Анна Александровна занялась с прислугой приведением в порядок столовой - Елизавета Петровна подошла к мужу и, положив ему руки на плечи, склонилась головой ему на грудь и вдруг заплакала.

- Что с тобой, Лиза, дорогая, милая?.. - тревожно заговорил Дмитрий Павлович.

- Ничего, Митя, ничего... Это так, хорошо, хорошо...

- Что же тут хорошего - плакать?

- Не говори, молчи. Дай поплакать, это слезы счастья... Ведь всего месяц назад я не могла думать, что все так хорошо, скоро и счастливо устроится... Ведь сколько я пережила за время твоего ареста, один Бог знает это, я напрягала все свои душевные силы, чтобы казаться спокойной... Мне нужно было это спокойствие, чтобы обдумать план твоего спасения, но все-таки сомнение в исходе моих хлопот грызло мне душу... А теперь, теперь все кончено, ты мой...

Елизавета Петровна подняла голову, обвила голову мужа своими руками и впилась в него счастливым взглядом любящей женщины.

На глазах ее еще были слезы, напоминавшие капли летней росы на цветах, освещенных ярким летним утренним солнцем.

- Сокровище мое, как я люблю тебя... Сколько счастья ты уже дала мне и сколько дашь впереди...

Об обнял ее.

Губы их слились в нежном, чистом, святом поцелуе.

- Едва ли в Петербурге, что я говорю, во всем мире сыщется пара людей счастливее нас! - восторженно воскликнул он.

- Не говори так... Не сглазь... - с суеверной тревогой проговорила она.

- Такое счастье нельзя сглазить... Оно лежит не вне нас, оно не зависит ни от людей, ни от обстоятельств, оно - внутри нас, в нашем чувстве, и это счастье взаимной любви может кончиться только смертью...

Как бы подтверждая слова своего мужа, Елизавета Петровна снова склонила голову к нему на грудь и крепко прижалась к нему.

В квартире было тихо.

Разъехавшиеся из квартиры Сиротининых, из этого вновь свитого гнездышка, гости были все под тем же впечатлением будущего счастья молодых, счастья, уверенность в котором, как мы видели, жила в сердцах новобрачных.

Все уехали домой в прекрасном расположении духа, подышав этой атмосферой чистого чувства, царившего в квартире Сиротининых, и лишь в сердце Николая Герасимовича Савина нет-нет да и закипало горькое чувство.

Сердце его было, кроме того, переполнено каким-то тяжелым предчувствием.

Он не сознался бы в этом самому себе, но ему была завидна эта перспектива тихого счастья, развертывавшегося перед Сиротиниными; его, Савина, горизонт между тем заволакивался грозными тучами.

Он с грустью думал о будущем.

Ослепленные страстью глаза прозрели. Он увидал, что его новая подруга жизни из "неземного созданья" обратилась в обыкновенную хорошенькую молоденькую женщину, пустую и бессердечную (последними свойствами отличаются, за единичными исключениями, все очень хорошенькие женщины), да к тому же еще всецело подпавшую под влияние своей матери.

Капитолина Андреевна Усова через несколько дней после побега дочери явилась в "Европейскую" гостиницу, заключила в свои материнские объятия сперва свою "шалунью-дочь", как она назвала ее, а затем и Савина и благословила их на совместную жизнь.

- И молодец он у тебя, люблю таких, сразу полонил тебя, - обратилась она к сперва смущенной ее появлением, а затем обрадовавшейся дочке, - с ним не пропадешь.

Полковница осталась с "детьми", как она назвала их, пить кофе и уехала, обещая навещать и пригласив к себе.

С этого и началось.

Насколько молодая девушка была, по выражению Капитолины Андреевны, "упориста" относительно ее, настолько молодая женщина стала в руках интриганки-матери мягка, как воск.

Это видел Николай Герасимович, но был бессилен бороться с тлетворным влиянием Усовой, которую вдруг почему-то со всею силою дочерних чувств полюбила Вера Семеновна.

- Милая, добрая мама, она простила меня, - твердила молодая Усова, - как она меня любит, как была она права, говоря, что желает мне добра.

И это убеждение в высоких нравственных качествах матери было невозможно выбить из юной головки.

Влияние Капитолины Андреевны вскоре сказалось. Молодая женщина стала мотать деньги направо и налево, как бы с затаенной целью вконец разорить своего обожателя.

К чести Веры Семеновны надо сказать, что у нее самой такой цели не было, она была лишь исполнительницей ловких наущений своей матери.

Оставшиеся у Савина пятнадцать тысяч приходили к концу, и он с горечью в сердце чувствовал, что ему вскоре придется отказывать своей "Верусе", как звал он Веру Семеновну, в тех или других тратах.

Первый пыл страсти миновал, а восставший денежный вопрос способный, как известно, парализовать и последние вспышки этой страсти, заставил поневоле Николая Герасимовича делать невыгодное для Веры Семеновны сравнение с Мадлен де Межен.

Савин подчас тяжело вздыхал при этом воспоминании.

Последний поступок любящей француженки окончательно доконал его, и вместе с тем, еще более возвысил в его глазах так недавно близкую ему женщину.

В первые дни восторгов любви Николай Герасимович совершенно позабыл о своем намерении написать Мадлен де Межен об окончательном с ним разрыве.

В минуты даже кажущегося счастья человек не хочет вспоминать о тяжелых обязанностях жизни, он старается отдалить их.

Так было и с Николаем Герасимовичем, писать письмо о разрыве когда-то безумно любимой им женщине было именно этою тяжелою обязанностью.

Мадлен де Межен его предупредила, как предупредила и в вопросе о своем отъезде из Петербурга.

Через неделю после того, как он проводил ее на Николаевский вокзал, на его имя было получено заказное письмо с русским адресом, написанное писарскою рукою.

Он распечатал конверт и в письме узнал почерк Мадлен.

В письмо вложен был перевод на государственный банк в пятнадцать тысяч рублей на его имя.

Николай Герасимович побледнел при виде этой бумажки.

Он понял, что Мадлен де Межен возвращает ему его деньги.

С жадностью он стал читать письмо.

В нем молодая женщина, видимо, хладнокровно сообщала ему, что обстоятельства ее жизни изменились, что она не уезжает во Францию, а остается в России и едет в день написания письма в Одессу, где получила очень выгодный ангажемент в опереточную труппу. Деньги она возвращает, думая, что ему они понадобятся скорее, чем ей, так как она в настоящее время совершенно обеспечена.

"Возврат к прошлому, - между прочим говорилось в письме, - невозможен, так как если воспоминание об моей артистической деятельности в Петербурге, которую я предприняла исключительно для тебя, вызывало в тебе сомнения, омрачившие последние дни нашей жизни, а между тем я была относительно тебя чиста и безупречна, то о настоящем времени я в будущем уже не буду иметь право сказать этого".

"Дай Бог, - заканчивалось письмо молодой женщины, - чтобы m-lle Вера дала тебе больше счастья, нежели могла дать я, хотя искренно этого хотела. Прощай".

Письмо выпало из рук Николая Герасимовича, он откинулся на спинку кресла, стоявшего у письменного стола, за которым он сидел, и несколько минут находился в состоянии беспамятства, как бы ошеломленный ударом грома.

"Она все узнала... Теперь я понимаю ее отъезд... Но как?.." - мелькнуло у него в голове, когда он очнулся.

Он вспомнил найденное им под чернильницей письмо Веры.

"Она прочла его..." - догадался он.

Теперь только, по прочтении письма молодой женщины, он с ужасом почувствовал, что в его сердце, действительно, таилась надежда снова вернуть ее себе.

Теперь все кончено. Последние строки рокового письма - это прозрачное признанье - вырыло между ним и ею непроходимую пропасть.

Взгляд его упал на валявшийся на столе перевод.

Он выдвинул ящик письменного стола и бросил его туда.

Он решил узнать адрес Мадлен и возвратить ей ее деньги.

"Я напишу ей, - с наболевшею злобою подумал он, - что если она берет плату за настоящее, то что же мешает ей взять эту плату и за прошлое... Пятнадцать тысяч хороша плата даже для "артистки".

Он с яростью подчеркнул мысленно последнее слово.

Но, увы, все возраставший аппетит "Веруси" к нарядам и драгоценностям заставил его вскоре изменить решение.

По переводу были получены деньги, и ко дню свадьбы Сиротинина с Дубянской от них оставалось всего около четырех тысяч рублей.

Окончательное безденежье стояло перед Савиным близким грозным призраком.

Все, что было им за последнее время пережито и переживаемо, сделало то, что, возвращаясь из квартиры молодых Сиротининых, этого гнездышка безмятежного счастья, Николай Герасимович, повторяем, чувствовал зависть, и это чувство страшною горечью наполняло его сердце.

"Разве я не мог бы точно так же быть счастливым с Мадлен?" - пронеслось в его голове.

На счастье с Верой Семеновной он и не рассчитывал.

Он понимал, что связь их основана на извлекаемых этой женщиной - так скоро преобразившейся в "петербургскую львицу-акулу" - из него выгодах, и что с последней вынутой им из кармана сотенной бумажкой все здание их "любви" - он мысленно с иронией произнес это слово - вдруг рушится, как карточный домик.

За последнее время предчувствие этой катастрофы с его "зданием любви" все чаще и чаще посещало его сердце.

При возвращении от Сиротининых последнее как-то особенно было полно этим предчувствием. Сердце не обмануло Николая Герасимовича.

Возвратившись в гостиницу, он был удивлен, что встретивший его лакей подал ему ключ от его отделения.

Савин вздрогнул.

- А где же барыня? - сдавленным голосом спросил он.

- Барыня уехали, за ними приехала их мамаша, они уложили вещи...

- Хорошо, ты мне не нужен... - не дал ему договорить Николай Герасимович.

Он сам отпер дверь и вошел.

- Там вам письмо... - успел доложить ему вдогонку слуга.

На письменном столе Савин увидел лежавшее на нем письмо Веры Семеновны.

Николай Герасимович дрожащей рукой распечатал его. В письме было лишь несколько строк:

"Прости, что я уезжаю от тебя, не объяснившись. Объяснения повели бы лишь к ссоре.

Ты сам приучил меня к роскоши и исполнению всех моих прихотей. Отвыкнуть от этого я не могу, да и не хочу.

Я молода. У тебя же, я это знаю достоверно, нет больше средств для продолжения такой жизни, какую мы вели. Иначе же я жить не могу, а потому и приняла предложение Корнилия Потаповича Алфимова и переехала в купленный им для меня дом.

Ты, надеюсь, меня не осудишь. Человек ищет, где лучше, а рыба - где глубже.

Вера".

В этом письме сказалась и мать, и дочь.

Оно произвело на Савина впечатление удара по лицу, но вместе с оскорблением, нанесенным ему этою женщиною циническим признанием, что она жила с ним исключительно из-за денег, он почувствовал, что письмо вызвало в нем отвращение к писавшей его, хотя бы под диктовку мегеры-матери.

Глубоко вздохнув, как человек освободившийся от тяжести, он разорвал в мелкие клочки прочтенное письмо и стал ходить по комнате.

Постепенно к нему возвращалось спокойствие.

"Не гнаться же за ней... Ее дорога известная... Я взял от нее лучшее, и теперь, бросив ее в толпу, отплатил этой толпе за свою разбитую жизнь... О, Мадлен, на кого я променял тебя!.."

Он не спал всю ночь, обдумывая свое будущее. Планы за планами роились в его голове.

На другой день с почтовым поездом Николаевской железной дороги он уехал из Петербурга, решив никогда не возвращаться в этот город каменных домов и каменных сердец.

XXVI

ДВЕ СМЕРТИ

Владимир Игнатьевич Неелов перенес ампутацию блистательно, а механическая фальшивая нога, выписанная из Парижа, давала ему возможность ходить, почти как здоровому.

Любовь Аркадьевна была для него самой внимательной сиделкой, но как только опасность миновала, она стала избегать его.

Он сам почувствовал, насколько его общество тягостно для нее, и решился оставить ее одну в имении.

- Здесь ты можешь жить, как тебе угодно, а я не стану отравлять твое существование своим присутствием. Поеду искать наслаждений, которые еще доступны калеке. Но если ты вздумаешь вызвать меня, то я явлюсь, - сказал он ей.

Она ничего не ответила на это.

Он уехал на другой день после этого заявления. Имение, вследствие безалаберности графа Вельского и небрежности Неелова, было запущено.

Лучшие из старых служащих, недовольные новыми порядками, разошлись.

Любовь Аркадьевна тосковала, и чтобы заглушить горе, поставила себе целью восстановить порядок в именье и принялась за хозяйство.

Владимир Игнатьевич отправился в Москву и поселился там.

Анна Павловна Меньшова содержала в Белокаменной совершенно такой же тайный увеселительный и игорный дом, как полковница Усова в Петербурге, с тою только разницею, что в виду щепетильности москвичей доступ к ней был гораздо труднее.

Она жила в одном из первых построенных в описываемое нами время на петербургский образец домов, так называемых Петровских линиях, занимая громадную и роскошную квартиру на третьем этаже.

Неелов, обжившись в Москве, был с нею в хороших отношениях и даже успел войти в соглашение относительно известного процента с выигранного им рубля, за что ему предоставлялось доставлять карты.

В описываемый нами вечер он был, по-видимому, особенно в духе, врал, болтал разный вздор и согласился метать банк только по усиленной просьбе молодого Лудова.

Данила Иванович Лудов был одним из полированных отпрысков старого. московского купечества.

Едва достигнув совершеннолетия, он остался один распорядителем миллионов своего умершего ударом в Сандуновских банях тятеньки. Маменьку Господь прибрал, по его выражению, годом ранее.

Вырвавшись из ежовых тятенькиных рукавиц, молодой Лудов тотчас же поехал за границу, людей посмотреть и себя показать.

Об его заграничном житье-бытье ходило после по Москве множество анекдотов.

Рассказывали, например, что он несколько дней подряд хотел поехать на конке в местность Парижа, где он не бывал, в "Комплет".

Вскакивал на конки, где была эта надпись, но был выпроваживаем кондуктором, с одним из которых он вступил в драку и попал в полицию.

Там ему только разъяснили, что надпись на конке "Комплет" (Complet), которую он принял за неизвестную ему местность Парижа, куда отправляется вагон, означала, что конка "полна" и что мест более нет.

В том же Париже, по приезде, он в ресторане обратился к лакею за разъяснением, что такое омары - при жизни у тятеньки он не имел понятия ни о каких заморских кушаньях.

- Это род раков, - отвечал слуга.

- Дай-ка мне дюжину.

- Дюжину!.. - повторил удивленно гарсон, но пошел исполнять приказание.

Через некоторое время Лудову принесли двенадцать омаров, на двенадцати блюдах.

Лудов затем совершил кругосветное путешествие, но это не помешало ему вернуться в Москву таким же купеческим обломом, каким он уехал, лишь всегда одетым по последней европейской моде.

Впрочем, он привез с собою прирученного тигра, который долгое время служил предметом толков досужих москвичей.

Этот-то Данила Иванович Лудов в описываемое нами время прожигал уже в родной Москве тятенькины капиталы.

Кроме Лудова был еще обрусевший англичанин мистер Пенн, приятель Данилы Ивановича и тоже большой оригинал, всегда ходивший с хлыстом, как отличительным знаком знатока лошадей и охотничьих собак.

На собачьих выставках в московском манеже мистер Пенн был постоянным экспертом.

Было и еще несколько человек из представителей "веселящейся Москвы".

Игра завязалась легкая, веселая, ставка была скромная.

Только Лудов и Пенн заметно волновались и сосредоточенно следили за игрой.

- Дама бита шесть раз... Ставь на даму, - шепнул Даниле Ивановичу мистер Пенн.

- Дама пять тысяч! - крикнул Лудов.

- Ого... - проговорил Неелов, принимаясь изящно и, непринужденно метать карты. - Десятка - туз, осмерка - валет, тройка - семерка, дама... бита... Ну, вам огорчаться этим, Данила Иванович, нечего. Никакой даме против вас долго не устоять... Ставьте еще.

- Дама - пять тысяч!

- К чему ты горячишься?.. - заметил ему мистер Пени. - При таких условиях игра перестанет быть забавой.

- Владимир Игнатьевич, мечите, - упрямо отрезал Лудов.

Дама была бита.

- Дама десять тысяч! - отчеканил Данила Иванович. Кругом поднялся ропот, но Лудов настоял на своем. Неелов стал метать.

Дама опять была бита.

- Дама - двадцать тысяч! - проговорил Лудов, почти с бешенством.

- Послушай, оставь... - начал было мистер Пенн.

- Если ты намерен мне мешать, то убирайся отсюда! - крикнул Данила Иванович.

- Нет, мистер Пенн прав... Это безумие, - подтвердили другие.

- Я никого и ничего знать не хочу! - кричал Данила Иванович в исступлении. - Владимир Игнатьевич, мечите. Дама - двадцать тысяч!

Неелов притих, пожал плечами и стал метать. Дама опять была бита.

Мистер Пенн проиграл тоже около трех тысяч рублей. Он поставил последние бывшие у него в кармане пятьсот рублей.

Карта была бита.

Вдруг мистер Пенн вскрикнул:

- Карты меченые! Я сейчас только увидал это, как увидал и то, что вы передернули.

Неелов вскочил и быстро, вместо ответа, стал собирать со стола выигранные деньги.

- Ах, ты мерзавец! - заревел рассвирепевший англичанин и стал бить Неелова бывшим в его руках хлыстом.

В зале поднялся шум.

Владимиру Игнатьевичу удалось добраться до лестницы, но здесь он оступился со своею искусственною ногой, кубарем скатился вниз и остался без движения на асфальтовом полу швейцарской с разбитой головой.

С помощью призванных дворников и городового несчастного подняли, уложили в извозчичьи сани и повезли в ближайшую Ново-Екатерининскую больницу, но он дорогою, не приходя в сознание, умер.

Газеты отметили этот факт под заглавием "Несчастный случай", каким и представили это дело местной полиции, не знавшей закулисных сторон дела.

Заметка эта прошла незамеченной, тем более, что в этот же день московские газеты поместили обширное описание самоубийства купеческого сына Ивана Корнильевича Алфимова в одном из веселых притонов Москвы.

Репортеры в этом случае не придали этому самоубийству романтического характера в погоне за традиционным пятачком; происшествие само по себе действительно имело этот характер.

В заметке рассказывалось, что молодой человек покончил с собой выстрелом из револьвера в том самом притоне, откуда год тому назад бежала завлеченная обманом жертва Клавдия Васильевна Дроздова и из боязни быть вновь возвращенной в притон бросилась с чердака трехэтажного дома на Грачевке и была поднята с булыжной мостовой без признаков жизни.

Самоубийство Алфимова ставили в ближайшую связь с этим происшествием, так как покойная Дроздова была девушка, которую он любил и на которой ему не разрешил жениться его отец, известный петербургский финансовый деятель и миллионер.

Последнее, как известно нашим читателям, несколько расходилось с истиной, но в общем связь между самоубийством Дроздовой и молодым Алфимовым существовала.

Читатель, вероятно, помнит, какое страшное впечатление произвела на Ивана Корнильевича случайно прочтенная им заметка о самоубийстве Клавдии Васильевны Дроздовой.

Граф Стоцкий, с присущим ему апломбом, успел убедить его, что дело шло о самоубийстве тезки и однофамилицы Клодины.

Находясь, видимо, под влиянием своего сиятельного друга, молодой Алфимов поверил и успокоился.

Он снова окунулся в водоворот веселой петербургской жизни, особенно после происшедшей с ним катастрофы, когда он принужден был признаться в произведенной им растрате и был изгнан отцом из дома с наследованным после матери капиталом.

Капитолина Андреевна оказалась права относительно способностей своей старшей дочери Кати и не таких, как молодой Алфимов, не только забирать в руки, а с руки на руку перекидывать.

Иван Корнильевич вскоре сильно привязался к молодой девушке и ходил отуманенный ее ласками, часто перемешанными с капризами.

Он совершенно позабыл не только о Клодине, но и о своей последней, казалось ему, безумной любви к Елизавете Петровне Дубянской, ставшей госпожой Сиротининой.

Проектированная графом Сигизмундом Владиславовичем заграничная поездка состоялась. С ним вместе отправились граф Вельский, барон Гемпель, Кирхоф и молодой Алфимов, а с последним ставшая с ним неразлучной Екатерина Семеновна Усова.

Граф Стоцкий первое время восстал против проекта своего молодого друга взять с собою Катю, доказывая ему, что ехать за границу с женщиной все равно, что отправиться в Тулу со своим самоваром.

Но Иван Корнильевич стоял на своем, и граф, скрепя сердце, согласился.

Какое-то предчувствие говорило ему, что эта "баба ему дело испортит".

Он утешался, впрочем, одним, что Екатерина Семеновна была тоже в его руках и не посмеет отступить от даваемых ей им инструкций.

Предчувствие, однако, не обмануло его в этот раз, хотя порча дела произошла со стороны, совершенно не ожидаемой для графа Стоцкого.

Как-то раз оставшись вдвоем - они жили в одном из лучших отелей Ниццы - Екатерина Семеновна совершенно случайно вспомнила увлечение своего возлюбленного белокурой Клодиной.

- Она некрасиво поступила со мной... - заметил Иван Корнильевич.

- Ну, что поминать лихом покойную, - отвечала Екатерина Семеновна.

- Как покойную? - дрожащим голосом спросил Алфимов.

- Разве ты не знаешь, что она покончила жизнь самоубийством в Москве?

И Екатерина Семеновна, ничего не подозревая, рассказала историю жизни Клодины за последние дни в Петербурге, об увозе ее в Москву и описанном в газетах смертельном прыжке молодой девушки с чердака трехэтажного дома на мостовую.

- Так это была она? - сказал весь бледный Иван Корнильевич, но тотчас оправился и не произнес более ни одного лишнего слова.

На другой день он исчез из Ниццы, бросив своим товарищам по путешествию свою подругу жизни.

Он с утренним поездом поехал в Россию и через несколько дней был уже в Москве.

В Белокаменной он принялся за тщательные розыски и с помощью денег вскоре разузнал всю историю бросившейся на мостовую "жертвы веселого притона", памятную для местной полиции.

Матильда Карловна, хотя по суду и была лишена права быть хозяйкой учреждения, которое она скромно именовала "нечто, вроде ресторана", но сумела передать его фиктивно своей бедной родственнице, оставшись негласной его хозяйкой.

Молодой Алфимов поехал туда.

Из рассказов "пансионерок" Матильды Карловны, которых он в этот вечер положительно залил шампанским, Иван Корнильевич узнал все подробности самоубийства Клодины, а Ядвига, как звали брюнетку, с первых шагов Клавдии Васильевны в "притоне" принявшая в ней участие - показала ему даже фотографическую карточку, оставшуюся в узелке несчастной, которую молодая девушка до сих пор без слез не могла вспомнить.

Карточку эту, как память о покойной, Ядвига хранила у себя в комоде.

Сомнения не было.

Клодина была верна ему, Алфимову, до самой смерти.

Он пригласил Ядвигу распить с ним наедине бутылку шампанского и после того, как бутылка была опорожнена, удалил молодую девушку под каким-то предлогом из кабинета.

Вернувшись, Ядвига застала тароватого гостя распростертого на ковре кабинета с простреленным черепом.

XXVII

"СУЖЕНОГО КОНЕМ НЕ ОБЪЕДЕШЬ"

Прошло полгода.

Судебное дело о самоубийстве Ивана Корнильевича Алфимова окончилось утверждением в правах наследства после него его сестры, графини Надежды Корнильевны Вельской.

Наследственное имущество составляло капитал в шестьсот тысяч рублей, хранившийся в государственном банке под именной распиской отделения вкладов на хранение, найденной в кармане самоубийцы.

Более двухсот тысяч рублей он уже успел прожить - или, лучше сказать, ими успели поживиться граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий и его сподвижники.

Получение наследства графиней спасло ее почти от нищеты или, в лучшем случае, от зависимости от Корнилия Потаповича, потому что все ее состояние, составлявшее ее приданое, было проиграно и прожито графом Петром Васильевичем, который ухитрился спустить и большое наследство, полученное им после смерти его отца, графа Василия Сергеевича Вельского.

Дом в Петербурге, где жила графиня, оказался обремененным двумя закладными, кроме долга кредитного общества, и к этому времени закладные были просрочены, и бедная графиня могла лишиться последнего собственного крова.

Быть может, и полученные ею шестьсот тысяч пошли бы на безумную страсть ее мужа, бесстыдно эксплуатируемого его "другом" графом Стоцким, так как графиня Надежда Корнильевна, по чисто женской логике, отказывая своему мужу в любви и уважении, не решалась отказывать ему в средствах, передав ему все свое состояние.

Ей казалось, что этим она успокаивает свою совесть, возмущенную ложной клятвой, данной перед алтарем по принуждению ее названного отца.

Но, увы, через несколько дней после получения ею известия о доставшемся ей наследстве после покончившего с собою самоубийством ее брата в петербургских газетах появилось сообщение из Монте-Карло о самоубийстве в залах казино графа Петра Васильевича Вельского, широко перед этим жившего в Париже и Ницце, ведшего большую игру и проигравшего свои последние деньги в рулетку.

Надежда Корнильевна, нельзя сказать, чтобы встретила спокойно известие о трагической смерти ее мужа.

Ее верная горничная Наташа нашла ее без чувств в будуаре, а около нее валялась прочитанная ею газета.

Произошло ли это от того, что она все же привыкла считать графа близким себе человеком, или же от расстройства нервов, чем графиня особенно стала страдать после смерти своего сына, родившегося больным и хилым ввиду перенесенных во время беременности нравственных страданий матери и умершего на третьем месяце после своего рождения - вопрос этот решить было трудно.

Испугавшаяся Наташа бросилась за доктором и почему-то фатально вспомнила о Федоре Осиповиче Неволине.

Он оказался дома и через полчаса уже всеми доступными его науке средствами приводил в чувство безумно любимую им женщину.

Обморок продолжался более часу.

Наконец Надежда Корнильевна пришла в себя ив наклонившемся над ее постелью человеке узнала Неволина.

- Вы здесь, зачем? - вскрикнула она.

- Я здесь как врач около больной, - спокойно, настолько, насколько это было возможно в его положении, отвечал Федор Осипович, хотя это "зачем" больно резануло его по сердцу.

- А... - произнесла больная и закрыла глаза.

Тяжелый вздох против воли вырвался из груди Федора Осиповича.

Он отдал некоторые распоряжения относительно ухода за больной присутствовавшей в спальне Наташе и вышел с грустно наклоненной головой.

Чувствительная девушка проводила его сочувственным взглядом и даже метнула взгляд укоризны на лежавшую с закрытыми глазами больную графиню Надежду Корнильевну.

На другой день вечером Федор Осипович снова заехал к графине Вельской.

- Как здоровье графини? - спросил он у отворившего ему дверь лакея.

- Их сиятельство сегодня встали и чувствуют себя, как кажется, лучше.

- Доложи, что приехал доктор. Не пожелает ли графиня меня принять?

- Слушаюсь-с, - сказал лакей и удалился, оставив доктора Неволина в зале.

Мы уже говорили, что Федор Осипович был почему-то твердо уверен, что безумная любовь, питаемая им к подруге своего детства и разделяемая ею не только в прошлом, но и в настоящем, должна увенчаться браком.

Смерть графа Вельского, о которой он узнал тоже из газет даже ранее Надежды Корнильевны, нисколько не поразила его.

Эта смерть - так сложилось его внутреннее убеждение - была неизбежна, она устраняла последнее препятствие к соединению любящих сердец.

Как-то особенно сладко было ощущать Неволину висевший у него на груди медальон графини Вельской.

Он, как сумасшедший, стремглав помчался на призыв Наташи к почувствовавшей себя дурно графине Надежде Корнильевне и вдруг...

Холодное, почти тоном упрека сказанное вчера молодой женщиной "зачем" леденило мозг Федора Осиповича.

"Ужели она теперь не примет меня, - неслось в его голове, в ожидании возвращения лакея, - меня, который любит ее всем сердцем, жизнь которого не полна без нее, и для которой я готов ежеминутно пожертвовать этой жизнью?"

Федору Осиповичу казалось, что лакей не возвращался целую вечность.

Наконец он появился и почтительно произнес:

- Ее сиятельство вас просит.

Неволин облегченно вздохнул.

Графиня Надежда Корнильевна встретила его весьма приветливо.

Она была еще бледна после вчерашнего обморока, но в общем состояние ее здоровья оказалось удовлетворительным.

Не будучи в состоянии забыть вчерашнее роковое "зачем", Неволин вел себя более, чем сдержанно, и начал беседу с графиней только как с пациенткой.

Она, видимо, поняла это сама и перевела разговор на более общие темы.

- Я только сегодня получила официальное уведомление о смерти моего мужа и о том, что он уже и похоронен там, - между прочим сказала графиня.

Федор Осипович молчал, опустив голову.

- Я и не знаю, перевозить ли его тело сюда, или же не тревожить его праха?

- У него здесь в Петербурге не осталось после смерти отца никаких близких, кроме вас, - сказал Неволин, с трудом произнося последние слова.

- Да, он последний в роде, родственников у него нет... Может быть, впрочем, дальние... Я не знаю... Вы говорите: "Кроме меня"... Это-то и составляет для меня вопрос. Если я не перевезу его тело, меня осудит общество, если же я исполню всю эту печальную церемонию, то должна буду лицемерить... Я вам как старому другу должна признаться, что известие о его смерти поразило меня лишь неожиданностью... Успокоившись теперь, я не нахожу в сердце к нему жалости, несмотря на то, что он был отец моего милого крошки, которому Бог так мало определил пожить на этом свете... Я не любила графа, выходя за него; он не сумел даже заставить меня к нему привыкнуть... Притворяться убитой горем на его похоронах я не была бы в силах.

Она остановилась.

Федор Осипович продолжал сидеть молча.

- Вам может показаться с моей стороны бессердечным, что я так говорю все это на другой день по получении известия о смерти мужа, да еще такой страшной, трагической смерти, но что делать, если он сам сделал меня по отношению к нему такой бессердечной...

- Я полагаю, графиня, что в Петербурге никого не найдется, кто бы решился вас осудить за это... Слишком хорошо знали вашу жизнь с графом или, лучше сказать, слишком хорошо знали его жизнь...

- Как знать... Но если и осудят меня, Бог с ними... Я была так далека от них всех и останусь далека... Друзья же мои, их немного, меня знают... - она как-то невольно протянула руку Федору Осиповичу.

Тот почтительно поцеловал эту руку, хотя ему стоило больших усилий эта почтительность.

С этого дня доктор Неволин стал довольно частым гостем графини Вельской.

Он оказался правым.

Общество не осудило графиню Надежду Корнильевну за бессердечность к своему мужу, оставленному ею лежать в чужой земле.

Покойный граф слишком уже бравировал своим презрительным отношением к разоренной им жене, чтобы на самом деле мог найтись человек, в котором смерть его вызвала бы сожаление, а хладнокровное отношение к ней вдовы - порицание.

- Он не знал о получении графиней наследства после брата, иначе он повременил бы годок разбивать свою пустую голову, - сказало даже одно почтенное в петербургском свете лицо, хотя и отличавшееся ядовитою злобою, но, быть может, этому самому обязанное своим авторитетом в петербургском обществе.

С его мнением почти всегда соглашались. Согласились и в данном случае.

Частые посещения доктора Неволина, уже успевшего сделаться "петербургской знаменитостью", вызвали было некоторые пересуды.

Злые языки заработали, но не надолго.

Через год после смерти в Монте-Карло графа Вельского Надежда Корнильевна вышла замуж за доктора Неволина.

Свадьба была очень скромная, хотя венчание происходило в церкви пажеского корпуса.

Сергей Павлович женился на Любовь Аркадьевне Нееловой, урожденной Селезневой.

Судьбе главного нашего героя Николая Герасимовича Савина мы посвятим следующую, последнюю главу нашего правдивого повествования.

XXVIII

В СИБИРЬ!

В марте 1889 года в гостинице "Принц Вильгельм" в Берлине остановился отставной корнет Николай Герасимович Савин с женой, прибывший накануне из Москвы.

Савин привел с собою шестерку лошадей, которых поместил в конюшнях Бретшнейдера.

Здесь, в татерсале, он познакомился с барышником, евреем Зингером.

Новому знакомцу он заявил, что в Москве на конюшнях его матери стоят еще десять прекрасных рысаков, и жена его, оказавшаяся госпожой Мейеркот, подтвердила слова мужа и добавила, что она неоднократно каталась на этих рысаках и даже сама правила.

Зингер польстился на дешевую покупку и купил у Савина 16 лошадей - шесть, находившихся в Берлине, и десять в Москве - за 16 000 марок.

Для того, чтобы дать Савину возможность привезти лошадей из Москвы, Зингер дал ему 6000 марок.

К величайшему удивлению своему, он встретил Савина через несколько дней на улице.

- Разве вы не уехали? - спросил.

В ответ на это Савин объяснил ему, что "жена" его, она же госпожа Мейеркорт, ужасно расточительна и растратила все деньги на покупки, но если Зингер выдаст ему еще 2000 марок, то он, Савин, сейчас выедет в Москву.

Зингер согласился, но для того, чтобы жена не отняла снова у Савина деньги, Зингер хотел вручить ему их на вокзале перед отходом поезда.

Поезд ушел в положенный час, но не увез Савина, не явившегося на вокзал.

Зингер бросился в гостиницу, но оказалось, что Савин покинул гостиницу, забыв заплатить по счету 249 марок и возвратить швейцару взятые у него 600 марок, оставив на память о себе сундук с двумя старыми книгами.

Госпожа Мейеркорт, кроме номера в гостинице "Принц Вильгельм", занимала еще номер в "Центральной" гостинице и потому могла "выехать" еще с большею легкостью.

Савин намеревался покинуть не только гостиницу, но и Берлин, но был арестован вместе со своею сожительницею.

Не чувствуя за собой никакой вины, Савин ужасно оскорбился арестом и так убедительно сумел доказать свою невиновность, что был освобожден.

Так как при нем было найдено 2800 марок (правда, не в кармане, а в чулке, но все-таки при нем), то он и мог доказать, что не имел никакой надобности скрываться, имея возможность уплатить все по счету.

Первым делом освобожденного Савина было обратиться к редакциям газет с требованием поместить опровержение известий, "позорящих" его честь.

Некоторые редакции не согласились, и тогда он явился туда лично и обещал прислать к редакторам своих секундантов.

Но пока Савин восстанавливал свою опороченную репутацию, берлинская полиция снеслась с полицией других европейских столиц и сочла себя вынужденною, на основании добытых сведений, арестовать Савина и его сожительницу вторично.

На этот раз их не освободили, и они 26 августа (7 сентября) 1889 года предстали перед судом Берлинского ландгерихта.

Савин обвинялся во многократных обманах, в попытках к мошенничеству, в угрозах к редакторам газет и, наконец, в нарушении таможенных правил, так как в Ахене он заявил таможне, что везет свою шестерку лошадей в Париж.

Госпожа Мейеркорт обвинялась в содействии Савину в его мошенничествах.

Выдаваемая Савиным за его жену госпожа Мейеркорт, урожденная Швелдрун, была опереточною певицей и вышла замуж за московского "банкира", а в настоящее время, когда муж в Америке, является "невестой" Савина, за которого, конечно, выйдет замуж, когда брак с мужем будет расторгнут.

Госпожа Мейеркорт, высокая, стройная блондинка, с замечательно бледным лицом, возбуждала среди мужчин еще больший интерес, чем Савин среди дам.

На вопрос президента суда был ли Савин осужден раньше за обманы в Брюсселе и Париже, Николай Герасимович заявил, что это неправда.

Действительно, он осужден был в Брюсселе, но только за то, что оскорбил должностных лиц, а в Париже был арестован по подозрению в сношениях с нигилистами.

Франция должна была выдать его России, но он в дороге бежал, "что в России делают все арестованные".

Бежав в Дуйсбург, он направился в Пешт, оттуда в Венецию, где посетил своего "друга" Дон-Карлоса, испанского претендента.

В то время из Болгарии ушел Баттенберг, и Савин заявил своему "другу", что он намерен отправиться в Болгарию и поработать там для России. Дон-Карлос одобрил этот план и дал ему 10 000 франков.

С французским паспортом на имя графа Тулуза де Лотрека Савин прибыл в Софию и заявил министрам, что вследствие своей "близости" с французскими капиталистами, он может добыть для Болгарии миллионы.

- Разве вы могли добыть денег? - спросил его президент.

- Нет, но в интересах России, я хотел сделаться претендентом на болгарский престол и надеялся, что русское правительство наградит меня за это.

В Софии Стамбулов с товарищами признали его "претендентом", и он в качестве такового отправился в Константинополь.

В Константинополе у него было столкновение с обер-полицей-мейстером, которого он вынужден был "побить"; если бы этого случая не было, "то Болгария принадлежала бы теперь России". Он русский патриот и никогда не был нигилистом.

Таковы объяснения, которые дал Савин в берлинском суде.

Что касается последнего обвинения, Николай Герасимович не признал себя виновным. Зингер - еврей, ему верить нельзя, "у нас в России им не верят".

Он получил с него вовсе не 6000 тысяч марок, а всего четыре тысячи, швейцара в гостинице он тоже не обманывал, и долг образовался оттого, что швейцар уплачивал за него, Савина, мелкие расходы.

Один из свидетелей подтвердил действительно, что Зингер выплатил Савину не 6000 тысяч марок, а только четыре тысячи.

В последнем своем слове Савин сказал:

- Перед судом я всегда говорю правду, но не считаю обязанностью говорить правду полиции, которая впутывается в дела, которые ее совсем не касаются.

В публике при этих словах раздался смех.

- Какое дело полиции до моих споров с Зингером? У нас в России это гораздо лучше: там дадут полиции на водку, и дело в шляпе.

Зал заседания охватывает гомерический хохот.

Савин чрезвычайно доволен своим спичем, очень хорошо зная, что чем более он будет клеветать на свое отечество, тем снисходительнее к нему отнесется немецкий суд.

Еще лучше, чем Савин, отличился его защитник Фридман.

По его мнению, прокурор неверно охарактеризовал подсудимого.

Савин не мошенник, это просто легкомысленный, заносчивый славянин, малообразованный, некультурный полуазиат, отправляющийся в Болгарию, чтобы сделаться претендентом, и наделяющий турецких пашей затрещинами просто для удовольствия.

Такую "скобелевскую натуру" нельзя считать простым обманщиком.

Он ни в чем не виноват и его следует оправдать.

Подсудимый - только человек, который думал, что с помощью затрещины и давания на водку можно прожить век и возвратиться в отечество с большим запасом опыта.

Суд действительно оправдал обоих подсудимых, но Савина не освободил от ареста, а передал в распоряжение полиции для выдачи русскому правительству.

Доставленный из-за границы этапным порядком в Москву, Caвин вскоре предстал там перед судом по обвинению в целом ряде мошенничеств.

Присяжные заседатели вынесли ему обвинительный вердикт, и по приговору московского окружного суда он был сослан в Томскую губернию, где местом его жительства был назначен Нарымский округ.

Очутившись в глухой деревне, Савин ходатайствовал о разрешении ему проживать в Томске, где бы он мог подыскать себе подходящие занятия.

В этой просьбе ему было отказано.

В Москве он поручил господину Наумову продажу своего движимого имущества и взыскание денег с разных лиц, но их не получил и решился отправиться в Москву за деньгами, чтобы вернуться обратно и открыть на эти деньги какое-нибудь торговое предприятие.

По дороге в Москву, в вагоне Савин познакомился с купцом Жиляевым, ведущим в Козлове и Ельце крупную торговлю хлебом.

На вопрос Жиляева, с кем он "имеет честь говорить", Савин назвал себя Морозовым и заявил, что едет в Ряжск, где думает закупить на козловской ярмарке лошадей для продажи их за границей.

Жиляев предложил ему ехать с ним в Козлов на ярмарку, где у него много знакомых барышников, у которых можно выгодно купить лошадей, о деньгах же он не советовал ему особенно беспокоиться, так как он может их ему ссудить.

Савин отправился с Жиляевым на ярмарку в город Козлов, где взяв у последнего 920 рублей, начал скупать лошадей, которых отдавал на прокормление.

Оставив себе из взятых у Жиляева денег 280 рублей, он отправился в Ряжск, где, выдавая себя за Морозова, занимался коммерческим оборотом.

В это время до сведения администрации дошли слухи, что Савин бежал из Сибири и проживает в Ряжске.

Тотчас же были приняты все меры к розыску его, и он был арестован.

Рязанский окружной суд, в котором последний раз судили нашего героя, после продолжительного совещания вынес приговор, по которому Савин в мошенничествах был оправдан, в побеге же из места ссылки был признан виновным и приговорен к заключению в тюрьме на 3 месяца, а по отбытии этого наказания должен быть возвращен на место ссылки.

Эти и подобные вести о похождениях корнета Савина, имя которого стало чуть ли не нарицательным как "ловкого мошенника", доходили по газетам до его петербургских знакомых, среди которых семья Ястребовых, Долинских и Сиротининых сохранили о нем хорошую память.

Дальнейшая жизнь "Героя конца века" и "Современного самозванца" могла служить, действительно, обвинительным материалом лишь для составленных против него обвинительных актов, - некоторые из них были очень обширны, - но не для романа, который мы и заканчиваем этими строками.

В его мошеннических проделках, преимущественно на почве имущественных прав, совершенных им вследствие наступившего безденежья и сознания полной своей неспособности и неподготовленности к какому-либо труду в борьбе за свое жалкое существование, не было ничего романтического.

Появлявшиеся около него женщины были уже далеко не героинями романов, а, выражаясь языком тех же обвинительных актов, лишь "пособницами в преступлениях".

Нельзя, впрочем, не сказать, что в Савине погибла недюжинная русская натура, извращенная с малых лет почти беспочвенным воспитанием, которое давали своим детям представители нашего богатого офранцуженного старого барства.

Николай Гейнце - Самозванец - 06, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :