Николай Гейнце
«Самозванец - 05»

"Самозванец - 05"

V

ПОЕДИНОК

Владимир Игнатьевич уже третий день скучал в своем добровольном заключении - в прекрасном доме своего имения - ис нетерпением ждал освобождающей его телеграммы Николая Герасимовича Савина.

Нарочный по несколько раз в день ездил в шарабане на станцию железной дороги справляться, не пришла ли депеша, а Неелов, обыкновенно стоя с биноклем у окна своего кабинета, пристально смотрел на видневшуюся дорогу, по которой он должен был возвратиться в усадьбу.

На третий день утром он увидал, что нарочный возвращается не один, рядом с ним сидел какой-то господин, судя по костюму.

Расстояние не позволяло даже в бинокль разобрать, кто это.

"Уж не сам ли Савин? - мелькнуло в голове Владимира Игнатьевича. - Может, дружище везет радостную весточку, что неприятель выступил из Москвы вместе с пленницей... Это было бы совсем по-дружески".

Шарабан сделал поворот в аллею, ведущую к дому, и скрылся из виду Неелова.

Тот бросил на стол бинокль и стал нервною походкою ходить по кабинету, а затем вышел и через амфиладу комнат отправился в переднюю встретить прибывшего гостя.

Шарабан в это время остановился у подъезда и перед Владимиром Игнатьевичем совершенно неожиданно для него предстал Сергей Павлович Долинский.

"Прислан для переговоров..." - мелькнуло в уме быстро оправившегося от неожиданности Неелова, и он с любезной улыбкой приветствовал Долинского.

- Здравствуйте... Какими судьбами! Вот не ожидал...

- Я к вам по делу... - сдержанно-холодно сказал Сергей Павлович, едва притрагиваясь к поданной ему Владимиром Игнатьевичем руке.

- Милости просим... милости просим, - заторопился Неелов. - Пожалуйте ко мне в кабинет.

Долинский снял пальто и последовал за хозяином.

- Чем могу служить? - спросил Владимир Игнатьевич, когда он вошел в кабинет. - Прошу садиться.

Сергей Павлович не слыхал или сделал вид, что не слышит последнего предложения.

- Я приехал спросить вас о ваших намерениях относительно Любовь Аркадьевны Селезневой.

- По какому праву... У вас есть доверенность от ее родителей?

- Нет, у меня нет никакой доверенности, и спрашиваю я вас не от лица ее родителей, а лично от себя.

- По какому праву, в таком случае, еще раз спрошу вас я?

- По праву человека, который любил ее, предлагал ей руку и сердце, но которому она отказала из-за вас...

- И совершенно напрасно! Я никогда не собирался жениться на ней, - отвечал спокойно Неелов.

- Это ложь! У меня есть ваши к ней письма...

- А, вот насколько вы с ней близки! - заметил Владимир Игнатьевич, нимало не смущаясь.

- Дело не в близости, а в правде...

- В таком случае выслушайте меня, не горячась. Надо вам сказать, что жизнь я вел всегда бурную, полную чувственных наслаждений. Затем дела мои расстроились. Приходилось решиться брать жену с деньгами. Любовь Аркадьевна, кроме того, хороша собой и одно время мне казалось, что я даже люблю ее. Но когда она согласилась бежать со мной, пыл этот прошел, а изменившиеся обстоятельства дали мне возможность вдуматься. Какой я ей муж? Ведь этот брак был бы и ее и моим несчастьем. А главное, теперь я дешево своей свободы не отдам!

- Но ведь вы ее скомпрометировали и обязаны...

- Повторяю, я не женюсь и ради себя, и ради нее.

- В таком случае, я вас заставлю.

- Вы?!

- Да, я...

Неелов презрительно расхохотался.

Настойчивость этого "адвокатишки", как он мысленно называл Долинского, начинала его раздражать.

- Да, именно я... - повторил твердо и решительно Сергей Павлович.

- Не пригрозите ли вы мне дуэлью? - иронически заметил Неелов.

- Да, я требую удовлетворения.

- По какому праву, за чужую вам женщину?

- Не за нее, а за ваш презрительный смех, который я считаю оскорбительным.

- Это другое дело. Но сперва смотрите...

Владимир Игнатьевич вынул из ящика письменного стола заряженный револьвер и, прицелившись в окно в сидевшего беззаботно шагах в двадцати на крыше воробья, выстрелил.

Воробей мгновенно свалился.

- Посмотрите и вы, - ответил хладнокровно Сергей Павлович, для которого стрельба и охота были любимой забавой.

Он взял из рук Владимира Игнатьевича револьвер и подойдя к окну, мимо которого в это время пролетала ласточка, поднял руку. Курок щелкнул и ласточка тотчас упала мертвою на землю.

- Хорошо!.. - сказал Неелов. - Но где же мы будем драться, один на один... Ведь это против всяких правил.

- Не беспокойтесь, все предусмотрено.

- Как так?

- На станции дожидаются окончания моих с вами переговоров Николай Герасимович Савин и два моих товарища, из которых один доктор. Савин охотно будет вашим секундантом.

- Однако, вы предусмотрительны, - сквозь зубы проворчал Владимир Игнатьевич.

- Пошлите за ними экипаж, - продолжал Сергей Павлович, пропуская мимо ушей это замечание.

- В таком случае, я сейчас распоряжусь.

Владимир Игнатьевич дернул сонетку.

- Четырехместную коляску отправьте сейчас на станцию за господами, - отдал он приказание явившемуся на звонок слуге.

- Теперь все-таки садитесь, - сказал Неелов Долинскому, когда слуга удалился, а сам стал ходить по кабинету.

Сергей Павлович сел.

- А вы послушайте мои условия: стрелять в вас я буду, но убить не убью, а только раню, потому что рана облегчит ваше дело женитьбы на Любовь Аркадьевне.

- Говорю вам, что я не женюсь... А вас убью... - сказал на ходу Неелов.

- Это - как решит Бог, - отвечал Долинский.

Владимир Игнатьевич вдруг остановился против него.

- К чему же такое великодушие?.. Если вы меня убьете или искалечите, честь вашей будущей жены будет восстановлена и вы можете спокойно на ней жениться.

- Увы, - вздохнул Сергей Павлович, - она не любит меня, а любит вас...

- Вот как! - заметил Неелов и стал снова ходить по кабинету. Наступило молчание.

Какие думы роились в голове этих двух молчавших людей - кто знает?

Шум подъехавшего к крыльцу экипажа заставил Сергея Павловича встать с кресла.

Неелов пошел встречать новых гостей.

Долинский последовал за ним.

- И ты, Брут! - встретил упреком Николая Герасимовича Владимир Игнатьевич. - И даже со смертоносным оружием, - указал он рукой на ящик с пистолетами, который держал в руках Савин.

- Что делать, брат! У меня правило и относительно самого себя, и относительно моих друзей: "Заварил кашу - расхлебывай".

- Присяжный поверенный Таскин... Доктор Баснин... - представил Сергей Павлович Неелову остальных двух прибывших.

- Мы несколько знакомы, - подав руку обоим, сказал Неелов, обращаясь к Таскину.

На лице Владимира Игнатьевича выразилось смущение.

Таскин был один из претендентов на руку дочери московского купца-толстосума, за которою ухаживал Неелов, и часто участвовал в карточной игре в доме ее отца, подозрительно поглядывая всегда на руки банкомета Неелова.

Он понимал, что это его враг, и появление его в качестве секунданта Долинского ему казалось дурным предзнаменованием.

Игроки и особенно шулера все суеверны.

- Так значит, вы не сговорились? - начал Савин, когда все прибывшие с Долинским по приглашению хозяина вошли в кабинет.

- Нет, - коротко отвечал Неелов.

- Значит, драка?

- Да... Я прошу тебя быть моим секундантом. Господин Долинский оскорбился моим презрительным смехом и вызвал меня на дуэль.

- Представляю вам моего секунданта, - сказал Сергей Павлович, указав на Таскина.

Тот молча поклонился.

- Очень приятно, - процедил сквозь зубы Владимир Игнатьевич.

- Когда же мы назначим дуэль? - спросил Николай Герасимович.

- По мне, хоть сейчас, - согласился Неелов.

- И отлично, - подтвердил Сергей Павлович.

- Здесь у меня в лесу есть отличная полянка, как будто сделанная для дуэлей... Я не велю отпрягать, и мы отправимся.

Неелов позвонил и отдал явившемуся слуге соответствующее приказание.

Секунданты удалились в другую комнату и через четверть часа вернулись с выработанными условиями поединка.

Все пятеро в четырехместной коляске отправились на место, о котором говорил Неелов.

- В тесноте, да не в обиде! - пошутил Савин, усаживаясь на переднем сидении, между Нееловым и доктором Басниным.

Коляску остановили у опушки леса и пошли по лесной тропинке.

Владимир Игнатьевич шел впереди, указывая дорогу.

Полянка действительно оказалась чрезвычайно удобной.

Защищенная со всех сторон густым лесом, она была в тени, так что солнце, ярко блестевшее в этот чудный сентябрьский день, не мешало прицелу.

В воздухе веяло прохладой.

Отмерив шаги, секунданты установили противников и в последний раз обратились к ним с советом примирения.

Оба противника от мира отказались.

Пистолеты были им вручены.

- Орел или решка? - крикнул Савин, подбрасывая монету.

- Орел! - сказал Неелов.

- Тебе стрелять первому, - объяснил Николай Герасимович, поднимая монету.

Присяжный поверенный Таскин стоял рядом с Долинским и не спускал глаз с лица Владимира Игнатьевича.

Последний не мог отвести глаз от его задумчивого, испытующего взгляда.

Этот взгляд смущал его.

Он целился долго, но рука видимо дрожала.

Наконец он выстрелил и пуля пробила шляпу Долинского и несколько опалила волосы.

- Вам стрелять! - крикнул Николай Герасимович Сергею Павловичу.

Последний быстро поднял руку и выстрелил, почти не целясь. Владимир Игнатьевич со стоном упал на землю. Все бросились к нему.

- Ну что? - спросил Долинский тихо доктора после осмотра.

- Жизнь не в опасности, но ампутацию сделать придется. Раздроблена голенная кость левой ноги.

Доктор сделал первоначальную перевязку, а затем все вчетвером бережно вынесли раненого из леса и уложили в коляску... Доктор сел с ним, и коляска шагом направилась к усадьбе.

Остальные пошли пешком.

Также бережно внесли Неелова в его кабинет и уложили в вольтеровское кресло.

- Садитесь рядом со мной, - сказал он Долинскому. - Мне нужно переговорить с вами... Теперь Любовь Аркадьевна едва ли захочет венчаться с калекой, - продолжал он. - Мне теперь нужна уже не жена, а сиделка на всю остальную жизнь. Все, все пропало!

Он тяжело вздохнул и замолчал.

- Послушайте, привезите ее... - сказал он после некоторой паузы.

- И священника! - добавил Сергей Павлович.

- Ну и священника, если хотите, - согласился Владимир Игнатьевич.

Долинский и Таскин уехали, а Савин и доктор остались при раненом.

По приезде в Москву Долинский передал все Елизавете Петровне, всячески стараясь выставить Неелова в лучшем свете.

Но когда она передала его рассказ Любовь Аркадьевне, то она поняла роль ее друга и горячее чувство приязни к нему еще усилилось.

- Он плох?.. - было ее первым вопросом, когда она вместе с Долинским и Дубянской на другой день приехали в именье Неелова.

- Кажется, необходимо будет ампутировать ногу, - морщась, ответил доктор. - А там увидим... всяко бывает...

- Люба... - сказал Владимир Игнатьевич. - Совесть заставляет меня загладить зло... Если я умру, ты будешь свободна, а если выживу, тебе придется быть прикованой на всю жизнь к креслу калеки и твоего врага.

- Для меня не остается выбора, - ответила она, - но я буду тебе благодарна за то, что ты не бросил меня на позор.

В это время приехал Долинский с сельским священником и дьячком, которых ему удалось ссылкой на законы и даже на регламент Петра Великого убедить в возможности венчать тяжело больного на дому, тем более, что соблазненная им девушка чувствует под сердцем биение его ребенка. В этом созналась Любовь Аркадьевна Дубянской.

Начался обряд венчания.

Неелов сидел в кресле, его шафером был доктор и, стоя сзади, держал над ним венец.

У Селезневой был шафером приехавший снова по просьбе Сергея Павловича Таскин, и ее обвели три раза вокруг кресла больного жениха.

Обряд окончился.

Честь Любовь Аркадьевны Селезневой была восстановлена, но Долинский не выдержал до конца и уехал на станцию, а оттуда в Москву.

На другой день, приехав снова в имение, он застал в доме Неелова целый консилиум врачей.

Елизавета Петровна занималась по хозяйству.

Любовь Аркадьевна была одна в своем будуаре. Сергей Павлович вошел туда.

Молодая женщина бросилась к нему навстречу и неожиданно для него упала перед ним на колени.

- Честь ваша спасена, хотя вы будете очень несчастны, Любовь Аркадьевна! - сказал он, поднимая ее. - Но прошу вас, что бы ни случилось, знать, что я ваш на всю жизнь... Теперь я уеду, но в знак вашего расположения, дайте мне что-нибудь на память.

- Вот кольцо... - взволнованным голосом проговорила она. - Это первый драгоценный подарок, сделанный мне папой... я дорожила им больше всего.

Она сняла с пальца колечко с изумрудом и бриллиантового осыпью, подала Долинскому и тотчас вышла.

Но в зеркале он видел, что по лицу ее струились крупные слезы.

Владимиру Игнатьевичу отняли ногу, но операция удалась блистательно, и больной был вне опасности.

Все, кроме Таскина, уехавшего накануне, и Долинского, вернувшегося также в Москву после разговора с Любовь Аркадьевной и получения от нее кольца, несколько дней провели в имении Неелова, куда даже приехала и Мадлен де Межен, вызванная Савиным.

Когда опасность для больного миновала, они тоже вернулись в Москву, но за это время Николай Герасимович глубоко оценил достоинства Елизаветы Петровны Дубянской и окончательно стал благоговеть перед этой девушкой.

На другой день по возвращении в Москву Долинский и Дубянская уехали в Петербург, куда раньше послали письмо с извещением о состоявшемся бракосочетании Неелова и Селезневой.

VI

МАТЬ И НЕВЕСТА

В Петербурге Елизавету Петровну ожидало роковое известие. В своей комнате, в доме Селезневых, на письменном столе она нашла письмо Анны Александровны Сиротининой. Письмо было коротко, очень коротко, но в нем чувствовалась такая полнота человеческого горя, что, охватив сразу все его глазами, Дубянская смертельно побледнела.

"Большое несчастье. Приходите, родная.

Ваша А. Сиротинина".

Вот что прочла в письме Елизавета Петровна, и, переодевшись с дороги, даже не заходя к Екатерине Николаевне Селезневой - Аркадий Семенович встретил их на вокзале - тотчас поехала на Гагаринскую.

В уютной квартирке Сиротининых царило бросившееся в глаза молодой девушке какое-то странное запущение.

Казалось, все было на своем месте, даже не было особой пыли и беспорядка, но в общем все указывало на то, что в доме что-то произошло такое, что заставило его хозяев не обращать внимания на окружающую их обстановку.

Самое выражение лица отворившей на звонок Елизаветы Петровны дверь прислуги указывало на совершившийся в этой квартире недавно переполох.

- Дома Анна Александровна? - спросила Дубянская.

- Дома-с, пожалуйте, - отвечала служанка, снимая с молодой девушки верхнее платье.

- Здоровы?

- Какое уж их здоровье...

В тоне голоса, которым произнесла прислуга эту фразу, слышалось что-то зловещее.

- Это вы! - вышла навстречу гостье в гостиную Анна Александровна.

- Здравствуйте.

Все это было сказано старушкой с какими-то металлически-холодными звуками в голосе.

Елизавета Петровна остановилась перед ней, как окаменелая.

Сиротинина до того страшно изменилась, что встреть она ее на улице, а не в ее собственной квартире, она бы не узнала ее.

Еще недавно гордившаяся, что у нее почти нет седых волос, она теперь выглядела совершенно седой старухой.

Страшная худоба лица и тела делала ее как будто выше ростом. Платье на ней висело, как на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.

- Что с вами, дорогая? Что случилось? - кинулась к ней молодая девушка. - Дмитрий Павлович болен?

- Хуже...

- Умер?

- Хуже...

- Что же с ним? Бога ради, не мучьте меня.

- Он... в тюрьме... - не сказала, а вскрикнула со спазмами в голосе Анна Александровна.

- В тюрьме... - бессмысленно глядя на старушку, повторила Елизавета Петровна, - в тюрьме?

Ноги ее подкосились, и она, схватившись за преддиванный стол, у которого они стояли, в изнеможении скорее упала, чем села в кресло.

- В тюрьме... - снова с каким-то недоумением, видимо, не понимая этих двух слов, повторила она.

- Да, в тюрьме... А вы этого не знали? - сказала Сиротинина с какой-то злобной усмешкой.

- Откуда же знать мне?

- Весь Петербург знает... Все газеты переполнены.

- Я это время не читала газет и не была в Петербурге.

- Вы не были в Петербурге?

- Я была в Москве, по поручению Селезневых... Туда убежала с Нееловым их дочь... Мы ездили за ней...

- О, Боже, благодарю тебя! - вдруг воскликнула старушка. - Простите меня... прости, Лиза, - и она с рыданиями бросилась обнимать Дубянскую.

Та вскочила, поддерживая на своей груди плачущую горькими слезами старушку, усадила ее в кресло и опустилась у ее ног на ковер.

- Успокойтесь, милая, дорогая... Расскажите, что случилось? - умоляла она.

Анна Александровна продолжала плакать навзрыд.

- А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват... - сквозь рыдания говорила она.

- Виноват? Кто? В чем?

- Мой Дмитрий... в краже...

- В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?

- Все верят... Его обвиняют, а он не может оправдаться...

- Это невозможно!

- Возможно... Все улики против него...

Сиротинина, несколько успокоившись, рассказала подробно и насколько возможно при ее состоянии толково все дело Дмитрия Павловича Сиротинина - об оказываемом ему доверии молодым Алфимовым, обнаружении растраты, аресте. Показала его письмо, которое она с момента получения хранила у себя на груди.

- Вы виделись с ним? - спросила Елизавета Петровна, выслушав этот печальный рассказ.

- Да.

- Что же он?

- Он спокоен... Он невиновен...

- Это само собой разумеется... Но он должен оправдаться...

- Он говорит, что это невозможно...

- Деньги взял не он... Я знаю, кто взял деньги.

- Вы?.. Знаете? - воскликнула Сиротинина.

- Да, я знаю, - повторила Дубянская.

- Кто же?

- Иван Корнильевич Алфимов.

- Что вы, он сам хозяин, пайщик отца...

- Это ничего не значит... Вы не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых... Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело, платит ему жалованье за занятия в конторе и даже не дает процентов, которые присоединяет к капиталу... Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.

- Но это еще не доказывает, что он вор...

- Есть и доказательства... Он вращается в обществе барона Гемпеля, графа Стоцкого и других игроков, он сам игрок, а игрока от вора разделяет мгновение.

Сиротинина печально покачала головой.

Она видела, что молодая девушка попала, что называется, на своего конька и, отчаявшись найти исход для своего несчастного сына, предположила, что Дубянская увлекается в своем предубеждении против всех лиц, которые играют, называя их игроками.

Анна Александровна знала Ивана Корнильевича и не могла допустить мысли, что этот почти мальчик, если не по летам, то по виду, вежливый, предупредительный, мог быть не только вором, но даже убийцей человека, который к нему относился с такою сердечностью.

Позорное обвинение сына она считала хуже, чем его убийство.

Она, конечно, отказалась, но сочувствие ее тронуло.

Кто-нибудь другой подвел ее ненаглядного Митю, а не молодой Алфимов.

Не знала Анна Александровна, что Иван Корнильевич приезжал к ней по совету графа Сигизмунда Владиславовича, чтобы отвести глаза людям.

Совет этот подал опытный руководитель молодого человека после того, как тот рассказал ему о допросе его у следователя:

- Дело скверно... Поезжай-ка к его матери, рассыпься перед ней в сожалениях...

- Это ужасно!.. Как я посмотрю ей в глаза?..

- А ты в глаза не смотри... Держи свои опущенными вниз, что докажет твою скромность и невиновность, - цинично пошутил граф Стоцкий.

- Ужели нельзя этого избежать?

- Отчего же, можно... Но лучше сделать это, так как ты тогда сразу покоришь и ее, и его в свою пользу... Иначе дело может разыграться иначе и, кто знает, что ты не начнешь путаться на вторичном допросе, и, в конце концов, следователь тебя так прижмет к стене, что ты принужден будешь сознаться...

- Боже, неужели он еще второй раз может меня потребовать?

- Второй, третий, десятый... Сколько раз захочет.

- Это пытка!

- Ты на первом-то допросе вел себя как я тебя учил?

- Да... Говорил "да", "нет", "не знаю", "не помню". Но мне было так тяжело.

Иван Корнильевич вздохнул.

- Так и продолжай... А что до тяжести, то "любил кататься, люби и саночки возить". Зато потом, может быть, будешь кататься с Елизаветой Петровной Дубянской.

- Кабы твоими устами...

- Будешь мед пить... не только мед, шампанское и вместе...

- Поскорей бы все это кончилось.

- Конец бывает всему... не унывай...

- Хорошо говорить тебе, посадил бы я тебя в мою шкуру...

- Сиживал и не в таких шкурах... "Терпи казак - атаманом будешь".

Граф Стоцкий поощрительно потрепал рукой по плечу Ивана Корнильевича Алфимова.

Достойный ученик достойного учителя послушался и поехал к Сиротининой.

Граф Сигизмунд Владиславович, как мы видели, знал человеческие сердца.

Анна Александровна была подкуплена в пользу молодого Алфимова.

- Нет! Этого я так не оставлю... Я сама поеду к следователю и дам показание, - не унималась между тем Дубянская.

Старушка продолжала печально качать головой.

- Ведь не украл же эти сорок тысяч Дмитрий Павлович? - горячилась Елизавета Петровна. - Отвечайте!

- Конечно, не украл, - ответила, задетая за живое, Сиротинина.

- А между тем они пропали?

- Пропали.

- Кто же взял их?

- Не знаю.

- Вы не знаете, а я знаю... Это ясно, как Божий день... Взял тот, кому они были нужны для удовлетворения преступной страсти... Иван Корнильевич игрок... Игроку всегда нужны деньги, особенно когда он окружен шулерами... Он и брал деньги, а для того, чтобы свалить вину на Дмитрия Павловича, отдавал ему ключ от кассы... Неужели вы этого не понимаете? Вы не любите вашего сына!..

Анна Александровна не обиделась на этот возглас молодой девушки, тем более, что в нем слышалась такая любовь к милому ее сыну со стороны говорившей, которая живительным бальзамом проникла в сердце любящей матери.

Анна Александровна любовно смотрела на эту девушку, которая, по ее мнению, быть может, одна во всем мире, кроме нее, убеждена в невиновности ее сына.

- Я сейчас пойду к Долинскому...

- Зачем?

- Я буду просить его взяться за защиту Дмитрия Павловича...

- Он не хочет иметь защитника...

- Это невозможно, этого нельзя допустить... Он, кажется, хочет, чтобы его съели окончательно эти негодяи... О, я понимаю их игру, у меня появилась сейчас мысль, которая подтвердила еще более мое предположение.

- Какая мысль?

- Я пока не могу сказать ее, но потом, со временем, когда он будет свободен, я скажу вам ее...

- Он... свободен... - с грустью сказала Сиротинина.

- Он будет свободен... Он не виновен. Я пойду к нему завтра и добьюсь свидания, а сегодня я все-таки поеду сначала к Долинскому, мне самой нужен его совет...

- Поезжай с Богом, - тихо проговорила Анна Александровна, - уже одно твое негодование и волнение успокоили меня. Около Мити, значит, не одно, а два любящих сердца... Есть, значит, в мире два существа, которые не считают его вором.

- Его не будет и не посмеет очень скоро считать таким никто! - горячо сказала Елизавета Петровна.

В ее голосе было что-то пророческое и настолько уверенное, что Сиротинина почти с надеждой во взгляде посмотрела на нее.

- Ужели это может быть? - глубоко вздохнула она.

- Это будет... Мой муж не может быть вором...

- Твой муж! И ты решаешься теперь?..

- Его невиновность обнаружится... Это так же верно, как то, что есть Бог, - сказала Дубянская. - Но если бы силы ада и одолели, я во всяком случае буду его женой...

Анна Александровна вскочила с кресла и бросилась на шею молодой девушке, обливаясь слезами.

Это не были уже слезы одного отчаяния.

- Милая, дорогая, хорошая... Каким это будет для него утешением... Он так страдал...

- Ведь он имеет мое слово...

- Да... но обстоятельства изменились...

- В моих глазах ничто не изменилось... Обрушилось на него несчастье, а разве любящие люди бросают любимых людей в несчастьи?

- Ты ангел...

- Я только любящая женщина.

VII

У АДВОКАТА

Совершенно иначе отнесся к соображениям Елизаветы Петровны Дубянской по делу Сиротинина Сергей Павлович Долинский, к которому она приехала прямо от Анны Александровны.

Молодой адвокат жил недалеко от Гагаринской улицы, на Маховой, занимая очень хорошую квартиру в бельэтаже.

Небольшая холостая квартира была обставлена солидно и указывала на деловитость ее хозяина.

Меблировка, зеркала, картины были дорогие, но не бросались в глаза и не били на эффект.

Лучшей комнатой был большой кабинет, уставленный мебелью, крытой коричневою кожею и громадными библиотечными шкапами, наполненными книгами по юридической специальности.

Огромный письменный стол был завален бумагами, раскрытыми книжками "уставов", а массивная чернильница была украшена бронзовой статуэткой Фемиды, с весами в одной руке и мечем в другой.

Хотя был и приемный час, но Сергей Павлович оказался дома.

Вернувшись в Петербург, он приводил в порядок дела.

Визит молодой девушки, видимо, поразил его.

Хотя он знал, что недавнее предубеждение против него как защитника убийцы ее отца уже прошло, но все же понимал, что только важное, серьезное, не терпящее отлагательства дело могло привести к нему Елизавету Петровну.

- Что случилось? Чем могу служить? - спрашивал он, усаживая в кресло перед письменным столом неожиданную гостью и садясь на противоположное кресло.

- Я к вам за юридическим советом...

- Я к вашим услугам...

- Вы слышали о растрате в конторе Алфимова?

- Да, я читал еще в Москве газетные известия.

- В Москве, и ничего не сказали мне...

- Я не думал, что это вас может интересовать, да кроме того, вам было там не до газет...

- Да, правда, конечно, вы не знали... Это отчасти к лучшему, тогда я не могла бы исполнить поручения Селезневых.

- Почему?

- Потому, что узнав, что арестован мой жених, я бы, конечно, бросила все и уехала в Петербург.

- Ваш жених? - удивленно спросил Долинский.

- Да... Дмитрий Павлович Сиротинин - мой жених... Он арестован совершенно неповинно...

Сергей Павлович чуть заметно улыбнулся, но это не ускользнуло от зорких глаз молодой девушки.

- Вы улыбаетесь?.. Вы думаете, что во мне говорит любящая невеста?.. Вы ошибаетесь и осознаете вашу ошибку, как только я расскажу вам, в чем дело.

- Я весь внимание.

Елизавета Петровна, не торопясь, подробно рассказала все дело Сиротинина и высказала свои соображения о настоящем виновнике растраты.

Когда она окончила свой рассказ, Долинский сидел некоторое время молча в глубокой задумчивости.

Дубянская смотрела на него нетерпеливо-вопросительно.

- Я должен вам сказать, что вы правы... Действительно, здесь устроена адская махинация не без участия Стоцкого, Гемпеля, Кирхова и даже Неелова, и не вам бороться с ней...

- Не мне? Значит вы советуете не вмешиваться в это дело? - с почти злобной усмешкой спросила Елизавета Петровна.

- Сохрани меня Бог подать такой совет... Невиновность должна всегда обнаружиться... Я говорю только, что ваше показание следователю не даст ему возможности начать обвинение против потерпевшего, каким является в данном случае молодой Алфимов, и превратить его в обвиняемого, если этого, конечно, потребует его отец.

- Но что же в таком случае делать?

- Надо добыть не соображения и выводы, а доказательства...

- Их добыть невозможно.

- Кто знает?

- Вы говорите загадками...

- Мне сдается, - начал он после некоторой паузы, не обратив внимания на замечание молодой девушки, - что нам в этом деле может помочь опять же тот человек, который помог и в московском...

- Савин?

- Никто другой.

- Я вас не понимаю...

- Он хорош с Гемпелем и Нееловым, то есть знает их кружок, быть может, я даже почти уверен, не участвуя в их проделках, а потому с ним они не будут стесняться, и если он захочет, то может раскрыть все это дело.

- Но он не захочет...

- Почему?

- Какое ему дело до неизвестного ему Сиротинина!

- Он ваш жених...

- Что же из этого?

- А то, что вследствие этого мне думается, что Николай Герасимович с курьерским прикатит в Петербург и примется за это дело горячо.

- Какое же отношение имею к нему я?

- Савин человек увлекающийся... Я достаточно имел случаев изучить его... Это хорошая русская натура с подгнивающим, но все еще живущим корнем... Если он кого любит, то любит беззаветно, если ненавидит, то ненавидит от души...

- Что же из этого?

- А то, что перед вами он благоговеет...

Елизавета Петровна потупилась.

- Не конфузьтесь... Такое благоговение ничуть не оскорбительно...

- Я и не говорю этого.

- Он вскоре после вашего с ним знакомства сказал о вас: "Вот девушка, для которой я бросился бы в огонь и в воду, и не как за женщину, а как за человека". А он не из тех людей, у которых слово разнится от дела.

- Я ему очень благодарна, но нельзя же его беспокоить и заставлять приезжать по совершенно чужому для него делу.

- Ему, как он не раз говорил, совершенно все равно где жить, в Москве, или в Петербурге... Он любит приключения... Это современный рыцарь, немножко даже Дон-Кихот, но в хороших сторонах этого героя Сервантеса... Я ему напишу сегодня же...

- Если так - то напишите... Я не смею пренебрегать ничьей помощью...

- Его помощь, я предчувствую, будет существенна.

- Я просила бы также вас принять на себя защиту Сиротинина...

- Я готов, но до моего участия еще далеко... Следствие только что начато... Дай Бог, чтобы вашему жениху и не надо было бы моих услуг...

- То есть как?

- А так, чтобы дело не дошло относительно его до суда вследствие открытия настоящего виновника... Я верю в это... Я верю, что в земное правосудие вмешается отчасти небесное... Редки случаи, когда действительно невинный садится на скамью подсудимых...

- О, как желала бы и я верить в это.

Она встала.

- Благодарю вас... Вы все-таки подали мне хотя и призрачную, но надежду.

- Я сейчас же сяду писать Савину...

- В добрый час...

Елизавета Петровна вернулась к Селезневым несколько успокоенная, но там ожидало ее начало той пытки, которая была неминуема для нее в обществе таких, кто знал о ее близости к семье Сиротининых.

Она застала Екатерину Николаевну в гостиной.

- Я вас жду, жду... Мне так хотелось с вами переговорить еще о моей милой Любе, услыхать еще раз, как они устроились, а вы только что вернулись из Москвы и уж пропали на несколько часов...

Все это хотя и было сказано в виде шутки, но в тоне голоса Селезневой проскользнули ноты раздражения.

- Я узнала об обрушившемся несчастии над близкими мне людьми.

- Это, верно, над Сиротиниными? Вы, кажется, интересовались ее сыном?

- Я интересовалась им как хорошим, честным человеком, - глядя прямо в глаза Екатерины Николаевны, отвечала Дубянская.

- Теперь вам придется изменить свое мнение: он оказался вором...

- Это роковая ошибка...

- Хороша ошибка... Почитайте газеты и вы увидите, как дважды два четыре, что никто, кроме него, не мог совершить растраты...

- А я все-таки не верю этому.

- Ваша воля, - пожала плечами Селезнева, - но вы будете одни при этом мнении. Впрочем, вероятно, то же мнение высказывает и мать, укрывавшая сына и покупавшая на свое имя дачи.

- Позвольте, дача куплена из скопленных им денег, в рассрочку...

- Так всегда говорят все преступники.

- Он не преступник.

- Ну, будь по-вашему... Мне ведь в сущности все равно... Расскажите лучше мне о Любе...

Подавив свое волнение, Дубянская стала рассказывать подробно московские происшествия.

К концу ее рассказа в гостиную явились Аркадий Семенович, Сергей Аркадьевич и Иван Корнильевич Алфимов.

Сергей Аркадьевич, знавший все происшедшее в Москве от отца, которому дорогой от вокзала рассказали все Долинский и Елизавета Петровна, и теперь еще все волновался.

- И зачем надо было меня вызывать из Москвы?.. Я бы заставил его точно так же жениться на сестре...

- Так бы и заставил, когда ты не брал в руки ни ружья, ни револьвера... Он пристрелил бы тебя, как птицу, - сказал Аркадий Семенович.

- Но я брат... Мне было удобнее...

- Подставить свою голову без малейших шансов на хороший исход... Это было бы безумием... Я очень благодарен Сергею Павловичу, что он предусмотрел это и написал мне о вызове тебя сюда...

- А я так совсем ему не благодарен.

- Но как же скрыли, что была дуэль? - спросила Екатерина Николаевна.

- Объяснили рану несчастным случаем на охоте, - отвечала Елизавета Петровна.

Разговор перешел, благодаря присутствию Алфимова, на растрату в их конторе.

- Несомненно, виноват Сиротинин, - заметил Аркадий Семенович.

- Конечно, кто же другой, - подтвердил Сергей Аркадьевич.

- А вот Елизавета Петровна другого мнения, - вставила Екатерина Николаевна.

- Вот как? - вопросительно посмотрел на нее старик Селезнев.

Молодой Алфимов побледнел.

- Действительно, я другого мнения, - сказала Дубянская, - я хорошо знаю Дмитрия Павловича и удостоверяю, что он не может быть вором. Он скорее умер бы с голоду, чем взял бы что-нибудь чужое! Вы верите, потому что не знаете его так, как я его знаю... Его нельзя даже подозревать...

- Однако, все улики налицо...

- Какая же это улика!.. Не та ли, что кроме него некому было украсть? Кто знает...

Дубянская едва заметно повела глазами в сторону Ивана Корнильевича.

Тот сидел, как на иголках, и нервно кусал свои губы.

- Я не поверила бы ему, если бы он сам мне сказал, что совершил это преступление.

- Вы влюблены в него, - заметила Екатерина Николаевна.

- Я и не скрываю этого... Я его невеста...

- Вы? - широко раскрыла глаза Селезнева. - Но теперь...

- Что же теперь?.. Я убеждена, что его невиновность обнаружится, это, во-первых, а, во-вторых, если он сделается жертвой скрывшегося за его спиной негодяя, то я обвенчаюсь с ним, когда его осудят, и пойду с ним в Сибирь.

- Это очень романтично, - сказала Селезнева. - Но верно и то, что вы одни такого о нем мнения.

- Ошибаетесь, я только что была у Долинского, и он согласился со мной, что Сиротинин не виновен.

- У адвокатов нет виновных, - вставил Сергей Аркадьевич, несколько раздраженный против Дубянской за вызов из Москвы.

Иван Корнильевич Алфимов не проронил ни одного слова.

Екатерина Николаевна Селезнева приписала это воспитанию и такту молодого человека.

Ему как заинтересованному в деле и не следовало, по ее мнению, говорить.

Он между тем молчал по другим причинам. Иван Корнильевич переживал страшное внутреннее мучение.

Елизавета Петровна считает Сиротинина невиновным. Он этого никак не ожидал, он думал, что она отвернется от него как от преступника, от вора.

И к мукам совести несчастного прибавилось еще мученье ревности.

"Господи, - думал молодой Алфимов, - я надеялся все приобрести, а вместо того потерял все!"

Он встал, простился и вышел.

Елизавета Петровна тоже вскоре удалилась в свою комнату. Перспектива разговоров, подобных сегодняшнему, возмущала ее.

После обеда она снова поехала к Сиротининой и просила позволения у Анны Александровны временно переехать к ней.

Старушка с радостью выразила на это свое согласие.

- Мы будем с вами говорить о несчастном Мите...

- Мы спасем его...

В тот же вечер молодая девушка сообщила Селезневым о своем решении переехать к матери своего жениха,

- Старушка страшно потрясена, и одиночество делается для нее ужасным.

- Нам очень жаль, но насильно мы удерживать вас не можем, - сказала Екатерина Николевна.

- Я вам и не нужна...

- Нет, все-таки вы могли бы быть нам полезны по хозяйству... В качестве моей компаньонки, наконец... Мы вас так полюбили...

- Благодарю вас...

На другой день Елизавета Петровна, которую чуть ли не насильно щедро наградил Аркадий Семенович, переехала на квартиру Анны Александровны Сиротининой, о чем уведомила запиской Долинского.

Вечером же она получила письмо от Сергея Павловича, в котором была вложена телеграмма из Москвы от Николая Герасимовича Савина.

Телеграмма гласила:

"Выезжаю завтра курьерским. Савин".

VIII

АДВОКАТ-ПРАВЕДНИК

Сергей Павлович Долинский оказался тонким психологом.

Он угадал, чего не доставало в жизни Николаю Герасимовичу Савину.

Ему не доставало деятельности, и именно такой, на которую его вознамерился отправить "знаменитый" адвокат, - эпитет, уже даваемый некоторыми газетами Долинскому.

Савин скучал.

Жизнь веселящейся Москвы и Петербурга не могла удовлетворить его, слишком много видевшего на своем веку. Любовь к Мадлен де Межен, как мы знаем, была отравлена созданными им самим предположениями и подозрениями, да и не такой человек был Николай Герасимович Савин, чтобы долговременное обладание даже красивейшей и любимейшей женщиной не наложило на отношение его к ней печать привычки - этого жизненного мороза, от которого вянут цветы любви и страсти.

Он привык к Мадлен, она стала его вторым "я", тем более, что любовь этой женщины к Николаю Герасимовичу совершенно изменила ее.

Из кипучей, веселой, подчас своенравной, и всегда изменчивой парижанки, какой любил ее Савин, она сделалась покорной, серьезной, рассудительной женщиной, "совсем женой", по своеобразному выражению Николая Герасимовича.

Эта "совсем жена" уже не была для него не только женщиной, но даже другим лицом, это было, повторяем, его второе "я", и вместе с ней, таким образом, он чувствовал себя одиноким и, повторяем, скучал.

Полученное от Долинского письмо, таким образом, внесло в жизнь Савина перспективу разнообразия, и он схватился за предложение адвоката явиться на помощь Елизавете Петровне Дубянской обеими руками, тем более, что действительно не избег общей участи всех знавших молодую девушку и поддался ее неотразимому обаянию, как хорошего, душевного человека.

Николай Герасимович тотчас же написал и отправил известную нам телеграмму на имя Долинского.

Письмо он получил утром, когда Мадлен де Межен еще спала, так что, когда она вышла к завтраку, ей готовился сюрприз.

- Мы едем завтра в Петербург, - сказал Савин.

- В Петербург? Зачем? Мне нравится больше Москва...

- Мне нужно по делу.

- А... Это другое дело... Надолго?

- Как все устроится...

- Не секрет это дело?

- Далеко нет.

Николай Герасимович со свойственным ему жаром, особенно когда он говорил об интересующем его предмете, объяснил молодой женщине суть дела, которое его призывает в Петербург.

Мадлен де Межен давно не видела своего "Nicolas" таким оживленным и жизнерадостным, а как добрая женщина - глубоко заинтересовалась положением Дубянской, над женихом которой стряслась такая неожиданная беда.

- Но что можешь сделать для нее ты? - спросила она, и в ее голосе прозвучала нота сомнения.

- Я? - воскликнул Савин. - Все...

- Уж и все, - улыбнулась Мадлен де Межен.

- Да я ведь знаю многих из этих господ... Я сойдусь с ними снова и не будь я Савин, если не обнаружу этой гнусной интриги...

- Да поможет тебе Бог, - сказала молодая женщина, набожная, как все небезупречные дамы.

В Петербурге Савин и Мадлен де Межен заняли отделение в "Европейской" гостинице, по странной игре случая то самое, в котором несколько лет тому назад Николай Герасимович мечтал о Гранпа и за дверь которого вышвырнул явившегося к нему с векселем Мардарьева, что послужило причиной многих несчастий в жизни Николая Герасимовича, начиная с потери любимой девушки и кончая недавно состоявшимся над ним судом с присяжными заседателями в Петербурге.

Николай Герасимович, уже занявший отделение, вспомнил все это и даже вздрогнул при этом воспоминании.

Он хотел распорядиться о переходе в другое, но перспектива вопросов со стороны Мадлен де Межен, которой понравилось помещение, остановила его.

"Пустяки, ребячество!" - сказал он самому себе.

Не знал он, что страшное совпадение идет еще дальше, что он приехал в Петербург обличить сына или, по крайней мере признаваемого таковым, того самого Алфимова, который был главным, хотя и закулисным, виновником его высылки в Пинегу и возбуждения против него уголовного дела об уничтожении векселя, предъявленного ему Мардарьевым.

Так порою вертится колесо жизни.

Переодевшись и выпив стакан кофе, Савин поехал к Долинскому.

Сергей Павлович не мог встретить его на вокзале, так как это был его приемный час, о чем он уведомил Николая Герасимовича телеграммой в Москву, прибавив, что в день приезда ждет его к себе.

Действительно, он его ждал с большим нетерпением.

К желанию оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской присоединилось стремление во что бы то ни стало развязать узел загадочного преступления, стремление, присущее каждому юристу, если только он человек призвания.

Сергей Павлович был именно таким юристом.

Он почти не занимался гражданскими делами и "председательство в конкурсах" не было его идеалом - он весь отдался изучению уголовного права, этой, по выражению одного немецкого юриста, поэзии права.

Сергей Павлович Долинский высоко и чисто смотрел на призвание адвоката как совместного работника с прокуратурой и судом в деле отправления земного правосудия.

С первых шагов его в суде его уста не осквернились "софизмами", он не был "любодеем мысли и слова", какими являлись его подчас почтенные и уже знаменитые товарищи.

Этим он вскоре заслужил уважение не только в обществе, но и среди магистратуры и прокуратуры.

Последние знали, что молодой адвокат говорит хорошо и задушевно только в силу своего непоколебимого внутреннего убеждения, и это убеждение невольно сообщалось его слушателям как бы по закону внушения мысли, так что речи Долинского действовали не только на представителей общественной совести - присяжных, - но и на коронных судей, которые, что ни говори, в силу своих занятий, и до сих пор напоминают того поседевшего в приказах пушкинского дьяка, который:

Спокойно зрит на правых и неправых, Добру и злу внимая равнодушно.

Дела Сергея Павловича Долинского были блестящи.

При таком отношении к своей практике понятно, что молодой адвокат был крайне заинтересован делом кассира Сиротинина, в невиновности которого, после беседы с Елизаветой Петровной Дубянской, у него не осталось ни малейших сомнений.

Роковое стечение обстоятельств, как он знал, порождает - хотя, к счастью весьма редко - страшные судебные ошибки, а наличие этих роковых обстоятельств в деле кассира банкирской конторы "Алфимов и сын" было очевидно, особенно для людей, знавших кружок лиц, среди которого вращался молодой Алфимов.

"Если бы, - думал Сергей Павлович после отправления Николаю Герасимовичу письма с курьерским поездом, - Иван Корнильевич действовал один, то, конечно, ему по молодости и неопытности не удалось бы выдержать роль потерпевшего. Можно было бы повидаться со следователем - Долинский знал их всех лично - и направить следствие так, что молодой Алфимов сбился бы в показаниях и уличил бы самого себя... Но у него, наверное, опытный руководитель и советчик из этой шайки, а потому надежда на такой исход дела является очень призрачной. Надо войти в эту шайку своим человеком, чтобы добыть данные, могущие служить основанием для раскрытия дела... Это может сделать один лишь Савин".

Понятно поэтому нетерпение, с которым ожидал Сергей Павлович Долинский приезда к нему Николая Герасимовича.

IX

АГЕНТ-ДОБРОВОЛЕЦ

- Ну вот и я, ваш агент-доброволец!

С этими словами Николай Герасимович Савин вошел в кабинет Сергея Павловича Долинского.

Молодой адвокат крепко пожал ему обе руки.

- Благодарю и за Елизавету Петровну, и за себя.

- За себя за что же, разве вы тоже влюблены в нее?

- Нет, мой друг, за себя я благодарю вас как за представителя русского правосудия. Существуют дела, раскрытие которых возможно лишь в высококультурных странах. Дело Сиротинина принадлежит именно к таким делам.

- Я вас не совсем понимаю, - заметил Савин, удобно усаживаясь в кресло и закуривая предложенную ему Долинским дорогую сигару.

- Есть дела - я объясню это вам яснее - которые требуют для обнаружения истинного виновника участия представителей общества, а казенные обнаружители и пресекатели преступлений бессильны со всею своею властью или же, быть может, именно в силу этой всей власти.

- Это как в Англии, где каждый англичанин не прочь помочь правосудию и не считает это зазорным, а напротив, ставит это себе в государственную заслугу.

- Именно, именно... Английское правосудие, как и весь ее государственный строй, заслуживает восхищения и подражания... Таково, по крайней мере, мое мнение.

- В каком же положении дело этого, как его?..

- Сиротинина.

- Да, Сиротинина.

- В очень скверном... Я вчера виделся с судебным следователем. Он глубоко убежден в невиновности обвиняемого, но положительно не в состоянии что-либо для него сделать... Улики все налицо, а человек, который по мнению следователя виноват, очень осторожен и неразговорчив.

- Значит, есть и предполагаемый настоящий виновник?

- Есть, но лучше я вам все расскажу по порядку. Вам необходимо ознакомиться как с делом, так и со многими несомненно причастными к нему лицами обстоятельно и подробно...

- Я вас слушаю.

Сергей Павлович рассказал Николаю Герасимовичу с присущей его языку ясностью все обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие обнаружение растраты в банкирской конторе "Алфимов и сын", передал соображения Елизаветы Петровны Дубянской, соображения, с которыми он согласился, да еще нашел их подтверждение в мнении судебного следователя, производящего дело.

- Главными пружинами, как кажется, являются здесь трое: граф Стоцкий, барон Гемпель и Кирхоф, очень может быть, что был и Неелов, но его здесь, как вам известно, нет...

- Почему вы указываете прямо на лица?

- А потому, что молодой Алфимов вращается в их кружке, который его, видимо, обчищает, и задушевный друг графа Стоцкого, личности чрезвычайно темной и подозрительной...

- Позвольте, позвольте, я знал одного графа Стоцкого в Варшаве, мы были с ним большими приятелями... Как зовут его?

- Сигизмунд Владиславович...

- Это он... Но тот был прекрасный человек, честный, прямой, добрый, один из редких представителей польской национальности.

- Ну, этот другой, он отличается именно всеми противоположными качествами его соименника.

- Но позвольте, этого не может быть... Сигизмунд Стоцкий был последний представитель в роде, других графов Стоцких нет.

- Значит он переменился.

- Каков он из себя?

Сергей Павлович описал наружность графа Сигизмунда Владиславовича.

- Странно, он совсем не похож на того...

- Уж не знаю...

- Странно, очень странно... - продолжал повторять Николай Герасимович. - Мне интересно будет с ним встретиться.

- А остальных вы знаете?

- Гемпеля да, мы друзья... Кирхофа же я встречал за границею и также знаю довольно близко.

- Значит, вы почти у пристани.

- Дай-то Бог... Но это дело интересует меня теперь вдвойне из-за личности графа Стоцкого. Не мог же человек измениться так нравственно и даже физически. Надо будет съездить к Гемпелю. Где он живет?

- Этого я не знаю... Да вам, по моему мнению, следует столкнуться с ними на нейтральной почве. Пусть они сами уже втянут вас в свою компанию.

- Вы правы. Но где же?

- Во втором часу дня вся их компания собирается завтракать в ресторане Кюба.

- Отлично, завтра же я буду там.

- Очень хорошо, завтра же как раз вторник, - легкий день для начала дела, - засмеялся Долинский.

- Чего вы смеетесь?.. Я верю в эти народные приметы о легких и тяжелых днях и сам не раз испытал последствия, начиная дело в понедельник.

- Ну?

- Верно, верно... Так с завтрашнего дня, с легкого, я примусь за работу.

- Дай Бог успеха.

- А теперь скажите мне, где живут Селезневы?

- Зачем?

- Я желал бы заехать повидать Елизавету Петровну.

- Она не живет более у них.

- Где же она живет?

- Она переехала к матери Дмитрия Павловича Сиротинина.

- Вы знаете адрес?

- Да.

Долинский сказал адрес, и Савин записал его в свою записную книжку.

- Я заеду к ней прямо от вас.

- Вы ее очень обрадуете.

- Не буду вас задерживать...

- Если понадоблюсь, я по утрам и после обеда до восьми дома.

- Буду являться с рапортом... - пошутил Николай Герасимович, прощаясь с Сергеем Павловичем, и уехал.

- На Гагаринскую улицу! - крикнул он кучеру уже взятого им месячного экипажа-коляски.

Подобно лучу яркого живительного солнца отразилось переселение к Анне Александровне Сиротининой Елизаветы Петровны: не только в обстановке уютненькой квартирки, но и в расположении самой ее хозяйки.

Все в квартире приняло иной, более спокойный, привлекательный вид, а сама Анна Александровна стала куда бодрее: туча мрачной грусти, лежавшая за последнее время на ее лице, превратилась в легкое облачко печали с редкими даже просветами - улыбками.

Сразу высказанное Елизаветой Петровной мнение, что Дмитрий Павлович Сиротинин - жертва несчастья, интриг негодяев, и что в скором времени все это обнаружится, и его честное имя явится перед обществом в еще большем блеске, окруженным ореолом мученичества, конечно, приятно подействовало на сердце любящей матери, но, как мы знаем, не тотчас же оказало свое действие.

Факты и безысходность положения ее сына, обвиняемого в позорном преступлении, стояли, казалось, непреодолимой преградой для того, чтобы мнение любящей его девушки проникло в ум старушки и взяло бы верх над этой, как ей по крайней мере казалось, очевидностью. Но зерно спасительного колебания уже было заронено в этот ум.

"Что-то скажет Долинский?" - думала Анна Александровна после отъезда от нее Дубянской, которая, как, конечно, помнит читатель, отправилась прямо от Сиротининой к "знаменитому адвокату".

Анна Александровна слышала о Сергее Павловиче много хорошего, и уже одно то, что прямая, честная, не входящая никогда в сделки со своей совестью Лиза - как называла Дубянскую Сиротинина, - несмотря на свое прошлое предубеждение к защитнику убийцы своего отца, изменила свое мнение о Долинском и стала относиться к нему с уважением, очень возвышало личность молодого адвоката в глазах старушки.

Она знала также, что Елизавета Петровна никогда не лгала, а потому была уверена, что получит от нее настоящее мнение Сергея Павловича о деле ее сына, не смягченное и не прикрашенное ничем.

"Если он согласится с доводами Лизы, то..."

Анна Александровна боялась докончить свою мысль, до того она показалась ей привлекательною, и только с мольбою обратила полные слез глаза на висевший в ее спальне, куда она удалилась после отъезда Елизаветы Петровны, большой образ Скорбящей Божьей Матери - этой Заступницы и Покровительницы всех обиженных, несчастных и сирых.

Чудный лик Богоматери, казалось, с ободряющей любовью во взоре глядел на скорбящую по сыну мать.

Старушка невольно не могла отвести глаза от этого лица и как-то машинально опустилась на колени перед образом и забылась в теплой молитве.

Как бы в ответ на эту искреннюю молитву было вторичное посещение в тот же день старушки Елизаветой Петровной.

Подробно рассказала она ей свой разговор с Сергеем Павловичем Долинским и его план поручить расследование этого дела Савину.

- Так он тоже находит, что Митя?..

Анна Александровна остановилась, как бы боясь высказать последнее слово.

- Конечно же находит, что он не виноват... Он совершенно согласился со мной, что Дмитрий Павлович - жертва адской интриги негодяев.

- Так, так... - грустно покачала головой старушка.

- Иначе бы он не придумал найти человека, который знает всех этих лиц и сумеет среди них самих обнаружить всю эту хитросплетенную сеть, которою они опутали невинного из-за своих гнусных расчетов...

- И ты думаешь, он возьмется?

- Долинский убежден, что да, а он знает его лучше, чем я.

- Дай-то Бог, дай-то Бог!.. - прошептала Анна Александровна, и в первый раз лицо ее несколько прояснилось.

Когда же, как мы знаем, в тот же вечер Елизавета Петровна попросила у ней позволения временно переехать к ней, то Сиротинина с радостными слезами бросилась на шею молодой девушке.

- Вы уже говорили об этом с Селезневыми?

- Нет еще, но я, во-первых, им не нужна, так как была приглашена к дочери, которой теперь нет, и, во-вторых, я не могу жить среди людей, которые иного мнения о нем, чем я.

Анна Александровна поняла, что "о нем" значит о ее сыне, и одобрительно кивнула головой.

- Кроме того, мне приходится там встречаться с молодым Алфимовым, которого я считаю хотя, быть может, и не самостоятельным, но зато главным виновником несчастья Дмитрия Павловича. Я уже видела его.

- Видела... Но что же он? - взволновалась старушка.

- Если бы вы сами видели, что делалось с ним, когда заговорили о растрате в его конторе и когда я высказала мое мнение, что Дмитрий Павлович жертва негодяя, скрывшегося за его спиной, причем как бы нечаянно взглянула на него, то вы сами бы поняли, что, несомненно, взял деньги он.

- Да что ты?

- Он был бледен, как полотно, и сидел, как приговоренный к смерти. Выбрав удобную минуту, он ушел. Несомненно, что это дело его рук и, быть может, даже не с одной целью свалить на Дмитрия Павловича свою вину он подсовывал ему ключи...

- Какая же другая цель?

- Ему хотелось устранить его со своей дороги.

- Я тебя не понимаю.

- Я не хотела говорить этого раньше времени, но все равно, придется сказать это Долинскому и Савину, так должна же я сказать и матери моего жениха.

- Что такое?

- Он влюблен в меня.

- В тебя?

- И даже объяснялся мне в любви... Помните в тот день, когда он провожал меня к вам на дачу и даже вошел к вам, но держал себя как-то странно?

- Помню, помню...

- Видимо, ему и посоветовали сразу убить двух зайцев... Свалить всю вину и устранить соперника.

- Боже, какая подлость! - воскликнула старушка.

- От его приятелей можно ожидать всего... Это мое соображение, но оно, по моему мнению, может служить некоторою путеводною нитью при розысках. О любви к женщине в этом кружке, где вращается молодой Алфимов, говорят открыто, не стесняясь... Ведь там женщина и призовая лошадь стоят на одном уровне.

На этом Елизавета Петровна и Анна Александровна расстались, чтобы с другого дня зажить совместною жизнью и совместной надеждой на торжество правды.

X

ЗА ЗАВТРАКОМ

Явившийся к Елизавете Петровне в квартиру Сиротининой Николай Герасимович Савин был принят как посланник неба.

Дубянская заняла кабинет Дмитрия Павловича, и Анна Александровна любила проводить с ней все свое свободное от хлопот по хозяйству время именно в этой комнате.

Казалось, для обеих женщин растравление раны воспоминаниями, навеваемыми всякой безделицей, в этой тщательно убранной и комфортабельно устроенной комнате доставляло жгучее наслаждение.

Елизавету Петровну эти воспоминания, окружавшие ее днем и ночью, закаляли на борьбу, а для старухи-матери, в сердце которой появилась надежда, они стали почему-то еще более дорогими.

На второй день после переезда Дубянской, в квартире Сиротининой раздался резкий звонок.

Он донесся до слуха Елизаветы Петровны и Анны Александровны, бывшей в комнате последней.

- Кто бы это мог быть? - с недоумением сказала старуха.

- Быть может, письмо... - сделала догадку Дубянская.

- Для письма не время...

Вошедшая служанка разрешила сомнения.

- Пожалуйте, барышня, к вам-с... - сказала она, обращаясь к Елизавете Петровне.

- Ко мне, кто?

- Какой-то господин... Вас спрашивает... Дома, говорит, Елизавета Петровна, ну я, вестимо, говорю: "Дома, пожалуйте..."

- Да кто такой?

- А мне невдомек спросить-то... Он в гостиной...

- Экая ты какая, можно ли так всех пускать...

- Господин хороший...

Дубянская оправила наскоро свой туалет и вышла. В гостиной она застала Савина.

- Николай Герасимович... Вот не ожидала...

- Прямо чуть не с вокзала к Долинскому, а затем к вам... Взявшись за дело, нечего дремать... Куй железо, пока горячо, сами, чай, знаете поговорку...

- Я не знаю как, и благодарить вас... Садитесь...

Савин сел в кресло, а в другое опустилась Елизавета Петровна.

- Благодарить будете потом, если будет за что, а пока еще не за что... - заметил Николай Герасимович.

- Как не за что?.. Примчались по чужому делу...

- Оно меня так же интересует, как свое собственное. Я, прочитав письмо Сергея Павловича, подпрыгнул от радости, что могу быть вам чем-нибудь полезным.

- Благодарю вас.

- Опять же не за что. Сознавать, что работаешь на пользу других, так приятно, что в этом сознании уже лежит величайшая награда, а я и обрадовался потому, что за последнее время начал подумывать, что я уже совсем никому не нужен...

- Полноте...

- Верно, верно, я говорю не из фатовства, а искренно. Мне было так тяжело... Теперь я ожил... Долинский дал мне инструкции, к вам я приехал за другими... С завтрашнего дня начинаю тщательные полицейские розыски и не будь я Савин, если не выведу их всех на чистую воду. Жениха вашего сделаю чище хрусталя... Это возмутительная история,

- Не правда ли?

- Положительно.

- Я вам сообщу еще некоторые соображения, но позвольте мне познакомить вас с хозяйкой этой квартиры, матерью Дмитрия Павловича Сиротинина, Анной Александровной.

- Сочту за честь и удовольствие.

Елизавета Петровна вышла и через несколько минут вернулась вместе с Сиротининой.

- Вот, Анна Александровна, позвольте вам представить Николая Герасимовича Савина, который, как вы знаете, был так добр, что взялся помочь нам в нашем общем горе...

Анна Александровна протянула руку и крепко пожала руку Савина.

- Уж не знаю, батюшка, как и благодарить вас... Помоги вам Бог, век за вас буду молиться Пресвятой Владычице Божьей матери...

- Помилуйте, сударыня, я только что сейчас объяснил Елизавете Петровне, что меня самого крайне интересует это дело и, наконец, каждый из нас, если может, обязан помочь ближнему в несчастье...

- Ох, не все так думают в наше время, не все... - печально покачала головой Сиротинина, сидевшая на диване.

Елизавета Петровна начала сообщать Николаю Герасимовичу свои соображения, не скрыла от него смущения молодого Алфимова, при котором она высказала свое мнение о совершенной в банкирской конторе растрате, а также и о том, что Иван Корнильевич ухаживал за ней и мог быть заинтересован в аресте и обвинении Дмитрия Павловича как в устранении счастливого соперника.

- Он, видимо, не ожидал, что я буду на его стороне, и был поражен, когда я высказала решение даже в случае его обвинения, обвенчаться с ним и следовать за ним в Сибирь...

- Да, да, это очень важно... На этой истории скорее всего можно их изловить.

- Я и сама так думаю...

Николай Герасимович передал Елизавете Петровне совет Долинского поехать завтра завтракать к Кюба, где он может встретить всю эту компанию.

- Это хорошо, это будет иметь вид случайного возобновления знакомства и не возбудит с их стороны подозрения.

- То же самое говорил и Сергей Павлович... Великие умы сходятся... - пошутил Савин.

Дубянская грустно улыбнулась.

- Несчастье изощряет женский ум...

- О, как вы правы, и именно тогда, когда мужчина падает духом, женщина начинает работать мыслью.

Получив еще некоторые необходимые сведения по делу, Николай Герасимович простился и уехал.

Скоро в квартире Сиротининых были повсюду потушены огни.

Но это еще не доказывало, чтобы все спали.

Анна Александровна, действительно, часик вздремнула, но затем, одолеваемая думами о сыне, ворочалась с боку на бок.

Со дня ареста Дмитрия Павловича Анна Александровна проводила таким образом все ночи.

Не спала и Елизавета Петровна.

Она, напротив, забылась лишь под утро.

Всю ночь напролет обдумывала она возможность выхода из того положения, в которое попал любимый ею человек, соображала, комбинировала.

Теперь она волновалась, как начнет Савин свою трудную миссию.

От удачного начала зависит многое.

Николай Герасимович между тем в виду все-таки проведенной им не с таким удобством, как дома, ночи в дороге, спал, как убитый.

Во втором часу дня он входил в общую залу ресторана Кюба, на углу Большой Морской улицы и Кирпичного переулка.

- Ба!.. Савин!.. - раздался возглас с одного из столиков, б то время, когда Николай Герасимович не успел еще и приглядеться к находящимся в ресторане. - Какими судьбами?..

Савин оглянулся на возглас и улыбнулся. Рыба сама шла в сетку.

За столом сидели барон Гемпель и Григорий Александрович Кирхоф.

Николай Герасимович пожал руку первому и внимательно посмотрел на второго.

- Опять в Петербурге? - спросил барон. - Вы не знакомы? - указал он на Кирхофа.

- Как будто встречались за границей, - заметил Савин.

- Григорий Александрович Кирхоф.

- Киров... Кирхоф, - повторял Николай Герасимович и настоящую, и измененную фамилию Григория Александровича. - Кажется, в Париже?..

- Угадали, в Париже, - заметил смущенно Кирхоф. - Очень приятно.

Выражение его лица красноречиво говорило, что это "очень приятно" было сказано далеко не от чистого сердца.

- Ты один? Садись, - сказал между тем барон Гемпель. Николай Герасимович присел к столику.

- Думаешь по утрам кормиться здесь? Хвалю... Лучше завтраков не найдешь в Петербурге.

- Нет, я так, случайно...

- Ты был в Москве?

- А, несколько месяцев.

- Не встречал ли Неелова? Он тут сбежал из Петербурга с одною прехорошенькою штучкой.

- Не только встречал, но даже и повенчал его с этой штучкой.

- Повенчал! Ха, ха, ха! Это интересно. Вот чего не ожидал от Владимира... Мы думали здесь, что он живо удерет от нее, а она возвратится вспять под кров родительский.

Гемпель продолжал от души смеяться.

- Теперь удрать от нее ему не сподручно... Он без ноги.

- Как без ноги? Час от часу не легче... Женат и без ноги... Два несчастья сразу, и не разберешь, какое из них хуже... Ну, ты ему дал жену, а кто же у него отнял ногу?

- Долинский.

- Это адвокат?

- Он самый.

- Как так?

- Прострелил ее на дуэли.

- Та, та, та... Ведь этот Долинский был влюблен в эту нееловскую штучку, в Селезневу.

- Кажется, но он вел себя по-рыцарски... Он мог бы убить его, а только ранил... Стреляет он восхитительно...

- Неелов тоже не даст промаха в туза.

- А тут дал.

- Да расскажи толком, все по порядку...

Лакей подал первое блюдо завтрака.

Николай Герасимович принялся за еду, что, впрочем, не помешало ему довольно обстоятельно рассказать свою встречу с Нееловым и Любовь Аркадьевною, приезд Долинского и Елизаветы Петровны Дубянской, бегство Неелова из Москвы, дуэль в его усадьбе и оригинальную свадьбу тяжело раненого.

И Гемпель, и Кирхоф слушали все это с величайшим вниманием и видимым интересом.

- Надо вспрыснуть здоровье новобрачных, - заметил барон Гемпель.

Подозвав слугу, он приказал заморозить бутылку шампанского.

- Ты познакомился, значит, с Елизаветою Петровною Дубянскою? - сказал, между прочим, барон Гемпель, когда первая бутылка шампанского была распита и завтракающие принялись за вторую, потребованную Савиным.

- Да, очень милая девушка, а что?

- Она тоже ведь героиня романтической истории...

Николай Герасимович навострил уши.

- Вот как, какой? - сказал он деланно равнодушным тоном.

- Ты разве не слыхал о растрате сорока тысяч рублей в банкирской конторе "Алфимов и сын"?

- Что-то, кажется, читал, но не обратил внимания...

- Так видишь ли, в растрате обвиняется кассир... - повторил Гемпель.

- Ну, ну...

- В него влюблена была эта самая Дубянская, бывшая компаньонка Любовь Аркадьевны Селезневой.

- Вот как?..

- А в нее, в свою очередь, влюбился по уши Иван Корнильевич Алфимов, сын Корнилия Потаповича Алфимова, нашего финансового туза и гения, и совладелец с ним банкирской конторы "Алфимов и сын", где была произведена растрата кассиром, соперником молодого хозяина...

- Это интересно, совсем банкирский роман...

- Вот теперь и неизвестно, виноват ли на самом деле кассир, или это подстроено, чтобы устранить его с дороги к сердцу молодой девушки и очистить эту дорогу для банкирского сына.

- Ужели это возможно?

- А ты откуда свалился, что находишь, что это невозможно... Тут, брат, вмешался наш "общий друг", - барон потрепал по плечу Кирхофа.

- Какой такой? - спросил Николай Герасимович, между тем как Григорий Александрович укоризненно посмотрел на Гемпеля.

- Ишь ведь у тебя язык-то, как только тебе попадет лишний стакан шампанского... - заметил Кирхоф.

- Ну, что из этого, ведь Савин свой... - оправдывался барон.

- Какой же это ваш общий приятель? Может быть, и мой?.. - повторил Савин.

- Не знаю, знаешь ли ты его? Граф Стоцкий...

- Я знал в Варшаве одного графа Стоцкого... Сигизмунда Владиславовича...

- Он самый... Такой, брат, человек, что другого человека наизнанку выворотит, все рассмотрит, опять выворотит и с миром отпустит... Каждого вокруг пальца обернет, так что он и не опомнится...

- Вот какой он стал... - удивился Николай Герасимович. - Я его не знал таким. Впрочем, он тогда был моложе... Красавец собою?

- Да, недурен...

- Да что я говорю... Помните в Париже, вы увидели у меня его портрет, - обратился Савин к Кирхофу, - и тогда же пересняли, сказав, что он напоминает вам вашего брата или родственника, не помню уже?..

- Да, да, припоминаю... - уже совершенно смущенно подтвердил Григорий Александрович.

- Где он живет?.. Мне так бы его хотелось видеть... Нам многое с ним можно вспомнить из дней невозвратной юности...

- Он живет на Большой Конюшенной. Барон Гемпель назвал номер дома и квартиры.

- Сейчас же после завтрака поеду к нему, - сказал Николай Герасимович.

- Едва ли вы его теперь застанете... Если он не приехал сюда, значит уехал куда-нибудь по делу, - как-то странно заторопился Григорий Александрович Кирхоф.

- Ну, не застану, так не застану... Узнаю, когда он будет дома.

Вторая бутылка шампанского была опорожнена, и собеседники вышли из-за стола, а затем и из ресторана.

XI

НЕОЖИДАННЫЙ ПОМОЩНИК

- Пройдемтесь, мне с вами надо переговорить, - шепнул Кирхоф Савину, когда они одевались в передней ресторана.

Николай Герасимович не удержался от довольной улыбки.

Начало дела шло блестящим образом.

Один спьяна проболтался более, чем следовало, другой, видимо, смущен и прямо лезет в петлю, которую, если заблагорассудится, может накинуть на него он, Савин, накинуть и затянуть.

Это не помешало Николаю Герасимовичу окинуть говорящего вопросительно-недоумевающим взглядом.

Савин оставил экипаж в распоряжении Мадлен де Межен и пришел к Кюба пешком.

По выходе из ресторана барон Гемпель сел в свою изящную эгоистку и укатил, простившись с Кирхофом и Савиным.

- На улице говорить неудобно, не проедете ли вы ко мне? - заискивающе начал Григорий Александрович, жестом приглашая Николая Герасимовича сесть в поданную уже к подъезду ресторана изящную полуколяску, запряженную кровным рысаком.

- Простите, но я хотел заехать к графу.

- Именно раньше мне надо переговорить с вами... по поводу Стоцкого, - спешно перебил Кирхоф.

- Что такое? Что с ним?

- Ничего особенного, но поверьте, вы узнаете много интересного и не пожалеете о подаренном мне часе.

- Вы дразните мое любопытство... Извольте... Поедемте.

Савин ловко вскочил в экипаж.

За ним уселся Григорий Александрович.

Когда они через каких-нибудь полчаса уже сидели в кабинете Кирхофа, последний начал таинственно:

- Вы хотели ехать сейчас, Николай Герасимович, к графу Сигизмунду Владиславовичу Стоцкому, чтобы повидаться со своим товарищем юности?

- Да... Но в чем же дело? - нетерпеливо сказал Савин.

- Вам не придется повидать его.

- Почему? - широко раскрыл глаза Николай Герасимович.

- Потому, что он не тот, который изображен на вашем портрете. Между ними нет никакого сходства.

- Странно... Ужели такое совпадение имени, отчества и фамилии и, кроме того, насколько мне известно, молодой граф Стоцкий был последний представитель своего рода.

- Действительно, других графов Стоцких нет. И этот один...

- Куда же девался другой?

- Его нет в живых.

- Послушайте, это становится интересным...

- И, несмотря на это, я попрошу вас ограничиться только этими сведениями, - заметил Кирхоф.

- Вы смеетесь надо мной... Нет, я это дело разузнаю.

- Напрасно... вы мне нанесете этим большой ущерб, а себе не доставите никакой прибыли, кроме удовлетворения праздного любопытства.

- Какое тут праздное любопытство! - воскликнул Савин. - Товарищ и друг моей юности оказывается подмененным... Его нет в живых, а по Петербургу гуляет другой граф Стоцкий, быть может, самозванец, воспользовавшийся бумагами покойного... Хорошо праздное любопытство!

- Допустим даже, что вы были близки к истине. Что же из этого?

- Как что? Надо уличить негодяя, сорвать с него маску.

- Зачем?

- Зачем? Зачем?.. Да хотя бы в память покойного...

- Ведь этим вы его не воскресите.

- Понимаю, но...

- И нет тут никаких "но"... Если же вы будете молчать до поры до времени, я даже не прошу молчания навсегда, то... Вот что, я не так прост, как выгляжу. Я следил за выражением вашего лица, когда говорили о деле этого кассира Сиротинина, и понял, что, несмотря на то, что вы небрежно уронили: "Читал что-то в газетах", - вы интересуетесь этим делом. Отвечайте же прямо, правда?

- Положим, что правда.

- Тогда согласиться на мое предложение вам прямая выгода... Я буду весь к вашим услугам и сообщу вам поболее, чем этот болтун Гемпель, который в сущности ничего не знает... Слышал, что называется, звон, да не знает, где он...

- А вы?

- Я в курсе этого дела и могу помочь в нем, а главное, доставлю вам помощь и графа Стоцкого...

- Его помощь!

- Да...

- Каким же образом?

- Да все равно... Ведь вы неизбежно столкнетесь с ним в Петербурге, в нашем кружке, но мне хотелось бы, чтобы представил вам его я... Будете вы молчать или не будете, он все равно в ваших руках.

- Почему?

- Потому что он знает, что вы знали настоящего графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

- Откуда ему это известно?

- Это сказал ему я.

- Вы?

- Да, я... Я имею в силу этого над ним власть и вас я прошу только не разрушать ее, ничуть не посягая со своей стороны на вашу... Вертите им, как хотите...

- А если я не соглашусь?

- Тогда мы оба, и граф и я, погибнем, не принеся вам никакой пользы... Сиротинин будет обвинен и сослан.

- Хорошо, - после некоторой паузы сказал Николай Герасимович,- я согласен. Вот моя рука... Но одно условие...

- Хоть десять, - отвечал Кирхоф, крепко пожимая руку Савина.

- Расскажите мне всю суть этой истории с растратой и с Сиротининым...

- Извольте...

- Я вас слушаю...

- Молодой Алфимов находится всецело в руках графа Стоцкого... Он эксплуатирует его и вертит им, как хочет... Молодой человек ведет большую игру, принимает участие в кутежах, а между тем его средства очень ограничены.

- Как ограничены?.. Но он миллионер...

- Да, действительно, отец его очень богат, и у него самого отдельное громадное состояние.

- Как же так?

- Но его капитал находится в деле отца, который платит ему ограниченное жалованье и держит вообще в черном теле.

- Ага... - протянул Савин.

- Кроме того, в последнее время Иван Корнильевич без ума влюбился в компаньонку бежавшей Селезневой Елизавету Петровну Дубянскую... Это его отвлекало от кутежей, но играть он продолжал, надеясь отыграться... Долгов у него много, и понятно, что он, вероятно, по совету графа Стоцкого, повыудил из кассы конторы деньги, а для того, чтобы отвести от себя подозрение, поручал изредка ключ Сиротинину, его счастливому сопернику в любви к Дубянской...

- Хороша махинация...

- И, несомненно, придуманная графом Сигизмундом... Молодой Алфимов до этого не додумался бы вовек... Впрочем, это все только мое предположение. Так ли это было на самом деле, я не знаю, но думаю, что оно похоже на правду...

- Это сама правда...

- Имея в руках эти данные, вам надо будет действовать на графа Стоцкого и воспользоваться его влиянием на молодого Алфимова.

- В каком смысле?

- Чтобы тот сознался во всем отцу... Отец может и не начать против него дела, а Сиротинин будет свободен.

- Да, да, это так... - задумчиво согласился Николай Герасимович.

- Но, повторяю, во всем этом я буду вашим деятельным помощником только при одном условии, что сам представлю вас его сиятельству.

Он подчеркнул умышленно титул.

- Когда же это представление состоится?

- На днях в одном злачном месте Петербурга будет вечер по случаю совершеннолетия будущей жрицы любви...

- Вот как, в каком же это месте?

- У полковницы Усовой. Ее дочери исполнилось недавно шестнадцать лет. Мать хочет показать этот свежий товар своим знакомым. Вы не знаете Капитолину Андреевну?

- Не имею понятия... В мое время такой не было.

- Любопытная дама, и не менее любопытный дом... Я поведу вас на этот вечер, и там вы встретите и графа Стоцкого, и других действующих лиц интересующей вас истории.

- Будет и молодой Алфимов?

- Нет, едва ли... Будет старик, претендент на распускающийся цветок... Граф Сигизмунд ревниво охраняет от встречи отца и сына на одной дорожке.

- Ну, делишки же у вас, занятные... Хорошо, я согласен... Когда вечер?

- Через два дня.

- Это не долго.

Они перешли к воспоминаниям о парижской жизни, и затем Николай Герасимович простился и уехал.

"Ура! Победа!" - чуть не вскрикнул он, сходя с лестницы дома, в котором занимал квартиру Кирхоф.

В тот же вечер Николай Герасимович успел побывать у Долинского и у Дубянской, сообщив им о счастливом начале дела.

Елизавета Петровна вдвойне порадовалась этому, так как день этот принес ей именно двойную радость.

Утром она имела первое свидание с Дмитрием Павловичем Сиротининым, любезно разрешенное ей, в качестве невесты обвиняемого, судебным следователем, которому она, хотя и не официально, не в форме показания, успела высказать все, что у нее было на душе по поводу дела Сиротинина.

Судебный следователь выслушал ее сочувственно, но воздержался выразить свое мнение.

Свидание состоялось в конторе дома предварительного заключения.

Дмитрий Павлович уже от матери знал о неизменившихся к нему отношениях любимой девушки, и это известие действительно утешило его в его невольном одиночестве.

Он и так, надо сказать, безропотно переносил заключение, тем более, что по распоряжению прокурорского надзора, вследствие ходатайства судебного следователя, ему было разрешено чтение и письмо; теперь же убеждение, что самые дорогие для него лица не считают его виновным, еще более успокоительно подействовало на его нервы.

Он вышел к Дубянской спокойный, почти веселый.

Помощник смотрителя, зная из предъявленного Елизаветой Петровной разрешения следователя, что свидание происходит между женихом и невестой, галантно уселся за стол в другом конце комнаты и углубился в книгу, делая вид, что совершенно не интересуется их беседой.

Да и интересоваться было нечем.

Как это ни странно, но в то время, когда общественное мнение было всецело за виновность Дмитрия Павловича Сиротинина в растрате конторских сумм, в доме предварительного заключения, начиная с самого смотрителя и кончая последним сторожем - все были убеждены, что он невиновен.

Таким образом, ничего обличающего обвиняемого, как это было в других делах, из беседы заключенного с посетителями начальство ожидать не могло.

- Лиза, ты... - протянул молодой девушке обе руки Сиротинин.

- Я, милый, я, дорогой...

- Я не знаю, как благодарить тебя...

Он нагнулся и приник к ее рукам, покрывая их горячими поцелуями.

Она почувствовала, что на ее руки капнуло несколько горячих слезинок.

- Ты плачешь... - вздрогнула она. - О чем?.. Видишь, я не плачу, а надеюсь и жду... Я - женщина...

- Ничего, ничего, Лиза, - тряхнул он головой, - это не беда, это слезы радости... В общем, я спокоен.

- И должен быть спокоен, так как, во-первых, ты прав, а, во-вторых, все скоро выяснится...

- Что выяснится?

- Твоя невиновность.

- Это невозможно... Я сам знаю, что не виноват, но если бы был своим собственным судьею, то обвинил бы себя... Более обвинить некого...

- Как знать...

- Лиза, - вдруг сделавшись необычайно серьезным, сказал Дмитрий Павлович, - если у тебя такая мысль, на которую намекнул мне следователь, то оставь эту мысль... Это невозможно даже допустить...

- Значит, следователь намекнул тебе на возможность виновности молодого Алфимова?

- Да... - скорее движением губ, нежели языком, сказал Сиротинин. - Но почему ты знаешь?

- Очень просто, потому что это и моя мысль. Что я говорю, мысль! Мое твердое, непоколебимое убеждение.

- Лиза!.. - тоном упрека остановил ее Дмитрий Павлович.

- Что тут Лиза... Я давно Лиза... Не одна я в этом убеждена...

- Не одна ты...

- Да... Мое мнение разделяет Долинский и Савин...

- Савин... Это который недавно судился?

- Да.

- Откуда ты его знаешь?

В коротких словах рассказала Елизавета Петровна Сиротинину все случившееся в последние дни, побег Селезневой, поездку ее в Москву и знакомство там с Николаем Герасимовичем.

- Потому-то я так долго и не была у тебя... Я ничего не знала, не читала в хлопотах и газет... По приезде я получила письмо от твоей мамы, а ее рассказ поразил меня, как громом... Я прямо от нее бросилась к Сергею Павловичу.

Она передала Дмитрию Павловичу сущность беседы с адвокатом, совет его поручить дело Савину, согласие последнего и приезд его в Петербург.

- Дорогие мои, из этого ничего не выйдет... Такое подозрение и бессмысленно и возмутительно, - сказал Сиротинин.

- А для нас всех, а также, говоришь ты, и для судебного следователя, которому я сегодня высказала все свои соображения...

- Ты?

- Да, я... Для нас всех, повторяю я, это даже не подозрение, а полная уверенность...

- Это невозможно... Он такой душевный человек...

- Весьма возможно, что он орудие в руках других, и это даже вернее всего... Ясно одно, что деньги взял он...

- Нет.

- Значит взял их ты! - вспылила Дубянская.

- Лиза!

- Ты не брал, значит взял он... Да что говорить об этом, ведь поверишь же ты, когда он сам в этом сознается?

- Он... сам... сознается... Голубчик, ты... расстроена...

- Пусть... Считай меня хоть помешанной, а я говорю тебе, что он сам сознается... Его доведут до этого... Его заставят...

- Если он сознается, то, конечно, я поверю... Но не иначе...

- Иначе и не может быть...

- Страшное затеяли вы дело...

- Чего же тут страшного?.. Отыскивать правду?.. Страшное было бы дело, если бы ты был обвинен и сослан...

- Это так и будет...

- Посмотрим... Для моих отношений к тебе это все равно... Никакой приговор суда меня не убедит в твоей виновности... И в Сибири я буду любить тебя точно так же, как люблю теперь...

- Это для меня выше всех оправданий...

- Напрасно... Я хлопочу не для себя и даже не для тебя... Я хлопочу из-за торжества правды... Правда для человека должна быть выше всего...

- Даже выше любви?

- Не выше, так как в любви должна быть прежде всего правда...

- О, ты моя дорогая энтузиастка! Я рад, что ты утешаешься этой иллюзией и поддерживаешь мою мать... Она стала куда бодрее... Благодарю тебя...

Назначенный срок свидания миновал, и они расстались.

В тот же день вечером, как мы знаем, Николай Герасимович принес Елизавете Петровне утешительные вести.

Через несколько дней на вечере у полковницы Усовой состоялось знакомство Савина с Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.

XII

В ЛЕТНЕМ САДУ

В конце сентября часто выдаются в Петербурге великолепные дни. Кажется, что природа накануне своего увядания собирается с силами и блестит всею роскошью своих дивных красок. Даже сады Петербурга - эти карикатуры зеленых уголков - красуются яркою зеленью своих дерев, омытой осенним дождичком, и как бы подбодренной веющей в воздухе прохладой. Таким осенним прощальным убором красовался Летний сад.

Был воскресный день, третий час пополудни.

Графиня Надежда Корнильевна Вельская шагом прогулки шла по средней аллее сада.

Доктор прописал ей моцион, и она ежедневно, по возвращении в город в половине сентября, ездила в Летний сад и два или три раза проходила его.

Эти прогулки составляли даже развлечение в ее скучной, однообразной жизни, среди обстановки того иногда настоящего, а зачастую кажущегося, злата, через которое, по выражению русской песни, льются еще более горькие слезы.

Вдруг с одной из скамеек поднялась и пошла навстречу графине скромно одетая дама, в которой Надежда Корнильевна узнала тетку Ольги Ивановны Хлебниковой - Евдокию Петровну Костину - за ней следовал ее муж Семен Иванович.

После таинственного исчезновения Ольги Ивановны и не менее загадочного письма ее к графине, последняя так и не могла добиться, куда скрылась беглянка и какие причины руководили ее внезапным исчезновением.

По сообщению графа, Ольга Ивановна уехала из Петербурга в Москву, вероятно, к родителям, так как вскоре после ее бегства ее отец отказался от места управляющего в Отрадном и переехал на жительство в первопристольную столицу.

Занятая своим горем молодая женщина - и в этом едва ли можно винить ее - забыла о своей подруге, тем более, что, как помнит, вероятно, читатель, объяснила ее исчезновение возникшим в сердце молодой девушки чувством к графу, что отчасти подтверждал и смысл оставленного письма.

Вид родственников подруги, однако, снова вызвал воспоминание о ней, сомнение в верности истолкования ее поступка и желание узнать истину.

Графиня и Евдокия Петровна обменялись радостными приветствиями.

- Восхитительный день, и нельзя в этот день не погулять... - застенчиво, и как бы извиняясь, сказал Костин, почтительно снимая шляпу. - Вот мы с женой и пришли в Летний сад, хотя Таврический от нас ближе... Но там уже теперь сделалось сыро...

- Я тоже гуляю, но охотно посижу поболтаю с вами, - сказала Надежда Корнильевна.

Они все трое возвратились к скамейке и уселись на нее.

- А что моя Оля? Что она поделывает? - спросила графиня. - Я не знаю о ней ничего со дня ее странного отъезда... Говорят, она в Москве...

- О, как она несчастна! - воскликнула Костина. - И как бесчеловечно было лишать ее счастья всей жизни.

- Что вы говорите... Оля несчастна... Почему?

- Дуня, перестань... Разве можно! - остановил Евдокию Петровну муж.

- Оставь, Семен! Не раздражай меня! - вскричала упрямо Костина. - Ты должен понимать, в каком я состоянии... Я должна все сказать графине.

- Конечно, конечно, расскажите, моя дорогая.

- Так вы, значит, не знаете, что Оля была загублена в вашем доме и теперь она живет в Москве, в монастыре и решила посвятить себя Богу. Я и ее мать говорили с ней по душе, но она отказалась назвать имя своего обольстителя... Ну, да мы-то все равно его знаем...

- Дуня! - молил ее муж.

Графиня Надежда Корнильевна глядела на говорившую широко открытыми глазами.

Судорога внутреннего волнения передергивала ее губы.

- Оставь меня, Семен! Я, разумеется, не назову имени человека, прежде, чем расскажу, почему я его подозреваю! Когда Оля жила у вас, она познакомилась с некоей Левицкой, молодой девушкой, которая затащила ее в известный притон на Васильевском острове к полковнице Усовой. Не сдобровать бы уж ей и тогда, но спасибо добрый человек Ястребов разъяснил нам, в чем дело, и муж вовремя поехал к Усовой и застал Олю с глазу на глаз с...

- Дуня!.. - вскрикнул опять Семен Иванович.

- Да оставь же меня, Семен! Ты вредишь моему здоровью!.. Ну, тогда-то ничего не вышло у них, а вот в тот же день, когда у вашего батюшки был бал, супруг ваш ухаживал за Олей, и кончилось тем, что она на другой день должна была бежать... Сама она его не назвала, но догадаться было легко...

- Нет, это невозможно! - воскликнула графиня, бледнея.

- Так зачем же граф присылал ей письмо графа Стоцкого, а когда она прослушала чтение этого письма, где только и говорилось, что о любви к вам, она упала в обморок... Что вы об этом думаете?

Надежда Корнильевна молчала.

- Исхудала она еще и здесь до неузнаваемости и несколько дней тому назад, как уехала в Москву, в Никитский монастырь... Там монахиней одна ее подруга.

"Нет, нет! - думала графиня. - Этого быть не может! Граф Петр человек испорченный, но он не лицемер! Ведь именно в тот день..."

После этого разговор не клеился.

Все сидели молча.

Сама Костина поняла всю неловкость своей откровенности и прикусила язык.

Семен Иванович кидал то укоризненные взгляды на жену, то сочувственные - на графиню и покачивал головой.

Наконец последняя встала и, простившись с Костиными, пошла к выходу.

Ей было не до продолжения прогулки.

В то время, когда графиня Вельская беседовала с Костиными в Летнем саду, муж ее сидел с графом Стоцким дома и толковал с ним о делах.

Граф взволнованно шагал взад и вперед по комнате.

Сигизмунд Владиславович, попивая шампанское, подводил по книгам счета и когда кончил, объявил, что для графа Петра Васильевича осталось одно спасение: сократить расходы по дому и удвоить игру, а для этого уехать за границу.

Граф Вельский все-таки еще любил жену, да и все лучшие его чувства восставали против этих мер.

Но граф Стоцкий умел управлять его слабой волей с дьявольским искусством.

Он убедил его во всем и предложил даже переговорить с графиней вместо него.

- Тебе тяжело будет объясниться с ней...

- Да, голубчик, я даже не знаю, как приступиться...

- Ну, вот, видишь, а я знаю, и все обделаю к общему благополучию.

- Выручай и тут, дружище...

Граф Петр Васильевич позвонил.

- Графиня дома? - спросил он вошедшего лакея.

- Их сиятельство только что возвратились с прогулки.

- Итак, я пойду... Миссия из неприятных, но чего я не сделаю для тебя как искренний друг... - сказал граф Сигизмунд Владиславович.

- Благодарю тебя...

- Подожди меня... Я скоро возвращусь... Вели подать еще бутылку...

Когда графине доложили о желании графа Стоцкого ее видеть, она раздражительно сказала:

- Просите!

Она дала слово мужу не отказывать в приеме этому ненависти ному для нее человеку и держала это слово.

Графиня Надежда Корнильевна встретила графа Сигизмунда Владиславовича с тем же плохо скрываемым отвращением, которое всегда внушало ей плотское чувство, сказывавшееся в его глазах в ее присутствии.

Он заметил это и с горькой улыбкой произнес:

- Кажется, мне никогда не удастся победить ваше отвращение ко мне, графиня... А между тем клянусь, никто не любил вас и не любит вас так, как я!..

- Перестаньте говорить об этом, граф! - воскликнула она с гордым негодованием. - Или, несмотря на просьбы мужа, я не стану вас больше принимать!..

- Повинуюсь, графиня, но будет время, что вы заговорите со мной иначе! Погибель налетает быстро! Теперь же я являюсь по поручению вашего супруга, спросить вас, не огорчит ли вас его намерение в скором времени прокатиться с друзьями за границу;

- Муж мой хорошо сделал, что выбрал вас посредником, а то мне пришлось бы в лицо сказать ему, что он напрасно лицемерит, спрашивая мое мнение. Мне пришлось бы назвать ему имя девушки, которое заставило бы его покраснеть... А теперь, по крайней мере, все ясно, каковы его поступки, таковы и друзья!.. То же, что он прислал именно вас, еще ярче оттеняет ту непроходимую пропасть, которая залегла между нами обоими.

- Вы опять, как всегда, несправедливы ко мне, графиня, - начал было граф Стоцкий...

- Довольно, передайте моему мужу, что он может уезжать когда и куда он хочет.

- Позвольте, графиня, мне все же объяснить вам. Если я согласился явиться к вам от его лица, то только ради того, чтобы избавить вас от тяжелой сцены. Не скрою от вас, что граф Петр сильно сомневается в вашей добродетели и, приди он сюда, при малейшем противоречии с вашей стороны он, со свойственной ему вспыльчивостью, мог бы забыться.

- И сомнение это раздули в нем вы! - горько улыбнулась графиня Надежда Корнильевна.

- Вы отгадали, графиня. Я счел своим долгом выяснить ему тот обман с медальоном, которому он подвергся на недавнем празднике у вашего отца.

- Вполне похоже на ваш благородный характер.

- Мною руководила одна безумная страсть к вам, графиня.

- Замолчите, нахальный человек! - вскричала она. - Это не откровенность, а цинизм! Вы говорите мне только потому, что уверены в слабохарактерности моего мужа, хотя отлично знаете, чтода всегда была и всегда останусь верна своему долгу.

- А я клянусь вам, что настанет день, когда вы будете моей! - воскликнул вне себя граф Стоцкий.

- Скорее смерть! Никогда!

- Раз я захотел, то это будет... А что касается Ольги Ивановны Хлебниковой, то я не сообщил вам о ней, единственно боясь вас огорчить.

- О, раз вы признали виновность моего мужа, я готова отрицать ее.

- Отрицайте, если вам нравится, но факт останется фактом, - отвечал, нахально улыбаясь, граф Сигизмунд Владиславович.

- Довольно... Я хочу остаться одна... Передайте моему мужу, что я сказала: когда и куда угодно.

- Хорошо, графиня, передам, - злобно улыбнулся он и вышел.

- Все в порядке... Графиня объявила: когда и куда угодно... - смеясь сообщил графу Вельскому Сигизмунд Владиславович.

- Так и сказала? - побледнел тот.

- Так и сказала... Теперь постарайся запастись в достаточном количестве наличными.

- Еще хватит...

- Я буду сам это время хлопотать о том же самом, потому что ты едва ли в состоянии меня выручить...

- Как тебе не стыдно, Сигизмунд! Разве между нами возможен вопрос о каких-нибудь ничтожных нескольких тысячах? Бери у меня всегда сколько захочешь...

- Ты настоящий друг... Благодарю тебя...

- Да полно... Что за пустяки...

- Однако, я тебя выручил сегодня вдвойне, пойдя за тебя объясняться с графиней... Она сегодня раздражена более обыкновенного.

- Отчего?

- Кто-то ей шепнул о твоем мимолетном увлечении.

- Каком?

- С Ольгой Ивановной...

Граф Вельский побледнел, а затем покраснел.

- Но, клянусь тебе...

- Не клянись... Все равно не поверю.

- Послушай, Сигизмунд...

- И слушать не хочу...

- Это, наконец, возмущает меня... - вспыхнул граф.

- Возмущайся сколько хочешь...

- Но ведь это такая мерзость, обвинить человека в том, в чем он не повинен ни сном, ни духом.

- Ха, ха, ха!.. - гомерически расхохотался граф Стоцкий.

- Сигизмунд, я с тобой серьезно поссорюсь...

- Из-за девчонки...

- Но повторяю, клянусь тебе...

- А я повторяю тебе: клянись, не клянись, а я видел своими собственными глазами, как ты за ней ухаживал в этот вечер, а, проходя мимо трельяжа, за которым вы с ней скрылись, совершенно случайно, видит Бог, случайно, подслушал, как ты ей назначал свидание в отведенной ей комнате.

- Все это правда...

- Вот, видишь ли...

- В то время я был рассержен на жену за медальон...

- А потом?..

- А потом я провел время после бала с женой...

- Почему же твоя жена не верит в это?

- Не знаю...

- Ты неопытный подсудимый... Ну, да Бог с тобой... Я перестал бы тебя уважать, если бы ты упустил случай воспользоваться влюбленной девчонкой... Свиданье было назначено... Ты пошел...

- Свидетель Бог, не ходил...

- Послушай, ты, кажется, считаешь меня совсем дураком... Кто же был у нее?

- Не знаю...

- Ведь не я же?.. Только я один знал место вашего свидания, но ведь я не из гастрономов в этом смысле, ты меня знаешь...

- Я недоумеваю...

- Ну, будь по-твоему... - махнул рукой Сигизмунд Вяадиславович. - Главное, графиня, как и я, убеждена, что это твое дело, и поэтому, понятно, негодует...

- Это ужасно!

- Что же ужасного?

- Как мне разубедить ее?

- Это трудновато, да я не вижу в этом необходимости...

- Но как я ей буду глядеть в глаза?

- Избегай ее... После же путешествия за границу, время сделает свое дело, и все забудется...

- Нет, мне надо оправдаться во что бы то ни стало...

- Напрасный труд... Она не станет тебя слушать... Она сказала мне, что ты ей сделаешь большое удовольствие, если не будешь показываться ей на глаза...

- Она сказала это?..

- И добавила, что тоже самое касается и меня... - со смехом закончил граф Стоцкий.

- Вот как!.. Это другое дело.

- Так будь же благоразумен, и чем делать драму из твоей, в сущности, шалости...

- Опять!..

- Хорошо, хорошо, одним словом, из-за пустяков, так сделаешь лучше, если займешься устройством своих дел.

- Непременно, непременно... - рассеянно отвечал граф Петр Васильевич.

- А я поеду, мне еще нужно заехать места в два... - вставая, сказал граф Стоцкий.

Граф Вельский его не удерживал.

XIII

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ

На другой день после вечера у полковницы Усовой, в первом часу дня, Николай Герасимович Савин звонил у двери квартиры графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

Граф только что сделал свой утренний туалет и в изящном халате сидел за стаканом кофе и газетой в своем кабинете.

- Дома барин? - спросил Савин у отворившего ему дверь лакея с плутовской физиономией.

- Дома-с, но они не одеты...

- Не беда, что за церемония со старыми приятелями, - заметил Николай Герасимович, когда лакей снимал с него пальто.

- Как прикажете доложить?

Савин дал свою карточку.

- Пожалуйте в залу, - произнес лакей и удалился.

Савин прошел в залу, или, скорее, гостиную, комнату довольно больших размеров, но, несмотря на это, - она, заставленная и буковой, и мягкой мебелью, имела довольно уютный вид, и в ней царил, видимо, тщательно соблюдаемый порядок.

Над одним из диванов - турецким - был повешен на стене вышитый шелком ковер, изображавший в середине герб графов Стоцких, а на углах инициалы графа Сигизмунда Владиславовича под графской короной.

Николай Герасимович с невольною усмешкой посмотрел на эту вывеску родовитого хозяина.

"Настоящий граф не сделал бы этого", - мелькнуло в его голове.

В кабинете между тем происходила немая сцена. Взяв с мельхиорового подноса поданную ему лакеем карточку Савина, граф Сигизмунд Владиславович положительно остолбенел, бросив на нее взгляд.

"Начинается! - пронеслось в его уме. - И как скоро!"

Он вспомнил, что всю ночь отгонял от себя мысль о появлении Савина, не только знавшего, но и бывшего в приятельских отношениях с действительным владельцем титула графов Стоцких, отгонял другою мыслью, что успеет еще на следующий день со свежей головой обдумать свое положение, и вдруг этот самый Савин, как бы представитель нашедшего себе смерть в канаве Сокольницкого поля его друга, тут как тут - явился к нему и дожидается здесь, за стеной.

Граф Стоцкий положительно растерялся и бессмысленно переводил глаза с карточки на стоявшего навытяжку лакея и обратно. Это длилось несколько минут, к большому недоумению слуги.

- Как прикажете, ваше сиятельство? - наконец нарушил тот молчание.

Граф молчал. Молчал и почтительный лакей, переминаясь с ноги на ногу.

- Одеваться... - наконец произнес с каким-то отчаянным жестом Сигизмунд Владиславович.

- Я им докладывал-с, что ваше сиятельство не одеты-с, так они говорят: ничего, что за церемонии между старыми приятелями.

- Гм... Между старыми приятелями... - повторил граф Стоцкий. - Если так, то проси.

- Слушаю-с.

Лакей вышел и затем, снова отворив дверь кабинета, произнес:

- Пожалуйте...

Николай Герасимович вошел.

- Очень рад, очень рад, - встал и пошел ему навстречу граф Сигизмунд Владиславович.

- Извините, что побеспокоил так рано... Хотелось застать дома, - начал Савин.

- Помилуйте... Что за церемонии...

- Между старыми приятелями, - заметил Николай Герасимович. - Действительно, я хочу, но никак не могу признать в вас друга моей юности, графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.

- Я самый и есть.

- Знаю, вы, да не вы... Нельзя так измениться... Он был совсем не похож на вас...

- Значит, это был другой, - деланно спокойным тоном отвечал граф.

- Не мог быть и другой, так как он был последний в роде. У меня есть его портрет. Кирхоф уверял меня, что он похож на его покойного брата, и даже в Париже переснял для себя.

- Я слышал от Кирхофа эту историю... Быть может, он был по другой линии.

- Странно, странно... Но не в этом дело... Что мне до того, похожи ли вы, или нет на моего друга... Не правда ли?

Николай Герасимович пристально посмотрел на Сигизмунда Владиславовича.

- Собственно говоря... Конечно... - неуверенно произнес он.

- Важно то, что я знаю это, а остальное в моих руках... Не так ли?

- Я вас не понимаю, - смущенно заметил граф Стоцкий.

- И не надо... Быть может, вам и не придется меня понимать, чего я от души желаю. Я к вам, собственно, по делу.

- Чем могу служить?

- Так как вы такой полный тезка моего старого друга, полнее какого и быть не может, то мне почему-то думается, что вы не откажетесь оказать мне небольшую услугу.

- Вы друг моего друга Кирхофа, а друзья моих друзей мои друзья... - любезно отвечал граф Стоцкий.

- В таком случае, все обстоит благополучно, и вы окажете мне просимую услугу...

- Все, что в силах и средствах...

"Уж не думает ли он, что я явился потребовать от него отступного за молчание?" - мелькнуло в голове Николая Герасимовича, и он поспешил заметить вслух:

- В силах вы будете, а средств тут никаких не надо...

Из груди Сигизмунда Владиславовича вырвался невольно облегченный вздох, что подтвердило красноречиво предположение Савина:

- Я весь внимание...

- Заставьте молодого Алфимова сознаться в произведенной им растрате...

Видимо, не ожидавший ничего подобного и застигнутый совершенно врасплох, граф Сигизмунд Владиславович смертельно побледнел и даже откинулся на спинку кресла.

- Я... извините... ничего... не понимаю... - с расстановкой, дрожащим голосом, после довольно продолжительной паузы проговорил он.

- Полноте, граф... Не играйте со мной в темную, мы с вами с глазу на глаз, нас, надеюсь, никто не подслушивает, а потому мы можем говорить начистоту... Ведь то, что я вас даже наедине называю "граф", что-нибудь да стоит.

- Чего же вы от меня хотите?

- Вы слышали...

- Но я уверяю вас, что знаю это дело только по газетам и рассказам потерпевших...

- Вы хотите убедить меня в том, в чем убедить меня нельзя. Но ваша настойчивость доказывает, что вы не желаете исполнить мою просьбу... До свиданья... Пеняйте на себя... Я все равно, так или иначе, раскрою это дело, а заодно и много других...

Николай Герасимович встал.

- Позвольте, позвольте, куда же вы?! - вскричал и граф Стоцкий.

- Мне некогда терять время в пустых разговорах...

- Но какой вам интерес в раскрытии этого дела?

- Это до вас не касается... Я прошу, и этого достаточно...

- Вы знаете этого Сиротинина?

- Может быть... Но это все не относится к делу... Угодно вам исполнить мою просьбу?

- Да вы присядьте...

- Я спрашиваю...

- Но если я этого не в силах?

- Повторяю вам, что меня вам не обморочить... Молодой Алфимов пижон, глядящий из рук отца... Под вашим просвещенным руководством он вкусил от всех благ жизни, от вина, карт и женщин, это ему понравилось и он запустил свою лапу в отцовскую кассу... Это ясно и естественно... Сиротинин, в которого влюблена Дубянская, ему мешал, так как юноша тоже в нее влюбился, старый друг посоветовал ему оказывать кассиру доверие и давать иногда ключ от кассы, чтобы свалить при раскрытии растраты на него вину и устранить его с дороги к сердцу понравившейся молодой девушки... Это также, я думаю, и естественно, и ясно...

- Нет, последнего я ему не советовал, по крайней мере, в такой форме, - заявил Сигизмунд Владиславович, которого поразили имеющиеся в распоряжении Савина сведения.

- Вот так-то лучше, - улыбнулся Николай Герасимович и сел.

Сел и граф Стоцкий.

- В какой же форме советовали вы ему?

- Я узнал все уже в день ревизии кассы... Ключ он давал без моего совета.

- Собственным умом дошел... Из молодых, да ранних, - заметил Савин. - Но это все равно... Необходимо, чтобы он сознался и невиновность Сиротинина была доказана... Вы это сделаете.

- Если смогу, извольте.

- Вы должны это сделать.

- Поймите, наконец, что если вы и правы, и я подал ему некоторые советы в этом деле, но ведь они клонились в его пользу, а не в ущерб. Человек склонен следовать таким советам, вы же желаете, чтобы я заставил его накинуть себе петлю на шею, не могу же ручаться я, что он согласится.

- Особенной петли я для него не вижу... Без желания отца он не будет даже привлечен к ответственности.

- Отец-то у него особенный... Он может и пожелать.

- Не думаю... Впрочем, ведь и он у вас в руках.

- Положим... - уже перестал отрицать граф Сигизмунд Владиславович.

- Значит, все обстоит благополучно.

- Как знать...

- Я вам это предсказываю заранее... Но пусть будет по-вашему... Я вхожу в ваше положение, вам не хочется потерять ни одного из пижонов: ни отца, ни сына...

Граф Стоцкий сделал было жест протеста.

- Не возражайте, это так, будем разговаривать по душе... Можно сделать так, что вы не потеряете ни одного... Мне нет расчета вводить вас в убытки, а судьба Алфимовых для меня безразлична.

- Если это так, я к вашим услугам... - просиял Сигизмунд Владиславович.

- Ну, вот видите... Вы должны согласиться, что я знаю жизнь и людей...

- Приходится согласиться.

- Вам, понятно, неудобно предложить молодому Алфимову разрушить то самое здание, которое построено им при вашем содействии... Это вызовет с его стороны вопросы недоумения и, наконец, у него возникнет подозрение в вашей искренности, и он даже, сделав по вашему - не сделать он не посмеет, у вас есть средство его заставить...

- Какое?

- Припугнуть навести на эту мысль отца...

- А-а...

- Но повторяю, тогда ваши отношения к нему будут окончательно испорчены, а между тем у него еще и после катастрофы останутся деньги, и большие деньги, которые всегда не минуют ваших рук.

- Позвольте... - вспылил было граф Стоцкий.

- Мы говорим по душе... - успокоил его Николай Герасимович.

- Это другое дело...

- Это вам невыгодно, и я это понимаю... Но есть другое средство, при котором вы останетесь по-прежнему его другом, наставником, покровителем, и даже он и его капитал будут всецело в ваших руках.

- Какое же средство?

- Не спешите... Я сейчас сообщу его вам... Вы друг и его отца?

- Да, мы хорошие...

- Вас связывают с ним некоторые его старческие грешки... Вы не будете отрицать этого?

- Нет.

- При таких отношениях вы можете ему по-дружески намекнуть, что поведение его сына внушает вам опасение даже за его личное состояние и, между прочим, вскользь заметить, что и недавняя растрата дело рук его сына, а не Сиротинина... При этом вы возьмете с него честное слово, что это останется между вами... При ваших отношениях он просто побоится нарушить это данное вам слово.

- Но где же доказательства?

- Чудак вы человек! Я не хочу думать, чтобы вы не понимали, вы притворяетесь...

- Клянусь, не понимаю.

- Кто теперь заведует кассой?

- Сын...

- И она теперь вся в целости и сохранности?

- Не знаю...

- Полноте... Очень хорошо знаете... Ведь жизнь тробует денег, а откуда же взять их молодому Алфимову, которому скряга-отец не дает даже распоряжаться его собственным капиталом, как не из кассы конторы.

- Он делает займы...

- Но их приходится покрывать... За них приходится платить проценты.

- Это верно... Что же дальше?

- Шепните старику, чтобы он теперь проверил кассу... Когда обнаружится, что кассир-сын также не из аккуратных, то старик, вследствие истории с ключем, поймет, кто виновник и первой растраты и, конечно, сейчас же подаст заявление следователю...

- Но Иван не сознается в первой растрате...

- Вот тут-то и будет ваше дело по-дружески объяснить ему, что семь бед - один ответ, да и что ответа-то для него никакого не будет...

- Отец его выгонит...

- Но отдаст его капитал, за вычетом растраченного.

- Это, действительно, мысль.

- Вот видите, вместо того, чтобы вы делали мне одолжение, я оказываю вам услугу... Вам выгодно будет исполнить мою просьбу, притом вы приобретете во мне друга юности, который громко везде будет именовать вас графом Стоцким.

- Приобрести такого друга, как вы, приятно при всех обстоятельствах, выгодных и невыгодных... - любезно, но уклончиво сказал граф Сигизмунд Владиславович.

- Значит, по рукам... - протянул ему руку Николай Герасимович.

- Я согласен и сделаю все, как вы проектировали.

- Только поскорее... Надо начать с сегодняшнего дня...

- С сегодняшнего дня?

- Непременно... Вы, может быть, не сидели в этом милом здании на Шпалерной, а я сидел и должен вам сказать, что там очень скучно...

Савин засмеялся.

- Думаю, что невесело...

- Так значит, там скучно и Сиротинину, и надо поскорее его оттуда вызволить...

- Хорошо, я сделаю это сегодня же.

- Отлично, вот так-то мирком, да ладком, по старой дружбе... А пока честь имею кланяться.

Савин стал прощаться.

- До свиданья, до приятного свиданья... - крепко пожал ему руку граф Стоцкий и проводил его до передней.

Когда Николай Герасимович ушел, Сигизмунд Владиславович возвратился к себе в кабинет, весело потирая руки. План Савина понравился ему самому.

XIV

НА МЕСТО

Иван Корнильевич Алфимов был сам накануне сознания во всем своему отцу.

Тяжелые дни переживал этот, еще в сущности неиспорченный, безвольный, запутавшийся в расставленных ему жизненных сетях молодой человек.

Все, казалось, сошло с рук так, как предсказал граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий. Подозрение в растрате не коснулось его, виновник был найден, признан за такового общественным мнением и сидел в тюрьме.

Отец оказывал ему полное доверие и зачастую даже не делал вечерних проверок кассы.

Он мог черпать из нее широкою рукою и черпал действительно.

Все, казалось, по выражению его друга и руководителя графа Стоцкого, "обстояло благополучно", а между тем сам Иван Корнильевич ходил, как приговоренный к смерти, и только при отце и посторонних деланно бодрился, чтобы не выдать себя с головою.

Впрочем, от ястребиных глаз Корнилия Потаповича не скрылось угнетенное состояние его сына.

- Что ты стал, словно мокрая курица? - заметил ему он. - Втюрился, что ли, в какую бабу, так скажи, мигом обвенчаю, если мало-мальски подходящая, для нас с тобой этот товар не заказан, дорогих нет, всяких купим.

- Нет, я ничего, папа, так, вся эта истовия подействовала на меня неприятно...

- Это с Сиротининым-то?.. История, действительно, неприятная... Но зато урок, родному отцу сыну верить нельзя... Вот какие времена переживаем... Вот что...

Корнилий Потапович вышел из помещения кассы, где происходил этот разговор.

Это было как раз на другой день после того, как молодой Алфимов виделся с Елизаветой Петровной Дубянской у Селезневых.

Иван Корнильевич не помнил, как он вышел из их квартиры. В глазах у него было темно, ноги подкашивались.

Он с трудом уселся в ожидавшую его у подъезда пролетку.

- Домой! - как-то машинально сказал он кучеру, хотя ему было необходимо в тот вечер заехать в несколько мест.

"Вот как она его любит... В Сибирь за ним идти готова, - неслось в его голове. - Не верит в его виновность и считает виновным... меня..."

Невыносимой болью сжалось его сердце.

Чтобы забыться, чтобы уйти от этих преследующих его видений, он начал пить и проводить бессонные ночи за игорным столом, а для этого необходимы были деньги - они были под рукой, в кассе конторы.

Рука протягивалась - деньги брались, не давая забвения, а лишь все глубже и глубже засасывая молодого человека в жизненный омут.

С вечно тяжелой, отуманенной головою он, однако, не мог отделаться от преследующих его видений. Дубянская и Сиротинин стояли перед ним, и на устах обоих он с дрожью читал страшное слово: "Вор!"

Деньги были необходимы несчастному не на одни кутежи и игру. Граф Стоцкий требовал от него периодически большие суммы, чтобы, как он выражался, заткнуть горло ненасытной Клавдии - этой, как, вероятно, помнит читатель, приманки для молодого Алфимова, отысканной с непосредственной помощью полковницы Усовой.

Чтобы дать первые две тысячи рублей, и было совершено Иваном Корнильевичем первое заимствование из кассы конторы, начало растраты, за которую сидел теперь Сиротинин в доме предварительного заключения.

Граф, по его собственным словам, спас от нее своего друга, удалив ее в Москву и пообещав от лица молодого Алфимова ей золотые горы.

- Такая упорная девчонка, - заметил Сигизмунд Владиславович, - насилу уломал, может наделать больших бед.

С этого времени начались периодические требования Клавдии Васильевны Дроздовой денег через графа Стоцкого.

Последний пугал молодого Алфимова перспективой скандала, и деньги давались ему для пересылки "ненасытной акуле", как называл граф молодую девушку.

Надо ли говорить, что ни одной копейки из этих денег не получила Клавдия Васильева Дроздова?

Граф Стоцкий ограничился сообщением Капитолине Андреевне, что Клавдия надоела Ивану Корнильевичу и было бы удобнее, если бы ее она к себе не принимала.

- Он влюбился, ему не до нее и даже теперь будет неприятно с нею встречаться, - заметил он, - это и к лучшему, он будет играть.

Полковница Усова, получавшая процент с выигрыша, ничего не имела против изменившихся вкусов молодого человека, тем более, что ей все равно было: тем или другим способом получать прибыль.

Белокурая Клодина была бесцеремонно удалена и более не появлялась в гостиных Капитолины Андреевны.

Между тем молодая девушка действительно серьезно привязалась к Ивану Корнильевичу и заскучала в разлуке с ним, но женская гордость не позволяла ей искать свидания со своим бывшим обожателем.

К тому же над бедной девушкой разразилась вскоре и другая беда, а именно, ее мать умерла от разрыва сердца.

Клавдия Васильевна осталась одна.

За несколько дней до рокового открытия, сделанного Иваном Корнильевичем Алфимовым, что любимая девушка любит другого и, несмотря на обвинения этого другого в позорном преступлении, остается верна своему чувству, в другом конце Петербурга, на дальней окраине Васильевского острова происходило начало эпилога драмы, действующим лицом которого явилась действительно полюбившая молодого Алфимова девушка.

В доме самого отталкивающего, запущенного вида, в комнате, способной внушить отвращение самому невзыскательному человеку, сидели у окна и оживленно беседовали две женщины уже не первой молодости.

Одна из них по неряшеству вполне подходила к окружающей обстановке.

Другая, казавшаяся гостьей, напротив, была одета очень роскошно, хотя пестро и безвкусно.

- Ну, что? Как дела? - спрашивала гостья.

- Что? Разве вы меня не знаете, милая Матильда Карловна? Разумеется, я устроила все великолепно. Бросилась она после смерти матери - ведь ни синь пороха не получила от нее, незаконная - работы искать и нашла было - сидит день и ночь, не разгибаясь! Ну, заработает на дневное пропитание и довольна. Нет, думаю, ты из таких натур, как я на тебя посмотрю, которых не уломаешь, пока у них хоть одна корка черствого хлеба есть! С тобою по иному надо. Выждала, пока она во второй раз кончила работу, да и говорю: "Вы устали? Давайте, я отнесу, мне по дороге". Она согласилась, даже еще благодарить принялась. Ну, а я - не будь плоха - взяла ее работу да хорошенько поизмяла, перепачкала, перепортила и отнесла в магазин. Там просто на дыбы встали! Пришла она к ним на другой день за работой, а они ее выгнали... Теперь носится по всему городу, работы ищет! Совсем до крайности дошла!

- Молодец вы, Мила Ивановна! Умная женщина!

- Ну, да за ум, да за расторопность и деньги берутся... Вы, милая Матильда Карловна, так и знайте, что за эту я дешевле ста рублей не возьму.

- Да побойтесь вы Бога! Ведь мне же ее везти надо, одеть.

- Ну, как знаете. Да вот и она! Даете сто?

- Дам, дам!.. Вот...

Вошла Клавдия Васильевна. Она была худа, бледна и печальна, но все еще очень хороша.

- Ну, что, нашли работу? - спросила ее Мила Ивановна.

- Нет, - отвечала она грустно. - Вы уж повремените... Завтра я наверно достану работу и через несколько дней с вами расплачусь.

- Полноте вам горевать! - добродушно заговорила Мила Ивановна. - Вот эта госпожа хочет взять вас к себе в Москву на постоянное место и жалованье положить хорошее и обещает, что если будут вами довольны, то и мне за вас уплатит.

- Я очень рада, - воскликнула молодая девушка. - Поверьте, вы мною будете довольны. Работать я умею и люблю. Но что же мне придется у вас делать?

- Видите ли, - отвечала Матильда Карловна, несколько смущенно, - я содержу нечто, вроде ресторана... У меня бывает много господ... Так вот, вам придется с несколькими другими девицами присматривать за порядком, прислуживать...

- Едва ли я могу, - проговорила печально Клавдия Васильевна. - Для этого нужны и ловкость и уменье...

- О, все это приобретется весьма быстро при самом деле, - возразила Матильда Карловна. - Так поедемте сейчас ко мне в гостиницу... Вы после хлопот, вероятно, голодны, покушаем, и вечером же со скорым поездом умчимся в Москву.

На другой день скорый поезд примчал их в Москву.

Был двенадцатый час утра, когда Матильда Карловна с Клавдией Васильевной ехали по неизвестным последней улицам Белокаменной.

На этих улицах господствовало оживление, сновали пешеходы, обгоняли друг друга экипажи.

Но когда пролетка, на которой они ехали, повернула в один из переулков, находящихся между Грачевкой и Сретенкой, Клавдию Васильевну поразило какое-то вдруг сменившее жизнь большого города запустение.

В переулке не было ни души.

В одноэтажных и двухэтажных домах, большею частью деревянных, в нижних этажах закрыты были ставни, а в верхних опущены шторы.

Изредка из некоторых окон как бы всполошенные звуками колес единственного въехавшего экипажа повысунулись женские фигуры в растрепанных прическах, с помятыми лицами и сонными глазами.

Иные были в ночных кофтах, а иные в еще более откровенных костюмах.

Все это очень поразило молодую девушку.

Пролетка остановилась по указанию Матильды Карловны у одного из двухэтажных домов.

Дом был каменный, с вычурными украшениями из алебастра и с выдающимся подъездом, с зонта которого спускался большой фонарь с разноцветными стеклами.

Заспанный лакей в одной жилетке отворил на звонок Матильды Карловны дверь.

Она с Клавдией Васильевной прошла на второй этаж и провела ее в отдельную, хорошо убранную комнату.

- Вот здесь вы и поселитесь, - сказала она. - Сегодня выходить на работу вам не нужно. Лучше отдохните, я сейчас вам пришлю кофе и завтрак.

Вскоре после ее ухода к Клавдии Васильевне вошла прехорошенькая и пресимпатичная брюнетка и принесла кофе и очень вкусный завтрак.

Девушки разговорились.

Клодина передала ей свою печальную историю.

- Ну, теперь все это миновало для вас раз навсегда, - утешала ее новая подруга. - Здесь житье привольное, - ешь, спи, наряжайся, а каждый вечер музыка, гости... А чтобы вам легче было привыкать, я вам сразу найду такого поклонника, который озолотит вас.

- Ах, что вы мне такое говорите... Мне этого вовсе не нужно... Я хочу делать свое дело... служить... работать...

- Эх, вы, горемычная! - продолжала брюнетка не то с жалостью, не то с презрением. - Ничего, я вижу, вы здешнего не понимаете. Ну, да ложитесь спать с дороги, - сказала она, увидав, что молодая девушка окончила завтракать и уже выпила кофе. - Вечером я зайду, там будет видно.

Постель была роскошна. В пружинном матраце она, как показалось ей, утонула. Свежесть постельного белья, пропитанного духами, приятно щекотало нервы.

Молодая девушка вскоре заснула, как убитая.

Спала она долго.

Когда она проснулась, в комнате было уже темно, а снизу слышалась музыка и какой-то неясный шум. Кто-то играл на фортепиано с аккомпониментом скрипки.

В комнату вошла та же самая брюнетка со свечою в руках, одетая по-бальному. В этом костюме ее красота выделялась еще более.

Клавдия Васильевна положительно загляделась на нее.

Вслед за брюнеткой явилась горничная. Небрежно поклонившись сидевшей на кровати Клавдии, она зажгла розовый фонарь, висевший в комнате, и свечи у изящного туалета.

- Ну, что, отдохнули? - спросила брюнетка.

- Совершенно... Я, кажется, спала очень долго...

- Да, - улыбнулась брюнетка, - почти двенадцать часов, теперь уже двенадцатый час ночи...

- Что вы говорите?..

- Ничего... Здесь только с этого времени начинается работа... Если не хотите больше спать, давайте я помогу вам переодеться и спустимся вниз... Там уже собрались гости... Слышите, какой содом пошел... Вот и увидите здешние порядки... Ведь и я была когда-то такая, как и вы...

- Хорошо, пойдемте... Спать я больше не хочу... - согласилась Клавдия Васильевна.

- Я сейчас вернусь, - сказала брюнетка и вышла.

XV

"НЕЧТО, ВРОДЕ РЕСТОРАНА"

Содержимое в Москве Матильдой Карловной учреждение, которое она скромно назвала Клавдии Ивановне "нечто, вроде ресторана", было одним из шикарных московских "веселых притонов".

Недаром еще со времен Грибоедова известно, что "на всем московском лежит особый отпечаток".

Сорок сороков церквей московских с их на все музыкальные тона звучащими колоколами, с их золотыми и пестрыми куполами, указывают на набожность коренного московского населения, и, действительно, полные всегда молящимися храмы Божии до сих пор удовлетворяют эту беспримерную для других русских городов набожность московских обывателей.

Но наряду с этим, сохранившимся почти с основания этого векового исторического города "древним благочестием", нигде также не умел и не умеет погулять народ, как в той же Москве. В ней во все времена давался простор широкой русской натуре, на ней всецело оправдалось изречение святого князя Владимира: "Руси есть веселие пити".

Так, повторяем, наряду с сохранившимся "древним московским благочестием", выросли в Москве богато украшенные "храмы греха", обжорства, пьянства и разгула. В них всецело проявлялась московская широкая натура, не знающая пределов своим желаниям и удержу при гульбе.

Ряд улиц, целый квартал, выражаясь прежним полицейским языком деления города, отведен в Москве для ночного разгула.

Днем эта местность погружена в сон, и лишь с вечерними огнями начинается в ней жизнь, та жизнь, которая боится дневного света, солнца, этой эмблемы добродетели.

В этой-то местности и находилось "нечто, вроде ресторана" Матильды Карловны.

Через несколько минут новая подруга Клавдии Васильевны вернулась с платьем и начала преобразовывать молодую девушку в нарядно, но слишком смело одетую барышню.

За этим занятием их застала вошедшая хозяйка.

- Ну, вот и хорошо, ну, вот и отлично! - ласково заговорила она. - Люблю людей, которые с охотой берутся за дело!.. Жаль только, что лиф у тебя маловато вырезан. Ну, да ничего, зато руки у тебя прелестны, шея и грудь.

Это рассматривание ее фигуры, будто бы она была лошадь, до глубины души оскорбляло Клавдию Васильевну, но она, скрепя сердце, покорилась и была очень рада, когда Матильда Карловна, окончив оценку, повела ее вниз.

Обстановка нижних комнат, по некоторым из которых Клавдия Васильевна проходила утром по приезде, совершенно изменилась теперь, и молодая девушка была поражена богатством и роскошью, бьющими ей в глаза.

Целые снопы газового света лились со всех сторон и освещали анфилады больших и блестящих золотой мебелью, громадными зеркалами и пестрыми коврами комнат.

На стенах, оклееных дорогими обоями, и в некоторых комнатах, обитых шелковой материей, висели картины, заставившие молодую девушку опустить глаза.

Женское голое тело, искусно освещенное, так и било в глаза со стен.

Средняя комната с прекрасно вылощенным паркетом была больше всех.

По стене стояли маленькие золоченые стулья, между которыми там и сям находились мраморные столики на золоченых ножках.

В широких простенках шести окон висели громадные зеркала в золоченых рамах, а в углу стоял великолепный рояль, на котором играл какой-то господин, а за его стулом стоял другой, со скрипкой.

Десятка два таких же, как Клавдия Васильевна, нарядно и откровенно одетых девиц сидели у столиков или ходили парочками по залу.

Было в зале несколько мужчин.

Стоял невообразимый гул голосов, шел оживленный разговор, но не общий, а в отдельных группах, и сразу ничего нельзя было понять, так как слышались всевозможные языки: французский, немецкий, польский, итальянский, словом, происходило нечто, напоминающее в миниатюре вавилонское столпотворение.

- Новенькая, новенькая... - пронесся по залу шепот, а Матильда Карловна, слегка подтолкнув под локоть Клодину, втолкнула ее в оживленную особенно группу девушек и мужчин, а сама удалилась в маленькую гостиную, смежную с залой, и важно уселась в кресло с каким-то вязаньем в руках.

Не прошло и десяти минут, как молодая девушка выбежала из толпы, как обожженная, и бросилась бежать по анфиладам комнат наверх.

Очутившись в отведенной ей комнате, она бросилась в постель и зарыдала, но тотчас быстро вскочила и направилась к двери.

- Это куда? - грубо окликнула ее, столкнувшись с нею на пороге, Матильда Карловна. - Никак бежать? Ловко! Это в моей-то хорошей одежде! Нет, ты мне прежде заплати за то, что ты пила, ела, да и платье надевала...

Клавдия Васильевна стояла перед ней, как приговоренная к смерти, и молчала.

Углы ее губ нервно подергивались.

- Скажите пожалуйста, - продолжала между тем Матильда Карловна, - чуть под забором с голоду не умерла, а туда же... да вздор все это!.. Сейчас же ступай вниз! Тебя гости ждут! Слышишь ты?..

Молодая девушка бессмысленно смотрела на нее пылающими, но сухими глазами.

- Слышишь ты? - повторила Матильда Карловна и схватила ее за руку.

Клавдия Васильевна с силою рванулась от нее и вскрикнула.

- Ишь ты какая!..

Бог весть, что было бы с ней, если бы за нее не вступилась прибежавшая на крик брюнетка.

- Оставьте ее, мадам! - сказала она. - Пусть она привыкнет, поодумается, завтра ей легче будет. Ведь и со мной то же было.

Матильда Карловна поворчала несколько минут, но потом, махнув рукой, ушла вскоре вместе с брюнеткой.

Клавдия Васильевна мгновенно переоделась в свое собственное платье, тихо проскользнула по лестнице в самый низ и очутилась в сенях подъезда.

В это время швейцар впускал новую оживленную компанию гостей.

Молодая девушка воспользовалась этой суматохой и отбежала уже далеко от ужасного дома прежде, чем швейцар успел сообразить, в чем дело.

Достойный и верный слуга Матильды Карловны тотчас же погнался за ее несчастною жертвою.

- Помогите! Спасите! - кричала Клавдия Васильевна, видя, что он ее настигает.

Но люди, проходившие в это время по переулку, слишком заняты были мыслью о предстоящих удовольствиях.

- Эге! Одна убегает! - смеясь, говорили они.

- Ничего, потом привыкнет, - умозаключили другие.

Выбежав из переулка и не видя другого спасения, молодая девушка бросилась в ворота первого дома, шмыгнула в первую дверь и по лестнице побежала наверх.

Через несколько минут она была уже на чердаке трехэтажного дома.

На чердаке было совершенно темно, и только после нескольких минут пребывания там глаза привыкли к окружающему мраку, и несчастная девушка различала полосы еле пробивавшегося света, отражаемого уличными фонарями.

В первую минуту Клавдия Васильевна облегченно вздохнула полной грудью, сочтя себя в безопасности от преследования грозного швейцара своеобразного ресторана.

Но это сравнительное спокойствие было непродолжительно.

До чуткого уха все еще бывшей настороже молодой девушки донеслись звуки нескольких человеческих голосов со двора.

Видимо, швейцар видел, куда она скрылась, и призывал на помощь дворников дома.

Клавдия Васильевна пошла, или лучше сказать, поползла, так как приходилось идти в некоторых местах на четвереньках, на одну из полос света.

Вскоре она очутилась у слухового окна, выходящего на улицу. Небольшое усилие со стороны молодой девушки, и одиночная рама слухового окна подалась и отворилась.

Теперь ей были ясны доносившиеся от ворот двора крики.

- Сюда прошмыгнула, сюда! - кричал грубый голос.

Клавдия Васильевна догадалась, что этот голос принадлежит преследовавшему ее швейцару.

- Иди ты к лешему! На ночь глядя увидел ты, куда кто прошмыгнул. Может, тебе с пьяных глаз померещилось.

- Говорю тебе, перед самым моим носом прошмыгнула, еще минута, и я бы ее за шиворот схватил.

- Да что, она у тебя украла что ли что?..

- Ничего не украла. Сбежала...

- От кого?

- От Матильды Карловны.

- И поделом крашеной кукле. Так зачем же она сюда побежит, сбежала если, так дала стрекача к воздахтору, обыкновенное дело... - продолжал убеждать швейцара другой сиплый голос.

- Какой такой воздахтор. Она не здешняя.

- Ну...

- Сегодня по утру мадам из Питера привезла.

- Проворонили. Что же за такой заморской птицей плохо глядели...

- Между рук из подъезда выскользнула, - продолжал сетовать швейцар. - Да ты не зубоскаль и не прохлаждайся, - вдруг переменил он тон. - Поискать надо. Магарыч получишь. Матильда Карловна не постоит. Да я завтра утречком пива поставлю. Потому, мне беда, я в ответе. Будь миляга, душевный ты человек, отец-благодетель...

- Так пару пива? Сейчас фонарь зажгу. Пошукаем на дворе. Выхода нет.

- Я здесь посторожу...

- Ладно, а я фонарь зажгу, подручного кликну, он у ворот постоит, и мы вместе пошукаем.

- Будь милый человек...

- Коли же на дворе нет, может, на чердак стреканула, у нас дверь открыта, просто...

Это донесшееся до Клавдии Васильевны соображение дворника заставило ее вздрогнуть и присесть на пол у самого слухового окна.

Ей казалось, что ее сейчас увидят с улицы.

Вся дрожа от страха, без мысли в голове сидела она на корточках, продолжая чутко прислушиваться к происходившему внизу.

Прошло, как показалось, по крайней мере, ей, очень много времени.

На дворе продолжали раздаваться голоса, которых было уже несколько.

Но чу! Тяжелые шаги раздались на лестнице, ведущей в ее убежище - чердак.

Через несколько минут в нем появилась бородатая фигура дворника с фонарем в руках, а за ним шел ее преследователь, швейцар.

Вне себя от страха, Клавдия Васильевна распахнула окно, быстро юркнула в него и, скатившись по крутой железной крыше, полетела на мостовую.

- Ишь, подлая, выбросилась! - мог только ахнуть швейцар, когда снизу донеслось до него и дворника падение чего-то тяжелого и нечеловеческий крик.

Крик раздался один раз, а затем все смолкло. Собралась мгновенно толпа прохожих, явилась полиция.

У упавшей девушки оказался разбитым череп.

Она была мертва.

Труп был уложен на извозчика и отвезен в мертвецкую ближайшей полицейской части.

Дворник дома быстро затушил фонарь и вместе со швейцаром Матильды Карловны вышел за ворота и смешался с толпою любопытных.

Швейцар вскоре незаметно удалился к своему посту.

Николай Гейнце - Самозванец - 05, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :