Николай Гейнце
«Самозванец - 03»

"Самозванец - 03"

VI

НЕ ОПОЗДАЛ ЛИ?

Очутившись среди ярко освещенной гостиной, Ольга Ивановна сильно покраснела и смутилась, что еще более увеличило ее обаятельную красоту.

- Боже, да ведь это дочь управляющего Алфимова! - воскликнул барон Гемпель.

Граф Вельский вздрогнул, и Сигизмунд Владиславович к своему величайшему удовольствию заметил, что померкшие глаза его вспыхнули гневом, когда барон направился к Хлебниковой, чтобы возобновить знакомство, начатое в Отрадном.

- Как она сюда попала? - спросил он у графа Стоцкого почти со злобой.

- Она дружна с Софи. Вероятно, она ее и пригласила, - отвечал тот, равнодушно пожимая плечами.

Шевельнулось ли в сердце этого распущенного человека сознание, что такому чистому ангелу не место в этой смрадной среде? Понял ли он, что было бы преступлением осквернить этот чистый цветок плотскими взорами окружающих?

Он сам не мог себе дать в этом отчета.

Мужчины тотчас же окружили Ольгу Ивановну, и она мгновенно стала средоточием общего внимания.

- Надо избавить ее от этих нахалов!.. - проворчал граф Вельский.

Сигизмунд Владиславович кивнул головой.

Он подошел к Капитолине Андреевне и сказал ей несколько слов.

Та тотчас же увела Ольгу Ивановну под предлогом показать ей залу и другие гостиные.

Екатерина Семеновна и Софи пошли за ними.

Мужчины остались этим, конечно, недовольны, но скоро утешились надеждой еще успеть пригласить ее на один из танцев до начала бала.

- У меня так нехорошо на душе!.. - печально и нежно говорила Марья Павловна барону Гемпелю. - И общество здесь такое несимпатичное. Уйдем куда-нибудь, мне так многое хочется сказать вам...

- Не теперь, Муся, - ответил он холодно.

- Но ведь вы же обещали...

- Перестань же, Муся!.. Потом...

- Но ведь вы же знаете, что я не могу оставаться поздно...

- Ну, так в другой раз... Теперь я не расположен слушать... И куда это запропастилась наша чаровница?..

- Значит, вы меня больше не любите?

- Ну, пошло, поехало! Разумеется, люблю! Только мы поговорим о нашей любви в другой раз. Я только пойду посмотрю, где она... А вы поболтайте пока с другими, я против этого ничего не имею.

На глазах девушки навернулись слезы.

Она отдала ему все свое сердце, пожертвовала для него всем, любила его со всем пылом первой страсти, а он...

Между тем Ольга Ивановна сидела с полковницей, ее дочерью и Софи в зеленом будуаре, куда им подали роскошный десерт.

Граф Стоцкий старался удалить мужчин, которые стремились туда же, и сумел устроить так, что граф Вельский попал в зеленый будуар первый и сел возле Хлебниковой, Когда вошли остальные, желанное место было уже занято. Все они знали хорошо правила этого дома, где один не имел права мешать tete-a-tete другого с избранной дамой, а потому скоро разошлись.

Графу Петру Васильевичу легко было завести с Ольгой задушевный разговор.

Он говорил с нею об Отрадном, о ее отце и матери и своей невесте.

О последней он отзывался с величайшей почтительностью, мечтал о том, как он окружит ее всеми радостями жизни. Это скоро расположило молодую девушку в его пользу.

"Какой он хороший!" - думала она.

Из залы донеслись первые звуки вальса. Софи и Екатерина Семеновна поспешили туда.

- Вы не танцуете? - спросил граф Вельский,

- Нет, - ответила Хлебникова. - Я вообще не люблю танцевать, а сегодня и одета не по-бальному... Софи схитрила и не сказала мне, что здесь будут танцевать. А вы?

- Я охладел ко всем удовольствиям, - ответил граф, лениво покачиваясь в кресле, - и танцую только при крайней необходимости... А вот если позволите мне остаться здесь и поболтать с вами, то я проведу время в тысячу раз приятнее.

- Давайте болтать.

- Вы часто пишете Надежде Корнильевне?

- Да, и получаю от нее длинные письма.

- Писала она вам обо мне?

Ольга Ивановна кивнула головой.

- Я боюсь, что она не радуется близости своей свадьбы, как радуются другие невесты, - сказал он. - Я никак не могу отделаться от мысли, что она меня не любит.

- Может быть, до нее дошли о вас ложные слухи... - мягко заметила Ольга Ивановна.

- Вы правы! - воскликнул граф, - О, Ольга Ивановна, вы себе представить не можете, как тяжело быть не понятым там, откуда ожидаешь счастья своей жизни. Может быть, небо поставило вас на моем пути как ангела света, которому суждено водворить мир в душе моей невесты, а мне даровать величайшее земное счастье.

Капитолина Андреевна вдруг вспомнила, что не сделала каких-то распоряжений, и ушла. Молодые люди остались одни,

- Да как же я могу это сделать?

- Я знаю, что моя невеста дорожит вашим мнением, И вот, именно ради того, чтобы быть достойным вашего участия, я И хочу, чтобы вы поняли меня совершенно. Я знаю, что меня называют человеком безнравственным, и признаюсь, что вел жизнь пустую и распущенную, но я уже несколько раз пытался изменить ее. Вот и теперь я имею это же намерение.

"Как это с его стороны благородно!" - подумала молодая девушка.

- Я любил несколько раз, любил страстно, безумно. Не одни горячие губы целовали меня, не одни нежные руки обвивались вокруг моей шеи, но все эти любовные приключения удовлетворяли только мое сластолюбие и ни одно из них не затронуло моего сердца. Ни одна женщина не привязала меня к себе надолго, и даже в минуты самых страстных порывов я чувствовал, что в душе моей холодно и пусто. Напрасно старались друзья пробудить во мне чувства, и только тогда, когда я увидел Надю, я ощутил то духовное удовлетворение, тот внешний покой, которого я искал так долго и так напрасно. Когда я получил ее согласие, я сам возвысился в своих собственных глазах и ощутил прилив бесконечного счастья.

"Как счастлива женщина, которую он любит так страстно и свято!" - неслось в голове Ольги Ивановны.

- Эта любовь, - продолжал граф, - не так жгуча, как прежние мои увлечения, которые сжигали сами себя, но тем она глубже, прочнее, и я понял, что она овладела моим сердцем на всю жизнь.

"Бедняжка, - думала молодая девушка, - каково ему знать, что она его не любит".

Она чувствовала к графу искреннее сострадание.

- Я начал ощущать отвращение к жизни, которую вел до сих пор, - снова заговорил граф Вельский. - За мою бытность в Отрадном я понял, что только любовь, чистая, святая любовь может обуздать и исправить меня. Я увидел вас, Ольга Ивановна, и в чистом зеркале вашей души передо мною отразилось все мое нравственное безобразие!

Он тяжело вздохнул.

- О, если бы Надя стала моей женой, а вы подругой, всегда готовой принять участие в моей судьбе, как был бы я счастлив! Останьтесь для меня, Ольга Ивановна, на всю жизнь ангелом света, охраняющим мир в моей душе.

- Чем же я могу содействовать вашему счастью, граф?

- Очень многим! Всем! С той минуты, как я вас увидел, меня охватило чувство, которого я не испытывал никогда. Даже образ Нади отошел от меня на второй план и утонул в сиянии вашей чистоты! Если она не хочет спасти меня, сделайте это вы. Для вас это возможно. Полюбить меня вы не можете, так будьте мне хоть другом.

Сердце молодой девушки порывисто билось. "Да, я буду его другом, - думала она. - Надя не полюбит его и мира душевного ему не даст... Так сделаю это я..." Граф Петр Васильевич взял ее между тем за руки. Кровь бросилась ей в голову.

- Так вы будете моим ангелом? - нежно шептал он.

Она была не в силах произнести ни одного слова. Он осторожно обнял ее.

- Одно короткое "да" сделает меня счастливым и хорошим человеком! - с любовью в голосе настаивал он.

В душе молодой девушки происходила еще неизведанная ею борьба.

Не было ли все это происходящее теперь преступлением против ее лучшего друга.

Но ведь Надя не любила его, а разве можно человека оставлять несчастным?

Разве на обязанности друга не лежит подготовить между молодыми хотя бы согласия.

Она невольно поддалась охватившему ее волнению, медленно склонила голову на грудь и дрожащими губами беззвучно вымолвила:

- Да!

- О, благодарю, благодарю вас!.. - воскликнул граф, протягивая к ней обе руки.

Но в будуар вдруг донесся какой-то странный шум - слышались тревожные голоса, какая-то возня.

- Ах, пожалуйста, не уводите ее! - звучал голос полковницы Усовой. - Бал только что начался, пусть она хоть часик украсит его своим присутствием. Не угодно ли вам посидеть с нами и выпить стаканчик вина?

- Ни за что я этого не позволю... - отчеканил мужской голос, по которому Ольга Ивановна тотчас узнала дядю Семена Ивановича. - Она и попала сюда по ошибке... Потрудитесь позвать ее сюда, а если вы этого не сделаете, то я...

Этот голос сбросил девушку с небес счастья на землю скучной действительности.

Она, однако, тотчас выбежала к дяде.

- Что с вами? Что случилось? - спросила она.

Семен Иванович был один, Алексей Александрович, впустив его в подъезд, остался дожидаться на улице возвращения овечки из стада козлов, как он выразился на своем своеобразном языке.

- Меня там все знают... - уклончиво отвечал он на вопросы Костина, почему он отказывается его сопровождать.

- Пойдем скорей,.. Тебе не следует оставаться в настоящем доме ни минуты, - задыхаясь от волнения, говорил Ольге Ивановне Семен Иванович.

- Да отчего же? Почему ты так спешишь?

- Дай Бог, чтобы я не опоздал только! Идем скорее!

Ольга Ивановна удивленно и досадливо покачала головой, но беспрекословно последовала за взволнованным дядей.

- Ну, что? - встретил их у подъезда Ястребов.

- Вот она... Вызволил... Кажется, не опоздал.

- Конечно же... Это не так скоро делается, - заметил Алексей Александрович.

Молодая девушка смотрела на них обоих с нескрываемым недоумением.

Семен Иванович с племянницею сели на извозчика.

- А я домой! - сказал Ястребов.

- Заходи! - крикнул ему Костин, когда извозчик уже тронул свою лошадь.

Когда они очутились дома, Ольгу со слезами обняла Евдокия Петровна и сквозь рыдания спросила мужа:

- Ты не опоздал?

- Не знаю.

- Ну, хоть ты, Ольга, скажи мне - он не опоздал?

Молодая девушка не понимала до сих пор поведения ее дяди, а вопрос тетки окончательно озадачил и рассердил ее.

- Не понимаю, чего вы от меня хотите, - с досадой отвечала она. - Я могу вам только сказать, что дядя не только не опоздал, а приехал еще слишком рано. Вовсе не для чего было пороть такую горячку.

- Ты не опоздал... - сквозь слезы улыбнулась мужу Евдокия Петровна.

VII

ФИНАНСОВЫЙ ГЕНИЙ

Корнилий Потапович Алфимов имел много причин желать брака своей дочери с графом Петром Васильевичем Вельским.

Три из них, как мы знаем, он высказал Надежде Корнильевне.

Это были: во-первых, данное им молодому графу согласие; во-вторых, желание этого брака со стороны отца Петра Васильевича графа Василия Сергеевича, и, в-третьих, намерение самому жениться.

- Есть еще причины, но я тебе их не могу сказать... - сказал Алфимов во время беседы со своей дочерью в Отрадном.

Он скрыл их от молодой девушки не потому, что ему неловко было открыть их, а потому, что он не считал их доступными ее женскому пониманию.

Эти причины были деловые.

Граф Василий Сергеевич Вельский был одним из богатейших вельмож в Петербурге. Его состояние давало более полумиллиона годового дохода, и единственный сын его Петр, имевший отдельное громадное состояние от своей матери, был наследник всех этих несметных богатств.

Вступив прямо из низка трактира на Невском проспекте в величественное здание петербургской биржи, Корнилий Потапович вскоре и там совершенно освоился и получил вес и значение в качестве крупного денежного туза, на что ему давали право его состояние и престиж гениального финансиста, счастливо производящего самые сложные биржевые спекуляции.

На бирже и в банках счастье - рычаг всего: счастливого биржевого дельца, банкира возводят на пьедестал, ему оказывают почти царские почести, звон золота, сопровождающий его удачные сделки и спекуляции, придает им характер подвигов, и он сам в глазах большинства является каким-то магом и волшебником, вызывающим поклонение. Все спешат вверить ему свои сбережения, все кричат о его классической честности и ждут как милости, чтобы он соблаговолил взять в свое распоряжение их капиталы, большие и малые, доставшиеся им по наследству или нажитые упорным трудом... С поклоном отдают ему их и с замиранием сердца боятся услышать отказ от их собственных денег.

Но повернись хотя на некоторое непродолжительное время счастье спиною к такому дельцу, и картина меняется как бы по мановению волшебного жезла.

Та же толпа, с кровожадностью римлян в эпоху падения империи, стекавшихся в амфитеатры любоваться боями гладиаторов с дикими зверями, бежит в зал суда, где ее вчерашний герой, ныне развенчанный в подсудимые, дает отчет в употреблении чужих капиталов, погибших зачастую вместе с собственными при одном неблагоприятном обороте колеса фортуны.

Те самые люди, которые чуть ли не коленопреклонно подносили "счастливому дельцу" свои капиталы, прося как милости взять их в свое распоряжение, с нескрываемым негодованием в качестве свидетелей-потерпевших отзываются о своем вчерашнем благодетеле и кормильце.

Бесстрастный представитель обвинения, опираясь на текст статей закона, нарушенных подсудимым, требует его обвинения, а следовательно, и соединенного с ним изгнания из того общества, которое еще вчера чуть не носило его на руках и не целовало следов от его ног, обутых в щегольские ботинки.

Защитник, купленный зачастую ценой последних крох состояния прогоревшего дельца, говорит громкие высокопарные фразы о превратности человеческой судьбы, о законности сделок, совершенных обвиняемым, призывает в свидетели о его безукоризненной честности лиц, сохранивших в своих сердцах чувство приязни к подсудимому, или в своих карманах барыши от счастливо ранее произведенных им операций.

Но потерпевшие громко взывают о возмездии, и возмездие совершается.

Неумолимый закон подводит деяния "несчастного спекулянта" под текст бездушной статьи, и он становится отщепенцем, отверженным.

Правосудие совершилось.

Общество, падкое до наживы, сбегающееся на звон золота охотнее, нежели на звон церковных колоколов, само порождает такихь"дельцов" и, смотря по удаче последних, или молится на них, или же топчет ногами в зверском озлоблении.

Удачная операция, а тем более ряд таких операций, кружат головы, и в руки счастливого дельца стекаются громадные суммы, приносимые добровольно, чуть не с мольбою.

Группа дельцов, образовавших банки, выдает громадные дивиденды, а кассы банков еле вмещают приливающие в них капиталы.

Владельцы этих капиталов, конечно, хорошо знают, что банк спекулирует их достоянием, но пока эта спекуляция дает барыш, пока "заправилы банка умело ведут дела", как выражаются капиталисты, они имеют от всех почет и поклон.

Но перефразируем слова Суворова: "Сегодня уменье, завтра уменье, необходимо и счастье". И вот когда это счастье отвернется от "опытного дельца" или целой компании дельцов - банка - то является преступление, а вместо поклона и почета - жалоба прокурорскому надзору и обвинение с пеной у рта в присвоении и растрате.

Одним из таких крупных финансовых гениев считался в описываемое нами время Корнилий Потапович Алфимов, а самым ярым его поклонником и дифирамбистом был граф Василий Сергеевич Вельский.

- Все состояние мое отдам ему без расписки и буду жить спокойно!.. - говаривал он, когда заходила речь о деловых качествах Алфимова.

Без расписки хотя старый граф Вельский денег и не давал, но в обороте Алфимова имелись большие суммы, принадлежавшие графу Василию Сергеевичу.

Весьма естественно, что скрепление уз доверия, которые были между Корнилием Потаповичем Алфимовым и графом Василием Сергеевичем Вельским узами родства было очень желательно для первого и небезвыгодно для второго, надеявшегося, что Алфимов в качестве родственника еще более будет заботиться о приращении его капиталов.

Состояние молодого графа, во владение которым он вступал в случае женитьбы до тридцатилетнего возраста также входило в деловые расчеты старика Алфимова, не знавшего, что на это состояние уже начата атака таких если не сильных, но зато искусных противников, как Матильда Руга и граф Стоцкий.

Все это вместе взятое делало то, что Корнилий Потапович не только настаивал на свадьбе, но и торопился с нею.

К чести отца Надежды Корнильевны или, лучше сказать, мужа ее покойной матери, он был далек от мысли быть относительно ее жестоким.

Он был искренно убежден, что граф Петр Васильевич Вельский - блестящая партия для молодой девушки ее круга, и все общество соглашалось с ним.

Любовь же молодой девушки к другу ее детства он находил, опять же убежденно - гибельною для нее блажью.

VIII

КОМАНДИРОВКА

Предметом "блажи" Надежды Корнильевны, как называл старик Алфимов чувство своей дочери, был сын отца Иосифа - Федор Осипович Неволин.

В год смерти матери Алфимовой он окончил курс Московского университета по медицинскому факультету и пристроился ординатором к одной из московских больниц.

Во время прохождения курса сперва в Московской семинарии, а затем в университете, он как сын священника села Отрадного был принят в доме Алфимовой, а летом, во время каникул, проводил несколько месяцев в Отрадном, и тогда "удалая тройка", как прозвали на селе Надю Алфимову, Олю Хлебникову и Федю Неволина, не расставалась.

В раннем детском возрасте они вместе играли и резвились, с годами стали степенно ходить по грибы, удить рыбу и читать, словом, долгие годы молодые люди не расставались.

По странному, детскому инстинкту Федя был дружен с Олей Хлебниковой и несколько сторонился и даже дичился Нади, которая платила своему товарищу тою же монетою.

Это было в раннем детстве.

С летами отношения их стали ровнее, но все же и тогда Федя, став Федором Осиповичем, был откровеннее и задушевнее с Ольгой Ивановной, чем с Надеждой Корнильевной, тоже из девочек обратившихся в барышень.

Оказалось между тем, что сердца Неволина и Алфимовой давно тяготели друг к другу, и их сдержанность и отчуждение друг от друга происходило именно от этого чувства взаимного притяжения, ими ранее не понятого.

Отношение товарищей было для них немыслимо, так как оно не только не удовлетворяло их сердечных влечений, но даже при попытках подобного сближения оба они ощущали какую-то тоже непонятную для них неловкость, доходящую до сердечной боли.

Им порознь случайной шуткой открыла глаза на их отношения Ольга Ивановна.

- Вы так смотрите друг на друга, - сказала она, - что будто смерть друг в друга влюблены и даже сами себе боитесь сознаться в этом, - сказала она им во время одной из прогулок.

Надежда Корнильевна и Федор Осипович оба как-то инстинктивно взглянули друг на друга и оба покраснели.

- Браво, браво, угадала! - захлопала в ладоши Хлебникова, следившая за впечатлением, которое произведут на ее товарищей ее слова.

- Какие ты говоришь глупости! - с дрожью в голосе, после некоторой паузы, заметила Алфимова.

Неволин промолчал.

Прогулка продолжалась, но уже встречающиеся взгляды Надежды Корнильевны и Федора Осиповича без слов говорили о их взаимной любви.

Им вдруг стало легче на сердце, они открыли его друг другу, хотя Алфимова была права, сказав отцу, что они ни разу не говорили о любви.

Они поняли друг друга без слов, да слова им были и не нужны.

В год смерти матери Надежды Корнильевны, когда стало известно, что она с братом переезжает к отцу в Петербург, Федор Осипович в одно из посещений дома Алфимовых сказал, что он подал прошение о переводе в одну из петербургских больниц.

- И это скоро может устроиться? - спросила Надежда Корнильевна.

Ее не поразило решение молодого доктора, прекрасно поставившего себя в московской больнице и даже приобревшего в первопрестольной столице довольно порядочную практику.

Она, видимо, заранее была твердо уверена в том, что Федор Осипович будет там, где будет она.

Разве могли они жить в разных городах?

Она покидает Москву не по своей воле, значит, он должен следовать за ней.

После переезда в Петербург Федор Осипович сохранил отношения с молодыми Алфимовыми и бывал в доме Корнилия Потаповича в качестве товарища и приятеля Ивана Корнильевича.

О нежных чувствах между "поповым сыном", как называл Неволина старик Алфимов, и Надеждой Корнилий Потапович только догадывался, не придавая им особого значения, и только лишь при возникшем в его уме проекте брака между его дочерью и графом Вельским стал иногда косо поглядывать на молодых людей.

Старик стал присматриваться к этим отношениям, и результатом этого наблюдения было то, что молодой доктор уехал на продолжительное время за границу.

Это было сделано с присущим Корнилию Потаповичу умением.

Об этом умении устраивать дела, как и о необычайной аккуратности и знании людей Алфимовым ходило по Петербургу много рассказов и анекдотов.

Один из них был очень характерен.

Молодой, богатый представитель великосветского Петербурга, находясь временно в затруднительных обстоятельствах, обратился к Корнилию Потаповичу с просьбой ссудить ему под вексель пять тысяч рублей.

Алфимов согласился и назначил день выдачи денег у себя на дому.

Молодой человек приехал в назначенный час, привез вексель и передал его Корнилию Потаповичу в обмен на пять пачек радужных.

Получив деньги, он небрежно, не считая, сунул их в карман.

- Позвольте, - заметил ему Алфимов, держа вексель в руках, - я, кажется, ошибся в счете, позвольте мне пересмотреть пачки.

Тот предусмотрительно выгрузил их из своих карманов.

Корнилий Потапович взял их, тщательно пересчитал и, открыл стоявший у письменного стола несгораемый шкаф, спокойно положил их обратно в него и запер.

Молодой человек с удивлением смотрел на своего кредитора.

- Извольте обратно ваш вексель... - голосом, в котором слышались стальные ноты, сказал Корнилий Потапович, - денег я вам дать не могу.

- Почему же? - дрожащим голосом, с широко открытыми глазами, спросил молодой человек.

- Тот, кто не считает получаемые деньги, не может заслуживать доверия.

- Вы шутите...

- Нет, я говорю совершенно серьезно... Я не могу вести дело с человеком, которого можно обмануть. Я убежден, что он тоже может обмануть.

- Милостивый государь!

- Я не сказал вам лично ничего обидного - это моя мысль вообще.

И никакие просьбы не помогли.

Денег Алфимов из несгораемого шкафа не вынул.

Молодой человек уехал без денег и, конечно, в первое время был страшно взбешен на "петербургского Шейлока", как даже прозвал Корнилия Потаповича, и рассказывал этот случай своим приятелям с пеной у рта.

Вскоре, впрочем, когда время безденежья прошло, он стал признаваться, что Алфимов дал ему хороший жизненный урок.

Таков был Корнилий Потапович - не человек, а кремень.

Кремнем он был и в достижении намеченной цели. Он никогда не действовал лицом к лицу, а умел всегда заставить другого исполнить его волю.

Ему надо было, чтобы Неволин уехал из Петербурга, и он уехал.

Случилось это таким образом.

В один прекрасный день младший ординатор был неожиданно вызван к своему главному начальнику, заслуженному профессору, знаменитости медицинского мира, власть имущей особе.

Знаменитый доктор предложил ему сопровождать за границу одну из его пациенток.

- Я выбрал вас потому, что полагаюсь на ваши знания, на то, что вы сумеете последовать моим советам.

Эти слова в устах знаменитости были высшею похвалою молодому врачу.

Федор Осипович почтительно поклонился.

Польщенное самолюбие не допустило даже появиться в его уме мысли, откуда знаменитость, видевшая его в первый раз в жизни, получила сведение о его знаниях.

Условия оказались блестящими, особенно в положении Неволина, практика которого в новом городе шла более, чем туго, и ему приходилось перебиваться на скудное ординаторское жалованье.

- Место останется за вами, содержание сохранится, ваша поездка будет считаться командировкой... Вы даже получите прогоны и подъемные... - продолжала рисовать "особа" картину его будущего благополучия.

Отказаться было немыслимо. При исполнении желания "его высокопревосходительства" карьера была обеспечена, при отказе она окончательно рушилась в Петербурге, а может быть, и повсюду.

"Разлука с Надей, но эта жертва для нее, для будущего... Положим, она богата, но деньги не все, положение мужа также имеет не малое значение..."

Все это пронеслось в голове Неволина.

- Долгое время, ваше высокопревосходительство, продолжится эта моя миссия? - спросил он дрогнувшим голосом.

- Не менее года, а быть может, и более, - с чуть заметной улыбкой ответила особа. - Впрочем, это будет зависеть от обстоятельств, от хода болезни, вы сами понимаете...

Федор Осипович снова поклонился.

- Через неделю вы можете ехать, а сегодня в шесть часов будьте у меня, я вас сам отвезу и представлю больной... Ваши бумаги будут готовы в конторе больницы на этих днях.

"Особа" кивнула головой в знак того, что аудиенция кончена. Федор Осипович встал и откланялся. "Особа" подала ему руку.

Неволин спускался по роскошно устланной ковром лестнице квартиры "особы" в каком-то угаре. Горечь предстоящей разлуки с Надей стушевывалась открывающейся перед ним светлой будущностью в случае удачного выполнения поручения "знаменитости".

Какие широкие, и научные, и жизненные, горизонты открывались перед ним! Положение, известность, обширная практика, уважение, почет - все это являлось равным миллиону, обладательницей которого была Надежда Корнильевна Алфимова, и который не радовал, а скорее смущал любящее сердце идеалиста Федора Осиповича.

Ему казалось, что этот миллион является пропастью, отделяющей его, бедняка-труженика, от богатой невесты.

Он нашел теперь возможность выстроить собственными руками, при улыбнувшейся ему судьбе, мост через эту пропасть.

Знакомство с больной, важной барыней, состоялось, бумаги были действительно готовы с почти невероятною для канцелярий быстротою, и Неволин зашел к Алфимовым сообщить об отъезде и проститься.

- Рад, очень рад, - потирая руки, сказал Корнилий Потапович, и даже, что за последнее время почти не случалось, оставил молодого доктора обедать, а сам уехал с визитами.

- Счастливец, - сказал Иван Корнильевич. - Мне давно очень хочется за границу. Но отец не пускает, в конторе так много дел...

Он сделал кислую улыбку при воспоминании об этих делах.

Надежда Корнильевна была деланно весела. Видно было, что известие об отъезде Неволина произвело на нее сильное впечатление.

Улучив несколько минут и оставшись вдвоем с молодой девушкой, Неволин объяснил ей невозможность отказаться от предложенной поездки, свои виды на нее, свои планы на будущее и снова, хотя между ними не было сказано ни слова о любви, о браке. Она поняла, что он это делает для нее, что они связаны навеки, а он понял, что понят ею.

- Могу я писать вам?

- Да... Нет...

- Как же это понять, да или нет? Я думал, что мы будем переписываться...

- Я буду писать...

- А мне нельзя?..

- Нет... Пишите, но не на мое имя...

- На чье же?

- Адресуйте Наташе... Наталье Ивановне Моничевой... Она мне очень предана.

Молодая девушка покраснела.

Это согласие было равносильно признанию.

Он поклонился и нежно поцеловал ее руку.

В это время вошел Иван Корнильевич, бывший дома, и tete-a-tete был разрушен.

Вернувшийся к обеду, Корнилий Потапович был очень весел и смеялся, что случалось с ним не часто.

За обедом он велел подать шампанского и предложил тост за здоровье отъезжающего друга и за его благополучное и успешное путешествие.

Доверчивый Федор Осипович искренно благодарил старика за любовь и ласку, не подозревая, что тот празднует счастливо удавшееся удаление препятствия к браку его дочери с графом Вельским.

IX

МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

Каждое утро у жены коммерции советника Селезнева - Екатерины Николаевны - собиралось небольшое дамское общество, состоявшее из дам высшего круга, с которым и хозяйка была связана по своему рождению как княжна Холмина.

Род князей Холминых обеднел, и дочь последнего, некогда богатого отпрыска этого рода, вышла замуж за богатого купца Аркадия Семеновича Селезнева, несколько утешенная выхлопотанным ее родственниками молодому коммерсанту чином коммерции советника.

Богатство мужа давало Екатерине Николаевне возможность заседать в качестве желанного члена и щедрой благотворительницы в разных благотворительных дамских комитетах и таким образом продолжать связи с "обществом", как она называла высший круг.

Дом свой она поставила тоже на аристократическую ногу, и швейцар в их доме - особняке по Фурштадтской улице - был одет в какую-то фантастическую ливрею.

Дамы охотно собирались на чашку чая к радушной хозяйке, великодушно, как она выражалась, принесшей в жертву свой княжеский герб возможности делать добро ближним при помощи средств своего мужа.

- Притом, этот брак по любви... - замечали защитницы неравного брака княжны Холминой, - а любовь извиняет все.

Аркадий Семенович был действительно без ума влюблен в Екатерину Николаевну, не только когда она была невестой, но и первые годы после свадьбы, и этим дал возможность молодой властной женщине совершенно забрать себя в руки.

Екатерина Николаевна тоже по-своему любила мужа, но считала, что принесенная ею жертва в виде герба - она забывала о получаемых ею широких средствах к жизни - обязывала его к полнейшему повиновению ей, пожертвовавшей для него родовыми традициями.

С годами Аркадий Семенович, добрейший, честнейший и умный чиновник, привык глядеть на все глазами своей жены, там где она этого хотела и находила нужным.

Милая беседа дам, состоявшая из сплетен и пересудов, была в полном разгаре, когда лакей доложил о приезде докторши Ястребовой с молодой барышней.

- Проси обеих! - сказала Екатерина Николаевна. - Это новая компаньонка, которую мне рекомендует наша постоянная докторша... - пояснила она, обращаясь к дамам. - Люба доставляет мне много хлопот.

- В каком отношении? - полюбопытствовали дамы.

- У нее вкусы относительно выбора мужа такие странные, плебейские! - с презрительной улыбкой сказала хозяйка. - Конечно, она унаследовала их не от меня. Ей уже многие делали предложения, граф Вельский, например.

- Молодой?

- Нет, отец...

- А... И что же Люба?

- Упрямится... А партия прекрасная...

- О, да, конечно, и притом он еще очень бодр...

- Еще бы, граф Василий Сергеевич совсем молодец, но тут вмешался некий Неелов, мы ему уже отказали, но это не привело ни к чему... Он разгоняет всех других женихов... Он говорит, что убьет всякого, кто решится жениться на Любе...

На лицах дам выразился ужас.

- Он распространяет это через своих друзей, сам оставаясь весьма корректным относительно нашего дома, в котором и после отказа продолжает изредка бывать как товарищ Сергея, так что мы бессильны принять против него какие-либо меры.

- А ваша дочь его любит?..

- Не думаю, она встретила наш отказ равнодушно... Она, кажется, еще никого не любит... Единственно, кто мне внушает опасения, это один молодой адвокат, Долинский, но и он теперь почти у нас не бывает.

- Ах, Долинский! О нем говорит весь Петербург после защиты Алферова как о талантливом адвокате.

- Он самый...

- Боже, как можно снизойти до такого выбора! - воскликнула одна из дам.

- Но, говорят, он очень достойный человек и очень умный, - осмелилась заметить другая дама.

- Достойный, умный!.. Что все это значит?.. Он беден.

- Для адвоката это вопрос короткого времени...

Вошла Зиновия Николаевна с Елизаветой Петровной Дубянской. Все взоры с любопытством обратились на них.

- Очень рада, дорогая Зиновия Николаевна, вас видеть. Представьте мне вашу протеже.

Ястребова назвала имя, отчество и фамилию Дубянской. Екатерина Николаевна попросила обеих сесть и стала подробно расспрашивать Дубянскую обо всех обстоятельствах ее жизни. По-видимому, она осталась довольна ее ответами.

- Вы мне очень нравитесь, m-lle Дубянская. Ваши взгляды на жизнь, на обязанности детей так сходятся с моими, что от вас вполне будет зависеть как можно долее остаться в нашем доме.

- Благодарю вас за ваши слова, я обещаю исполнять свои обязанности так, чтобы вы остались довольны мною.

В то время, когда этот разговор происходил в гостиной, Аркадий Семенович Селезнев сидел в столовой на качалке и читал газету.

- Здравствуй, папа, - тихо сказала Любовь Аркадьевна, проходя мимо.

- Люба, ты куда спешишь? Разве так здороваются с отцом? Подойди, поцелуй меня, моя девочка.

Молодая девушка молча повиновалась.

- Что с тобой, моя дорогая? - продолжал он. - Я с некоторых пор замечаю, что ты что-то скрываешь. Будь откровенна, дитя мое, я люблю тебя и всегда рад тебе помочь.

Он обнял ее и посадил на колени, нежно лаская ее белокурую головку.

- Я понимаю, что ты скрываешь от матери, которая не одобряет твоих симпатий. Она и теперь осудила бы тебя за то, что ты сидишь у меня на коленях. Ну, да ничего. Ты для меня то же любимое дитя, которое десять-двенадцать лет тому назад я носил на руках. Но тогда твое сердце принадлежало только мне, а теперь...

Она с мольбой подняла на него свои темно-голубые, полные слез глаза и, кажется, готова была признаться во всем, если бы в эту минуту не вошла Ястребова с Елизаветой Петровной. Аркадий Семенович спустил дочь с колен и поспешил навстречу вошедшим.

- Я пришла представить вам и вашей дочери Елизавету Петровну Дубянскую, - сказала Зиновия Николаевна. - Дай Бог, чтобы она нашла в вашем доме защиту и сочувствие, в которых она так нуждается, со своей же стороны она постарается заслужить вашу общую любовь исполнением своих обязанностей.

Аркадий Семенович без всяких церемоний протянул руку молодой девушке и ласково сказал:

- Я уже вас знаю по слухам... Читал ваш процесс. Как я глубоко сочувствую вам... Насколько будет возможно, постараемся, чтобы у нас было вам хорошо. Но, Зиновия Николаевна, каков наш Долинский? Этот процесс сделал сразу ему имя.

- Да, действительно, он говорил очень хорошо и основательно изучил дело. Я ему устроила на днях еще одно очень громкое дело.

- Вы?!

- Да, я...

- Каким образом?

- Он будет защищать Савина!

- Это того претендента на болгарский престол? Но неужели и его оправдают?

- По тем делам, в которых его обвиняют здесь, в России, его должны оправдать. Он в них неповинен.

- Да, несомненно, это будет громкое дело.

- Только по имени подсудимого.

- А вы почем знаете?

- Я сирота и росла и воспитывалась в доме его родителей.

- А... Говорят, он красив?

- Очень.

- Ну, исполать (Хвала, слава, спасибо.) вам, что заботитесь о нашем Сергее Павловиче, он друг моего сына, друг нашего дома, а мое желание, чтобы он стал еще ближе.

При этих словах он любовно посмотрел на дочь, ясно давая понять, на что он намекает.

Елизавета Петровна поняла, что будет в этом доме между двух огней: чего не желала жена, то было желанием мужа.

Насколько дружелюбно встретил новую компаньонку своей дочери Селезнев, настолько холодно отнеслась к ней Любовь Аркадьевна.

"Это чтобы следить за мной, - неслось в ее головке. - Боже, они сами меня толкают на тот шаг, которого требует Владимир и на который я все еще не решаюсь".

Она воспользовалась первым удобным случаем, чтобы уйти.

В коридоре горничная сунула ей в руку записку.

Войдя к себе в комнату, Любовь Аркадьевна развернула ее.

"Сегодня в три часа жду тебя на Литейной. Маша проводит тебя и подождет твоего возвращения. Сегодня или никогда!

Владимир".

Любовь Аркадьевна машинально взглянула на часы, стоявшие на камине в ее будуаре, отделанном с причудливою роскошью.

Часы показывали два.

Еще целый час на размышление: идти или не идти на это первое свидание, которого он домогается уже столько времени. Молодая девушка опустилась на кушетку и задумалась.

Через час, однако, когда ее мать беседовала с новою компаньонкою об обязанностях последней относительно Любови Аркадьевны, она незаметно оделась и в сопровождении горничной вышла из дому.

На углу Литейной и Фурштадтской стояла карета с опущенными шторами, а по тротуару ходил нервной походкой ожидающего - Неелов.

X

ПАДЕНИЕ

- Пришла, пришла, дорогая, милая... - страстным шепотом произнес Владимир Игнатьевич, приблизившись к Любовь Аркадьевне и бросив выразительный взгляд на Машу.

Та быстро перебежала улицу и скрылась. Селезнева и Неелов остались одни.

- А Маша, где же Маша? - торопливо стала озираться молодая девушка, в первый раз в жизни оставшаяся на улице без провожатого.

- Маша будет здесь, на этом самом месте, через два часа, дорогая моя.

- Через два часа? Зачем?.. - упавшим голосом спросила Любовь Аркадьевна.

- Разве тебе не приятно провести их со мной?

- С тобой, где...

- Поверь, что там, где нас никто не увидит и где ты будешь в безопасности, под моей защитой. Ты не веришь мне? Тогда вернись домой, я сам провожу тебя и прощусь... навсегда.

- Владимир!..

- Недоверие доказывает, что ты меня не любишь. А недоверие к будущему мужу доказывает, что ты его не уважаешь.

- Владимир!

- Вот карета. Позволь мне тебя посадить в нее. Этим ты докажешь.

Любовь Аркадьевна бросила испуганный взгляд на экипаж, опущенные зеленые шторы которого придавали ему таинственный и, как ей казалось, мрачный вид.

- Но если отец и мать узнают, что я обманываю их, они проклянут меня.

- О, милая моя, наивная девочка. Их проклятие не продолжится долго. Через месяц, не более, я устрою все, мы с тобой бежим и обвенчаемся под Петербургом. Когда все будет кончено, поверь мне, они простят нас и благословят. Мы будем счастливы. Поедем.

- Но зачем теперь, Владимир? Лучше потом... - пробовала возражать молодая девушка.

- Так-то ты любишь меня. Ты не хочешь воспользоваться удобным случаем провести со мной наедине какой-нибудь час. С завтрашнего дня ты будешь вечно конвоируема компаньонкой, которая не будет обладать добрым сердцем Маши. Если не хочешь, то иди домой и, повторяю, прощай навсегда.

- Маша будет ждать меня здесь? Я вернусь домой вместе с ней? - вместо ответа спросила, после некоторого колебания, молодая девушка.

- Ну конечно, все условлено и предусмотрено.

Он подал ей руку.

Она как-то машинально оперлась на нее, дошла до экипажа и позволила себя посадить в него.

Неелов с торжествующей улыбкой на губах вскочил за нею, и крикнув кучеру "пошел", захлопнул дверцу.

Карета катилась по Литейной, и свернув по Симеоновскому переулку, проехала Симеоновский мост, часть Караванной, Большую Итальянскую, выехала на Невский проспект. Быстро домчавшись до Большой Морской, и проехав часть этой улицы, повернула на Гороховую и остановилась у второго подъезда налево.

Этот, хотя громадный, но невзрачный дом на Гороховой улице известен всему жуирующему Петербургу. Большая его часть занята "гнездышками любви", в которые и из которых днем и ночью впархивают и выпархивают парочки воркующих голубков.

Более или менее изящно отделанные, смотря по стоимости, апартаменты этого приюта петербургского, далеко, впрочем, не платонического флирта, хранят в своих стенах много страниц скандальной хроники не только полусветского, но и великосветского Петербурга.

Дом имеет множество входов и выходов, и ревнивые мужья и жены, как и строгие отцы и матери, и чересчур наблюдательные братцы положительно могут потеряться в этом лабиринте коридоров и переходов, среди этих безмолвных стен, за которыми происходят интересующие их романы.

Прислуга этого приюта нема, как и эти стены, и долголетней практикой приобрела особый нюх относительно намерений посетителей или посетительниц.

Неелов выскочил первый из кареты, осмотрелся зорко по сторонам, и, подав руку Любовь Аркадьевне, помог ей выйти из экипажа.

На лице молодой девушки лежало уже выражение какой-то немой покорности судьбе.

Карета отъехала.

Неелов и его спутница быстро вошли в подъезд, и, поднявшись на второй этаж, прошли по маленькому, узкому коридору и остановились перед запертою дверью.

Кругом не было ни души.

Неелов вынул из кармана ключ, отпер и отворил дверь.

Она очутилась в комфортабельно убранной комнате, через дверь которой была видна другая, меньших размеров.

Он запер дверь на ключ изнутри.

Западня закрылась.

Птичка была поймана.

Любовь Аркадьевна робко остановилась невдалеке от двери и машинально окинула взором помещение.

Мягкий, пушистый, хотя в некоторых местах повытертый ковер покрывал пол этой довольно обширной, но казавшейся уютной, ввиду множества мебели, комнаты.

Мебель состояла из мягких, обитых тоже не первой свежести, но, видно, тщательно сохраняемой шелковой материей темно-синего цвета, дивана, кресел, стульев, chaise longue и преддиванного стола, покрытого бархатною скатертью.

Над диваном было большое овальное зеркало в золоченой раме, в такой же раме огромное трюмо стояло в широком простенке между двумя окнами и тяжелыми темно-синими драпи и спущенными густыми тюлевыми занавесками, от которых в комнате стоял какой-то странный полусвет.

На стенах, оклееных дорогими темно-синими с золотом обоями, висели, кроме того, картины.

Любовь Аркадьевна бросила было взгляд на одну из этих картин, но тотчас же отвернулась.

Ей бросилась в глаза группа голых тел.

Что-то невольно кольнуло ее в сердце.

Бросилась молодой девушке в глаза также странность зеркал. Они все были испещрены какими-то надписями.

"Зачем, почему?.." - мелькнуло как-то непроизвольно в ее уме, но вопрос этот так и остался без ответа.

Из двери за тяжелой открытой портьерой, ведшей в следующую комнату, виднелся туалетный столик с овальным зеркалом, тоже в золоченой раме.

Наблюдения эти, однако, прервал Неелов. Он снял с нее верхнее платье, бережно взял за талию и повел к кушетке.

Она в каком-то полузабытьи опустилась на нее. Он сел рядом.

Казалось, в эту минуту он искренно любил ее. Страстно обняв молодую девушку, он шептал:

- Наконец мы с тобой одни... О, как я люблю тебя, теперь больше, чем когда-либо, потому что тебя силой хотят отнять у меня.

- Это правда?.. - тихо сказала она.

- И ты можешь это спрашивать!

- Да ведь ты сам говорил, что любил многих, а другие говорят о тебе...

Она остановилась.

- Я и не скрываю моих прежних похождений, но клянусь тебе, ты одна заставила меня понять, что в любви есть что-то высшее, святое!.. Ты должна быть моею, хотя бы все силы небесные и адские восстали против меня.

- Боже, как мне хотелось наслаждаться полным счастьем с тобою!

- И будем.

- Бог знает.

- Скажи, что ты "моя"... Докажи мне это... У меня будет все готово к побегу и к венцу через несколько дней.

- Ах, Владимир... Я не могу.

- Ну, значит, ты не любишь меня... Если бы ты любила так горячо, так искренно, как я, ты не задумывалась бы... А, понимаю... Моя бедность...

- Замолчи! - вскрикнула она, падая в его объятия.

- Так я умру с. тобою!.. - воскликнул Неелов, целуя ее в полуоткрытые губы.

- Ах, Владимир, - шепнула она, - я брошусь к ногам отца, вымолю его благословление, а затем, вдали от света, мы будем наслаждаться счастьем, которое дает любовь.

Взором, казалось ей, полным любви и блаженства, смотрел он на нее, пока она говорила, затем склонился к ней так, что дыхание его коснулось ее волос, глаза его впились в ее глаза.

Постепенно лицо его склонялось все ниже и ниже, и наконец их губы замерли в долгом горячем поцелуе.

В полубессознательном состоянии лежала Любовь Аркадьевна на груди любимого человека.

Но прошедшее и будущее для нее уже не существовали, она жила только блаженством настоящего мгновения.

Как перышко, взял он ее на руки и понес в следующую комнату.

Портьера тихо опустилась.

Опустим и мы завесу над нашим рассказом.

Через два часа у дверей кареты, приехавшей обратно на угол Литейного и Фурштадтской улицы, действительно, как из земли выросла Маша и с вышедшей из кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась на постель и залилась слезами.

В тот же вечер Елизавета Петровна, войдя в ее комнату, была поражена ее видом.

- Что с вами, вы больны?

- Ничуть.

- Пойдемте заниматься музыкой.

- Я не расположена.

Лубянской после такого холодного приема ничего не осталось, как пройти в гостиную, где она застала Екатерину Николаевну.

- Что делает Люба?.. - спросила последняя.

- Я звала ее поиграть в четыре руки, но она отказалась. Мне кажется, что она не совсем здорова.

- Так пошлите за доктором.

- Не нужно. Мне лучше. Если вы не раздумали, пойдемте играть... - сказала внезапно вошедшая молодая девушка.

- Но ты, на самом деле, страшно бледна... - сказала Селезнева.

- Маленькая головная боль, теперь уже проходит... - отвечала дочь.

Дни потекли за днями.

Из общих знакомых в доме Селезневых Елизавета Петровна дружески сошлась с Иваном Корнильевичем Алфимовым, приятелем Сергея Аркадьевича Селезнева, который чрезвычайно симпатично с первого же раза стал относиться к компаньонке его сестры.

Что касается до последней, то она продолжала держаться на стороже относительно приставленной к ней "шпионки", как она мысленно называла Дубянскую.

Бывали, впрочем, минуты, когда Любовь Аркадьевна старалась побороть в себе это предубеждение против Елизаветы Петровны.

С интересом и сочувствием слушала она рассказ молодой девушки о смерти ее отца.

Когда она упомянула фамилию Неелова, Селезнева заметила что знает одного Неелова, который делал ей предложение.

- Владимир Николаевич?

- Да.

- Это он самый.

- Вероятно тот, так как я знаю, что он дружит с графом Стоцким.

- Конечно, он... И он делал вам предложение?

- Да, он любит меня, но папа отказал ему.

- И слава Богу... Вы избегли большой опасности.

- Почему?

- Вы не знаете, как страсть к игре губит человека, а он игрок. Он сделал бы вас на всю жизнь несчастной. Он испорченный, дурной человек, даже ваша любовь не исправила бы его.

"Она подучена моим отцом", - мелькнуло в уме Любовь Аркадьевны.

- Вы были бы сто раз счастливее, если бы вышли за человека, который вас не любит, но уважает, даже если бы он был некрасив и немолод.

"Она подразумевает графа Вельского, - подумала молодая девушка. - Значит, она все же орудие в руках моей матери... - О, милый Владимир! - работала далее ее пристрастная мысль. - Мы окружены врагами. Тебя хотят оклеветать, унизить в моих глазах, дорогой мой. Да, я буду недостойна твоей любви, если когда-либо усомнюсь в тебе".

И снова она отдалялась от Елизаветы Петровны и снова уходила в самою себя.

Бывали случаи, когда горничная Маша по приказанию барышни запирала ее на ключ в ее комнате и не давала этот ключ Дубянской.

Чтобы не делать истории, Елизавета Петровна не доводила этого до сведения Екатерины Николаевны, очень хорошо понимая как свое положение, так и положение Любовь Аркадьевны.

XI

В ЦЕПЯХ ПРОШЛОГО

Среди известной нашим читателям компании, состоявшей из графа Стоцкого, Неелова, барона Гемпеля и графа Вельского, появилось новое лицо, Григорий Александрович Кирхоф.

Он был представлен графом Сигизмундом Владиславовичем, не стеснялся в деньгах, вел большую игру и принимал с охотой участие в кутежах, пикниках, обедах и ужинах, в подписке и подарках актрисам и танцовщицам.

Этого было достаточно, чтобы ставшая за последнее время довольно невзыскательной петербургская "золотая", или, правильнее, "золоченая", молодежь приняла его в свой круг, из которого он даже попал в некоторые дома столичной, как родовой, так и финансовой аристократии.

Кто он был, откуда явился в столицу, какие имеет средства к жизни? - все эти вопросы, которыми не задается наше современное общество при встрече с незнакомцем, если он элегантно одет, имеет внушительный вид и обладает всегда полным бумажником. Последние условия всецело подходили к Григорию Александровичу, и прием его в среду людей, считающих друг друга, а в особенности, самих себя порядочными, состоялся беспрепятственно.

В момент появления его в петербургском обществе трудно было установить его тождество с лицом, являвшимся к полковнице Усовой и ведшим с графом Стоцким довольно, если припомнит читатель, странный разговор.

С того времени он возмужал, раздобрел и приобрел вид настоящего барина; костюм от лучшего портного также сделал свое дело, и никто бы, даже сама полковница Капитолина Андреевна, видевшая его хотя один раз, но чрезвычайно памятливая на лица, не узнала бы в нем Григория Кирова, изменившего свою фамилию лишь несколько на немецкий лад.

Мы застаем его в его комфортабельно убранной холостой квартирке на Малой Конюшенной, в уютном кабинете, за интимной беседой с графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким.

- Довольно мне быть твоим рабом, - говорил граф, - еще одна подобная записка, и я разорву эти адские цепи - чего бы мне это ни стоило.

- Это тебе будет стоить каторги, мой друг,.. - со смехом заметил Григорий Александрович.

- Как знать, не было бы тебе хуже, чем мне... Подделыватель фальшивых ассигнаций, шулер, вор!..

- А ты разве не то же самое, что и я, но вдобавок еще убийца.

Последнее слово Кирхоф - мы так и будем называть его - произнес пониженным шепотом.

- Убийца! - повторил граф. - Докажи.

- Изволь, если хочешь, я покажу тебе некоторые вещественные доказательства.

Граф Стоцкий побледнел.

Григорий Атександрович между тем продолжал деловым, равнодушным тоном.

- Если бы не твоя угроза отделаться от меня во что бы то ни стало, я промолчал бы, но теперь я хочу доказать тебе, что ты ничто иное, как игрушка в моих руках, которую я могу уничтожить, когда она надоест мне, или не будет мне нужна! Твоя тайна в моих руках. Интересно тебе знать, насколько я проник в нее?

- Никто ничего не может знать про меня... - задыхаясь, проговорил граф Стоцкий.

- Ты думаешь? - улыбнулся Кирхоф. - Так слушай, что я расскажу тебе... Старик Подгурский был очень богат, но, собственно говоря, не имел никаких прав на свое состояние. Он женился на одной русской, у которой был ребенок, но не ее, а какой-то знатной дамы, которая обязалась выдать ей огромную сумму на воспитание... Ради этих-то денег Подгурский на ней и женился.

- Какое мне дело до всего этого... Через тебя же я познакомился с ним десять лет тому назад, когда он уже был вдовцом.

- Подожди, не торопись... Слушай дальше... У Подгурского была сестра, которую соблазнил один польский магнат, граф Владислав Стоцкий, ты теперь начинаешь понимать, что дело касается немного и тебя?

Сигизмунд Владиславович был бледен, как полотно.

Григорий Александрович заметил это и с презрительной улыбкой продолжал:

- Подгурский запретил сестре показываться на глаза... Около этого времени вспыхнуло польское восстание. Граф Владислав Стоцкий принял в нем деятельное участие, за что был сослан в Сибирь, а имущество его конфисковано. Сын его от первого брака еще ребенком остался в Варшаве у родственников, а после ссылки отца, когда вырос и возмужал, уехал в Англию, сделавшись эмигрантом. Сестра Подгурского осталась нищей, но брат не сжалился над нею. Между тем спустя много лет граф Владислав Стоцкий был помилован, и ему была возвращена значительная часть его состояния. Вернувшись на родину, он стал разыскивать свою возлюбленную и, не найдя ее, написал завещание, по которому все свое состояние завещал ей и своему сыну Сигизмунду поровну, если же она умерла, то ее сыну, если и сын его Сигизмунд окажется умершим, то сестра Подгурского и ее ребенок делались единственными наследниками. Душеприказчиком он выбрал Подгурского, поручив ему все свое состояние. Сделав это распоряжение, старый граф вскоре умер.

- А тот - Сигизмунд?

- Не торопись, милый друг. Ты должен видеть, что я знаю больше, чем те газеты, которые десять лет тому назад извещали об убийстве известного подделывателя кредитных билетов и шулера Станислава Ядзовского. Сестра Подгурского и не подозревала о наследстве и ходила со своим сыном из дома в дом, прося подаяние. А Подгурский на ее деньги строил в Москве дома. Однажды от голода и холода она умерла на пороге одного из этих домов, где он жил. В старике проснулась совесть, он взял мальчика, не говоря ему, однако, о наследстве. Должно быть, мальчишка был негодяй, потому что убежал из дома своего дяди, чему тот от души был рад.

Он остановился, чтобы перевести дух.

- Дальше, дальше... - задыхаясь прошептал Сигизмунд Владиславович.

- Изволь, дальше, чтобы не томить тебя, я сделаю скачек и перейду прямо ко времени нашего бегства. Наша фабрика процветала под Петербургом, как ты знаешь, не долго... Благодаря неосторожности одного из сообщников, все было открыто... Я должен был бежать, а также и ты, мой друг.

- Это мне известно, ты хотел рассказать о молодом графе Стоцком.

- Он совершенно случайно узнал, что его состояние у Подгурского в Москве, и написал ему, что приедет к нему по разным обстоятельствам тайно, чтобы взять часть своего наследства.

- Я помню, - отдался воспоминаниям и граф Стоцкий, - это было в то время, когда мы бежали и остановились в Москве, где я по твоей протекции нашел пристанище в доме Подгурского. Он тогда говорил, что Бог знает что дал бы, чтобы кто-нибудь убрал с его дороги молодого поляка.

- И мой молодой друг понял его, - прибавил Григорий Александрович.

- Это ложь! Я не причастен к этому делу!

- Ты думаешь, меня легко обмануть? А доказательства, о которых я говорил тебе...

- Я его не убивал.

- Выслушай и потом отрицай.

Кирхоф пронизывающим взглядом смотрел прямо в лицо своего собеседника. Тот молчал.

- Молодой человек не явился ни в тот день, ни после. На другой день, когда его ожидали, я прочитал в газетах, что в Сокольничьей роще, недалеко от роскошной дачи Подгурского, нашли убитым разыскиваемого петербургской полицией преступника Станислава Ядзовского... Я пошел посмотреть на труп моего друга Пальто, сюртук, бумаги - все было твое, кроме лица. Я ничего не сказал, решив, что для тебя же лучше, если тебя сочтут умершим. Каким образом очутилось твое платье и бумаги на убитом?

- То и другое было у меня украдено.

- Старая песня острожников! Но вот что важно: молодой граф не являлся больше к Подгурскому за наследством, а все бумаги прощенного впоследствии правительством Сигизмунда Стоцкого у тебя.

- Все это могло бы иметь значение, если бы было доказано что убит не первый встречный, а граф Сигизмунд Стоцкий.

- Совершенно справедливо, но слушай дальше... За границей я познакомился с Николаем Герасимовичем Савиным, который затем наделал столько шуму в Европе и который теперь сидит здесь в доме предварительного заключения. У него в Париже была прекрасная квартира и в кабинете множество портретов. Один из них, красивого молодого человека лет двадцати, заинтересовал меня и я спросил его кто это?

- Это мой старый друг, я с ним сошелся еще в Варшаве, затем он уехал в Англию, но там в бытность мою я не мог его разыскать. Его звали...

- Как ты думаешь, чье имя он назвал? - спросил Григорий Александрович, наслаждаясь смущением и испугом графа Стоцкого.

- Графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого, - продолжал он после некоторой паузы. - Я упросил Савина позволить мне переснять этот портрет под предлогом, что он очень похож на моего покойного брата, который не снимался при жизни, и получил разрешение. Хочешь, я покажу тебе его?

С этими словами он направился к бюро.

Граф Сигизмунд Владиславович, все лицо которого исказилось от злобы, готов был в эту минуту кинуться на своего смертельного врага и задушить его.

- Не надо, не надо... верю... - прохрипел граф.

Кирхоф вернулся на место и подозрительно посмотрел на Стоцкого.

Прежде чем продолжать дальше беседу, он взял стакан вина, стоявший перед ним, но поднеся его к губам, поставил обратно на стол и позвонил.

- Вылей это вино и дай новый стакан. Только не пей его... - приказал он лакею.

- Ты боишься яду? - спросил граф Сигизмунд Владиславович с худо скрытой злобой. - На этот раз ты напрасно опасался, но если ты меня вынудишь...

- Дурак! - возразил Григорий Александрович. - Разве ты меня не знаешь. Или ты думаешь, что я, зная, что ты ради своего спасения можешь стать убийцей, буду ждать от тебя пощады? Я осторожнее тебя. Все, что я рассказал тебе, я написал, запечатал в конверт и передал верному человеку. В случае, если я умру насильственною смертью, этот конверт будет передан в руки правосудия, если же своею - будет уничтожен.

Граф Сигизмунд был окончательно уничтожен. Он действительно оказывался игрушкой в руках своего бывшего сообщника и друга.

- Я вижу, что улики против меня, - сказал он, - но повторяю тебе, не я убил его.

- Ха, ха, ха! Однако, ты очень храбро отпираешься.

- Я нашел его в роще уже мертвым и действительно переменил его одежду на мою и взял бумаги.

- Но кто же поверит этой сказке?

Сигизмунд Владиславович молчал. Наконец, после долгой паузы он сказал:

- Признаю, что я вполне в твоей власти, но предупреждаю, если ты уже слишком затянешь петлю, в которую я попал, я предпочту умереть, чем влачить эти тяжелые цепи прошлого. Чего ты от меня хочешь? Ты живешь, ничего не делая и ничем не рискуя, - а я? Я ежеминутно должен дрожать, чтобы не попасться. Мне грозит ежеминутно тюрьма, Сибирь. Подумай об этом и сжалься. А ты требуешь от меня все больше и больше.

- Я нахожу, что с некоторых пор ты заленился, и я нарочно призвал тебя, чтобы посоветовать тебе действовать энергичнее.

- Да разве я могу что-нибудь сделать, когда граф Вельский под влиянием жены стал избегать нашего общества, и я боюсь настаивать, чтобы не лишиться его совершенно.

- Его? Не ее ли? - с насмешкою заметил Кирхоф.

- А если бы и так, - строго и дерзко ответил граф Стоцкий. - Тебе все равно, откуда я беру для тебя деньги... Они будут.

С этими словами он простился со своим сообщником-властелином и вышел.

XII

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ

Григорий Александрович Кирхоф был прав, заметив, что графу Стоцкому не желательно потерять не "его", а "ее", то есть не графа Петра Васильевича Вельского, а графиню Надежду Корнильевну.

Последняя стала графиней недавно.

Медовый месяц молодых только что подходил к концу.

О выдающейся по роскоши и блеску свадьбе молодого графа Вельского с дочерью банкира Надеждой Корнильевной Алфимовой продолжал еще говорить великосветский Петербург.

Молодые после венца не последовали установившейся моде отправляться в путешествие, а напротив, по окончании венчания в церкви пажеского корпуса, начавшегося в семь часов вечера, широко распахнули двери своего великолепного двухэтажного дома-особняка на Сергиевской, убранство которого, с великолепным зимним садом, освещенным, как и весь дом, причудливыми электрическими лампочками, напоминало страницу из сказок Шехерезады.

Многолюдный бал, роскошный буфет с серебряными боченками шампанского, окруженными серебряными миниатюрными, сделанными в русском вкусе ковшами, залы, переполненные тропическими растениями в цвету, букеты цветов, привезенных прямо из Ниццы, раздававшиеся в виде сюрприза дамам, великолепный оркестр и даже вначале концертное отделение с выдающимися петербургскими артистами - все делало этот праздник исключительным даже для избалованного в этом отношении Петербурга и долго не могло заставить забыть о нем присутствующих.

Все было весело и оживленно, и лишь небольшим облачком этого светлого пира являлось личико новобрачной, подернутое дымкой грусти.

Мы говорим небольшим, потому что большинство присутствовавших объясняло это выражение лица Надежды Корнильевны понятным смущением невесты в день свадьбы.

Немногие угадывали, какую приносило это молодое существо жертву клятве, данной ею у постели ее умирающей матери.

К числу этих немногих принадлежали знакомые нам Масловы, Ястребовы и граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий...

Последний, впрочем, знал только одно, что Надежда Корнильевна не любит своего мужа и обвенчалась с ним по принуждению отца.

На этом он строил свои планы.

Предприняв вместе с Матильдой Руга, тоже присутствовавшей на балу и даже исполнявшей два номера в концертном отделении, поход на состояние графа Вельского, стараясь для этого излечить графа Петра Васильевича от любви к Надежде Корнильевне, онтпонял, что сам и незаметно для самого себя влюбился в Алфимову с тою роковою последней вспышкою страсти пожившего и уже немолодого человека, которая туманит ум и может заставить человека решиться на все, включая и преступление.

Холодность Надежды Корнильевны, скажем более, почти брезгливость относительно его, не уменьшали этой страсти, не уязвляли даже его самолюбия, чрезвычайно чувствительного в других случаях, но напротив, все более и более, все сильнее и сильнее тянули его к молодой девушке, будущей графине Вельской.

Он зачастую забывал свой главный план относительно капиталов графа, и любовь последнего к невесте возбуждала в Сигизмунде Владиславовиче не опасение за будущее, а ревнивое чувство настоящего.

Граф Стоцкий бесился, стыдился самого себя за такое мальчишеское увлечение, а между тем ничего не мог поделать с собою.

Еще не видя Надежду Корнильевну, он давал себе слово не поддаваться ее обаянию, здраво рассуждая, что из этого чувства не может быть ничего, кроме его собственного унижения и даже, быть может, несчастия, но при первом свидании с предметом своей любви все эти рассуждения разбивались в прах и он снова страдал, мучился и старался безуспешно вызвать в ней хотя малейшее к себе расположение.

Это состояние его сердца в связи с постоянным "дамокловым мечом", висевшим над ним в виде Григория Александровича Кирхофа, делали его жизнь, пожалуй, не лучше избегаемой им каторги.

Недаром он, выйдя из квартиры бывшего своего сообщника после описанной нами беседы с ним и садясь в щегольскую коляску, подумал: "Опять та же каторга!"

Прохожие, видя изящно одетого, солидного барина, удобно развалившегося на подушках шикарного экипажа, думали, вероятно: "Вот счастливец". Если бы они знали, что на душе этого счастливца и многих ему подобных, катающихся на рысаках по улицам Петербурга, целый ад мук и тревог, они не пожелали бы ни этой одежды, ни этого экипажа злому своему лиходею.

- На Сергиевскую! - крикнул граф Сигизмунд Владиславович кучеру.

Тот, ловко подобрав вожжи, тронул лошадей.

Они помчались крупной рысью.

Графиня Надежда Корнильевна Вельская сидела с работой в руках в угловой гостиной, когда по ковру вдруг раздались чуть слышные шаги.

Она подняла голову.

Перед нею стоял граф Стоцкий.

- Вашего супруга нет дома, графиня?

- Вам, вероятно, это уже сообщили слуги, - ответила она с презрительной холодностью.

- Да, графиня, но непреоборимое желание увидеть вас одну и сказать вам все то, что я перечувствовал с тех пор, как увидел вас впервые, придало мне смелость явиться сюда. Вы несчастны, графиня, - продолжал он, садясь возле нее и как бы не замечая, что она смотрит на него строго и вопросительно. - Вы не любите вашего мужа и ломаете себя, чтобы казаться любящей женой.

- Милостивый государь, какое право вы имеете говорить мне все это?

- Право глубокого и искреннего чувства.

- Вы - друг моего мужа.

- Ваш муж не достоин вас.

- Чего же вы, наконец, хотите?.. - воскликнула она, гневно вставая с кресла.

- Ваш муж сегодня вечером приглашен к князю Инкову, там будет большая игра... Позвольте мне явиться сюда, - начал он, тоже вставая с кресла.

- Презренный, низкий человек, - смерила его с головы до ног пылающим взглядом оскорбленной женщины графиня. - Я сегодня же все расскажу моему мужу...

- Если вам угодно... Только посмотрим, кому из нас он больше поверит... Кроме того, графиня, предупреждаю вас, будет время - и оно уже недалеко - что я потребую от вас того, о чем прошу сегодня, как милости. Ваш муж проиграл все свое состояние... Ваше богатство и даже богатство вашего отца не покроют его долгов...

- Здравствуй, Сигизмунд... - раздался сзади него голос вошедшего графа Вельского.

- Здравствуй! - ничуть не смущаясь, сказал граф Стоцкий, в то время как графиня быстро вышла из гостиной. - Что ты сегодня такой сияющий?

- Еще бы... Чуть не первый раз в жизни выиграл...

- Да что ты... Днем?

- На бирже, друг, на бирже... Десять тысяч рублей... Сегодня они мне пригодятся у Инкова.

- Господи, как я рад!.. - казалось, с неподдельною искренностью воскликнул Сигизмунд Владиславович, с чувством пожимая руку графа Петра Васильевича.

- О, Сигизмунд, друг, как ты, стоит миллионы!

- Надеюсь, что ты имел случай убедиться в моей преданности. А впрочем, клевета может разъединить даже таких друзей... - меланхолически добавил он.

- Клевета. Да кто же станет клеветать мне на тебя?..

- Мало ли кто... Например, я знаю, что жена твоя ненавидит меня... Я все боюсь, что именно она внушит тебе недоверие ко мне. Женщины гораздо умнее и сильнее нас нравственно. Она и сегодня так оскорбила меня своим приемом, что я решил не бывать у тебя в доме.

- Полно, Сигизмунд, у женщин всегда есть свои неискоренямые предубеждения. Жена считает тебя моим соблазнителем... Но не лишаться же мне ради этого твоей дружбы.

- Я всегда останусь твоим другом. Но эти постоянные наущения против меня...

- Ну, этому никогда не бывать, что бы она ни выдумывала, - проговорил граф Вельский.

- Благодарю, благодарю тебя, мой друг! - с чувством пожал Сигизмунд Владиславович руку графа Петра Васильевича, - А теперь скажу, зачем я к тебе приехал... Я тоже собираюсь к князю Инкову, вчера получил приглашение и, знаешь, быть между этими людьми и...

- Не иметь денег? Тебе нужно?..

- Да, хоть несколько сотен рублей.

- И отлично, бери половину того, что у меня есть. Станем играть пополам - и выигрыш, и проигрыш общие.

- Отлично... По рукам... Славный ты товарищ.

- Пойдем в кабинет...

Оба друга вышли из гостиной.

Графиня между тем отправилась из гостиной к себе в будуар, где и сидела в немом отчаянии.

"Боже, Боже, - думала она, - чего только не насмотрелась и не наслушалась я за короткое время моего замужества! Мне никогда не думалось, что на свете может быть что-нибудь подобное!.. Но лишь бы мне удалось спасти его!"

Дверь будуара беззвучно отворилась, и горничная доложила, что приехала Ольга Ивановна Хлебникова.

Подруга графини вскоре после проведенного вечера у полковницы Усовой уехала в Отрадное к своим родителям, и несмотря на просьбы Надежды Корнильевны, не была отпущена ими на ее свадьбу.

Иван Александрович сам написал Алфимовым почтительное письмо, в котором уведомлял, что его дочь нездорова и не может пуститься в дорогу.

Будущая графиня была неутешна и каждый день писала письма своей подруге, в которых просила, как только она поправится, приехать погостить к ней, так как она положительно умирает от тоски по ней.

Хлебниковы, видя такую настойчивость, и думая, что с женитьбою молодого графа опасность для Оли миновала, и кроме того, получив сведения, что молодая графиня ведет затворницкую жизнь, решились наконец отправить дочь в Петербург.

- Оля, милая Оля! - бросилась графиня навстречу почтительно остановившейся у двери молодой девушки. - Да что с тобой, разве я все не та же, как и была в Москве и в нашем Дорогом Отрадном?

- Я глубоко тронута, графиня, что вы еще не забыли...

- Что за "вы"? Для тебя я та же Надя...

- Я думаю, что ты очень счастлива, Надя... - после некоторой паузы сказала Хлебникова, садясь по приглашению графини с ней рядом на маленький диванчик. - Я ведь знала, что раньше ты не хотела выходить за него, но теперь, когда ты его узнала ближе - ты, конечно, его любишь...

- Нет, Оля! Я многое знала и предчувствовала моим сердцем, но действительность оказалась хуже предчувствий.

- Значит, ты его не любишь?

- Тебе я могу сказать правду - нет...

- Несчастный, бедный! Да за что же?.. Он молод, хорош, богат...

- Одного нет - чистого сердца... И молод, и хорош, и знатен, и богат, но все это я бы отдала за то, чтобы сердце у него было чистое...

"Да, она говорит правду... - неслось в голове Ольги Ивановны. - Она его не любит... Мне следует его утешить, хотя дав ему ту дружбу, о которой он меня просил".

- Я просила тебя приехать так настойчиво потому, что мне страшно тяжело, - продолжала между тем Надежда Корнильевна с порывом безнадежной тоски. - Я ведь совершенно, совершенно одинока. Исполни мою просьбу, Оля, останься навсегда со мною. Ты будешь поддерживать, ободрять меня...

- Я останусь у тебя, Надя, с радостью, очень долго, сколько ты захочешь, если против этого не будут иметь ничего мои родители и, наконец, твой муж...

- О, он ни в чем мне не отказывает, а твоим родителям я напишу письмо, которое их тронет.

В это время в будуар вошел граф Петр Васильевич.

XIII

ДРУЖБА ИЛИ ЛЮБОВЬ?

Ольга Ивановна Хлебникова, хотя была, как мы знаем, почтительная и любящая дочь, но в этом почтении и любви к родителям не было того рабского подчинения, которое подчас вырабатывается в детях, содержимых, выражаясь "по-московски", в ежовых рукавицах.

Единственная дочь у отца и матери, она была, конечно, кумиром своих родителей и ничего, кроме ласк и выражения самой нежной любви, от них не видала.

Добрая и честная по натуре, она не испортилась баловством отца и матери, не сделалась ни своевольной, ни капризной, но живя одна, почти без подруг, если не считать единственную Надю Алфимову, девушку без всякого характера, мягкую, как воск, "святую", как прозвали ее в институте, выработала в себе силу воли и характер, и подчинить ее чужой воле, если эта последняя не была основана на разумных и ей понятных причинах, было трудно даже для отца и матери.

Таким образом, если бы Ольга Ивановна пожелала бы присутствовать на свадьбе Нади Алфимовой и графа Петра Вельского, она была бы на ней, так как нездоровье было только предлогом вежливого письма ее отца к дочери своего хозяина, предлогом, выставленным с разрешения самой Ольги Ивановны.

Молодая девушка сама дошла до решения не быть на свадьбе и даже совсем не ездить более в Петербург. Это решение согласовалось с желанием ее родителей, которым она, однако, его не высказывала, а лишь последовала данному ими совету.

Какие же причины руководили молодой девушкой для такого разрыва с другом своего детства и с человеком, которому она дала слово быть другом - графом Вельским, ставшим мужем ее подруги?

Надо заметить, что после на первых порах так возмутившего Ольгу Ивановну почти насильственного увода ее с вечера полковницы Усовой ее дядей и перерыва разговора молодой девушки с графом Петром Васильевичем на самом интересном месте, она много передумала об этом происшествии.

Конечно, ни дядя, ни тетка не объяснили ей, чего они опасались от дальнейшего пребывания ее в доме полковницы Капитолины Андреевны и чему так обрадовались, что не опоздали увезти ее оттуда.

Она дошла до этого своим собственным умом.

Восстановив в своей памяти всю обстановку квартиры Усовой, общество, которое она там встретила, особенно дамское, вспомнив некоторые брошенные вскользь фразы и слова ее новой подруги Софьи Антоновны, она поняла, что попала, действительно, в такое место, где не следует быть порядочной, уважающей себя девушке, и внутренне была глубоко благодарна дяде за то, что он увез ее оттуда.

Вывод этот подтверждался тем, что Софья Антоновна после эпизода на вечере Усовой не появлялась более у Костиных.

Она канула, как в воду.

Образ графа Петра Васильевича Вельского восставал между тем в уме молодой девушки в таких соблазнительных красках, которые она считала не гармонирующими с ее дружбой с его будущей женой.

Вопрос, почему граф очутился в обществе лиц с сомнительной репутацией, разрешен был молодой девушкой легко и просто: "Он несчастен, не любим девушкой, которую любит, и на которой женится... Он ищет забвения... Ему это нельзя ставить в вину..."

Так всегда рассуждает женщина, когда хочет оправдать мужчину.

Что граф "несчастен" - это в глазах Ольги Ивановны Хлебниковой доказывал его разговор с ней.

Она припомнила все сказанное им, интонацию его голоса; и слова его, как тогда, так и теперь, находили отклик в ее сердце.

Она с ужасом даже додумалась, что ею руководит не одна жалость к нему как к человеку вообще, и поймала себя на ревнивом чувстве к Наде Алфимовой: ей стало казаться, что она могла бы вернее сделать графа Вельского счастливым мужем, чем эта "святая".

В первый раз она сама, даже мысленно, назвала свою подругу этим насмешливым институтским прозвищем.

Она чувствовала, повторяем, что готова полюбить жениха, а через несколько дней мужа своего единственного друга детства.

Она понимала, что о присутствии ее и графа Вельского на вечере у полковницы Усовой нельзя рассказывать Наде Алфимовой, ни теперь, когда она его невеста, ни тогда, когда она сделается женой графа.

Значит, она не может быть уже совершенно искренней и откровенной, как прежде, со своей подругой.

Между ней и графом Петром Васильевичем, таким образом, является случайно связующая их тайна, и тайна серьезная, так как данное ею ему слово быть его другом, "ангелом-хранителем", как он выразился, налагало на нее известные по отношению к нему обязанности.

Может ли она их выполнить, не рискуя спокойствием своим и своей подруги.

Под первым впечатлением нахлынувших на нее опасений она ответила на этот вопрос отрицательно.

"Надо уйти от них подальше, надо с ними более не встречаться Наши дороги разные... Пусть каждый идет по своей..."

С этим решением она и уехала в Отрадное, вскоре после полученного оттуда известия, что Корнилий Потапович с сыном и дочерью выехали в Петербург. "Так как, говорят, скоро состоится свадьба", - прибавлял в письме ее отец.

Всем этим первоначальным настроением духа молодой девушки объясняется ее решение не присутствовать на свадьбе Алфимовой и не возвращаться в Петербург, решение, так согласовавшееся с заветными затаенными мечтами ее родителей.

После первых дней радостной встречи с отцом и матерью, когда были исчерпаны все привезенные дочерью петербургские новости, исключая, конечно, уличного знакомства с Софьей Антоновной и неудачного вечера у полковницы Усовой, словом, когда домашняя жизнь в селе Отрадном вошла в свою колею и Ольга Ивановна волей-неволей оставалась часто наедине сама с собою, на прогулке в саду и в лесу, мысль ее заработала с усиленной энергией, вращаясь, конечно, на интересовавших ее лицах: Наде Алфимовой и графе Вельском.

Несмотря на получение частых писем от первой, в которых сперва невеста графа, а затем графиня горько жаловалась на свое одиночество и настойчиво звала к себе свою дорогую подругу. Ольга Ивановна не могла думать о своей бывшей товарке по институту без какого-то для нее самой непонятного озлобления.

Ей казалось в ее предубеждении, что и нежные письма графини Вельской поддельны и искусственны.

"Просто хочет, чтобы я присутствовала при ее светских триумфах, при ее дебюте в качестве графини... У... святая!" - думала Ольга Ивановна Хлебникова и сама сердилась на себя за такие дурные мысли, но не могла от них отвязаться.

"Нет, не поеду, ни за что не поеду я туда!" - решала она уже, по крайней мере, в сотый раз, как бы сама себя убеждая быть твердой в раз принятом решении.

Это-то повторение себе самой намеченной программы действий уже одно доказывало, что ей очень хотелось найти случай, предлог, но непременно серьезный, чтобы изменить эту программу.

Человек всегда найдет то, чего он сильно желает.

Так было и с Ольгой Ивановной.

"А что он?" - начала она себе задавать вопрос.

Под этим "он" подразумевался граф Петр Васильевич Вельский.

"Несчастный! :- продолжала работать мысль молодой девушки. - Красавец, молодой, знатный, богатый, любящий и не любимый... Разве эта "святая" поймет его, оценит, исправит, он с нею погибнет так же, как и без нее. Надо сильное чувство, чтобы вернуть его на настоящий путь, чтобы направить его способности и его состояние на полезную деятельность... Женщина должна всецело подчинить его, подчинить для его же пользы... А разве графиня Надежда такая женщина?.. Святая..."

И снова злобное чувство против подруги волной захлестывало молодую девушку.

В этих рассуждениях о графе снова сквозила мысль, в которой Ольга Ивановна не призналась бы даже самой себе.

Она именно такая жена, какая нужна графу, в ней нашел бы он и подчинившее его сильное чувство, и сильную волю, направившую бы его на все хорошее и отвлекшую бы от всего дурного.

О, как бы она хотела быть его женой!.. Но там уже все совершилось, все кончено, другая женщина владеет им, а, следовательно, не может дать ему того счастья, которого он так стоит и которого он так жаждет.

Раз заработавшая в таком направлении мысль привела вскоре к отмене решения никогда не возвращаться в Петербург.

Письма графини при этом были настойчивее и настойчивее... Она звала ее.

"Сама зовет!.. А он-то как будет рад... Это судьба", - решила Ольга Ивановна и, переговорив с родителями, которые тоже были тронуты последними письмами графини Надежды Корнильевны, Уехала в Петербург.

Злобное чувство к бывшей подруге не покидало ее до самого порога ее будуара, чем и объясняется ее почти официальное приветствие графини...

Но неподдельная радость молодой женщины растопила ледяную кору, окружившую было сердце Хлебниковой в Отрадном относительно своего друга детства.

- Я только что просила Олю остаться у нас навсегда, - сказала графиня мужу, когда тот с нескрываемой радостью поздоровался с приезжей.

- Я был бы за это беспредельно благодарен.

- Да, да, она стала бы добрым гением нашего дома.

- Ты, кажется, воображаешь, что этот дом населен злыми духами? - проговорил граф Петр Васильеывич, хмурясь. - Я знаю, что друзей моих ты ненавидишь, но прошу не проявлять этого хоть им в глаза.

- Да пойми же, что ты братаешься с людьми, которые тебя недостойны.

- Прошу тебя не оскорблять моих друзей, я их знал раньше и лучше, чем ты...

- Но у меня есть доказательства... Например, граф Стоцкий...

- А, я так и знал! Только не трудись клеветать на него. Я знаю, ты его ненавидишь.

- Даже больше! Я глубоко презираю его. Он оскорбил меня. Он дошел в своей наглости до того, что объяснился мне в любви.

Граф громко расхохотался.

- Стоцкий и любовное объяснение. Да это так же возможно, как и падение неба на землю.

- Следовательно, ты даже не намерен вступиться за меня?

- Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя, Надя, но и тебя я прошу не оскорблять моих друзей... Я приказываю, чтобы графа Сигизмунда принимали в этом доме всегда - здесь я или нет... Больше мне нечего сказать тебе, - сказал граф и вышел.

- Он несется к погибели очертя голову! - простонала графиня.

"О, если мне удалось бы разъяснить недоразумение, разъединяющее эти два сердца!" - думала Ольга Ивановна.

XIV

В КОНТОРЕ

В банкирской конторе "Корнилий Алфимов с сыном", занимавшей роскошное помещение на Невском проспекте, шла оживленная работа.

Человек двадцать служащих исполняли свои сложные обязанности с быстротой и точностью машины.

В те дни, когда сам Корнилий Потапович не мог по тем или другим обстоятельствам бывать в конторе, его замещал сын Иван Корнильевич.

Это был симпатичный белокурый молодой человек с лицом, на котором еще не исчезли следы юношеского румянца, и лишь некоторая синева около добродушных глаз, выражением своим напоминающих глаза его сестры, указывала, что яд Петербурга успел уже всосаться в недавно еще девственную натуру скромного москвича.

Он сидел в кабинете отца за письменным столом, заваленным кипами бумаг и счетов, но все его внимание было сосредоточено на личных счетах.

Он просматривал их с видимой мучительной тревогой.

- Двадцать тысяч рублей! - прошептал он. - Да где же я их возьму! Проклятая игра! О, с какой радостью отказался бы я от нее. Но ведь мне необходимо добыть денег... а другого способа нет... Отец... Но как сказать ему о таком проигрыше... Он ни за что не выдаст мне даже моих денег... или же предложит выделиться и идти от него, куда я хочу, с проклятием матери за спиною... Он неумолим... Тронуть капитал для него хуже смерти... А я дал клятву матушке... Хотел выручить граф Сигизмунд, но и он что-то не появляется... Как тут быть?..

И он опять принимался нервно пересчитывать на бумаге роковые для него цифры.

Несчастный молодой человек представлял из себя новую жертву "теплой компании" графа Стоцкого, Неелова и барона Гемпеля.

Познакомившись с ними через графа Вельского, он был введен в круг "золоченой молодежи" Петербурга и петербургские притоны, подобные салону полковницы Усовой.

На почти не тронутого жизнью юношу одуряющая атмосфера этих притонов и отдельных кабинетов произвела действие угара.

Вино, карты и женщины - эти три исторические силы падения человека - сделали свое дело и направили молодого человека на тот путь, где один лишний шаг зачастую отделяет честного человека от преступника.

Первый стакан вина, выпитый далеко не с охотой, а больше из молодечества, и не показавшийся даже вкусным, ведет за собой второй, тяжесть головы вначале, производя неприятное впечатление, с течением даже весьма короткого времени становится обычной и даже необходимой для отвлечения от нее мрачных мыслей, порождаемых еще не совсем заглохнувшей совестью.

Первый выигрыш - это получение денег без малейшего труда, среди хохота, смеха и веселья - побуждает стремиться ко второму. Проигрыш не пугает, а, напротив, усиливает желание выиграть, чтобы отыграться.

Кутила и игрок готов.

Изученный поцелуй заморской или доморощенной "жрицы любви", искусный до "артистического шедевра", подделанный под настоящее страстное лобзание, заставляет усиленно биться молодое сердце и ключем кипеть молодую кровь. Аромат духов и женского тела мутит ум и парализует волю.

Развратник готов.

К чести Ивана Корнильевича надо сказать, что по последнему пути он сделал еще очень слабые шаги.

Его сердце еще не было испорчено, и женщина не была еще сведена им с "пьедестала юношеского поклонения" на уровень хорошо приготовленного, приправленного заморскими пряностями лакомого блюда.

Усилия его друзей разбивались об "идеализм" Ивана Корнильевича, давшего графу Стоцкому и другим обильную пищу для насмешек над "чистым мальчиком", как прозвали молодого Алфимова в кругу петербургских "хлыщей".

Обычные посетительницы квартиры Капитолины Андреевны не имели успеха относительно "сына банкира", несмотря на приложенные с их стороны старания.

Это озаботило графа Стоцкого, и по совещанию с полковницей Усовой было решено приготовить для Ивана Корнильевича другую приманку, сообразно его "московским вкусам", как выразился граф Сигизмунд Владиславович.

Этой приманкой послужила некая Клавдия Васильевна Дроздова - молодая шестнадцатилетняя девушка, с личиком херувима, миниатюрная и гибкая, "одна мечта", как определила ее полковница.

Она жила со своей матерью на Васильевском острове в бедной квартирке и перебивалась работой портнихи.

Отца она никогда не знала, да о нем и не было упомянуто в ее метрическом свидетельстве, а ее мать была из тех падших женщин, не потерявших вместе с нравственностью благоразумия и сумевших скопить себе деньжонки на черный день, которыми и перебивалась вместе с маленьким заработком дочери, принужденная с летами оставить свое занятие "любовью", как она сама выражалась.

Переговоры с Марфой (когда-то Мартой) Спиридоновной, так звали мать Клавдии, были не трудны.

Капитолина Андреевна была понята с первых же слов, а несколько сотенных бумажек придали ее речам крайнюю убедительность, и Клавдия Васильевна стала постоянной гостьей салона полковницы Усовой.

Одевалась она скромно, но мило, на средства той же полковницы, да и шикарный наряд дисгармонировал бы со всей ее простенькой до наивности внешностью.

Она принадлежала еще к числу тех жизненных блюд, для которых гарнир является излишним.

Приманка оказалась действенною. Иван Корнильевич увлекся и проводил очень часто с Клодиной, как звали девушку у полковницы, целые часы в одном из будуаров.

Эти свидания не отражались на внешности молодой девушки, искренно привязавшейся к молодому человеку, что приводило графа Стоцкого и других к убеждению, что "чистый мальчик" разводит в будуаре "кисель на розовой воде".

Это не касалось Капитолины Андреевны, которой было безразлично, чем занимаются ее гости, оставаясь tete-a-tete, тем более, что Иван Корнильевич исправно и щедро давал ей деньги на нужды "маленькой Клодины" и ее матери.

Больше половины их застревало, конечно, в карманах полковницы.

За последнее время, впрочем, другое чувство начало вытеснять из сердца Алфимова увлечение "маленькой Клодиной".

Вся эта жизнь и привела Ивана Корнильевича к роковому раздумью над счетом его долгов, в котором мы застаем его в кабинете банкирской конторы.

В дверь кабинета постучались.

- Войдите! - крикнул молодой Алфимов. Дверь отворилась, и вошел граф Стоцкий.

- Ну, что? - поднялся с тревогой с места Иван Корнильевич.

- Все прекрасно... Векселя согласились переписать на три месяца, но потом никакой пощады.

- Даст Бог, выиграю... Когда будете играть опять?

- Сегодня... Будет граф Вельский... Он продал одно из имений, доставшихся ему от матери.

- Кто купил?

- Неелов.

- Неелов! Да откуда же у него деньги!.. Говорят, дела его плохи.

- Вероятно, выиграл... - отвечал Сигизмунд Владиславович, пожимая плечами.

- Вот счастливец!.. Если бы и мне так! Ведь покуда векселя не уплачены, мне более не откроют кредита. Не знаешь ли ты, у кого бы занять?

- Мудрено! Мог бы Вельский дать, да он сам в тисках, да еще задумал купить дачу.

- Черт возьми!.. А ведь сегодня вечером мне так необходимы деньги.

- Да отчего ты не потребуешь от отца из своих? - сказал между тем граф.

- Что ты, что ты... Он не даст...

- Да как же он смеет?

- Я дал клятву у постели моей умирающей матери не выходить из его повиновения... Она пригрозила мне загробным проклятием.

- Какой вздор...

- Нет, лучше об этом перестань говорить... Ты не поймешь меня.

- Еще бы... - усмехнулся Сигизмунд Владиславович.

- Нет, не говори...

- Да я молчу.

- А деньги мне все-таки сегодня нужны.

- Да и не сегодня только... Ты забыл за последнее время "маленькую Клодину", Капитолина Андреевна просила тебе напомнить.

- Ах, какая это скучная история... Мне, признаться, с ней с некоторого времени тяжело... Она не такая девушка, о какой я мечтал.

- Ага, тебя притягивает другой магнит.

- Нет, Сигизмунд, не то... Я говорю правду... Действительно, у меня раскрылись глаза на мой идеал только при встрече с Елизаветой Петровной Дубянской... Вот идеальная девушка... При ней всегда страшно, вдруг она глянет в мою душу и сразу узнает ее темные тайны... Я и решил навсегда покончить с Клавдией Васильевной... Она мне нравится, но любить ее я не могу... Я люблю...

- Дубянскую?

- Да, ее... Но это, увы, мое несчастье. Она не полюбит меня.

- Почему же?

- Потому что, мне кажется, она любит.

- Кого... Сергея?

- Нет... Я, впрочем, высказываю только предположения. Мне кажется, что Сиротинина.

- Вашего кассира?

- Да...

- Ну, это конкурент не опасный, сын банкира всегда будет иметь перевес над кассиром в сердце современной девушки.

- В том-то и сила, что она не такая... Не современная.

- Оставь, все они на один покрой... Но где же она познакомилась с Дмитрием Павловичем?

- Она жила до поступления к Селезневым у его матери, которая была дружна с матерью Елизаветы Петровны.

- А... Но как же быть с Клодиной?.. Она, кажется, не на шутку привязалась к тебе, и разрыв может гибельно отразиться на ее здоровье... Девушки ее комплекции легко впадают в чахотку от неудавшейся любви... Ты, конечно, ее обнадеживал?

Иван Корнильевич потупил глаза и после некоторой паузы произнес:

- Если так, то я способен на все жертвы... Я женюсь на ней, хотя бы от этого рушилось все счастье моей жизни.

- Жениться - это уже слишком, но обеспечить надо... Тем более, что она в таком положении.

- Что-о-о? - вскрикнул Алфимов.

- Мне вчера сообщила об этом Капитолина Андреевна, прося тебе напомнить о Клодине.

- В таком случае, она солгала тебе... Клянусь тебе, что до такой близости я не доходил!

- Странно, удивительно.

- Клянусь тебе жизнью!

- Однако... Зачем же Усовой лгать?

- В таком случае, она... Я имею полное право не иметь с нею более дела!

- Гм! Но ведь она станет громко кричать, что ты отец ее ребенка, и все поверят ей, благодаря тому, что ты часто бывал с ней вдвоем... Наконец, она обратится к твоему отцу и потребует или платы за молчание, или брака.

- Это возмутительно!

- Что делать. Разве тебе кто поверит, если ты будешь уверять, что просиживал с ней часами с глазу на глаз, но только платонически любовался ею... Все будут хохотать над тобой.

Молодой человек опустил голову.

Сигизмунд Владиславович наблюдал за ним с выражением Мефистофеля. Он понимал, что Алфимов всецело в его руках.

- Что же делать? - растерянно спросил он.

- Давай мне две тысячи рублей и предоставь устроить это дело. Даю тебе слово, что ты никогда более об ней не услышишь.

- Голубчик, устрой... Видеть я ее не могу... Я ее презираю...

- Говорю, устрою... Давай деньги.

- Ах, да, деньги.

Иван Корнильевич растерянно взглянул на счета, но затем вдруг сразу как будто успокоился.

Граф Стоцкий наблюдал за ним глазами хищного зверя.

- Ну, делать нечего... Сегодня вечером я дам тебе две тысячи.

- Хорошо, так до вечера... - произнес Сигизмунд Владиславович и вышел из кабинета.

XV

ПЕРВЫЙ ШАГ

Горькое чувство овладело Иваном Корнильевичем, когда он остался один.

Девушка, которую все же, как ему казалось, он любил, к которой относился с предупредительной нежностью и не решался сделать решительного шага, не проверив силы и продолжительности своего чувства, которое и оказалось на самом деле мимолетным, так нагло обманула его!

"Я принужден теперь сделаться вором, - неслось далее в голове Алфимова. - Дорого приходится расплачиваться за любовь. И кто знает, сколько еще новых безобразий поведет это за собой? Дурные дела тем и ужасны, что ведут за собою всегда еще много дурных дел. Это-то и составляет их проклятие".

В это время в дверь постучались, и в кабинет вошел кассир конторы Дмитрий Павлович Сиротинин.

Последний был молодой человек лет двадцати семи, шатен, с выразительным и даже красивым лицом и с прямо смотревшими на собеседника светлыми, честными глазами.

Одет он чисто и аккуратно, но без малейшей претензии на франтовство.

Он был единственный сын Анны Александровны Сиротининой, подруги покойной матери Елизаветы Петровны Дубянской.

В квартире этой-то Сиротининой, на Гагаринской улице мы впервые и познакомились с молодой девушкой.

Мать чуть не молилась на сына, который платил ей восторженным обожанием.

С Елизаветой Петровной Дмитрий Павлович был другом раннего детства, затем они расстались и встретились лишь по приезде Дубянской в Петербург.

Окончив одним из первых курс в коммерческом училище, Дмитрий Павлович поступил на службу в государственный банк, где обратил на себя внимание начальника исполнительностью и аккуратностью и был самим директором рекомендован Корнилию Потаповичу Алфимову для его банкирской конторы.

Старик Алфимов скоро и сам оценил Сиротинина, и несколько исполненных им прекрасно иногородних поручений и освободившееся в конторе место кассира привели к тому, что Корнилий Потапович назначил на это место Дмитрия Павловича.

Мать и сын жили очень скромно, и последний тщательно копил деньги из своего довольно хорошего жалованья, чтобы купить дачку в Лесном, о чем мечтала Анна Александровна как о "своем уголке".

Ко дню нашего рассказа сумма в две тысячи рублей, первый взнос за дачу, продававшуюся в рассрочку, была готова, и Дмитрий Павлович хотел именно в этот день обрадовать мать этим известием.

Было еще, кроме матери, существо, которое любило его.

Иван Корнильевич не ошибся - это была Елизавета Петровна Дубянская.

Она успела за несколько месяцев совместной жизни в квартире его матери оценить душевные качества Дмитрия Павловича, и он являлся первым мужчиной, затронувшим в ее сердце теплое чувство любви - именно то чувство, которое живет годами, а не вспыхивает и угасает, как страсть.

Сиротинин со своей стороны хотя и не задавал себе вопроса об отношении своем к жилице своей матери и подруге своих детских игр, но чувствовал к Елизавете Петровне какое-то, казалось ему, родственное влечение, и в особенности оно ясно определилось для него с момента отъезда Елизаветы Петровны из их дома.

Разлука - лучший оселок чувств.

- Что вам угодно, Дмитрий Павлович? - спросил у вошедшего Иван Корнильевич.

- Шесть часов. Потрудитесь принять кассу.

- Хорошо, я сейчас иду...

Обыкновенно Иван Корнильевич быстро, почти механически пересчитывал кредитки и записывал свертки золота и векселя, но сегодня он беспрестанно путал и по нескольку раз проверял одни, и те же пачки.

- Дмитрий Павлович, - сказал он наконец, - дайте-ка мне вексельную книгу.

- Вексельную книгу? - с удивлением спросил Сиротинин. - Она заперта вместе с другими книгами, а тот, кто ее ведет, уже ушел...

- Тогда копировальную...

Дмитрий Павлович ушел исполнить приказание, и в ту же минуту несколько пачек с сотенными кредитными билетами исчезли в боковом кармане Ивана Корнильевича.

Несчастный весь дрожал от волнения.

- Вот копировально-вексельная книга, - проговорил Дмитрий Павлович, входя в помещение кассы.

- Благодарю вас. Но я навел уже справку по записям... Потрудитесь принять кассовую и мемориал. Я уже внес все к себе.

Он нерешительно взял шляпу и прибавил:

- Я, вероятно, опоздаю завтра, а могут случиться большие платежи.

- Так я велю дисконтировать их в банке, - сказал Сиротинин.

- Нет, лучше возьмите ключ.

- Это против правил, Иван Корнильевич, - заметил Дмитрий Павлович, - ключ от кассы может только оставаться у главы фирмы.

- С вами, Дмитрий Павлович, об этом не может быть и разговора. Мой отец верит вам безусловно. Возьмите ключ.

- Если вы так непременно хотите...

Сиротинин взял ключ, а Иван Корнильевич распрощался и уехал.

"Ну, этому до отца далеко, - грустно думал Дмитрий Павлович. - Тот никогда не сделал бы ничего подобного, хотя бы из принципа. Да и на меня падает теперь большая ответственность..."

Он запер кассу и вышел с веселым сознанием человека, который честно исполнил свои обязанности.

Мысли его обратились на приобретаемую дачку.

"Как мама обрадуется, узнав, что дачка наша... Вот глупое сердце, как оно прыгает от радости даже теперь... Мама, дорогая, славная мама... О чьей же мне радости заботиться, если не о твоей..."

В то время, когда Дмитрий Павлович с ключом от кассы банкирской конторы в кармане и со светлыми мечтами в голове возвращался к себе домой на Гагаринскую, его мать сидела в простенькой гостиной своей маленькой квартирки с желанной гостьей, которую она упросила остаться пообедать "чем Бог послал".

Гостьей этой была Елизавета Петровна Дубянская.

Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала рассказ своей "любимицы", как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и дочерью - с другой.

Все сочувствие старушки было на стороне дочери - Любовь Аркадьевны Селезневой.

Происходило это потому, что Анна Александровна, сама дочь богатых родителей, впоследствии разорившихся, вышла замуж вопреки их воли, увозом.

Ее саму хотели отдать замуж за пожилого, богатого, но нелюбимого ею человека, и она вспомнила теперь все перенесенное тогда ее девическим сердцем и понимала теперь, что должна чувствовать молодая Селезнева.

- И такую молоденькую, да хорошенькую, - видела я ее тут раза два у Алфимовых, - хотят выдать за такую развалину, как граф Василий Сергеевич Вельский, - соболезнующим тоном сказала Анна Александровна.

- Но Неелов хуже... Он игрок...

- И, милочка, женится - переменится.

- Игрок не может исправиться.

- Это вы говорите по предубеждению... Может, он был сам завлечен этим Алферовым.

- Послушайте, что о нем говорят в Петербурге.

- На чужой роток не накинешь платок... Про моего покойничка Павла Павловича тоже не весть что говорили. Однако прожила я с ним двадцать четыре года душа в душу... Царство ему небесное.

Старушка истово перекрестилась, и добрые глаза ее, переведенные на икону, заслезились.

- Нет, нет, чует мое сердце, что эта любовь на погибель.

- Как знать... А может, она любит и не его, а Долинского, за которого, вы говорите, желает выдать ее отец...

- Нет, за последнее время я убедилась, что Екатерина Николаевна ошибается... Люба не любит Долинского, она просто дружна с ним...

- А Неелов-то у вас бывает?

- Очень редко, на больших вечерах.., И всегда держится в стороне от Любы... Это-то и подозрительно.

- Почему же?

- Значит, они видятся в другом месте... Я заметила несколько взглядов, которыми они обменялись... Они мне открыли глаза.

- Но ведь вы всегда с нею?

- То-то же, что не всегда... Часто она запирается от меня в своей комнате по целым часам...

- И вы думаете?

- Что ее нет в комнате... У нее есть верная сообщница, ее горничная, которая в эти дни обыкновенно лихорадочно настроена и ревниво оберегает дверь в комнату своей барышни.

- Однако это серьезно... И вам бы следовало все-таки поговорить об этом или с отцом, или с матерью... или даже с обоими.

- Я сначала сама думала об этом... Но ведь это только мое предположение... Как говорят, не имеет доказательств... А если она действительно желает быть одной... В каком положении могу очутиться я...

- И то правда.

- А теперь я зорко наблюдаю и все же думаю предупредить возможное несчастие, насколько это, конечно, в моих силах... В первый же день моего компаньонства во мне появилось страшное подозрение.

- А что?

- Люба, воспользовавшись тем, что я еще не переговорила с Екатериной Николаевной и не вступила в отправление своих обязанностей, ушла гулять в сопровождении своей горничной. Прогулка продолжалась часа два... Когда же она вернулась, на ней положительно не было лица.

- Что вы?

- Глаза были заплаканы... Она жаловалась на нездоровье... У меня тогда же мелькнуло подозрение, что она ходила на свидание, но с кем, тогда я еще не могла догадаться... Теперь же я уверена, что это с Нееловым... Но опять же эта моя уверенность основана на внутри меня сложившемся убеждении, а не на фактах...

- Да, милочка, трудно вам с этим справиться... За любящей девушкой усмотреть, ох, как трудно... Сама по себе знаю. Был тоже за мной не один глаз, однако, всех провела - убежала с милым...

Анна Александровна проговорила это с чувством какого-то особенного самодовольства.

- Ох, дети, дети, сколько они доставляют и забот, и хлопот... С девочками беда, да и с мальчиками не сладко... Вот я, благодарю Создателя, хоть и вырастила одного, троих Бог прибрал, не дал веку, и всем он хорош, и почтителен, и любящий, и честный, не пьяница, не мот, не развратник, а все сердце за него ноет и ноет.

- С чего же это? - спросила Елизавета Петровна. - Дмитрий Павлович, кажется, примерный сын и очень хороший человек...

- Все это так, душечка, все это так, да ведь он мужчина, также из плоти и крови создан.

- Так что же? - удивленно посмотрела на нее Дубянская.

- Как, что же?.. Еще в Библии сказано: "Не хорошо быть человеку одному". Вон оно куда пошло...

- Что же, Дмитрий Павлович всегда может выбрать себе девушку по душе... Он человек честный, работящий, без места никогда не останется... Старик Алфимов, даже и тот в нем души не чает.

- Любит, любит он Митю... Назначил на место кассира, большое доверие оказывает... Да и оказать можно, чужого не возьмет...

- Еще бы...

- Это-то все-таки... А вот вы говорите выбрать себе девушку по душе... Где выбрать-то? Из кого?.. Девушки-то нынче пошли какие-то, и как назвать, не придумаешь... Ежели образованная, так в министры метит. Какая уж она жена? Если немножко лоску понабралась, шелк да бархат подавай, экипажи, развлечения, а совсем уж необразованную, простую, как бы только для кухни, тоже взять зазорно... Словом с ней не перекинешься... Никому не покажешь ее... Вот тут и задача...

- Уж вы очень строги к нынешним девушкам, - заметила Елизавета Петровна.

- Не строга, а справедлива... Не все, конечно, таковы... Ну, да те, хорошие-то, единицами считаются... Есть у меня одна такая на примете, кабы привел Бог, ох, как счастлива была бы я за Митю.

Она любовно посмотрела на Дубянскую. Та потупилась и молчала.

- Ну, да что Бог даст, Его святая воля, - произнесла старуха. В то время в передней раздался звонок.

- А вот и Митя, сейчас и обедать будем...

Это действительно возвратился Дмитрий Павлович Сиротинин.

XVI

ДВА ОПРАВДАНИЯ

В то время, когда происходили последние описанные нами события, Николая Герасимовича уже не было в Петербурге. Он был препровожден из дома предварительного заключения в Калугу и помещен в местном тюремном замке, в ожидании суда по обвинению его в поджоге дома в своем имении, селе Серединском, с целью получения страховой премии.

Дело в петербургском окружном суде по обвинению Николая Герасимовича в уничтожении векселя в четыре тысячи рублей, выданного им на имя Соколова и предъявленного ему Владимиром Григорьевичем Мардарьевым, окончилось полным оправданием Савина.

Свидетели, Михаил Дмитриевич Маслов и участковый пристав санкт-петербургской полиции Мардарьев, показали, что Николай Герасимович действительно заявил Владимиру Григорьевичу о безденежности его векселя, как одного из данных им господину Соколову для учета.

- Я не получил обратно ни векселя, ни валюты... - говорил Савин.

Справка, наведенная в канцелярии санкт-петербургского градоначальника, также подтвердила, что Николай Герасимович своевременно заявлял о безденежности выданных им на имя Соколова векселей, с которыми последний скрылся.

Оказалось из справки, что по заявлению корнета Савина розыски Соколова производились, но безуспешно.

Товарищ прокурора, ввиду этих выяснившихся данных, отказался от обвинения.

Защитник Николая Герасимовича - помощник присяжного поверенного Долинский - сказал прочувствованную речь о тех мытарствах этапа и тюрьмы, которые претерпел Савин из-за того только, чтобы выслушать из уст представителя обвинения, что возводимого на него преступления не существует и не существовало.

Несмотря на отказ товарища прокурора, речь защитника не была оставлена без возражений.

Представитель обвинения обратился к присяжным с заявлением, что хотя укор защиты по разбираемому делу, быть может, и справедлив, но что подсудимый Савин арестован за границей не по одному разбираемому ныне делу.

- Над ним, господа присяжные, тяготеет еще обвинение в поджоге дома в селе Серединском Калужской губернии с целью получения страховой премии, и каков бы ни был ваш вердикт и приговор суда, он для обвиняемого не будет иметь никакого значения. Если вы его обвините, на что вы имеете право, несмотря на мой отказ от обвинения, раз вы найдете его виновным по обстоятельствам дела, приговор над ним не вступит в законную силу ранее суда над ним в Калуге, если оправдаете - его не освободят из-под стражи ранее этого же суда.

- Я не хочу думать, - возразил на эту вторую речь представитель обвинительной власти защитник Долинский, - что господин прокурор своим последним заявлением хотел сказать вам, господа присяжные, что ваш вердикт не имеет никакого значения для защищаемого мною обвиняемого, а потому-де вы можете даже не задумываться над ним, так как подсудимый все равно будет обвинен в более тяжком преступлении. Это значило бы предрешать будущее тяготеющее над Савиным обвинение, которое может оказаться, да я и уверен, что окажется таким же фантастическим, как и настоящее. Действительно, моему клиенту, независимо от вашего оправдания, предстоят еще долгие месяцы тюрьмы и следование по этапу в Калугу, так пусть же ободряющей в его несчастном положении мелодией звучит ему справедливое о нем мнение судей совести, выраженное словами: "Нет, не виновен". Я жду от вас этих слов во имя высшей справедливости.

Товарищ председателя сказал краткое резюме, в котором, между прочим, разъяснял присяжным по поводу речей, которыми обменялись обвинение и защита, что дело Савина по обвинению его в поджоге не может и не должно иметь в их глазах никакого значения при постановлении вердикта по настоящему делу.

Присяжные заседатели после минутного совещания вынесли Савину оправдательный вердикт, встреченный взрывом рукоплесканий публики, битком набившей зал заседания.

Председательствующий сделал распоряжение об удалении публики из залы. Затем суд объявил отставного корнета Савина, в силу решения присяжных заседателей, оправданным по суду, но в виду тяготеющего над ним другого обвинения не освобожденным из-под стражи.

Николая Герасимовича вновь увели в дом предварительного заключения, откуда через неделю отправили по этапу в Калугу.

Туда же уехал и Сергей Павлович Долинский, имя которого снова, благодаря делу Савина, обошло все газеты и сделалось популярным адвокатским именем в Петербурге. Обаяние этой известности придало ему немалый престиж и пред калужским окружным судом, с составом которого он познакомился недели за две до дня, назначенного для слушания дела Савина.

Николай Герасимович не скрыл в беседе со своим защитником трагическую судьбу его любовницы Настасьи Лукьяновны Червяковой, которую он уже безумную видел в саду, окружавшем сгоревший дом в Серединском, откуда она и убежала и лишь через неделю после пожара была найдена повесившеюся в соседнем лесу.

- Вы думаете, что она и подожгла дом?

- Я в этом уверен, так как только тогда, когда начался пожар, я вспомнил и понял смысл ее слов: "Такое пекло устрою".

Сергей Павлович принял к сведению рассказ своего клиента и, по приезде в Калугу и знакомстве с местной прокуратурой и магистратурой, отправился в село Серединское.

Там еще было живо в памяти время пожара господского дома и обнаружение затем самоубийства "барской барыни" Настасьи Лукьяновны.

Некоторые крестьяне прямо делали вывод из совпадения этих событий, что дом подожгла Настасья "из любви к барину".

- Оченно тогда ее расстроил перед этим какой-то приезжий чумазый барин... - говорили некоторые из них, намекая на посещение Серединского покойным Строевым.

Сергей Павлович не без труда уговорил некоторых из отчетливо помнивших событие пожара крестьян ехать с ним в Калугу и выступить в суде в качестве свидетелей защиты.

Конечно, Долинский повез их в город на собственный счет и принял на себя, независимо от вознаграждения за потерю времени, их содержание в Калуге.

Вернувшись в этот город, он подал в суд заявление о дозволении ему представить переименованных им в нем свидетелей и о при соединении к делу находящегося в архиве окружного суда дела о самоубийстве в припадке безумия крестьянской девицы Настасьи Лукьяновой Червяковой. Оба ходатайства были судом уважены.

Наконец наступил день суда.

Зал заседаний калужского окружного суда был переполнен избранной публикой, среди которой было много лиц, знавших Савина еще до получения им общеевропейской известности.

Суд занял свои места. Произведен был выбор присяжных и приступлено к чтению обвинительного акта.

"В ночь на 25 июля 1882 года, - гласил между прочим этот акт, - в селе Серединском, Боровского уезда, Калужской губернии, сгорел деревянный, одноэтажный с антресолями дом местного землевладельца, состоящего в запасе кавалерии корнета Николая Герасимовича Савина. Дом в это время никем занят не был. Пожар начался на чердаке, так как дом был заперт, и управляющий имением Савина, крестьянин Гамаюнов, высказал предположение, что пожар произошел от поджога, но подозрения ни на кого не заявил.

Время и место возникновения пожара удостоверено было при следствии несколькими свидетелями. Из них первые очевидцы пожара, крестьяне Щевелев и Бобылев, увидев, что у барского дома горит крыша, побежали на пожар и нашли дом запертым, а потому отбили замок у входных дверей в нижнем этаже; в антресолях огня еще не было. Когда же они открыли дверь, ведущую на чердак, то идти туда было уже нельзя.

Владелец сгоревшего дома корнет Савин, уехавший тотчас же после пожара, и живший до него в селе Серединском во флигеле несколько дней, о причине пожара не объяснил ничего.

Сгоревший дом, не считая находившегося в нем имущества, был застрахован в "Российском страховом от огня обществе" за 20 000 рублей.

После этого следствием были обнаружены обстоятельства, послужившие поводом к предположению, что поджог был произведен самим Савиным.

Прежде всего показалось подозрительным то, что Савин впервые застраховал 18 января 1882 года, то есть за полгода до пожара, в "Российском страховом обществе", через посредство живущего в Туле агента общества статского советника Мерцалова, дом в 20 000 рублей, отдельно от него каменный флигель в 6000 рублей и смешанную людскую постройку в 4000 рублей. До того времени все эти постройки никогда не страховались, страховался из имущества господина Савина в селе Серединском только один трактир, но страховка его производилась в другом месте, а именно, у агента "Санкт-Петербургского и Русского страховых обществ" Соколова, живущего в городе Боровке.

Допрос господ Мерцалова и Соколова по поводу страхования ц них Савиным имущества выяснил некоторые противоречия в том, что говорил обвиняемый тому и другому агенту.

Все это, по мнению обвинительного акта, составляло первую улику против Савина. Второю уликою была оценка через сведущих людей застрахованных Савиным строений, оказавшихся по цене много ниже суммы страховки.

Относительно обстоятельств, предшествовавших пожару, из рассказа ключницы, солдатки Максимовой, и старшины Гамаюнова выяснено, что Савин приехал в Серединское вместе с землемером за несколько дней до пожара, не застав уже в нем его домоправительницу Настасью Червякову, ныне умершую, и остановился во флигеле. Сгоревший накануне отъезда барина дом был все время заперт кругом, и ключи находились у Прасковьи Максимовой. Савин ключа от дома у нее не брал и в дом не входил, и в него, по мнению некоторых свидетелей, можно было проникнуть через окна, выходящие в парк, так как некоторые из них запирались очень плохо, а одно, подъемное, не запиралось совсем. Окно это было невысоко от земли, и влезть через него в дом было очень легко. Все это облегчало возможность поджога; тем более, что были под руками горючие материалы. В 1880 или 1881 году в сгоревшем доме был уничтожен мезонин и прежняя крыша была заново перекрыта дранью. После этой работы на чердаке оставалось много разного хлама, там же был и старый гонт с крыши".

По прочтении обвинительного акта Николаю Герасимовичу был задан вопрос, признает ли он себя виновным, что с целью получения страховой премии поджог собственно ему принадлежащий дом в селе Серединском, на что Савин отвечал отрицательно.

Вызванные обвинением свидетели подтвердили в общих чертах выводы обвинительного акта.

Интерес сосредоточился на свидетелях защиты, перед которыми обвиняемый дал пространное объяснение о встрече в саду в Серединском с Настей, исчезнувшей из дома за несколько дней до пожара и, видимо, впавшей в безумие.

- Сгоревший дом и имущество стоили вдвое, чем то, что я получил из страхового общества, но я считал и считаю это для себя возмездием за то, что я погубил привязавшуюся ко мне молодую женщину, от которой отделяла меня неравность общественного положения и воспитания. Настоящий суд надо мной тяжел мне, но не как суд, могущий лишить меня доброго имени и признать поджигателем - я глубоко убежден, что на это не поднимется рука судей совести - а как воспоминание о покойной, так трагически покончившей с собою.

Свидетели защиты подтвердили рассказ обвиняемого об исчезновении Насти и то, что она была последнее время "не в себе", и выразили убеждение, что пожар дома села Серединского был делом ее безумных рук.

Прокурор произнес сдержанную речь, прося присяжных заседателей не увлекаться вдруг впервые обнаружившейся и явно подготовленной защитой романтической подкладкой этого, в сущности, весьма обыденного и прозаического дела. Защитник Савина Долинский построил между тем на этой самой романтической подкладке блестящую речь, произведшую впечатление не только на присяжных заседателей и на публику, но и на суд.

Николай Герасимович Савин вышел из суда оправданным и свободным.

XVII

ЗЛОЙ ДУХ

Был прекрасный июльский день.

На террасе роскошной дачи графа Петра Васильевича Вельского сидела Ольга Николаевна Хлебникова с книжкой в руках, задумчиво склоня на перила свою прекрасную головку.

- Как счастлива была бы я на ее месте! - прошептала она с глубоким вздохом.

Мечты ее были прерваны появлением графа Стоцкого.

- Здравствуйте... Неужели я приехал слишком рано, чтобы поздравить новорожденную?

- Конечно, здесь день начинается только часа в два...

- А вы привыкли вставать рано и в это время, разумеется, скучаете?

- Нет, я в это время читаю. Граф так любезен, что сам выбирает для меня книги.

- А что вы читаете теперь? Можно полюбопытствовать?

- Это английский переводной роман, в котором рассказывается история одной женщины, которая не любила своего мужа и довела его до того, что он привязался к другой и женился на ней, а сама она вышла замуж за другого.

- Молодец, граф... Назидательно.

- Что вы хотите этим сказать?

- Вещь очень простая, которую вы и сами знаете очень хорошо... Графиня не любит мужа - он не такой дурак, чтобы этого не видеть, и кончится тем, что полюбит вас.

- Перестаньте, Сигизмунд Владиславович! Ни любить, ни полюбить он меня не может - он любит графиню. Но добр он ко мне беспредельно. Вчера, например, он подарил мне целый парюр из драгоценных камней и сказал, что я должна принять его уже потому, что ему было бы больно, если бы лучшая подруга его жены была одета хуже ее. И при этом он так был взволнован! Какая нежность, какая чуткость ко всему, что хотя мало-мальски касается графини.

- Да, это правда - он к ней в высшей степени внимателен, бедняга! Хотя история с парюром мне кажется подозрительной... Вы святая простота... Но она! Скажите, чем объяснить ее холодность? Влюблена она что ли в кого-нибудь?

- Как вам не стыдно! Клянусь вам, что графиня одна из тех женщин, которые способны ради исполнения долга вырвать самое глубокое чувство из своего сердца.

- Вы прелестная идеалистка, Ольга Ивановна, - заметил насмешливо граф Стоцкий. - Вы говорите об этом подвиге графини, как о факте, уже свершившемся.

- Я вас не понимаю!

- К чему вы притворяетесь? Ведь вы очень хорошо знаете, как состоялся этот брак... Корнилий Потапович настоял на нем, хотя и знал, что его дочь глубоко любила другого. И даже отправил этого другого в почетную ссылку. Говорят, он скоро вернется.

- Что же из этого? Если бы это и было так, хотя я не знаю этого... Но я убеждена, что если бы что и было до брака, то после него графиня останется до гроба верна своему мужу...

- Браво, прелестный адвокат... Но как же это вы, закадычная подруга графини, не знаете имени ее избранника?..

- Повторяю вам, не знаю.

- Так уж я вам скажу его. Это доктор Неволин.

- Он просто друг детства.

- Ох уж эти друзья детства! - усмехнулся Сигизмунд Владиславович своей змеящейся улыбкой.

В эту минуту на террасу вошел граф Петр Васильевич.

- Как здоровье Нади? - спросил он у Ольги Ивановны, дружески поздоровавшись с графом Стоцким. - Хотелось бы, чтобы она хоть сегодня была повеселее, но, кажется, мои доброжелатели так восстановили ее против меня, что этому не бывать.

- О, граф! Не виноваты же люди, что про вас ходили такие странные слухи... Но ведь теперь никто ничего дурного не думает.

- Да, да, будем надеяться на лучшее, - перебил граф Вельский. - Однако неужели до сих пор Надя не встала?

- Я пойду потороплю ее... Да и я еще ее не поздравила.

С этими словами Ольга Ивановна ушла с террасы.

- Прелестное существо, - сказал граф Петр Васильевич.

- Ты находишь? - язвительно спросил граф Стоцкий.

- И что за безграничная преданность нам с женой, - продолжал он, не обратив внимания на это замечание. - Она положительно заставила меня додуматься до того, что Надя пожертвовала для меня всем и что ради этого я обязан от многого отречься.

- Что же?.. Если не боишься сделаться всеобщим посмешищем - за чем же дело стало? Ступай хоть в монахи. Но главное в том, есть ли достаточная причина на это решаться?

- Говори яснее.

- Ну, братец, такие вещи легко не говорят.

- А я тебе повторяю, во имя нашей дружбы, говори!..

- Помни, что ты сам этого потребовал! Видишь ли... женщины не то, что мы, - это организации нервные, утонченные, способные питать чувство одним воображением и все-таки сохранять это чувство целые годы. Графиня тебя не любит, да едва ли когда-нибудь и привяжется к тебе, потому что она прежде любила...

- Я убью этого проклятого... - проскрежетал граф, бледнея.

- Ты не так меня понял! - проговорил граф Стоцкий, сам испугавшись последствий своих слов. - Я не говорю, что графиня любит и теперь... Я только хотел тебе посоветовать не становиться в глазах света смешным, пока ты не убедишься, что...

Он не договорил, так как на террасу снова вышла Ольга Ивановна.

- Графиня сейчас выходит в столовую, - сказала она Петру Васильевичу.

Тот, мрачно сверкая глазами, порывисто пошел в дом.

Тяжелые, резкие шаги его затихли только на ковре гостиной, к которой примыкала столовая.

В столовой было пусто.

Он прошел далее несколько комнат и незаметно очутился у будуара графини.

Подойдя к нему, он вдруг остановился.

До его слуха долетел какой-то странный, порывистый шепот. Шепот этот раздавался из будуара, отделенного от приемной графини, в которой он находился, только спущенной портьерой. Он прислушался.

- Дорогая моя... Незабвенная! - с глубоким чувством говорила графиня. - Бог свидетель, как тяжела моя судьба, но среди величайшего горя я останусь верна клятве, которую дала тебе, как и клятве, данной мною перед алтарем... Мне стоит посмотреть на твои дорогие черты, и в душе моей возрождаются новые силы.

Граф не разобрал, говорила ли его жена "дорогая", "незабвенная" или же "дорогой", "незабвенный", то есть относились ли эти эпитеты к мужчине или к женщине.

Он не выдержал.

Осторожно отмахнув портьеру, он прошел в будуар.

Графиня Надежда Корнильевна стояла спиной к нему на коленях перед киотом с образами, и держала в руке чей-то портрет.

Граф Петр Васильевич также беззвучно подкрался к ней по толстому ковру и быстро перегнувшись через ее плечо, увидел, что это был миниатюрный портрет ее матери.

- Да! Только бы, Ты поддержал меня, Господь мой! - продолжала графиня, не замечая мужа. - Только бы Ты просветил его разум и открыл ему, как сам он глубоко несчастлив в своем ослеплении. А я... я, забывая себя, стану исполнять долг свой и дам ему все то счастье, какое может дать страстно любящая жена.

- Аминь! - проговорил граф.

Быстро обернувшись и вскочив с колен, графиня увидела, что на глазах ее мужа блестели слезы.

- Ты... Здесь... И именно в эту минуту! - проговорила она растерянно.

- За все сокровища мира не отдал бы я этой минуты! - воскликнул он. - Она не изгладится из души моей во всю мою жизнь. Прости, прости меня, Надя! Клянусь тебе!..

- Полно, Петя, не клянись! Возблагодарим Бога и за то, что ок просветил тебя... Что ты сознал свои заблуждения... Лучшего счастия я не могла бы для себя сегодня пожелать!

- Хорошо... Клясться я не стану... Но вот медальон... Он имеет форму сердца... Он открывается... Пусть он будет символом, что мое сердце всецело принадлежит тебе и всегда будет для тебя открыто... Верь мне, что из любви к тебе я готов на все лучшее, и что каждый раз, когда меня станет соблазнять что-либо дурное, мысль об этой минуте и об этом медальоне-символе и надежда хоть когда-нибудь добиться твоей любви станет воздерживать меня.

С этими словами он надел ей на шею медальон на золотой цепочке в виде сердца, осыпанного бриллиантами,.

Надежда Корнильевна взяла обеими руками его голову и поцеловала его в лоб.

На лице графа Вельского отразилось испытываемое им блаженство от столь редкой искренней ласки его жены.

- Зачем он так поспешил? - сказала между тем как бы про себя Ольга Ивановна. - Графиня, может быть, еще не вышла в столовую.

- Как же не спешить влюбленному мужу к холодной, как мрамор, жене, - с явною насмешкою сказал граф Стоцкий, держа в руке сорванный им цветок.

- Поверьте, граф, что все уладится между ними, и в конце концов они будут любить друг друга и жить счастливо. Я, по крайней мере, приложу все силы мои для этого и употреблю все свое влияние на Надю.

- Ну, тогда, конечно, счастье их обеспечено, - снова ядовито усмехнулся Сигизмунд Владиславович.

В это время на террасу из сада вошел приехавший из города Корнилий Потапович Алфимов.

Он подозрительным, ревнивым взглядом окинул беседующую парочку.

- Где же Надя? - сказал он, здороваясь со Стоцким и Хлебниковой.

- Она с мужем в столовой... Я сейчас скажу им, что вы приехали.

Ольга Ивановна ушла в комнаты.

Корнилий Потапович и Сигизмунд Владиславович остались одни.

- Однако вы сильно, как я вижу, приударяете за Ольгой Ивановной, - сказал старик, ударяя по плечу графа.

- Я? - воззрился на него тот недоумевающим взглядом.

- Ну, конечно, вы... О чем вы тут с ней ворковали?

- Ошибаетесь, Корнилий Потапович, этот кусочек не для меня... Его, кажется, готовит себе ваш зятек...

- Что! Граф Петр?..

- Да, кажется, надо же ему утешиться от все возрастающей холодности его жены...

- Ну, этому не бывать, - сверкнул Алфимов глазами из-под очков.

- Вы что же хотите, чтобы он жил аскетом и был бы верен недоступной богине - своей жене? Ведь он моложе вас... У него кипит кровь и бьется сердце.

- Кто сказал вам, что у меня не кипит она?

- Все же не так.

- Как знать... Эта девушка производит на меня одуряющее впечатление... Вам я признаюсь, так как хочу просить вашего содействия, если только вы сами...

- Будьте покойны насчет этого... Она не в моем вкусе... Слишком серьезна и идеальна...

- Вы часто бываете здесь, подготовьте ее исподволь к моему объяснению... Я хочу предложить ей руку и сердце.

- Вы?

- Да, я... Чему же вы удивляетесь?

- Я подумал, как вы, считающийся финансовым гением, способны на такую невыгодную сделку...

- Что вы этим хотите сказать?

- Да то, что вы сразу набиваете цену на товар, который можно приобрести дешевле... Граф Вельский оказывается практичнее вас. Он начал с дешевенького, но блестящего парюра...

- Но она честная девушка, да и отец ее...

- И вы верите, при вашем знании жизни, в добродетель современных девушек и неподкупность нынешних отцов? Хлебников, ваш управляющий, и должен молчать, если не захочет потерять место... Вы возьмите ее в дом под видом присмотра за хозяйством. Вот и все.

- Конечно, - после некоторого раздумья сказал Корнилий Потапович, - так было бы удобнее, но...

- Какое там "но".

- Я думаю, что она на это не пойдет...

- Предоставьте это мне и Матильде Францовне.

- Матильде?

- Да, не бойтесь... Ревность не входит в число ее многих пороков, которые в ней кажутся добродетелями. При моем содействии, она, как женщина, уладит все по вашему желанию.

Развитию подробностей этого гнусного плана помешали вышедшие на террасу граф и графиня Вельские и Ольга Ивановна. Муж и жена оба весело улыбались.

- Однако у них, кажется, на самом деле начинается "совет да любовь", - злобно проворчал граф Сигизмунд Владиславович.

XVIII

ТЮРЬМА ИЛИ ГНЕЗДЫШКО?

Командировка Федора Осиповича Неволина закончилась как раз в то время, когда он был, по мнению Корнилия Потаповича, совершенно безопасен для счастья его дочери.

Надежда Корнильевна Алфимова уже несколько месяцев как была графиней Вельской.

Положим, вскоре после свадьбы старик Алфимов начал сильно сомневаться в личном счастьи Нади, так как ее постоянное печальное настроение указывало на внутренние страдания, переносимые молодой женщиной.

В душе Корнилия Потаповича сперва было зашевелилось даже нечто, вроде угрызения совести, но так как он, как мы знаем, не принадлежал к числу людей, способных предаваться "безделью", к которому причислял и сожаление о совершенном и случившемся, то скоро и нашел утешение в русской поговорке: "Стерпится - слюбится".

Возникшая в его старческом уме, или лучше сказать, в его старческой крови страсть к Ольге Ивановне еще более отодвинула на задний план мысли о Наде.

"Графиня богата, любима мужем, предупреждающим все ее малейшие желания... Какого ей еще рожна нужно?" - рассудил он и успокоился.

Расположение к человеку, с его точки зрения, порождалось услугами, которые этот человек делает другому, к нему расположенному. Любовь - эгоистическое чувство необходимости для одного в другой, или для одной в другом, в том или другом, но непременно материальном смысле.

Иного чувства Корнилий Потапович не понимал и называл его "блажью".

Таковой "блажью" считал он и чувство его дочери к "докторишке", как называл он Неволина.

Но вернемся к Федору Осиповичу Неволину.

Его командировка, повторяем, кончилась.

Она продолжалась, однако, более десяти месяцев, во время которых он еженедельно давал медицинский отчет "петербургской знаменитости" и получал изредка краткие извещения, состоявшие почти сплошь в одобрении принятого метода лечения.

Больная, однако, умерла в Баден-Бадене.

Об этом исходе правильного метода лечения Федор Осипович не замедлил сообщить "светилу медицинского мира", с указанием последних употребленных им средств.

Ответа на это письмо он ждал с большим трепетом, боясь указания на существенные сделанные им промахи.

Но ответ пришел успокоительный для него как для врача.

"Светило медицинского мира" писал, что смертельный исход болезни произошел по всем правилам врачебной науки и при совершенно рациональном методе лечения.

Репутация Неволина как врача в глазах "знаменитости" была сохранена.

Федор Осипович мог отдаться всецело своему личному горю, или лучше сказать, предчувствию этого горя и начал спешно готовиться к отъезду на родину.

К чести Федора Осиповича надо сказать, что обязанности врача он понимал очень высоко и не допускал, имея на руках больного, отвлекаться лично посторонними делами, хотя бы эти дела составляли для него вопрос жизни и смерти.

Так было и в данном случае.

Имея на руках порученную ему больную, он все свои мысли направил к всевозможному разъяснению по данным его науки ее болезни и столь же возможному если не излечению, то облегчению ее страданий, забывая носимую им в сердце страшную рану.

Этой раной было непонятное для него молчание Надежды Корнильевны Алфимовой.

Он написал уже несколько писем на имя ее горничной, но сам не получил ни одного.

"Ужели она забыла меня? С глаз долой - из сердца вон", - иногда только мелькало в его голове.

Он гнал от себя эту мысль, но воображение рисовало ему тогда нечто еще более ужасное.

Федор Осипович знал о предполагаемом сватовстве со стороны графа Вельского и о настойчивом желании этого брака стариком Алфимовым, знал он также и о клятве, данной Надеждой Корнильевной у постели умирающей матери - повиноваться во всем отцу.

"Ужели ее выдали замуж против ее воли?"

Эта мысль холодила ему мозг.

Он не мог себе представить, что Корнилий Потапович, так ласково, чисто по-родственному обошедшийся с ним при расставании, мог воспользоваться этой клятвой своей дочери, чтобы принудить ее согласиться на брак, который ей в будущем не сулит ничего, кроме несчастия.

"Может быть, она больна... умерла..." - терялся он в догадках.

Всецело, повторяем, овладели им эти мысли после смерти порученной ему больной, во время сборов в Петербург.

Ранее с берегов Невы до него не долетало никакой весточки.

Только что переведенный в Петербург, он не успел завести близких знакомств, не успел сойтись на короткую ногу с товарищами.

К кому же он мог обратиться за щекотливыми сведениями о любимой девушке?

Наконец поезд помчал его в Россию.

В первый же день приезда в Петербург - на дворе стояли первые числа августа - он поехал на Сергиевскую.

С трепетно бьющимся сердцем подъезжал он к подъезду дома Алфимова.

Прежний бравый швейцар распахнул перед ним дверь.

- Дома?..

- Никак нет-с... на даче-с.

- Где?..

- На Каменном острове.

- Все здоровы?

- Все, слава Богу.

- И Надежда Корнильевна?.. - чувствуя, как сжимается у него горло, спросил Неволин.

- Ее сиятельство тоже изволят быть здоровы.

Этот титул сказал ему все.

- Ее сиятельство изволят быть здоровы... - машинально повторил он.

- Точно так-с... - невозмутимо ответил швейцар. - Что с вами, барин, вам худо?.. - вдруг добавил он, видя, что Федор Осипович, бледный как смерть, прислонился к притолке двери.

- Ничего, это так... со мной бывает... головокружение... Дай-ка мне стакан воды.

Швейцар бросился за водой.

Федор Осипович собрал всю силу своей воли, и когда вестник его горя возвратился, неся на подносе стакан с водой, он уже пришел в себя и, выпив залпом стакан, сказал:

- Благодарствуй. Так я к ним на дачу понаведаюсь.

- Там у них свои дачи поблизости... У Корнилия Потаповича и у их сиятельств... - пустился в объяснения швейцар.

Но Неволин не слыхал его.

Сунув в руку швейцара какую-то мелочь, он вышел из подъезда и, бросившись в пролетку ожидавшего его извозчика, крикнул:

- Пошел!

Без думы, в каком-то оцепенении ехал он по улицам Петербурга, сам не зная куда.

Сообразительный извозчик, которого Федор Осипович взял от подъезда меблированных комнат на Екатерининской улице, где он временно остановился, привез его обратно к тому же подъезду.

При остановке экипажа Неволин вышел из своего столбняка, бросил извозчику рублевую бумажку, вошел в подъезд, поднялся во второй этаж и, только очнувшись в своем номера, бросился ничком на постель и зарыдал.

Слезы облегчили его.

Он посмотрел на часы.

Был четвертый час в начале.

Он решился заехать в контору Корнилия Потаповича в надежде, что старик сам пригласит его к себе на дачу, и, быть может, сведет и к дочери.

С графом Федор Осипович был почти не знаком, если не считать нескольких случайных и коротких встреч.

Сказано - сделано.

Неволин снова одел пальто, взял шляпу и поехал на Невский проспект.

Корнилий Потапович оказался в конторе. В его кабинете Неволин застал и графа Вельского.

"Счастливый случай!" - мелькнуло в его голове.

Вскоре он, однако, разочаровался.

Старик Алфимов принял его очень любезно, расспрашивал обстоятельно о его заграничной поездке, но не обмолвился приглашением.

Граф Петр Васильевич Вельский при возобновлении знакомства с Федором Осиповичем обошелся с ним так холодно-вежливо, что о визите к нему не могло появиться и мысли.

- Графиня теперь никого не принимает... - бросил он между прочим в разговоре, сильно подчеркнув эти слова.

Неволин понял и вскоре, простившись, вышел из конторы Алфимова.

Надежда увидеть графиню Вельскую открыто и честно рушилась.

Приходилось прибегнуть к свиданию исподтишка.

Страстное желание видеть молодую любимую им женщину все более и более охватывало Федора Осиповича.

Он воспользовался возможностью отдыха после путешествия и не вступал в отправление своих обязанностей ординатора больницы.

В продолжение нескольких дней просидел он безвыходно в своем маленьком номере.

Голова его положительно шла кругом.

В то, что сама Надежда Корнильевна польстилась на графский титул и на возможность играть роль в высшем петербургском свете или же даже что она разлюбила его и полюбила другого, он не верил.

Он был глубоко убежден, что брак ее с графом Вельским был насильственный.

Это убеждение подтвердилось и приемом, оказанным ему в конторе Алфимова Корнилием Потаповичем и графом Петром Васильевичем.

Он ничего не сделал им дурного, и они оба не могли иметь против него ничего, кроме того, что его любила когда-то жена последнего.

Если бы только любила и променяла добровольно, то граф Вельский, торжествующий победу, не был бы так холоден к своему бывшему несчастному сопернику.

Отсюда ясен был вывод, что графиня любит его до сих пор и граф Петр Васильевич знает это.

Прийдя к этой мысли, он вышел из своего добровольного заточения и отправился на Каменный остров.

Без труда нашел он роскошную дачу графа Вельского, находившуюся в одном из лучших и тенистых летних уголков Петербурга, пользующихся за последнее время обидным пренебрежением.

Он прошелся несколько раз мимо дачи, пошел далее, погулял и снова вернулся.

Самый вид жилища горячо любимого им существа, казалось, вносил, с одной стороны, успокоение в его измученное сердце, а, с другой, между тем поднимал в нем целую бурю.

Ощущения эти менялись мучительно одно за другим.

Ощущение близости в несколько шагов от женщины, которая так же, как и он страдает в разлуке с ним и жаждет свиданья - за последнее время это убеждение всецело укрепилось в уме Неволина - давало ему нечто вроде нравственного удовлетворения.

Дух сомнения между тем нашептывал ему другое.

"Тюрьма или гнездышко?" - восставал в его уме мучительный вопрос при виде дачи, где жила с мужем графиня Вельская.

Дача была поистине великолепна. Изящная постройка, расположенная среди окружающего тенистого сада с массой душистых цветов и мраморными фигурами в клумбах, фонтаном, бившим легкой и обильной струей и освежавшим воздух, - все, казалось, было устроено для возможного земного счастья двух любящих сердец.

"Гнездышко!" - мучительно откликалось в душе Федора Осиповича.

А между тем в этом месте, казалось, самой природой созданном для бьющей ключом жизни, - было пусто и мертво.

В течение нескольких часов, которые Неволин провел около дачи и поблизости, она показалась ему прямо необитаемой.

"Да здесь ли она?" - мелькнуло в его уме.

В это время в воротах появилось живое существо - это был дворник, одетый в новую красную кумачовую рубашку, плисовые шаровары, сапоги со сборами и черном новом картузе.

Он меланхолически остановился у ворот, куря свою носогрейку.

Неволин перешел на ту сторону и, проходя мимо него, небрежно бросил:

- Это дача графа Вельского?

- Так точно.

- Петра Васильевича?

- Так точно.

- Не живут?

- Никак нет-с, живут-с, - отвечал дворник. - Только граф более все по делам в Петербурге, а их сиятельство графиня ведут жизнь уединенную.

Федору Осиповичу показалось, что в нотах даже грубого голоса дворника он уловил сочувствие и сожаление к сиятельной затворнице.

"Тюрьма!" - пронеслось в его голове.

И странно, на этом последнем выводе он остановился с большим внутренним удовлетворением.

Так скверно устроен человек, что, страдая сам, он находит себе утешение в страданиях ближнего.

Стало уже совершенно смеркаться, когда Неволин уехал с Каменного острова.

XIX

СВИДАНИЕ

Ежедневно стал совершать свои мучительные прогулки на Каменный остров Федор Осипович Неволин.

Какая-то непреодолимая сила тянула его туда. Им руководило, кроме того, предчувствие, что случай поможет ему увидеть графиню Надежду Корнильевну Вельскую. Это предчувствие не обмануло его.

На пятый или на шестой день своего странствования около дачи Вельского он, как раз в то время, когда проходил мимо ворот, столкнулся лицом к лицу с выбежавшей из ворот девушкой, на голове которой был накинут шелковый платок.

Он сразу узнал Наташу, горничную Надежды Корнильевны, на имя которой он писал из-за границы несколько писем, не получив на них ни строчки ответа.

- Наташа! - окликнул он девушку, бросившуюся было от него в сторону.

Та остановилась в недоумении, но вглядевшись в Неволина, только ахнула.

- Федор Осипович, вы ли это?

- Я, или не узнала?

- Да и как узнать-то, похудели вы очень, побледнели, больны верно?

- Нет, ничего, здоров.

- Какое ничего, вот теперь в вас вглядываюсь... Краше в гроб кладут.

- Что делать... Ты куда?

Девушка смутилась.

- Да так, пробежаться вздумалось... Ее сиятельство отпустили.

- Мне бы с тобой поговорить надо... - через силу, сунув в руку Наташи первую попавшуюся в кармане кредитку, сказал Неволин.

- За что жалуете... Я и так всегда готова... - сконфузилась молодая девушка, но бумажку сунула в карман.

Наташа была скорее подругой, нежели горничной Надежды Корнильевны. Крестьянка села Отрадного, первая ученица тамошней сельской школы, она по выходе Алфимовой из института была взята в Москву и определена в услужение барышне, а затем с нею же переехала в Петербург.

Не рассталась с ней Надежда Корнильевна и сделавшись графиней.

Обе столицы быстро оказали свое действие на молоденькую деревенскую девушку, она приобрела тот внешний лоск и даже интеллигентность, которые отличают тип столичных горничных, прозванных некоторыми остряками "театральными".

- Да ты, может, куда спешишь? - спросил Федор Осипович.

- Нет, барин, ничего, не к спеху, подождет, не впервой и понапрасну дожидаться... - лукаво усмехнулась она.

- Куда же нам пойти?.. - после некоторой паузы начал он.

- Да пожалуйте к нам в сад, в беседку.

- Неудобно.

- Чего неудобно... В доме ни души... Графиня у себя в будуаре читает. Графа дома нет-с, пожалуй, не ранее, как под утро явится... Барышня Ольга Ивановна тоже в городе... Дом-то почитай, как мертвый.

- Что так?

Наташа только рукой махнула.

- Эх, и среди золота не сладко живется, Федор Осипович!

Сердце Неволина похолодело от этих слов.

Он встал, вышел с Наташей во двор жилища графини, прошел в сад и вскоре очутился в закрытой беседке-павильоне.

Беседка выглядела положительно бомбоньерочкой.

С полом, обитым мягким ковром, с легкою гнутою мебелью и круглым столом, вся убранная цветами, она была положительно самым подходящим уголком для влюбленных.

"Гнездышко!.." - снова было мелькнуло в голове Неволина, но только что сказанная Наташей фраза успокоила вспыхнувшее было в нем ревнивое чувство.

"Тюрьма!.." - с каким-то радостным озлоблением подумал он.

- Вот что, Наташа... - начал он дрожащим голосом... - У меня до тебя будет просьба.

- Что прикажете?

- Устрой, чтобы я мог увидеться с Надеждой Корнильевной.

- Да разве вы приехать к нам не можете?

Неволин объяснил ей, что видел графа Петра Васильевича и что он с ним встретился так холодно, что о визите в его дом не может быть и речи, а про жену свою сказал, что она никого не принимает.

- Это правильно... Ее сиятельство совсем затворилась... Точно в келье... На будущей неделе Корнилий Потапович праздник у себя на даче устраивает, так и на него она, как граф ее ни уговаривал, ехать не хочет... Не знаю, на чем и порешат.

- Так видишь ли... А видеть мне ее хоть один раз, быть может, последний раз, а нужно.

- Понимаю, батюшка барин, понимаю, любовь-то не железо, не ржавеет, да и графинюшка моя, узнав, что вы вернулись, как обрадуется!

- Да разве она не знает?

- Ничегошеньки им об этом не говорили... Кабы знали они, и я бы знала... - с некоторой гордостью сказала Наташа. - Да и не скажут. Не любит вас молодой граф-то, просто ненавидит, можно сказать, да и натравливает его на вас тут другой, черномазый.

- Кто такой?

- Граф Стоцкий.

- А, видел, знаю... Но что же я ему сделал?

- Уж этого доложить доподлинно не могу, а только раз слышала я ненароком разговор их о том, что графиня-то по-прежнему вас любит, а потому с ним, то есть с графом Петром Васильевичем, так холодна.

- А холодна разве?

- Как чужие... На последях тут несколько понежней стали... Да и то не так, как муж с женой.

Как ни отрадно было слышать это Федору Осиповичу, но он почувствовал какую-то брезгливость узнавать от прислуги семейные тайны любимой им женщины и перебил молодую девушку.

- Так устроишь, а завтра я в это же время за ответом приду, против дачи буду.

- Можно бы, кажись, устроить... Да не знаю, как ее сиятельство... Я, однако, не думаю, чтобы отказали принять вас... Граф же по вечерам дома не бывает, а Ольга Ивановна к сродственникам поехали и только в конце недели будут.

- Так пожалуйста... До завтра.

С этими словами он вышел из беседки, а затем из сада и со двора и направился к себе домой, полный надежды на завтрашний день.

В тот же вечер Наташа, раздевая графиню, несколько таинственно сказала ей:

- А я сегодня у дачи встретила старого знакомого.

- Кого это?

- Федора Осиповича Неволина.

Надежда Корнильевна сначала побледнела, а потом вся вспыхнула.

- Ты говорила с ним? - после некоторой паузы, прерывающимся от волнения голосом, сказала она.

- Как же, они меня остановили и долго говорили со мной.

- Давно он приехал?

Наташа передала ей рассказ Неволина о посещении им петербургского дома и конторы Корнилия Потаповича и встречу в ней с графом Петром Васильевичем,

- А-а!.. - протянула как-то неопределенно графиня.

- Исхудал он, бедняга, страсть, - продолжала Наташа, - бледный такой, еле на ногах держится, просто краше в гроб кладут.

- Что ты!

- Христом Богом просили позволения увидеть вас... Говорили, что это, может быть, в последний раз в жизни. Ах, ваше сиятельство, сжальтесь над ним!.. Глядя на него, просто плакать хочется.

- Перестань, Наташа! - вскричала графиня, едва превозмогая усиленное биение своего бедного, исстрадавшегося сердца. - Ты сама не понимаешь, что говоришь... Если граф увидит его здесь - он убьет его на месте.

- Где ж граф увидит? Его каждый вечер дома нет... Вы можете принять его в беседке.

- А если он его встретит или узнает, он убьет его.

- Убьет или не убьет, это еще, ваше сиятельство, неизвестно, а с горя он умереть может. Он завтра в семь часов будет ждать ответа.

- Уйди, я хочу спать! - резко, против своего обыкновения, сказала графиня.

Наташа удалилась с лукавой улыбкой.

"Заснешь ты, как бы не так... - думала она. - На свиданье-то завтра ты пойдешь".

Наташа не ошиблась.

Надежда Корнильевна не спала всю ночь и решила видеться последний раз с Неволиным, чтобы покончить с ним навсегда.

С таким решением она заснула лишь под утро.

На другой день до самого обеда она то снова отбрасывала мысль о свидании, то решалась на него. После обеда граф Петр Васильевич по обыкновению уехал из дому.

"Сама судьба за него..." - решила Надежда Корнильевна.

Без пяти минут семь графиня, ни словом не напомнившая Наташе о вчерашнем разговоре, прошла в сад и направилась твердой походкой решившегося человека к беседке.

Следившая за ней целый день Наташа последовала туда же.

- Прикажете просить, ваше сиятельство? - спросила она, когда графиня вошла в беседку.

- Да, проси... - опустив глаза, отвечала Надежда Корнильевна и села на диванчик.

- Слушаю-с! - быстро сказала молодая девушка и выбежала из беседки.

- Наташа, Наташа! - крикнула вдруг графиня, на которую снова напала нерешительность.

Но Наташа не слыхала, она была уже на другой стороне аллеи. Через несколько минут Неволин вошел в беседку.

- Федор Осипович... Вы здесь! - вскочила с места Надежда Корнильевна, протягивая к нему обе руки, но тотчас же сдержалась.

"О, что будет, если узнает об этом мой муж!"

- Надежда Корнильевна, - начал он, - об этой минуте я мечтал в течение многих бессонных ночей. В ваших руках моя жизнь и смерть. Я знаю, что вы замужем, но вас выдали насильно. А теперь молю вас, ответьте мне на один вопрос, от которого зависит моя судьба. Любите ли вы своего мужа? Скажете вы "да", я клянусь вам - мы никогда больше не увидимся! Но если вы скажете "нет" - о, тогда я вправе носить ваш образ в моем сердце как святыню и сделаю ради него все на свете.

- Я не могу ответить вам, - сказала графиня, едва сдерживая рыдания. - Я обязана забыть все, что было мне когда-то дорого, и о том же умоляю вас, сжальтесь - не делайте моего положения еще тяжелее.

- Но разве я не могу быть вашим другом? Разве вы в друге не нуждаетесь?

- Я молю Бога, чтобы он исцелил душу моего мужа и тогда мы станем друзьями.

- А, так значит до сих пор этого не было! Ну, так на правах старого друга я спрашиваю вас: любите ли вы его?

- Как вы меня терзаете! Но я знаю ваше благородное сердце и отвечу прямо: нет, не люблю!

Он страстно схватил ее за руку.

- Взгляните мне в глаза, и в них скажется вся чистота моего чувства к вам. Будет время, когда вы будете сильно нуждаться в бескорыстно преданном друге, и таким другом буду для вас я. Но как эта дружба, так и ваше признание дают мне право еще на один вопрос, любите ли вы меня? Не пугайтесь только нарушения ваших обязанностей. Я вижу, вы не совсем понимаете их. Вы поклялись быть верной женой графа Вельского, задушить в своем сердце лучшее из чувств, из которого родится все благороднейшее и прекраснейшее на земле. Это значило бы изгнать из души своей искру Божию, без которой не имеет смысла никакая жизнь!

- Не мучьте меня... - произнесла графиня. - Удовольствуйтесь тем, что знаете, что я любила вас всеми силами своей души, что молила Бога быть вашею женой.

- Нет, нет! Скажите мне прямо, что вы меня любите.

Он обхватил ее плечи руками и смотрел на нее жгучим, пылающим взглядом.

Она вся затрепетала, голова у ней закружилась, и против воли она склонилась к нему на грудь.

- Я люблю свое горе! - прошептала она, закрывая глаза. Он потерял голову и с безумною страстью целовал полуоткрытые губы.

В это время в воротах раздался шум въезжающего экипажа.

- Граф вернулся! - проговорила Наташа, появившаяся в дверях, и тотчас же скрылась.

- Ах, беги, беги, спасайся! Он убьет тебя! - проговорила она, уже обращаясь к нему на ты и вырываясь из его объятий.

- Заплатить жизнью за миг блаженства не жаль... - возразил между тем он.

- Иди же, иди, он может прийти сюда. Пожалей меня.

- Хорошо, сейчас иду... Но вот что, Надя, исполни мою первую просьбу. Дай мне что-нибудь на память об этих минутах!

- Что же мне дать тебе? - растерянно сказала она.

- Вот на шее у тебя висит медальон в виде сердца... Дай мне его, и он будет напоминать мне, что твое сердце принадлежит мне, поддерживать во мне силу, энергию и веру в лучшее будущее...

- Этот медальон подарил мне муж.

- И ты не хочешь с ним расстаться?.. Ты меня не любишь.

- Но уходи же, уходи... Он может прийти сейчас... Вот кольцо - оно от моей матери.

- И подарок графа Вельского дороже тебе памяти о твоей матери? А я говорю тебе, дай мне этот медальон, или я не уйду отсюда.

- Граф вышел на балкон... - сообщила появившаяся снова в беседке Наташа.

- Иди же, иди... Или ты хочешь, чтобы он убил тебя?

- Если не дашь мне медальона, то пусть убивает.

- Но он убьет нас обоих... Он меня страшно ревнует.

- Медальон!..

Надежда Корнильевна, вся трепещущая от переживаемого волнения, быстро сняла медальон с шеи и отдала его Неволину.

Тот страстно прильнул к ее руке и быстро вышел из сада.

Графиня в изнеможении опустилась на диван.

Опасения графини Надежды Корнильевны, как оказалось, были напрасны.

Граф вернулся, позабыв дома бумажник и янтарный мундштук, оправленный в золото, с которым обыкновенно не расставался.

Бумажник оказался в его кабинете, а мундштук он оставил на балконе, где курил послеобеденную сигару.

Взяв то и другое, он снова уехал.

Об этом возвестил графиню шум выехавшего из ворот экипажа.

XX

БЕГСТВО

Положение Елизаветы Петровны Дубянской в доме Селезневых делалось день ото дня не только затруднительным, но прямо невозможным.

Любовь Аркадьевна все более и более отдалялась от нее, а за последнее время стала оказывать ей пренебрежение, граничащее с дерзостью.

Все это тяжело отзывалось в душе Елизаветы Петровны, искренно расположенной к порученной ее наблюдению несчастной молодой девушке и всей душой желавшей помочь ей устроить ее счастье.

Дубянская порой переживала мучительные часы сомнения. Имеет ли она право жить в доме, нося в уме своем чудовищное подозрение, относительно дочери сердечно относящихся к ней родителей, не имея возможности подтвердить это подозрение фактами, а следовательно, и высказать его прямо и открыто.

И почти всегда она разрешала этот вопрос отрицательно, а между тем оставалась в доме Селезневых, удерживаемая какою-то неведомою силой.

Не жалованье и не стол с квартирою удерживали ее сложить с себя обязанности компаньонки девушки, которая смотрит на нее, как на врага, а самая эта девушка, в которой Елизавета Петровна чутким сердцем угадывала жертву чьей-то адски искусно задуманной и исполняемой интриги.

Надвигающаяся на молодую Селезневу неизвестная опасность, от которой, быть может, ей, Дубянской, удастся спасти ее, притягивала Елизавету Петровну, как кролика взгляд змеи, и она не в силах была "отойти от зла и сотворить благо".

Да и было ли "благо" в том малодушном, эгоистическом отстранении себя от помощи ближнему, находящемуся в опасности?

Незаметно для самих себя, быть может, не так рельефно, как Елизаветой Петровной, но всеми живущими в доме Селезневых чувствовалось приближение катастрофы, атмосфера дома была так начинена электричеством, что раздавшийся удар грома не был бы ни для кого неожиданностью.

Все бессознательно ходили, как бы насторожась, прислушиваясь, не грянет ли, и даже ждали этого грома, который так или иначе снимет тяжесть с души, освежит воздух и легче станет дышать.

Исключением являлись только двое лиц: Любовь Аркадьевна и ее наперсница горничная Маша.

Они также не были покойны, что было заметно по постоянно лихорадочному настроению, но они, видимо, знали, когда и что произойдет, и с безошибочностью, вероятно, даже могли определить время, когда грянет всеми ожидаемый удар грома.

Обе они держались отдельно от остальных.

Как в момент приближающейся явной опасности на пароходе или поезде люди, за минуту не знакомые друг с другом или даже враждебно настроенные, вдруг чувствуют себя близкими и инстинктивно бросаются в объятия друг друга или, по крайней мере, жмутся друг к другу, ища друг в друге опоры и спасения.

Так было и в доме Селезневых.

Аркадий Семенович, Екатерина Николаевна и Сергей Аркадьевич вместе с Елизаветой Петровной Дубянской составляли именно эту тесно прижавшуюся друг к другу группу лиц перед надвигающейся чувствуемой в воздухе, висящей над головами грозой.

Это теплое, почти родственное отношение окружающих более всего, как казалось Дубянской, удерживало ее не покидать своего тяжелого поста.

Старик Селезнев и его сын за последнее время даже не говорили с Елизаветой Петровной о дочери и сестре, как бы боясь произнести ее имя, и лишь одна Екатерина Николаевна, все еще упрямо не оставлявшая мысли видеть свою дочь за старым графом Вельским, иногда спрашивала:

- Ну, что, пробовали вы повлиять на Любу?

- Увы, к сожалению, Любовь Аркадьевна так замкнута. Она смотрит на всех окружающих, как на врагов, а на меня в особенности... У ней, по-видимому, есть какое-то горе... Мне кажется, она кого-то полюбила...

- Да, знаю... Это все та же история с этим Долинским. И во всем виноват мой муж! У него страсть ко всяким плебеям... А что говорит она о графе Василии Сергеевиче? Я ведь просила вас почаще выставлять ей на вид все преимущества этого брака...

- Но ведь он так стар.

- Да... Но он принадлежит к родовитой аристократии! Вообще, я не хотела бы, чтобы вы мешали моим планам в этом направлении.

- Я к вашим услугам.

- Хорошо... Так постарайтесь же сегодня поговорить с Любой в моем духе... Понимаете? А завтра сообщите мне, что из этого выйдет...

Елизавета Петровна, исполняя свои обязанности, обыкновенно шла к Любовь Аркадьевне, но горничная Маша почти всякий раз придерживала дверь ее комнаты рукою и говорила, что барышня нездорова.

- Но меня прислала Екатерина Николаевна пригласить барышню кататься.

- Хорошо-с... Я доложу...

- Я думаю, это совершенно излишне...

- Нет-с, мне так приказано.

Через несколько времени на пороге полуотворенной двери появлялась сама Любовь Аркадьевна.

- Вас, вероятно, прислала мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? - говорила она с презрительным смехом. - Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать...

- Могу я зайти к вам вечером?

- Мне не хотелось бы, чтобы мне мешали.

Елизавета Петровна уходила со слезами на глазах. Ей было жаль молодую девушку и было обидно такое с ее стороны недоверие.

Такой или почти такой разговор произошел и в описываемый нами день - это было в одно из воскресений конца июля - когда Елизавета Петровна Дубянская собралась на дачу к Сиротининым и зашла к Любовь Аркадьевне предложить ей прокатиться перед поездкой.

Дубянская вышла одна из подъезда дома Селезневых, у которого стояла изящная коляска, запряженная парой кровных рысаков. Когда она уже садилась в экипаж, к ней подошел Иван Корнильевич Алфимов, шедший к Сергею Аркадьевичу.

- Вы уезжаете, как жаль... А Сергей Аркадьевич дома?

- Нет, его нет, он уехал с утра.

- В таком случае, позвольте мне проводить вас... Вы куда?

- В Лесной... К Сиротининым.

Лицо Ивана Корнильевича подернулось дымкой печали.

- Мне тоже надо в Лесной... Подвезите меня.

- Садитесь! - просто сказала Елизавета Петровна.

Он сел с нею, но сначала разговор не клеился - она казалась ему каким-то высшим существом, которое могла оскорбить речь о чем-либо земном. Но вдруг под влиянием какого-то неудержимого чувства Иван Корнильевич спросил:

- Вы презираете меня?

Дубянская посмотрела на него широко открытыми глазами.

- Вас?.. За что?

- До вас, вероятно, дошла история моей любви... Но теперь все кончено... эта девушка обманула меня.

- Я в первый раз слышу...

- Боже, мне кажется, что эта моя жизненная ошибка известна всем... Относительно же вас мне было бы очень больно, если бы вы были обо мне дурного мнения.

- Я и не думала быть о вас дурного мнения.

- Благодарю вас, благодарю... Ведь с тех пор, как я увидел вас, мне в душу заглянул какой-то свет добра и истины, и я поклялся, что сделаю все на свете, чтобы добиться вашего расположения, а быть может...

Он не договорил и остановился.

- Перестаньте... - начала она. - К числу человеческих добродетелей принадлежит и повиновение родителям, а вашего отца такое объяснение не порадовало бы... Лучше скажите, как вы проводите время?

- Очень однообразно... - отвечал он, поняв, что возвращаться тотчас к объяснению было бы бесполезно. - Сегодня, например, буду у барона Гемпеля... Там соберутся все наши...

- И Неелов?.. - спросила Дубянская под влиянием какой-то неопределенно мелькнувшей у ней в голове мысли.

- Нет, он отказался, потому что нездоров.

Дубянская облегченно вздохнула.

- И будете играть?..

- Да... Но, клянусь вам, последний раз...

- Смотрите, вспомните печальную историю моего несчастного отца, которую я вам рассказывала, и берегитесь, прошу вас, этих людей... До добра они вас не доведут... Это истинные сотрудники сатаны... Если вы хотите спокойствия своей души - разойдитесь с ними.

- Я это делаю и сделаю.

В то время, когда коляска с молодым Алфимовым и Дубянской уже катила по Выборгскому шоссе, на хорошенькой дачке в одном из переулков, прилегающих к Муринскому проспекту, царила оживленная деятельность.

Дмитрий Павлович Сиротинин с истинным наслаждением поливал куртины (Часть сада, участок.) цветов, а Анна Александровна хлопотливо накрывала на террасе стол и по временам с беспредельной любовью смотрела на сына.

- Милый ты мой, сколько ты для меня сделал!.. - проговорила она наконец, ласковым взором окидывая дачку, сад и огород. - Да и не для меня одной, а и еще для кое-кого! - прибавила она лукаво и ласково.

- Полно, мама, много ли я для тебя сделал! Вот разве в будущем пойдет лучше... - откликнулся Дмитрий Павлович. - Оно на это и похоже. Последнее время хозяйский сын оказывает мне такое доверие, что все удивляются - постоянно старается оставлять ключ от кассы у меня... А только и тогда я не думаю, чтобы Елизавета Петровна была у нас счастливой. Она привыкла жить в лучшей обстановке...

Мать не успела возразить ему, как у палисадника остановилась коляска, привезшая Дубянскую и Алфимова.

Анна Александровна стала так усердно просить его, что он не сумел отказаться и вошел. Елизавета Петровна также приняла живое участие в цветах и овощах.

Завязалась веселая, непринужденная болтовня, и какой бесцветной и гнетущей скукой показались Ивану Корнильевичу разговоры, которые ведутся в его компании.

Было уже поздно, когда Дмитрий Павлович проводил Елизавету Петровну домой.

На углу Литейной и Сергиевской она заметила горничную Любовь Аркадьевны, которая о чем-то разговаривала с Нееловым, но, увидя приближающийся экипаж, мгновенно исчезла.

Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.

Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.

- Барышня спит, - проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.

- Хорошо, не будите ее... - отвечала Елизавета Петровна. "Странно, странно... - сказала она про себя. - Здесь что-то затевается..."

На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.

В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.

Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.

В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.

Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.

Дубянская передала его Екатерине Николаевне.

Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:

"Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся - так скоро, как вы меня простите.

Люба".

- О, Боже! О, позор! - воскликнула Селезнева. - Она сбежала с этим адвокатишкой.

- Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича... - заметила Маша.

Николай Гейнце - Самозванец - 03, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Самозванец - 04
XXI АРЕСТ КАССИРА На дворе стоял конец сентября. Петербург уже начинал...

Самозванец - 05
V ПОЕДИНОК Владимир Игнатьевич уже третий день скучал в своем добровол...