Николай Гейнце
«Коронованный рыцарь - 03»

"Коронованный рыцарь - 03"

XXII

ВО ДВОРЦЕ

Ирена ушла тем же таинственным ходом.

Виктор Павлович бросился в постель, разбитый нравственно и физически пережитыми треволнениями дня. Его страшно клонило ко сну, но заснуть он не мог.

Кровь еще продолжала клокотать в мозгу и кроме того, как только его одолевала дрема, готовая перейти в желанный сон, его обоняние поражал раздражающий нервы запах.

Это был запах смеси каких-то сильных духов и молодого женского тела, оставленный после себя Иреною.

Тщетно Оленин ворочался с боку на бок, ложился ничком в подушки.

Роковой запах преследовал его и отгонял, казалось, уже совсем овладевавший им сон.

Так промучился он до рассвета.

В пять часов вошел в спальню Степан будить барина, согласно отданному последним еще накануне приказанию.

К шести часам Виктору Павловичу надо было быть во дворце.

Он знал, что государь именно в этот час выходит из своей опочивальни, и хотя ему не было назначено часа, но его величество мог о нем вспомнить и счесть неаккуратным, а последнее свойство людей особенно гневило государя.

В числе рассказов, слышанных Олениным о Павле Петровиче, был следующий, обошедший все петербургские гостиные, случай, происшедший с генерал-прокурором графом Самойловым.

Он однажды опоздал приехать во дворец, и государь, выйдя, по обыкновению, в шесть часов к своим министрам, тотчас заметил, что генерал-прокурора еще не было.

Павел Петрович вынул часы и стал время от времени на них посматривать.

Прошло четверть часа, полчаса, а Самойлова все не было.

Государь подозвал к себе одного из адъютантов и приказал поставить у крыльца дворца офицера сторожить приезд генерал-прокурора и тотчас ему доложить о нем.

Граф Самойлов приехал без двадцати пяти минут семь.

Павлу Петровичу было тотчас доложено.

Он пошел к нему на встречу через несколько комнат и, встретив, как гостя, усадил и сказал:

- Теперь уж, граф, более чем половина седьмого часа, и все то, зачем вы были мне нужны, я уже сам, вместо вас, сделал и теперь вы мне не нужны. Извольте ехать обратно и приезжайте уже к вечеру, в назначенное время.

Граф был поражен этими немногими словами, как громом, и, конечно, уже в следующие дни не опаздывал.

Урок этот послужил на пользу и всем другим.

Этот рассказ вспомнил Виктор Павлович и сонный вскочил с постели, оделся с помощью Степана и, сев на поданные уже к крыльцу сани, поехал в Зимний дворец.

От дежурного адъютанта он узнал, что государь примет его перед разводом и что высочайший приказ о зачислении его в измайловский полк капитаном послан еще вчера.

Пришлось ожидать часа два.

Раний приезд его не был, однако, лишним, так как адъютант сказал ему, что о его прибытии будет сейчас же, по заведенному порядку, доложено государю.

Оленин вмешался в толпу ожидающих, как и он, приема офицеров разного рода оружия, прибывших для смены караула или развода.

Он прислушался к разговорам.

- Молодец, Чулков, в одни сутки смастерил себе новый мундир... Посмотрим, заметит ли его величество... - говорили в кучке офицеров, близ которой стоял Виктор Павлович.

- Какой Чулков? Какой мундир? - послышались вопросы, видимо, не посвященных в предмет беседы.

- Гвардейский сержант... еще совсем юноша...

- Что же с его мундиром?

- Да ничего... Вчера на разводе он стоял крайним в шеренге... Молодец, высокий, статный... Государь обратил на него внимание, до тонкости рассмотрел его мундир и даже погладил сукно, да вдруг и говорит:

- Какое прекрасное суконце! Небось, оно недешево куплено! Почем заплатил за аршин?

- По шести рублей, ваше величество! - ответил Чулков.

- О, поэтому, - подхватил государь, - весь мундир тебе дорогонько обошелся; а небось одного-то на год мундира мало?

- Конечно, мало, ваше величество, - сказал сержант, - а мундира два надобно.

- Прибавь к тому и третий, хоть подносок, - сказал государь. - Но сколько за тобою, друг мой, душ?

- Сорок.

- Сорок только! - подхватил государь. - Ну, жалок же ты мне! Как ты, бедненький, и пробиваешься еще.

Сказав это, государь отошел, а Чулков, не будь глуп, тотчас сообразил, для чего это было говорено ему и сегодня уже явился в очень хорошо сшитом мундире, но толстого сукна, и стал опять крайним в шеренге. Вот мы и соображаем, что будет... Заметит ли государь такое быстрое исполнение его желания или нет?

- Это, на самом деле, любопытно.

В другом месте несколько статских сановников толковали о небывалом до того времени награждении духовенства орденами.

Перечисляли даже духовных особ, которые были награждены орденами Андрея Первозванного, святого Александра Невского и святой Анны.

Император Павел Петрович повелел носить ордена на шее, а звезды на мантиях и рясах.

Орденом Андрея Первозванного был украшен новгородский митрополит Гавриил, святого Александра Невского - архиепископы казанский - Амвросий и псковский - Иннокентий и святой Анны - протоиерей гатчинский Исидор и Преображенский Лукьян.

Наконец, государь вышел, готовый отправиться на развод.

Военный элемент быстро исчез из приемной, отправившись к своим частям.

Павел Петрович сделал общий поклон присутствующим, сказал несколько приветливых слов и, между прочим, заметив Оленина, подошел к нему.

- Поздравляю... Приказ о зачислении в Измайловский полк отдан. Шей форму и служи верой и правдой...

- Рад стараться, ваше величество, - сказал Виктор Павлович и опустился перед государем на одно колено, как делали и все другие, с которыми разговаривал его величество.

Павел протянул ему руку, которую тот с благоговением поцеловал.

- Оставайся на разводе... выпьешь потом чарку водки... Встань...

- Благодарю покорно, ваше величество.

Приглашение остаться на разводе совершенно отвечало мыслям Оленина.

Он хотел это сделать и без приглашения, в качестве постороннего зрителя, каковых было в то время много ежедневно при разводе, так как народ собирался посмотреть на своего государя.

Виктора Павловича заинтересовала история с мундиром сержанта Чулкова и ему хотелось узнать ее окончание.

Теперь, в качестве приглашенного, он мог быть ближе к государю.

Павел Петрович вышел на площадь, перед выстроенными частями войск, и поздоровался с ними.

Громкое "здравия желаем, ваше величество", разнеслось по воздуху.

Надежды сержанта Чулкова сбылись. Государь заметил снова и его, и его новый мундир.

Он подошел К нему, потрепал по плечу и сказал:

- Ну, спасибо, что ты так примечателен итак скоро постарался сделать мне угодное. За таковое твое внимание и старание мне угодить, хочу я и тебе сделать такое же удовольствие, какое сделал ты мне своим поступком: поздравляю тебя с сего числа офицером гвардии моей! А после развода приди ко мне во дворец и я новый твой мундир украшу орденом.

Действительно, по окончании развода Чулков из рук самого государя был награжден орденом святой Анны III степени.

Выпив чарку водки и закусив у общего стола, Виктор Павлович откланялся государю и отправился домой.

Степан был тотчас послан за портным, который снял мерку и к следующему же утру взялся переделать форменное платье Оленина на новый образец.

За ценой Виктор Павлович, конечно, не постоял.

Обеспечив себе таким образом возможность с другого же дня заняться службой и в ней, быть может, найти забвение от гнетущим для него образом сложившихся обстоятельств, Оленин отправился к Ивану Сергеевичу Дмитревскому.

Последний только что вернулся со службы, куда ездил первый раз, получив в это утро высочайший приказ о своем назначении товарищем министра уделов.

Хотя Дмитревский и старался показывать, что ему неприятна эта служба, но самолюбие его было удовлетворено и вчерашней беседой с Кутайсовым, и получением высшего государственного поста.

Он был в отличном расположении духа.

- Ба! Виктор! Ну, как поживаешь? Слышал, слышал... Государя встретил и лично просил... Уж и приказ отдал...

- Откуда вы знаете?

- Кутайсов вчера рассказал у Похвисневых.

- Кутайсов у Похвисневых?

- Да, брат, и кажется тоже перед твоей Зинаидой тает...

- Вот как... - деланно-равнодушным тоном уронил Виктор Павлович.

- Об этом обо всем я тебе потом отрапортую, а теперь рассказывай о себе... Как устроился?

- Ничего, хорошо, квартира меблирована... Все в порядке... Зайдете - увидите...

- Да это где?

Оленин сказал адрес.

- От меня недалеко.

- Близехонько.

- Экой счастливец... Тебе везет... Заботятся о нем, вздыхают по нем...

- Кто бы это?

- А хоть бы Зинаида...

- Вот как...

- Потом, потом... Эй, трубки!

Они сидели в кабинете, и Петрович, явившись на зов, подал обоим по трубке.

- Представлялся к государю?

Виктор Павлович рассказал прием, историю с Чулковым и даже то, что завтра будет готово его форменное платье и он весь отдастся службе.

- Ну, весь не весь... Оставь что-нибудь и бабам...

- Ну их!

- Ишь какой праведник, как раз подстать праведнице...

- Какой праведнице?

- Это я твою Зинаиду так зову...

Иван Сергеевич подробно рассказал о своем посещении Похвисневых, вопросах о нем, Оленине, ответе и конфузе после рассказа Кутайсова о встрече Виктора Павловича на Гороховой с государем.

- Когда же ты к ним? - окончил он вопросом.

- На днях заеду... Да на что я им?

- Поля говорит, что в тебя Зинаида влюблена...

- Вот как... - снова сказал Виктор Павлович.

- Только я сказал ей, что не верю этому... Влюбить тебя в себя ей хочется... Замуж выйти тоже, а чтобы она была влюблена - нет...

- Почему же? Не урод же я какой? - обиделся Оленин.

- Какой так урод, красавчик, как зовет тебя Степан, и верно зовет... Только она не из таких, чтобы влюбляться... Вчера пред Кутайсовым тоже томничала, томничала...

Виктор Павлович побледнел и закусил губу.

- Да и граф Иван Павлович мелким бесом рассыпался... И того, и сего сулил, уж не знаю чего.

- Что же он сулил?.. - подавленным голосом спросил Оленина

- Да и пособие генералу от его величества... и в статс-дамы-то Ираиду Ивановну, и Зинаиду в фрейлины пристроить...

- Вот как... - опять, как и первые разы, чтобы что-нибудь сказать, уронил Виктор Павлович.

Часа два провел дядя с племянником в оживленной беседе.

Наконец Оленин отправился домой обедать и отдохнуть. От проведенной бессонной ночи он чувствовал слабость.

Дома он застал высочайший приказ об определении его в службу. Выспавшись, после вкусно приготовленного искусным поваром обеда, Виктор Павлович вечер провел дома.

Ирена не появлялась.

Виктор сидел в своем кабинете на турецком диване. Кругом, как и вчера, была мертвая тишина.

Странное состояние испытывал Оленин. Он ждал и боялся. Малейший шорох заставлял его вздрагивать и устремлять беспокойный взгляд на дверь, ведущую из кабинета в спальню.

Тот же самый запах, который не давал ему спать ночь, стал снова носиться перед ним, все усиливаясь и усиливаясь.

Ирена, казалось, была здесь близко. Вот сейчас она должна войти. Он сам не понимал, хотел он этого или нет.

Время шло - она не появлялась.

Когда часы пробили десять, он позвонил и отправился в спальню. С помощью явившегося на звонок Степана он разделся и лег.

Преследовавший его прошлой ночью запах усилился, но он не был ему противен. Напротив, он вдыхал его с наслаждением.

Он понял, что он ждал Ирену и что непоявление ее далеко не было ему безразлично.

Это бесило его, и он должен был в этом признаться.

Вдыхая водворившийся в комнате "ее запах", как он сам называл его, Виктор Павлович заснул.

На другой день, облекшись в новый мундир, который был, увы, далеко не так красив, как прежний, но зато покоен и тепел, Оленин поехал являться к своему ближайшему начальству.

В своем полку он нашел множество перемен. Осталось лишь несколько его товарищей, остальные офицеры были уволены из полка.

Произошло это по следующей причине.

Известно всем, что наши гвардейские полки, в те многие годы, когда в России продолжалось женское правление, принимали не раз близкое участие в переворотах и переменах правительства и сделались почти подобными турецким янычарам.

Павлу Петровичу было хорошо это известно, и он, еще будучи наследником, чтобы обезопасить себя от своевольства гвардейцев, озаботился составить себе хотя небольшое число преданного и верного войска.

Численность этого войска доходила до четырех тысяч человек, и была известна под именем гатчинского или павловского гарнизона.

Последний состоял из пехоты, конницы и артиллерии. В него входили гусары, казаки и даже моряки.

На этот гарнизон и на кирасирский полк он мог вполне положиться, а потому тотчас же при вступлении на престол, чтобы обуздать зазнавшихся гвардейцев, среди которых царило полнейшее отсутствие дисциплины, он перемешал свои войска со старой гвардией и сделал с возможной быстротой коренную внутреннюю ее реформу, изгнав изнеженность и роскошь и введя строгую, необходимую в каждом войске дисциплину.

Измайловский полк в особенности был перетасован, и этим объясняется такое согласие государя вернуть в него прежнего офицера.

Несмотря на встреченные в полку новые лица, Виктор Павлович скоро освоился с ними, сошелся с товарищами, и служба, и полковая жизнь потекли своим чередом.

В его квартире стал по временам собираться кружок его сослуживцев, и не подозревавших, что гвардейский капитан живет под строгим наблюдением прекрасной обитательницы верхнего этажа дома купца Арсеньева - Ирены Родзевич, которую, как и ее тетку, по-прежнему знал весь Петербург.

XXIII

ПЕРВЫЙ ВИЗИТ

Служба, сравнительно с прежней, показалась Виктору Павловичу далеко не легка.

Да и на самом деле гвардейские офицеры должны были позабыть свой прежний изнеженный образ жизни, приучить себя вставать рано, быть до света в мундирах, перестать кутаться в шубы и муфты, разъезжать, по примеру вельмож, в каретах с егерями и гайдуками, но наравне с солдатами должны были быть ежедневно в строю, ходить в одних мундирах пешком или ездить на извозчиках и на своих лошадях в одиночку, и несмотря на зимнюю стужу и сильные морозы, учиться ружейным приемам и упражняться в них в присутствии самого государя.

Такова была тогдашняя служба, в полном значении этого слова.

Переход был очень резок, но и вызвавшие его причины были более чем основательны.

Нельзя себе даже вообразить, в каком странном, поистине удивительном положении была гвардия до воцарения Павла Петровича и какие творились в ней злоупотребления.

Если бы было возможно описать вполне, то это была бы одна из поразительных страниц истории.

Читатели бы не были в состоянии поверить в их правдивость и подумали бы, что это плод досужей фантазии летописца.

А между тем, это только голые факты.

Даже гвардейские рядовые несли только одно название службы, отправляя одни караулы, и до того изнежились и избаловались, что начальству не было с ними никакого сладу.

Многие обзавелись собственными домами и жили в таком довольстве, какое не может и сниться никакому солдату.

Большинство распускалось по домам в отпуски и только числились в своих полках, почему и происходило, что хотя полки считались в комплекте, но на лицо бывало менее половины, а так как жалованье отпускалось на всех, то командиры полков скапливали себе из сэкономленных сумм огромные капиталы.

Это было, впрочем, в данном случае самое меньшее зло.

Большое зло заключалось в записывании дворян в службу при самом их рождении и даже еще не родившихся, на которых получались паспорта с оставленными для имен пустыми местами.

Все эти младенцы, настоящие и будущие, не только числились на действительной службе, но жалуемы были прямо в унтер-офицеры или сержанты, с соблюдением старшинства.

В армию их выпускали капитанами и перебивали старшинство у действительных служак, к великому огорчению последних.

Таких младенцев-гвардейцев в одном Преображенском полку было несколько тысяч, а во всей гвардии число их доходило до двадцати тысяч.

Император Павел разом с корнем вырвал это зло.

Он, во-первых, как мы уже знаем, вызвал всех отпускных гвардейцев в Петербург, расписал гвардию на новые дивизии и батальоны, и согласно с установлением Петра Великого, положил, чтобы гвардейские офицеры считались только одним чином выше армейских.

До того же времени гвардейский солдат почитал себе равным армейскому прапорщику, а сержант - капитану.

Кроме того, он приказал из гвардии в армейские полки вовсе никого не выпускать и в отставку отставлять с гвардейскими, а не с армейскими чинами.

Значение гвардии, как привилегированного войска, было, таким образом, уничтожено.

Бывшие гвардейцы жестоко роптали на свою судьбу, проклиная новые порядки, и вспоминали свои прежние вольности.

Виктор Павлович был в этом случае исключением.

Ему нравилась новая служба, поглощавшая много времени и отвлекавшая его от дум о своем положении.

Прошло около двух недель, пока он, "наладившись в своей службе", как он сам выражался, выбрал время поехать к Похвисневым.

Был третий час дня.

Дома он застал одного Владимира Сергеевича.

Генерал принял его ласково, но величественно.

- Поздно, капитан, поздно... Мы уж и ждать перестали... Кажется, можно было бы почтить старика... Сам государь почтил... И гостеприимство московское следовало бы помнить.

Виктор Павлович совершенно растерялся.

- Виноват, ваше превосходительство, обстоятельства так сложились, служба... - забормотал он.

Добрый и простой по натуре Владимир Сергеевич тотчас смягчился. Видимо, он был настроен Ираидой Ивановной пробрать непочтительного поклонника своей дочери, а потому, исполнив, как он полагал, свой долг, переменил тон.

- А что, брат, теперь служба-то не та, что прежде... А?..

- Да, ваше превосходительство, не та...

- Слыхал, слыхал, и дело; и вы лямку потяните, как мы тянули в армии; полежебочничали, пошиковали... довольно... Как это его величество разом гвардию подтянул, рассортировал, хвалю... Привык?..

- Привык, ваше превосходительство.

- Однако, похудел, с тела спал... Да ничего, это здорово.

Оленин действительно за эти недели страшно похудел. Произошло ли это действительно от тяжести службы или же от других причин - неизвестно.

- Я чувствую себя хорошо, - поспешил успокоить генерала Виктор Павлович.

- А баб нет дома, уехали... - сказал Владимир Сергеевич.

- С визитами?..

- Во дворец... Представляться... - с расстановкой, как бы желая поразить этой вестью слушателя, - произнес генерал.

- Во дворец?.. Представляться? - тоном нескрываемого удивления повторил Оленин.

Он совершенно забыл о рассказе дяди, о том, что Кутайсов обещал устроить Похвисневым пожалование придворного звания, и потому на самом деле был удивлен.

- Да-с... Во дворец... Представляться... Теперь скоро, вероятно, и назад будут, можешь поздравить и генеральшу, и дочерей... Она статс-дама, а они - фрейлины...

- Прежде всего позвольте поздравить вас, ваше превосходительство.

- Меня-то с чем?

- Да перво-на-перво с монаршею милостью, оказанною вам лично, а затем с той же милостью и вашему семейству.

- Меня-то поопоздал, раньше надо было, как приехал...

- Запамятовал, ваше превосходительство, виноват...

- Виноват... Все вы кругом виноваты, как говорит Алексей Андреевич.

- Это кто же?

- Аракчеев... Персона...

- Гатчинец?

- Тсс... Ты потише... Ноне таких слов и во сне произносить нельзя, а он, поди ж ты, на яву... Али служба-то еще прежний дух из вас не выбила?

- Я собственно, что же...

- Что ж... - передразнил Виктора Павловича генерал. - Что же... Непочтителен к особе... Генерал, барон...

- Кто?

- Алексей Андреевич Аракчеев.

- Лют, говорят...

- А ты не всякому слуху верь... Лют! Не лют, а строг, но справедлив... Как и государь... Слышь...

- Слышу!.. Да не об этом речь мы с вами вели, ваше превосходительство. О монаршей милости семейству вашему... Как это случилось?

Оленин, хотя теперь и припомнил, что дядя Иван Сергеевич рассказывал ему, что все это обещал устроить Кутайсов, но спросил, чтобы переменить разговор, начавшийся из неосторожно соскочившего с его языка слова.

- Граф Иван Павлович!.. баловник... Все он, бабий угодник! Ему-то хорошо, выхлопотал, бабы-то мои чуть Богу на него не молятся... Мне-то каково?

- Вам-то что же... Честь...

- Что и честь, сударь ты мой, коли нечего есть...

- Не понимаю, ваше превосходительство.

- А чего не понять, просто... С трехсот-то пожалованных душ доход-то не ахтительный, да и когда еще будет, а тут расходы.. В Москву придется ехать, последние деньги ухлопаешь... Да и их немного, ох, как немного...

Владимир Сергеевич печально покачал головой.

- В Москву?

- Ну да, на коронование... нельзя... Для этого и звание добыл Иван-то Павлович... Обещал он и мне похлопотать, чтобы еще его величество пожаловал, да что-то замолк, видно это не так легко, как придворное звание... Ох, ох...

- Быть может, не улучил минуты?

- Быть может, быть может... Он, конечно, обещал... Особа... - как бы про себя успокаивал себя генерал.

Собеседники сидели в кабинете и курили поданные трубки. Забегавшие по дому слуги привлекли их внимание.

- Приехали! - сказал генерал, поставив трубку у кресла. Виктор Павлович, затянувшись последний раз, бережно поставил свою на подставку, стоящую в углу кабинета.

- Пойдем, посмотрим на наших придворных...

Владимир Сергеевич направился из кабинета. За ним последовал и Оленин. В то время, когда они вошли в залу, приехавшие входили в нее же из прихожей.

Ираида Ивановна шла впереди своих дочерей, с совершенно несвойственной ей важностью. Оленин положительно не узнал ее. Ему показалось даже, что она как будто выросла и пополнела.

За ней, с опущенными, по обыкновению, глазами, шла Зинаида Владимировна, рядом с улыбающейся и лукаво смотревшей на сестру и мать Полиной.

- А у меня гость! - встретил жену генерал.

Ираида Ивановна смерила Виктора Павловича с головы до ног высокомерным взглядом.

- Чем обязаны мы вашим посещением? - холодно начала она.

Оленин совершенно смутился от такого приема. Он не ожидал. По губам Зинаиды Владимировны промелькнула едва заметная злобная улыбка торжества.

Веселое личико Полины насупилось, глаза усиленно заморгали.

- Довольно, матушка, уж я его пожурил от себя... Я генерал, мне дозволено... Не статс-дамы дело журить капитанов гвардии... Пощади! - заступился, шутя, Владимир Сергеевич.

Ободренный заступничеством генерала, Виктор Павлович подошел к руке генеральши.

- Простите, ваше превосходительство, виноват, дела, нездоровье, служба...

Он медленно, с чувством, поцеловал у нее руку.

- Хорош, нечего сказать, хорош, - смягчилась и генеральша. - Месяц почти как приехал и глаз не кажет... Ну, да простить разве...

- Простите, ваше превосходительство...

- Простить, Зина? - обратилась мать к дочери.

- Простите, maman, - прошептала Зинаида Владимировна, совершенно понурив голову.

Виктор Павлович бросил на нее благодарный взгляд.

- Пройдите с генералом в гостиную, а мы сейчас, только переоденемся.

Оленин посторонился и пропустил генеральшу.

- Благодарю вас, Зинаида Владимировна, - тихо сказал он, с чувством целуя руку молодой девушки.

Она ничего не отвечала.

Он подошел к ручке Полины.

- Что дядя Ваня, здоров? - затараторила она. - Вы у него живете?

- Полина, переодеваться, - сказала Ираида Ивановна и прекратила расспросы дочери.

Виктор Павлович не успел ей ничего ответить. Он только проводил ее и сестру долгим взглядом.

"Поля лучше!" - припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

Он не мог согласиться с ним. Образ Зинаиды Владимировны снова заполонил его сердце. Ее слова: "Простите, maman", сказанные, казалось ему, с такой детской наивной добротой, чудной небесной гармонией звучали в его ушах.

Он машинально последовал за генералом в гостиную, машинально сел в кресло, и односложными ответами, подчас невпопад, отвечал на расспросы Владимира Сергеевича о новых порядках службы в гвардии.

- Да что с тобой, батюшка? Али от приема генеральши до сих пор не очухаешься? Ничего, она строга, да милостива.

Через полчаса явилась в гостиную Ираида Ивановна и Полина.

Первая с восторгом начала передавать о приеме, оказанном ей и ее дочерям во дворце, о ласковом обращении императрицы Марии Федоровны, о милостивых словах императора Павла Петровича, об обворожительной любезности фрейлины Нелидовой.

- Они так сошлись с Зиной, будто век были знакомы, - между прочим, сказала она.

- А граф был?

- Как же, он о нас и докладывал, проводил во внутренние покои, а оттуда до кареты. Перед Зиной так и рассыпался.

Оленин почувствовал, что ему что-то кольнуло в сердце.

- Что же сказал государь?

- Его величество изволил заметить: "Рад видеть при дворе жену и дочь честного служаки".

- Так и сказал?

- Так и сказал.

Генерал приосанился.

- А не намекнула ты Кутайсову о другом обещании, относительно, пожалования?

- Когда тут было намекать. Не до того. Успокойся. Обещал - сделает.

- Так-то так, но все-таки.

В гостиную неслышною походкою не вошла, а скорее вплыла Зинаида Владимировна, тщательно причесанная и одетая. Разговор перешел на предстоящие коронационные торжества и поездку в Москву. Оленин, видя, что он и так засиделся, начал откланиваться. Его не задерживали, но любезно просили бывать. Он уехал, унося в своем разбитом сердце образ недостижимой для него Зинаиды Владимировны.

XXIV

КОРОНАЦИЯ ПАВЛА I

Время шло. Жизнь Оленина шла с томительным однообразием. По утрам служба, по вечерам или общество товарищей, интересы которых сосредотачивались на мелочах военной жизни, или же визиты Ирены.

Последние, хотя и не были часты, но все же потеряли для Виктора Павловича интерес новизны.

Цепь, приковывающая его к этой женщине, становилась все тяжелее и тяжелее и парализовала даже те мгновения наслаждения, которые одни искупали его положение скованного по рукам и ногам раба.

Сбросить с себя эти оковы он не осмеливался даже думать.

Грозный призрак бесчестья и наказания туманил ему мозг и леденил кровь, задерживая биение сердца.

Его жизнь представляла сплошную муку.

Любовь к Зинаиде Владимировне росла не по дням, а по часам, разжигаемая ревностью да к тому же бесправною, а потому самою мучительною.

Виктор Павлович бывал у Похвисневых не часто, так как Ирена, Бог знает откуда знавшая каждый его шаг, делала ему сцены за частые и долгие визиты.

Эти сцены с безумствами и угрозами положительно делали его больным на целые недели.

Вернувшись со службы, он с головной болью и в нервной лихорадке бросался на диван, с которого переходил на постель.

Даже Ирена поняла, что пересолила и стала к нему нежнее и ласковее.

Эта нежность и эти ласки выводили его из себя, но чтобы не раздражать женщину, в руках которой была его судьба, он делал вид, что доволен изменившимся ее отношениями к нему.

Известно, что люди всегда слышат то, что или не надобно, или не следовало бы слышать.

Это случилось и с Виктором Павловичем Олениным.

То и дело случайно доносились до него слухи об успехах старшей Похвисневой при дворе, об ухаживании за ней Кутайсова и о предполагаемом получении ее отцом, Владимиром Сергеевичем, того или другого высокого поста в государстве.

Об этом говорили не только в свете, но в офицерской среде, и тон этих разговоров был таков, что хотя, по их существу, к ним нельзя было придраться, но они били и по без того разбитым нервам Оленина.

Сердце его разрывалось на части.

Девушка, которую он чуть не боготворил, стала предметом людских пересудов, и, казалось, только высота ее положения при дворе останавливала злоязычников на полдороге.

Они, казалось, боялись, что грязь, брошенная слишком высоко, камнями упадет на их головы.

Они говорили о семье Похвисневых в наивно-почтительном тоне, прикрывая им ядовитые намеки и делая невозможным со стороны друзей этого семейства вообще, а Оленина в частности, какое-либо заступничество.

"Нет дыма без огня", - говорит русская пословица.

Виктор Павлович понимал, что в этих толках есть много страшной истины.

Она, Зинаида, на его глазах гибла для него навсегда.

Он был бессилен прийти и вырвать ее из того омута, в который толкали ее придворные интриги.

"Она, как чистое, невинное дитя, - думал он, - соблазненное блестящими погремушками, навешанными над пропастью, доверчиво тянется к ним и сорвется в бездну... Это бабочка, стремящаяся на красивое пламя и обжигающая об него свои крылья... Если бы он мог войти в их дом на правах жениха, он сумел бы предостеречь ее, он сумел бы вовремя сильной рукой ухватить ее и спасти от падения. Но что он такое? Ничто! Не только теперь, но и в будущем... Никогда, никогда не может он быть для нее ничем, хотя хотел бы быть всем..."

Эти мысли каплями раскаленного свинца падали на его мозг.

О, как в такие минуты он ненавидел Ирену, стоявшую грозным призраком между ним и все более и более отдаляющейся от него дорогой ему девушкой.

В последние два визита его к Похвисневым, дамы совершенно не вышли к нему.

Пришлось ограничиться короткой беседой с генералом.

- Бабье мое в хлопотах, собираются... - во время последнего посещения Оленина сообщил Владимир Сергеевич.

- Куда?

- В Москву, батюшка, в Москву, на коронацию...

- И вы едете?

- За неволю потащусь, нельзя...

- Говорят, ваше превосходительство, вы получаете назначение?..

- Говорят, говорят...

- Да разве вы-то не знаете, правда ли это?

- Где мне знать... Это все граф, он и знает...

Виктор Павлович пожал плечами. Страшные сомнения его подтверждались.

Наконец, в двадцатых числах марта 1797 года двор уехал в Москву. Уехали и Похвисневы. Уехал и Иван Сергеевич Дмитревский.

Оленин рассчитывал тоже вместе с частями своего полка участвовать в коронационных торжествах и, таким образом, хоть издали наблюдать за своей богиней.

Ожидания его не оправдались. Он в числе немногих офицеров, был оставлен в Петербурге, для несения караульной службы.

В этом неожиданном для него распоряжении начальства Виктор Павлович угадал сильную руку прекрасной Ирены.

Ненависть его к этой женщине увеличилась, но увеличился и страх перед нею.

Борьба с ней, мысль о которой порой приходила ему в голову, видимо, была невозможной.

Ее красота была ее властью.

Оленин покорился своей судьбе и засел дома, выходя только для исполнения своих служебных обязанностей.

В отсутствии государя они были не часты и не обременительны.

Петербург, тот Петербург, в котором вращался Виктор Павлович, почти весь перебрался в Москву вслед за двором.

Перенесемся туда и мы.

Император Павел - первый из государей, до торжественного въезда в Москву, оставался в Петровском дворце, построенном Екатериной II.

После приезда императора в Петровский дворец, был назначен особый день для принесения поздравлений.

Митрополит Платон, когда их величество вышли принимать поздравления, сказал краткую речь с лицом, по тогдашнему его болезненному состоянию, бледным и страждущим, но светлым и сильным голосом, с особенным чувством.

Император был до того растроган, что закрыл лицо и заплакал, за ним заплакала императрица и во всем собрании разве десятый человек не плакал.

- Преосвященный, - громко сказал Павел Петрович, отирая слезы, - не забыл я, сколько обязан вам, и признательность свою покажу перед светом.

В тот же день император прислал митрополиту Платону Андреевский орден.

Торжественный въезд в Москву состоялся 29 марта в вербное воскресенье.

Въезд отличался великолепною пышностью, но, по отзывам очевидцев, обошелся не без курьезов.

В церемонию наряжены были все придворные чины - камергеры и камер-юнкеры.

Не привыкшие к верховой езде, они представляли из себя пресмешные фигуры.

Многих лошади завозили куда хотели, и эти изящные царедворцы теряли свои ряды и производили путаницу в шествии.

В этот день стоял большой мороз, и это случайное явление много повредило парадности и стройности шествия.

Многие из придворных оказались в пресмешном, но в тоже время жалком положении: некоторых из них положительно приходилось снимать с лошадей, окоченевшими от холода.

Отличительною особенностью торжественного въезда императора Павла было и то, что в нем участвовали все чиновники, военные и штатские, которые, одетые в оригинальные мундиры того времени ехали по два в ряд, что составляло длинную предлинную линию.

Сам император ехал один верхом.

Несколько сзади его ехали два великих князя, Александр и Константин Павловичи.

Затем, в золотой карете, государыня императрица.

Тысячные толпы народа приветствовали батюшку-царя и матушку-царицу.

Торжество коронации произошло 5 апреля, в первый день святой Пасхи.

В Успенском соборе тысячи лампад и свечей таинственно мерцали и отражались на ликах святых старинного письма.

Обряд коронования начался.

Кроме других императорских регалий, Павел Петрович возложил на себя еще далматик, одежду, которую древние цари надевали на себя сверх кафтанов при венчании на царство.

Уже после далматика император возложил на себя порфиру.

По совершении обряда коронования, император сел на своем престоле и подозвал к себе императрицу.

Мария Федоровна, приблизившись к императору, стала на колени.

Павел Петрович, сняв с себя корону, прикоснулся ею к голове императрицы и корону опять возложил на себя.

Немедленно подана была меньшая корона, которую император и возложил на голову императрицы.

Затем на нее возложен был орден святого Андрея и императорская мантия.

По рассказам некоторых из современников, император Павел сам вошел в святой алтарь для приобщения святых тайн и, как глава церкви, сам взял со святого престола сосуд и таким образом приобщился.

Те же современники обставляют коронование Павла Петровича следующими любопытными подробностями.

При короновании присутствовало немало членов императорской фамилии женского пола, которые все были в цветущих летах и замечательной красоты.

Кроме императрицы Марии Федоровны, присутствовали великие княжны: Елизавета Алексеевна, Елена Павловна, Мария Павловна и Екатерина Павловна.

Все они были одеты в белые платья, что, конечно, производило еще более сильный эффект.

Рассказывают, что митрополит Платон, когда растворялись царские врата и государю нужно было идти к миропомазанию, выйдя из алтаря, отступил назад, как бы пораженный блеском августейших красавиц и затем, обратившись к государю, сказал:

- Всемилостивейший государь, воззри на вертоград сей, - и повел рукою, указывая на присутствующих.

Входя в алтарь для принятия святой Евхаристии, Павел Петрович забыл снять меч.

Митрополит Платон обратил на это внимание государя и сказал:

- В этом святилище мы приносим бескровную жертву, всемилостивейший государь, сними меч, который ты теперь имеешь при себе.

Император тотчас же снял меч.

По совершении чина коронования, император, стоя на престоле, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии, где он, между прочим, первый из русских государей, официально называет себе главою церкви.

По прочтении акта, император через царские врата вошел в алтарь и положил его на святой престол в нарочно устроенный серебряный ковчег и повелел хранить его там на все будущие времена.

В чине коронования от духовных лиц первенствовал новгородский митрополит Гавриил и московский - Платон. Роль первенствующего не всегда принадлежала митрополиту Гавриилу; в этой роли он менялся в разное время церемонии с митрополитом Платоном.

В торжественный день своей коронации император Павел издал три замечательнейших узаконения: учреждения об императорской фамилии, установление о российских императорских орденах и акт о престолонаследии.

Коронация ознаменовалась большими пожалованиями чинов, орденов и крестьян.

В числе многих других получил 1000 душ крестьян и генерал-майор Похвиснев.

Всего роздано было во все время празднеств более 82000 душ крестьян.

Кроме того, день своей коронации император Павел ознаменовал одним добрым и благостным делом, направленным ко благу многомиллионного крестьянского сословия.

5 апреля появился высочайший манифест "О трехдневной работе крестьян в пользу помещика и о непринуждении крестьян к работе в воскресные дни".

В этом манифесте повелевалось всем и каждому наблюдать, чтобы никто ни под каким видом не дерзал принуждать крестьян к работам в воскресные дни.

Угощение народа, по случаю коронации, происходило на Лобном месте и на Никольской улице.

Император ездил вскоре после своей коронации в Троицкую лавру, где, между прочим, встречен был митрополитом Платоном, облаченным в ризу преп. Сергия и с его посохом.

Государь облобызал ветхую одежду преп. Сергия.

Павлу Петровичу очень понравилась Москва и он высказал свое намерение всегда известную часть года проводить в Москве.

Возвращаясь из Москвы, государь пожелал осмотреть другую часть своего государства и потому отправился через Литву, Курляндию, и Лифляндию.

Часть вторая

В СЕТЯХ ИНТРИГ

I

В МОСКВЕ

После отъезда государя и шумных торжеств коронации в Москве стало тише.

Многие, впрочем, из съехавшихся дворян не спешили, видимо, покидать Белокаменную и продолжали собираться в клубах и частных домах москвичей, гостеприимство которых вошло в пословицу.

Справедливость, однако, требует сказать, что в иных домах открытые настежь двери для званых и незваных вызывались далеко не гостеприимством, а просто жаждою наживы.

Это были картежные дома, хозяева которых были лица из общества.

Старушка Москва была всегда снисходительна к человеческим слабостям.

Одним из таких домов был дом Ивана Петровича Архарова, брата тогдашнего петербургского генерал-губернатора.

Иван Петрович был женат на богачихе Корсаковой Екатерине Александровне.

Жена держала его в черном теле и из доходов со своих имений ничего не давала мужу.

Последнему же хотелось жить, как подобало брату любимца Екатерины, петербургского сановника.

Он и открыл - без объявления - картежный дом.

Картежное ремесло приносит большие выгоды, при случаях бывают и неудачи, но от неудач терпят гости.

Иван же Петрович никогда в убытке не был.

Он, по праву хозяина, давал благородным людям для благородных занятий приют, был у всех игроков в доле и, кроме того, сбор за карты покрывал все расходы на содержание дома, угощение, прислугу и прочее.

В кабаках, трактирах, в игорных домах, в домах знатных вельмож, князей, графов, министров, для тех, у кого есть деньги, всегда открыты двери, всегда и все им рады.

Можно смело утверждать, что даже святейший папа с утонченной любезностью принял бы в Ватикане еврея Ротшильда, если бы этому врагу учения Христова заблагорассудилось удостоить его святейшество посещением, и в таковом поступке святейшего папы ничего не было бы предосудительного, ровно ничего.

После этого не удивительно, что в доме Ивана Петровича можно было встретиться с такого рода людьми, которых во многих других домах даже снисходительной Москвы не принимали.

Во главе таких людей стоял отставной майор Павел Никитич Каверин.

Московский Дон-Жуан, слава о котором гремела из конца в конец первопрестольной столицы, высокого роста, атлетически сложенный красавец, он, без всяких средств, ухитрялся жить роскошно, равняться с богачами-баричами и вращаться в московском beumonde.

В продолжении трех или четырех лет он успел разорить, более полдюжины богатых женщин и его репутация развратника была упрочена в обществе.

Брат жены Ивана Петровича, Петр Александрович Корсаков, богач, оставил после себя побочных сына и дочь, обеспечив на будущее время жизнь их надежным и значительным состоянием.

После трагической его смерти - он был убит - дети эти поступили под опеку и покровительство в дом Архаровых.

Анна Петровна, бесфамильная дочь Корсакова, была редкой красоты девушка, отлично образованная, одаренная талантами, с большим умом и с большою неопытностью.

Отец ее не щадил ничего, платил большие деньги за учение Анны Петровны.

Она все переняла, чему ее учили, казалась прелестным ангелом и действительно была ангел по врожденному расположению к добру, но ей не были даны правила нравственности. И от кого было получить их: она была сирота, она не знала матери.

Павел Никитич Каверин в доме Архарова израсходовал пол-дюжину состояний, перешедших к нему от благотворительных дательниц, по благопроизвольному со стороны их побуждению.

Хитрый, ловкий, красивый отставной майор скоро понравился всем в доме Архарова, все его полюбили, он сделался душой общества, без него было скучно.

Невинная, неопытная, но прекрасная, как ангел, Анна Петровна скоро сделалась его жертвой, попала, как птичка в расставленные ей сети.

Ее выдали в замужество за Каверина. Девятьсот душ крестьян, приобретенных на ее имя, полсотню тысяч наличных денег принесла она ему с собою в приданое. Каверин зажил, что называется, барином.

Но моту этого хватило ненадолго. Не прошло и двух лет после свадьбы, все деньги были истрачены, а хотя недвижимое имение числилось за Анной Петровной, но было покрыто неоплатными долгами.

Надобно было жить, и по сделанной привычке жить роскошно, по-барски.

Надобно было искать службу, которая бы доставляла средства для роскошной жизни.

Что могло быть лучше службы полицейской?

В то время, когда супруг Анны Петровны очутился в таком положении и стал приискивать себе службу, прибыл в Москву погулять и позабыться сладострастный Валериан Зубов, человек тех качеств, какими был обильно одарен и Каверен.

Рыбак рыбака видит издалека. Зубов и Каверин вскоре сделались приятелями, несмотря на разницу в их общественном положении.

Этому, главным образом, способствовала красота Анны Петровны.

Она была мила, любезна, светла, как майское утро, свежа, как распускающаяся роза.

Павел Никитич в минуту смекнул в чем дело.

Смекнул - рассчитывал и сам способствовать тому, чего добивался петербургский ловелас-вельможа, добивался тщетно, теряя надежду достигнуть цели и, быть может, без содействия супруга остался бы при одних надеждах.

Наградою или благодарностью pour cette complaisance было, по возвращении Зубова в Петербург, назначение Каверина полициймейстером в Москве.

По восшествии на престол Павла Петровича и по прибытии его в Москву для священного коронования, Каверин привел в свой дом Кутайсова, и при тех же обстоятельствах через несколько дней был определен в Москве обер-полициймейстером и из майоров переименован в статские советники.

И в новом чине он не переставал бывать у Архарова.

Там же изредка появлялись и его два помощника полициймейстера: бригад-майор Петр Алексеевич Ивашкин и Петр Иванович Давыдов.

Последний был горький пьяница, лишенный всякого образования, но сметливый и расторопный. Служил он в московской полиции уже около двадцати лет.

Император Павел Петрович сам вызывал его из-под рогожки и назначил полициймейстром.

Случилось это при следующих обстоятельствах.

Государь, как мы уже знаем, прибыл для коронации в Москву в марте месяце 1797 года, и в ожидании окончания приготовления к торжественному въезду в Москву, изволил жить со всем своим двором в подъезжем дворце, в 4 верстах от Тверской заставы.

Императрице Марии Федоровне было необходимо приезжать всякий день в Москву, для посещения сиропитательных заведений.

Ее величество была попечительницею всех заведений, принадлежащих воспитательным домам в Петербурге и в Москве.

Дорога от Петровского дворца так была дурна от множества ухабов и рытвин, что не было возможности провезти императрицу в большой осьмистекольной карете.

Сделано было распоряжение, чтобы московская полиция в тот же день счистила снег и сколола с дороги лед до земли.

Полиция, кто только ей ни попадался на улицах, кроме людей одетых в мундир, брала под арест и гнала за Тверскую заставу очищать путь для проезда.

В несколько часов от заставы до Петровского дворца дорога представляла маскарад: люди в разных одеждах, неудобных для черной работы, разных сословий, скалывали лед, счищали, сметали с дороги снег, который и увозили на санях.

Блюстителем за точным исполнением был назначен Петр Иванович Давыдов, квартальный надзиратель, который по средине дороги устроил себе из привязанной на шесте рогожи шатер и, укрывшись от непогоды под рогожную защиту, подкреплял силы свои смесью ямайского рома с горячею водою.

У него уже и самоварчик завелся - полицейский везде сыщет средства и возможность.

В это время Павел Петрович ехал из Москвы обратно в Петровский дворец.

Половина дороги до рогожного шатра была очищена, оставалось дочищать другую, на которой люди копошились, как муравьи.

Ветер дул, к несчастью Давыдова, от Москвы, и начальник очистки дороги, защищаясь от ветра рогожным шатром, не видал, как государь подъехал к его стойбищу и изволил громко закричать:

- Эй, кто тут? Поди сюда.

Давыдов, не ожидая, что это был император, оскорбился этим призывом и был готов, выступив из-за рогожи, крикнуть на того, кто осмелился звать к себе его, квартального надзирателя, но недопитый стакан пуншу, с которым Давыдову жаль было расстаться, спас его от беды.

Он, прихлебывая пунш из стакана, вышел из-за рогожки и, увидев императора верхом на лихом его коне Фрипоне, нимало не потерявшись, сказал:

- Виноват, государь! Переломало!

Давыдов указал на стакан с пуншем, который держал в правой руке.

Государь улыбнулся и милостиво ответил:

- Чарка в худую погоду нужна солдату. Я доволен - скоро очистили. Кто ты таков?

- Квартальный надзиратель Давыдов, ваше величество, - не выпуская из руки стакана с пуншем, отвечал, вытянувшись в струнку, Петр Иванович.

На другой день последовало высочайшее повеление о назначении Давыдова полициймейстером в Москве.

Каверин был доволен этим назначением, так как они с Давыдовым были друзьями.

Дружба эта была, впрочем, вынужденная, но именно такая дружба, конечно, и есть самая прочная.

Петр Иванович оказал, несколько лет тому назад, Павлу Никитичу большую услугу.

Дело в том, что брат Анны Петровны, Осип Петрович, по завещанию своего покойного отца, обладатель большого состояния, тяготился своим бесфамильным положением и высказал это по дружбе Каверину, когда еще тот не помышлял о женитьбе на его сестре.

Анне Петровне в это время было пятнадцать лет, а брату ее Осипу минул двадцать один и он получил в свое распоряжение наследственный капитал, от опекуна и попечителя, которым состоял Иван Петрович Архаров.

- Десять бы тысяч, какой, двадцать бы не пожалел, только бы добыть себе фамилию... А то без имени овца - баран... Удружил покойничек, не тем будь помянут! - говорил молодой человек.

Куш соблазнил вечно нуждавшегося Павла Никитича.

- Я тебе, быть может, это дело оборудую... - заявил он, - только чур, потом на попятную не ходить... Двадцать тысяч.

- Двадцать тысяч...

- По рукам?

- По рукам.

Они подали друг другу руки.

Слава о сметке и ловкости квартального Давыдова ходила по Москве.

Каверин жил в подведомственном ему квартале. Он решил обратиться к нему.

- Дело мудреное.

- Две тысячи...

- Трудновато...

- Три...

- Поищем...

- Пять...

- Найдем... - успокоил его Давыдов.

Он, действительно, не ударил в грязь лицом и нашел какого-то католического патера, на попечении которого был юноша, почти однолеток Осипа Петровича, умиравший в чахотке.

Этот юноша был граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

Давыдов начал подходы, и патер, соблазнившись ценой - Петр Иванович довел ее до пяти тысяч рублей - согласился продать бумаги графа, тем более, что с ними не связывалось никакого имущества, которого у графа не было, так как его отец пожертвовал все свое состояние одному из католических монастырей польского королевства, а сына отдал на попечение монахов.

- Все равно умерет-то, ему, что графом, что крестьянином Осипом Петровым, - согласился патер на убеждения Давыдова.

- Только ведь ваш русский юноша должен обучиться по-польски и принять католичество, - заявил патер.

Петр Иванович явился к Каверину.

- Пять тысяч мало, надо десять, за то будет графом, - сказал он и передал все подробно, не называя монаха.

Павел Никитич поскакал к Осипу Петровичу и, соблазнив его графством, сорвал прибавку в десять тысяч.

Архаров, сознавая положение безъимянного племянника, согласился.

- Я по-польски знаю, у меня дядька поляк был, - сказал Осип Петрович. - Католиком тоже буду - отчего не быть... Только бы имя да титул... Поеду за границу, там в языке понаторею.

Деньги были получены Кавериным и десять тысяч вручены Давыдову.

Последний половину из них выдал патеру.

Бумаги были получены, и молодой граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий вскоре уехал за границу.

Недели через две после получения от патера бумаг настоящий граф умер.

По мысли того же Давыдов, к которому патер обратился за советом, как поступить с покойным, последнему положили в карман паспорт на имя Осипа Петрова, одели в верхнее платье и вынесли на улицу.

Полиция подняла мертвое тело, а Архаровы похоронили его, согласно паспорту, по православному обряду, как своего воспитанника.

Патер утешал себя тем, что Господь и там отличит католика и что стало на земле меньше одним православным. Но больше всего утешала его шкатулка, в которой прибавилось еще пять тысяч рублей.

II

СЛОВЦО ЗАКИНУТО

Императрица Мария Федоровна и великие княгини со свитою уехали из Москвы ранее государя, прямо в Петербург, и не присутствовали на последнем балу, данном дворянством в честь своего государя, Таких балов и празднеств был целый ряд.

Великолепные огромные залы московского дворянского собрания были буквально залиты светом множества восковых свечей из люстр, канделябр и консолей. Оркестр гремел.

Волны тарлатана, блонд и газа, оттеняемые мундирами военных и штатских чиновников, полу скрывали обворожительные формы московских красавиц; плечи, как бы выточенные из слоновой кости, блестели своею свежестью и белизною, хорошенькие личики улыбались, как утро мая.

Все было оживлено, все ликовало, и центром этого оживления был император Павел Петрович, с лица которого, как успели заметить все, во все пребывание его в Москве, не сходила довольная улыбка.

Москва гордилась этим, Москва была довольна.

Сердце России билось так же ровно и спокойно, как билось сердце ее царя.

Павел Петрович был окружен целым букетом красавиц, среди которых особенное внимание обращала на себя Зинаида Владимировна Похвиснева.

Она неотлучно следовала за ним и не спускала с него глаз. Государь заметил это и обратился к находившемуся вблизи Ку^ тайсову.

- У Похвиснева хорошенькая дочка.

- Да, ваше величество, не дурна, бедняжка.

- Почему бедняжка?

- Она ваше величество, из-за вас потеряла голову.

Павел Петрович рассмеялся.

- Она еще совсем дитя!

- Не совсем, ваше величество, ей девятнадцать лет...

Государь подошел к Похвисневой - это только и надобно было тщеславной девушке - и довольно долго беседовал с нею среди расступившейся на почтительное отдаление разряженной толпы.

После беседы Павел Петрович подошел к Кутайсову и выразил мнение, что она забавна и наивна. Иван Павлович самодовольно улыбнулся.

Через день после этого бала был назначен отъезд государя из Москвы. Накануне отъезда государь был печален. Ему, видимо, жаль было расставаться с первопрестольной столицей.

Встреча, оказанная ему в Москве, была восторжена, и так как сердце государя было от природы мягкое, то он был живо тронут этими выражениями преданности и любви.

Павел Петрович обладал любящею и чувствительною душою. Ему казалось, что только в Москве он может быть счастлив.

Всегда пасмурный и холодный Петербург пугал его. Воспоминания не только детства, но даже юности и зрелых долгих лет, проведенных Павлом Петровичем наследником престола, вызывали в его душе горькие воспоминания.

Среди блестящего двора своей матери, он был одинок, забыт, милости монархини изливались на всех ее окружающих, исключая его, ее сына.

Все, кто имел хотя малейшее прикосновение ко двору, утопали в роскоши, а он, наследник престола, положительно нуждался, должен был занимать деньги у вельмож, выдавать обязательства, которые часто не в силах был оправдать к сроку.

Он принужден был просить.

Эти перенесенные им огорчения, почти унижения, положили роковую печать на его характере.

Угрюмый и мрачный, он редко был в хорошем расположении духа.

Ушедший в самого себя, подозрительный, он недоверчево относился к людям, ему не близким, не "малого двора", как называли тогда приближенных к "наследнику престола".

Сделавшись государем, он, конечно, не верил в искренность расточаемых перед ним уверений в любви и преданности. Большинство этих уверений и на самом деле не стоило доверия.

Как все нелюдимые люди, бывающие часто наедине со своею душою, он был мистик, обладал даром предчувствия, глубоко верил в загробную жизнь и возможность сношений двух миров.

Его энергичный, сильный духом и славный делами прадед Петр Великий был его идеалом.

Не находя себе полного сочувствия среди окружающих, Павел Петрович был уверен, что дух великого преобразователя России играет деятельную роль в земной судьбе его царственного правнука.

Не задолго до смерти императрицы Екатерины, великий князь, пробыв почти целый день в Петербурге, вернулся в Гатчину, встревоженный и совершенно расстроенный.

Хотя это было всегда результатом поездки "к большому двору", но все же не в такой степени.

Мария Федоровна стала расспрашивать его о причинах такого состояния его духа.

Они были в кругу лишь нескольких близких к ним лиц.

- Я знал, я был в этом уверен, - сказал великий князь.

- Что знал, в чем был уверен? - недоумала императрица.

- Он один понимал меня, один из всех, он один и жалеет меня искренно...

- Кто он?

- Петр... великий Петр!..

- Что ты говоришь? - испуганными глазами посмотрела на него Мария Федоровна.

- Ничего такого, чему можно было бы удивляться...

- Но что же такое случилось?

- Я видел его...

- Кого?

- Петра... великого Петра...

Императрица в ужасе отшатнулась от него. Придворные тревожно переглянулись.

Великий князь заметил это и горько улыбнулся.

- Вы, видимо, все не верите в бессмертие души, а я глубоко верю. Не верить нельзя, вы никогда не задумывались об этом... Это, говорят, свойство счастливых людей... Я не принадлежу к числу их. Я много думал об этом, скажу более, я убедился в возможности сообщения двух миров, и не сегодня, а много раньше и несколько раз...

- Ты видел его... - первая прошептала Мария Федоровна, поняв в чем дело.

- Как тебя...

- Где?

- Я шел несколько часов тому назад из дворца по Морской улице... Он вдруг появился рядом со мной... Прошел шагов двадцать и сказал полным сочувствия голосом: "Бедный, бедный Павел!"

Государь говорил спокойно, но при произнесении последних слов на его глазах появились слезы. Произошло неловкое молчание.

Великий князь первый, впрочем, переменил разговор и начал рассказывать придворные новости с присущими ему едкостью и сарказмом.

Не удивительно, что Петербург, в котором он провел столько тяжелых лет, не тянул его к себе.

В печальных думах о предстоящем отъезде провел государь последний день в Москве.

После обеда он удалился в кабинет с одним Кутайосвым.

- Как отрадно было здесь моему сердцу! - сказал ему Павел Петрович. - Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там меня гораздо более боятся, чем любят.

- Это меня не удивляет, - отвечал Иван Павлович.

- Почему же?

- Не смею объяснить.

- Так я приказываю тебе это.

- Обещаете ли мне, государь, никому не передавать этого?

- Обещаю.

- Государь, дело в том, что здесь вас видят таковым, какой вы есть действительно - благим, великодушным, чувствительным, между тем, как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это государыня, или госпожа Нелидова, или Куракин выпросили ее у вас. Так что когда вы делаете добро - то это они; если же кого накажете, так это вы караете.

- Значит, говорят, - государь остановился, чтобы перевести дух от охватившего его волнения, - что я даю управлять собою?

- Точно так, государь.

- Ну, хорошо же, я покажу, как мною управлять!

Павел Петрович гневно приблизился к письменному столу и хотел что-то писать.

Кутайсов бросился на колени и умолял до время сдержать себя.

- Я вас предупредил, ваше величество, примите это к сведению, но не принимайте решительных мер. Надо все это сделать исподволь.

- Ты прав...

Этот разговор имел громадные последствия. Но не будем опережать событий.

Иван Павлович Кутайсов в тот же день посетил Похвисневых, остановившихся в Москве в доме брата, Сергея Сергеевича. Они тоже через несколько дней собирались в Петербург.

Нечего говорить, что "доброго гения" их дома, как называли Кутайсова Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, встретили с распростертыми объятиями не только эти обе почти боготворившие его женщины, но и генерал, и даже Полина.

Для последней это было необычно.

Она, к великому огорчению ее матери, была очень холодна и суха с Иваном Павловичем и старалась избегать его.

Поэтому изменившееся к нему отношение молодой девушки очень обрадовали Ираиду Ивановну.

- За ум взялась! - подумала она. - Недаром несколько дней не видала своего "дядю Ваню".

Иван Сергеевич Дмитревский уехал в Петербург дня три тому назад, призываемый делами министерства.

Кутайсов, по обыкновению, стал шутить с Владимиром Сергеевичем и Ираидой Ивановной, рассыпаться в любезностях перед Зинаидой Владимировной и даже сказал несколько незначительных комплиментов по адресу Поляны.

Он рассказал о впечатлении, произведенном на него вчерашним балом и его "царицей".

Последнее слово он подчеркнул, выразительно посмотрев на Зинаиду Владимировну.

- Кто же, по вашему мнению, была царицей вчерашнего бала? - спросила она.

- Да все та же, что была царицей всех московских балов и отравляла своим поклонникам и вашему покорному слуге сладость празднества... А вы не знаете кто это?

- Не знаю...

- Ну и дочка же у вас, ваше превосходительство, думаешь скромна, ан лукава...

- Я?! - испуганно сказала Зинаида Владимировна.

- Вы, сударыня, вы... Всех кажется, от престола до хижины, взялись с ума свести и будто за собой никакой вины не знаете...

- От престола? - переспросила Ираида Ивановна.

- Его величество, сегодня вспоминая вчерашний бал, только и говорил о Зинаиде Владимировне... Сильное впечатление произвела, сильное.

На лице Ираиды Ивановны расплылась счастливая улыбка. Зинаида Владимировна совершенно потупилась и густо покраснела.

- Я вчера и сегодня только и слышу со всех сторон при дворе... Похвиснева, да Похвиснева... А каково это моему сердцу... - засмеялся Иван Павлович, стараясь придать последнему замечанию вид шутки.

Все присутствующие тоже рассмеялись.

- А вам, ваше превосходительство, - обратился уже серьезным тоном Кутайсов к Владимиру Сергеевичу, - придется, кажется, расстаться с этим мундиром...

Он взял его за пуговицу.

- Как так?

- Его величество имеет на вас виды... По штатской послужить придется...

- Живота не пожалею своего для его величества... так и передайте государю...

- Передам, передам... Он от меня, впрочем, это всегда слышит...

- Как благодарить вас, ваше сиятельство, и не придумаю... Всем вам обязан...

- И полноте... Заслугам вашим обязаны вы, а не лицам... Государь сам ведь открыл ваши прежние заслуги... Я и никто тут не при чем...

- Все-таки...

Графа, как своего, принимали в кабинете, куда вошел лакей с докладом, что в гостиной приехали с визитом и ожидают несколько дам.

Ираида Ивановна была в нерешительности.

- Идите, идите, матушка... Я сейчас уеду, мне недосуг... - заявил Кутайсов.

Она и Зинаида Владимировна простились с графом, не забывшим облобызать их руки, и вышли.

Генерал стал раскуривать свежую трубку.

Полина улучила свободную минуту и подошла к Ивану Павловичу.

- У меня до вас просьба, граф...

- Приказание... - любезно поправил он.

- Нет, на самом деле... Мне бы хотелось доставить место в Петербурге одному молодому человеку, другу моего детства.

- Понимаю, - улыбнулся Кутайсов.

- Можно?..

- Можно... но какое место?

- Я не знаю... Какое-нибудь...

- Он служит?

- Да, здесь, под начальством дяди Сережи...

- А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?

- Да, хотелось бы... - прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.

- Устроим... Кто он такой?

- Осип Федорович Гречихин... Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: "Полина".

- С этим "паролем" он получит место! - улыбнулся Иван Павлович.

- Благодарю вас! - протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.

Посидев еще несколько минут, он уехал.

III

РОМАН ПОЛИНЫ

Полина, после беседы Кутайсова, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату, и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.

Слезы подступали к ее горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому молодая девушка готовилась с первых ее дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась, и кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.

"Что он мог подумать о ней?" - неслось в голове молодой девушки.

"А вам хочется, чтобы он был ближе!" - звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.

- Боже, до чего я дошла! - шепчет молодая девушка, прерывая шепот рыданиями.

Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.

"Что же я особенного сделала? - встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. - Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю - так уменьшительно она называла Гречихина. - Пусть... Разве это не правда!.. Люблю, люблю... и готова сказать перед всем миром... Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции... Разве это его вина? Я добыла ему протекцию... Граф сделает - он обещал... Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом... Я хотела себя проверить..."

Молодая девушка села в кресло и задумалась. Перед ней неслись картины ее детства и ранней юности.

Они с сестрой до выхода отца в отставку и переезда в Москву лишь изредка видели своих родителей, а жили в Москве у своей бабушке, матери Ираиды Ивановны, доброй старушки, теперь уже несколько лет лежавшей в могиле.

Припоминается Полине бабушкин дом у Арбатских ворот. Дом был двухэтажный, внизу помещались кухня и людская, а во втором этаже жила бабушка.

Крутая и узкая лестница вела наверх. Вот небольшая передняя, по стенам которой на лавках сидело восемь или девять видных лакеев, немолодых, одетых в синие суконные фраки, с медными гладкими пуговицами.

На столе лежала раскрытая большая книга, церковнославянской печати - Минея-Четия, как узнала потом Полина. Старый, как лунь, поседевший, лакей, приятной наружности, при входе гостей тихо приподнимался, снимал с носа очки и, положив их на книгу, почтительно кланялся.

Вот и зал, обставленный по стенам дубовыми стульями с высокими спинками. У одной из стен фортепиано, а в простенках между окон ломберные столы темно-красного дерева с медными украшениями.

В небольшой гостиной у окна в углу сидела в вольтеровских креслах старушка, одетая в тафтяный дикого цвета на вате шлафрок.

Широкий зеленый шелковый зонтик над глазами скрывал большую часть ее лица, а ноги лежали на скамеечке, обитой пестрым ковриком.

Необыкновенная восковая белизна старушки, ее худоба, тонкие черты ее лица и черные неугасимые глаза внушали к ней невольное уважение.

Старушке этой было около семидесяти лет - это и была бабушка Александра Александровна Мотовилова.

На диване, у задней стены гостиной, сидела еще довольно молодая женщина, с исхудалым страдальческим лицом, с симпатичным выражением темно-карих глаз.

Это была Анна Павловна Гречихина, бедная дворянка, жившая уже давно в приживалках у Мотовиловой, привыкшей к ней как к родной.

Печальна была судьба этой женщины. Она вышла замуж по любви за казавшегося богатым помещика, Федора Сергеевича Гречихина, но в первый же день, или лучше сказать, еще стоя под венцом, им овладела безумная ревность, которая привела к трагическому концу.

Когда они ехали от венца, он вдруг, обратясь к ней, спросил ее, знает ли за кого она вышла.

- Я разбойник! - и в доказательство вынул из кармана кинжал и обнажил его.

Разумеется, от ужаса Анна Павловна впала в обморок и в этом состоянии приехала в дом.

Такое начало не обещало ничего хорошего, да это и было начало страданий.

Она ни дома, ни в гостях не ходила иначе, как в чепце, почти нахлобученном на лицо, с широкою оборкою спереди, чтобы никто не мог видеть ее глаза.

Муж ревновал ее не только к своим близким родным, даже к лакеям, прислуживавшим за столом.

В кругу родных, в обществе гостей, если ему казалось, что она взглянула на кого-нибудь из мужчин, он подходил к ней, как будто с ласкою и целовал ее, а в это время незаметно для других щипал ее самым бесчеловечным образом. На теле ее не было живого места, все было покрыто синяками.

Наконец она родила сына Осипа.

Едва она успела оправится от болезни, как Федор Сергеевич сделал ей беспричинную страшную сцену ревности, окончившуюся тем, что он ударил ее кинжалом в грудь. Она упала, обливаясь кровью.

Он, видимо, подумал, что он убил ее и тем же кинжалом ударил себя прямо в сердце и упал рядом со своей жертвою.

Приглашенные врачи привели обоих в чувство.

Рана Анны Павловны оказалась поверхностной и не опасною, Федор же Сергеевич нанес себе смертельную рану. Промучившись двое суток, он умер.

Перед смертью он попросил показать ему его сына и долго всматриваясь в его лицо, самодовольно промолвил:

- Весь в меня!

Анна Павловна выздоровела и осталась с сыном без крова и без куска хлеба.

Все состояние оказалось прожитым покойным еще во время холостой жизни, а на именьи, лежавшем под Москвою, рядом с имением Мотовиловой, лежали неоплатные долги.

Оно вскоре было продано с молотка.

Анна Павловна перебралась в Москву и, бросившись к ногам знавшей ее ранее Александры Александровны, рассказала ей свое положение.

Добрая старушка приняла в ней искреннее участие и оставила у себя с малюткой Осей.

Мальчик рос. Ему было уже семь лет, когда четырех и трехлетняя Зина и Полина Похвисневы появились в доме своей бабушки.

Ребенок почему-то особенно привязался к Полине, а последняя к нему. Они стали неразлучны.

- Жених и невеста... - шутили старшие. Дети росли и учились вместе.

Бабушка Мотовилова, хотя и не обладала большим состоянием, да и оно должно было перейти к ее сыну, служившему в Петербурге по штатской службе, вследствие горба, который он приобрел упав ребенком с дерева - этого недосмотра за своим единственным сыном не могла себе простить старушка - не жалела средств для воспитания своих внучек. Они были окружены гувернерами и учителями.

Маленький Ося учился вместе и подавал девочкам пример прилежания. Он обладал выдающимися способностями.

С летами детская привязанность Оси и Полины обратилась в иное чувство. Они сперва стали отдаляться друг от друга, оба смущенные появившимися в их юных сердцах ощущениями.

В это время прибыли на жительство в Москву вышедший в отставку Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

Дети перешли под родительский кров и расстались с уютным домиком своей бабушки.

Вскоре умерла и бабушка.

Ее сын, приехавший получить наследство, отвел, в память своей матери, Анне Павловне с сыном антресоли и поручил ей заведывать домом в Москве и маленьким имением близ Москвы, из которого она могла получать провизию и для своего домашнего обихода, словом, обошелся с ней по-родственному.

Он даже пошел далее и упросил Сергея Сергеевича Похвиснева принять Осипа Гречихина на службу в то административное учреждение, где Сергей Сергеевич занимал довольно видное положение.

Ося, превратившийся в Осипа Федоровича, сделался чиновником.

Внимательным отношением к поручаемым ему делам, он вскоре выдвинулся и стал получать довольно хорошее жалование, хватавшее ему на приличную одежду и карманные расходы, неизбежные в жизни молодого человека, вращающегося в обществе.

Он продолжал жить у матери.

У Сергея Сергеевича и Владимира Сергеевича Похвисневых он был принят как свой человек.

Ираида Ивановна с мужем и не допускали мысли, что друг детства их дочерей, нашедший себе пристанище из милости вместе со своей матерью в доме их матери, Мотовиловой, мог претендовать на руку одной из их дочерей.

Молодые люди таили любовь. Они даже не объяснились друг с другом, но один читал в глазах другого, и наоборот, то чувство, которое волновало его самого.

Это было молчаливое согласие обоих принадлежать друг другу.

Никто не замечал этих взглядов, полных красноречия взаимной любви.

Честь открытия взаимных чувств Полины и Осипа Федоровича принадлежала Ивану Сергеевичу Дмитревскому в один из приездов его в Москву.

Ему очень полюбился молодой человек. Своей честной, прямой душой он угадал в нем хорошего человека. Он, как мы знаем, любил и Полину, за ее прямой характер.

- Вот настоящая пара! - решил он в своем уме.

Он даже незаметно для самого себя дал молодым людям толчек к объяснению.

Плотина скромности была прорвана. Красноречие взглядов заменилось красноречием намеком, пожатием рук и даже записочками.

Иван Сергеевич раз даже намекнул об этой партии для Полины Владимиру Сергеевичу, вскользь и шутя, но по ответу Похвиснева увидал, что он даже не считает Гречихина возможным кандидатом в мужья его дочери.

Дмитревский замолчал.

Владимир Сергеевич, однако, не забыл его намека и сообщил его Ираиде Ивановне, страшно разгневавшейся. Она хотела тотчас же отказать от дому Гречихину.

- За что? Может Иван сам из головы все придумал - он фантазер. Надо следить.

Они стали следить.

Но влюбленные были осторожны. Ираида Ивановна, однако, не утерпела и намекнула Полине, что никогда не допустит ее брака с бедным человеком.

- Не позволю своим дочерям плодить нищих.

Время шло.

Влюбленные решили ожидать повышения по службе Осипа Федоровича. Повышение не выходило. Внезапный вызов Владимира Сергеевича в Петербург и переезд туда разлучил влюбленных. Они, конечно, не могли и помышлять о переписке.

Разлука не охладила чувства. В Петербурге Полина жила одною мыслью о своем Осе. В Москве Гречихин только и думал, что о своей Полине.

Иван Сергеевич Дмитревский, чуткий в чувствах других, пришел на помощь молодым людям. Он вступил в переписку с молодым человеком и сообщал ее содержание Полине, которая со своей стороны почти диктовала ему письма к ее ненаглядному жениху.

Она решила, что Гречихин ее жених и что другого жениха у нее не будет никогда, никогда. Дмитревский поддерживал ее в этой мысли. Отъезд на коронационные торжества в Москву радовал ее совсем по иным причинам, нежели Ираиду Ивановну и Зину.

Москва для нее была только местожительством ее Оси. Ни великолепие торжеств, ни блеск придворных балов не пленяли ее.

Напротив, она считала все это неизбежным злом, которое искупало единственно свидание с Гречихиным.

Осип Федорович не замедлил явиться в дом Сергея Сергеевича, где остановились приехавшие из Петербурга генерал с семейством, как торжественно доложил ему лакей.

Ему обрадовались, как родному.

Даже Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, отуманенные придворным знанием и предстоящими празднествами, приняли его более чем ласково.

О радости Полины нечего и говорить. Он бывал почти ежедневно.

Генеральша с Зиной были в хлопотах по поводу туалетов и визитов. Полина относилась ко всему безучастно, предоставив заботу о себе матери.

Генерал тоже ездил по Москве с визитами, всюду рассказывая о своем пожаловании, о милостях к нему государя, о дружбе своей с Кутайсовым.

Даже московские тузы разевали рот от удивления и не знали, куда посадить такого почетного гостя.

Это льстило самолюбию Владимира Сергеевича.

Отец, мать и сестра таким образом почти позабыли о существовании Полины. Влюбленные были предоставлены самим себе.

Как это обыкновенно бывает, они не могли наговориться. Со стороны даже никто не в состоянии был определить, о чем они могут так долго и так часто говорить.

Есть совершенно ничтожные речи, которые в известное время и при известных чувствах приобретают особое значение для беседующих лиц.

Этим объясняется эта обычная болтовня влюбленных - это переливание из пустого в порожнее, среди которого так быстро летит время, которое имеет какую-то особую прелесть, но оставляет после себя лишь неопределенное приятное впечатление, и хотя беседующие не в состоянии по окончании разговора припомнить его смысл, но готовы начать его сейчас же сначала.

Смысла в этих разговорах и нет, их смысл в близости друг к другу.

Единственный осмысленный вопрос, поднимаемый в этих беседах Полины Владимировны и Осипа Федоровича, был вопрос о его карьере.

Повышения в том учреждении, чиновником которого он был, скоро, по его словам, ожидать было нельзя.

- А если перейдете на службу в Петербург?.. - вдруг спросила Полина.

- Это было бы хорошо, очень хорошо... А то вы скоро опять уедете... Боже...

В его голосе послышалось страдание.

Мысль о разлуке затуманила слезами глаза Полины.

- Разве это так трудно?

- Мне некого попросить... И, кроме того, в Петербурге дорога жизнь... Здесь я живу с мамой на всем готовом... Там надо получить хорошее место, а этого, без сильной руки, ожидать нельзя...

- Кутайсов - сильная рука... - вдруг, видимо, под впечатлением внезапной мысли, воскликнула Полина.

- Граф Иван Павлович? - почтительно произнес Гречихин.

- Да...

- Еще бы... Любимец государя... Он все может...

- В таком случае я попрошу его...

- Вы?

- Да я, он ухаживает за Зиной и мне не откажет...

Красивое, выразительно нежное, как у девушки, лицо молодого человека вспыхнуло.

- Но ловко ли вам?..

- Опять вам...

- Тебе...

Они только недавно перешли на "ты", которое, впрочем, говорили друг другу в детстве и ранней юности. Но то было иное "ты".

- Что же тут неловкого... Я попрошу за друга детства... Только может ли он?

- Он все может, если захочет,

- Он захочет... - решила Полина.

Результатом этого разговора и была так взволновавшая ее беседа с Кутайсовым.

IV

КРАСАВЧИК-ГРАФ

Зинаида Владимировна со своей матерью занимали в гостиной нескольких дам, когда перестудивший порог комнаты лакей громко доложил:

- Граф Свенторжецкий.

- Проси, проси... - быстро кинула слуге Ираида Ивановна, и через мгновение в гостиную легкою походкою вошел молодой человек, лет тридцати с небольшим, безукоризненно одетый по последней тогдашней моде.

Высокого роста стройный брюнет, с резкими чертами, казалось, нерусского лица, с черными, как уголь, глазами, горевшими металлическим блеском.

Это нерусское выражение придавали смуглому лицу длинные черные пушистые усы с подусниками, прекрасно оттенявшими красные чувственные губы и красивый подбородок.

Это и был граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

Он, по обычаю тогдашнего времени, подошел к ручке сперва хозяйки, а затем всех присутствующих дам и девиц.

Зинаида Владимировна при входе этого гостя, сделавшего в их дом первый визит, несмотря на видимо совершенное над собой усилие казаться спокойной, страшно побледнела, а когда гость своими пушистыми усами прикоснулся к ее руке, невольно вздрогнула.

Никого до сих пор не любившая кроме самой себя, Зинаида Владимировна не могла дать сама себе отчета в том впечатлении, которое произвел на нее граф Свенторжецкий, представленный ей не особенно давно на одном из балов в дворянском собрании.

Когда он, в первый раз, во время танцев, положил свою руку в ее, ей показалось, что какая-то искра прошла по ее телу и она ощутила внутреннее сотрясение.

Она невольно подняла глаза на своего кавалера.

Взгляд, который она встретила, она не могла забыть до сих пор и не будет, казалось ей, в состоянии забыть до самой смерти.

Этот взгляд, спокойно и холодно рассматривавший ее всю, с головы до ног, и казалось срывавший с нее все покровы, проникавший в душу, остановил биение ее сердца и затруднил дыхание.

Вся кровь бросилась ей в голову.

Первою мыслью было вырвать свою руку из руки графа и бежать, бежать без оглядки от него, из этой залы, от всех этих людей, чуть не вслух говоривших:

- Вот парочка!

Но граф крепко держал ее руку и она покорилась своей участи.

Она покорно вслед за ним выделывала па, выделывала их, почти теряя сознание, чувствуя на себе его отвратительный, но притягивающий взгляд.

Таково было первое впечатление, произведенное на Зинаиду Владимировну графом Свенторжецким.

На следующих балах он уже подходил к ней, как старый знакомый, и она шла с ним танцевать, повинуясь устремленному на нее взгляду, хотя даже давала слово притвориться усталой и отказать ему.

Тщеславная, жаждущая успеха, блеска, она была в большой зале под восторженными взглядами мужчин, среди завистливого шепота дам и девиц, как рыба в воде.

Ничто не смущало ее: ни присутствие самых высокопоставленных особ, ни присутствие самого государя, к которому она, напротив, лезла на глаза и добилась, как мы видели, чтобы на нее было обращено высочайшее внимание.

Один граф Свенторжецкий смущал ее.

Перед ним она терялась, как-то съеживалась, ей становилось то холодно, то жарко, словом, ее била лихорадка, но вместе с тем она чувствовала какую-то приятную истому.

И теперь, когда он, испросив разрешения Ираиды Ивановны, явился с визитом в их дом и сидел перед ней в гостиной, она чувствовала на себе его взгляд и сидела как пригвожденная к креслу, то и дело поправляя на себе платье, которое, казалось ей, все вот сейчас спадет с нее.

Это было и неприятное, но и какое-то неизведанное соблазнительное ощущение.

Граф вмешался в общий разговор, шедший в гостиной.

Он вертелся на только что миновавших празднествах.

- Вы скоро едете в Петербург? - спросил он Ираиду Ивановну.

- Через несколько дней.

Зинаиде Владимировне пришло в это время на мысль, что она больше не увидит его.

Первые минуты при этой мысли она почувствовала какое-то облегчение, - точно с души ее спала какая-то тяжесть, точно она, долго связанная, получила возможность расправить свои затекшие члены.

Но на ряду с этим перспектива разлуки с графом наполнила ее сердце такою пустотою, что ей вдруг захотелось остаться в Москве, около него, остаться снова связанною, недвижимою, но остаться во что бы то ни стало.

Это было какое-то болезненное, но бесповоротное решение.

Все эти ощущения в течение нескольких мгновений пронеслись в уме молодой девушки.

- Надеюсь, ваше превосходительство, что вы позволите мне бывать у вас и в Петербурге?.. - донеслась до ее ушей фраза графа Свенторжецкого.

- А разве вы думаете бывать в Петербурге? - спросила Ираида Ивановна.

- Я думаю даже совсем переселиться на берега красавицы Невы, - по обыкновению, вычурным, но чистым русским языком сказал гость.

- Мы всегда будем вам рады, - ответила генеральша.

Граф молча поклонился.

- Но как вы хорошо говорите по-русски, - прервала наступившее неловкое молчание Ираида Ивановна. - Каким образом, будучи иностранцем, вы так усвоили себе наш язык?

- Я почасту и подолгу жил в России еще ребенком, да и за границей вращался в обществе русских. Я так люблю их.

- Это очень приятно, если искренно.

- Прошу вас не сомневаться в моей искренности. Я не знаю женщин лучше русских, - продолжал граф. - А в жизни женщина - все.

- Вы нам льстите.

- Ничуть... Все женщины мира страдают односторонностью качеств. Польки и француженки игривы, грациозны, даже умны, но ум их направлен на житейские мелочи, и эти мелочи составляют их силу; даже при влиянии их на политику сказываются эти мелочи, которые зачастую губят все благие начинания, так как герои, выдвинутые и вдохновленные женщинами, обыкновенно были только, если мржно так выразиться, историческими ракетами, блестящими, шумными, но быстро гаснувшими и оставлявшими после себя гарь и смрад. Англичанки - холодны, методичны, домовиты, но это не женщины в том смысле, в котором желают их видеть мужчины; итальянки, испанки и женщины востока - они слишком женщины... Только в русской и одной русской женщине воплощается гармоническое сочетание всех этих качеств: они в меру рассудительны и в меру страстны.

Нельзя сказать, чтобы граф Казимир Нарцисович имел внимательных слушательниц.

Для Ираиды Ивановны его разглагольствования не представляли ни малейшего интереса.

Для нее было важно, что в ее гостиной сидит титулованный гость, а что говорит он, не все ли равно.

Титул этого гостя один приобретал ее любезность.

За этот титул она прощала ему и довольно незавидную репутацию, которая утвердилась о нем в московском обществе.

Так поступала и не она одна, так поступали хозяева всех московских гостиных, двери которых, как впоследствии справедливо сказал Грибоедов, были открыты:

Для званных и незванных, Особенно из иностранных.

Словом, и в описываемое нами время в Москве была жива черта, подмеченная тем же гениальным писателем.

В ней и тогда везде ругали и всюду принимали.

Что касается Зинаиды Владимировны, так та уже совершенно не слушала, что говорил граф.

Она вся ушла в нахлынувшие на нее мысли.

"Он будет жить в Петербурге... разлука с ним, следовательно, временна... Она снова будет видеть его, снова мучительно сладко томиться под его взглядами... Боже! К чему это приведет!"

Какая-то робость проникла в ее душу. Она стала анализировать свое чувство, пробужденное этим человеком... Было ли это чувство любовью?

Она не знала.

Ей было с ним тяжело, но без него еще тяжелее. Вот все, что она вывела из этих размышлений.

"Как относится он к ней?" - восставал в ее уме вопрое.

Она знала по наслышке, что он дурно поступает с женщинами. Значит он не любит их.

Любит ли он ее? Она не знала.

Взгляд его глаз не говорил ей ничего. Он и не глядел на нее, а рассматривал ее. Она даже не знала, нравится ли она ему. В этик глазах не отражалось никакого определенного впечатления. Кажется, эта неизвестность была для нее мучительнее всего. Она не знала как обращаться с ним, какой взять тон. Она чувствовала только, что с ним нельзя обращаться как с другими ее поклонниками.

Это и было причиной, что она в его присутствии робела и смущалась. Эта робость, это смущение на этот раз не были напускными.

Граф стал прощаться и уехал. Вскоре поднялись и остальные гости.

Читатель, конечно, не забыл о совершившейся около десяти лет тому назад метаморфозе, превратившей незаконного сына дворянина Петра Корсакова Осипа в графа Свенторжецкого.

Мы знаем, что Осип Петрович, сделавшись графом Казимиром Нарцисовичем, уехал за границу, а настоящего графа похоронили под его именем.

Тайну эту знали только пять лиц: Иван Петрович Архаров, его жена, Каверин, Давыдов да католический патер, воспитатель настоящего графа. Последний скоро исчез куда-то из Москвы.

Даже сестра Осипа Петровича, Анна Петровна, была в полной уверенности, что брат ее умер.

Молодой граф прежде всего занялся изменением своей физиономии.

Он подстригся, отрастил усы, что придало, как мы уже заметили, его смуглому лицу не русское выражение.

Прожив несколько времени в Париже, он оттуда поехал в Австрию, где оставаясь подолгу в разных городах, и всегда вращаясь в польском обществе, легко изучил язык, и через некоторое время, переезжая из города в город, казался уже всем настоящим поляком.

Тогда он явился в Рим и, как верный католик, сошелся с иезуитами, оценившими его недюжинные способности, а главное знание русского языка.

Их взоры в то время были с жадностью устремлены на Россию.

Им мало было благоволения императрицы, им хотелось утвердиться в России, так как они чувствовали, что дни их на западе сочтены.

Молодой, красивый граф Свенторжецкий, бывавший, по его словам, в России и знавший ее хорошо, был для них ценной находкой.

В Риме граф Казимир Нарцисович стал играть довольно видную роль и удостоился несколько раз аудиенции у самого папы, преподавшего ему свое благословение.

Во время этих аудиенций его святейшество подробно расспрашивал о России, о возможности среди этих варваров-схизматиков, как называл папа православных, насадить истенное Христово учение римско-католической церкви.

Умный от природы и хитрый граф подробно излагал сведения о России и русских и высказывал свое мнение, конечно, в духе и тоне его святейшества.

Папа остался доволен беседою с графом.

Попав в водоворот церковно-политической жизни, граф, чтобы не сбиться с принятой им на себя роли, старался заниматься изучением иностранных языков и пополнять хотя и блестящее с русской точки зрения того времени, но все же более чем поверхностное свое образование.

Огромная память и выдающиеся способности пришлись ему в этом случае как нельзя кстати.

Живя открыто, не отказывая себе ни в чем, он видел, что его капитал в сто семьдесят тысяч рублей, увезенных из России, таял, как воск на огне.

Прошло около десяти лет, когда он, по поручению ордена иезуитов, приехал в Москву незадолго до смерти императрицы Екатерины, уже на счет ордена Иисуса.

В Москве о нем позабыли и никто не узнал его, кроме Архарова и Каверина, которые сделали вид, что его не знают.

Не в их интересах была другая политика.

Давыдов и без того его почти не знал, видев не более двух, трех раз.

Субсидия, которую оказывал ему орден, была не из крупных - по правилам ордена, каждый член должен уметь находить себе средства к жизни, не стесняясь средствами для этого.

Способный ученик иезуитов действительно умел находить их среди московских богатых перезрелых барынь, не брезгая и старушками.

Целью его было - богатая женитьба.

От проницательной Москвы не укрылась его не особенно красивая профессия, но она смотрела сквозь пальцы на молодого красавчика - графа, тем более, что он не был русский.

Иностранцам и до сих пор много извиняется.

V

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОСОЛЬСТВО

29 ноября 1797 года огромные толпы народа запрудили улицы и набережные Петербурга, примыкающие к Дворцовой площади.

По улицам шпалерами были расставлены гвардейские войска.

Со всех концов столицы и стар, и мал собрались поглазеть на невиданное зрелище: прибытие во дворец чрезвычайного посольства гросмейстера мальтийского ордена.

Во главе этого посольства стоял бальи граф Джулио Литта.

Приезд в Петербург последнего возбудил в обществе множество толков.

Самая наружность графа невольно останавливала на себе внимание, особенно представительниц прекрасного пола, язычком которых зачастую упрочивается и слава, и бесславие людей и быстро растет и их известность.

Красавец собой, окруженный ореолом западного аристократизма и таинственным положением полу рыцаря, полу монаха, он заставил встрепенуться не одно женское сердце великосветского Петербурга и заговорить о себе не один женский язычек.

Интерес к посланнику невольно возбудил в петербурском обществе интерес и к самому ордену мальтийских рыцарей, о котором ранее не было никогда и помину и который немногими знавшими о его существовании назывался орденом святой Мальты или Ивановским.

До этого времени даже официальные сведения о сношении России с Мальтой были очень неопределенны и сбивчивы.

Было лишь известно, что завел их впервые Петр Великий, отправивший к великому магистру с грамотой посла - Бориса Петровича.

В царствование императрицы Елизаветы при дворе ее весьма скромно явился, неизвестно по какому поводу, посланник великого магистра мальтийского ордена, маркиз Сакрамозо.

В русских архивах сохранилось о нем следующее сведение:

"Ее императорское величество изволила опробовать доклад канцлера Воронцова о выдаче маркизу Сакрамозе фунта лучшего ревеня, дабы он мог отвезти сие в подарок своему гранд-метру".

Императрица Екатерина II была расположена вообще к мальтийскому ордену и лично к его вождю, престарелому принцу де Рогану.

Она отправила в Мальту шесть молодых русских для приобретения там навыка в морском деле и, кроме того, имела политические виды на орден.

Императрица заключила с великим магистром союз против турок, но граф Шуазель, министр иностранных дел Людовика XV, был крайне недоволен таким сближением ордена с Россией и грозил де Рогану, что если союз этот продолжиться, то французское правительство отнимет у ордена все его имения, находившиеся во Франции.

Ввиду этих угроз, де Роган вынужден был отказаться от союза с Россией, но тем не менее между ним и русской императрицей сохранились самые приязненные отношения.

Вследствие их де Роган переслал Екатерине все планы и карты, которые были составлены на Мальте для военной экспедиции рыцарей на Восток и сообщил ей те секретные инструкции, которые должны были быть даны главному предводителю рыцарей для руководства во время этой экспедиции.

Для поддержания постоянных сношений с орденом императрица назначила на Мальту своим поверенным в делах итальянца маркиза Кабалькабо, но так как денежные средства ордена не позволяли ему иметь при пышном дворе Екатерины такого представителя, который бы поддержал там блеском своей обстановки достоинство ордена, то после смерти маркиза Кабалькабо, императрица, чтобы не ставить орден в затруднительное положение, не назначала уже дипломатического представителя в Ла-Валетту - столицу великих магистров.

Когда на престол вступил император Павел Петрович, как известно, благоволивший к ордену с юношеских лет, то при восстановлении им в так называемых тогда "присоединенных от Польши областях", существовавшие там прежние порядки по внутреннему управлению, появились некоторые финансовые вопросы об "острожской ординации", доходы с которой, при волнениях, происходивших в Польше, давно уже не поступали в казну мальтийского ордена.

Происхождение этой "острожской ординации" было следующее.

В 1609 году, один из богатейших польских магнатов на Волыни, князь Януш Острожский - Рюрикович по происхождению - постановил, чтобы часть его имения, под именем "острожской ординации", переходила безраздельно к старшему в роде князей Острожских, с тем, чтобы в случае пресечения этой фамилии упомянутая ординация перешла во владение мальтийского ордена.

Впоследствии "ординация" по женской линии перешла к Сангушкам-Любартовичам, и последний из владетелей "ординации", Януш Сангушко, большой руки кутила, не обращая никакого внимания на завещание своего предка, и дарил, и продавал, и закладывал имения, входившие в состав "острожской ординации", так что после смерти его, в 1753 году, мальтийским рыцарям не осталось ровно ничего от завещанного им князем Янушем Острожским.

Тщетно по поводу этого представители мальтийского ордена приносили жалобы и королю, и сейму - их никто не хотел слушать.

Только в 1775 году сейм постановил отчислять в пользу мальтийского ордена ежегодно 120000 злотых из государственных доходов, между тем, как имения, отобранные в казну от тех, кому продал и раздарил их Сангушко, давали в год дохода 300000 злотых.

При происходивших в Речи Посполитой смутах и эта назначенная ордену сумма выдавалась крайне неисправно.

С переходом в 1793 году под власть России Волыни, где находились именья "острожской ординации", вопрос об удовлетворении претензии ордена был поставлен в зависимость от русского правительства, принявшего на себя уплату известной части долгов Речи Посполитой.

Екатерина II не успела окончить это дело, но Павел Петрович пожелал решить его в пользу мальтийского ордена.

Когда об этом узнали на Мальте, то для изъявления государю благодарности и было снаряжено упомянутое нами чрезвычайное посольство, с графом Джулио Литта во главе.

Посол великого магистра был встречен в Петербурге с особою торжественностью.

Он некоторое время прожил в Гатчине, а оттуда парадно въехал в столицу 27 ноября 1797 года.

Поезд посольства состоял из сорока карет, четырех придворных и тридцати шести обыкновенных.

В одной из первых сидел граф Литта с сенатором князем Юсуповым и обер-церемониймейстером Валуевым.

На третий день после этого церемониального въезда в Петербург, посольство имело торжественную аудиенцию у государя в Зимнем дворце.

Посольство, с графом Литта во главе, ехало в придворных каретах.

Глазеть на этот торжественный поезд и собрались толпы народа.

По уставу ордена мальтийских рыцарей, владетельные государи и члены их семейств обоего пола могли вступить, несмотря на вероисповедание, в орден без принятия рыцарских обетов, получая так называемые "кресты благочестия" (didevjzione), и потому граф Литта вез с собою во дворец орденские знаки для императрицы и ее августейших детей.

Для императора же предназначался крест Ла-Валетта, который незадолго перед тем и был привезен в Петербург кавалером мальтийского ордена Рачинским.

Крест этот знаменитого гросмейстера хранился в сокровищнице ордена, как драгоценнейший памятник.

Государь принял посольство, облаченный в порфиру, с короною на голове, по тогдашнему церемониалу, установленному для торжественных аудиенций, даваемых иностранным послам.

На ступенях трона стояли представители высшего православного духовенства, среди которых находился митрополит Гавриил и архиепископ Евгений Булгарис.

Весь сенат стоял по правую сторону трона, а по левую - другие высшие государственные сановники, среди которых были и знакомые нам Дмитревский и Похвиснев.

Впереди стояли государственный канцлер Безбородко и вице-канцлер князь Куракин.

Граф Джулио Литта был одет в большую мантию из черного бархата.

Его красивое лицо имело особое торжественное выражение.

Сопровождаемый императорским комиссаром, обер-церемониймейстером и секретарем посольства, предшествуемый тремя рыцарями, несшими на златотканных подушках часть десницы Иоанна Крестителя - мощи, хранившиеся в Ла-Валетте, - крест Ла-Валетта и несколько других крестов для царской фамилии, кольчугу для императора, изготовленную на Мальте.

Войдя в залу и сделав императору три глубокие поклона, граф Литта начал приветственную речь на французском языке, в которой благодарил государя за оказанное им расположение к мальтийскому рыцарству и просил Павла Петровича объявить себя покровителем ордена святого Иоанна Иерусалимского.

На эту речь отвечал, по повелению государя, граф Растопчин.

В сочувственных, но общих выражениях, он высказал от лица монарха, что его величество готов постоянно оказывать знаменитому ордену свое покровительство.

По окончании речей, граф Литта вручил государю свои верительные грамоты, которые Павел Петрович передал канцлеру Безбородко.

Один из рыцарей, несших на подушке крест, приблизился к государю, а граф Литта произнес следующую фразу:

- Вот знак почтения, который храбрость оказывает добродетели.

Затем граф возложил на государя кольчугу и другие мальтийские облачения, причем граф Кутайсов завязывал ленты.

Хитрый итальянец хотел доставить любимцу государя какую-нибудь активную роль при торжестве.

Император сам взял с подушки древний крест великого магистра Ла-Валетта, с изображением на нем лика Палермской Богоматери, и надел на шею этот крест, прикрепленный к старинной золотой цепи.

В таком уборе, с накинутою поверх императорскою порфирою, Павел Петрович пришпилил на левое плечо императрицы, вступившей в залу и преклонившей перед ним колено, бант из черной ленты с белым финифтьевым крестом, поданный государю на подушке другим рыцарем.

После этой церемонии, исполненной государем с выражением глубокого благоговения, подошел к трону, без шпаги, наследник престола великий князь Александр Павлович и тоже преклонил колено перед своим августейшим отцом.

Павел Петрович снял с себя корону и, спустив с плеч порфиру, надел поданную ему трехугольную шляпу и обнажив свою шпагу, сделал ею плашмя три рыцарские удара по левому плечу великого князя, после чего вручил ему его шпагу, возложил ему на плечо знак ордена большого креста и трижды облобызал сына, как нового брата по ордену.

По окончании аудиенции, граф Литта был введен в залу, где находился великий князь Константин Павлович и великие княжны, которым он поднес на золотой глазетовой подушке орденские кресты.

Павел Петрович был в течение всего этого дня в прекрасном расположении духа и объявил, что независимо от великого приорства, существовавшего уже в областях, присоединенных от Польши, он намерен учредить еще особое русское приорство.

Таким образом, этому чрезвычайному посольству удалось сделать в Петербурге первый успешный шаг в пользу ордена.

Известие о приеме, оказанном ему со стороны русского государя, произвело на Мальте неописуемый восторг, а европейские газеты заговорили о великодушном поступке русского императора и его сочувствии к мальтийскому ордену, как о важном признаке направления русской политики.

Люди проницательные предвидели, что при пылком характере государя, способного увлекаться до крайности, сочувствие его ордену не ограничится одним только номинальным покровительством, но что он, пожалуй, с оружием в руках готов будет защищать мальтийский орден от опасностей, грозивших ему со стороны республиканской Франции. (Е. Карнович. "Мальтийские рыцари в России".)

Около главы посольства графа Джулио Литта очень скоро составилась большая партия из французских эмигрантов и католических духовных лиц, находившихся в столице.

Среди русских красавиц монах-рыцарь завоевал себе очень быстро симпатии.

Во главе последних стояли молодая красавица - вдова Екатерина Васильевна Скавронская, урожденная Энгельгардт, племянница забытого уже в то время всеми светлейшего князя Потемкина-Таврического.

Партия эта имела своих представителей и в высших придворных сферах. Во главе этих представителей, но совершенно незаметно, стоял знакомый нам аббат Грубер.

С появившимся гонением на членов ордена Иисуса, большинство этих последних скрывались под мантиями и рыцарскими доспехами мальтийского ордена.

Понятно, что появление и укрепление последнего в России, в чем являлась полная уверенность вследствие отношений к нему русского императора, было на руку иезуитам, хотя явно и не перешедших в мальтийский орден, но надеявшихся сделать его орудием своих собственных целей.

Вследствие этого члены ордена Иисуса, казалось, отдавали себя в полное распоряжение мальтийцев, но это только казалось.

Путем этого кажущегося самоподчинения иезуиты достигали всегда господства над теми, под власть которых они добровольно отдавались.

Отошедший, казалось, на второй план, при появлении при русском дворе графа Джулио Литта, патер Грубер, готовился на самом деле сыграть одну из главнейших ролей в религиозно-политической интриге, затеваемой в России Ватиканом.

Есть основание полагать, что ордену мальтийских рыцарей хорошо было известно, в чьих руках он служил только орудием.

Служба эта, впрочем, оправдывалась мировой практической пословицей, гласящей "рука руку моет".

Среди эмигрантов и патеров в петербургских гостиных появился и граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

VI

ГЕНРИЕТТА ШЕВАЛЬЕ

Графиня Екатерина Васильевна Скавронская - молодая вдова, одна из красивейших женщин Петербурга того времени, была, как мы уже сказали, старой знакомой графа Джулио Литта.

Знакомство графини Екатерины Васильевны с графом завязалось в бытность ее покойного мужа русским посланником в Неаполе в 1790 году.

Мальтийские рыцари содержали в Средиземном море значительный флот, с целью уничтожения магометан-пиратов, гнездившихся в Алжире и Тунисе и разбойничавших в этом море и на водах Греческого Архипелага.

Хотя правильная морская война мальтийского ордена с турками была совершенно излишней после истребления их флота при Чесме Алексеем Орловым, но храня свои древние рыцарские обеты - бороться с врагами Христа и защищать слабых и угнетенных - мальтийцы продолжали снаряжать свои военные суда для крейсерства, чтобы освобождать из неволи захваченных пиратами христиан, охранять от нападений со стороны этих морских разбойников христианских торговцев и держать в страхе суда, на флаге которых был изображен полумесяц.

Одним из таких военных судов мальтийского ордена, имевшим довольно продолжительную стоянку в Неаполитанской бухте, был корвет "Pellegrino", командиром которого был молодой, двадцативосьмилетний граф Джулио Литта.

Бывая в высшем неаполитанском обществе, граф встретился там с графиней Екатериной Васильевной, близко сошелся с ее мужем графом Скавронским и стал их чуть не ежедневным гостем.

Почасту и подолгу беседовал он с молодой женщиной, бывшей домоседкой, совершенною в этом случае противоположностью своего мужа, не любившего сидеть в посольском доме и вечно выдумывавшего для себя дела и неотложные надобности, чтобы объезжать чуть ли не весь город.

Выдающаяся красота графини, особенно та ленивая нега, унаследованная молодой женщиной от своего знаменитого дяди, не могла не произвести впечатления на полного жизненных сил молодого человека, обладавшего пылким сердцем.

Граф Литта без ума влюбился в графиню Скавронскую.

Холодная дочь севера, верная обетам супружества, или просто не желающая беспокоить себя все же рискованной интригой, была к нему приветлива, любезна, но постоянно держала его на таком почтительном отдалении, которое разрушало всякие сластолюбивые надежды.

Даже сверхсрочное пребывание графа в Неаполе, в ущерб возложенным на него орденом поручениям, не привело ни к чему.

Друг мужа, он был, увы, только другом и его жены.

Это было слишком мало, чтобы забыть о своих обязанностях, и граф Литта в один прекрасный день, распустив паруса своего "Pellegrino", понесся на нем к берегам Африки, чтобы своею опасною деятельностью заглушить горькое чувство неудовлетворенной любви.

Граф Скавронский, между тем, вскоре серьезно заболел, у него открылась чахотка, и 23 ноября 1793 года его не стало.

Он умер в Неаполе.

Молодая графиня, пробыв еще некоторое время за границей, возвратилась в Россию, где была очень любезно встречена императрицей Екатериной, дорожившей всеми близкими людьми ее так недавно безвременно угасшего подданного-друга, светлейшего князя Потемкина-Таврического.

С графом Литта она за границею более не встречалась.

Понятно, что по прибытии в Петербург, Литта не замедлил сделать визит Екатерине Васильевне, успевшей уже получить в Петербурге прозвище "женщины без сердца".

Им она была обязана массе поклонников, окружавших богатую, обворожительную вдовушку, из которых ни один не мог похвастаться даже проблеском с ее стороны исключительного внимания.

Со всеми ими она была холодно-любезна и бесстрасно мила.

Она приняла графа Джулио Литта, как старого знакомого, с тою расчитанной фамильярностью, которая не только не обещает ничего, но отнимает последнюю надежду идти к сближению, так как вам стараются показать, что вы уже у цели и далее вам идти некуда.

В сердце графа, между тем, тлевший под пеплом прошедших годов огонек страсти снова вспыхнул пожаром.

Он видел все безумство своих надежд.

Он имел менее шансов на обладание "женщины без сердца", чем самый ничтожный из ее поклонников.

Он не мог ей предложить "любовь до гроба", освященной Богом, что часто бывает единственным путем к сердцу подобной женщины.

Он был осужден на безбрачие правилами своего ордена.

Графиня Екатерина Васильевна добросовестно исполняла свои обязанности друга и принимала горячее участие в делах ордена, представителем которого явился в Петербург ее старый знакомец.

Во время визитов к ней графа, она только и говорила, что об этих делах, предостерегая графа от тех или других сановников, указывая пути и, вообще, делала вид, искренно или нет - неизвестно, что она ни на минуту не сомневается, что граф Джулио Литта ни о чем другом и не помышляет, как о своей священной миссии.

Последнему только оставалось не разочаровывать молодую женщину, хотя в душе иногда он проклинал все эти дела, которые препятствуют ему высказать перед красавицей все то, чем наполнено его сердце.

Справедливо оценивая практичность советов опытной светской женщины, значительно облегчавших его первые шаги при совершенно незнакомом ему дворе, граф Литта, однако, далеко не считал эти деловые беседы с красавицей такими же приятными, какими были даже те часы созерцания хандрившей в Неаполе Скавронской, лежавшей обыкновенно в своем будуаре на канапе, покрытой собольей шубкой.

Скрепя сердце, он вскоре принужден был примириться с подобным положением его в доме графини, тем более, что он видел, что окружавшие ее поклонники не могут похвастаться даже дружбою с очаровательной хозяйкой.

Другом ее он был один.

За неимением лучшего, и это его удовлетворяло.

По совету графини, он проник в салон Генриетты Шевалье, французской актрисы, а через нее, в сердце Ивана Павловича Кутайсова.

Говорили, и, может быть, не без основания, что красавец граф нашел дорогу к сердцу этого близкого к государю человека через сердце хорошенькой Генриетты, но граф умел так держать себя относительно госпожи Шевалье, что не давал повода не только убедиться в этом, но даже возбудить малейшее подозрение в ревнивом графе Иване Павловиче.

Французский театр существовал в Петербурге, как постоянный, еще в царствование императрицы Екатерины II, и французская труппа часто была приглашаема играть в театр Эрмитаж.

Обыкновенные же спектакли этой труппы происходили в деревянном театре, близ Летнего сада.

Они давались два раза в неделю.

При императрице, впрочем, французский театр посещали мало, так как высшее общество собиралось каждый вечер то при дворе, то на разных праздниках, даваемых вельможами, а французская колония в Петербурге не могла доставить особенно большого контингента посетителей.

При Павле Петровиче дело изменилось.

Несмотря на нелюбовь государя ко всему французскому, он очень любил французские спектакли и по преимуществу трагедии Расина.

Французские актеры не только играли у него во дворце, но он часто присутствовал и в частном театре, подавая этим пример обществу.

При нем французский театр был постоянно полон.

Лучшей драматической актрисой того времени была Генриетта Шевалье.

Павел Петрович высоко ценил ее сценический талант, а этого было достаточно, чтобы весь Петербург был без ума от исполнения ею ролей.

Успеху французского театра способствовало и то, что во время царствования Павла Петровича балы при дворе и в частных домах были чрезвычайно редки.

Государь не любил их.

Кроме того, множество французских эмигрантов, в качестве учителей, учительниц и торговцев, наводнивших в конце царствования Екатерины и в начале описываемого нами царствования Петербург, были постоянными посетителями французского театра.

Богатые и знатные люди, следуя тогдашней моде, обыкновенно абонировали ложи на французские спектакли на целый сезон.

Абонементные билеты были, впрочем, недействительны в дни бенефисов, назначаемых антрепренерами главным персонажам труппы.

С системой бенефисов антрепренеры были в большом затруднении, особенно по отношению актрис.

Эти последние делились на две партии: хорошеньких, но бездарных, имевших всегда сильных покровителей, и некрасивых, но даровитых, любимцев публики.

Генриетта Шевалье не принадлежала ни к той, ни к другой партии. Красавица собой, она обладала на самом деле недюжинным драматическим талантом.

Кроме нее в то время славились в Петербурге на французской сцене госпожи Гусе, Билльо и Сюзет.

Первая была трагической актрисой, а последняя неподражаемой субреткой.

Госпожа Билльо исполняла роли первых любовниц.

В то время каждая молоденькая и мало-мальски смазливенькая француженка-актриса, приезжавшая в Петербург, очень скоро находила себе богатого и знатного покровителя.

Связь с актрисой считалась необходимой принадлежностью жизненного комфорта, своего рода светским шиком. Ее не скрывали. Напротив, ее как можно более афишировали.

Так действовали мужчины, мужья.

Дамы, по обыкновению, не оставались в долгу и избирали предметами своего обажания молодых французских актеров и, особенно, итальянских певцов.

Среди последних кумиров петербургских дам считался тенор Мандини.

Он до того был бесцеремонен со своими многочисленными поклонницами, представительницами большого петербургского света, что ездил к ним в гости уже совершенно запросто - в шлафроке.

Так, по крайней мере, рассказывает современница - госпожа Лебрень.

Генриетта Шевалье имела, как мы знаем, покровителя в лице графа Ивана Павловича Кутайсова.

Артистка была замужем.

Иван Павлович предоставил супругу своего предмета должность по военному ведомству и выхлопотал ему производство в майоры. При тогдашних строгих правилах военного чинопроизводства, это одно доказывало, какую силу имел при дворе граф.

"Муж своей жены" нимало не смущался своим положением, а, напротив, пользовался им, оказывая направо и налево далеко не бескорыстно протекцию перед всесильным "другом своего дома". В чиновничьих сферах Петербурга он играл большую роль. Дома же совершенно стушевывался и был незаметен.

Иван Павлович, обладавший, по милости государя, огромным состоянием, ничего не жалел для своей ненаглядной Генриетточки, окружил ее возможною роскошью, исполнял все ее желания, прихоти, даже капризы.

Генриетта жила в подаренном ей графом доме на Дворцовой набережной.

Вся обстановка этого дома была выписана Иваном Павловичем из Парижа и представляла образец изящной роскоши. Ее вечерние приемы были блестящи и многолюдны. Приглашения на чашку чая после театра добивались, как милости тогдашние вельможи и бары.

Первую роль в этих приемах играл Иван Павлович Кутайсов, истинное положение которого в доме красавицы-актрисы было известно всему Петербургу.

Муж артистки, майор де Шевалье, почти никогда не появлялся в гостиной своей доходной жены.

Генриетта, как и ее супруг, охотно продавала, но за более дорогую цену, свое представительство перед своим всесильным обожателем. Зато это представительство сопровождалось всегда верным успехом.

Она крепко держала Ивана Павловича в своих изящных ручках и все ее желания были для него законом.

Общество, посещавшее салоны артистки, было самое разнообразное.

Кроме русских вельмож и бар, в них преобладали французские эмигранты.

Заботы Кутайсова не ограничивались домашней жизнью артистки, он старался обеспечить и всегдашний успех ее на сцене. Бенефисы Генриетты Шевалье были целыми событиями в великосветской петербургской жизни.

Еще задолго до дня спектакля, к ее дому то и дело подъезжали экипажи с лицами, желавшими получить билеты в ложи непосредственно из прелестных рук артистки. За эти билеты, стоившие номинально от двадцати до двадцати пяти рублей, платили сотни и даже тысячи рублей. Бенефисы, таким образом, были большой жатвой для артистки.

Все искавшие покровительства Кутайсова - а кто не искал его в то время - стремились заручиться расположением артистки, не жалея денег на билеты и на подношения.

В Петербурге знали, что у Генриетты ведется точно и аккуратно список лиц, взявших билеты на ее бенефисы, с обозначением уплаченной за них суммы, и что список этот в день бенефиса представляется графу Ивану Павловичу Кутайсову.

Рассмотрение списка вело к тем или другим последствиям. Они всегда отражались на списках назначений и наград. Приводили примеры внезапной опалы лиц, не попавших в бенефисный список, или же не оказавшихся особенно тароватыми, сравнительно с их состоянием.

Представители богатства и знатности того времени находили в салонах госпожи Шевалье целую плеяду представительниц таланта, искусства, грации и красоты.

Французские и русские артистки и выдающиеся красавицы среднего Петербурга великолепной гирляндой окружали обворожительную хозяйку. В числе последних была и знакомая нам Ирена Станиславовна Родзевич, сумевшая сделаться задушевной приятельницей влиятельной артистки, а через нее завоевать и себе некоторую долю влияния на поклонника женской красоты, графа Ивана Павловича Кутайсова.

VII

ПОСЛЕДСТВИЯ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

Павел Петрович, окольным путем, после коронации возвратившийся в Петербург, въехал в этот город в самом дурном расположении духа.

Предупреждение Кутайсова о толках в Петербурге, что будто бы им, Павлом, управляют императрица и Нелидова, змеей вползло в его сердце.

Как всегда бывает в подобных случаях, император, занятый одною гнетущею его мыслью, припоминал все мельчайшие обстоятельства, пропущенные им в былое время совершенно незамеченными, но теперь представлявшиеся ему грозными доказательствами того, что это унизительное для него предположение об отсутствии самостоятельности имеет свое основание.

Государь внутренно раздражался и негодовал.

Мы возвратимся несколько назад, чтобы разыскать последствия этого предупреждения графа Ивана Павловича, не замедлившие обнаружиться и отразившиеся на судьбе некоторых наших героев и героинь.

Перемен при дворе и в высшей петербургской администрации со дня разговора Павла Петровича с Кутайсовым в Москве до описанного нами прибытия в Петербург чрезвычайного посольства от великого магистра мальтийских рыцарей произошло много.

Они были совершенно неожиданными для большинства окружающих государя.

О причинах не знали; о них только догадывались.

Справедливость требует, однако, сказать, что некоторые из этих причин были более чем основательны.

Въехав в свою столицу, Павел Петрович был прежде всего поражен видом частных зданий, мимо которых он проезжал.

Все ворота частных домов и даже решетки соборов были выкрашены полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер казенных шлагбаумов.

- Кто это так размалевал город? Что за странная фантазия? - спросил угрюмо государь, ехавшую с ним в карете, прибывшую к нему навстречу, императрицу.

Государыня ответила, что это сделано по приказанию Архарова, который объяснил эту странную перекраску домов непременною волею его, государя.

- Так что ж я, дураком, что ли, стал, - гневно воскликнул Павел Петрович, - чтобы отдавать такие повеления?

Этот, сам по себе, маловажный случай повлек за собою отставку Архарова, в отрицательных качествах которого и без того успел убедиться император.

Его заменил Буксгевден.

Мы привели этот рассказ, чтобы доказать любовь государя к справедливости.

Человека, отличенного им, как Архаров, он немедленно наказал, лишь только удостоверился в его жестокости, несправедливости и двуязычии.

Вообще, никто из смертных, по нашему мнению, не обнаруживал в своем характере таких контрастов света и тени, как император Павел I.

Его ум и его страсти, его энтузиазм к дружбе и его упорная ненависть к тому же лицу, его признательность за все то, что, как ему казалось, искренно делали в его пользу, и его бешенный гнев при малейшем упущении, замеченном относительно его собственной особы - все это доходило в нем до крайности.

После возвращения из Москвы, как удостоверяют многие беспристные современники, изменчивое и причудливое настроение характера императора делалось с каждым днем ощутительнее.

Он мучался неопределенным беспокойством, но можно было заметить, что в нем происходила внутренняя борьба.

Религиозные убеждения его постепенно ослабели, в привязанности его к государыне также произошла резкая перемена; расположение к госпоже Нелидовой сначала заменилось равнодушием, а затем обратилось в явную враждебность.

Доверие ко многим из окружающих внезапно пропало, уступив место подозрительности и преследованиям.

Все, считавшиеся сторонниками императрицы, один за другим были уволены или сосланы.

Павел Петрович, окончательно увлеченный страстью своей натуры, лишенный всякой обуздывающей силы, которая могла бы предупредить или умерить взрывы его характера, стал предаваться неслыханным крайностям всякого рода.

Вот до чего может довести человека сказанное вовремя разжигающее слово.

Все это явилось результатом и следствием внезапной перемены в мыслях и привычках государя.

Лица, которым было выгодно подобное настроение монарха, старательно поддерживали подложенный им огонь.

Именно только поддерживали, но не раздували, боясь сгореть в пламени, зажженном их собственными руками.

При всех дворах мира есть известный разряд людей, безнравственность которых столь же велика, сколько и опасна.

Эти низкие натуры питают необъяснимую ненависть ко всем, не разделяющим их образа мыслей.

Понятия о добродетели они не могут иметь, потому что оно связано с понятием об уважении к столь страшному для них закону, а равно и к чужому имуществу, столько для них вожделенному.

Вследствие этого, все эти люди соединяются против честного, беспристрастного и действительно просвещенного человека, охотно обольщающего себя мыслью, что может ограничиться презрением к ним, но забивающего, что часто их нужно и опасаться.

Мучимые жаждою богатства, господа эти позволяют себе все, чтобы его достигнуть, а так как высокие места доставляют для того более средств, обеспечивая безнаказанность, то они и стремятся к получению должностей, из которых можно извлекать разные выгоды.

Сильные своею злобою, они считают коварство за ум, дерзость в преступлении за мужество, презрение ко всему на свете за умственное превосходство.

Опираясь на эти воображаемые достоинства, они, вопреки своему ничтожеству, добиваются медным лбом до таких званий, которые должны были бы служить наградою истинных заслуг государству.

В Петербурге в описываемое нами время сошлось несколько подобного закала людей, которые сблизились без взаимного уважения, разгадали друг друга, не объясняясь, и стали общею силою работать над устранением людей, которые были им помехою.

Орудием, которым агитаторы обыкновенно пользуются столь же ловко, сколь и успешно, всегда служили дураки и слабохарактерные честолюбцы.

Для привлечения их на свою сторону, агитаторы начинают с того, что сверх меры превозносят их заслуги и добродетели.

Восхваляемые хотя внутренно и удивляются этим незаслуженным панегирикам, но так как они льстят их тщеславию, то они беззаветно отдаются в руки коварных льстецов.

Иван Павлович Кутайсов, слабый характером и снедаемый честолюбием, первый попался в расставленные сети.

Окружающие его стали превозносить его бескорыстие, меткость ума и выражать удивление, как это государь не сделает чего-нибудь побольше для такого редкого любимца.

Кутайсов в конце концов сам начал верить, что его приятели правы и дал им понять, что императрица и фрейлина Нелидова его не любят и мешают его возвышению.

Этого только и ждали.

Стали еще более превозносить его и уверять, что от него самого зависит господство над государем, если он успеет подставить ему вместо Нелидовой такой же, как она, предмет платонического увлечения, новую фаворитку, которой предварительно поставит свои условия.

Напомнили ему о девице Похвисневой.

Это было перед коронацией и вскоре после представления Зинаиды Владимировны с матерью и сестрою ко двору. Ивану Павловичу внушили, что он должен делать в Москве. Он обещал все исполнить.

Увлечение им самим Зинаидой Владимировной не мешало ничему, так как расположение Павла Петровича, свято хранившего обеты супружества, не могло внушить ни малейшей ревности.

Ивану Павловичу, кроме того, намекнули, что канцлер Безбородко также желал бы видеть государя избавленного от опеки императрицы, госпожи Нелидовой и братьев Куракиных. Тогда он всецело примкнул к этому заговору, хотя и не предвидел его результатов.

Мы видели, что он блестяще исполнил свою миссию во время коронации, и его "предупреждение" стало быстро приносить плоды.

Хотя Павел Петрович по прибытии в Петербург на первых порах ограничился лишь увольнением Николая Петровича Архарова, но в общем, следуя совету Кутайсова, довольно удачно скрывал свои тайные намерения и даже пожаловал подарки мнимым креатурам императрицы, однако некоторые слова, сорвавшиеся с языка у вернувшихся из Москвы вместе с государем лиц, возбудили подозрение относительно того, что затевалось.

Негодяи часто бывают болтливыми, что может быть, благодеяние природы, снабдившей и ядовитых змей погремушками.

Об интриге с девицей Похвистневой скоро узнали, хотя и притворялись ничего не знающими.

Многих поразило выражение лица Павла Петровича, с каким он иногда смотрел на свою супругу и на фрейлину Нелидову.

Об этом заговорили, но большинство отвечало:

- Это только преходящая туча. Изволят дуться, но ненадолго!

Наиболее всего поразило окружающих то, что креатуры канцлера Безбородко пошли в ход, постоянно стали получать знаки благоволения и резко критиковали финансовые операции генерал-прокурора князя Куракина.

Правда, его вспомогательная касса для дворянства была неудачно придумана, но теперь уже начали распространять слух, что он, создав это учреждение, руководствовался низким расчетом личного интереса.

Закулисные интриганы чувствовали, что их коалиция может держаться и привести к желаемой цели лишь в том случае, если должности генерал-прокурора и санкт-петербургского генерал-губернатора будут в их руках.

Прежде всего, поэтому, они стали подкапываться под князя Алексея Куракина и генерала Буксгевдена.

Иван Павлович Кутайсов на все лады расхваливал Палена.

Этот Пален в последние годы царствования императрицы Екатерины был генерал-губернатором Курляндии, но с преобразованием, по вступлении на престол Павла Петровича, учрежденных императрицей генерал-губернаторств, лишен этого места и был назначен командиром кирасирского полка, стоявшего в Риге.

В феврале 1797 года, князь Зубов, получивший разрешение отправиться за границу, проезжал через этот город.

Генерал Пален, а также лифляндский губернатор Кампенхаузен посетили его.

Полицейский шпион, который, по приказанию петербургского генерал-губернатора Архарова, следовал за Зубовым, донес, что князь был принят в Риге необычайным образом.

Государь, которого старались восстановить против Зубова, страшно разгневался, когда ему передали преувеличенный рассказ о почестях, оказанных обыкновенному его подданому и, не дав себе труда исследовать донос, исключил Палена из рядов армии.

Пален, в оправдание себя, написал письмо, которое государь, как говорили, бросил, не читая.

Кампенхаузен также потерял место.

Однако, очевидная невинность этих господ побудила князя Ренина и генерала Бенкендорфа к такому горячему за них заступничеству, что государь, всегда готовый исправить сделанную им несправедливость, если она должным образом объяснена, опять принял Палена в армию, с возвращением ему полного старшинства, а Кампенхаузена назначил сенатором.

Пален был сделан шефом конного полка.

Государь, по каким-то неизвестным причинам, особенно подтягивал этот полк.

Что ни делал Пален, император всегда оставался недоволен.

На каждом параде он отправлял несколько офицеров под арест, да и на самого командира так гневался, что можно было подумать, что он на другой же день будет уволен.

Однако, эти бури ничем не кончались и Пален сам говорил:

- Я похож на те маленькие куколки, которых хотели бы опрокинуть и поставить вверх ногами, но которые всегда опять становятся на ноги.

Впрочем, секрет его устойчивости очень было легко понять.

Он никогда ни о ком не говорил прямо чего-либо дурного, но никогда он и не являлся защитником честного человека, на которого взводили клевету, и соблюдал при этом осторожное и преступное молчание, или же отпускал какую-нибудь остроту, казавшуюся лишь забавною, но на деле гораздо более опасную, так как при дворе того времени все смешное и наивное гораздо труднее прощалось, нежели порок, прикрывающийся соблазнительною оболочкою.

Таким образом, Пален всех расположил к себе, заслужил любовь придворной челяди, казался неопасным и незаметно расчистил себе дорогу, которая должна была привести его к высшим почестям и безграничному доверию.

Однажды государь несправедливым образом отправил его сына на гуптвахту.

Он думал, что отец будет просить о его помиловании, или выкажет известное беспокойство, но Пален, представляя свой рапорт, оказался в спокойном и веселом расположении духа.

- Мне досадно, - сказал государь, - что ваш сын сделал ошибку.

- Наказывая его, ваше величество поступили по справедливости, и это научит молодого человека быть внимательнее.

При своей преобладающей страсти к справедливости, Павел Петрович пришел в восторг от такого ответа, а то он, одну минуту, подумал было, что поступил с молодым Паленом несправедливо.

Этого-то Палена и расхваливал в последнее время Кутайсов.

Но так как любимцу государя были известны тайные соглядатаи императора, то он сумел воспользоваться и ими, чтобы доводить - по-видимому самым естественным образом - до ушей государя многочисленное восхваление человека, которому желали дать место.

Однажды Павел Петрович, находясь в небольшом кружке своих приближенных, выразился так:

- Странно! Никогда не слыхал я, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость исправить.

Предавшись такому течению мыслей, государь все милостивее и милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно-чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности, требующей верного взгляда, ревностного усердия и безграничного послушания. Первая цель хитросплетенной придворной интриги была близка к осуществлению. Генерал-губернатор Буксгевден висел на волоске.

Волосок оборвался.

Николай Гейнце - Коронованный рыцарь - 03, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Коронованный рыцарь - 04
VIII В ГАТЧИНЕ 24 июля 1797 года двор находился в Гатчине. Павел Петро...

Коронованный рыцарь - 05
XVII УЛЫБКА ФОРТУНЫ Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий, перебравшис...