Николай Гейнце
«Князь Тавриды - 05»

"Князь Тавриды - 05"

VII

БЫЛА ЛИ ОНА СЧАСТЛИВА?

Обморок с Анной Филатьевной был очень продолжителен, или скорее он перешел в болезненный, тяжелый сон.

Она совершенно пришла в себя только поздним утром другого дня.

Блуждающим взглядом обвела она вокруг себя.

Она лежала раздетая на двухспальной кровати, занимавшей добрую половину небольшой комнаты, служившей спальней супругам Галочкиным.

Кроме кровати, в спальне стояли комод, стол, а в углу киот-угольник с множеством образов в драгоценных ризах, перед которыми теплилась спускавшаяся с потолка, на трех металлических цепочках, металлическая же с красным стеклом лампада.

Анна Филатьевна уже месяца с два как спала одна в спальне, так как больного Виктора Сергеевича перевели в более просторную комнату, рядом со столовой, где и поставили ему отдельную кровать.

Поэтому, проснувшись одна, Анна Филатьевна не удивилась. Удивило ее только странное, монотонное чтение, доносившееся из соседних комнат.

Анна Филатьевна некоторое время внимательно вслушивалась. Это читали псалтырь. Мигом она вспомнила все происшедшее накануне.

Анна Филатьевна думала. Перед ней проносилась вся ее жизнь со дня ее свадьбы с Виктором Сергеевичем, с тем самым Виктором Сергеевичем, который теперь лежит там, под образами, недвижимый, бездыханный...

Она сделалась чиновницей-барыней. Она купила это положение на деньги, добытые преступлением, преступлением подмены ребенка, обидою сироты...

Анна Филатьевна вспомнила вчерашний рассказ Анфисы.

Она невольно вздрогнула под теплым, ваточным одеялом, покрытым сшитыми уголками из разных шелковых материй.

Одеяло было пестрое, красивое.

- Когда и как, а все скажется... Грех это... - силилась она припомнить слова старухи.

- Скажется? А может быть уже и сказалось? - задала она себе вопрос.

В самом деле, была ли она счастлива?

Анне Филатьевне в первый раз в жизни пришлось поставить себе ребром этот вопрос.

Она затруднялась ответом даже самой себе.

Со многими людьми может произойти то же самое, если не с большинством.

Как много людей живут без всяких целей, интересов, чисто растительною жизнью, для которых понятия о счастии узки, и, между тем, так разнообразны, что вопрос, поставленный категорически: "Счастливы ли они?" - поставит их невольно в тупик.

- С одной стороны, пожалуй, и да, а с другой, оно конечно... Живем ничего, ожидаем лучшего...

Вот ответ, который вы получите от них, после некоторого раздумья.

Да и что такое счастье?

Понятие относительное, но все же... человек может быть и даже должен быть счастлив, хотя мгновеньями.

Если человеку, вообще, не суждено сказать на земле: я счастлив, то ему, по крайней мере, дается возможность сказать: я был счастлив. И это уже большое утешение.

Была ли хоть так счастлива Анна Филатьевна?

С одной стороны, пожалуй, и да... а с другой, оно, конечно...

Эта именно, или вроде этой фраза сложилась в уме лежавшей с закрытыми глазами Галочкиной, после долгого раздумья над вопросом: была ли она счастлива?

И действительно, с одной стороны ее жизнь катилась довольно ровно.

Первые годы муж служил. На часть ее денег они купили себе тогда домик. Виктор Сергеевич, впрочем, запивал и во хмелю был крут; Анне Филатьевне приходилось выносить довольно значительные потасовки... Анна Филатьевна терпела, потому трезвый он был хороший человек... Первого ребенка она выкинула, свалилась с лестницы в погреб и выкинула. После того было еще четверо детей - три мальчика и одна девочка, и все они умирали, не дожив до году, только последняя девочка жила до семи лет... жила бы и до сих пор, здоровая была такая, да ее забодала корова. Больше детей у нее не было.

"Дети - Божье благословение!.. - вспоминалось Галочкиной, - значит на их доме благословения нет..."

"Скажется, как и когда, а скажется..." - снова лезли ей в голову слова Анфисы.

Она вернулась к своим воспоминаниям.

Вскоре после смерти девочки муж стал прихварывать и вышел в отставку... На службе он скопил деньжонок, так что вместе с оставшеюся у нее частью капитала образовалась довольно солидная сумма.

Виктор Сергеевич стал отдавать деньги в рост.

Дела пошли ходко.

Все окрестное неимущее население Васильевского острова полезло за деньгами к "Галке", как попросту называли Галочкина.

Вслед за мужем и у Анны Филатьевны развилась страсть к стяжанию, к скопидомству, к накоплению богатств.

В этом смысле они были удовлетворены.

Доходы с каждым годом росли.

Две комнаты дома, отведенные под кладовые, были полны всякого рода скарбом, принесенным в качестве заклада; тут были и меховые шубы, и высокие смазные сапоги, каждая вещь была под нумером.

Книги вел сам Виктор Сергеевич.

В комоде, стоявшем в той же кладовой, пять ящиков были наполнены золотыми и серебряными вещами, тоже занумерованными.

Проценты брались большие.

Бедность ведь и терпелива, и податлива.

Дом Галочкиных был полной чашей.

Они сладко ели и мягко спали.

"Но в этом ли счастье?" - задумалась Анна Филатьевна.

"Нет, не в этом!" - решила она мысленно.

Виктор Сергеевич изредка продолжал запивать и расхварывался все сильнее. Наконец слег.

"Теперь он умер..." - вспомнилось ей вчерашнее.

Монотонное чтение псалтыря снова явственно доносилось до ее ушей из соседних комнат.

Она теперь одна, во всеми накопленными богатствами...

К чему они ей?

Ведь и у солдатика, о котором рассказывала Анфиса, было богатство - пятьсот рублей.

Его деньги, как и ее, были нажиты не трудами праведными, а это ведь...

"Скажется, как и когда, а скажется", - снова прозвучала в ее ушах фраза Анфисы.

Он обидел младенца-сироту, а она...

Анна Филатьевна вспомнила со всеми ужасающими душу подробностями появление в Несвицком Степана Сидорова, искушение, которому он подверг ее... Страшную ночь родов княгини Зинаиды Сергеевны... Подмена ребенка...

Руки ее похолодели.

Ей показалось, что она и теперь держит в руках переданный трупик девочки.

Это ощущение холода мертвого тела как-то страшно соединилось с ощущением, испытанным ею вчера, при прикосновении рукой ко лбу мертвого мужа.

Она вся задрожала и как-то съежилась под пестрым одеялом.

"Легче будет ему, да обесится жернов осельный на вые его и потонет в пучине морской, - припомнились ей вдруг слова Анфисы. - вот что ожидает того, кто обидит единого из малых сих".

А она обидела.

Накинет бес петлю... Тянет, тянет, да и дотянет до геенны... А у нее разве на шее не такая же петля?..

Вчера умер муж, завтра может умереть и она.

Все под Богом ходим!

А каково предстать на суде Всевышнего, так, без покаяния... Не даст Господь покаяться, как вдруг призовет.

Анна Филатьевна вспомнила, что Виктор Сергеевич умер без покаяния.

Она не раз говорила ему намеками, стороной, чтобы он исповедался, да приобщился... Куда тебе... сердился... Ты что меня раньше времени хоронишь... Она, бывало, и замолчит... А вот теперь вдруг и нет его...

Не допустил Господь до покаяния.

Тоже ведь бедняков да сирот обижал - "малых сих".

Там, в кладовой, на стенах, в узлах и в комоде все слезы бедняков да сирот хранятся... Каждая вещь может кровавым потом нажита да горючими слезами облита, прежде чем сюда принесена! Так-то! Все за это самое...

Такие отрывочные мысли бродили в голове Анны Филатьевны.

Мерное чтение псалтыря при каждом возвышении голоса читальщика доносилось, между тем, явственно до ее ушей.

"Что же делать? Что же делать?" - мысленно, со страхом задавала она себе вопросы.

Она открыла глаза и обвела вокруг себя беспомощным взглядом.

Этот взгляд остановился на киоте с образами.

Кроткие лики Спасителя, Божьей Матери и святых угодников глядели на нее, освещенные красноватым отблеском чуть теплившейся лампады.

Вдруг Анну Филатьевну осенила мысль.

Она вскочила с постели и, как была, в одной рубашке, босая упала ниц на голый пол перед киотой.

Она молилась.

Сначала молитвенные помыслы перебивали, как это всегда бывает, другие мирские мысли, но потом, когда силою воли она принудила себя сосредоточиться, ей почудилось, что она не молится, а беседует с добрыми друзьями, готовыми прийти к ней на помощь, посоветовать, выручить из беды, разделить тяжесть горя.

Тяжесть, лежавшая на ее груди, стала, как будто, подниматься кверху, вот подошла к самому горлу.

Анна Филатьевна залилась слезами.

Это были великие слезы примирения с Богом, примирения со своей собственной совестью.

Долго еще горячо и усердно молилась Анна Филатьевна.

Наконец, она встала с колен и присела на край кровати.

Лицо ее за ночь, как будто, похудело и казалось каким-то просветленным.

Скрипнула дверь, полуотворилась и в ней показалась голова Анфисы.

- Встали, матушка родимая, одевайтесь да выходите, болезная, гробовщик пришел.

- Сейчас! - отозвалась Анна Филатьевна и стала тревожно одеваться.

Через четверть часа она уже окунулась в омут жизненной сутолоки.

VIII

ИСПОВЕДЬ

Совершенно оправившаяся Анна Филатьевна твердою походкой вошла в зал, где в переднем углу лежал покойный Виктор Сергеевич.

Он почти не изменился, только черты исхудавшего за время болезни лица еще более обострились.

Одет он был в его старый вице-мундир, три свечи горели по сторонам и у изголовья покойника.

Анна Филатьевна опустилась на колени и с полчаса пролежала ниц лицом у самого стола, на котором лежало тело ее мужа.

Она не плакала.

Встав, она начала отдавать приказания и делать нужные распоряжения.

К вечеру был принесен гроб и за вечерней панихидой в него положили тело.

Все соседи, близкие и дальние, перебывали в доме, чтобы поклониться покойному.

Большинство пришедших движимы были, впрочем, далеко не желанием отдать последний долг покойному, а любопытством, что происходит в том доме, ворота которого были почти постоянно на запоре, и в который только ходили по нужде, за деньгами.

Весть, что умер "Галка-ростовщик", с быстротою молнии облетела весь Васильевский остров и вся беднота невольно встревожилась.

- А вдруг Галчиха, - так звали Анну Филатьевну клиенты ее мужа, - вещи-то не отдаст, скажет муж брал, а я знать не знаю, ведать не ведаю.

И они побежали смотреть, что делает Галчиха, чтобы вывести из ее наружности, настроения духа, как думает поступить.

Такт, присущий последнему нищему, не позволял говорить о делах в присутствии покойника.

Анна Филатьевна ходила по комнатам, распоряжалась, стояла на панихидах с сухими глазами, покойная, почти довольная.

Так, по крайней мере, показалось некоторым.

- Ишь, кремень-баба, слезы не проронит! - шептались в толпе, окружавшей гроб.

- Пропали наши манатки, пропали...

- У меня самовар... пять рублев стоил... полтинник дал... за полтинник пропадет, хороший самовар...

- А у меня, родимые, салоп чернобурый, канаусом крытый, старый, оно говорить нечего, маменькин... - бормотала ветхая старушка, - а еще хороший, теплый-растеплый... Три рубля отвалил покойный, не тем будь помянут, царство ему небесное... Пропадет...

- Вестимо пропадет... - утвердительно, тоже шепотом, решил чиновник в вице-мундире и пальто нараспашку. - У меня табакерка жалованная, отцовская, сто рублей ей цена... за пятнадцать... Ну, да я потягаюсь, до царицы дойду.

- Мужчинам, вам хорошо, управу как раз найдете, - томно закатив глаза, тихим шепотом говорила молодящаяся дама с раскрашенным лицом и с подведенными глазами и бровями. - У меня браслет, покойный муж еще в женихах подарил, сувенир... С жемчугом... Как твои зубки, говорил покойный, - осклабилась дама беззубым ртом. - За три рубля... Пропадет...

- Пропадет... - снова изрекал чиновник.

- Ах, mon dieu... - восклицала дама.

- Сапоги смазанные, намедни только и заложил за три гривны... Сама принимала, может отдаст... - заявлял какой-то оборванец. - Ужели пропадут... Сапоги первеющие... Пропадут...

- Пропадут... - эхом шептал себе под нос чиновник.

Таково, вместо молитвенного, было настроение окружавших гроб покойного Виктора Сергеевича.

Как ни тихи были эти разговоры, но они достигали порой до ушей вдовы.

Анна Филатьевна на них только как-то загадочно улыбалась.

Ее улыбка, замеченная многими, еще более утверждала их к роковой догадке, что она не отдаст заложенные вещи.

Большинство склонялось к мнению чиновника, все продолжавшего повторять, как заключение на раздававшееся кругом сетование:

- Не отдаст!..

- Придется тягаться... - решили многие.

- Что тягаться... Ведь номерок и то своей рукой записал... Где-ж доказать... Квартальный им свой человек... Ишь перед вдовой рассыпается... Чувствует, что перепадет... Иродово племя...

Местный квартальный надзиратель, доводившийся Анне Филатьевне кумом по последней дочери, действительно разговаривал с ней в это время, называя ее кумушкой.

Это не ускользнуло от слуха окружающих.

- Квартальный-то ейный кум.

Эта фраза, сказанная кем-то, начала переходить из уст в уста.

- Пиши пропало... решило большинство.

- До царицы-дойду... потому жалованная... - ворчал чиновник.

Панихида окончилась.

Это была последняя панихида перед днем похорон.

Отпевание тела состоялось на другой день, в церкви Смоленского кладбища.

Анна Филатьевна купила могилу на одном из лучших мест кладбища, возле церкви.

На вынос собралось также много народа, был и чиновник, хотевший дойти до царицы, и крашенная дама, и оборванец, заложивший сапоги.

Были и приглашенные - знакомые соседи, с местным квартальным во главе.

По окончании печального обряда, вдова стала оделять нищих...

Милостыня, сверх ожидания, была очень щедрая...

- На помин-то души муженька расщедрилась... да только вряд ли замолят... скаред был покойничек, не тем будь помянут, царство ему небесное, - вставляли лишь некоторые ядовитое замечание, узнав об обильной милостыне, розданной Анной Филатьевной.

После погребения приглашенные поехали назад в дом, где был им предложен поминальный обед.

Анна Филатьевна вышла с кладбища под руку с квартальным-надзирателем.

- Задобрит, шабаш... пропадут... - шептали снова в толпе, при виде этой пары.

- До царицы дойду... - ворчал чиновник.

Наконец, кладбище опустело.

Виновник всей этой тревоги остался один, под свеженасыпанном холмом.

После поминального обеда, продолжавшегося до вечера, наконец, все провожавшие разошлись.

Анна Филатьевна осталась вдвоем с Анфисой.

Последняя занялась уборкой посуды и только управившись заметила, что Галочкина сидит у окна, не переменяя позы, в глубокой задумчивости.

- Анна Филатьевна, матушка, Анна Филатьевна... - окликнула ее старушка.

Та не отвечала.

Анфиса подошла ближе и дотронулась до плеча сидевшей.

- Анна Филатьевна...

- А!.. Что?.. - точно очнувшись от сна, произнесла Галочкина.

- С чего это вы так задумались... Все время молодец-молодцом были... на людях... когда не грех бы и покручиниться, а тут вдруг затуманились, ровно в столбняке сидите...

- Ох, Анфисушка, столько дум, что и не передумаешь...

- О чем, матушка, думать-то... Покойного не вернешь... Надо и без него жизнь доживать...

- Доживать... Страшно...

- И чего, матушка, страшиться...

- Смерти, тоже также, без покаяния...

- Да разве покойный-то... Как же вы, матушка, мне сказывали, что исповедался и он тайн святых принял...

- Ох, Анфисушка, голубушка, обманула я тебя, грешная, ты в Невскую лавру помолиться пошла, к вечеру вернулась, я тебе и сказала, чтобы ты к нему не пошла его уговаривать.

- Ахти, грех какой.

- Сколько разов я сама его Христом Богом просила: "Исповедайся ты да приобщись", - слышать не хотел... - "Что ты меня спозаранку в гроб кладешь... еще поправлюсь... на спажинках отговею, сам, на ногах отговею..." Серчает, бывало, страсть...

- Ахти, грех какой, ахти, грех какой... - продолжала качать головой Анфиса.

- Грех, грех...

Наступило молчание.

Сумерки стали сгущаться. В комнате была полутьма.

- Что же, матушка, очень-то убиваться о том, нищую-то братию ты сегодня как следует быть оделила - замолят за его грешную душеньку... Милостыня - тоже великое дело. Вклад сделай в церковь-то кладбищенскую... сорокоуст закажи... В Лавру тоже... помолятся отцы святые... - первая заговорила Анфиса.

- Все сделаю, Анфисушка, все сделаю... - со слезами в голосе отвечала Анна Филатьевна.

- Что, касаточка?

- Я вот, матушка, по весне по святым местам пойду, может со мной какие жертвы угодникам Божиим пошлешь.

- Вот что я, Анфисушка, надумала, - вдруг вскинула на нее глаза Анна Филатьевна. - С тобой по святым местам походить...

- Оно что же, для души, ах, как пользительно...

- Еще Господь Иисус Христос сказал: "Легче верблюду пройти сквозь игольные ущи, чем богатому войти в царствие Божие".

- Я дом продам, Анфисушка, на что мне дом...

- Продашь?.. - удивилась старуха.

- Продам, Анфисушка, продам - и все деньги бедным раздам... Христовым именем с тобой пойду по святым местам.

- И что ты, Анна Филатьевна, что-то несуразное толкуешь... Прости меня, Господи.

Старуха перекрестилась.

- Ничего нет тут, Анфисушка, несуразного... Это я еще на другой день смерти Виктора Сергеевича решила... Так и будет, ведь я нынче нищей-то братии пятьсот рублев раздала...

- Пятьсот! Да в уме ли ты, матущка, такую-то уйму денег...

- Куда они мне, все раздам...

- Да с чего же ты это?

- А помнишь, Анфисушка, намедни, как мужу-то умереть, ты мне рассказала про нищего солдатика.

- Помню, расстроила только тебя...

- Не расстроила, а совесть у меня зазрила в те поры... Страшно стало...

- Не пойму я что-то! Что же тебе-то страшно?

- А вот сейчас и поймешь, Анфисушка! Припомни, ты сказала, что нечистый этими деньгами на него петлю накинул, да и тянул, и дотянул до геенны огненной...

- Сказала.

- А мои-то деньги тоже мне на шею нечистым, прости Господи, петлей накинуты.

- Господи Иисусе Христе... С нами крестная сила... - лепетала Анфиса, истово осеняя себя крестным знамением.

- Слушай, Анфисушка, ты женщина праведная...

- И, какая праведная, матушка...

- Слушай и не перебивай, я тебе, как на духу, во всем откроюсь, тогда ты сама скажешь, что мне остаток своих дней не о мирском, а о небесном думать надо...

Тихим шепотом, со всеми мельчайшими подробностями, рассказала Анна Филатьевна Анфисе всю свою жизнь у княгини Святозаровой, отъезд в Несвицкое, подкуп ее покойным Степаном Федоровичем, подмене ребенка, который был отправлен к соседке Потемкиной.

- Вот на какие деньги, Анфисушка, разжились мы с Виктором Сергеевичем... Он, покойничек, царство ему небесное, об этом, в могилу сошел, не узнав... Ни духу я не признавалась, ты одна знаешь, суди меня... Разве деньги эти не петля дьявольская... Господи, прости меня, грешную...

Старушка, несколько раз крестившаяся во время рассказа Анны филатьевной, молчала.

- Вот какова я, окаянная... Грех совершила незамолимый, смертный, младенца обидела... В геенну себе путь уготовила...

Анна Филатьевна залилась горькими слезами. Анфиса вышла из своего оцепенелого состояния.

- Коли искреннее раскаяние чувствуешь... Бог простит... Он милостив... "Не до конца прогневается, ниже век враждует". В писании сказано... Не мне отговаривать тебя от твоего подвига... Сам Господь, быть может, вразумел тебя... Только вот что... княгинюшке своей ты все это расскажи, может она сыночка своего и найдет...

- Ох, идти-то мне к ней боязно... - сквозь слезы прошептала Анна Филатьевна.

- Что тут боязно, передо мной покаялась, и перед ней покайся... К Богу-то тоже идти надо с душою чистою...

- Ох, боязно...

- Со мной пойдем, чего не сможешь... я доскажу...

- Пойдем, Анфисушка, пойдем... Только вот с этими закладами справиться, с завтрашнего дня, чай, ходить начнут узнавать, что и как...

- Как же с ними ты сделаешь?..

- Раздам, все раздам... дарма, за помин души раба Виктора.

- Пойдем-ка спать теперь, касаточка, утро вечера мудренее. Помолимся, да и на боковую...

Анна Филатьевна с Анфисой отправились в спальню.

Долго молились они перед образами и обе плакали...

Кончив молитву, старушка перекрестила Анну Филатьевну и пошла на кухню.

Она сразу заснула.

Анна Филатьевна не могла от пережитого волнения долго сомкнуть глаз и задремала только под утро.

IX

НЕОЖИДАННАЯ БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА

Был седьмой час утра, когда в парадной двери дома Галочкиной раздался первый звонок.

Анна Филатьевна еще спала.

Первым посетителем оказался тот чиновник, который на панихидах и накануне на похоронах пророчил всем, что заложенные У "Галки" вещи пропадут и грозился дойти до самой царицы.

Ему отворила Анфиса. Она встала рано и была очень сосредоточена. Ее на самом деле поразила исповедь ее хозяйки и благодетельницы.

Проснувшись и помолившись Богу, она раздумалась о людских прегрешениях.

- Вот, кажется, живут люди... дом - полная чаша, истинно Божеское благословение на нем почет, а поди ж ты, что на поверку-то выходит... Что внутри-то гнездится... Так и яблоко, или другой плод какой, с виду такой свежий, красивый, а внутри... червь... Так-то...

Эти философские рассуждения старушки прервал раздавшийся звонок.

Анфиса поплелась к двери...

- Пошли... поехали... Прости, Господи!.. - ворчала она.

Чиновник вошел с видимо напускною важностью.

- Хозяйка дома?

- Спит еще...

- Спит. Мужа вчера похоронила, а спит.

- Да что же ты ей, батюшка, не спать прикажешь, столько дней намаявшись и всю ночь глаз может не сомкнувши... - рассердилась Анфиса.

- Ночь, говоришь, не спала?

- Вестимо не спала, этакое горе.

- Ну, им, богатеям, такое горе с полгоря...

- Деньжищ, чай, покойный уйму оставил?

- А ты, ваше благородие, считал,..

- И считать нечего... знаем... слухом, чай, земля полнится...

- Не всякому слуху верь, ваше благородие, да если и впрямь денег много... разве с ними-то, окаянными, горя люди не видят... еще большее...

- Да ты, кажись, тетка, начетчица, с тобой не столкуешь. Мне бы хозяйку повидать...

- Вот проснется... выйдет...

- Проснется... выйдет... Мне тоже не досуг, на службу царскую надобно...

- Так и иди на службу, а уж не обессудь, будить не стану; пусть поспит, болезная...

- С чего это ты к ней больно жалостлива, али вчерась щедро одарила?

- Это тебе, ваше благородие, ни к чему. А будить для тебя не стану, вот весь и сказ... - окончательно озлилась старуха.

Чиновник, видя непреклонность служанки, смирился.

- Что ж, и не буди, коли на самом деле она всю ночь не спала... я подожду.

У него мелькнула мысль, что если "Галчиху" разбудят, она встанет злая и, пожалуй, что табакерка его и впрямь пропадет.

Надежда дойти до царицы, при близком знакомстве хозяйки дома с местным квартальным, представилась ему вдруг делом довольно затруднительным.

- Что ж, посиди, я не гоню... - смилостивилась и Анфиса.

Чиновник сел на один из стульев, стоявших по стенам залы. Анфиса тоже присела.

- Я, собственно, насчет одной вещи.

- Заложена?

- Заложена.

- Отдаст...

- Не врешь?.. Потому у меня теперь денег нет, подождать попросить пришел недельки с две до жалованья... - заметил чиновник.

- Отдаст... так отдаст...

- Как, так?

- Так, без денег...

- Да ты, тетка, в уме ли?

- Да что же ты, ваше благородие, диву дался... точно отдать нельзя.

- Без денег?

- Ну, вестимо, без денег... На помин души покойника, все раздаст, что заложено было... Вечор мне так сказала, так и сделает...

- Не врешь?

- Пес врет, ваше благородие.

- Ну, дела, дивные дела... От Бога, видно, ей так внушено было...

- Вестимо не от беса, прости Господи!

Старуха перекрестилась.

- Так ты, тетушка, вот что, ее не буди... Пусть спит... - сказал чиновник.

- Да я и не буду...

- Я и говорю, не буди... Добреющая, видно, у ней душа... Не ожидал, признаюсь, не ожидал... - потирал руки чиновник. - Без денег и без процентов...

- Дивные дела... А уж за душеньку покойного мы замолим.

- Вестимо, молиться надо... Пусть спит, голубушка, пусть спит... - говорил чиновник.

- Ты вот что, ваше благородие, здесь побудь, а я пойду на кухню, самовар наставлю, а ежели кто позвонится, уж не поставь себе во труд, отвори...

- Иди, иди, дивные дела! - продолжал повторять чиновник, ходя по зале.

Через несколько времени раздался звонок. В дверь влетела раскрашенная дама.

- Вы уже здесь! Как я рада! - воскликнула она, при виде отворившего ей чиновника. - Видели! Отдает?

- Тсс...

- А что?

- Спит...

- Кто?

- Анна Филатьевна...

- Галчиха?

- Тссс...

- Вот новости... Спит...

- И чего вы кричите, сударыня, пусть спит, благодетельница, мы и подождать можем... Мне ихняя старушка сказала, что всю ночь не спала.

- Благодетельница, вы говорите... mon dieu!..

- Конечно, благодетельница, когда решила все заложенные вещи даром раздать...

- Ужели?..

- Да, сударыня, именно так мне сказала старушка... На помин, значит, как бы души покойника...

- Сувенир?

- Да, так на манер сувенира.

- И вы поверили?.. Я ни в жисть не поверю...

- Не верьте, вот встанет, поверите... Старушка Божья врать не станет.

- Mon dieu, это было бы хорошо... Мой браслет... Сувенир мужа с жемчугом... "Как твои зубки", сказал покойный, подавая мне его...

Барыня улыбнулась своим беззубым ртом.

Снова раздался звонок.

Чиновник отворил, но оставил дверь полуоткрытой.

В комнаты стали набиваться разные люди, в числе которых были и старушка, заложившая маменькин салоп, и оборванец, заложивший сапоги.

Все сообщили друг другу известие, что вдова решила раздать заклады даром...

- "Ура!" - вдруг закричал во все горло оборванец.

- Тсс... - раздалось со всех сторон.

В залу вбежала Анфиса и напустилась на парня, указанного всеми, как на виновника крика.

Старушка подошла к нему совсем близко.

- Ты чего это орешь, в кабаке нечто ты?

- Виноват, бабушка, с радости...

Анфису заставили повторить слышанное ею от Анны Филать-евны решение раздать даром заложенные вещи.

- Спит? - спросили некоторые.

- Встала, чай пьет! - отвечала старушка и снова удалилась во внутренние комнаты.

- Пусть кушает... Мы подождем! - послышались замечания. Наконец, Анна Филатьевна вышла.

Вся толпа шарахнулась на нее.

- А вы не все вдруг... По одному, - распорядилась вышедшая с ней вместе Анфиса.

Порядок водворился.

Анна Филатьевна со спокойным, несколько грустным лицом отбирала по несколько номерков и направлялась с ними в кладовую, откуда выносила с помощью Анфисы вещи и отдавала владельцам.

- Помяните в своих молитвах, да упокоит Господь душу новопреставленного раба Виктора... - говорила старушка каждому, получающему заклад.

- Будем поминать, будем благодетельница...

- Упокой его душу в селениях праведных! - говорили, кланяясь, владельцы вещей.

- Уж и помяну я покойного! - вскрикнул радостно оборванец, получив обратно свои смазные сапоги.

Все уходили с радостными, веселыми лицами из того дома, куда еще недавно загоняли людей только нужда и безысходное горе.

Ушедших сменяли другие, уже знавшие о решении Галчихи раздавать даром заклады.

Весть об этом почти моментально облетела Васильевский остров и до позднего вечера бедняки все приходили в дом Галочкиной и, уходя оттуда, расточали ей свои благословения и пожелания всего лучшего в мире.

На другой день все повторилось. И так целую неделю.

Наконец, все вещи были розданы.

Эти радостные лица бедных людей, эти благодарности, полные искреннего чувства, эти благословения, идущие прямо от сердца, произвели необычайное впечатление на Анну Филатьевну.

В эти дни она была счастлива.

"Вот в чем счастье! - думала она. - Мало быть довольной самой, надо еще быть окруженной довольными людьми..."

Улыбки этих бедняков отражались тоже улыбкою на лице Галочкиной, как в зеркале.

Анфиса ходила вся сияющая, счастливая и шептала молитвы:

"Господи Иисусе Христе, прости ее грешную, Господи Иисусе Христе, пошли ей силы на искус..."

Когда последний бедняк с последним закладом вышел из дома, Анфиса заперла за ним дверь и вернулась в залу.

Анна Филатьевна бросилась ей на шею.

- Спасибо, родная, спасибо, родимая, спасибо, милая... - шептала она, покрывая лицо старухи нежными поцелуями.

Анфиса почувствовала, что на ее лицо и шею капают горячие слезы ее хозяйки.

- Что ты, матушка, что ты, голубчик, - бормотала старушка. - Меня-то тебе благодарить с какой стати?

- Тебя, Анфисушка, только тебя одну и благодарить мне надо... Не будь тебя, коснела бы я в этом скаредстве, не видела бы вокруг себя лиц радостных... Не была бы, хоть на минуту, да счастлива...

- Все Бог, матушка, один Бог...

- Бог и послал тебя мне, Анфисушка... Не расскажи ты мне про этого несчастного солдатика, может ничего такого, что теперь случилось, и не было, а теперь у меня с души точно тяжесть какая скатилася, а как исповедаюсь с тобой вместе перед княгинюшкой, паду ей в ноги, ангельской душеньке, да простит она меня, окаянную, и совсем легко будет... Силы будут остатные дни послужить Господу...

- Когда же пойдем мы к ее сиятельству?..

- А вот дай, Анфисушка, дела все справить, от денег-то бесовских совсем отвязаться, дом продать... Тогда уж и пойду, перед странствием...

- Не долгонько ли это будет откладываться?

- Недолго, Анфисушка, недолго... За ценой на дом ведь не погонюсь, мигом покупщик явится... Филат Егорович уже обещал мне это быстро оборудовать...

Филатом Егоровичем звали местного квартального.

- Оно, конечно, за дешевую цену дом со всей движимостью, кому не надо и тот купит, - заметила Анфиса.

- Купят, голубушка, купят... А завтра чем свет на кладбище пойдем да в Лавру, в другие церкви вклады сделаем, на вечный помин души покойничка... А что от дома выручим, с собой возьмем, по святым местам разнесем, в обители святые пожертвуем, но чтобы на себя из этих денег не истратить ни синь пороха.

- Вестимо, зачем на себя тратить... Ну, их, и деньги-то эти... Всю Рассею матушку из конца в конец обойдем, Христовым именем, и сыты будем, и счастливы...

Так и порешили обе женщины.

X

СЛЕЗА ПОТЕМКИНА

Жизнь княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой текла тихо и однообразно.

Она, как мы знаем, после смерти мужа совершенно удалилась от двора и посвятила себя сыну и Богу.

Последнее выражалось в широкой благотворительности княгини, благотворительности, заставившей говорить о себе даже черствый чувством Петербург.

Все нуждающиеся, все несчастные, больные, убогие находили в княгине Зинаиде Сергеевне Святозаровой их ангела-хранителя, она осушала слезы сирот, облегчала страдания недужных и порой останавливала руку самоубийцы от приведения в исполнение рокового решения.

Имея свое независимое громадное состояние, получив законную часть из состояния мужа, она, кроме того, через несколько лет после его смерти унаследовала колоссальное богатство своей тетки графини Анны Ивановны Нелидовой, умершей в Москве, среди той же обстановки, в которой мы застали графиню в начале нашего правдивого повествования, не изменив до самой смерти своих привычек и, казалось, нимало не огорченной таинственным исчезновением графини Клавдии Афанасьевны Переметьевой.

Старуха никогда не хотела слышать о завещании и умерла без него.

Ближайшей родственницей и единственной наследницей после нее оказалась княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова, так как единственная, оставшаяся в живых дочь графини уже более двадцати лет находились в безвестном отсутствии.

Деньги "московской чудачки" попали в хорошие руки.

Даже небольшая часть с процентов с огромного капитала могла обеспечить не десятки, а сотни семейств бедняков.

Княгиня по смерти мужа уменьшила громадную дворню почти наполовину и один из надворных флигилей отвела для богадельни на двадцать старушек, благословлявших, вместе со всеми бедняками столицы, имя ангела-княгинюшки Зинаиды Сергеевны.

Сама княгиня помещалась в верхнем этаже двухэтажного княжеского дома, апартаменты же нижнего этажа всецело были отданы в распоряжение молодого князька Василия Андреевича.

Последний, попав прямо из объятий маменьки в среду удалых товарищей-офицеров, как это всегда бывает с мальчиками, которых держат в хлопках, развернулся, что называется, во всю.

Ни один товарищеский кутеж не обходился без его участия, он был зачинщиком всевозможных шалостей и проделок тогдашней молодежи.

Ухарство заставляло его пить, часто против его желания, и его поведение доставляло много горьких минут любящей его матери.

Она нежно выговаривала ему порой.

Он давал ей обеты воздержания, ласкаясь как ребенок, и княгиня Зинаида Сергеевна таяла под лучами этой сыновьей ласки, таяла, как воск под лучами солнца.

Сынок же принимался снова за прежнее.

Так шли годы.

С Потемкиным Зинаида Сергеевна не встречалась, с Дарьей Васильевной, последние годы болевшей сильно ногами, виделась лишь несколько раз, сделав ей краткие визиты.

Из-за шалуна Васи, как она называла своего сына, ей, впрочем, пришлось один раз, уже по возвращении Григория Александровича из-под Очакова, явиться самой к нему просительницей.

Дело заключалось в следующем.

Несколько офицеров, с князем Святозаровым во главе, позволили себе сыграть какую-то злую шутку с одним из близких государыне лиц, почтенным графом Александром Андреевичем Безбородко.

Последний среди шалунов узнал одного Святозарова и объявил, что пожалуется на него самой государыне.

Дело могло принять дурной оборот для молодого князя.

Он во всем покаялся матери.

- Единственное спасение попросить светлейшего... Съезди, мама...

- К Потемкину! - вздрогнула княгиня.

- Ну, да, к нему... Он один может спасти и отвратить гнев государыни...

- Хорошо... я съезжу, - сказала Зинаида Сергеевна, после продолжительной паузы.

Много потребовалось ей силы воли, чтобы решиться на этот шаг.

На другой день она была в приемной светлейшего.

- Кого там принесло? - спросил Григорий Александрович адъютанта, сидя в кабинете и кивая в сторону приемной.

Адъютант начал говорить фамилии. Князь рассеянно слушал.

- Княгиня Святозарова, - произнес адъютант.

- Кто? - вскочил светлейший.

- Княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова... - повторил адъютант.

- Ты не ошибся?.. - спросил Григорий Александрович. Голос его дрогнул.

- Никак нет-с, ваша светлость, я лично знаком с ее сиятельством, и сейчас только говорил с нею... Она приехала просить вашу светлость по поводу ее сына..

- Сына... какого сына?.. - уставил Потемкин на адъютанта свой единственный здоровый глаз.

Глаз этот выражал сильное душевное волнение.

- Князя Василия Андреевича... - просто отвечал адъютант, с недоумением наблюдая волнение вельможи.

Он не понимал, да и не мог понять причины. Григорий Александрович вздохнул свободнее.

- Проси, проси сюда... скорее... Как можно заставлять дожидаться ее сиятельство... - заторопился светлейший.

Адъютант кинул на него чуть заметный удивленный взгляд и поспешил исполнить приказание светлейшего.

Через несколько минут дверь отворилась и в кабинете Потемкина появилась княгиня Зинаида Сергеевна.

При виде этого, до сих пор дорого ему лица, этих светлых, почти таких же как прежде светлых, глаз, часто мелькавших перед ним и во сне, и наяву, Григорий Александрович еле удержался на ногах от охватившего его волнения, но силой воли поборол его.

- Княгиня! - двинулся он навстречу неожиданной гостье. - Чем я обязан удовольствию видеть вас у себя... Несмотря на то, что я очень рад, я начну с упрека... Если я вам нужен, вам стоило только написать и я явился бы к вам.

- Вы слишком добры, ваша светлость, - сказала княгиня, опускаясь в подставленное ей князем кресло. - Як вам с просьбой.

- С приказанием, княгиня...

Зинаида Сергеевна окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

- Ваша просьба - для меня приказание... - пояснил светлейший свою мысль. - Потемкин всегда в полном распоряжении бывшей княжны Несвицкой.

Княгиня вспыхнула, а затем вдруг побледнела.

- Не будем тревожить прошлого, ваша светлость.

Очередь побледнеть настала для Григория Александровича.

- Для меня оно всегда настоящее... Но в чем дело, княгиня?

Зинаида Сергеевна рассказала ему подробно шалость молодого князя и грозящую ему беду.

- Одни вы можете спасти его... - заключила она.

Потемкин улыбнулся.

- Это просьба не из больших, княгиня... Прикажите вашему шалуну быть у меня завтра вечером, да скажите ему, чтобы он был со мной посмелее... Все уладится как нельзя лучше...

- Я не знаю как благодарить вас, ваша светлость.

- Вместо благодарности я прошу вас, княгиня, если я понадоблюсь вам, прислать за мной просто, а не беспокоиться ездить ко мне, этим вы доставите мне большое удовольствие... Обещайте мне это?

- Хорошо, я обещаю вам... - протянула княгиня руку Григорию Александровичу.

Он наклонился поцеловать ее, по обычаю того времени.

Княгиня почувствовала, что ее руку чем-то обожгло.

Это была слеза Потемкина.

Она вышла из кабинета почти шатаясь, с дрожащими на ресницах слезами.

Это были слезы волнения.

Василий Андреевич Святозаров явился в назначенное время к светлейшему.

Потемкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты.

В это время приехал приглашенный им граф Безбородко.

Григорий Александрович принял его как нельзя лучше, но продолжал игру.

Вдруг он подозвал к себе князя Святозарова.

- Скажи, брат, как мне тут сыграть? - спросил он его, показывая карты.

- Да мне какое дело, ваша светлость, играйте, как желаете, - отвечал согласно приказанию, Василий Андреевич.

- Ай, мой батюшка, и слова нельзя сказать тебе; уж и рассердился... - улыбнулся Потемкин.

Услыхав такой разговор, граф Безбородко раздумал жаловаться.

Молодой князь был в восторге от этой выходки светлейшего и со смехом рассказал матери этот эпизод.

Княгиня слушала рассеянно.

Она спасла сына, но потеряла душевный покой, который добыла страшной нравственной ломкой. Задушевная речь Потемкина, капнувшая на ее руку его горячая слеза вновь унесли княгиню в далекое, чудное прошлое.

Гриша Потемкин как живой стоял перед ней.

Княгине было за сорок, но она замечательно сохранилась и нравственно, и физически. Она чувствовала, что она снова любит в светлейшем князе ее незабвенного Гришу.

Григорию Александровичу это свидание не прошло даром.

Исполнив просьбу княгини, князь захандрил и хандра эта продолжалась долго и была сильней обыкновенной.

Но вернемся к молодому Святозарову.

Несмотря на ухарство, кутежи и шалости, единственно, что осталось в нем под влиянием воспитания в родительском доме, это благоговение перед женщиной.

Благоговение это доходило до того, что он боялся их.

Товарищи, зная за ним это свойство, поднимали его на смех, нарочно наталкивали его на модных куртизанок, но исправить в желательном для них смысле не могли.

Молодой князь дичился и убегал от оргий с женщинами. Это претило его чистой натуре.

Женщина и любовь для него были понятия нераздельные, одно из другого вытекающие.

Разделение этих понятий казалось ему отвратительным.

- Его надо познакомить с "гречанкой", - решил один из друзей князя, молодой граф Сандомирский, красивый мужчина, один из завзятых "дон-жуанов" того времени.

Читатель несомненно догадался, что под именем гречанки подразумевалась Калисфения Николаевна.

Граф Владислав Нарцисович, так звали Сандомирского, усиленно именно в это время ухаживал за нею.

Соперничества князя Святозарова он не боялся. Граф не боялся ничьего соперничества.

Знакомство состоялось в театре.

Красивый, стройный и несколько застенчивый и дикий, молодой офицер понравился Калисфении Николаевне.

Она употребила все неотразимые чары своего кокетства, чтобы произвести впечатление на Василия Андреевича. Она достигла цели.

Князь Святозаров ушел из ложи красавицы в каком-то тумане. Он влюбился, влюбился в первый раз в жизни.

С летами Калисфения Николаевна Мазараки унаследовала опытность и осторожность своей матери. Немногие из ее поклонников решались хвастаться победою.

Она выбирала из них самых скромных, и прежде чем подарить своею хотя и мимолетною взаимностью, играла с ними, как кошка играет с мышью, прежде чем ее съесть.

Она продолжала получать громадные суммы из конторы светлейшего князя Григория Александровича, который во время своего отсутствия на театре военных действий находился с ней даже в переписке.

Поклонники ее осыпали и подарками, и цветами, предупреждали ее желания, и она, таким образом, каталась, по народному выражению, как сыр в масле.

Жила она все в том же восточном домике на Васильевском острове.

Стоявшие к ее услугам в конюшне лошади и в каретном сарае экипажи уничтожали расстояние этого отдаленного места от центра города, каковым и тогда, как и теперь, была Дворцовая площадь, Морская и конец Невского проспекта, или, как тогда называли, "Невская першпектива", примыкающая к последней.

Ежедневно, в урочный час, карета Мазараки появлялась в этих улицах, окруженная и пешими, и конными поклонниками.

В числе последних были отличные ездоки того времени, граф Сандомирский и князь Святозаров.

Последнего все сильнее и сильнее охватывало чувство первой любви.

Как известно, это чувство по преимуществу бывает платоническим.

Оно чуждо стремления к обладанию любимым существом, которое представляется любящему светлым, чистым образом, малейшая физическая близость к которому уничтожает его обаяние.

Нежный, прозрачный мрамор мечты не должен быть загрязнен малейшим прикосновением.

Это даже не любовь, это обожание, поклонение.

Для этого чувства совсем не надо, чтобы та или тот, к кому оно проявлялось, обладал всеми теми свойствами, которые приписывает ему влюбленный или влюбленная.

Оно находит силу в самом себе, и эту силу пылкого воображения, которая является для влюбленного созданной им действительностью, нельзя разрушить никакими доводами благоразумия.

Таким именно чувством к Калисфении Николаевне было охвачено все существо князя Василия Андреевича Святозарова.

Молодая женщина чутьем угадала духовное настроение своего поклонника и оно польстило ее самолюбию.

Какая из женщин откажется быть так любимой?

В Калисфении Николаевне проснулась, кроме того, временно заглохшие мечты юности, обновленные полузабытыми речами Василия Романовича Щегловского.

Она стала искать любви, которая есть все, что есть лучшее. Она поняла, что такова именно любовь князя Святозарова. Калисфения Николаевна искусно разожгла ее и с удовольствием видела, как брошенная ею искра разгорелась в пламя.

В этом пламени суждено было, кажется, погибнуть несчастному князю.

XI

ПО ДУШЕ

От княгини Зинаиды Сергеевна не ускользнула перемена, происшедшая в ее сыне.

Веселый, беззаботный, он сделался вдруг серьезен и задумчив.

Постоянно вращавшийся в обществе, участник всевозможных пикников и кутежей, он вдруг стал по несколько вечеров подряд просиживать дома, поднимаясь наверх к матери.

Хотя последней это было очень приятно, но показалось подозрительным.

Чуткое сердце матери забило тревогу.

Тем более, что в этом домоседстве сына княгиня видела далеко не желание проводить вечера в ее обществе, а причина его лежала в какой-то тихой грусти, с некоторых пор охватившей все существо этого, так недавно жизнерадостного, молодого человека.

Бывая с матерью, князь Василий то задумчиво ходил из угла в угол по мягкому ковру ее гостиной, то сидел смотря куда-то вдаль, в видимую ему одному только точку, и нередко совершенно невпопад отвечал на вопросы княгини.

- Что с тобой, Basile? - не раз восклицала Зинаида Сергеевна.

- Ничего, maman, так я задумался...

- О чем?

Князь Василий давал объяснение, но оно явно оказывалось деланным и ничуть не успокаивало встревоженную мать.

Она стала доискиваться причины такого странного настроения ее единственного сына.

Из некоторых отрывочных фраз, которыми сын перекидывался при ней с посещавшими его товарищами, княгиня догадалась, что эти товарищи знают более внутреннюю жизнь ее сына.

К одному из них, а именно к графу Сандомирскому, она и решилась обратиться с расспросами.

В приемный день княгини он приехал с визитом ранее всех.

Они были вдвоем в гостиной.

Княгине показалось, что это был самый удобный момент для достижения намеченной ею цели.

- Много веселитесь, граф? - спросила она с напускною веселостью.

- Нельзя пожаловаться, нынешний сезон очень оживлен, особенно благодаря приезду светлейшего, который, кстати сказать, на днях снова уезжает...

- В армию?

- Да, он, видимо, серьезно задался мыслью выгнать турок из Европы и занять Константинополь.

- Мне кажется это мечтой...

- Для Потемкина сама мечта - действительность.

Граф Сандомирский после разнесшегося по Петербургу известия, что Григорий Александрович поцеловал руку у польского короля, сделался его горячим поклонником.

- Вы думаете? - рассеянно спросила княгиня, досадуя, что разговор, начатый ею, принимает другое направление.

- Не думаю, а убежден... У него в несколько часов строят корабли, в несколько дней созидают дворцы, в несколько недель вырастают города, среди безлюдных степей. Это волшебник, княгиня. Это - гений! - восторженно говорил граф.

- Говорят... Я слышала... - заметила княгиня. - Но я потому спросила вас, веселитесь ли вы, - заспешила она, как бы боясь, что панегирист светлейшего князя снова переведет разговор на него, - что Basile чуть ли не по целым неделям вечерами не выходит из дома и... скучает.

Граф засмеялся.

Зинаида Сергеевна вперила в него беспокойно-удивленный взгляд.

- Basile это другое дело... Ему не до светских развлечений... - со смехом заметил Владислав Нарцисович.

- Почему?

- Разве вы не знаете... Он влюблен...

- Влюблен... В кого?

- Виноват, княгиня, но я не смею... Я со своей стороны, по дружбе моей к нему, делал все возможное, чтобы представить ему всю неприглядность такого выбора, но, вы знаете, влюбленные - это безумцы.

Княгиня побледнела.

- Граф... вы... не можете... или, как вы говорите... не смеете... сказать, в кого влюблен мой сын... - дрожащим голосом, с расстановкой, сказала княгиня. - Кто же она?

- Княгиня... - начал было Сандомирский.

- Мы одни, граф... Вы говорите не в гостиной, не с княгиней Святозаровой, вы говорите с матерью о ее сыне... Прошу вас... умоляю... назовите мне ее...

В голосе Зинаиды Сергеевны послышались слезы.

- Извольте, княгиня, тем более, что это на самом деле серьезно, и быть может вы сумеете его образумить... Будете в этом смысле счастливее меня...

- Кто же она, кто?

- Гречанка... Потемкинская затворница... Жар-птица... Одна из его бесчисленных... но, кажется, самая любимая...

- Ах!..

Княгиня нервно вскрикнула и откинулась на спинку кресла. С ней сделалась легкая дурнота.

Флакон с солями, всегда находившийся на столике, у которого сидела княгиня, был любезно подан ей графом. Она поднесла ее к носу и усиленно вдохнула.

Несмотря на свою замкнутую жизнь, княгине было известно о существовании в Петербурге прекрасной гречанки.

Она считала ее просто кокоткой.

Известие, что ее сын, князь Святозаров, влюблен в эту женщину, с таким даже не двусмысленным положением в обществе, окончательно ошеломило Зинаиду Сергеевну.

- Это хуже самоубийства... Это позор! - мелькнуло в ее голове.

- Благодарю вас, граф, - необычайной силой воли заставила прийти в себя Княгиня, - вы мне открытием оказали большую услугу... Я постараюсь спасти его от этого рокового увлечения.

- Дай Бог, чтобы вам удалось... Мне не удалось... - деланно грустным тоном сказал граф, и через несколько минут стал откланиваться.

Княгиня протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

- Совершенно неожиданно устроил хорошее дельце... Княгиня его приструнит... Перестанет он набивать голову этой дуре разными сентиментальностями и позволять себя ей водить за нос... Только мешает другим... Ни себе, ни людям... Лежит собака на сене, сама не ест и другим не дает... Так, кажется, говорит русская пословица...

Таковы были мысли спускавшегося с лестницы дома Святозаровых графа Сандомирского.

Его лицо выражало полное удовольствие.

Он сам усиленно ухаживал за Калисфенией Николаевной и считал ее затянувшийся платонический роман с Святозаровым главным препятствием для осуществления своих далеко не платонических целей.

Он надеялся, что княгиня прекратит этот глупый роман ее сына с содержанкой князя Потемкина.

Тогда дорога к сердцу, или лучше сказать в будуар красавицы, будет для него открыта.

"Удастся ли княгине?.." - возник в его уме тревожный вопрос.

"Это, конечно, в ее же интересах... она сумеет..." - утешал он самого себя.

В подъезде он встретился с несколькими только что приехавшими визитерами.

Княгиня Зинаида Сергеевна вынесла стоически мытарства приемных часов.

Она старалась быть приветливой и любезной, старалась поддерживать разговор, когда думы ее были совсем не о том, о чем говорили с ней ее светские знакомые.

Наконец, гостиная опустела. Княгиня удалилась в свой кабинет.

"Что делать?" - восстал в ее уме роковой вопрос.

Она вспомнила о более чем любезном приеме, оказанном ей Григорием Александровичем Потемкиным, и о спасении им карьеры ее сына.

"Он, один он, и теперь может спасти его... Он сумеет его образумить... Это волшебник... Это гений... - вспомнились ей слова графа Сандомирского. Поехать завтра к нему... Нет... Он взял с нее слово, что она напишет ему, когда он ей понадобится..." - мелькнула в ее голове мысль.

Княгиня села к письменному столу. Через несколько минут записка была написана.

Княгиня дернула сонетку. Вошел лакей.

- Это письмо сегодня же отправить во дворец... Его светлости князю Потемкину.

Лакей бережно взял письмо и, произнеся стереотипное: "слушаю-с, ваше сиятельство", удалился.

Княгиня снова оставалась одна и задумалась.

"Сын сказал ей, что и сегодня вечером он будет дома и зайдет к ней... - начала размышлять она. - Поговорить с ним... Нет... Нет, он даже не должен знать, что она получила сведения. Он будет допытываться от кого... Догадается... Это поведет к ссоре между ним и графом... Граф такой милый... Она и князю Григорию Александровичу скажет завтра, чтобы он действовал от себя... ведь она... его..."

Сердце княгини почему-то вдруг болезненно сжалось.

Перед ней восстал образ белокурого юноши Григория Потемкина там, в далекой Москве и в далекие от настоящего годы.

Княгиня ходила в это время по кабинету и как-то инстинктивно приблизилась к зеркалу.

Отражение показало ей, что она еще очень моложава.

Несмотря на то, что ей уже было далеко за сорок лет, княгиня замечательно сохранилась. Свежий цвет лица и почти юношеский взгляд голубых глаз делали то, что ей можно было дать лет тридцать с небольшим.

Она порывисто отошла от зеркала.

Грустная полуулыбка, появившаяся на ее губах, говорила красноречиво, что она решила отрицательную какую-то льстившую ее женскому самолюбию мысль.

Она стала ожидать сына. Первый раз в жизни ей захотелось, чтобы он не пришел. Желание ее исполнилось.

Князь Василий провел вечер вне дома.

На другой день, часов около трех, великолепный, известный всему тогдашнему Петербургу экипаж светлейшего остановился у подъезда дома Святозаровых.

Князь был аккуратен и явился в назначенный княгиней час. Зинаида Сергеевна встретила его в зале. Они прошли в угловую маленькую гостиную, находившуюся рядом с будуаром княгини.

Княгиня спустила портьеру и жестом указала князю на одно из стоявших кресел. Григорий Александрович сел. Княгиня опустилась на противоположное кресло.

- Прежде всего, княгиня, благодарю вас за память и исполнение вами слова, написать мне, когда я вам понадоблюсь... А затем, что вам угодно?

- Ваша светлость, мне так совестно...

- Прошу вас, без чинов, кажется, мы слишком старые знакомые.

Сбиваясь и даже краснея, начала княгиня рассказ о несчастной любви ее сына к гречанке, к Мазараки, как, путаясь, называла княгиня Калисфению Николаевну.

- Вы одни, князь, можете помочь мне его образумить, так, чтобы он не знал, что это идет от меня... Поговорите с ним, пугните его вашей властью, делайте что хотите, только спасите его...

- Это уже не просьба, княгиня, тут обоюдный интерес... Он действует против меня... - заключил князь.

Княгиня вскинула на него испуганный взгляд.

- Успокойтесь, княгиня, я пошутил, - эта девочка, которою я когда-то от скуки заинтересовался, кружит, как мне известно, головы многим из нашей молодежи, но не так серьезно, как вы рассказываете, относительно князя Василия. Впрочем, он молод и, быть может, любит в первый раз.

Григорий Александрович вздохнул. Княгиня вся вспыхнула.

- Но выбор из неудачных, - продолжал светлейший.

Княгиня горько улыбнулась.

- Во всяком случае, я сумею излечить его от этой дури, простите за выражение, княгиня.

- Именно дури, c'est le mot... - улыбнулась Зинаида Сергеевна. - Значит вы обещаете, и я покойна...

Княгиня протянула Григорию Александровичу руку. Он поклонился и поцеловал ее.

Этот поцелуй был дольше, чем этого требовал светский этикет; но Зинаида Сергеевна не отнимала руки.

- Положитесь на меня... Он даст мне слово позабыть ее и сдержит, - сказал князь.

- Я заранее благодарю вас... Вы во второй раз спасете его, - взволнованно сказала княгиня.

- Успокойтесь, все будет хорошо... Я на днях повидаюсь с ним...

Князь встал и, снова поцеловав руку хозяйки, уехал. Действительно, через несколько дней князь был вызван к Потемкину.

Светлейший принял его запросто, в спальне.

- А, соперник! - встретил он вошедшего князя Василия, совершенно неожиданным для последнего возгласом.

Князь Святозаров вспыхнул и затем побледнел.

- Не годится князю Святозарову делать то, что заставляет его краснеть...

Князь стоял, потупив глаза.

Это странное начало разговора положительно поставило его в тупик.

Он долго не мог понять, серьезно ли говорит светлейший или шутит.

- Я выручил тебя в трудную минуту и избавил от козней, которые тебе готовил Безбородко, а ты, вместо благодарности, вздумал отбивать у меня любовницу...

- Ваша светлость...

- Что, ваша светлость, разве я не прав! От меня ничего не укроется... Жениться, кажется, князю Святозарову на любовнице Потемкина не приходится... А ведь я и женю... Это убьет твою мать. Слышишь... женю... Это светский скандал... Похуже, чем дело Безбородко...

Князь молчал.

Да и что он мог возразить. Потемкин был прав. Он ведь знал, что Калисфения его содержанка. Ухаживая за ней, он совершал кражу.

- Ты сядь, чего ты стоишь... В ногах правды нет... - вдруг крикнул светлейший, лежавший на постели, и указал рукой на стоявшее около него кресло.

Князь Василий Андреевич машинально опустился на него.

- А ты не робей уж так, я, ведь, шучу. Я также, брат, не прочь поухаживать и за замужними, но если муж мне друг да еще оказал мне услугу... никогда... И тебе не советую... нехорошо... Честь прежде всего... а потом... женщина...

- Простите, ваша светлость, - пробормотал князь Василий.

- Чего простить, я не сержусь. Сказал по душе... Моя - не трожь... и весь сказ...

- Не буду...

- Честное слово?..

- Честное слово!

- Ну, вот и шабаш... давай руку... верю... А то, ведь, женил бы... что хорошего.

Рука Святозарова утонула в широкой длани светлейшего.

- Приезжай сегодня ко мне вечером... Я тебе не таких красавиц покажу, как та, черномазая, лучше...

Князь Василий понял, что аудиенция кончилась и откланялся. Он окончательно пришел в себя только в своем кабинете.

XII

РАСКАЯНИЕ

Прошло около двух недель.

Зинаида Сергеевна Святозарова сравнительно успокоилась за своего сына. Урок, данный ему Потемкиным - какой именно, княгиня не знала - видимо, пошел впрок.

Она реже видела его задумчивым, он снова вернулся в товарищеский круг и завертелся по-прежнему в столичном омуте.

Это радовало княгиню. Из двух зол надо было выбирать меньшее.

"Слава Богу, он позабыл ее! Вот было бы несчастье... Позор... Светский скандал", - мысленно говорила себе Зинаида Сергеевна.

Была ли она права совершенно, покажет будущее. Пока что, повторяем, она успокоилась и отдалась снова исключительно благотворительности.

Жизнь ее, словом, вошла в свою обычную колею. Княгиня в этот период своей жизни вставала и ложилась рано. Был десятый час утра, когда ей доложили, что ее желают видеть две странницы.

Доклад этот сам по себе не представлял ничего особенного, так как по утрам к княгине ходила масса разного рода и звания людей, кто за пособием, кто поблагодарить за оказанное благодеяние, кто с вынутой "за здравие ангела княгинюшки" просфорой, а кто с образком, освященным в дальних монастырях у мощей святых угодников Божиих.

Княгиня приказала провести вошедших в приемную и попросить обождать.

Зинаида Сергеевна сидела в своем уютном кабинете и была занята просмотром суточного рапорта смотрительницы ее богадельни, чем она занималась внимательно каждое утро.

Княгиня не ограничивалась отведением помещения для нашедших в ее богадельне приют старушек и доставлением им полного содержания, она внимательно следила за их жизнью, за их нуждами и старались предупредить последние, дабы они ни духовно, ни физически ни в чем не терпели недостатка.

Старушки при попечении княгини жили, по народному выражению, "как у Христа за пазухой".

Покончив с рапортом и сделав надлежащие пометки, она занялась корреспонденцией, которая каждое утро составляла довольно объемистую пачку.

Она сплошь состояла из просительных и благодарственных писем.

В иных эти оба содержания смешивались.

Надо заметить, что к одному из окон, выходящих на двор княжеского дома, был приделан большой деревянный ящик с разрезом для опускания писем и прошений.

Туда бедняки имели право с утра до вечера опускать их, хорошо зная, что наутро ангел-княгинюшка собственноручно их распечатает, развернет, прочтет и, наконец, положит милостивое решение.

При ящике состоял один из слуг, на обязанности которого лежало ранним утром выбирать накопившуюся за сутки корреспонденцию и всю целиком класть на стол в кабинете княгини.

Княгиня, действительно, сама распечатывала письма, внимательно читала их и клала на каждое собственноручную резолюцию.

Особенно назначенный конторщик приводил эти резолюции в исполнение.

На этот раз писем было, сравнительно, немного и княгиня в какой-нибудь час покончила с ними и позвонила.

Вошел дожидавшийся в соседней комнате конторщик и почтительно принял из рук Зинаиды Сергеевны просмотренную ею корреспонденцию.

Княгиня вышла в приемную.

Увидев входящую Зинаиду Сергеевну, две женщины, одетые по-дорожному, с котомками за плечами, встали со стульев, сидя на которых, видимо, до этого времени, мирно беседовали, отвесили низкие поясные поклоны.

Княгиня пристальным взглядом, обыкновенно, изучала приходящих к ней лиц, и первые ее впечатления никогда ее не обманывали.

- Обведет это тебя глазками, точно всю душу высмотрит! - говорили о ней обращавшиеся к ней бедняки. - И соврал бы ей, грешным делом, да язык не поворачивается; чуешь, сердцем чуешь, что ей ангелу, ведомо, с горем ты тяжелым пришел, али с нуждишкой выдуманной, от безделья да праздношатайства.

Одна из женщин была старуха, другая помоложе. Лицо последней показалось знакомо Зинаиде Сергеевне.

- Аннушка... ты? - произнесла княгиня посте некоторого размышления.

- Я, матушка, ваше сиятельство, я самая... - дрожащим голосом отвечала Анна Филатьевна.

- Что с тобой, ты так изменилась... тебя узнать нельзя... и этот наряд... Что это значит?.. - забросала ее вопросами княгиня.

Галочкина, действительно, страшно изменилась, особенно за время, которое ее не видала княгиня Святозарова, а она не видала ее более года, да и ранее Аннушка лишь изредка посещала свою бывшую госпожу, которой она была так много обязана, и которой она отплатила такой черной неблагодарностью.

Анне Филатьевне было, по ее собственному выражению, "нож вострый" ходить к княгине, особенно после, вероятно не забытого читателями, разговора со Степаном Сидоровичем в кондитерской Мазараки.

Этот разговор навел ее на грустные мысли, он разбудил ее задремавшую совесть. Анна Филатьевна все реже и реже стала появляться в княжеском доме.

Изменилась Анна Филатьевна даже за тот сравнительно короткий промежуток времени, который промчался с тех пор, как она раздала последние заложенные у ее мужа вещи и решила продать дом, а затем уже и пуститься в странствование по святым местам.

Она страшно похудела и совершенно поседела.

Кожа на лице повисла морщинами и с него исчезло прежнее самодовольное выражение сытости.

Глаза, уже далеко не заплывшие, а скорее на выкате, сделались больше и в них появилось какое-то щемящее душу отражение безысходного горя и перенесенного, или лучше сказать, переносимого страдания.

- Хозяина они, матушка, ваше сиятельство, только надысь похоронили... - отвечала Анфиса, видя, что дрожащая, как оси новый лист, Анна Филатьевна не в силах более произнести н слова.

- Муж у ней умер?.. - с соболезнованием переспросила княгиня.

- Так точно, ваше сиятельство, от болезни, месяца с два грудью промаялся... и недавно Богу душу и отдал... - отвечали Анфиса.

- Чахоткой?

- Так точно, ваше сиятельство.

- С чего же ты, Аннушка, уж так убиваешься, все под Богом ходим, в животе и смерти Бог волен, я ведь вот тоже мужа потеряла, еще страшней было, да не прогневала Господа ропотом... - обратилась Зинаида Сергеевна снова к Анне Филатьевне.

Та молчала.

- И куда же ты это собралась... Ведь у тебя дом, хозяйство...

- Продала она, матушка, ваше сиятельство, и дом, и все про дала...

- Продала, зачем?

- Так ей от Господа свыше указание было... - таинственно заметила Анфиса.

Княгиня окинула ее подозрительным взглядом.

- Какое указание?.. Куда же она дела деньги?..

- По церквам да по монастырям раздала на помин души покойничка... Виктор Сергеевич, царство ему небесное, не тем будь помянут, закладами занимался, так все залоги даром раздала... Деньги же, что за дом выручила, с собой несем,.. по святым местам да по дальним монастырям раздадим... - продолжала неспешно старуха.

Зинаида Сергеевна поняла, что говорившая чужда в этом деле корыстных целей.

У княгини, прежде всего, мелькнула эта мысль. Она навидалась разного рода странниц. Мысленно укорила она себя за нехорошую мысль о ближнем, и видя, что Аннушка стоит перед ней с остановившимся взглядом, видимо, ничего не понимая из совершающегося вокруг нее, уже более мягко обратилась к Анфисе.

- Так неужели, матушка, она так безумно любила своего мужа?

Старуха еще не успела ответить, как Анна Филатьевна, совершенно неожиданно, как сноп, ничком повалилась к ногам Зинаиды Сергеевны. Княгиня сперва испуганно отступила, а затем стремительно нагнулась, чтобы поднять лежавшую.

- Аннушка, Аннушка, что с тобой, что с тобой... - растерянно бормотала Зинаида Сергеевна, тормоша ее за плечо.

- Не замай ее... ваше сиятельство... пусть полежит, совесть ее не дозволяет смотреть вам в очи, ваше сиятельство, вот она к ногам и припала, прощенья, значит, вымолить хочет.

- Почему же ей совесть не дозволяет... в чем ей у меня просить прощенья? - выпрямилась княгиня, бросив удивленно-вопросительный взгляд на Анфису.

- Говорила она, что не сможет покаяться вашему сиятельству, и впрямь не смогла... Придется мне за нее поведать ее грех незамолимый против вас, княгинюшка.

Анна Филатьевна при этих словах старухи поднялась с пола, но продолжала стоять на коленях, опустив низко голову.

- Какой грех, говори, что такое? - нетерпеливо спросила княгиня.

- Жила она у вас в деревне, как вы на сносях были, ваше сиятельство, - медленно начала Анфиса и вдруг остановилась...

- Ну, ну...

- Родили вы в те поры мальчика.

Зинаида Сергеевна вся превратилась в слух и даже наклонилась вперед всем корпусом.

Глаза ее были широко открыты.

- Камердинер покойного князя, супруга вашего, и подкупил ее, окаянную, подменить ребенка на мертвую девочку, что родила судомойка вашей соседки... Потемкиной...

Княгиня слабо вскрикнула. Ноги у нее подкосились и она медленно, сперва села на пол, а потом опрокинулась навзничь.

На этот крик вбежала прислуга и понесла бесчувственную княгиню в ее спальню.

Этот же крик привел в сознание и Анну Филатьевну. Она вскочила на ноги.

- Ишь, болезная, как ее сразу скрутило... - заметила Анфиса.

- Но надо ей рассказать все... все... Ведь мне Степан Сидорыч сказал, что он, ребеночек этот, у Потемкиной.

- Другой раз зайти надо будет... к вечеру... пойдем-ка в Лавру, помолимся...

- Ее сиятельство просит вас обеих к себе в спальню... - вернула горничная уже было выходящих из приемной женщин.

- Пришла в себя, значит, голубушка...

- Ее сиятельство лежит в постели... - бросила на них суровый взгляд служанка.

Она, как и вся прислуга в доме, боготворила Зинаиду Сергеевну и считала этих неизвестных ей богомолок причиною дурноты княгини.

Горничная пошла вперед.

Анфиса и Анна Филатьевна послушно последовали вслед за ней.

Княгиня, уже раздетая, лежала в постели.

- Говори, Аннушка, говори... Что сделано, то не вернешь... Я много страдала, все вынесла... и это вынесу... Где он, где мой сын... Вот о ком написал мой муж перед смертью.

Голос Зинаиды Сергеевны прерывался.

Анна Филатьевна, облегченная исповедью за нее Анфисы, тоже прерывающимся голосом рассказала подробности происшествия в Несвицком, не умолчав и о том, что сынок княгини был отдан Степаном Сидоровичем Потемкиной.

- Простите меня, ваше сиятельство, простите окаянную, всю! остатнюю жизнь буду замаливать грех свой перед Господом, только коли вы не простите, не простит и Он, милосердный.

- Бог простит ли тебя, а я прощаю...

Княгиня протянула ей руку.

Та припала к ней долгим поцелуем и облила ее всю горячими слезами.

- Не плачь... молись... за себя... и за меня... Это меня тоже Господь наказал за гордость.

Княгиня вспомнила свое поведение относительно мужа, после убийства им Костогорова.

Дрожь пробежала по ее членам.

- Вот она, матушка, ваше сиятельство, и надумала иудины-то деньги эти, с которых они и жить пошли, все раздать бедным да по святым местам, и самой для Бога потрудиться со мной вместе странствием... - вставила слово Анфиса.

- Простите, простите меня, окаянную! - плакала, припав к руке княгини, Аннушка.

- Прощаю, прощаю... Идите, помолитесь за меня...

Обе женщины вышли.

Зинаида Сергеевна некоторое время была в каком-то оцепенении.

- Она знает, где он... Знает наверное и ее сын... - высказала она вслух свою мысль и резко дернула за сонетку, висевшую у кровати.

- Одеваться! - сказала она вошедшей горничной. - Да сперва вели заложить карету.

Та удивленно посмотрела на барыню, но тотчас же отправилась исполнить приказание.

Через каких-нибудь четверть часа княгиня была уже в Аничковом дворце, но, увы, к Дарье Васильевне ее не допустили.

Старуха Потемкина была больна и лежала в постели.

Зинаида Сергеевна приказала ехать в Зимний дворец. Там ей сообщили, что его светлость накануне выехал из Петербурга в Новороссию.

Княгиня села в карету и зарыдала.

Лакей отдал приказание кучеру ехать домой.

Выплакавшись, она несколько успокоилась и стала соображать.

- Написать... он ответит... - решила она.

Тотчас же по приезде домой, она стала писать письмо Григорию Александровичу Потемкину.

Она решила отправить его с нарочным вдогонку за светлейшим князем.

XIII

СДАЧА БЕНДЕР

Пятого мая 1789 года Григорий Александрович Потемкин уехал из Петербурга к своей победоносной армии.

За это кратковременное пребывание его в столице, он ко всему приложил свою могучую и искусную руку.

Она отразилась на ходе дел со Швецией, Польшей и Пруссией.

Его влияние на императрицу и доверие последней к нему ярче всего выяснилось в том факте, что Потемкину были поручены обе армии: украинская и екатеринославская, и он явился, таким образом, полководцем всех военных сил на юге и юго-западе.

Предводитель украинской армии, граф Румянцев-Задунайский, считал себя несправедливо обиженным, удалился в свою малороссийскую деревню.

Григорий Александрович получил для продолжения кампании шесть миллионов рублей.

Постоянно усиливавшаяся неприязнь поляков, сочувствовавших Турции, и в силу этого отказавшихся доставлять провиант для украинской армии, принудила его избрать главным театром своих действий не Подолию, а Бессарабию; он решился наступать по кратчайшей и удобнейшей для него операционной линии и от Ольвиополя к Нижнему Днестру и задался целью овладеть Бендерами и Аккерманом.

Сообразно с этим планом, князь разделил вверенные ему войска, численность которых превосходила 150000 человек, на две части.

Одна, состоявшая из трех дивизий, под личным его предводительством, сосредоточилась у Ольвиополя; другая же, из двух дивизий и таврического корпуса, под начальством генерал-аншефа, князя Репнина, расположилась на реке Прут.

Кроме того, дивизия Суворова была направлена к Бырладу, для поддержания сообщения с австрийцами, которые занимали небольшим отрядом принца Кобургского Молдавию и собирала свои армии в Кроации, Славонии и Баннате, намереваясь двинуться к Белграду.

Намерение неприятеля было, видимо, стараться возвратить себе Очаков и овладеть Крымом.

Начало военных действий замедлилось в силу непредвиденных случайностей.

Растянутое положение екатеринославской армии и бури, свирепствовавшие на Днепре, не позволяли собрать ее к Ольвиополю ранее конца июня. Истощение молдаванских магазинов и сильное разлитие Прута, сорвавшего все устроенные на нем мосты и затопившего дороги, задержали Репнина в Молдавии.

В это же самое время умер султан Абдул-Гамид и его место занял юный Селим III.

Князь Потемкин, далеко не уклонявшийся от мирных переговоров с турками, считал за лучшее выждать, какой оборот примут дела в Константинополе, вследствие перемены правительства.

Во время этого вынужденного обстоятельством бездействия, Григорий Александрович заложил при устье Ингула, недалеко от Очакова, новый портовый город с верфью и назвал его Николаевым, в память святителя, в день которого был взят Очаков.

В половине июня великий визирь, получив повеление нового султана начать наступательные действия, перешел Дунай и направил 25000 корпус на Фокшаны, чтобы вытеснить австрийцев из Молдавии.

Русские войска, стоявшие в Бырладе, поспешили на помощь к австрийским и соединенными силами разбили турок близ Фокшан.

Великий визир, взбешенный неудачею, двинулся сам с 90000 армией против союзников, а для отвлечения оттуда главных сил Потемкина, велел сераскиру Гассан-паше выступить с 30000 из Измаила к Лапушне.

Обе эти армии потерпели полное поражение.

Суворов, вместе с австрийцами, разбил визиря наголову при Рымнике, а князь Репнин сераскира при Сальче.

Начало этой кампании было, таким образом, много счастливее начала первой.

Эти победы русских повлекли за собой сдачу турецких крепостей на Днестре.

Потемкин почти без боя занял 14 сентября замок Гаджи-бей, где впоследтсвии была выстроена Одесса, 23-го - укрепление Паланку, 30-го - крепость Аккерман.

Интересна подробность взятия последнего.

Григорий Александрович послал сказать начальствовавшему в нем паше, чтобы он сдался без кровопролития.

Ответ, по мнению Потемкина, мог быть только утвердительным, а потому в ожидании его был приготовлен великолепный обед, к которому были приглашены генералитет и все почетные особы, принадлежавшие к свите светлейшего.

По расчету Потемкина, парламентер должен был явиться к самому обеду.

Однако же он не явился.

Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз, по-своему обыкновению, ногти, и беспрестанно спрашивал не едет ли посланник.

Обед оканчивался и нетерпение светлейшего возрастало.

Наконец, вбежал адъютант с известием, что парламентер идет.

- Скорей, скорей, сюда его! - воскликнул Григорий Александрович.

Через несколько минут в ставку вошел запыхавшийся офицер и подал князю письмо.

Распечатать и развернуть его было для князя делом одной минуты, но вот беда - оно было написано по-турецки.

Новый взрыв нетерпения.

- Скорее переводчика!.. - крикнул Потемкин.

Переводчик явился.

- На, читай и говори скорей, сдается крепость, или нет?

Переводчик начал читать письмо, прочел раз, другой, оборачивает его, вертит перед глазами, но не говорит ни слова.

- Да говори же скорей, сдается крепость или нет! - загремел князь.

- А как вашей светлости доложить? - хладнокровно ответил переводчик. - Я сам в толк не возьму...

- Как так?

- Да изволите видеть, в турецком языке есть слова, имеющие двойное значение: утвердительное и отрицательное, смотря потому, бывает поставлена над ним точка или нет...

- Ну так что же?

- В этом письме есть именно такое слово. Если над ним поставлена точка, то крепость не сдается, но если эту точку насидела муха, то на сдачу крепости паша согласен.

- Ну, разумеется, насидела муха! - воскликнул Григорий Александрович и тут же соскоблил точку столовым ножом, приказал подать шампанское и первый провозгласил тост за здоровье императрицы.

Крепость Аккерман действительно сдалась, но только через двое суток, когда паше были обещаны подарки.

Донесение же государыне о сдаче этой крепости было, между тем, послано в тот же самый день, когда Потемкин соскоблил точку, будто бы насиженную мухой.

После взятия Аккермана Потемкин двинулся на Бендеры.

Во время этого движения в авангарде произошла ночью небольшая стычка.

Григорий Александрович, услышав перестрелку, немедленно сел на лошадь и поехал вперед.

Дорогой он встретил партию казаков, из которых один, весь в крови, шел пешком и во все горло пел песни.

Князь остановился, подозвал к себе казака и спросил его, что с ним случилось.

- Батько свитлый! - отвечал казак, - отказаковался! Пропала рука! Сучий турчин отбив из гарматы.

Казак показал князю оторванную по самый локоть руку, которую он бережно нес, завернув в тряпку.

Григорий Александрович вздохнул, вынул из кармана десять червонцев и подарил их казаку.

Бендеры были обложены 28 октября. В них находилось 16000 человек гарнизона. Осадой крепости заведовал лично сам главнокомандующий.

Однажды он поехал на передовую линию, чтобы указать места для закладки осадных батарей. Турки узнали его и усилили огонь.

Одно из ядер упало около самого князя и забросало его землей.

- Турки в меня целят, - сказал он спокойно, - но Бог защитник мой, Он отразил этот удар.

Постояв еще некоторое время на том же месте, князь поехал медленным шагом по линии, не обращая никакого внимания на учащенные выстрелы.

Однако, осада сильной крепости в такое позднее время года могла иметь весьма невыгодные последствия для осаждающих и потому Потемкин старался всеми мерами побудить гарнизон сдаться.

"Я через сие даю знать, - писал он командовавшему в городе паше, - что с многочисленною армиею всемилостивейшей моей государыни императрицы Всероссийской приблизился к Бендерам, с тем, чтобы сей город взять непременно. Закон Божий повелевает наперед вопросить. Я, следуя сему священному правилу и милосердию моей самодержицы, объявляю всем и каждому, что если город будет отдан добровольно, то все без вреда, с собственным имением, отпущены будут к Дунаю, куда захотят; казенное же все долженствует быть отдано нам. В противном случае поступлено будет как с Очаковым и на вас уже тогда Бог взыщет за жен и младенцев. Избирайте для себя лучшее".

Постоянные успехи и многочисленность русской армии, свежие еще в памяти гибель защитников Очакова и великодушие победителя к покорившемуся аккерманскому гарнизону, получившему свободу, сделали турок миролюбивыми.

Бендеры сдались.

В крепости было найдено 300 пушек, 25 мортир, 12000 пудов пороху, 22000 пудов сухарей и 24000 четвертей муки.

Григорий Александрович, верный своему слову, отпустил гарнизон и жителей в Измаил.

Приобретение такой сильной крепости без всякого урона было тем более приятно светлейшему, что в 1770 году эта же крепость три месяца была осаждаема графом П.И. Паниным и, наконец, взята кровопролитным штурмом, стоившим свыше 7000 человек убитыми и ранеными.

Потемкин донес государыне о взятии Бендер. "Мы взяли девять судов, не потеряв даже одного мальчика и Бендеры с тремя пашами, не потеряв и кошки".

С этим донесением отправлен был в Петербург Валерьян Зубов, осыпанный милостями императрицы.

Взятием Бендер окончилась успешная кампания 1789 года.

Действия австрийцев тоже были гораздо счастливее сравнительно с предшествовавшими походами: они заняли Валахию и успешно воевали на Саве и Дунае.

В ноябре месяце князь распустил войска на зимние квартиры между Прутом и Днестром и поселился в Яссах, которые избрал своим местопребыванием и главною квартирою.

26 декабря он получил от императрицы благодарственный рескрипт, оканчивающийся такими словами: "дабы имя ваше, усердною к нам службою прославленное, в воинстве нашем пребывало навсегда в памяти, соизволяем, чтобы кирасирский екатеринославский полк, коего вы шеф, отныне впредь именовался "кирасирским князя Потемкина полком".

Вслед за тем, государыня пожаловала ему 100000 рублей деньгами, 150000 лавровый венок, осыпанный бриллиантами и другими драгоценными каменьями, и звание "великого гетмана казацких войск, екатеринославских и черноморских".

Кроме того, императрица приказала выбить в честь Потемкина три золотые медали, с его изображением в виде героя, увенчанного лаврами. На обороте одной медали была представлена карта Крыма, на другой - план Очакова и на третьей - Бендеры.

Посылая князю эти медали, государыня, между прочим, писала ему: "Я в них любовалась как на образ твой, так и на дела того человека, в котором я никак не ошиблась, знав его усердие и рвение ко мне и к общему делу, совокупленное с отличными дарованьями души и сердца".

Потемкина ожидали после этой кампании в Петербург, но он не поехал.

XIV

В ЯССАХ

Блестящие успехи русского оружия не могли, однако, вывести России из того затруднительного положения, в которое она была поставлена в описываемое нами время.

В наступившем 1790 году эти затруднения достигли своего кульминационного пункта.

Война со Швецией не прекращалась. Польша собирала свои войска на наших границах. Пруссия, Англия и Голландия, опасаясь возраставшего могущества России, готовились, под предлогом пресловутого политического равновесия, помогать Турции и грозили войною, если не будет заключен мир с Портой, при условии возвращения последней завоеванных областей.

К довершению всего, верный союзник Екатерины, Иосиф II умер, а его преемник Леопольд II, под влиянием берлинского кабинета и вследствие внутренних неурядиц, поспешил заключить мир с Турцией.

Россия осталась одна, окруженная врагами.

Григорий Александрович Потемкин поневоле должен был ограничиться обороной взятых им крепостей, так как получить подкрепления войсками было невозможно. Он даже завязал с турками мирные переговоры, бесследно длившиеся до августа.

Сам же он проживал в Яссах. Эта жизнь была рядом великолепных празднеств.

Обеды и рауты сменялись балами. Оркестр в 300 человек, под управлением волшебника Сарти, ежедневно оглашал роскошное помещение светлейшего и разбитый вокруг его ставки английский сад.

Цветник красавиц, между которыми особенно выдавались Потемкина, де Витте, Гагарина и Долгорукая, украшал эти волшебные праздники и лукулловские пиры.

Тосты за этих представительниц прекрасного пола сопровождались грохотом пушек, во время десерта им раздавались бриллианты целыми ложками.

Григорий Александрович усиленно ухаживал в это время за княгиней Гагариной.

Она находилась в интересном положении и князь обещал ей собрать мирный конгресс в ее спальне.

На одном из таких праздников, Григорий Александрович, в порыве неудержимой страсти, обнял княгиню при всех.

Та ответила ему пощечиной.

Неожидавший этого Потемкин вскочил и весь бледный вышел из комнаты.

Гости похолодели от ужаса.

Наступило короткое, но казавшееся бесконечным, тяжелое молчание.

Григорий Александрович через несколько минут снова появился среди гостей, веселый, улыбающийся.

- Мир, княгиня... - подошел он к виновнице переполоха и поднес ей дорогую брошку с великолепным солитером.

Праздник, омрачившийся на несколько минут, продолжался.

"Делу - время, забаве - час", - говорит русская пословица.

Следуя ей, Григорий Александрович, несмотря на беспрерывно сменявшиеся праздники, неусыпно и неустанно работал.

Курьеры от начальников частей то и дело прибывали в Яссы с донесениями и за получением приказаний главнокомандующего.

Между этими курьерами явился и присланный Суворовым ротмистр Софийского кирасирского полка Линев.

Это был очень умный, образованный и богатый человек, но чрезвычайно невзрачной наружности.

Посланный был тотчас же представлен князю.

Приняв от Линева депешу, Потемкин взглянул на его некрасивое лицо, поморщился и произнес сквозь зубы:

- Хорошо! Приди ко мне завтра утром.

Когда на другой день Линев явился к князю, последний пристально посмотрел на него, снова поморщился и сказал:

- Ответ на донесение готов, но ты мне еще нужен, приди завтра.

- Я вижу, - резко ответил Линев, оскорбленный таким обращением, - что вашей светлости не нравится моя физиономия; мне это очень прискорбно; но, рассудите сами, что легче: вам ли привыкнуть к ней, или мне изменить ее?

Ответ этот привел в восхищение Григория Александровича.

Он расхохотался, вскочил, обнял Линева, расцеловал его и тут же произвел в следующий чин.

Горожане и окрестные жители Ясс чуть не молились на светлейшего.

Его щедрость вошла в пословицу.

Один из окрестных крестьян, узнав, что князь охотник до огурцов, принес ему ранней весной несколько штук.

Потемкин удивился, откуда крестьянин мог так рано достать свежих огурцов.

Тот доложил, что у него есть нечто вроде парника, и как только поспели первые огурцы, он счел долгом ударить ими челом светлейшему.

Григорий Александрович щедро наградил его.

Слухи об этом вскоре распространились по окрестным деревням.

Когда наступило лето и огурцы выросли уже на грядах, одна крестьянка начала понукать своего мужа свезти огурцов светлейшему.

- Повези целый воз, князь тебя озолотить! - говорила она. Муж, было, заупрямился, но баба поставила на своем и отправила его в Яссы с возом огурцов.

- Прихвати и несколько арбузов... - заметила она. Но от арбузов мужик решительно отказался.

Григорию Александровичу доложили о приезде мужика. Князь был в эту минуту чем-то расстроен и сказал в сердцах:

- Выбросьте ему огурцы на голову...

Челядь с радостью принялась буквально исполнять приказание его светлости.

Пока в мужика швыряли огурцами, он обнаруживал не столько чувство боли, сколько чувство самодовольства.

- Хорошо-таки я сделал, - приговаривал он, - что не послушался бабы и не взял арбузов, а то теперь ими меня бы убили до смерти...

Челядь смеялась.

Потемкин, увидя в окно исполнение своего приказания, о котором уже успел позабыть, послал узнать о причине такого веселого настроения слуг.

Ему доложили все в подробности.

Поведение мужика, избиваемого его собственными огурцами, прогнало хандру князя, он улыбнулся и велел дать ему довольно значительную сумму денег.

Кроме щедрости, князь заслужил любовь жителей Ясс и справедливостью.

Людям его была отведена квартира в доме одного купца.

У последнего случилась крупная кража, грозившая ему совершенным разорением.

Купец принес Потемкину жалобу, объяснив, что причина кражи была та, что люди светлейшего беспрерывно днем и ночью ходят со двора, вследствие чего нельзя запирать ни ворот, ни дверей.

Григорий Александрович, убедившись в справедливости жалобы купца, приказал немедленно вознаградить его сполна наличными деньгами из своей шкатулки.

Сюда же, в Яссы, явился из отпуска Василий Романович Щегловский.

Князь Потемкин, к которому он не замедлил представиться, принял его более чем сухо.

Он на его приветствие как-то загадочно посмотрел на него исподлобья и не сказал ни слова.

Щегловский вышел из приемной бледный как полотно, еле держась на ногах.

Он понял, что светлейшему известно, что он не сдержал своего слова и виделся в Петербурге не только с родными.

Выдержав свой характер, в присутствии князя в столице, Василий Романович после отъезда Потемкина, не устоял против соблазна посетить несколько раз восточный домик на Васильевском острове.

Григорий Александрович, до мелочей зорко следивший за исполнением своих приказаний, был уведомлен об этом из Петербурга.

Этим и объясняется холодная, суровая встреча провинившегося.

Василий Романович понял, что его карьера окончательно погибла.

Не таков был светлейший, чтобы забыть и оставить безнаказанным человека, нарушившего данное им честное слово.

"Честь прежде всего... потом женщины!.." - говаривал, как мы знаем, Потемкин, и твердо держался этого правила.

Щегловский чувствовал, что отныне над ним висит Дамоклов меч.

Меч упал.

Между прочими возложенными на него обязанностями, Василий Романович получил ордер сдать турецких пленных поручику Никорице. Из числа этих пленных девять турецких офицеров бежали.

Об этом доложили светлейшему.

Не прошло и пяти дней, как за это упущение пленных, без всякого допроса и суда, Щегловский был в кандалах отправлен в Сибирь.

В Яссах же находился и созданный Потемкиным богатый подрядчик Яковкин.

Он уже был титулярный советник и ездил на своих лошадях.

- Я слышал, что ты купил себе имение? А отцу своему купил ли? - раз спросил его светлейший.

- Я для себя купил имение, ваша светлость, а для отца еще нет.

- Купи и ему. Он стар и ему время на покой.

Воля князя была немедленно исполнена.

Старик Яковкин дослужился в это время, благодаря, конечно, покровительству Потемкина, уже до капитанского чина, вышел в отставку и зажил барином в своем имении.

Задаваемые чуть не ежедневно Григорием Александровичем пиры и праздники служили ему некоторым рассеянием от тяжелых гнетущих мыслей, которые невольно посещали его голову под влиянием сложившихся обстоятельств.

Старания князя, давно, кажется, разочаровавшегося в скором осуществлении своих крупных планов о мире, не увенчались успехом.

Конечно, мир, после всех блестящих успехов русского оружия, должен был бы быть почетным, между тем, Порта, подзадориваемая иностранными державами, не особенно спешила вести переговоры и делать уступки.

Потемкин стал приготовляться к военным действиям.

Он послал адмирала Ф.Ф. Ушакова с эскадрою отыскивать турецкий флот.

"Возложите твердое упование на Бога, - писал ему набожный князь, - и при случае сразитесь с неприятелем. Христос с вами, я молю Его благость, да ниспошлет на вас милость и увенчает успехом".

Через несколько дней он снова писал Ушакову.

"Молитесь Богу! Он вам поможет, положитесь на Него, ободрите команду и произведите в ней желание сразиться. Милость Божия с вами".

Кроме того, светлейший призвал Головатого и спросил, нет ли у него из числа возвратившихся из Турции беглых запорожцев, таких, которых можно было бы послать к Измаилу для разведывания о пришедшем турецком флоте и о положении островов на устье Дуная, ниже крепости.

- Стрывай, батьку, - отвечал Головатый, - я пиду пораспытаюсь до коша.

Собрав казаков и сделав им вызов, Головатый нашел многих, способных выполнить поручение.

Оказалось, что некоторые из них даже знали инженерную науку, умели рисовать и брались начертить всему точные планы.

Когда Головатый донес об этом светлейшему, тот приказал немедленно снабдить казаков всем нужным, но Головатый остановил его:

- Треба тилькы хлиба дать, а бильще ничого.

Вызвавшие на опасное поручение запорожцы, в числе сорока человек, отправились к устью Дуная, сели там на легкие рыбацкие лодки, взяли невод и объехали свободно весь турецкий флот, показывая вид, что они ловят рыбу.

Турки сначала было остановили их, но они уверили их, что они турецкие запорожцы и были отпущены.

Таким образом, смельчакам удалось снять подробные планы расположения турецкого флота и крепостей Измаила и Браилова.

Окончив поручение, запорожцы возвратились в Яссы.

Головатый представил план князю, который был чрезвычайно удивлен верностью чертежей и подробностью собранных сведений, и пожелал лично поблагодарить смельчаков-искусников.

Головатый привел их в залу и построил в одну шеренгу. Все они были оборванцы, ощипаны, в рубищах. Некоторые не имели даже рубашек, не только платья и обуви.

Григорий Александрович вышел, и, думая что это стоят нищие, спросил:

- Где же они?

- Вот они, батько... - указал Головатый на запорожцев.

Князь был поражен представившейся ему картиной бедности и прослезился.

Он тут же произвел шестнадцать человек запорожцев в офицеры, а остальных, которые отказались от чина, велел обмундировать с ног до головы в лучшее казацкое платье и сверх того подарил каждому по сто червонцев.

Но ни денег, ни платья не стало некоторым и на месяц, - все было пропито и остались они опять в чем мать родила.

Наступил август.

Григорий Александрович получил неожиданно радостное известие о прекращении шведской войны.

"Велел Бог одну ногу высвободить из грязи, - писала к нему государыня, - а как вытащим другую, то пропоем аллилуйя".

Мир со Швецией дал возможность усилить нашу армию и возобновить наступательные действия на Дунае. Надо было сломить упорство Турции и взять ее последний оплот на театре войны - твердыню Измаила. Для совершения этого дела, конечно, лучше всего было назначить Суворова.

XV

СУВОРОВ

Александр Васильевич Суворов, этот знаменитый чудак-полководец, уже в описываемое нами время пользовался репутацией непобедимого.

Он был кумиром солдат и одно его появление перед войсками уже предрешало победу.

Он украсил свое бессмертное чело первыми военными лаврами в семилетнюю войну в 1759 году, участвовал в усмирении Польши в 1768 году и в подавлении пугачевского бунта в 1773 году и везде с одинаковым успехом.

Про него говорили, что он нашел тайну побед. Эта тайна, как все на свете, была очень проста.

Гений - это труд.

Этот афоризм английского ученого всецело оправдывается на истории величайшего русского полководца.

Расскажем вкратце его биографию.

Отец Александра Васильевича Василий Иванович Суворов был потомок шведского дворянина Сувора, переселившегося в Россию при царе Михаиле Федоровиче.

Потомки Суворова верой и правдой служили русским государям и пользовались их особою милостью, что доказывается тем, что Василий Иванович был крестником Петра Великого.

Служа при своем высоком восприемнике, он дослужился до чина капитана гвардии и после кончины императрицы Екатерины I вышел в отставку, и поселился в своем имении в Новгородской губернии.

Там он занялся воспитанием своего единственного сына Александра, родившегося 15 ноября 1729 года.

Мальчик был очень худ и слаб, что беспокоило его отца и заставило его, скрепя сердце, решиться пустить сына по гражданской службе.

Маленький Саша, напротив, как бы унаследовал от отца любовь к военной службе и спал и видел себя солдатом.

После долгой борьбы с самим собою, по совету родственников, Василий Иванович решился исполнить желание сына.

Мальчик был в восторге.

Он был записан солдатом в гвардейский Семеновский полк.

Несколько лет провел он в родительском доме, и только в 1745 году, семнадцати лет, он вступил в действительную службу.

Отец его тоже, по восшествии на престол Елизаветы Петровны, событии радостном для всех приверженцев Петра Великого, покинул деревню и вновь был принят на службу, в чине генерал-майора.

Молодой солдат Александр Суворов с первых же шагов заявил себя примерным служакой, а свободное от фронтовой службы время посвящал изучению военной науки.

Однажды, летом 1749 года, он стоял на часах в Монплезире, в Петергофе.

Вдруг из большой аллеи вышла государыня.

Суворов не замедлил отдать ей честь.

Полюбовавший очаровательным видом открытого моря, Елизавета, возвращаясь, обратила внимание на молодого солдата.

- Как тебя зовут? - спросила она.

- Александром Суворовым, ваше императорское величество.

- Ты не родственник генерала Суворова?

- Я его сын, ваше величество.

- Поздравляю тебя с таким отцом; старайся следовать по его стопам и служи мне верно и усердно. Я не забуду.

- Рад стараться, ваше величество.

- А вот тебе от меня рубль серебром... - сказала императрица, подавая ему серебряную монету.

- Всемилостивейшая государыня, - закон запрещает солдату, стоящему на часах, принимать деньги.

- Ай да молодец... - улыбнулась Елизавета и, потрепав его по щеке и дав поцеловать свою руку, она прибавила: - Ты, я вижу, знаешь службу. Я положу рубль на землю. Возьми, когда сменишься. Прощай.

Суворов снова отдал честь.

Когда его сменили, он поднял рубль и, поцеловав его, решил хранить, как святыню.

На другой же день рядового Александра Суворова потребовали к генералу.

- Поздравляю тебя, - сказал ему последний, - сейчас получен от императрицы приказ произвести тебя в капралы вне очереди. Продолжай служить как служил до сих пор и без награды не останешься. Ступай с Богом.

Весь сияющий, вышел от генерала Александр Васильевич. Несколько времени спустя после производства в капралы, Суворов опять случайно встретил императрицу Елизавету Петровну.

- Здравствуй, капрал! - милостиво улыбнулась она.

- Здравия желаю, ваше императорское величество.

- Послушай, Суворов, - продолжала государыня, - я слышала, что ты не только не водишься со своими товарищами, но даже избегаешь их общества... Какая тому причина?

- Ваше величество, - отвечал Суворов, - у меня много старых друзей, а старым для новых грешно изменять.

- Кто же эти старые друзья?

- Их много, ваше величество.

- Назови мне кого-нибудь.

- Слушаю, ваше величество. Старые друзья мои - Цезарь, Аннибал, Вобан, Когорн, Фолард, Тюрен, Мантекукули, Роллен... всех и не упомню.

Императрица невольно улыбнулась, когда молодой солдат скороговоркой произносил имена знаменитых полководцев и историков, творения которых он не переставал изучать.

- Это очень похвально, - заметила государыня, - но не надобно отставать и от товарищей.

- Успею еще, ваше величество! Теперь же мне нечему у них учиться, а время дорого.

- Странный молодой человек! - сказала императрица одному из следовавших за нею придворных и, обратясь к Суворову, добавила: - Старайся поскорее дослужиться до офицерского чина. Ты, я вижу, будешь отличным офицером.

- Рад стараться, ваше величество! - отвечал молодой капрал, и когда императрица удалилась, милостиво кивнув ему головой, он прибавил вполголоса: - Нет! Я недолго буду ждать очереди к производству по гвардии. Я подам прошение о переводе в армию... Чины мои на неприятельских пушках...

Еще два года прослужил Суворов и был произведен в сержанты.

В этом чине его посылали курьером в Польшу ив Германию, а по возвращении оттуда он получил чин фельдфебеля.

Наконец, в I754 году он был произведен в офицеры, а в 1757 году мы застаем его подполковником в действующей армии во время Семилетней войны.

Он командовал гусарами и казаками и в несколько недель превратил их в своих орлов.

- Ребята, - говорил он солдатам, - для русских солдат нет середины между победой и смертью. Коли сказано вперед, так я не знаю, что такое ретирада, усталость, голод и холод.

Офицерам же он говорил следующее:

- Господа, помните, что весь успех в войне составляют: глазомер, быстрота и натиск!..

С одной сотней казаков, он явился к стенам города Ландсберга. Казаки, высланные вперед для рекогносцировки, вернулись и с беспокойством объявили, что в городе прусские гусары.

- Помилуй Бог, как это хорошо! - заметил Суворов. - Ведь их-то и ищем.

- Не прикажете ли узнать, сколько их здесь?

- Зачем, мы пришли их бить, а не считать. Стройся, - скомандовал он своему отряду и крикнул:

- Марш-марш!

Впереди отряда он во весь опор проскакал к городским воротам.

- Ломи! - скомандовал Александр Васильевич.

В несколько минут ворота были выломаны бревном и казаки ворвались в город.

Неожиданное нападение смешало пруссаков, которые сдались, хотя были впятеро сильнее.

Таково было первое дело Суворова.

Близ Штаргарда, он с небольшим отрядом был окружен пруссаками, которые закричали ему:

- Сдавайся!

- Я этого слова не понимаю, - отвечал Александр Васильевич и, крикнув "ура", прочистил себе путь.

Таким образом, во время описываемой нами войны с турками имя Суворова уже было окружено ореолом славы - он был генерал-поручиком и участвовал, как мы знаем, в сражениях при Кинбурне и осаде Очакова.

Незадолго перед штурмом последнего, он был ранен пулею, ворвавшись и чуть не овладев одним из очаковских укреплений.

К телесным страданиям Суворова присоединились и душевные скорби.

Григорий Александрович выговаривал ему за последнее дело, где много легло русских солдат и писал ему:

"Мне странно, что в присутствии моем делают движения без моего приказания пехотой и конницей... Извольте меня уведомить, что у вас происходить будет, да не так, что даже не прислали мне сказать о движении вперед".

Александр Васильевич, огорченный этим выговором, просил Потемкина позволить ему удалиться в Москву для излечения ран.

Он писал, между прочим, князю:

"Невинность не терпит оправдания; всякий имеет свою систему, так и по службе я имею свою. Мне не переродиться и поздно! Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней!.. Шея моя не оцарапана - чувствую сквозную рану, - тело мое изломано. Я христианин, имейте человеколюбие! Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя. Но что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Добродетель всегда гонима. Вы вечны, мы кратки".

Потемкин отпустил Суворова, но не вследствие немилости, а искренно примирившись с ним и называл его в письмах сердечным другом.

По взятии Очакова, Александр Васильевич встретился с Григорием Александровичем в Петербурге.

Григорий Александрович неоднократно назывался к нему на обед.

Суворов всячески отказывался, но, наконец, был вынужден принять князя с многочисленною свитою.

Накануне назначенного для обеда дня, Александр Васильевич позвал к себе лучшего княжеского метрдотеля, Матоне, и поручил ему, не щадя денег, изготовить великолепный стол; а для себя велел своему повару Мишке приготовить только два постных блюда.

Обед был самый утонченный и удивил даже Потемкина, но Суворов, под предлогом нездоровья, ни до чего не касался, за исключением своих блюд.

На другой день, когда метрдотель принес ему счет, простиравшийся за тысячу рублей, он подписал на нем: "Я ничего не ел" и отправил князю.

Потемкин рассмеялся и тотчас же заплатил деньги и сказал:

- Дорого стоит мне Суворов.

Императрица приняла Александра Васильевича в Петербурге очень милостиво и пожаловала ему бриллиантовое перо на каску, с изображением буквы К. в воспоминание славного Кинбурнского дела.

В 1789 году Суворов снова вернулся в действующую армию.

Первыми славными делами его в эту кампанию были битвы при Фокшанах и на берегах Рымника.

В последней он явился спасителем австрийского корпуса, находившегося под начальством принца Кобургского.

Принц, увидав неожиданно перед собой турецкую армию, послал нарочного за помощью к Суворову.

"Иду! Суворов..." - отвечал Александр Васильевич.

Тотчас по прибытии его, принц приказал просить его к себе.

"Суворов Богу молится!" - был получен ответ. Принц, немного подождав, прислал вторично.

"Суворов ужинает", - получил он в ответ. Третьему нарочному, присланному принцем, отвечали:

"Суворов спит".

Между тем, он не думал спать, а с высокого дерева обозревал расположение неприятельских войск и слез тогда, когда совершенно стемнело.

На рассвете он явился к принцу и условился с ним о нападении.

Турки, между тем, в надежде, что будут иметь дело с одними австрийцами и легко победят их, перешли через крутые берега Рымника и сами атаковали неприятеля.

Тут они неожиданно для себя встретились с Суворовскими штыками.

Когда великому визирю доложили, что войском командует Суворов, он не поверил и сказал:

- Это, наверное, другой Суворов, потому что первый умер от ран в Кинбурне.

Турки обращены были в позорное бегство.

Суворов преследовал бежавших, не давал им пощады, приказав рубить их всех и не брать в плен.

Следствием Рымникской победы было, как мы уже знаем, взятие Белграда, сдача Аккермана и Бендер.

Императрица истинно по-царски наградила победителя.

Александр Васильевич получил знаки ордена Андрея Первозванного, осыпанные бриллиантами, шпагу, тоже украшенную бриллиантами и лаврами и надписью: "Победителю верховного визиря", диплом на графское достоинство с наименованием Рымникского и орден святого Георгия I класса.

Последняя награда особенно обрадовала Александра Васильевича.

Вот что писал он по этому случаю своей единственной горячо любимой им дочери, воспитывавшейся в институте в Петербурге.

"Слышала ли, сестрица, - в письмах Суворов, иногда в шутку, так называл свою дочь, - душа моя. От моей щедрой матушки - рескрипт на полулисте, будто Александру Македонскому; знаки святого Андрея тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, первый класс святого Георгия. Вот каков твой папенька за доброе сердце. Чуть, право, от радости не умер".

Император Иосиф пожаловал Александра Васильевича графом римской империи, а принца Кобургского в генерал-фельдмаршалы.

После сражения принц, сопровождаемый своим штабом, пришел в палатку Суворова и оба полководца, со слезами на глазах бросились друг другу в объятия.

Все эти подвиги и победы Александр Васильевич приписывал далеко не себе, а солдатам - чудо-богатырям, как он всегда называл их.

"Помилуй Бог, - говаривал он о них, - это моя семья, мои дети! Я с ними пройду весь свет, принесу Царьград на плечах и сложу у ног моей матушки-царицы".

Многие удивлялись привязанности к нему со стороны солдат.

- А знаете ли вы, - говорил Суворов, - за что меня солдаты любят и народ уважает?

- За ваши геройские подвиги.

- Полноте, геройские подвиги не мои, а того же солдата... Любит он меня за то, что я забочусь о нем, люблю как брата родного, как сына, рано встаю, пою петухом и не изгибаюсь ни перед неприятельскими пулями, ни перед дураками.

Солдаты и народ действительно боготворили Александра Васильевича.

Первые иначе не называли его, как "отцом родным".

- Батюшка нам родной!

- Кормилец!

- Ясный сокол!

- Красное солнышко!

Таковы были эпитеты Суворова, даваемые ему в народе и в войске.

Его-то и избрал Потемкин для взятия твердыни Измаила, считавшейся неприступной.

Суворов тоже не понимал этого слова.

XVI

ИЗМАИЛ

Наступил декабрь 1790 года.

Взять Измаил было тогда единственной мыслью Григория Александровича Потемкина.

О чем бы он ни начинал говорить, всегда кончалось тем, что он переводил разговор на эту неприступную, сидевшую неотступно в его мозгу, турецкую твердыню.

По оборонительным средствам, это была третья крепость в Европе: вал ее имел четыре сажени вышины, а ров семь сажен глубины и столько же ширины, шесть бастионов защищали стену крепости.

Гарнизон, снабженный на несколько месяцев провиантом, состоял из 35000 человек отборного войска, под командою храброго сераскира Аудузлу-паши.

Турки, таким образом, не без основания считали Измаил неприступным.

Гудович и Кутузов открыли осадные работы, но, не предвидя успеха, собрали военный совет, который, приняв в соображение наступление ненастной погоды, появившейся в войсках болезни, крайнее изнурение солдат и недостаток в продовольствии, решил снять осаду.

Известие это не успело еще дойти до Потемкина, когда, однажды вечером, де Витт, гадая светлейшему на картах, сказал, что Измаил сдастся через три недели.

- Я умею гадать лучше вас! - отвечал с улыбкой Григорий Александрович и вышел в свой кабинет.

Оттуда он немедленно послал приказ Суворову:

"Взять Измаил во что бы то ни стало".

Александр Васильевич понимал почти невозможность исполнить это приказание. Все лучшие военные авторитеты того времени признавали штурм Измаила делом неисполнимым.

Вся армия Суворова состояла из 28000 человек, терпевших от болезней и недостатков.

Но... солдат не рассуждает - Суворов стал готовиться к приступу, послав начальнику крепости письмо светлейшего главнокомандующего, в котором Потемкин требовал сдачи Измаила.

- Скорее Дунай остановится в своем течении и небо преклонится к земле, нежели сдастся Измаил! - отвечал гордый Аудузлу-паша.

Суворов послал ему вторично письмо от себя:

"Если сераскир в тот же день не выставит белого флага, то крепость будет взята приступом и гарнизон сделается жертвою ожесточенных воинов".

Это письмо осталось без ответа.

На Григория Александровича, между тем, напала нерешительность и он послал Суворову вторичное приказание:

"Если предвидится невозможность взять Измаил, то оставить".

Александр Васильевич отвечал:

"Намерение мое твердо решено; два раза русские были у ворот Измаила: стыдно будет третий раз отступать".

Собран был военный совет.

Бригадир Платов - будущий герой Отечественной войны 1812 года, первый написал: "штурмовать".

Другие написали тоже.

Радостно принял это решение Александр Васильевич.

- Один день - Богу молиться; другой день - учиться; третий день - славная смерть или победа! - воскликнул он.

Из каждого полка были выбраны лучшие старые солдаты.

- Чудо-богатыри, - сказал им Суворов, - крепость непременно должна быть взята; это повелевает матушка-царица, а воля ее - святой закон.

Наступила ночь на 11 декабря.

Еще часа за три до рассвета во всем русском лагере царила глубокая тишина.

Вдруг взвилась ракета и рассыпалась сотнями звезд во тьме ночи.

Штурмовые колонны стали по своим местам.

По второй ракете войска двинулось, a по третьей бегом бросилось к крепости.

Гробовую тишину не нарушал ни один выстрел.

Только в двух стах шагах от Измаила нападающие были встречены адским огнем со всех батарей и со всего вала.

Турки, зная хорошо Суворова, не спали и ожидали нападения.

Пули, ядра и картечь свистали в воздухе. Огненный дождь лился на русские войска. Весь Измаил светился от выстрелов.

Наши продолжали подвигаться вперед, не отвечали на выстрелы и подошли ко рву крепости.

Мигом стрелки рассыпались по краю рва и, под прикрытием их выстрелов, русские спустились в ров, приставили к стенам лестницы и полезли на вал.

Завязался страшный рукопашный бой.

В числе бывших на валу находился и Кутузов, этот тоже будущий герой двенадцатого года, более двух часов боровшийся с малочисленным отрядом против несметного числа неприятелей, получавших беспрестанно свежие подкрепления.

Наконец, он послал своего адъютанта к Суворову с донесением, что вскоре он не будет более в силах удержаться на валу и просил помощи.

Суворов ответил посылкой 200 человек и велел передать Кутузову, что поздравляет его с назначением комендантом крепости Измаил.

Только Суворов мог сказать эти замечательные слова и только Кутузов мог понять их. Последний возобновил отчаянную борьбу.

Рассветало. Битва продолжалась с обоюдным ожесточением. Час проходил за часом, а кровопролитная резня не прекращалась.

Русские стояли уже твердою ногой в Измаиле и бились с неприятелем на улицах крепости.

Наконец, победа была одержана окончательно. Измаил пал.

Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в зверей, где кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.

Недаром, взятие Измаила, считавшееся беспримернейшим эпизодом всемирной истории, вдохновило гений Байрона, посвятившего в своем "Дон-Жуане" этому событию много чудных строк.

Приведем их:

Над крепостью раздался крик: "Аллах!"

Зловещий грохот битвы покрывая, И повторился он на берегах;

Его шептали волны, повторяя;

Он был и вызывающ, и могуч, И даже, наконец, из темных туч Святое имя это раздавалось,

"Аллах, Аллах!" - повсюду повторялось.

Сдавался шаг за шагом Измаил И превращался в мрачное кладбище.

Нет, не сдались твердыни Измаила, А пали под грозою. Там ручьем, Алея, кровь струи свои катила...

Штыки вонзались, длился смертный бой, И здесь и там людей валялись кучи;

Так осенью, убор теряя свой, В объятиях бури стонет лес дремучий...

Наш славный русский поэт Г.Р. Державин написал оду на взятие Измаила. Вот несколько стихов из нее:

Представь последний день природы, Что пролилася звезд река, На огнь пошли стеною воды, Бугры взвилися в облака;

Что вихри тучи к тучам гнали, Что мрак лишь молнии свещали, Что гром потряс всемирну ось, Что солнце, мглою покровенно, Ядро казалось раскалено: Се вид, как вшел в Измаил Росс.

Трофеи штурма Измаила были: 200 орудий, 350 знамен, 10000 пленных и более нежели на два миллиона разных товаров и военных припасов.

Убитых со стороны турок было 15000 человек, а с нашей - 10000 человек убитыми и ранеными.

Утром 11 декабря Александр Васильевич Суворов рапортовал князю Потемкину:

"Нет крепче крепости и отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость".

Императрице Суворов рапортовал кратко:

"Знамена вашего величества развеваются на стенах Измаила".

Город Яссы принял праздничный вид. От дворца светлейшего по дороге к Измаилу были расставлены сигнальщики, и адъютанты князя скакали взад и вперед по всему протяжению.

Григорий Александр ожидал к себе Суворова.

Но день проходил за днем, а герой Измаила не приезжал. Оказалось, что Александр Васильевич, не любя никаких парадных встреч, нарочно приехал в Яссы ночью, а рано утром явился к Потемкину в длинной молдаванской повозке, заложенной парою лошадей в веревочной сбруе.

Один из адъютантов Потемкина узнал, однако, приехавшего в этом оригинальном экипаже и поспешил доложить об этом светлейшему.

Григорий Александрович вышел на крыльцо и обнял и расцеловал измаильского победителя.

- Чем могу я, дорогой граф Александр Васильевич, - сказал он ему, - наградить вас за все победы над врагами и за взятие Измаила... Скажите, друг мой!.

Этот покровительственный тон оскорбил Суворова.

- Помилуй Бог, ваша светлость! - отвечал он, отвешивая чуть не земной поклон. - Сколько милости!.. Меня никто не может награждать, кроме Бога и всемилостивейшей нашей матушки, государыни царицы.

Григорий Александрович побледнел и закусил губу. Молча он прошел в залу, где Суворов с почтительностью подчиненного подал ему рапорт. Фельдмаршал холодно принял его и также холодно расстался с Александром Васильевичем. Его гордости был нанесен страшный удар.

Это не прошло даром Суворову. Он был вскоре отозван в Петербург. Императрица, желая вознаградить его, велела спросить: где он желает быть наместником.

- Я знаю, - отвечал Александр Васильевич, - что матушка-царица слишком любит своих подданных, чтобы наказать мною какую-либо губернию... Я размеряю силы с бременем, какое могу поднять... Для другого невмоготу и фельдмаршальский мундир.

Но фельдмаршальского мундира он не получил и сделан был лишь подполковником лейб-гвардии Преображенского полка.

Дочь его была пожалована фрейлиной.

Падение Измаила произвело сильное впечатление на Турцию, но, уверенная в помощи Пруссии и Англии, Порта отвергала мирные условия, предложенные ей Потемкиным и решилась продолжать войну.

Вследствие этого Григорий Александрович, приказал войскам расположиться на зимних квартирах в Молдавии, начал деятельные приготовления к предстоявшей кампании.

Расположение духа светлейшего было в то время далеко не из веселых.

Уже в последних письмах к нему императрицы он читал между строк, что государыня недовольна громадностью военных издержек и жаждет мира.

Между нею и ним стали набегать черные тучки.

В Петербурге же при дворе появилось новое лицо - Платон Александрович Зубов - новое восходящее придворное светило.

Быстрое возвышение двадцатидвухлетнего Зубова было неожиданно для всех, а особенно для Потемкина.

В 1789 году он был только секунд-ротмистром конной гвардии, на следующий год он уже был флигель-адъютантом государыни, генерал-майором и кавалером орденов: святого Станислава, Белого Орла, святой Анны и святого Александра Невского.

При таких явных знаках благоволения монархини, надменный Зубов не искал благосклонности и покровительства Потемкина и не обнаруживал к нему того раболепного уважения, с каким все преклонялось перед князем Тавриды.

Такая смелость глубоко потрясла душу человека, в течение пятнадцати лет привыкшего не видеть себе совместника в доверии императрицы, в ведении государственных дел и в общественном мнении относительно силы своей у престола.

Чувство оскорбленного колоссального самолюбия зародилось в груди всемогущего до этого времени вельможи.

Ни пышность, ни великолепие, его окружающие, ни почести, везде ему воздаваемые, не могли залечить этой ноющей раны.

Особенно в Яссах, после взятия Измаила, был он мрачен, задумчив, скучен, искал развлечения и нигде не находил его.

Не скрывая своих чувств от государыни, Григорий Александрович писал ей в конце 1790 года:

"Матушка родная!

При обстоятельствах отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех. Каково слышать мне, со всех сторон, нелепые новости и не знать: верить мне или нет?

Заботы в такой неизвестности погрузили меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться; в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы".

В начале февраля 1791 года Потемкин начал готовиться к отъезду из Ясс в Петербург, и сделав распоряжение по армии и флоту, 9 февраля снабдил князя Репнина следующею инструкциею:

"Отъезжая на кратчайшее время в Петербург, препоручаю здесь командование всех войск вашему сиятельству, а потому и предписываю: сколь возможно остаться до времени без движений, ради успокоения войск, разве бы нужно было подкреплять которые, части.

Флот гребной исправить в скорости. Как крепости Измаил, Килия и Аккерман должны быть уничтожены, то взять на то меры, употреблять жителей на помянутую работу. Против неприятеля иметь всю должную осторожность.

С поляками обходиться ласково и дружно, но примечать. Если бы турки вызвались на переговоры и предложили бы перемирие, не принимать иначе, как разве утвердят прелиминарно объявленный от меня им ультиматум, состоящий в том, чтобы утверждено было все поставленное в кайнарджинском трактате и потом бывшие постановления; границу новую на Днестре и возвращение Молдавии и Валахии, на кондициях выгодных для помянутых княжеств - sine qua non.

Казначейство будет зависеть от вашего распоряжения, о чем и в Варшаву я дал знать. Работами судов на Пруте и Днестре поспешить прикажите и почасту наблюдать.

Я в полной надежде, что ваше сиятельство все устроите к лучшему. Меня же уведомляйте через курьеров каждую неделю".

Мечты о восстановлении Византии снова начали копошиться в уме Потемкина, особенно вследствие того, что императрица, под влиянием Зубова и его партии, желала прекращения военных действий.

Григорий Александрович надеялся лично убедить государыню в необходимости продолжения войны.

Мысль о Зубове не давала ему покоя.

- Зуб болит, - говаривал он окружающим, - еду в Петербург вырвать...

Близкие к князю понимали этот намек.

Кроме этого государственного дела, у князя было в Петербурге еще дело личное..

Он хотел сам возвратить княгине Святозаровой ее сына Владимира.

Получив в дороге письмо княгини, он тотчас же ответил ей, что ее сын с честью сражается с неприятелем и вполне достоин имени, которое носит его мать, и что по окончании кампании он сам привезет его к ней.

В письме он много не распространялся.

Тогда же Григорий Александрович написал императрице письмо с подробным изложением семейного дела князей Святозаровых и его в нем участия и просил высочайшего ее соизволения на восстановление прав усыновленного дворянина Владимира Андреевича Петровского, дарования ему княжества и фамилии его отца Святозарова.

"Только сделать это надо, матушка, секретно, чтобы злые языки о том не проведали и не оскорбили княгиню-страдалицу нелепым подозрением", - заключил свое письмо Потемкин.

Императрица отозвалась на это письмо чутким женским сердцем и просьба Потемкина была исполнена.

Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в московском университетском пансионе, по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами время служил в отряде Кутузова.

Во время штурма Измаила он был легко ранен, и ко времени отъезда светлейшего находился накануне выписки из лазарета.

В день своего отъезда Потемкин подписал приказ о переводе Владимира Андреевича Петровского в гвардию, с откомандированием в распоряжение фельдмаршала.

Николай Гейнце - Князь Тавриды - 05, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :