Николай Гарин-Михайловский
«Гимназисты - 02»

"Гимназисты - 02"

Любил я вас сердцем И любил душою, Вы же, как младенцем, Забавлялись мною, Вы не понимали Ни моих страданий...

Не понимала!.. Слезы сверкали в глазах Карташева. Эх, забыть бы все и улететь туда в окно, где белая акация тонет в нежном голубом небе, где орел черной точкой только виднеется уже там, вдали. Глупая его любовь, глупый он сам... слава богу, никто не знает о его любви, и никогда не узнает... и она, что любил он ее... Наташа повернулась и смотрит на него, точно задумалась, жаль ей его. Неужели угадала? Нет, слава богу, не угадала; перевела спокойно глаза на Корнева и смотрит так, как будто и его о чем-то спрашивает.

Счастливая Наташа! не мучится. И Анна Петровна оглянулась и смотрит на него ласково внимательно... синие-синие глаза, зубки белые, думает что-то и кусает губы... губы маленькие, красивые. Покраснела и отвернулась. Может быть, он неловко посмотрел?.. Отчего ему всегда кажется, что он вдруг сделает когда-нибудь что-то такое, чего уж и поправить нельзя будет?..

Рассеянным не надо быть, надо постоянно думать.

Карташев стряхнул с себя мысли и повернулся к алтарю: затворялись царские врата, певчие теснее обступили смуглого регента с черными усами, в расстегнутом сюртуке; подумал про него, что ему жарко; замер на мгновение над поднявшимся вверх камертоном и окончательно пришел в себя, когда воздух дрогнул, и полились, и зазвенели, и загудели трескучие залпы торжественного:

"Тебе бога хвалим".

"Скоро конец", - подумал Карташев и устало посмотрел назад. Он весело встрепенулся: пробирались Семенов, Долба и Рыльский. Корнев, какой-то праздничный, настоящий именинник, причесанный с боковым пробором светлых густых волос, тоже повернулся, и из монгольских припухших прорезов смотрели его серо-зеленые пытливые глаза.

Семенов шел впереди, выпятив грудь, с сияющим выражением своего красного в веснушках лица. Он был доволен собой: успел отстоять обедню с родными и попал вовремя в собор. Из-за Семенова выглядывали большие карие глаза Долбы, а из-за Долбы смотрело беззаботно-веселое, насмешливое лицо Рыльского. Он с каким-то затаенным любопытством и некоторым страхом косился по сторонам, точно вот-вот узнают, что он католик, догадаются, зачем он пришел, и вдруг выведут его из церкви. Он усиленно обмахивал свою грудь каким-то полукатолическим, полуправославным крестом и еще веселее поглядывал вперед, где стояла знакомая публика.

Приблизившись, Семенов в упор нажал на Карташева и, сохраняя свой надутый вид, толкнул его слегка в бок кулаком. Корнева повернулась, весело скользнула глазами по прибывшим, на мгновение остановилась на Рыльском и, отвернувшись, уставилась в золотое сияние над алтарем.

Компания оживленно зашушукала, послышался сдержанный тихий смех.

Корнева, опять повернувшись и сдвинув брови, старалась строго смотреть на шумевших. В ответ Рыльский быстро закрестился, закланялся, не спуская с нее глаз. Она тоже смотрела на него своими влажными карими глазками и уже не строго, но с какою-то вызывающею пренебрежительною гримасою; смотрела ему в глаза, на крестившуюся руку и опять в глаза. Что-то точно кольнуло ее в сердце, в глазах ее сверкнул огонек, и, не выдержав, она отвернулась к алтарю. Только видны были ее красные ушки да аккуратно высоко вверх подобранные волосы. Карташев видел все. Не было сомнения. Растерянный, сконфуженный, он старался забыть и о Корневой и о Рыльском, старался думать о постороннем и был рад, когда служба кончилась и все начали здороваться между собою. Он тоже потянулся, поздоровался с Маней, торопливо избегая ее взгляда, подошел к Наташе и Горенко.

- Приезжайте же сегодня с сестрой к нам на дачу, - сказала Анна Петровна ласково.

Карташев рассеянно поклонился.

- У нас хорошо: море близко, купанье отличное, вечером такая прелесть... так бы и не ложился спать.

- Ах, как жалко, что мы едем в деревню! - с огорчением сказала Наташа,

- я так люблю море.

- В деревне тоже хорошо, - упавшим голосом ответил Карташев, грустно следя, как Корнева пошла к выходу.

- Послушай, - дернул его Семенов, - Марья Павловна поручила тебе сказать, чтобы ты пришел на бульвар, когда проводишь сестер.

Карташев вспыхнул, а Семенов, попрощавшись, быстро зашагал вдогонку за скрывавшимися Корневой, Рыльским и Долбой.

- Вы к нам в деревню приезжайте, - повеселел вдруг Карташев, обращаясь к Анне Петровне.

- Я не могу: у меня брат больной.

Она встревоженно отвела глаза, без интереса скользнула ими по проходящим и начала прощаться. Наташа крепко поцеловалась с нею.

- Ах, как я ее люблю! - говорила Наташа брату, идя с ним из церкви. -

Она ужасно гордая... не гордая, а самолюбивая... и добрая: все готова отдать... Как она любит брата! Брат тоже симпатичный... Жаль его! - он, наверно, умрет: у него чахотка.

- Она очень симпатичная, - согласился Карташев.

- Сегодня как раз восемнадцать лет, - говорила Аглаида Васильевна, сходя с паперти и ровняясь с сыном, - как мы переехали из Петербурга сюда. Я еще маленькой мечтала всегда о юге, и мне кажется, если б мне пришлось возвратиться в Петербург, я умерла бы там... Без солнца, без воздуха, без моря нельзя жить...

Она вошла в аллею.

- А я люблю север, зиму, - ответил сын.

- Ни того, ни другого ты не видел. А если придется тебе жить на севере, ты никогда его не будешь любить: север - бледная тень юга, слабая копия плохими красками... А особенно ты... Когда я ждала тебя на свет, я по целым часам просиживала на берегу моря, читала Вальтера Скотта, "Консуэло" Жорж Занд, Диккенса, постоянно смотрела на портрет Пушкина... Целую галерею портретов устроила.

- Ну, ни на Пушкина, ни на Диккенса, ни на Вальтера Скотта я, кажется, не похож.

- Мальчик ты еще...

- Не совсем и мальчик, - ответил сын, косясь на свои пробивающиеся усы.

- Для меня всегда мальчик.

- Удобная позиция, - усмехнулся он, - по крайней мере, надежды никогда не потеряете, что из меня выйдет что-нибудь.

Мать улыбалась и удовлетворенно провожала глазами обгонявших их пешеходов.

Подходя к дому, Карташев нетерпеливо прибавлял ходу.

- Тема совсем уже перестал дома сидеть, - сказала Зина.

Карташев покосился на мать.

- Налюбуемся еще друг на друга за лето в деревне, - ответил он угрюмо.

- А пока Маней... Спеши... - пренебрежительно кончила Зина.

Тема почувствовал какой-то намек на Рыльского, сверкнул глазами, но, овладев собой, принял равнодушно спокойный вид.

- Я не мешаюсь в твои дела, - прошу и в мои не мешаться.

- Во-первых, у меня никаких дел нет, - обиделась Зина.

- Очень жаль.

- Ну, уж это не твое дело.

- Тема, Зина, что это такое? - вмешалась Аглаида Васильевна. - Право, чем больше вы растете, тем у вас хуже манеры.

- Я никогда с Темой больше не буду разговаривать. Он каждое мое слово перевирает.

- Да и не разговаривай, пожалуйста. Воображает, что кончила курс...

- Стыдно, Тема, - оборвала Аглаида Васильевна. И, понизив голос, хотя Зина и ушла, Аглаида Васильевна добавила: - Сестра курс кончила: вместо того чтоб сделать ей что-нибудь приятное, ты точно такой же чужой ей, как какой-нибудь Долба, который только и рад, когда подметит что-нибудь...

Стыдно. В этом отношении с Корнева бери пример, никогда против сестры...

- Ну, уж и никогда.

- Никогда... так пошутит, но он любит и, смотри, как горой встанет, чуть что... Кстати, что ж он, едет?

- Он хочет... мать, кажется... поедет!

- Мы во вторник вещи отправляем.

- Я сегодня спрошу его... Наташа, не опоздай к Корневым.

Мать вошла в дом, а Карташев пошел назад, расстроенный и огорченный.

Дойдя до перекрестка, он остановился, подумал и вместо бульвара повернул к квартире Корневых.

Зина, уйдя от брата, вошла первой в гостиную, остановилась посреди комнаты спиной к входившей Наташе и проговорила:

- Тема дурак: не видит, что его Корнева по уши влюблена в Рыльского...

Никакого самолюбия нет. Рыльский так ухаживает явно...

- Рыльский же в тебя влюблен, - пустила булавку сестра.

- Что ж из этого? Можно ухаживать за кем угодно. Да мне решительно, впрочем, все равно, в кого влюблен Рыльский. Мальчишка...

- А ты что за маменька?

- Я сегодня выйду замуж, у меня через год дети, а он мальчишка...

- Тоже может жениться... Сын Акима таких же лет, а собирается же жениться.

Сестра та возмутилась, что даже не сразу ответила.

- Какие ты глупости говоришь.

- Почему глупости?

- Да потому, что глупости. Там животная жизнь, а им надо учиться и учиться.

- В таком случае выходит, что ты старше их только тем, что перестала учиться.

Зина вместо ответа села на стул и, как была в шляпке, расплакалась.

Наташа смущенно смотрела на сестру.

- Я вовсе тебя не хотела обидеть, - растерянно проговорила она.

- Да я вовсе не оттого и плачу, - ответила Зина, вытирая слезы и отворачиваясь к окну. - Лезут, лезут... пристают... Точно преступление какое сделала, что курс кончила... Я в монастырь уйду...

- Зачем же в монастырь? - растерялась совсем Наташа.

Зина не ответила и, вытерев слезы, смотрела своими черными строгими глазами на улицу, по которой один за другим мчались нарядные экипажи, уносившие сидевших в них на дачи.

Вошла Аглаида Васильевна, оглядела дочерей, поцеловала выскочивших к ней Маню и Асю, спросила, где Сережа, скользнула взглядом по Зине, подошла к ней и, обняв ее голову двумя руками, наклонилась и, ласково поцеловав ее, проговорила:

- Умница моя.

Зина молча поцеловала руку матери.

- Все придет в свое время...

Аглаида Васильевна точно подслушала разговор сестер.

- И я в твои годы, когда кончила курс, так же не знала, что с собой делать. Все идут одной и той же дорогой: только кажется, что с нами вот именно и происходит что-то особенное... Вот приедем из деревни, я знакомства возобновлю...

- Да я и не хочу их, - огорченно перебила дочь.

- Ну, не хочешь, ложу в театр возьмем... К тете в Петербург поедешь...

Только не плачь: это портит цвет лица, будешь бледная, со вздутыми глазами.

Ты что ж, поедешь сегодня на дачу к Елищевым?

- Кажется, поеду.

- Если бы Тема был свободен, - сказала мать, - ему бы тоже поехать надо было.

- Страшно занят, - не утерпела Зина, - для всех время есть, кроме сестер.

- Рожденье Корнева, - заступилась Наташа.

- С сестрой за брата отпразднует...

- Ну, ну, - заметила Аглаида Васильевна, - уж ты сегодня расходилась.

- Вы, мама, всегда за Тему заступаетесь...

- Ах, скажите пожалуйста, - рассмеялась Аглаида Васильевна, гладя волосы дочери, - вы, кажется, и до мамы добираетесь.

Зина встала и горячо поцеловала мать.

- Надо, детки, мягче относиться друг к другу, - говорила мать, целуя, в свою очередь, дочь.

Павел Васильевич Корнев шел от обедни, выступая по улице как-то боком, размахивая правой рукой так же свободно, как будто он шагал не по улице, а по своему кабинету. Он сдвинул легкую соломенную шляпу на затылок, отдувался, пускал свое "фу" и по временам обмахивался большим полотняным платком, который за два конца держал в правой руке.

Обгоняя его, прошли его сын и племянник, студент местного университета.

Оба шли возбужденно и быстро.

Корнев сосредоточенно слушал и, по обыкновению, обгрызал свои и без того обглоданные ногти.

- Я прочитал твою статью, - говорил студент. - Видишь ли... Да брось, -

нетерпеливо ударил он по руке Корнева. - Скверная привычка какая... главное, хочешь быть медиком: трупное заражение готово.

- Скверная привычка, - ответил вскользь Корнев и принялся опять за ногти.

- Да... так вот я говорю... - поймал свою мысль студент, всматриваясь большими близорукими глазами в проходившего господина. - Если смотреть на жизнь, как на удовольствие, тогда, конечно, отчего и не прикрасить ее для большего еще, что ли, удовольствия... Но если жизнь...

Студент поискал глазами, оглянулся для чего-то назад и, точно поймав нужное слово, продолжал:

- ...но если жизнь серьезный труд, решение весьма важной задачи, на которую полагается весьма ограниченное время, именно наша жизнь - время, из которого мы не имеем права терять ни одной секунды.

Студент на мгновение нервно открыл глаза, еще раз оглянулся.

- Тогда все то, что понимается под словом "художественно"...

- Понятно, - озабоченно произнес Корнев, прибавляя шагу.

Они почти бежали по улице. Опередив немного Корнева, ухватив его за пуговицу парусинового пиджака, студент продолжал:

- Не только потеря времени, но и вред!

Последнее слово крикнул он на всю улицу.

- И вот почему! Человек с самой серьезной физиономией говорит:

Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен.

Мне представляется такая картина: сидит чучело с длинными волосами, сидит и ждет, пока его потребуют и поволочат в широкошумные дубравы. А так как сидеть скучно, то он и погружается малодушно и делается между сынами земли самым ничтожным... Вот к чему это приводит: патент на бездельничанье.

Напрягся и потек, потек и изнемог. Та же мысль, только красивее передана. А в погоне за этой красотой гибнет знание. Человек, вместо того чтобы учиться и с этим знанием, как анатом со скальпелем, идти в жизнь, развертывать ее не в фотографическом изображении, в каком мы ее и без того все видим, но осмыслить не можем, а в систематичном изложении постоянно накопляющегося, неотразимого вывода, - человек сидит болваном и ждет, пока его идиот Аполлон потащит в широкошумные дубравы... пакость! Уж если этакому болвану охота время свое тратить, так и пусть его, ну, а читать его ерунду прямо уж преступление... В этом и зло этого принципа искусства для искусства.

- Да, конечно...

- А вот ты в своей статье и не подчеркнул этого... Есть и еще очень скверная сторона здесь. Художественная форма очень капризная вещь: удается не то, что хочешь, а то, что выходит; ведет, следовательно, форма, а не суть. И еще: художественно ты можешь воспроизвести то, что видел; положим, но то, что ты слышал, например, тебе не удается облечь в художественные формы, - ты бросаешь, а между тем, может быть, слышанное по содержанию гораздо важнее наблюденного. Опять содержание гибнет из-за формы. А между тем жизнь не форма, и за каждое предпочтение формы перед сутью приходится дорого платить. Вся задача людей, все их развитие сосредоточено на том, чтобы по возможности расширять формы жизни, - это мерило цивилизации: у китайца под формой все протухло, тина, болото... У американца жизнь бьет ключом. Больше можно сказать: форма - мерило силы народной, и преобладание ее над сутью - бессилие народа. Литература и должна разбивать эти мешающие жить формы. И что ж? Она же сама, этот, так сказать, таран рутины сам превратился в такую рутину, что современному русскому живому, умному человеку, не обладающему этой формой, приходится, не раскрывши, что называется, рта, являться и сходить с подмостков жизни... А между тем это живое слово необходимо. В прежнее время без пара, электричества, без этих страшных рычагов цивилизации там, может быть, и можно было дожидаться сочетания и содержания и формы, а теперь... когда выпячивает и с боков и снизу... когда чуть не караул впору кричать, сидеть и ждать златокудрого Аполлона может только какая-нибудь Коробочка или идиот, довольный тем, что он освободил себя от обязанности давать отчет за свои благоглупости. Наше время машин и механики, время прозы, ремесленное время, время усиленной грязной работы с засученными рукавами, время ума, а не время тонкостей маркизов и помпадурш, и литература должна быть на высоте. Не форма ее задача, а простым человеческим языком объяснение смысла этой работы, направление к цели, ободрение работников, подготовка и воспитание этих работников, которые бы полюбили свою работу, умели бы умирать за нее, а не придумывать разные отговорки в пользу сытого брюха... "семья, семья...". Так не женись, черт тебя побери, если нельзя найти другой семьи!

- Видишь ты, я указал...

- Бледно!! Это должно выпятиться так, чтобы слова из бумаги лезли.

- Да, пожалуй...

Последнюю фразу Корнев проговорил уже во дворе, в том углу его, где стоял стол, застланный чистой скатертью. Он снял фуражку и, положив ее на стол, сам сел в кресло.

- Сам идет? - спросила озабоченно Анна Степановна, показавшаяся в дверях.

- Идет, - рассеянно ответил сын. - Зайдет, вероятно, к приятелю своему Жану. - Корнев раздраженно кончил: - Да что вы, маменька, пугаете сами себя;

точно в самом деле зверь какой идет. Человек никогда вам резкого слова не сказал, а вы его боитесь, точно вот он схватит сейчас палку и пойдет бить посуду.

- Ох, боюсь, - ответила Анна Степановна и, комично сморщившись, посмотрела на сына и племянника и весело рассмеялась. - До смерти боюсь...

Так затрепыхается, заколотится в середке, ноги подкосятся... Ей-богу.

Калитка скрипнула, и вошел Карташев.

- О-о! Мой! - просияла Анна Степановна, и, когда Карташев подошел, она обняла его и, подмигивая, проговорила: - Ось як.

Карташев присел к столу и был рад, когда на него перестали обращать внимание. Облокотившись на локоть, он под разговор Корнева с братом задумался, и его сердце тревожно билось, что Корнева теперь с Рыльским и, вероятно, не скоро заглянет сюда: лучше было бы пойти прямо на бульвар.

Может быть, она обрадовалась бы его приходу. Карташев вздохнул.

- Ох, тяжко жить! - ласково заметила Анна Степановна, кладя руку на мягкие волнистые волосы Карташева.

Корнев уже несколько раз поглядывал на приятеля. За последнее время он начинал чувствовать какую-то особенную симпатию к Карташеву.

- Ты что это в самом деле? - спросил он.

- Устал, - ответил смущенно Карташев и, отгоняя от себя свои мысли, спросил: - Ну что? решил ехать с нами?

- Куда это? - поинтересовался двоюродный брат Корнева.

- К ним... в деревню, - ответил Корнев.

- Ты что ж, едешь?

Корнев озабоченно посмотрел на мать. Анна Степановна только вздохнула.

- Не решил еще.

- Отчего ж тебе не ехать? - спросил его брат. - Деревня...

Но Карташев перебил его:

- В деревне так интересно.

Студент ждал, что он еще скажет.

- Наши хохлы такие симпатичные, оригинальные... Когда узнаешь их - их нельзя не полюбить. А степи наши... Сначала они никакого впечатления не производят, но постепенно так привязываешься к ним, как к человеку. Знаешь, этот простор, одиночество степи... и ты один...

"Один!" - охватило Карташева с щемящей болью и сильнее потянуло в степь.

Он вздохнул всей грудью.

- А осенью в степи!.. Небо синее, синее... воздух прозрачный, неподвижный... видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо овец, да орел на скирде... спокойно... тихо... так и кажется, что степь спит... дышит...

- Не храпит? - добродушно улыбнулся Корнев и посмотрел на брата.

Карташев сконфуженно провел рукой по лицу и тоже улыбнулся.

- Смейся, а если бы поехал...

- В деревне есть что посмотреть, - сосредоточенно, избегая Карташева, заговорил студент. - Как разворачивают "Отечественные записки" эту деревню... Успенский, Златовратский - какая прелесть!

- Немножко скучно только, - вставил Корнев. - У Успенского и Златовратского хоть талантливо, а у других уж так серо...

- Ну можно ли так говорить? - вспыхнул студент. - Тебе серо читать, а им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посветлеет, если мы от него отворачиваться станем? Разве удовольствия искать в таком чтении? Материал здесь важен, и всякий хорош, лишь бы верный был. В этом отношении

"Отечественные записки" и ставят вопрос в том смысле, в каком я выше говорил, - никакой формы не надо, суть давай, - потому что речь здесь идет о решении самой насущной в жизни государства задачи. Здесь нечего разводить эстетику: нужно знание... Для человека с хорошими мозгами в деревне первая пища.

- Да нет... что ж? я, собственно, поехал бы, - согласился Корнев и покосился на вошедшую мать.

Анна Степановна покачала головой.

- Да уж поезжай, - вздохнула она и, обратившись к Карташеву, спросила:

- Где-то моя коза? Вы не бачили часом?

Сердце Карташева екнуло, и он ответил, стараясь придать своему голосу свободный тон:

- Она на бульвар ушла.

- Вертит тому Рыльскому голову, - покачала головой Анна Степановна. - И в кого она уродилась.

- Не в вас? - спросил племянник.

- Не знаю, я и молодой не була...

Анна Степановна скользнула взглядом по сыну и закончила:

- Так сразу на своего наскочила.

- А за ним уж и весь свет пропал?

Анна Степановна только подняла подбородок и добродушно махнула рукой.

Корнева с Рыльским возвращались с бульвара, пропустив далеко вперед Семенова с хозяйской дочкой. Долба еще на бульваре отстал, встретив какого-то знакомого.

- Слушайте, Рыльский, как вам нравится Аглаида Васильевна? - спрашивала своего спутника Корнева.

- Умная баба, ловко за нос водит своего сына.

- Знаете, я не понимаю Карташева: в нем какая-то смесь взрослого и мальчика.

- Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и сильным характером.

Корнева весело рассмеялась и проговорила:

- Посмотрите на Семенова, как он тает.

Смеялась ли Корнева, сердилась - все у нее выходило неожиданно, всегда искренне и непринужденно.

Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся.

- Семенов! - позвала Корнева.

Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим.

- Вам нравится ваша дама? - тихо спросила Корнева, когда он подошел к ней.

- Вот дурища! - весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули.

- Я".

- Идите, идите...

Семенов зашагал назад к своей даме.

Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем.

- Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело?

Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил:

- Весело.

Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг огорчением:

- Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем другое.

- Я говорю, что думаю.

Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих.

- Отчего, когда я хочу на вас сердиться, - я не могу. Пожалуйста, не думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда так рассержусь, вот взяла бы вас и побила.

Она рассмеялась.

- А посмотрю на вас... и все пропадет. Ведь это не хорошо... правда?

- Что не хорошо? - спросил Рыльский.

Они вошли под тень акаций.

На них пахнуло сильным ароматом цветов.

- Ах, как хорошо пахнет, - сказала Корнева.

Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка.

- Дайте...

Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях.

Она пошла дальше, потеряв ощущение всего; что-то веселое, легкое точно уносило ее на своих крыльях.

- Ах, я хотела бы... - вздохнула она всей грудью и замерла.

Нет, нельзя передать ему, что хотела бы она унестись с ним вместе далеко, далеко... в волшебную сторону вечной молодости... Хотела бы вечно смотреть в его глаза, вечно гладить и целовать золотистые волосы.

- Нет, ничего я не хочу... Я хотела бы только, чтобы вечно продолжалась эта прогулка...

Но они уже стояли у зеленой калитки их дома. Сквозь ажурную решетку увидала она брата, спину уныло облокотившегося о стол Карташева и, оглянувшись назад, произнесла упавшим голосом:

- Уже?

Эхо повторило ее вздох в веселом дне, в залитой солнцем улице и понесло назад в ароматную тень белых акаций, в безмятежное синее море, в искристый воздух яркого летнего дня.

После обеда компания отправилась кататься на лодках. Поехал и Моисеенко, соблазненный заездом на дачу Горенко, с которой он был знаком и которой интересовался. По поводу приглашения дочери хозяина Корнев было запротестовал, но Семенов энергично обратился к нему:

- Ты молчи... понимаешь?

Так как Семенова поддержала и Корнева, то Корнев только рукой махнул.

Вервицкий тоже ехал и, сбегав домой, захватил на всякий случай с собой гитару и удочки. А Берендя принес скрипку.

В гавани Вервицкий, вынув из кармана карандаш и книжку, как признанный уже писатель, приготовился записывать свои путевые впечатления.

Это очень занимало и веселило компанию, пока приготовляли лодки.

- Ты что же будешь записывать? - спросил Долба.

- Так, что придется.

- А уж написал что-нибудь?

- Чистая...

Наняли две лодки, так как одной, достаточно поместительной, не оказалось. Вопрос - кто где сядет - решился как-то сам собой. Карташев, избегая Корневой, как только она вступила в лодку, прыгнул в другую, за ним прыгнула Наташа, за ней Корнев, а за Корневым Моисеенко.

- Ну-с, держитесь, только и видели нас! - крикнул весело Долба с своей лодки.

Карташев сделал презрительную гримасу. Как опытный моряк, он сразу увидел, что их лодка ходче и парус больше. Но, чтоб найти себе в чем-нибудь утешение, он взял рифы, вследствие чего лодка Долбы обогнала его, Карташев сам сидел на руле.

- Не подвезти ли? - раскланялись из первой лодки.

Карташев молча злорадно посмотрел волнуясь от нетерпения. Пропустив первую лодку, выехав уже в море, он с отданными рифами, с подтянутыми кливер и фокашкотами направил лодку в сторону от ехавших впереди. Лодка понеслась стрелой, сильно накренившись на левый бок, только не черпая воду, ныряя и описывая громадный полукруг.

- Куда это они? - спросила Корнева, сидевшая рядом с Рыльским.

Лодка Карташева на мгновение качнулась, круто стала против ветра, болтнулись паруса, и уже правым галсом понеслась наперерез второй лодке.

- А красиво, - заметил Вервицкий.

- Записывай скорей, - крикнул Рыльский.

Лодка неслась и была совсем близко. Шум воды, точно кипевшей у ее носа, угрожающе усиливался.

- Что ж это они, прямо на нас? - взволновался Вервицкий.

Он схватился за борт и принялся делать отчаянные взмахи рукой, долженствовавшие указать Карташеву истинный путь.

- Да, ей-богу, он опроки...

Лодка Карташева пронеслась у самого носа их лодки: то, что называется у моряков, нос обрезала.

- Ну, разошелся Карташев, - сердился Рыльский, - он теперь не успокоится, пока или нас, или их не перетопит.

- Ей-богу, шалый какой-то, - сказал Долба, - не может, как люди.

- Ну его к черту, поедем, господа, назад, - предложил Семенов.

Карташев уже успел повернуть свою лодку и опять резал воду, направляясь на противников.

- Послушай, мы не потопим друг друга? - спросил Корнев.

- Ну!.. я ведь собаку съел...

- Ну, съел так съел, - согласился Корнев и, оставив всякую заботу, продолжал разговор с Наташей и братом.

Разговор вертелся на Горенко. Говорила больше Наташа, а кавалеры слушали: Моисеенко - потому, что речь шла о Горенко, Корнев - потому, что говорила Наташа.

Карташев, почти налетев опять на лодку, круто повернул было, чтобы плыть рядом, но не рассчитал расстояния, и кончилось тем, что чужим парусом чуть было не выбросило Семенова в воду.

Семенов, взбешенный, еще бледный от избегнутой опасности, властно закричал Карташеву:

- Сумасшедший ты... Отнимите от него руль!

И Семенов, красный, решительный, своими маленькими горящими, как угли, глазами впился в Карташева. На мгновение все поддались его команде. Только Наташа, сконфуженная, улыбалась и ласково смотрела на брата.

- Ну, ты, отец командир, сокращайся, - пренебрежительно крикнул Корнев Семенову, - не утопили... Чего петушишься?

- Садись, садись, - дернул Семенова Долба.

- Да это черт знает что такое, - волновался Семенов, усаживаясь, -

сумасшедшее нахальство какое-то... Надоело жить - топи себя...

Намек Семенова вызвал улыбку у всех. Семенов успокоился.

Только Берендя ничего не понял и, довольный, что все благополучно кончилось, пробормотал:

- Че-черт побери... если б опрокинули, я... я утонул бы.

Он так глубокомысленно и серьезно вник в миновавшую опасность, лучистые глаза его так раскрылись и уставились, что все покатились со смеху.

- Ти... ти... ти... отчего ж бы утонул? - спросил Вервицкий.

- Ду... дурак, - обиделся Берендя, - я плавать не умею.

И лодка опять задрожала от смеха.

Неудача Карташева кончилась тем, что он должен был уступить руль лодочнику-греку, который, воспользовавшись удобным моментом и чувствуя за собой большинство, решительно отнял у него руль.

Окончательно развенчанный, Карташев с горя полез на нос и, устроившись там за кливером так, чтобы его никто не видел, придумывал план мести всем: коварной изменнице и отныне своему заклятому врагу, Рыльскому, и Семенову, и даже лодочнику. Относительно Мани у него уж не было теперь никаких сомнений, теперь они сидели рядом, и это убеждало его, что он в отставке.

Было из-за чего залезть за парус, страдать, сознавая глупость страдания, и поздно жалеть, что поехал.

На лодке, где сидела Корнева, послышалось пение. Пел Долба. Его приятный, сильный и характерный голос хохла мелодично несся по воде.

Все притихли и отдались очарованию пения и тихого, безмятежного вечера.

Было часов восемь. Ветер совсем стихал. Солнце садилось и золотило своими лучами синюю даль моря. Море точно вздыхало от избытка безмятежного покоя. И воздух, и море, и небо там, на далеком западе, точно засыпали, утомленные, сладким сном. Запад как загорелся, так и горел, залитый огненной массой.

Только ближе к горизонту, точно зажатый, сквозил клочок прозрачного золотисто-зеленого неба; точно вход туда, за пределы земли.

Корнев засмотрелся в эту точку. Неожиданной волной вдруг хлынуло на него далекое прошлое. Точно какие-то таинственные двери этого далекого, милого детства вдруг отворились в этом клочке золотисто-зеленого неба и мягко звали в свою вечную даль. Прильнув к стеклу окна своей детской, он, опять мальчик, смотрит на это заходящее солнце, смотрит на сад, на целый лес других садов. Далеко за ними ярко горят в заходящих лучах окна какой-то башни. Что это за башня? Кто в ней живет? Давно зашло солнце, потухли окна волшебной башни, едва догорает розовая полоска на далеком западе, а он все не может оторваться от чарующего вида. Уже сонного укладывает его няня в кровать, но и в кровати долго еще мучит он свою старую няню трудными для нее вопросами, куда делась башня, и куда солнце ушло, и что за полоска там далеко, далеко так тоскливо светится в надвигающейся темной, пока еще прозрачной в вечернем сумраке, ночи.

И старушка няня, как умеет, отвечает на трудные для нее вопросы: солнце спать ушло, полоска оттого, что солнышко дверь забыло затворить, принцессу заколдовал злой волшебник и посадил в башню. Он вырастет, убьет волшебника и уедет с принцессой в ту сторону, куда ушло солнышко, где так хорошо, что и сказать нельзя. Теперь и не помнит он, и что это за башня, и где это все было, и няни уже нет. А стоит, как живая, будто стоит там за дверьми его вечной детской, тихо возится и ждет, когда он приведет к ней заколдованную принцессу.

Корнев вдруг очнулся, недовольно сдвинул брови и покосился на своего двоюродного брата.

Ветер совсем стих. Паруса сердито хлопнули и опустились. Лодочники перебросились между собою несколькими греческими фразами и стали убирать паруса. Карташеву хотелось принять участие в уборке, но он был сердит на лодочника. Он равнодушным недружелюбным взглядом наблюдал, как тот возился, и не двинул пальцем. Когда лодочник, забравшись на нос, задевал его, он брезгливо, так, что лодочник замечал, сторонился от его загорелых, засученных рук, от его черной бороды, обветренных глаз и красной фески.

Долба продолжал петь.

Когда он кончил, Берендя заметил:

- За... замечательно мелодичны малороссийские песни.

- Типично... именно с оттенками хохла, - поддержал Рыльский.

- Что? - спросил его с подъехавшей в это время лодки Корнев.

Лодки поехали рядом.

- Я говорю, типично поет он.

- Да, - согласился Корнев.

- И голос у вас выразительный какой, - сказала Наташа. - Спойте еще.

- Еще? Что ж еще? Я принимаю похвалу только оттенку. Наши песни только тот споет так... чтоб передать душу хохляцкую... а наша душа в степи, в тоске по степи, когда ее нет... в удали казацкой... в любви, - есть дивчина, любит ее, сколько пустит, - нет - потопит свое горе и душу без думки, с размаху, так - только чтоб дух захватило в славном деле... Спеть так может только тот, кто рос в степи, кто кормился в ней подпаском, плакал, когда били его, радовался, когда дивчина-сердце по той степи шла да светилась на весь божий мир. О! такой запоет про степь; запоет, як про мамку свою рыдну, затоскует и заплачет, как про дивчину, от которой оторвали люди, а сердце не забыло...

Ой, мамо, мамо, Сердце не божае, Кого раз полюбит -

С тем и помирае.

Он оборвался и раздраженно проговорил?

- Это не та хохлушка поет, что полурусский костюм надела, да и думает, что она хохлуша. Это не в три яруса перевязанная кацапка поет, которой хоть в очи наплюй... кисель какой-то... тесто: облепит своего мужа так, что и застрял и скис... Это поет дивчина, без которой и Сечи и воли не было бы у казака... та, которая не боится искать, а уж "знайдет", так сумеет взять то, что ей бог, а не люди дали, спрашивать не станет... даст свое счастье, кому захочет.

- Ну, однако, жена Тараса Бульбы не похожа на ту, которая тебе снится,

- заметил Корнев.

- Мне или Гоголю снится? Была бы Сечь, если б бабы не гоняли их туда?

Вся история наша не с бою? А кацапы все киселем: закиселили татар, закиселили французов... Та-а-рас! Посмотрел бы я на твоего Тараса, если б ему русская трехъярусная попалась.

- Слушайте, Долба, я хохлуша? - спросила Корнева.

Долба поднял голову и, облокотившись локтями о колени, ловя губой свои подстриженные усы, смотрел ей в глаза и загадочно щурился.

Корнева не выдержала. В глазах ее мелькнуло что-то.

- Ведьма! - быстро наклонился к ней Долба и залился веселым смехом.

- Благодарю, - обиделась Корнева.

- Нет, так сразу нельзя ответить... Вы знаете, у нас, у хохлов, как паробки дивчат узнают: кохаются.

- Что значит кохаются?

- Кахаются?.. Воля полная... у нас девушка до свадьбы совершенно вольная, и критики на нее нет: хочет - с одним жартуется, с другим, - пока не подберутся друг к другу.

- Что ж, это разврат... - заметил Семенов.

- Нет, разврата нет: воля. Разврат, где воли нет, а здесь воля полная... И дело до разврата не доходит.

- Ну... - кивнул головой Семенов.

- Под устав не подходит, - в тон ему сказал Рыльский.

- Под устав нравственности не подходит, - ответил с ударением Семенов и уставился в глаза Рыльскому.

Рыльский понял, на что хотел намекнуть Семенов, и спросил, слегка прищуриваясь:

- Чувствуешь себя хорошо?

- Очень хорошо.

- Ну, и проповедуй своей невесте...

- Я надеюсь, что моя невеста сама это будет знать, - ответил многозначительно Семенов.

Наступило общее неловкое молчание.

- Описать тебе твою невесту? - предложил Долба Семенову.

- Опиши, - вызывающе протянул Семенов.

- Красивая, - начал Долба, отсчитывая по пальцам, - конечно, с хорошими манерами, - словом, то, что называется воспитанная.

- Надеюсь.

- Будете играть; ты на скрипке, она на рояле.

- Обязательно.

- Ну, что ж еще? По утрам станете играть, под вечер гулять ходить будете... Ты будешь затягиваться с двойным наслаждением против теперешнего и будешь ей все объяснять: "Вот это, моя милая, хороший человек, а это дурной, а по сторонам, когда я говорю, не смотри, а то я обижусь. А если я обижусь, я не скрипку, а тебя пилить стану. А если ты не образумишься, я тебя попру своим презреньем и понятием о чувстве собственного достоинства вообще и о том, что такое порядочная, воспитанная женщина в особенности..."

- Ну, потрудитесь теперь свою невесту описать.

- Моя? моя будет или из деревни, или одного со мной ума и развития, которую бы учить не пришлось, потому что все равно не научишь, а сам засосешься в ее киселе. Ну, вольная будет, умная...

- Все умных возьмут, а дуры куда же денутся? - спросил Вервицкий.

Долба весело посмотрел на него.

- Выбирать-то мы с тобой будем...

- Ну что же? кому ж нибудь все-таки достанется глупая, - сказал Вервицкий.

Долба оглянул всех и ответил, почесывая затылок:

- Не сообразил. Ты что не пишешь?

- Не пишется, - пожал плечами Вервицкий.

Все рассмеялись, и даже Карташев не удержался, фыркнул за парусом.

На горе из-за сада показалась дача Горенки. Лодки пристали к мягкому песчанистому берегу.

Пока соображали, как подтянуться к сухому месту, Долба, проговорив: "Эх вы!" - прыгнул и по колени в воде потащил за канат лодку.

- Постой, и я, - предложил было Берендя. Но, пока он собирался, носы лодок уже лежали на сухом берегу.

Один за другим попрыгали все, за исключением Карташева.

- Обиделся, - тихо махнул рукой Рыльский.

Еще подождали, и, наконец, Долба спросил Карташева.

- Ты что ж?

- Я не пойду, - ответил Карташев.

- Пойдем, Тема, - попросила было сестра.

- Не пойду, - отрезал Карташев и отвернулся.

Переглянулись все и стали медленно подниматься в гору.

- Что с ним сегодня? - спросила Корнева.

Рыльский молча пожал плечами.

- Ну, что ж? не хочет, и бог с ним, - сказал Семенов.

Карташев лежал в лодке так плотно, точно прирос, злорадно провожая глазами исчезавшую между деревьями компанию.

Горенко сидела на ступеньках террасы и, увидев многочисленное общество, пошла к ним навстречу.

- Наташа! - радостно бросилась она.

Она быстро поцеловала Наташу, посмотрела на дорожку, откуда пришли все, и спросила:

- А брат твой?

- Капризничает... в лодке лежит, - ответила Корнева.

- Просто не в духе, - сказала Наташа, - с утра он еще... там дома у него вышла одна история неприятная.

По лицу Горенки пробежала тень.

- Что ж, он боится, что при виде меня ему еще неприятнее станет?

Анна Петровна обиженно улыбнулась, пожала плечами и повернулась к остальным:

- Милости просим на террасу.

Моисеенко как поздоровался, так и стоял, продолжая смотреть на нее.

- Вы как попали? - спросила его Горенко.

- Только под одним условием и поехал, чтобы к вам на дачу, - выдала его Корнева.

Горенко покраснела и, по привычке кусая губы, пошла за другими рядом с Моисеенко.

- Как брат?

- Ничего... сегодня лучше.

Манера говорить Анны Петровны была оригинальная и своеобразная: она отвечала не сразу, как будто ее отделяла от говорившего какая-то изолирующая среда, звук чрез которую проходил не сразу, а нужно было время. Иногда казалось, что она не слышала, но проходило время, и она отвечала так, как будто отвечала себе, но могли слушать и другие. Эта манера на Моисеенко действовала в смысле усиления того особенного и впечатления, и уважения, и обояния, какое он чувствовал к ней.

Брат Горенко, Сергей Петрович, стройный, худой, с темным лицом, тусклыми черными небольшими глазами, с черной, окаймлявшей лицо бородкой, смотрел подавленно, вопросительно протягивал свою худую руку и старался приветливо улыбаться.

- Любуетесь? - спросил его Долба и показал на море.

Часть берега скрывалась за садом, но дальше был открытый вид, и ничто не мешало взгляду сразу охватить и потонуть в безбрежной, точно позолоченной, морской глади. Только в левом углу террасы сквозь деревья просвечивал обрывистый берег с торчавшими из воды острыми камнями, поросшими длинной морской травой. Каждый раз, как волна плескала о камни, трава эта как веером расплывалась по ней. В то время, когда везде царила мертвая тишина, были неподвижны и воздух, и море, и сад, в том уголке все продолжало бурлить, все несло какой-то шум и постоянно привлекало к себе тревожные взгляды больного. Но опять он обращался к далекому горизонту, где все в ярком огне лучей точно застыло в неподвижном покое, и опять стихал и удовлетворенно, без мысли, смотрел в пространство.

- Мы не стесняем? - спросил Анну Петровну тихо студент.

- Нет, нет... Сейчас чай будем пить.

Наташа была не в духе.

Корнев грыз ногти и старался дать себе отчет, что он чувствует к Наташе: ему нравились ее глаза, ее волосы, фигура, но не было цельного впечатления: захватывающего интереса. И он еще пытливее заглядывал в ее черные глаза и еще озабоченнее грыз ногти.

"А может быть, просто я ей не интересен? Это само собой разумеется, -

спешил он себе ответить, - но и с остальными она такая же".

Только при брате она оживлялась, и тогда Корнев чувствовал ее сильнее.

Зато в отсутствие его она вся была пред ним налицо, и это доставляло ему и тайное удовольствие, и огорчение. Сидит, бывало, за уроком и вспомнит вдруг ее: на мгновение потонет в воспоминаниях, спохватится и гонит их от себя, и после этого еще противнее ему "таянье", как он называл ухаживанье Семенова.

В такие минуты нежных воспоминаний ему казалось, что и он не лучше Семенова

- такой же, уныние наводящий своим ухаживающим видом, донжуан.

- Вы как будто не в духе? - спросил Моисеенко Анну Петровну.

Она окинула взглядом гостей, покусала губы и ответила сама себе:

- Семь человек, бабушка восьмая... - И, повернувшись к Моисеенке, сказав: - Да, мне немножко не по себе, - ушла с террасы.

Начали накрывать на стол, пришла бабушка, старая, сгорбленная, маленькая и почти глухая. Это была единственная родственница Горенки.

В ожидании чая компания сидела, вяло перебрасываясь фразами.

- Слушайте, странная это Горенко какая-то, вы не находите? -

наклонилась Корнева к уху Долбы.

Долба кивнул головой.

- Зачем мы приехали?

Долба ответил молчаливым пожатием плеч.

- Наташа, что ж твой брат? Так и будет там сидеть? Я пошлю за ним Машу... - вошла Горенко.

- Не придет, - вздохнула Наташа.

- Я пошлю все-таки.

Молодая горничная нашла Карташева все там же в лодке. Он с изысканной вежливостью, но бесповоротно заявил ей, что чувствует себя не совсем хорошо и потому прийти не может.

- Барышня будет очень жалеть, если вы не придете.

- Мне самому очень жаль...

Карташев не лгал: вечер так тихо догорал, так золотилось море, с таким сожалением выглядывало в последний раз, исчезая, солнце, что сердце Карташева невольно тоскливо сжималось от мысли, что он обречен в такой вечер на такую неприятную роль.

И горничной его было жаль. Она все стояла и наконец проговорила, ласково смотря на него:

- Может, пойдете?

- Нет, благодарю вас, право же, не могу...

Горничная ушла, но почему-то ее брало все раздумье, так ли уж он болен, что и до террасы не дойдет.

На повороте она еще раз оглянулась, постояла и, приподняв одной рукой платье, тихо стала подниматься в гору.

Карташева приятно тронуло внимание горничной. Он с удовольствием переживал ощущение взгляда ее ласковых глаз.

Прибежала Наташа, узнав, что он болен.

- Тема, ты болен? Что с тобой?

Надо было хорошо врать.

- Просто меня укачало и теперь тошнит.

- Тебя никогда не укачивало!

- Я и сам не знаю... я думаю, оттого, что я лежал...

Карташев с наслаждением видел, что Наташа начинает верить, и думал с удовольствием в то же время, что его хоть вверх ногами поставь, и то не укачает.

- Может, домой поедем?

- Напротив, я и болен оттого, что закачало; я рад так полежать...

Наташа поверила и ушла, успокоенная.

Солнце село, быстро надвигались сумерки, поднималась свежесть с моря и с сада, распустилось масличное дерево и разлило свой чудный и сильный аромат. На горизонте медленно выплыла луна: большая, нежная, точно какой-то прозрачный шар. Первые лучи ее скользнули в полумраке, и, как в зеркале, отразились и потемневшее море, и загоревшиеся в небе звезды, и смолкнувший берег. В деревьях мелькнул огонек, и заблестели окна дачи. Блеск от них проникал до берега и слабо отражался в воде.

Все жалели Карташева и удивлялись, как это укачало его. Подали чай.

Понемногу все освоились с обстановкой и уж не чувствовали себя так неуютно.

Долба смешил всех своими мокрыми ногами и наконец ушел на кухню сушить их.

Вервицкий, напившись чаю, что-то записал в книжку и пошел, как ни удерживали его, ловить рыбу.

- Это мое правило: что назначил - выполнить, не надо было назначать...

И он так пожал плечами, так убежденно посмотрел на всех, что ясно было, что он, во всяком случае, пойдет ловить рыбу.

Корнева хотела было хитростью удержать его.

- Вы играть хотели на гитаре?

Он только с сожалением развел перед ней руками: та, которой принадлежит его гитара, не здесь, и гитара не изменит ее памяти. Это была, и это знали все - Зина Карташева.

- Ну, и идите, нам Берендя сыграет.

- По крайней мере, сыграет! - подзадорил Рыльский ему вслед.

- На здоровье, - равнодушно ответил из сада голос Вервицкого.

Полились звуки мягкой, нежной игры Беренди.

На сердце у Карташева становится спокойнее, тише: аромат берега, огни в саду, глухой шум моря, блеск луны, музыка - вытесняли оттуда всю будничную прозу действительности, внеся взамен жгучее очарование волшебного вечера.

Если б не было стыдно, он даже пошел бы наверх; но он не пошел и слышал, как после скрипки зашумели стулья и по ступенькам раздались шаги...

Он пожалел, что так скоро кончилось все и поедут назад. Но назад не поехали, вышли на берег и пошли налево. Две фигуры повернули к нему, еще две пошли было и отстали.

- Здравствуйте, Артемий Николаевич, - сказала ему Горенко грустным, ласковым голосом.

- Здравствуйте, - ответил с удовольствием Карташев из своей засады.

- И поздороваться не хотите?

- Тема, Нина ни к кому другому не пришла бы первая.

- Что ты говоришь, Наташа?

Наташа сконфузилась, и все, что нашлась сделать, - это крепко поцеловала подругу.

Горенко рассмеялась и проговорила:

- Ну, хорошо, я пришла... хотя я очень, очень обиделась, что вы не захотели даже...

Но Карташев уже карабкался из своей засады и за шумом и треском своих прыжков не слышал конца.

- Тема, может быть, тебе лучше немножко... пойдем с нами, - попросила Наташа.

- Если вам будет нехорошо, мы вас под руки поведем.

- Я попробую, - произнес смущенно Карташев, придавая голосу искренний тон.

- Ведут! - закричал Долба, когда подходил Карташев, и все весело бросились к нему.

Карташев шел и улыбался.

- Слушайте, Карташев, скажите правду: на кого вы сердитесь? - спросила Корнева.

- Я ни на кого не сержусь...

- На меня?

- А уж на вас, во всяком случае, нет.

- Врешь, сердишься, - настаивал Долба, - на кого-нибудь сердишься.

Говори: мы сейчас того бить будем.

- Я и сам могу.

- Ну так бей, - сказал Семенов, подставляя спину.

- Чего мне бить тебя?

- Мир, значит? - ну, давай руку... послушай, мы идем гулять.

- Я с Карташевым пойду, - заявила Корнева. - Не мешайте нам... у меня с ним дело...

Корнева увлекала Карташева вперед.

- Слушайте, Карташев, ничего по мне не заметно?

Карташев на законном основании поднял на нее глаза, увидя опять ту, которая так мучила его, и произнес, подавляя волнение:

- Ничего.

- Ничего? - спросила она, и на него посыпались знакомые искры. -

Ничего?! Сказать вам?!

Карташев опять поднял глаза, опять увидел ее совсем, совсем близко, почувствовал одуряющий аромат масличного дерева, и в сердце его начало тревожно закрадываться предположение, сладкое, страшное, мучительное.

- Сказать?! - тревожно, замирая, повторяла Корнева, не спуская с него глаз.

- Говорите... - прошептал он.

- Я невеста Рыльского...

Так отчетливо отпечатлелись дорожка и кусты вдоль нее, а ниже деревья, и луч луны, и сухой аромат сада, и ее белая рука... Ему вдруг показалось, что это мертвая рука, и стало жутко.

- Что ж вы молчите?

- Я поздравляю вас... Я очень рад и за Рыльского.

- Слушайте, как, по-вашему, Рыльский хороший человек?

- Очень хороший... Я очень люблю и уважаю Рыльского.

- Слушайте... он мне позволил сказать вам...

- Я ему очень благодарен...

- Только - это се-е-крет.

Карташев вздохнул всей грудью.

- Я никогда его никому не скажу...

Корнева улыбнулась.

- По крайней мере, до свадьбы... Слушайте... Я вас очень люблю...

Больше всех товарищей ваших... Скажите мне: я не опрометчиво поступила?

- Немножко рано, но и то... нет, ничего; Рыльский очень серьезный человек.

Сзади подошел Рыльский и сконфуженно спросил:

- Я вам не помешаю?.. о чем?

- Я говорю, что рад за Марию Павловну и тебя... со всяким другим это было бы рано, но ты, если уж говорить откровенно, и серьезнее и умнее нас всех.

Карташев горячо сжал руку взволнованного Рыльского и быстро пошел назад.

- Карташев, - ласково, мягко позвал Рыльский, - никому, пожалуйста.

- Будь спокоен.

Они еще раз пожали друг другу руки, и Карташев возвратился к отставшим.

Но вдруг он бросился в сторону и стал в кусты.

Мимо прошел Семенов с своей дамой, Наташа и Рыльский с Берендей, Горенко со студентом и Долбой.

Когда все ушли, он облегченно вздохнул и тихо вернулся назад. У него не было уже ни гнева, ни раздражения: ему просто хотелось быть одному.

Высоко взошла луна на небе, когда наконец стали собираться домой.

Из тени вынырнула встревоженная фигура долговязого Беренди и снова исчезла в кустах.

- Что за черт - сбился я? О!

Перед ним стоял Карташев.

- С... слушай, где я? - спросил Берендя. - Я потерял их.

- Идем к лодке...

Они вышли на дорожку.

Корнев и Наташа отстали, сбились и напрасно искали остальных по залитому луной саду. Какая-то особая тревога охватила их в этом неподвижном, светлом, точно мертвом или очарованном саду.

- Тьфу! черт! - обрадовался Корнев, наткнувшись на Карташева и Берендю.

- Где ж остальные?

- Мы сами их ищем.

- Кричать надо. - И Корнев, приложив руки ко рту, закричал.

Все притихли и ждали. Прошло несколько секунд, пока пришел назад далекий ответ.

- Вон куда их занесло, - заметил Корнев.

- Е-хать по-ра-а!

- Иде-ем!

- Это Долба орет.

Один за другим сбегали к берегу со своими проворными тенями маленькие фигурки и останавливались в немом очаровании. Серебром заливались море и берег. Светлая полоса резала воду, сливалась на горизонте, дрожала и мигала в ярком блеске луны. Млел воздух, пропитанный наркотическим запахом жасмина и масличного дерева. Охваченное негой и страстью, море напрасно сдерживало свое тяжелое дыхание. Волна за волною ночного прибоя подкатывалась к отлогому мокрому берегу и с бессильным вздохом падала в объятия жгучей волшебной ночи.

Корнев первый пришел в себя.

- Ну, едем... Я чувствую, что или я поглупел, или все остальные поумнели.

- Все поглупели... че-черт возьми! - весело воскликнул Берендя.

И, обратившись к подходившему Вервицкому, он еще веселее закричал:

- Те... теперь пиши нас: мы все поглупели.

XI

ДОРОГА

Через неделю после дня рождения Корнева Карташевы отправились в деревню. С ними ехал и Корнев.

Поезд отходил в шесть часов вечера.

Аккуратная Аглаида Васильевна забралась на вокзал за час до отхода.

Корнев, Наташа и Карташев пошли гулять на площадь, а Аглаида Васильевна с остальной семьей сидела на платформе в тени искусственной ограды, из цветов.

В пустую залу первого класса вошел господин лет тридцати пяти, самоуверенный, с неприятной, заносчивой манерой и, заглянув в противоположное зеркало, устало, раздраженно опустился в кресло. Отразились вызывающие, с морщинками уже, черные глаза, маленькая из серого шелка шапочка, черная, слегка полысевшая на самом подбородке, на две стороны расчесанная борода, подержанная фигура, в легком, хорошего покроя платье, в светлых с застежками ботинках. Несмотря на изящный костюм, претензию и фатоватость даже, солнце и ветер степей положили на лицо господина свою властную печать. Особенно пострадал нос: покраснел и лупился. Это подчеркивало мелкие следы того уже надвигавшегося возраста, который у некоторых можно сравнить с неприятным пробуждением после веселого вечера, где всего было довольно: и вина, и женщин, и проигранных денег.

Увидав вошедшую Аглаиду Васильевну, господин с установленной любезностью тех светских отношений, когда нельзя избегнуть встречи и отсутствие общих интересов делает эту встречу скучной и неинтересной, подошел к Аглаиде Васильевне.

Аглаида Васильевна сдержанно, почти сухо поздоровалась с ним и огорченно подумала, что придется ехать вместо третьего класса во втором.

Возвратившиеся Корнев, Наташа и Карташев нашли Аглаиду Васильевну и Зину в обществе этого господина.

- Это кто? - спросил Корнев, отходя с Карташевым.

- Неручев, - ответил Карташев, - наш сосед: страшный богач, но запутался так, что, вероятно, все с молотка пойдет.

- На здоровье, - проговорил равнодушно Корнев.

Узнав, что решено ехать во втором классе, Корнев сморщился и сказал Карташеву:

- А твоя мать пропитана все-таки всей этой ерундой в значительной степени.

Карташев не любил критиковать мать и, промолчав, пошел хлопотать насчет багажа.

Раздался третий звонок, и поезд тронулся. Он медленно извивался в предместьях и дачах города, и, только завидев открытую степь, он, точно увлекшись развернувшеюся далью, весело помчался вперед, разбрасывая по воздуху клочья пара. Оторванные белые клочья медленно таяли в свежевшем небе. Садившееся солнце, скрывшееся было за садами, опять выглянуло и заиграло на стенках вагона.

Через окно от того, в которое смотрели Корнев и Карташев, выглядывала Наташа, жадно подставившая свое лицо встречному ветру.

Соскучившись смотреть, Корнев отвернулся от степи и покосился, нет ли места возле Наташи.

Наташа, точно угадав, вышла из отделения, где сидели Аглаида Васильевна и Зина, и прошла к свободному окну.

Корнев нерешительно потянулся за ней и сел возле на скамью.

- Вы тоже любите степь? - спросил он.

- Люблю, - весело ответила Наташа.

- А вы во многом похожи на брата.

- Я очень рада, - ответила Наташа, стоя боком к окну и смотря вперед.

Ветер играл ее небрежно расчесанными волосами, выбивал их и наконец так рассыпал, что Наташа распустила свои волосы совсем, чтоб собрать поплотнее.

В этой ажурной рамке волос, в косых лучах солнца еще рельефнее светились ее черные большие глаза и манили к себе Корнева своей, как ему казалось, бездонной глубиной.

Она с трудом справлялась с волосами и смотрела на Корнева так, как смотрят, когда без зеркала заматывают там, где-то сзади, косу: непринужденно и внимательно к своей работе. В рассеянности она даже наклонилась немного к Корневу и, казалось, озабоченно всматривалась в него. Корнев чувствовал ее близость, ее безмятежное спокойствие, и его охватывала беззаботная удовлетворенность молодого туриста в приятном обществе расположенных к нему людей.

Корнев в первый раз выезжал из города; в первый раз он был в обстановке, в которой не чувствовалась та проза гимназии, то неудовлетворенное чувство не то тревоги, не то ответственности за что-то, которое так хорошо знакомо всякому гимназисту. Не было риска встретить начальство врасплох, не было в голове завтрашних уроков и полученной единицы. В первый раз все это выпустило на волю свою жертву и осталось в исчезнувшем большом городе. Даже и удовольствие свободного чтения в деревне уступило теперь место потребности полного, беспредельного отдыха.

Кончив с волосами, Наташа опять повернулась к окну, став так, чтобы не мешать Корневу.

На Корнева из-за Наташи в ярких переливах заходящего солнца смотрела беспредельная догорающая степь. Легкий ароматный воздух полей становился еще легче и сильнее охватывал нежным душистым запахом свежего сена. В неподвижном воздухе, в стихающем дне только шум поезда нарушал общий покой, задумчиво сливаясь в однообразный, далеко кругом разносившийся гул. Солнце точно втягивало в себя свои длинные, скользившие по степи лучи и собирало их вокруг себя в ярком без боли сиянии. Только ядро раскаленно сверкало, и рельефнее отсвечивал какой-то там, за горизонтом, океан света и безмятежной дали. Потянулись в ту даль и перламутровые с золотым отливом тучки, и степь, и сам поезд, казалось, мчался туда, чтобы вместе с размаху потонуть и исчезнуть в неведомой дали.

Наташа стояла, облокотившись, смотрела и отдавалась той приятной щемящей задумчивости, какая охватывает под вечер у открытого окна в быстро несущемся поезде, когда глаз так легко скользит по полям, когда так жаль чего-то и так тянет туда, где прихотливо вьется в золотистом море желтеющих хлебов дорожка, где высоко над ней черной точкой в огне заходящего солнца замер и бьется в истоме отшельник степей - дикий кобчик.

Карташев засмотрелся, и мысли улетали в открытое окно и неслись то к поспевавшему хлебу, то к скирдам, то к свежей пашне с седыми быками, лениво ползущими по борозде. И вдруг вспомнилась ему прошлогодняя история с Одаркой в деревне, и сердце его тоскливо-приятно екнуло. Как-то в полдень в саду, на берегу пруда, в самой чаще густо сплетенного вишняка, в ажурной тени его тонких ветвей, в неподвижном, млеющем ароматом темных вишен воздухе, лежал он с книгой в руках и читал. И все так ярко отпечатлелось в памяти: он вдруг поднял голову и увидел шедшую вброд по пруду стройную красавицу, гибкую, как змейка, казавшуюся ему всегда каким-то видением неба, - молодую Одарку. Так и замерли в нем навеки: сверкавший пруд, Одарка, ее небольшое лицо, миндальные глаза, куча каштановых волос, небрежной волной обмотанных вокруг головы, безмятежный взгляд по сторонам, круги по воде и белое тело Одарки, так ярко сверкавшее над прозрачной водой. А он, прильнувший, затаивший дыхание, святотатственно смотрит... И вдруг треск... Одарка видит его, держит в руках свое платье, не знает, на что решиться, и с стыдливой мольбой смотрит на него своими мягкими затуманившимися глазами. Покорный, он идет прочь, но его тянет назад, к ней; он раздумывает, борет порыв, а сильная волна страсти снова охватывает его. Но Одарка уже мелькает между деревьями, и он остается, неудовлетворенный, один с своими жгучими ощущениями.

Растерянный, ищущий, он идет назад, туда, где за минуту так ярко искрился пруд, где шла Одарка, где нежно и сильно кто-то пел чудную песнь, где таким жгучим огнем разливался по телу пьянящий аромат темных вишен... Но уж там пусто, только пруд равнодушно мигает да комар поет над ухом свою назойливую, скучную песнь.

Что-то связало с тех пор его с Одаркой, и при встрече с ней загорался и далеко в ее затуманенные глаза проникал его ищущий взгляд. И теперь, при воспоминании, охватило его ощущение взгляда красавицы Одарки, и сердце сильнее забилось предчувствием скорого свидания. Он тяжело вздохнул и высунулся из окна.

Потянуло какою-то свежею сыростью: словно дождем запахло. Последние лучи, короткие и красные, сиротливо скользили, прощаясь со степью. Степь задумывалась и заволакивалась, точно волнами дыма, обманчивым просветом сумерек. Сильней пахнуло ароматом полей, и в небе уже сверкнула и, точно испуганная своим ранним появлением, опять скрылась первая звезда. Вторая, третья - и задрожали в темной синеве яркие трепещущие звезды.

Карташев подсел к Корневу.

- Туда, дальше... когда ночи темнее будут, мы станем ездить на ночевки в степь... прямо в поле... костер, на нем котел с галушками, палочки такие заостренные... Покамест варится, ляжешь у костра и лежишь... закроешь глаза

- и вдруг пахнет в лицо свежим ветерком; откроешь - темно... пламя от костра высоко-высоко уйдет вверх и качается там, а ночь так и хватает его со всех сторон: точно живая, точно тени какие ищут чего-то... Вдруг крикнет чайка, и встрепенется все: зашуршит, затрещат кузнечики, и потянет свежим сеном...

- И теперь пахнет сеном, - сказала Наташа, жадно вдохнув в себя ночной аромат свежей степи.

Карташев за Наташей выглянул в окно. В темном небе широкой рекой разлился блестящий Млечный Путь, и от ярких звезд его еще темнее кажется в степи. Точно вспугнутый, быстрее убегает поезд вперед, рассыпая свой огненный след в мягкой ночи. Как будто смотрит что-то оттуда из темной степи. Точно тени былых хозяев глядят в яркие окна вагонов на неведомых, в странном сочетании громадного общества несущихся мимо путников.

На горизонте показалось зарево, и заспорила Зина с братом - где горит.

Долго спорили; третью деревню, уступая, назвал Карташев, когда вдруг весело вскрикнул:

- Луна!

Красно-дымчатое зарево мало-помалу собиралось в знакомые очертания. Уже блестящий, неправильный шар поднялся и осветил вокруг себя мягкую прозрачную синеву неба. Выше поднялся он, и первые лучи встревоженно убежали в темную степь - туда, где вдруг выглянула бледная травка, сверкнул бугорок и показались из мрака неподвижные темные скирды.

Неручев сидел в своем купе первого класса и задумчиво смотрел в окно.

Вспоминалась вчерашняя ночь в мягком будуаре с открытыми окнами на бульвар, с ароматом этой ночи в блеске моря и в шуме цветущих акаций. Вспоминалась вся неделя сутолоки в городе и необходимость скоро опять ехать в город за деньгами.

Природа, как самый тонкий враг, заманивала туманными надеждами, втягивала в громадные посевы и безбожно обманывала.

Думал он лет десять тому назад, оставляя службу в богатом полку, похозяйничать и возвратиться в столицу богатым, независимым помещиком. Думал повести какую-то деловую жизнь в деревне. Думал избавиться на время от приятного, но разорительного общества дорогих товарищей. И ничего не вышло: нашел товарищей и сам же создал разоряющую его и их обстановку... Неприятное что-то надвигалось и было близко.

Неручев раздраженно тряхнул головой и внимательнее засмотрелся в окно.

Утомилась степь и спит неподвижно в сиянии лунных лучей, спят и лучи в сонной траве. Неподвижный, вдали так отчетливо обрисовался чьей-то заботливой рукой сдвинутый в кучу лесок. Прогудел поезд, сверкнула речка и отразила в себе далекую луну.

- Высь! - радостно встрепенулся Карташев.

"Высь" магической силой охватила молодых, задремавших было путешественников.

Высоко в небо забралась маленькая луна и льет свой волшебный свет на высокую колокольню, неподвижные белые хаты, на постоялый двор, в котором запрягают экипажи приехавших с поездом господ.

Неручев предложил свой экипаж, и Зина с Аглаидой Васильевной едут с ним.

Наташа в теплом пальто, охваченная дремотой и свежестью ночи, жмется и ждет знакомой коляски с Николаем на козлах.

Из-под темных длинных навесов уже несется сонный голос Николая:

- Вперед!

Топчутся лошади, и с гулом выезжают на площадь два экипажа.

Фыркают кони, бегут в ровной степи, и кажется Наташе, что кружится степь и бегут лошади как-то назад, а высокая луна надела белый саван и тоже бежит у нее за плечами и вот-вот хочет обхватить ее... Вскрикнула Наташа и открыла глаза. Встрепенулся и Корнев и смотрит испуганно на нее, стараясь спросонков разобраться, где он и что с ним.

Только на рассвете, точно в панораме, вдруг показалась сверху вся Высь.

Было время, бушевала здесь вольная запорожская жизнь. Но давно уж это было. Точно после осевшей от дождя пыли, спит на заре ясная, спокойная, умытая своей казацкой стариной далекая Высь с своими белыми хатами, вишневыми садочками, с колокольнями на далеком горизонте. Из густого сада уже сквозит красная крыша господского дома, выглядывает мезонин с крыльцом в ту сторону, где за прудом лентой сверкает в густых камышах Высь. Пока еще неподвижно смотрит в воду камыш, пока еще спит село и точно задумались его белые хаты, пока господский дом пустыми окнами глядит в зеркальную поверхность розового от зари пруда, - осторожно выплывают из камыша на гладкую речку то дикая утка с выводками, то нырки, а то и пара серых гусей.

Ох! Раньше их забрался и стоит истуканом с ружьем Конон. Стоит терпеливо с засученными штанами по колено в воде и только поводит своими ястребиными черными глазами. Холодно. Дрожь так и хватает, но станет тепло, когда прогремит по реке выстрел и закружится подстреленный гусь на прозрачной воде. Нет, не поспеет новый заряд вдогонку за другим, улетевшим. Уж тонет он в розовой дали и несется все дальше в далекую степь - туда, где ждет его тихий прудок, где дикие дрохвы пасутся да одинокие скирды стоят, где зорким сторожем станет отовсюду стеречь его вольная степь.

Уже встал старый-старый отец Даниил, вышел на крыльцо и смотрит на речку. Дивчата с ведрами потянулись. Одарка назад идет и низко кланяется.

Конон с убитым гусем плетется по пригорку. Пыль поднялась за рекой: погнали пастухи коров. Весело играет рожок, и уж потянулись волы с возами в поле.

Тихо в господском доме. Чуть-чуть качаются шторы открытых окон. Чрез решетчатый забор уже видны в аллее подъезжающие экипажи. Свернувшись клубочком, сладко спит у ворот старый сторож Грицко и не слышит, как над ним жуют удила усталые кони и ломятся в запертые ворота.

- Куда вас черти несут! - рассердился вдруг Николай, подбирая выпавшие как-то вожжи. - Тпру, скаженные! Отворяй!

XII

На другой день после приезда в деревню Корнев проснулся, когда еще Карташев, раскинувшись, сладко спал с раскрытым ртом.

Он оглянулся: угловая, невысокая, но большая комната была оклеена цветными обоями с рисунком серых кораблей и красных китайских матросов.

Мягкая старая мебель - большой диван, круглый стол, несколько стульев.

Корнев напряженно искал глазами чего-нибудь, что помогло бы ему скорее получить впечатление деревни. Все было старое, самое обыкновенное, но в то же время чувствовалось во всем и что-то особенное. Как-то спокойнее здесь стояла мебель возле этих кораблей - этот диван стоял так, может быть, уже десятки лет; эта картина, изображавшая каких-то разряженных охотников в париках, тоже говорила о чем-то бесконечно далеком; висел масляный портрет какого-то мужчины со строгим профилем, длинным носом, черными глазами и косичкой, в однобортном мундире с красным воротником и негустыми черными волосами, которым художник, видимо, хотел придать пышность. Под портретом -

разные сабли: и длинные и короткие, а в середине - громадная медная. Портрет какого-нибудь прадеда, который здесь жил когда-то, ходил по этому дому, был в этой комнате. Дом был старый, со множеством низких комнат.

Помещение молодых людей находилось в левой стороне, на самом краю, и отделялось от остального дома коротким крытым коридором. Проходя вчера, Корнев видел множество дверей. Карташев показал рукой на одну из них и пояснил:

- Бывшая капелла моего прадеда.

- Он разве католик был? - спросил Корнев.

- Нет, православный, но так как-то - неопределенно... Вероятно, увлекался католицизмом. Знаю, что был франкмасон.

Теперь Корнев посмотрел внимательно на портрет. "Не этот, - подумал он,

- у этого в лице никакой мысли: вероятно, рубил себе направо и налево в полной уверенности, что это и есть самая суть жизни". Корнев пренебрежительно отвернулся и стал смотреть в окна. Они выходили в глухую часть сада. В голубом, безоблачном небе неподвижно вырисовывались деревья, точно уснувшие в ясном утре. У самого окна прижался куст сирени, заглядывая и словно прося впустить его. Корневу хотелось отворить окно, но хотелось и лежать, - и он был в раздумье, когда дверь тихо скрипнула и в ней появилась высохшая фигура Степана, старика, который еще при старом барине состоял в господской дворне - по его словам, был первым у него "лакеем".

Как бы то ни было, в глазах деревни Степан пользовался бесспорным авторитетом, который он еще больше поддерживал всяким враньем про себя. В сущности, это было безобидное существо, и зимой, когда господа жили в городе, он отлично мирился с простой деревенской жизнью: был хорошим семьянином, любил общество своих сверстников, усердно молился богу и помогал сыну по хозяйству. Но с приездом на лето господ на него находила, как говорили крестьяне, "фанаберия", нападал "гец", - он делался заносчив, суетлив и бестолков. Особенно он любил показать себя перед появлявшимися в усадьбе мужиками. В такие моменты, стоя на черном крыльце, он кричал о чем-нибудь в кухню так громко, что и на деревне слышно было. Никто, впрочем, не смущался этими криками. Кучер Николай так же равнодушно сплевывал, продолжая обдумывать важный вопрос - не направиться ли ему теперь через пробитую дорожку "по пид яблонями" в шинок на деревню; повар Тихон -

прекрасный повар и горький пьяница, - тихий и невозмутимый, правда, робко съеживался при крике Степана, но сейчас же успокаивался и, поглядывая осторожно в окно, тоже мечтал о том времени, когда, исполнив свои обязанности, он уйдет в шинок, где променяет всю принесенную им провизию на дорогую его сердцу водку.

Степан продолжал стоять у дверей и радостно смотрел на Корнева. Корнев не сразу сообразил - кто это, так как вчера Степан проспал приезд господ.

- Прикажете умываться? - почтительно спросил Степан.

Корневу, в сущности, не хотелось еще вставать, но, чувствуя неловкость перед Степаном, он сказал: "Хорошо", - и поднялся с кровати.

Степан усердно бросился помогать ему, насильно напяливал носки, надевал ему сапоги и даже подхватил Корнева, чтобы помочь ему встать. Корнев стесненно терпел все, но, когда Степан усомнился даже, способен ли он сам встать "на ножки", Корнев возмутился и решительно проговорил:

- Как вас зовут?

- Что-с? - Степан от старости стал глохнуть.

- Как вас зовут?

- А-а... Степан, сударь.

- Так вот, Степан, у меня такие же руки, такие же ноги, как и у вас, да к тому же и помоложе ваших... Я могу и сапоги надеть, и встать, и привык сам все это делать. Вы мне только умыться дайте.

- Слушаю-с, сударь... пожалуйте! - И Степан осторожно прислонил свою руку к двери, в которую проходил Корнев, чтобы в случае возможности ушиба удар смягчился об его старую, морщинистую руку. "Чучело какое-то", - подумал Корнев, сразу недружелюбно расположившийся к старому Степану.

Обряд умыванья у отворенного окна совершался с такой предупредительностью со стороны Степана, что Корнев, кое-как умывшись, хотя с дороги и запылился, поспешил убраться поскорее в свою комнату. Но от Степана не так легко было отделаться. Счастливый, что дорвался наконец до исполнения своих обязанностей, он не выпускал свою жертву ни на мгновение.

Увидев, что Карташев уже открыл глаза и молча наблюдает всю сцену, Корнев проговорил вполголоса:

- Что это за чучело? Я не понимаю, что за охота держать таких идолов.

Степан, с выражением в своих старых глазах веселого щенка, ожидающего чего-то, повел глазами в ту сторону, куда теперь смотрел Корнев, и, увидев, что Карташев глядит, суетливо-радостно кинулся к своему барину.

- Убирайся! - рассмеялся Карташев, пряча руки, - так поцелуй!

Степан, всхлипывая от восторга, повторял: "Барин мой милый", - и трижды поцеловался с Карташевым.

Корнев раздраженно следил глазами за Степаном.

- Все живеньки ли - здоровы? Еремей Андреевич как?

- Едет.

- И Татьяна Ивановна здоровы?

- И она здорова.

- Слава тебе господи! сподобил еще господь послужить своим господам...

Эх! И Орлик же, - с новым приливом восторга произнес Степан, - просто удила грызет.

Карташев весело рассмеялся.

- Орлик - моя лошадь, - пояснил он.

- Беда, сударь: играет, вот так и играет... Вся деревня высыпет...

Николай его проезживает.

- Он льстец, к тому ж лукавый царедворец, - заметил Корнев, раздумчиво принимаясь за ногти.

- Просто шут гороховый.

- Так точно, - ответил с наслаждением Степан, не расслышав слов.

Карташев, а за ним и Корнев фыркнули, а счастливый Степан с восторгом и умилением смотрел то на того, то на другого.

- Это мой друг, - сказал ему Карташев.

- Так, так!.. дружки, значит, будете, - кивнул Степан и вздохнул.

- Чай сюда прикажете? или на балкон?

- На балкон.

- Слушаю-с.

Друзья через коридор прошли в дом. Карташев повел Корнева окружным путем - через целый ряд комнат. Все стояло на своих местах, висели картины, портреты, и все еще больше усиливало впечатление чего-то старого, давно налаженного. Во всех этих комнатах, и голубых, и синих, и красных, особенно в тех, где сохранилась масляная окраска стен, на всей этой мебели - и старинной и более новой, - важно застывшей на своих местах, некогда сидели другие люди, разговаривали, волновались, курили из своих длинных чубуков.

След их здесь, тень их - глазами неподвижных портретов - провожает уже новых хозяев. Эти портреты как бы говорят: "Мы терпеливо ждали других, - дождемся и вас, и ваши дела и жизнь, как и наши, станут достоянием других".

- Собственно, у вас очень богатая обстановка, - заметил Корнев.

Карташеву было это приятно, и он, отворив дверь на балкон, сказал:

- А вот и сад.

Перед террасой был разбит разнообразный цветник. Дальше шел сад, и между ближайшими стволами деревьев заманчиво мелькала большая аллея с желтым песком.

"Здесь ходила Наташа, Аглаида Васильевна, Зина", - думал Корнев и жадно искал неуловимых следов, связывавших и этот сад и этот балкон с обитателями, с милым образом Наташи, которая его тянула к себе так мягко и сильно, без всяких порывов, тянула, как тянет к чему-то близкому, что в отвлеченном, окристаллизованном виде, потеряв все недостатки, сосредоточивает в себе всю прелесть родного чувства. Он бессознательно наслаждался безмятежным утром, потонувшим в глубоком небе, неподвижностью сада, избытком воздуха, его ароматом и свежестью. В густой тени террасы было еще свежее. На столе сверкали скатерть, стаканы и пока пустой поднос от самовара. Раскорякой, держа далеко от себя самовар, старыми ногами по боковой аллейке уже шел Степан и, поставив самовар, опять ушел - за печеньем. В дверях показалась только что вставшая, только что умытая, с немного заспанными глазами Наташа и весело щурилась на ясное утро, на стоявших Корнева и брата, бессознательно умываясь еще раз свежим воздухом.

Корнев оглянулся, и в этой простой обстановке яркого утра деревни Наташа показалась ему еще свежее, еще чище во всей своей несознаваемой чистоте, чем когда бы то ни было.

- Здравствуйте, - произнес он, и в голосе его зазвучало чувство удовольствия и радости, то чувство, которое он обыкновенно старался скрывать, а теперь хотел делиться им с Наташей и со всеми окружающими. Он смотрел, лаская Наташу глазами. Наташа, почувствовав это, лениво ответила, маскируя смущение: "Здравствуйте", - и села на первый стул.

- Хорошо у вас, - сказал Корнев. - Я представлял себе деревню, но у вас совсем особенная, оригинальная обстановка: на каждом шагу каждая мелочь будит воспоминания, и кажется, что я сам здесь уже был, когда-то видел все это...

Наташа ласково кивнула головой, смотря, прищурившись, то на него, то в сад сквозь деревья.

- Теперь понимаешь, отчего мы так любим деревню? - спросил Карташев.

- Что ж тут понимать? Мой друг, здесь вопрос денег - и, если они есть, можно любить все.

- Ну, пустяки: я бы и в хате с удовольствием жил и наслаждался деревней.

- И я, - решительно согласилась Наташа.

Корнев молча посмотрел на Наташу, на Карташева и о чем-то задумался.

Самовар продолжал кипеть, пустой чайник стоял, но никто не думал о заварке.

Возвратившийся с печеньем Степан поставил его на стол и бросился целовать руки Наташе.

- Здравствуйте, здравствуйте! - быстро и весело говорила она, пряча свои руки.

Степан огорчился, что не пришлось поцеловать ручку барышни. Чувствуя себя лишним, он, постояв несколько мгновений, медленно, с опущенной головой, пошел за угол.

- Тихона работа, - сказал Карташев, задумчиво смотря на лепешки. -

Папины любимые.

- Вещи переживают людей, - заметил Корнев и, помолчав, прибавил: - Но он настоящий кондитер, ваш повар.

- Ах, какой он симпатичный! - воскликнула Наташа. - Пойдем к нему...

пока тут чай заварят... Жаль только, что пьет. Впрочем, говорят, он бросил.

Все трое спустились в аллею. Корнев вдыхал в себя мягкий аромат цветов, сада, деревни, чего-то нового, сильного и свежего, и ему казалось, что никогда он так легко и свободно не шел, как сегодня, в этом безмятежном нарядном уголке природы, по этой аллее с кустами жасмина вдоль белой стены дома, возле этой бочки для стока воды. Все находило место в открытом для впечатлений сердце Корнева. Между деревьев показались постройки: длинный белый флигель, другой под углом, каретник, сарай, большой чистый двор. С крыльца бокового флигеля выжидательно, с чувством собственного достоинства, спускалась фигура мужчины лет тридцати, загорелая, отчего еще рельефнее сверкали его синие глаза и белые белки. Из-под стертой шапки его выбивались русые волосы, от тяжелых высоких сапог сильно пахло ворванью, отчего точно делалось жарче среди этого ясного утра. Карташев, заметив его, быстро пошел навстречу. Тогда и он прибавил шагу. Это был управляющий именьем, Конон Львович Могильный. Привязанная верховая лошадь с опущенной головой и усталым видом говорила, что ее хозяин уже много сегодня ездил.

- Уже успели в поле быть? - спросила Наташа.

Конон Львович только небрежно махнул рукой.

- Вы, вероятно, и не ложились после нашего приезда?

- Я вставал уже...

- Мы к Тихону идем.

- А-а... А я в поле.

Они еще постояли, посмотрели, как он сел, стреноженным галопом пустил лошадь, и пошли в кухню.

Тихон, с длинной бородой и большой лысиной, спокойно возился у своего стола.

- Здравствуйте, Тихон! - приветствовала его Наташа.

Тихон сдержанно повернулся и, рукой придерживая свою лысину, почтительно поклонился.

- Все ли живеньки, здоровы? - спросил он с бледной улыбкой больного человека.

- Спасибо, - ты как поживаешь?

- Живем, - односложно, с легким вздохом, ответил он.

И еще резче этот вздох обнаружил перемену в Тихоне. Когда-то это красивое лицо невольно останавливало на себе внимание выражением особого благородства и осмысленности. Только пьяным оно менялось: опускалось, и глаза смотрели воспаленно и дико. Из-за пьянства его и в городе не держали.

Когда в такие минуты его тащили к исполнению его обязанностей, он упирался и грозно кричал: "Пусти! убью!" Но Конон шептал ему что-то веселое на ухо, и мрачное сопротивление сменялось веселым порывом. Он стремительно бросался вперед, обгоняя даже своих временных тюремщиков, и кричал: "Вперед, наша!"

Но в воротах усадьбы коварный Конон бросал два презрительных слова: "дурный сказався", - и Тихон сразу стихал и уж покорно шел в кухню. Долго пьянство не имело никакого влияния на здоровый организм Тихона, но теперь желтое лицо его осунулось, начало проваливаться, нос потерял свою форму. Только глаза Тихона смотрели по-прежнему. Было в них что-то угрюмое, и напряженное, и что-то детски чистое, грустное и беспомощное, что тоскливо хватало за сердце. Незадолго до приезда господ Тихон бросил пить, но это еще резче обнажило разрушение. На деревне только головами качали.

- Не жилец, - с пророческим видом шептала высокая костлявая Домаха.

Кучер Николай в ожидании выхода господ стоял у конюшни в красной новой рубахе, подпоясанной тонким пояском, в широких плисовых шароварах. Он курил трубку, старался как можно равнодушнее сплевывать и делался удовлетвореннее каждый раз, когда взгляд его падал на щегольские сапоги бутылкой.

- Николай, выведи Орлика! - крикнул Карташев, появляясь из кухни.

Николай молча кивнул головой. Он даже дверь притворил за собой, как бы желая дать понять, что господам не след шататься по конюшням. Но нетерпеливый Карташев, а за ним Наташа и Корнев вошли следом за Николаем в темную, грязную конюшню.

"Ты тут с прошлого года так и не чистил? - хотел было спросить Карташев, но удержался, треснул по дороге Белого и сердито крикнул:

- Ну, ты!

Белый энергично переступил на другую сторону и, снова повернувши морду, тряхнул ею так, как бы говорил: "Это мы видели... а дальше что?"

- У-у! - потрепал его Карташев.

Белый внимательно насторожился и настойчиво, уверенно продолжал смотреть Карташеву прямо в глаза. Карташев не вытерпел и полез к нему в стойло. Белый, вздрагивая, слабо заржал и еще энергичнее, вплоть уже, обнюхивал Карташева. Карташев подставил ему ладонь: Белый быстро заерзал губами по ладони и сердито фыркнул.

- Даром что скотина, тоже понимает, - философски заметил Николай.

- Принеси хлеба.

Николай повернулся, прошел ровно столько, чтобы показать свою фигуру во дворе, и закричал:

- Несите сюда, кто там, шматок черного хлеба с солью.

Эта русская фигура, напускная важность и простота хохлацкой речи не вязались между собою и производили смешное впечатление неудавшегося, преждевременно разоблаченного маскарада. Корнев с пренебрежительным любопытством следил за Николаем. Тот это чувствовал и конфузился. Хлеб принесла Одарка. Принимая его, Карташев встретился с ее ласковыми, спокойными глазами. Что-то сжало его сердце, сверкнуло радостно и отдалось в глазах вспыхнувшей вдруг Одарки. Она быстро опустила голову и поспешно вышла из конюшни.

- Ах, какая красавица! - вырвалось у Корнева.

- Правда, красавица? - спросила Наташа и, весело выглянув во двор, вернула Одарку.

Наташа стояла с лукавой усмешкой, пока сконфуженная девушка, с опущенными глазами, точно зная, зачем ее зовут, медленно приближалась к ней.

- Что же вы, Одарка, не здороваетесь? - спросила Наташа.

Красавица вскинула своими темными глазами, и румянец залил ее щеки. Она сконфуженно рассмеялась, сверкнула своими белыми мелкими зубами и, проговорив: "Здравствуйте, барышня", - нагнулась к руке.

- Так поцелуемся. - И Наташа крепко, энергично обняла Одарку.

Случайно так вышло, что в момент поцелуя темные глаза Одарки вдруг смело и глубоко на мгновение потонули в глазах Карташева, - и все: и конюшня, и Белый, и Корнев с Наташей скрылись куда-то, была одна Одарка, ее головка, взгляд, подаривший его порывом восторга. Он чувствовал, что опять любит Одарку, и мелькнувшая вдруг мысль, что если б крестьянка Одарка сделалась его женой, обожгла его сильно и сладко. Так и будет: ей он посвятит себя, ей, прекрасной дочери своего народа!.. Белый напрасно беспокойно поворачивался во все стороны, приспособляясь как-нибудь выхватить заманчивый кусок, который замер в протянутой руке Карташева. Кусок и совсем исчез, потому что Карташев с ним вместе вылез из стойла и стремительно бросился к Одарке.

- А со мной?

- Та вже здравствуйте, - рассмеялась Одарка и закрылась рукой.

- Нет, поцелуемся.

Карташев порывисто обнял рукой талию Одарки и поцеловал ее прямо в ее мягкий, открывшийся слегка ротик. Из-под полуопущенных век сверкнул на него замерший, испуганный взгляд Одарки, и, вырвавшись, она уже хотела было скрыться, как Корнев энергично заявил и свои права:

- Что ж, и со мной надо; я - друг его. - Корнев показал на Карташева.

Одарка посмотрела на Наташу и, мягко рассмеявшись, с жестом стыдливости проговорила:

- Ой, лышеньки ж мои!

Наташа только развела руками, и Одарка поцеловалась с Корневым.

Посреди двора стоял Конон и внимательно наблюдал всю сцену.

- Добре нацилувалась? - пренебрежительно бросил он Одарке, когда та проходила мимо него.

- Одчепись, - ответила она и смущенно, отвернувши свое раскрасневшееся лицо, прошла в людскую. Конон молча, с плохо скрытым чувством злобы смотрел ей сперва в лицо, затем вслед и наконец тихо, раздраженно покачал головой, когда Одарка скрылась. Он долго еще смотрел и на захлопнувшуюся за ней дверь и отвел глаза только тогда, когда из конюшни вышли панычи с барышней, а за ними Николай, ведя в поводу Орлика. Тогда он угрюмо подошел ближе и, заложив руки в широкий пояс холщовых толстых штанов, стал вызывающе пытливо наблюдать за действующими лицами.

Орлик - вороная, среднего роста лошадка, с сухой красивой головкой, с синеватым отливом больших глаз, на тонких стройных ножках - стоял неподвижной картинкой, изогнув немного шею и насторожив свои веселые ушки.

- Пусти его! - крикнул Карташев.

Николай выпустил одной рукой повод и трусливо отскочил, схватившись обеими руками за другой конец повода. Орлик начал выделывать всевозможные прыжки.

- Ты на нем ездишь? - недоверчиво спросил Корнев.

- Езжу, - соврал с гордостью Карташев, хотя только всего раз и пробовал проехаться в прошлом году, да и то шагом по двору.

Соврав, Карташев задумался и проговорил:

- Собственно, настоящая езда только в этом году будет, а в прошлом только так.

- Соврал, значит?

- Нет, я уж садился на него... Николай, садился я?

- Сколько раз!

- Ну, положим, один раз, - добродушно поправил Карташев, - да и то шагом, - прибавил он, помолчав, и облегченно рассмеялся.

- Рыло! - усмехнулся Корнев.

Заметив вдруг, что Орлик хромает, Карташев огорченно спросил:

- Он хромает?

- Заступил... тесно... лошадь молодая...

- Мокрец, - пренебрежительно оборвал Конон, - от сырости.

- Действительно, что сырость...

- Здравствуй, Конон! - поздоровался Карташев, заметив его.

- Здоровеньки булы, - неопределенно ответил тот, небрежно кивнув головой.

Корнев на последнее замечание Николая пробурчал себе: "Шут", - и внимательно впился в Конона. Конон произвел на него благоприятное впечатление.

- Это наш охотник, - пояснил Карташев.

- Теперь вже плугатарь, - презрительно махнул рукой Конон, - буде охотничуваты... Сегодня назначили в поле...

- А кто же охотник?

Конон равнодушно пожал плечами.

- Та нема ни якого.

- Отчего?

- Доволи вже, - неопределенно насмешливо произнес он, с каким-то небрежным раздражением смотря мимо Карташева.

- Карташеву были одинаково непонятны - и раздражение Конона, и его ответы. Бессознательно как-то он сказал:

- Я с тобой и не поцеловался.

Конон, покачиваясь, молча подошел, снял большую соломенную шляпу, вытер своим толстым рукавом губы и приготовился к поцелую. Его черные волосы плотно прилегали ко лбу, черные ястребиные глаза смотрели твердо; тонкий красивый нос, сжатый характерный рот и маленькая черная пушистая бородка делали его лицо очень красивым, но вызывающим и дерзким. Карташев три раза поцеловался, и на мгновение по лицу Конона пробежала тень удовлетворенного примирения, но она сейчас же исчезла, когда в дверях кухни показалась Одарка и, облокотившись о косяк, стала смотреть на группу у конюшни. Конон, встретившись с ней, сердито отвернулся, а Карташев, напротив - во все глаза стал глядеть на Одарку. Та только плотнее прижималась к двери и робко изредка вскидывала глаза на Карташева. Карташеву хотелось, чтоб она так же смело и открыто смотрела на него, как он на нее, - так хотелось, что он готов был сейчас же объявить, тут же, что любит Одарку. Но он не объявил: Наташа напомнила о чае, и все трое ушли.

Во дворе остался Николай, о чем-то разговаривая с Кононом, в окно выглядывал безжизненный Тихон, и, облокотившись о косяк, продолжала стоять Одарка.

Николай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по знакомой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все продолжала стоять и смотреть раздумчиво вслед ушедшему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забросила новую искру любви?.. Ее дорога была уже определена - с Кононом она уже "жартовалась", и осенью назначена была их свадьба. Дело стояло только за деньгами, за урожаем. И урожай обещал быть обильным. А там, после свадьбы, хата "с краю села", вишневый садочек, пара волов и... прощай, вольная жизнь!..

Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.

Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог - как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить опять на дорожке Одарку...

Наташа увела Корнева в сад - показать ему свое любимое место.

С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.

- Далеко же ваше место, - заметил Корнев.

- Сейчас... вот...

Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.

Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее - тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек - пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.

- У вас здесь есть лучше этого виды, - сказал Корнев, - здесь колокольня мешает.

- Этот вид мне больше всех нравится.

- Отчего?

- Я не знаю... Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь... Может быть, от этого...

- Вас тянет?

- Я люблю монастырь: так мне кажется... Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли под старость в монастырь.

- Зачем же в монастырь?

- Да, конечно, это только так... Кто теперь идет в монастырь.

- И слава богу... Мало ли живого дела.

- Ну-у... На всякое дело нужны люди... Богу тоже нужны...

- Нет, оставьте, - испуганно перебил Корнев. - На земле мы нужны земле.

- Разве не то же самое?

- Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом... предрассудки... неправда... Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно...

- Да я так только, - уклончиво усмехнулась Наташа, - конечно, не пойду в монастырь.

- И говорите это с грустью...

- Потому что люблю...

- Оставьте.

- Ну, да не пойду, сказала вам... А все-таки люблю.

Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу.

Корнев сосредоточенно принялся за ногти.

- Ну, не пойду, не пойду!..

- И отлично.

- Ну и бросьте ногти.

- Вы, может быть, думаете, что я рассердился? - спросил Корнев.

- Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.

- Нет... я думал... Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме... с белым подвязанным платком...

Я, в сущности, впечатлительный ужасно... Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни...

- Ну?

- Не знаю, не могу ничего сказать...

Корнев помолчал и огорченно прибавил:

- Вероятно, выйдете замуж... Аглаида Васильевна подыщет вам жениха...

важного...

- Никогда, - рассмеялась Наташа, - мама никогда нас не будет стеснять в выборе, - не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости... Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.

- Пожалуй.

- Вальтера Скотта?

- Ну что ж, Вальтера Скотта... А что?

- "Айвенго".

- Вы разве не читали?

- Нет еще. Я мало читала.

- Я тоже не читал...

Оба весело рассмеялись.

Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.

Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:

- У моей Наташи отвратительный вкус.

Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:

- Здесь вкус не играет никакой роли.

- Пожалуйте, - предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.

- Очень вам благодарен, - расшаркался перед ним Корнев. И когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: - Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины... Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.

Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что - сам спешил ему на помощь. "Степан, блюдечко дай..." - и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.

- Не надо, - с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.

- Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, - заметила Аглаида Васильевна.

- Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.

- Ну, я хотела бы посмотреть.

- Да могу вас уверить... да накажи меня бог... да лопни мои глаза.

Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.

- Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, - обратилась она к Корневу.

- Совершенно справедливо, - ответил он, - я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.

Он сделал несколько туров по террасе и запел:

Невольно к этим грустным берегам Меня влечет неведомая сила.

Он пел верно и в высшей степени выразительно.

- У вас прекрасный голос, - похвалила Зина.

- Откуда это? - спросила Наташа.

- Есть такая опера: "Русалка"... слова Пушкина.

- Пропойте все.

- С удовольствием, если нравится.

Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.

Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.

- У вас большой юмористический талант, - заметила Аглаида Васильевна.

- Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.

- Отчего же вы не делаете? - спросила Наташа.

- Отчего вы в монастырь не идете? - повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: - В монастырь... в оперу... всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие - нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.

- При чем тут это, - возмутилась Зина, - если у вас есть талант.

- Талант положительно есть, - поддержала ее Аглаида Васильевна, - но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело...

- Э-э! - перебила Зина, - так и пойдет шаг за шагом...

- Я согласна с Зиной, - сказала Наташа.

- И я согласна, - присоединилась Маня.

Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:

- Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.

- Отчего мне не высказывать? - Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.

- Оттого, что тебе тринадцать лет.

- Мне будет и больше, - ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.

Ее смех выходил каким-то звуком "кар", легким, гортанным, мягким и веселым.

- Вы заметили, - обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, - как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу... Какую птицу?

- Ворону, - ответила Аглаида Васильевна.

- Совершенно верно...

- Ха-ха-ха! Маня, благодари!

- "Кар!"

- Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу... Я вот так похож на свою мать.

- Ну, нечего скромничать.

- Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения... - с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:

Гей, выводите, та и выводите Та на ту высоку могылу, А с тыи могылы Видна вся Вкраина...

- Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.

- Это высшая любезность хозяйкам, - улыбнулась Аглаида Васильевна.

- Это не любезность, это правда, - резко перебил Корнев.

- Тем приятнее... Но где пропадает Тема?

- Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, - ответила Маня.

- Он ушел к батюшке, - сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.

- Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.

- Только пра, - сказала Зина.

Все пошли в капеллу.

В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов - распятия, - и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.

- Ничего особенного, - резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.

- Вот Марья Николаевна! - воскликнул Корнев.

- Правда, похожа? - спросила Зина.

- Поразительно.

- Это портрет прабабушки... Она умерла молодой... Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.

- Замечательная работа!

- Говорят, замечательная.

- А вот и мы все, - обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.

Корнев чрезвычайно долго всматривался.

- У вас всегда были большие черные глаза, - произнес он.

- Вы очень наблюдательны, - прошлась на его счет Зина.

Над картиной было кругом написано: "Если не будете как дети - не войдете в царство небесное".

- В каком смысле? - спросил Корнев Аглаиду Васильевну.

- В самом прямом.

- Отличительная черта детей, - проговорил Корнев, принимаясь за ногти и касясь на Аглаиду Васильевну, - их прямолинейная логика.

- Чистая, - вставила Аглаида Васильевна.

- Конечно.

К обеду пришел Карташев.

- Ну, что отец Даниил?

- Ничего.

- Вот от него всегда такие сведения, - заметила Зина.

- Ну, пойди сама, - огрызнулся Карташев.

- Конечно, пойду.

- Он сам придет после обеда, - сказал Карташев.

- Постарел? - спросила Аглаида Васильевна.

- Нет, все такой же.

- А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, - заговорила Маня, садясь против Корнева.

- Ну, вот ты так и сделай, - усмехнулась Зина, - кстати, у тебя голос, кажется, будет, - поступай в оперу.

- Если будет, то и поступлю.

- Только если первоклассный, - прибавила Аглаида Васильевна.

- Первоклассным у всех быть не может, - вмешался Корнев.

- В таком случае незачем и поступать.

- А я все-таки поступлю.

- Даже если мама против?

- А если мне хочется?

- Очень грустно в таком случае.

Корнев скорчил Мане гримасу. Маня заглянула ему в лицо, как бы ища ответа.

- Я бы подождала, пока все умрут.

- Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить...

- А я приду, - сказала Маня, лукаво и в то же время просительно глядя на мать, так что Аглаида Васильевна ласково усмехнулась.

- Дурочка ты...

- Гм! Гм! - заерзал Корнев.

Маня весело смотрела на него.

- Вот никогда не думала, чтобы вы были такой веселый, - сказала Зина.

- Мне теперь кажется, что я всегда такой.

- Вы всегда вот какой...

Зина исподлобья посмотрела, грызя ногти.

- Нет, это уж Наташа пусть представит, - сказала Аглаида Васильевна, -

она замечательно вас копирует.

- Вот как... много чести!.. не знал... Пожалуйста...

- Я не умею.

- Ну... пожалуйста... умоляю... на коленях прошу.

Корнев закончил отчаянной рожей.

- Кар! - передразнил он Маню.

- У вас хороший "подражательный талант", - кивнула ему Наташа.

- Вы похожи, говорите, на вашу маму? - спросила Маня и, подняв головку, лукаво ждала ответа.

- И это в тринадцать лет! - воскликнул Корнев. - О, благодарю тебя, создатель, что к ее времени я уж буду стариком.

- К ее времени вы начнете только жить, - улыбнулась Аглаида Васильевна.

- А теперь, позвольте узнать, что мы делаем?

- А теперь вы только скользите по поверхности жизни.

- Как водяные пауки, - вставила Зина.

- Понимаю, - ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: - Во всяком случае, вы замечательно оригинальная... И что-то мне напоминаете... я никак не могу выразить... Вы видали картины Рубенса, Рембрандта... Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно... А вот это

"кар" я уж окончательно не знаю, чему приписать.

- Вороне же, - напомнила Зина.

- Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать... Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот... есть такой инструмент... я его тоже никогда не видал... Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести...

Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.

- Благодарю покорно... Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.

Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.

- И вам, сударь, дай бог... милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.

- Мой друг, это... это... благодарю... Позвольте мне с вами облобызаться?!

Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.

Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.

- А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, - заговорил Карташев.

- В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, - убежденно произнесла Аглаида Васильевна.

- На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? - сказал Корнев.

- Здесь нельзя, - твердо ответила Аглаида Васильевна.

- Маленькая как будто непрямолинейность... Я вспомнил надпись в капелле.

- Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: "Рабы, повинуйтеся господам своим".

- Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.

- И будет...

- Чему же в таком случае повиноваться? - огрызнулся Карташев. -

Капиталу?

- И рад... Выберите лучше другую тему...

- Отчего же? и эта интересна, - настаивал сын.

Из-за стола встали.

- Интересная, но не для меня.

Карташев продолжал упорствовать.

- Тема, а если я не хочу? - уже сухо спросила Аглаида Васильевна.

Карташев насмешливо поклонился.

- Позвольте, я его выведу, - предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. - Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.

И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.

- Ну, иди... - ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.

Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: "О господи! я лопну, так наелся", - и с размаху упал в кресло.

Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.

- Что вы, молодой человек, конфузитесь все? - спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.

- Я не конфужусь.

- Вы вот берите пример с этого нахала... Право.

Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил:

"Бери пример!" - подпрыгнул и упал на диван.

- Вот так? - спросил Корнев, падая на другой диван.

Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.

- Очень мило! - произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.

- Mille pardons...*

* Тысяча извинений... (франц.)

- Я буду спать... - сказал Карташев.

- Неужели будешь? - живо спросил Корнев.

Карташев не ответил.

- А я чем хуже?

Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.

- Спят, - осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа...

- Спят, - прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.

- Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана... Очень симпатичный Корнев и деликатный, несмотря на кажущуюся резкость.

- Он деликатный, - согласилась Зина, - это в городе, в компании Рыльского, Долбы...

- Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный...

Зина улыбнулась и закрылась книгой.

- Пожалуйста, не думай... я вовсе в него не влюблена.

- Я вовсе ничего не думала...

- Дети, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?

- Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит... Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой... Не стучи.

Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.

- Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.

Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе.

Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.

- Ты... черт... спишь?

Карташев открыл глаза.

- Не сплю, дьявол.

- Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется?

Квасу бы.

- Крикни.

Корнев помолчал и вдруг заорал:

- Дьяволы, квасу!

- Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.

- О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.

Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.

- Еще прикажете?

- Нет, спасибо.

Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:

- Спасибо... не хочу.

Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?

- Окончательное бревно... ни одной мысли... И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам.

В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.

- Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.

- Да, - ответила Зина.

- Что-с?

- Жорж Занд: "Орас".

- Так-с... Не читал.

- Выспались?

Как бык... Pardon за выраженье... Сегодня в голову все особенные какие-то лезут...

- Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.

- Вы думаете? Тем лучше... Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?

- Не знаю.

- У вашей маменьки сколько было?

- Не знаю.

Корнев подумал.

- Вы не находите, что я как будто поглупел?

Зина рассмеялась.

- Не знаю.

- Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания.

Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни... Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален -

глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них... Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.

- Это со сна, - рассмеялась Зина.

- Сосна? Не олух, а сосна... Гм!

- Вы в каком-то особенном ударе...

- Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.

- Прекрасная карьера!

- Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства...

Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга... Знаете, анфилада комнат... Аглаида Васильевна что изволит делать?

На балконе с батюшкой.

- Говоря простым жаргоном - "с попом"... Наталья Николаевна?

- В саду.

- Честь имею...

Корнев с заложенными руками пошел дальше.

- Я положительно чувствую себя как дома, - оглянулся он в дверях.

- И отлично, - ответила Зина.

- Очень рад...

- У нас есть, - вернулся Корнев, - один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: "Здравствуйте, папаша". - "Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?" - "Я ваша дочь". -

"Очень рад... а ваша мамаша кто?"

Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, беззвучно смеялась.

- Я пойду знакомиться с батюшкой: "Очень рад, а ваша мамаша кто?"

Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.

- Товарищ моего сына.

- Очень рад, - проговорил Корнев и покосился на Зину.

Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.

Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.

- Выспались? - спросила Аглаида Васильевна.

- Благодарю вас, - ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.

Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще дальше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался теперь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной перспективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании... Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертного или высший порыв человеческого организма?

"Какая ерунда", - подумал Корнев, проведя рукой по лицу.

Между деревьями на скамеечке сидела Наташа, и Корнев только теперь заметил ее. При виде Наташи новая волна радости охватила его.

- Я не заметил вас, - сказал он.

- А я видела и знаю, о чем вы думали.

- Я не думал... я стоял...

- И наслаждались природой.

Наташа сидела, облокотившись о дерево, и в рамке зеркального пруда, в огне заходящего солнца казалась каким-то воздушным видением.

- Да, откровенно говоря, я совсем охвачен, очарован, подавлен... и просто нет меня. Хочу чувствовать и не могу. Думаю, и как будто не я это думаю... так кто-то, где-то... Нет, положительно такого чувства я еще не переживал. Знаете, в воспоминании и поездка наша кажется мне каким-то сплошным очарованием: мне кажется, я бог знает куда уже уехал из города.

Нет, надо Тему сюда. Он там спит и пропускает прелесть...

- Засыпающего дня?

- Да... засыпающего под какую-то тихую, особенную, непрерывную музыку какого-то полного без конца оркестра. Вы замечаете? Еще немножко, и я начну стихами говорить.

- Ведите Тему.

Карташев, проснувшись, лежал и думал об Одарке. Она ему приснилась, и взгляд ее глаз он еще ощущал в душе. Из гостиной доносилась музыка Мани, игравшей "La donna e mobile". Он вспомнил, как, бывало, в детстве, сидя на окне, под вечер, любил слушать шарманку, игравшую эту арию; кусок сыра был так вкусен, и так нежно-тоскливо замирала последняя нота в гаснувшем дне...

Он встал, вышел в другую комнату и, наткнувшись на открытую книгу о Данте, увидел стихи, присел и начал читать. Ему понравились две строчки, и он, сидя же, их выучил. Еще одни были длинные стихи, они тоже пришлись ему по вкусу, и он принялся и за них.

- Ты не спишь? Я думал, ты спишь, - сказал, входя, Корнев. - Идем на пруд. Ты, как поэт, совсем ошалеешь.

- Какой я поэт? - обиделся Карташев.

- Ну, брось... Я совсем в каком-то особенном состоянии. Ничего подобного я не видал... Действительно, природа имеет свою неизъяснимую прелесть.

- Природа... а любовь?

- Рыло!

Когда они пришли на пруд, солнце уже село, и весь запад горел прозрачным, красным огнем. В этом огне, в красном просвете, деревья точно замерли. С пруда слетела позолота, но пурпур запада еще фантастичнее отражался в зеркальной поверхности. Легкая дымка подымавшегося тумана смешалась с отражением, сливалась с окружавшими предметами и придавала им ту таинственную прелесть, когда действительность уже сливается с прихотливыми и нежными узорами фантазии. Карташев потянул в себя всей грудью воздух и какими-то пьяными глазами смотрел вокруг. Одарка чувствовалась в каждом штрихе.

Он начал декламировать только что выученные итальянские стихи.

- Так и есть: сразу на разных языках начал, - сказал Корнев. - Ну переведи.

- "Я так устроен, что пишу, когда меня вдохновляет любовь; смотря по тому, что она диктует внутри меня самого, я то и повторяю".

- Откуда это?

- Из Данте.

- Ты разве знаешь итальянский язык?

- Я не знаю его, но я знаю, что это мой девиз в жизни.

- Но у Данте, - сказала с грустью Наташа, - была только одна Беатриче.

- У него будет их двести! - махнул рукой Корнев.

- Двести?! - спросил Карташев. - Ах, черт возьми! Мефистофель, ты должен быть здесь. Ты в этом огне. Ты зажигаешь кровь очарованьем. И жги!

Давай мне все, что может дать жизнь, и, черт с тобой, плачу тебе вечностью!

- Безумный Тема, - произнесла, подымаясь в каком-то ужасе, Наташа, точно Мефистофель уже стоял перед ее братом.

- О да! да! - весело закричал Карташев. - Одно мгновение без удержу, чтоб все охватить, всю жизнь, все постигнуть, и к черту ее, как негодную больше дрянь!

Корнев не мог не отнестись критически:

- Так для чего тебе это мгновенье? для личных целей?

В кустах, по дороге в деревню, вдруг мелькнула Одарка. Сердце Карташева замерло в истоме.

- Но любить все-таки нужно? - загадочный, счастливый, сверкнул он глазами, - если любовь в сердце - мир побежден!!

- Любовь, любовь! - недовольно заметила, появляясь, Аглаида Васильевна,

- вы, господа, совсем опьянели.

- Какие глупости тут Тема говорил, если б ты знала, - сказала Наташа, -

совсем с ума сошел!

Взгляд Карташева ушел в небо и остановился на горевшем облаке.

- Мама, смотри в небо: вон лев держит в зубах какую-то девушку... вон тает, расходится... корона... гроб... Это моя судьба! Женщины! В них царство и смерть, ужасная смерть... смерть искупленья. Согласен! Смерть, какую только может выдумать человеческая фантазия...

- Тема, глупости! - прикрикнула Аглаида Васильевна.

- Да, да! Я должен погибнуть, иначе из меня ничего не выйдет.

- Он совсем с ума сходит, - любуясь братом, заметила Наташа.

- Дай пульс, - серьезно сказал Корнев и, сделав озабоченный вид, стал щупать пульс.

- Поздно! - вырвался Карташев и, скрываясь за деревьями в прозрачной темноте красного зарева, закричал: - Сатана уж со мной, и я подписываю договор.

- Тема! - раздался грозный оклик Аглаиды Васильевны.

- Ха-ха-ха! - ответил Тема смехом Мефистофеля.

- Ха-ха-ха! - уже дальше и глуше пронеслось.

- Ха-ха-ха! - возбужденно и глухо замерло в саду.

Карташев остановился и оглянулся. Что-то особенное было в воздухе: деревья теснее сводили свои вершины; едва горело где-то там, в темной бездне, и казалось отверстием в преисподнюю. Сумерки сменялись быстро разливавшейся темнотой. Что-то уходило или подходило, что-то беззвучно, таинственно пряталось в темноте неподвижных кустов, в непроницаемой тени деревьев. Звонко трещали кузнечики, ярко мигали светляки, что-то трогало лицо... Подкравшаяся ароматная ночь сразу охватила своими жгучими объятиями, влила тревогу и истому, и возбужденный Карташев прошептал:

- Ну что ж, если я люблю?

Он побежал дальше. Тревога разливалась по его телу. Он чувствовал робость от встречи и твердил, замирая:

- Надо, надо, потом будет хорошо, - и бежал дальше.

В темноте обрисовалась фигура Одарки. Собрав остатки мужества, он догнал и обнял ее. Одарка испуганно рванулась. Он смутился, вторично поймал ее и взволнованно произнес:

- Одарка, хочешь быть моей женой?

- Пустыть, панычику! - вырываясь, резко ответила Одарка.

- Хочешь? - уже испуганно спросил Карташев.

- Панычику, пустыть! - настойчиво повторяла Одарка.

Карташеву начинало казаться, что это не он стоит и обнимает Одарку, и не Одарку, а что-то грубое, чужое, с скверно пахнувшим к тому же платьем.

Он тоскливо-стесненно заговорил.

- Одарка, я люблю тебя... Одарка, ты... ты, Одарка... ты хохлуша, и я хохол... я буду тебя так любить... Хочешь?!

- Ой, панычику, пустыть... Конон зобачит...

- Конон? зачем Конон? он твой жених?

- Та вже ж...

- Я не знал, - растерялся Карташев, - а ты?.. ты любишь его? - Одарка опустила глаза.

- А вже ж люблю, - ответила она тихо, в недоумении поднимая плечо.

Карташев почувствовал себя в роли Дон-Кихота. Он быстро проговорил:

- Ну, любишь, так что ж тут. Ты скажи, Конону, что я не знал.

- Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.

Карташев обиделся.

- Нет, скажи, - я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.

- Пустыть, панычику.

Карташеву было жаль выпускать Одарку.

- Можно тебя еще раз поцеловать?

- Ой боюсь, панычику.

Карташев выпустил Одарку.

- Ну иди...

Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.

- Как это все глупо вышло, - громко вздохнул он.

Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке...

- Ну, начинайте.

Корнев перестал петь и покорно заговорил:

- Горю, горю пень.

- Зачем горишь?

- Тебя хочу.

- Не "тебя", а "поймать хочу".

- Поймать хочу.

- Кого?

- Тебя самого.

- Вы никогда так не поймаете!

- Да, - раздумчиво согласился Корнев, возвращаясь один.

- Ну, становитесь опять.

Корнев снова запел.

- Да вы хотите играть?

- Обязательно.

- Тема, будем в горелки? - закричала Наташа, увидев фигуру брата на террасе.

- Не хочется, - ответил Карташев, садясь в тени террасы.

- У Темы всегда контрасты, - раздался недовольный голос Зины.

К Карташеву подошла Аглаида Васильевна.

- Тема, как можно такие глупости говорить, - с мягким упреком сказала она.

- Я шутил же, - устало, без возбуждения ответил Карташев.

- И шутить такими вещами не надо. У меня просто сердце сжалось. Такой глупый мальчик. Я так и вижу тебя в жизни... так сам беду на себя и накличешь.

Мать ласково гладила голову сына. Карташев, пригнув шею, молча смотрел в сад. Аглаида Васильевна постояла еще и ушла в гостиную. Мягкие звуки рояля понеслись в открытые окна в сад и слились там в одно с живой возбужденной ночью, с волнами света из окон. Карташев подсел к окну и, увидев на нем стихотворения Алексея Толстого, машинально раскрыл на переводе из Гейне:

Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты - 02, читать текст

См. также Гарин-Михайловский Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :