Александр Иванович Эртель
«ЗАПИСКИ СТЕПНЯКА - 19 КРОКОДИЛ»

"ЗАПИСКИ СТЕПНЯКА - 19 КРОКОДИЛ"

Я познакомился с Крокодилом в Батеевке.

Но вы не знаете Батеевки? О, это славная усадьба, и хозяева ее славные люди. Кроме того, они либералы. Сам Петр Петрович даже в некотором смысле пострадал за свои убеждения, и пострадал, по его словам, из-за любви к мужику.

Что же касается до Олимпиады Петровны, - она не страдала за свои убеждения. Она только очень мило путала волосы Петра Петровича, когда он рассказывал о своем увлечении "теоретическим мужичком", и сладко восклицала: "О, мой романтик!" - на что Петр Петрович меланхолически улыбался.

Но теперь он уже не был романтиком. Он, по его словам, "раскусил" мужика и, отчаявшись в его лучезарности, обратился в образцового сельского хозяина. Но, вместе с тем, он, как и подобает просвещенному человеку, не забывал "принципов". Каждый сельскохозяйственный поступок свой, каждое свое распоряжение о починке хомута на счет неисправного рабочего или об изловлении мужицкой коровы, пожирающей его траву, он с усердием притягивал к возвышенным принципам. Так кучер притягивает друг к другу клещи неподатливого хомута, налегая на них коленом... А превозмогающим принципом был у него один: внесть в заскорузлую мужицкую душу идею порядка, черствого и сухого, как старая пятикопеечная булка, и посвятить этого мужика в очаровательные секреты культуры. Для этого ("и только для этого!", - как уверял он) все его хозяйство было поставлено на "либеральную" ногу. Сохи и допотопные сабаны заменились (491) рансомовскими плугами; ручной разброс семян уступил место механическому; неуклюжая молотилка, воздвигнутая крепостным изобретателем Федулаем, отстранилась в пользу паровой машины Маршаля... И так во всем. Изящные хомуты и шлеи, красивые фуры и вилы, окрашенные в однообразный зеленый цвет, - все это заклеймилось яркими номерами и поступило на руки годовых рабочих. Каждую субботу производилась поверка. Недостающая вещь моментально вползала в пассив злополучного батрака, и всякий разорванный ремешок неукоснительно отзывался на его бюджете.

Впрочем, иногда проверка производилась не самим Петром Петровичем, и тогда принцип страдал. Тогда происходило то, что рабочие называли: "Бить морду по номерам". Дело в том, что ключник Малафей, заменявший в таких случаях барина, имел какое-то неизъяснимое отвращение к отметкам в книге и всякий недостаток в инвентаре предпочитал возмещать руганью и мордобоем. И рабочие всегда радовались, когда суровый Малафей выступал на сцену, а мягкий барин, посвистывая, уходил в дом, откуда призывно неслись звуки шопеновской мазурки и либеральные разговоры неосторожными раскатами будили сельскую тишину.

Олимпиада Петровна деятельно помогала мужу. Она отвешивала рабочим хлеб, штрафовала коровниц, посещала кладовые и ледники, а в промежутках читала умные книжки и рожала здоровых и розовых детей, которых Петр Петрович величал "будущими интеллигентами".

Нужно ли добавлять, что Батеевы сторонились "консервативных элементов"? О да, - они их очень сторонились. Их общество по обыкновению состояло или из деловых, нужных людей, и тогда не редкость было встретить в щегольской батеевской гостиной прасола Уcтюшкина, или из господ образа мыслей самого возвышенного и даже благородного.

Вот у этих-то милых и передовых людей я гостил однажды. Олимпиада Петровна была в детской и производила с будущим интеллигентом какие-то в высшей степени либеральные манипуляции. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете и говорили о важных материях.

Но нам надоело говорить о важных материях. Мы начали курить, слегка вздыхая, и сосредоточенно погляды-(492)вали в окна. Не подумайте, однако же, чтобы за окнами было что-либо особенно примечательное. Там зеленел пруд, покрытый водорослями (дело было в июне), стояли ленивые березы, расслабленно поникнув ветвями, да синело бесконечное ласковое небо. Ближе пруда плотники рубили новую кухню. Синие и коричневые рубахи плотно облепили стены, и сверкающие топоры однообразно гремели.

- Чьи у вас плотники? - спросил я Петра Петровича.

- Э, да разве вы не слыхали! Это знаменитая Сазонова артель работает.

Я кое-что слышал об этой артели, но все-таки спросил:

- Чем же она знаменитая?

- Работники великолепные. Трезвость, смышленость, распределение труда, взаимные отношения - изумительнейшие.

- А вот вы все говорите... - не утерпел я, чтобы не упрекнуть Батеева. Но он вдруг взбеленился.

- Что я говорю?! Что?! - вскинулся он на меня, отрываясь от сигары. Человек я смирный, и мне его натиск показался неприятным.

- Всегда насчет мужика говорите как-то... - возразил я.

- Как я говорю? Я говорю, что стадо ваш мужик. Что без героя, без личности - поступать ему в архаические музеи. Вот что я говорю. Так на это я право имею. Я на своей шкуре...- Тут Батеев внушительно потряс отрепьями истерзанной своей альмавивы.

- А Сазонова артель?

- Что Сазонова артель?

- Да сами же вы говорите...

- Что я говорю?..

- Хвалите, и вообще... ну, превозносите, что ли.

- Так разве это потому я ее хвалю, что она артель? Какая она к черту артель. Она ерунда, а не артель. Да и все наши артели ерунда.

- В чем же дело-то, позвольте вас спросить?

Петр Петрович посмотрел на меня иронически и отрезал:

- В порядке.

- Как в порядке?

- А вот погодите, - сказал он, взглянув в окно, - (493) я вам покажу, как в порядке. Смотрите. Видите: на жирном жеребце подъехал пузатенький человечек?

- Вижу.

- В нем и заключается порядок.

- Да кто же он?

- Это Сазон. Жена прозвала его Крокодилом. Именно Крокодил, проглотивший утленькое и беспомощное созданьице, эту вашу мистическую артель. Теперь смотрите, как артель встречает Крокодила.

Я смотрел. В то время как Крокодил подъехал к плотникам, взмыленный жеребец остановился. Плотники дружно поднялись и отдали пузатенькому человечку низкий поклон. Затем из них отделились два человека в бородах, почтенного вида и немолодые ("Десятники!" - сказал Батеев), и поспешно направились к тележке. Пузатенький человек сидел недвижимо. Когда же десятники подошли к нему, он шевельнул головою и приподнял картуз. Потом каждому из них ткнул руку для пожатия.

- Что у вас? - произнес он сиповатым басом.

- Благодарение господу, - ответили десятники в один голос и с какой-то особой певучестью в голосе. Крокодил подумал. Затем совершилось следующее. Он в молчании протянул руки, и десятники, подхватив его под мышки, стали бережно высаживать из тележки. Лицо его, круглое и пухлое как дождевик, во все время этого высаживания хранило вид великолепнейшего равнодушия. Сивые волосики реденькой и плюгавой бороденки важно топорщились во все стороны. Вытаращенные глазки изображали ленивое величие.

- Живот не прищемите, - кратко выразился он, отдаваясь объятиям десятников.

- О господи! - воскликнули те в преизбытке почтительности.

Наконец он стал на ноги. Тогда десятники чуть не на голову очутились выше его. Зато он значительно превосходил их шириною: я редко видывал утробу более внушительную! На ногах его блистали сапоги с традиционными бураками. Длинный сюртук, застегнутый на все пуговицы, был на животе немилосердно засален. Став на ноги, он тяжело вздохнул, снял картуз, отер платком вспотевшую голову, подумал с минуту и снова протянул руки. Десятники снова проворно подхватили его и повели к работам. (494)

- Что это такое? - в недоумении обратился я к Батееву.

Он хохотал, катаясь по дивану.

- Хорош ритуал? - вырвалось, наконец, у него посреди смеха.

- Да что это, идол, что ли, какой?

- Ничуть не идол. Это просто мужик, глупый как бревно, и у которого в кармане преизряднейший капиталец. Это - Крокодил.

- Сазон?

- Он самый. Да разве вы никогда не слыхали? Он самый налицо и есть.

- Я думал, что подрядчиков у артели не существует?

- Да он и не подрядчик. Кто вам сказал, что он подрядчик? Он просто бог ихний. Смотрите!

Я посмотрел и действительно готов был убедиться, что артель составляет из себя какую-то мистическую секту и что Крокодил играет в ней роль бога. Почтительно поддерживаемый десятниками, он важно и медлительно расхаживал по постройкам. Плотники при его приближении оставляли работу и низко склоняли головы. На это получался легкий кивок, и шествие продолжалось. После того как все было осмотрено, целая толпа окружила Крокодила и направилась в свое помещение. Он шел впереди, тупо и значительно озираясь по сторонам. Непосредственно за ним следовали наиболее почетные люди артели. Дальше шла молодежь. Из тележки достали бутыль водки и окорок, и шустрый подросток торжественно нес это. Сзади процессии, сдерживая рьяного жеребца, шагом ехал кучер... Наконец вся артель скрылась за углом.

- Видели? - спросил Петр Петрович. Мне в его вопросе послышалось какое-то злорадство. Так мой знакомый выкрест из жидов, Мысей Петрович Хайкин, обращал мое внимание на еврейку, случайно очутившуюся без парика.

- Не понимаю, - чистосердечно сознался я.

- А между тем это очень просто. По-моему, это жажда порядка... Артель сначала действительно существовала без главы, и, говорят, было худо. Главное, и вследствие условий заполучения подрядов было худо: зимою артели деньги нужны, а брать их было негде; если где и рядились - задатки давались небольшие. Это раз, это (495) внешняя сторона дела. Другая - внутренняя путаница: никто не хотел подчиняться; вылезали наружу личные счеты, зачиналось пьянство, отлынивание от работы... Одним словом, артель заживо разлагалась. Вот в эту-то поистине трагическую для артели минуту и появляется Крокодил. Он такой же рязанский мужик, как и все, с тою разве разницею, что глуп; но у него умирает дядя, торговавший тесом, и оставляет ему пятьсот целковых. Кроме того, Крокодил ужасно молчалив и честен; то есть там по-своему, по-ихнему, честен. Ну, и стал этот Крокодил зимою им деньги давать, а летом брать подряды. Из артели он понаставил десятников. Вот у меня работают двадцать три человека, и над ними два десятника. Они наблюдают за порядком; смотрят, чтоб не было куренья, пьянства, лени. И за все за это, с общего соизволения, происходит порка. Вы не верите? Да-с, именно, самая первобытная, самая настоящая порка!.. У них, ежели закурил цыгарку парень на работе - пороть, зашел в кабак - опять пороть, не послушался десятника или изругался матерным словом - снова и снова его пороть, голубчика... Нравы спартанские!

- И подчиняются?

- Ах, чудак вы!.. Да как же не подчиниться?.. Ведь что он сам по себе? - Нуль... Во-первых, не подчинись, - артель его выгонит, без ней он работы не найдет; а во-вторых, прямо уж ему Крокодил в деньгах откажет. И тогда... ну, понимаете, что тогда?..

- Так он просто, значит, подрядчик.

- Ну, зачем же вы так круто. Подряд снимать он приезжает не иначе, как в сопровождении двух человек из артели. Затем свои резолюции не кладет... Все у него "собча" и с общего согласия. Он вот заметит, ежели малый работает подло, он сейчас к артели: так и так, надо поучить малого. И артель учит. Ну, а за денежки за свои он берет пользу! У него, посмотрите-ка, в Козлове дом-то какой, а с пятисот рублей пошел!.. В последнее время, говорят, роялино какое-то с ручкой завел: по целым часам сидит за этим роялино и хор нищих из "Фауста" отжаривает!

- Но зачем же он нужен артели?! - воскликнул я, - ведь сумей она добиться кредита, и Крокодил этот является совершеннейшим пятым колесом! (496)

- Ах, как вы ошибаетесь! Вы плохо знаете народ, Николай Василич. Я имею право судить о нем... Я на своей шкуре... Не кредит тут главное, а главное - пришел к ним порядок в лице Крокодила. Вот в чем подоплека-то самая - порядок-с! Удалите-ка от них Крокодила, да они в тоске измаются... Помилуйте!.. Есть страх, палка, неумолимая как фатум, цемент. Есть смысл совокупного проживательства!..

- Петр Петрович! - воскликнул я в ужасе.

В эту неловкую для обоих нас минуту вошел лакей Евдокимка и степенно доложил:

- Сазон Психеич пришли-с.

- Зови, - с живостью произнес Батеев.

В кабинет боком пролез Крокодил. Он решительно сунул Батееву руку свою с толстыми, точно обрубленными пальцами, затем сунул ее мне и, не дожидаясь приглашения, тяжело ввалился в кресло. Я снова оглядел его: ну, толстяк! Лицо его казалось слепленным из теста и вот-вот было готово расплыться. Глаза глядели тупо и неподвижно. Он часто вздыхал и отирал лицо новым батистовым платком.

- Откуда едешь, Сазон Психеич? - спросил его Петр Петрович.

Тот вяло посмотрел на него.

- По ребятам езжу, - вымолвил он.

- Глуп, как этот стол, - шепнул мне Батеев и для вящей убедительности постучал по столу кулаком.

- Ну что, все в порядке?

- Это чего? - в недоумении спросил Крокодил.

- Везде порядок, говорю? Все как следует?

- Гм... - Крокодил задумался: он, видимо, не понимал вопроса. Петр Петрович подмигнул мне.

- В артели-то все благополучно, спрашиваю? - повторил он, возвышая голос.

- Ничего себе, - равнодушно ответил Крокодил.

- Скажите, пожалуйста, правда - вы порете, ежели кто забалуется? - спросил я.

- Бывает.

- Разве же нельзя без этого?

Он поглядел на меня. Мне показалось, что в заплывших глазах его проскользнуло лукавство.

- Это уж как артель рассудит. Как она. (497)

- Ну, а собственной властью не порете?

- Чего это-с? - Он снова не понял вопроса.

- Барин спрашивает, сам-то ты, без артели, порешь когда или нет? - пояснил Петр Петрович.

Крокодил усмехнулся.

- Помилуйте, разве это возможно, чтоб без артели?

- А почему же нельзя?

Крокодил на мгновение задумался, но потом ответил с легким смехом:

- Шутить изволите.

- Положительный идиот! - шепнул мне Батеев.

- Ну, а каким вы пользуетесь процентом на капитал, что даете артели? - полюбопытствовал я.

- Чего это-с? - беспомощно спросил Крокодил и вдруг ужасно вспотел.

Я повторил вопрос.

- Мы не обучены по эфтому... - сухо произнес он и, глубоко вздохнув, обратился к Петру Петровичу: - Вы уж, батюшка, пожалуйста, говядинку-то получше давайте!..

- Как получше! - вскочил Петр Петрович. - Да лучше моей говядины не найдешь!..

- Нет уж вы, пожалуйста, получше, - упрямо повторил Крокодил.

Петр Петрович пожал плечами.

Вошла Олимпиада Петровна. Крокодил и ей сунул свою потную, пухлую руку. Она сделала легонькую гримаску, но руку пожала.

- Как здоровье супруги? - любезно спросила она Крокодила.

- Ничего себе, - ответил Крокодил и прибавил неприличное слово.

Олимпиада Петровна усмехнулась, но не покраснела. Петр Петрович снова пожал плечами и постучал по столу. Вдруг Крокодил засуетился и стал прощаться. Олимпиада Петровна предложила ему остаться обедать. Он отказался, говоря, что ему нужно к артели; вечером же обещался зайти. Затем опять посовал рукою и ушел.

- Дурак! - сказали в один голос Батеевы по уходе Крокодила.

Я попросил у них извинения и вышел вслед за ним. Он шел костыляя и переваливаясь и тяжело опирался на (498) яблоневую палку. Пузо свое он нес с каким-то достоинством и, видимо, щеголял его обширностью. Я дал ему скрыться в той избе, где жили плотники, и спустя двадцать минут последовал за ним. Артель обедала. В конце длинного стола восседал Крокодил. Перед ним стояла наполовину опорожненная бутыль и лежала ломтями нарезанная ветчина. Около него так же, как и прежде, помещались почетнейшие лица артели. Все ели истово и, если можно так выразиться, в глубоком благоговении.

- Хлеб да соль! - сказал я.

Крокодил буркнул что-то; один из его соседей предупредительно дал мне место на скамейке. Я взял ложку и попробовал щей; щи оказались превосходнейшие. После щей Крокодил сказал, прижмуривая глаза:

- Насыпь по стаканчику.

Один из десятников взял бутыль под мышку и начал обходить с нею стол. Все выпили. Во время паузы, наступившей после щей, языки несколько развязались. Послышались степенные замечания насчет инструментов, способа рубки и т. п. Вдруг раскрыл уста Крокодил.

- Петрович, - вымолвил он, - твоя мать, Петрович, денег просит. Прислала письмо.

Петрович, детина лет тридцати пяти, смуглый и мужественный, принялся рассматривать ложку.

- Давать ли денег Петровичу? - продолжал Крокодил.

После некоторого молчания один из десятников спросил:

- А много ли?

- Это чего-с?

- Денег-то много ли, Сазон Психеич?

- Денег две десятки.

Опять наступило молчание.

- Оно, конечно, - произнес один из соседей Крокодила, - оно отчего не дать... - Он крякнул. - Оно дело удобное... Только вот по кабакам, ежели...

Петрович вдруг бросил ложку и обратил смущенное лицо к Крокодилу.

- Что ж, по кабакам, - заторопился он, - я разве что говорю... Я зашел в кабак. Ну, положи мне за это... Я не сто... Я ведь прямо говорю: хоть сейчас...Но только матушка ни в чем тут не повинна. (499)

Крокодил подумал.

- Ну хорошо, Петров, - наконец сурово произнес он, - деньги я матери пошлю... Это пошлю. А уж поучить тебя надо... надо. Вот ужо поучите его, ребята. Слегка, а поучите.

Петрович немного побледнел и осунулся. Все стали есть кашу, и ели с какой-то серьезной сосредоточенностью.

- Вот тоже с Ефимкой что нам делать? - сказал десятник.

- А что?

- Цыгарки курит.

Крокодил снова подумал, но, подумавши, ничего не ответил. Десятник прискорбно вздохнул. После обеда Крокодил помолился и сел в сторонке. Плотники в глубоком молчании выходили из-за стола, медленно крестились на икону и, степенно подходя к Крокодилу, отвешивали ему низкий поклон. Когда эта процедура была кончена, Крокодил вздохнул и произнес:

- Ефим!

К нему подбежал молодой малый, еще без малейшего признака пуха на бороде.

- Ты что же это, Ефим, цыгарки куришь? - спросил его Крокодил.

Тот повалился в ноги.

- Сазон Психеич!.. Век не буду! - молил он.

Крокодил отстранил одну ногу, вероятно для того, чтобы Ефимке удобнее было валяться по земле, и несколько минут равнодушно смотрел на него.

- Ежели простить его на первый раз, - вопросительно произнес он, - ежели теперь простить его, а в другой - выпороть?

Все молчали.

- Егорыч, потряси-ка его за виски! - сказал Крокодил.

Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.

- Ну, ступайте, я сосну малость, - вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я. (500)

- Мы в пятницу Фому пороли, - кратко заявил Егорыч.

Крокодил зевнул.

- Скверным словом выругался, - продолжал Егорыч.

- Что ж, это хорошо, - лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.

Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.

- Почитаете вы Сазона Психеича, - сказал я.

- Отец!.. - с чувством ответил Егорыч. - Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, - не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести... Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!

- А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?

- Как, поди, не наживать. Наживает, - хладнокровно произнес Егорыч.

Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.

- Что он теперь делает? - сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.

- А спит небось, чего же ему еще делать! - пренебрежительно произнес Петр Петрович.

Но чрез несколько мгновений робкий звук рояля достиг до нас.

Батеев прыснул.

- Ведь это Крокодил играет! - воскликнул он.

Мы тихо подошли к дверям зала. Действительно, неуклюжая и тучная фигура Крокодила виднелась за роялью. Указательным пальцем заскорузлой руки он странствовал по клавиатуре и, видимо, подбирал ноты. Я прислушался: было некоторое сходство с "Лучинушкой". Но часто верный звук сопровождался ужаснейшим диссонансом, и тогда Крокодил тяжко вздыхал.

Принесли свечи, и мы вошли. Крокодил конфузливо поднялся из-за рояля и, отираясь гремящим своим платком, опустился на стул.

- Любишь? - спросил Батеев, указывая на рояль.

- Штука важная, - ответил Крокодил и улыбнулся.

- Ну, погоди, барыня придет. Она тебя утешит.

Мы вступили в посторонние разговоры. Крокодил (501) упорно молчал и потел. Я его попробовал втянуть в разговор. Это оказалось положительно невозможным: он путался и не понимал самых простейших вещей. Часто отвечал совершенно невпопад и, видимо, страдал. Тогда мы его оставили в покое.

- Где же будет барыня? - спросил он немного спустя и покосился на рояль.

- Придет, придет.

Действительно, Олимпиада Петровна скоро присоединилась к нам. Она с достоинством заявила, что отвешивала провизию для рабочих.

- Говядинку-то получше давайте! - вымолвил Крокодил.

Олимпиада Петровна ничего на это не ответила. Тогда Петр Петрович со смехом заявил ей о меломанстве Крокодила. Это и в ней возбудило веселость. Она села за рояль и разразилась шумными solfedgio. 1 Лицо Сазона Психеича преобразилось. В глазах засветилось живое и теплое участие. Он подсел к Олимпиаде Петровне и в наивном восхищении смотрел на ее руки. Она заиграла из "Жизни за царя", затем из "Фауста", из "Тангейзера". Крокодил слушал, не меняя позы и выражения. Только пухлое лицо его, казалось, все более и более светлело и вместе с тем переполнялось какой-то странной привлекательностью. Наконец Олимпиада Петровна заиграла "Не белы-то снежки". Крокодил не утерпел: как-то странно шевельнув носом, он всхлипнул и в умилении произнес:

- Вот, вот, оно самое!.. Самое оно и есть!.. - затем с каким-то азартом загремел своим платком.

Потом мы перешли к чайному столу. Крокодил снова впал в недвижимое свое состояние и только и делал, что глотал чай.

- У вас, кажется, есть рояль? - спросила его Олимпиада Петровна.

Он встрепенулся.

- Чего это-с?

Ему пояснили.

- Завел, завел, - ответил он и опять улыбнулся, - только у меня вроде, например, как веялка: вертишь ее, (502) ну она и разделывает. Ничего, здорово разделывает. Семьсот целковых...

- Ну, что же мы насчет амбара-то, сойдемся или нет? - прервал его Батеев.

Крокодил допил свое блюдечко.

- Завтра с артелью подумаю, - сказал он.

- Да ведь хорошая цена.

- Как артель.

Петр Петрович пожал плечами и постучал пальцем по самовару. А мне снова захотелось поисповедовать Крокодила.

- Какую вы пользу берете с артели? - спросил я.

- Разную берем пользу, - ответил Крокодил.

- Однако же?

- Мы лесом торгуем, -.неожиданно произнес он после маленькой паузы.

- Ну так что же?

- За лес берем пользу.

- Я у него лес беру, - пояснил мне Батеев, - и почти все наши помещики берут.

Крокодил помолчал.

- С подрядов берем десятую копейку, - задумчиво продолжал он и снова помолчал. - Комиссионные берем... - прибавил он. - За подожданье берем... Лавку имеем для артели...

Все это проговорил он, как будто с трудом вспоминая.

- А велика ваша артель?

- Человек сто двадцать.

Вечер закончился неожиданным казусом. Передняя вдруг переполнилась сдержанным топотом мужицких сапогов, и неуверенные голоса требовали барыню. Лицо Олимпиады Петровны покрылось багровыми пятнами. Она быстро вышла в переднюю. Голоса сразу загудели.

Мы тоже пошли туда.

- Воля ваша, сударыня, а мы голодать не согласны, - говорил красивый парень, выступив вперед. За ним галдел добрый десяток других рабочих.

- Как голодать? - трепетно спросила Олимпиада Петровна.

- Как голодать! - воскликнул Петр Петрович.

Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать в беспорядочном шуме. (503)

- Говори один... Чего кричите, говори один! - волновался Батеев. Переконфуженная барыня в нерешительности перебирала оборку своего миленького платья цвета gris de perle. 1

Выступил снова красивый парень.

- Воля ваша, Петр Петрович, никак невозможно.

- Что никак невозможно-то?

- Три фунта? Помилуйте-с... Барыня изволит три фунта отвешивать. Нам это никак невозможно. Он решительно закинул назад волосы.

- Я знаю тебя, ты вечно недоволен, - прошипел Петр Петрович.

- Воля ваша, - твердо произнес парень.

- Сколько же вам прикажете хлеба отпускать? - иронически спросил Батеев.

- Да уж сколько плотникам. Сколько плотникам, столько и нам.

Петр Петрович согласился на это требование, и толпа, рассыпавшись в благодарностях, удалилась. Но наше настроение было жестоко испорчено; Олимпиада Петровна хмурилась; Петр Петрович волновался и приводил какие-то оправдания... В конце концов, правда, разговор начал налаживаться, и уж Олимпиада Петровна с живостью заговорила было о новой пьеске Рубинштейна, которую ей только что прислал Юргенсон, как вдруг неожиданно и совершенно некстати Крокодил ляпнул:

- Нет, барыня, это не модель.

- Что-о? - удивленно протянула она.

- Не модель, говорю, по три фунта отпущать. Человек рабочий, ему пищия нужна удобная. А ты жадничаешь! Это совсем не модель.

Мы сидели как на иголках. А Крокодил продолжал:

- И говядинку плотникам получше давай. В честь тебя прошу. Не будешь хорошей отпущать, буду из города возить. Я и так ноне тридцать фунтов привез. Мужик ведь что лошадь: что поест, то и повезет.

Можете судить о чувствах, волновавших наши души. Олимпиада Петровна если и не упала в обморок, то лишь потому, что воспитывалась в гимназии, а не в институте. Петр Петрович не знал, куда смотреть ему... Один Кроко-(504)дил как бы не сознавал переполоха, произведенного им, и преспокойно отирал мокрое лицо, которое снова удивительно стало походить на рыхлый и расплывчатый комок теста.

Он скоро ушел, с обычною решимостью посовав рукою, и мы, в каком-то приниженном молчании, разбрелись по своим углам. Было еще рано. Я отворил окно в своей комнате и долго смотрел на притихшую окрестность. За прудом бледным румянцем погорала заря. Кваканье лягушек звонко и ясно расходилось в воздухе. Темный сад уходил вдаль неподвижным островом и точно обретался в задумчивости. В его чаще звенели соловьи.

Вдруг где-то вблизи вырвался болезненный вопль и тотчас же замер... Я прислушался с беспокойством; уши мои горели, и нервы ужасно напряглись; но тишина стояла мертвая, и только лягушки да соловьи нарушали ее. Но мне не спалось. Я оделся и вышел из дома. В людской, где помещались плотники, горел огонь. Я подошел туда. У окна сидел Егорыч и шелушил семечки.

- Где Сазон Психеич? - спросил я.

- А в саду он.

Я удивился.

- Что же он там делает теперь?

- Поди, соловьев слушает. Оченно он любит эту тварь.

Мне хотелось проверить некоторые мои догадки насчет вопля. Но Егорыч не сразу ответил; он притворился непонимающим. Когда же я напомнил ему сцену за обедом, он произнес:

- Постегали маленько... Без этого нельзя. Петров, он хороший работник, а не постегай его, он зазнается. Только мы келейно это... промеж себя, - добавил он после краткого молчания. - Мы не любим срамиться, ежели... Мы этого не уважаем.

Ночь была так хороша, что я решил пройти в сад. Теплота стояла изумительная. Даже там, где сад сбегал к самому пруду и сиреневая аллейка вилась над берегом, воздух был сух и тепел. В ясном небе были рассыпаны звезды. Мирно и мечтательно посматривали они с вышины, сгорая в тихом и ярком сиянии. В неподвижном пруде тоже горели звезды.

Сиреневая аллейка привела меня под сень высоких берез. Сквозь густые ветви этих берез звезды казались еще (505) ярче и чистое небо еще выше. Кругом разносился и дразнил тонкий запах трав. Иногда среди берез слышался какой-то шепот, и внезапно била в лицо струя воздуха, свежего и таинственного... В перспективе странным блеском синел пруд, и зеленый камыш стоял сторожко и боязливо. Было темно, но темнота казалась какою-то бледной. В ней ясно ломались резкими очертаниями опушка сада и бугры на той стороне пруда, но, вместе с тем, ближние деревья переплетались загадочными узлами и стволы берез отливали металлическим отливом.

У подножия одной березы я заметил что-то темное. В то время, когда я подходил, это темное испустило вздох. Я узнал Крокодила. Я его окликнул.

- Мы-с, - вполголоса отозвался он. В его тоне звучала неприятность.

Я сел около него. Несколько минут продолжалось молчание. Вдруг над самым нашим ухом зазвенел соловей. Крокодил притаил дыхание. Я не видел его лица, но глаза его блестели тихим и привлекательным блеском. Он как-то странно поводил головою и весь ежился, как будто охваченный морозом. "Эк, эк его!.." - иногда шептал он в забористых местах соловьиной песни и замирал в неодолимом внимании. "Вон оно!.. Вон куда метнул!" - произносил он другой раз, словно расплываясь в каком-то сладком и восторженном волнении. Наконец соловей смолк. Крокодил вздохнул и загремел своим платком. "Приятная тварь!" - кратко отозвался он и погрузился в задумчивость. Листья берез невнятно лепетали над нами.

Наутро Крокодил явился в сопровождении Егорыча и еще одного плотника старичка. Все они забрались в кабинет и начали упорно торговаться с Петром Петровичем. Дело шло о большом амбаре с закромами и широким коридором. Впрочем, Крокодил и тут не изменил своего характера: он больше сопел и лениво осматривался по сторонам. Зато вряд ли возможно было относиться к торгу с большей добросовестностью, чем относились к нему товарищи Крокодила. Каждый венец, каждая дощечка, каждый гвоздь, вбитый в тесину, - все становилось ими на счет и преподносилось на усмотрение Батеева. Наконец сговорились за шестьсот рублей.

- Как, Сазон Психеич? - почтительно спросили Крокодила. (506)

- Ладно, - произнес он и добавил заученным тоном: - Задаточку бы.

Петр Петрович повел его в контору. Когда они вышли, я спросил плотников:

- Неужели шестьдесят рублей Сазону Психеичу?

- Шестьдесят, - деловым тоном ответили оба.

- Но за что же?.. - воскликнул я.

- Как за что!.. - горячо возразил Егорыч. - Тоже хлопоты.

- Хлопоты... - как эхо повторил старичок и легонько кашлянул, в кулак; а когда, спустя немного, Егорыч вышел за какой-то надобностью, он быстро повернулся ко мне и вполголоса произнес:

- И-и-и, дерет! Без всякой возможности дерет!

- Да вы бы без него обошлись?

- Невозможно, - решительно сказал старик, - никак нам без него невозможно. Мы без него, без Психеича-то, прямо переполосуемся. Народ упрямый, гордый народ-то!

В это время вошел Егорыч, и старик замолчал, смущенно зашевелив бледными и пересмягшими своими губами.

Осенью мне случилось быть в Козлове. Козлов - город торговый, но, между нами будь сказано, очень скучный. Прошлявшись целый день по трактирам и истребив с купцами неимоверное количество чая, я, наконец, страшно затосковал. На улицах было грязно; над домами плавали сумрачные тучи; купеческие жены выглядывали в окна и отчаянно зевали; торговый люд бродил кислый и расстроенный. Я вспомнил о Крокодиле и направился к нему. Дом у него действительно был большой, и двор отличался обширностью. На дворе громадными ярусами возвышались доски и тес. Из длинного флигеля, похожего на казарму, выглядывали синие рубашки плотников. (Я и забыл сказать, что было воскресенье.)

Едва только вошел я в переднюю, темную комнату, насыщенную запахом свежей краски, как красивые звуки встретили меня: в соседней комнате играли на фортепиано. Изображался знаменитый вальс из "Роберта", но с какими-то странными паузами и необычайной экспрессией. Я вошел в эту комнату. Светлая и большая, она, (507) видимо, играла роль зала. Темно-красные драпри странно выделялись среди ее белых стен и стульев, обитых зеленой клеенкой. В простенках висели дешевые немецкие олеографии. В углу, спиною ко мне, сидел за фортепиано Крокодил и усердно крутил ручку механического тапера. Он тяжело дышал, и пот крупными каплями выступал на его высоко подбритом затылке.

- Сазон Психеич!.. - воскликнул я.

Он оглянулся и встал со вздохом. Лицо его было измучено.

- Занятная штука!.. - сказал он, тыкая мне свою руку, и отер пот, катившийся с него градом.

Я посидел у него; выпил два стакана чаю с каким-то вареньем, склизким и кислым; послушал его вздохи и непрерывное сопение... Узнал, что у Батеева он амбар кончил, но плотников в последнее время кормил уже своею говядиной.

- Что так? - спросил я.

- Барыня-те больно ядовита, - ответил он, и на миг в его тупых глазах как будто проскользнуло лукавство.

Наконец я ушел. В небе по-прежнему плавали тучи. Каменные стены домов выглядывали тускло и уныло. Среди узких улиц томительно двигались редкие прохожие. Мелкий и холодный дождь накрапывал. Отверстия дождевых труб мрачно зияли... Внезапное желание отъезда овладело мной. "Извозчик!" - крикнул я, но голос мой разнесся странным звуком и бессильно замер. Тогда я взглянул вдаль. Вдали висели лохматые тучи, и угрюмой сеткой спускался дождь. (508)

Александр Иванович Эртель - ЗАПИСКИ СТЕПНЯКА - 19 КРОКОДИЛ, читать текст

См. также Эртель Александр Иванович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :