Лидия Алексеевна Чарская
«За что? - 01»

"За что? - 01"

Моя повесть о самой себе.

Эту повесть детской души посвящаю дорогому отцу и другу.

Детства дни - луч солнца яркий, Как мечта прекрасный луч.

Детство - утро золотое, Без суровых, мглистых туч.

Как ни грустно горе в детстве, То, что мнилось им тогда, То пустым, ничтожным кажет После, в зрелые года.

И охотно вновь ребенком Я б желала снова стать, Чтоб по детски наслаждаться, И по детски же страдать...

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Розы цвели и благоухали... Небо смеялось, и старый сад светло улыбался жаркой июльской улыбкой....

В глубоком кресле на веранде, облитой потоками золотых лучей, сидела больная. Ее бледное, усталое, изнуренное лицо, впалые, безжизненные глаза, ее прозрачная кожа и исхудалое тело говорили о продолжительном недуге.

Взгляд больной покоился на прильнувшей к ее коленям голове молодой женщины, которая приютилась у ее ног.

Эта молодая женщина составляла полную противоположность больной: она казалась воплощением жизни, несмотря на печальное выражение глаз, с любовью и сочувствием устремленных на больную.

Взор больной встретился с этим взором, пытливым и любящим ... Легкий вздох приподнял исхудалую грудь... Что-то влажное и блестящее сверкнуло в глубоких страдальческих глазах. Больная положила свою прозрачную, исхудалую руку на русую головку, покоившуюся на ее коленях, и проговорила:

-Дитя мое! Не знаю, поможет ли мне небо юга, к которому меня посылают врачи, и долго ли я проживу на свете... Быть может нам не суждено больше увидеться... А потому у меня к тебе просьба... возможно, что уже последняя в жизни ...Я уверена, что ты мне не откажешь...

Сухой прерывистый кашель прервал речь больной. Она откинулась на подушки, а когда приступ кашля прошел, продолжала слабым, тихим голосом:

-Наши жизни сплелись так тесно, так крепко... Судьба сблизила нас. Ты помнишь, какую огромную роль я сыграла в твоей жизни? Ты помнишь, сколько горя, злобы и вражды осталось позади нас; сколько ненависти было до тех пор, пока ты не узнала меня, моя девочка... Мы обе были виноваты. Я, смело войдя в твою жизнь, не смогла понять твою гордую, свободную, как птица, душу и невольно наносила ей одну сердечную рану за другой... Ты, возненавидя меня, замечала во мне только одни недостатки и видела в каждом моем поступке лишь темные стороны... Почему так распорядилась судьба? От чего она не сразу дала мне ключ к сердцу моей девочки? За что мы обе страдали так долго? Ты своей ненавистью и злобой ко мне, я - видя полное бессилие унять это чувство... Но, слава Богу, все это минуло как кошмар, как гадкий сон, как темный осенний вечер... И теперь, когда я завоевала любовь моей девочки, мне хотелось бы вспомнить то далекое, темное время, которое не вернуться уже никогда, вспомнить именно теперь, когда, может быть, я последние дни вижусь с тобой...

Голос больной слабел с каждой минутой... Это не был уже обычный человеческий голос: звоном голубиных крыльев, шелестом ветра, тихим журчанием реки веяло от него ...

-Нет! Нет, мама! Не говори так! - с жаром воскликнула молодая женщина, прильнув горячим поцелуем к исхудалой руке. - Ты должна жить, жить для нас дорогая ... Должна!.. Для семьи, для отца, для меня!.. Неужели же я нашла мое сокровище, мою маму, что бы потерять ее снова? Ты должна жить ради того, что бы дать мне возможность загладить все то зло, которое я причинила тебе когда-то невольно...

Легкая улыбка заиграла на печально красивом лице больной.

-Выслушай мою просьбу, девочка, - произнесла она тихо - тихо, чуть слышно.- Твои детские годы, вся твоя жизнь сложилась так странно и необычно, совсем не так как у других. И, по воле судьбы, мне пришлось в этом сыграть немалую роль... У тебя, я знаю, есть много юных друзей, которые жадно ловят каждое твое слово... Открой же им историю твоей жизни, твоего странного детства, расскажи им одну истинную правду без прикрас... А так как наши жизни сплетены так тесно, то это будет и повесть о той, которая тебя так любила, и которую ты так долго не могла понять... И пусть твои юные друзья узнают хорошие и плохие стороны одной человеческой души. Кто знает? - быть может эта правдивая история принесет пользу другим. Быть может им не безынтересно будет узнать о девочке, мечтавшей стать принцессой и оставшейся Сандрильоной. Увы! Сандрильоны встречаются чаще, много чаще чем принцессы!.. А одна гордая странная душа не хотела согласиться с этим ... Быть может история этой странной души научит слишком гордых смирению, слишком несчастных одарит надеждой. Быть может, иных она наведет на размышление как трудно иногда нам понять наших близких, как легко - несправедливо их осудить, возненавидеть... Я знаю что тяжело будет тебе раскрыть целый ряд тайн и шаг за шагом описать твою жизнь не щадя себя ...Но ты сделаешь это для меня и для тех, которых считаешь своими друзьями....

Новый приступ кашля прервал речь больной.

- Да, да ... Я исполню твое желание, дорогая! - ответила стоявшая на коленях молодая женщина. - Клянусь тебе что, исполню все, что ты попросишь у меня! Я напишу всю правду, открою заветную тайну моей души, я расскажу им о той женщине, которая отплатила любовью за муки, лаской за вражду... Ты понимаешь меня, дорогая?

Глаза больной широко раскрылись. Улыбка счастья заиграла на лице.

А розы цвели и благоухали. Чудная сказка из зелени , солнца и цветов искрилась , сияла и тихо лепетала о чем-то кругом и над ними.

Вскоре больная уехала к другому солнцу, к другому небу и розам. А когда вернулась вполне поправившейся, здоровой и бодрой, она нашла у себя на столе объемистую рукопись, написанную по ее желанию.

***

Эта выздоровевшая больная моя вторая мать, а та, которая исполнила данное ей слово, - я.

Я написала мою повесть о самой себе, рассказала историю моего странного детства, открыл в ней всю мою душу...

Исполняя волю моей дорогой, я отдаю эту повесть вам на суд, мои милые юные друзья. Вероятно, многое в этой повести покажется вам странным, многое вызовет ваше недоумение. Быть может даже самый способ рассказа, в иных местах фантастический, полусказочный, вызовет ваше недоумение, покажется вам странным. Но - прочтите все до конца, и тогда вы поймете, чем объясняются эти кажущиеся странности, тогда только вы, узнав характер той, которая писала эту повесть, в состоянии будете объяснить себе ее странности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

О чем шептали старые сосны.

Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей.

Золотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатную хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей.

Ветер рябил изумрудную зелень, и шепот рощи разносился далеко - далеко...

Старые сосны шептали:

- Мы знаем славную сказку!

Им вторили кудрявые, белоснежные березы:

- И мы, и мы знаем сказку!

- Не сказку, а быль! Быль мы знаем! - звенели серебряными листьями молодые, гибкие тополя.

- Правдивую быль, прекрасную как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, - зашептали и сосны и березы и тополя разом.

Какая-то птичка чирикнула в кустах:

- Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте! Слушайте их!

И сосны зашептали так тихо и так звонко в одно и то же время, что маленькая девочка, приютившаяся под одной из них, самой пышной и самой красивой, услышала все от слова до слова.

И правда: то была не сказка, а быль. Славная быль - сказка!

Жил на свете человек- шептали старые сосны, - прекрасный как солнце, с золотым сердцем, полным благородства и доброты. "Честность и труд" было его девизом, с которым он вступал на жизненный путь.

Жила-была, так же, девушка на свете, нежная, как цветок мимозы, кроткая как голубка, любимица семьи.

И встретились они оба, - и прекрасный как солнце, человек и кроткая, как голубка, девушка. Встретились, полюбили друг друга и поженились...

Ох, что это была за жизнь! Что это было за счастье! В сказках только встречается такое. Но так как жизнь не сказка, то в жизни нет полного счастья...

Стоял январь. Гудела вьюга. Метель плясала и кружилась над серым городом. Люди спешили в церковь. Было воскресение. И в этот день у счастливой пары родилась дочь, малюсенькая, малюсенькая девочка с живыми серыми глазами.

У колыбели девочки сошлись четыре добрые волшебницы, - или нет! не волшебницы, а, вернее четыре добрые, простые девушки, родные тетки новорожденной, сестры матери, лежавшей в соседней комнате на смертном одре.

- Какое странное лицо у девочки! - сказала старшая из теток, Юлия, поклонница всего таинственного - помяните мое слово, она не долго проживет, эта девочка.

- Что ты! что ты! - замахала на нее руками вторая из сестер, Ольга, стройная, высокая с добрым, ласковым лицом.- Дитя должно жить, будет жить нам на радость... И если что-либо случиться с сестрой Ниной, - мы вырастим малютку и все четверо заменим ей мать.

-Да, да! Она будет наша! - произнесла третья сестра, Лиза, полная, голубоглазая, тридцатилетняя девушка, с мягким ласковым взором, скрытым очками.- Клянусь, я заменю ей мать.

- Сегодня воскресенье,- произнесла самая младшая из сестер - Капитолина, или Линушка, как ее звали в семье, и ее жизнерадостные карие глаза, оживляющие некрасивое, но чрезвычайно симпатичное лицо, остановились на девочке,- ребенок родился в воскресенье! А воскресные дети бывают обыкновенно счастливы.

-Девочка будет счастлива! Она должна быть счастлива! - хором подхватили сестры.

И вдруг им почудилось, что кто-то легкий и призрачный, приблизился к ним и встал между ними и колыбелью. Какая-то серая фигура под капюшоном, с видом монахини, что-то легкое, воздушное, как сон ...Серая женщина неслышно скользнула к колыбели и, склонившись над ребенком, как будто поцеловала его.

- Это судьба!- шепнула Юлия, первая, заметив призрак. - Судьба поцеловала дитя!

- Судьба поцеловала ребенка!- вторила ей Лиза и опустила голову.

Когда она подняла ее, призрак уже исчез. Четыре сестры были теперь одни в комнате. Серая фигура словно растаяла в сумерках. И тогда они все четверо окружили колыбель. Дитя лежало с открытыми глазами и - странно! - почудилось ли сестрам или нет, но легкая улыбка играла на крошечных губах шестичасовой девочки.

- Необыкновенный ребенок! - прошептали все четыре тетки разом.

Вдруг порывистый стон метели пронизал их слух.

- Как воет ветер! - прошептала Лина, - вы слышите, как стонет вьюга за окно?

Но то не вьюга стонала. Она ошиблась, Лина. На пороге стоял бледный, как призрак, человек с дикими блуждающими глазами. И из груди его рвались судорожные вопли:

- Скорее... к ней... к моей Нине... Она умирает!..

***

В ту же ночь прекрасная, кроткая душа Нины Воронской улетела на небо... Малютка Лидия осталась сиротою...

Вот о чем шептали старые сосны, и их звонкий шепот несся далеко, далеко...

ГЛАВА II

Моя особа. - Прекрасный принц и его осел. - Ливень.

- Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! Где ты? Откликнись, девочка!

Откликнуться или нет! Я зажмуриваюсь на минутку и сладко потягиваюсь, как котенок. О, как славно пахнет соснами! Тетя Лиза, моя вторая мама, живущая с нами в доме, говорит, что это очень здоровый запах. Значит не грех им надышаться вволю, досыта. И потом, здесь так чудесно в зеленой роще, где я представляю себя заколдованной принцессой из тетиной сказки, а деревья великанами-волшебниками, заворожившими меня... И мне решительно не хочется никуда идти.

- Лида! Лидушка! Лидок-сахарок! - надрывается резкий голос.

О, я знаю, чей это голос: это моя няня Груша.

- Пусть, пусть покричит! - соображаю я (потому что хоть мне только четыре года, я все-таки умею соображать).

Я не люблю няни. У не злое-презлое цыганское лицо. Она строгая, сердитая и никогда не играет со мной и не рассказывает мне сказок, как тетя Лиза. Она только любит нарядить меня, как куколку, и вывести на прогулку в большой парк, в большой Царскосельский парк (мы живем в Царском Селе, недалеко от этого парка), где есть такое чудное прозрачное озеро с белыми лебедями. Тут няня садиться на скамейке и вмиг ее окружают другие няньки.

- А ведь наша Лидюша здесь наряднее всех, - говорит няня, с презрением оглядывая прочих детей в простеньких костюмах.

Няньки зеленеют от злости, а моя няня продолжает рассыпаться по моему адресу:

- И красавица она у нас на диво!

Ну, уж с этим никто из них не может согласиться... Что меня нарядили, как куколку, это верно, но что у меня вздернутый нос и толстые губы, этого никто уже не станет отрицать.

- Ну, уж и красавица! Мальчишка какой-то!

Няня обижается и тут начинается спор, во время которого я непременно падаю и разбиваю себе нос до крови. Тут на "красавицу" летит целая буря нареканий, выговоров, упреков.

Нянька из себя выходит, а я начинаю реветь от незаслуженной обиды. Несмотря на то, что я совсем еще крошка, я отлично понимаю, что не любовь ко мне руководит похвалами няни. Просто ей приятно иметь такую нарядную девочку на руках - и только. Конечно, я не могу любить такую няню и рада - радешенька, убежать от нее.

-Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! - раздается опять голос.

Откликнуться разве?

Нет, не откликнусь я ей ни за что на свете! Ведь не скоро еще удастся убежать в этот чудный уголок...

И я с наслаждением растягиваюсь в мягкой мураве.

Нянькин голос то приближается, то удаляется. Очевидно она бегает по роще , прилегающей к нашему саду , где мне строго-настрого запрещено ходить.

Так что ж, что запрещено? А я иду туда все-таки! Я уверена, что никто не рассердится на меня и не накажет. Меня запрещено наказывать. А что будет злиться няня, то мне решительно все равно. Ведь я божок семьи. Тетя Лиза так и говорит всегда: "Лидюшка - наш божок"

Отлично быть божком семьи, не правда ли? А как приятно сознавать, что все и всё кругом созданы для тебя только, исключительно для тебя одной!...

Няня покричала, покричала и умолкла. Верно ушла искать меня в саду. Очень рада. Теперь она не скоро вернуться и я могу отлично поиграть в свою любимую игру. А игра у меня всегда одна, постоянно.

Я - принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть. А эти деревья кругом - все они злые волшебники, которые наложили на меня свои чары и не дают мне выйти на свободу. Но я знаю, что если найти заколдованный меч, то я могу им проложить дорогу к воле. И я внимательно осматриваюсь по сторонам в надежде найти его. И вот чудесный меч найден. Ура!

Я вижу огромный сук в траве и, обхватив его обеими моими слабенькими ручонками, поднимаю его над головой. Теперь злые волшебники-гиганты побеждены.

Моя фантазия летит все вперед и вперед , быстрее птицы. Злые волшебники уже низко-низко склоняются предо мной и почтительно провозглашают хором: "Да здравствует прекрасная принцесса и чудесный меч! "

Колдовство разом рушиться, чары исчезли , гиганты-великаны расступаются прямо передо мной и я, как подобает настоящей принцессе, выступаю важно-преважно со своим суком-мечом. Путь открыт предо мною и я спешу к выходу из волшебного леса. Я знаю отлично, что прекрасный принц ждет меня на опушке. Он пришел освободить меня, но не успел. Волшебный меч попал мне в руки, а не ему, и я сама победила им злых волшебников.

И помахивая суком, я с гордым видом шествую между деревьями к выходу из заколдованного леса, то есть из рощи.

- Ха-ха-ха! Вот смешная девчонка! Смотри Савельев! - слышится веселый хохот за моими плечами.

Оглядываюсь и положительно разеваю рот от удивления.

Прекрасный принц передо мною. У него чудесные глаза, яркие, как звездочки, и пышные белокурые локоны вьются по плечам. Но всего удивительнее то, что прекрасный принц приехал на осле за своей принцессой. Положительно - на живом, настоящем осле с огромными ушами и таким смешным видом, точно он уже совсем, совсем глупый осел.

Прекрасный принц сидит на осле, которого ведет под уздцы высокий , загорелый человек в солдатской шинели.

Я невольно замираю от восторга при виде очаровательного мальчика и не менее его очаровательного осла.

- Прекрасный принц - кричу я, - вы опоздали, и я сама освободила себя волшебным мечом!

И я низко-низко приседаю перед белокурым видением.

И мальчик и солдат начинают так хохотать, точно их щекочут. Не понимаю, что они нашли смешного в моей особе? Право, до сих пор я была лучшего мнения об уме мальчиков и солдат.

И вдруг ко всему этому прибавляется что-то необычайно шумное , гулкое и громкое, как труба. Что за звуки! Боже! Боже!

-Ыу! Ыу! Ыу! Ыу!

Это кричит осел.

Я ничего не боюсь на свете , кроме лягушек и "буки" , но тут, при звуках этого невозможного , чудовищного крика, я тоже начинаю кричать. И не от страха, а от того, что я ужасно нервна и впечатлительна от природы - так по крайней мере говорят мои тети и доктор, который постоянно меня лечит.

-Ыу! Ыу! Ыу! - вопит осел.

-А-а-а-а!- тяну я диким, пронзительным голосом.

Голова моя начинает кружиться и прекрасный принц становиться все меньше и меньше у меня в глазах. И вот в ту самую минуту когда я готова уже лишиться чувств, с неба хлынул ливень, ужасный ливень. Тучи уже давно собирались над моей головой, но в пылу игры я не заметила их.

- Девочка! Ты смокнешь! - кричит мне прекрасный принц , свешиваясь с седла.-Садись ко мне скорее. Я знаю, ты живешь тут недалеко от парка, в капитанском доме. Дядя Воронской твой папа. Я отвезу тебя туда. Савельев,- скомандовал он своему спутнику-солдату, посади ко мне девочку на седло.

Сильные руки подхватывают меня в воздух и бережно опускают на спину осла, который перестал кричать - от дождя, должно быть. Маленькие руки обнимают меня.

-Держись за меня! - слышу я звонкий голосок над самым ухом.

Толстая солдатская шинель закрывает нас с головой, меня и принца. Под шинелью тепло и уютно. Дождик не мочит меня больше. У моего плеча приютилась головка маленького принца. Я не вижу его лица, одни только локоны пушистым облаком белеют передо мной в полумраке.

Осел двигается медленно и важно... Какая-то усталость сковывает все мои члены, слабые члены хрупкого, болезненного ребенка. Сон незаметно подкрадывается ко мне. Сквозь него я слышу, как прекрасный принц мне поясняет, что он не принц вовсе, а Вова Весманд, что он тоже, как и мы, живет постоянно в Царском Селе, что он сын стрелкового командира, наш сосед и ... и...

Я засыпаю сладко, сладко, как можно только спать в золотые дни младенчества, без видений и снов.

ГЛАВА III

Бука. - мое "солнышко".

Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.

-Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! - строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.

-Да нешто можно углядеть за такой разбойницей!- не менее громко отвечает моя няня Груша.

-Не смейте так называть Лидюшу! - сердиться тетя. - Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас...

-И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! - уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.

- Вы дерзки! Нет больше сил с вами!- разом вдруг успокоившись, говорит тетя. - Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!

И с этими словами тетя выходит из комнаты , хлопнув дверь.

Я открываю глаза.

В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее. Нисколько. Услыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:

- Радуйся, сударыня... Дождалась! Гонят твою няньку... Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться,- прибавляет она со злым торжеством.- Вот уйду ужо... перед ночью... Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!

Ее цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.

- Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! - кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. - Тебя вон выгнали, ты и уходи!

Озлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.

-И уйду, не кричи, уйду, - шипит нянька,- вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?

И, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею.

Я остаюсь одна.

Груша - я это замечаю - останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову...

Я не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.

Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует...

Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.

Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:

- Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)

Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.

- Лиза! - кричу я громче.

Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.

Мне разом становиться страшно. "Погоди, ужо придет бука!" - звучат в моих ушах грозные нянькины слова.

А что если и правда придет?

И меня охватывает мучительная дрожь страха.

Ч то такое бука - я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.

Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются... все ближе... ближе... Меня начинает трясти настоящая лихорадка... Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый - такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть...

И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели... Вся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.

- Ай! - кричу я не своим голосом и разом вскакиваю с постели...

Но передо мною не бука. Мое "солнышко" передо мною.

Он стоит предо мною - молодой, статный, краси­вый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе сто­роны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего "солнышка"-так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно просто­душный вид всему лицу "солнышка". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.

Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?

Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

Не даром я называю его "моим солнышком". Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единствен­ный, любимый! Солнышко мое!

Я горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое "солнышко" - все лучшее в мире и лучше самого мира... Теперь в его глазах страх и тревога.

- Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с то­бою? - говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.

Папа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.

О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало. Из моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.

Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.

- Сестра Лиза!-кричит он свою свояченицу, - сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша. Ей вредно одиночество. - И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:

- Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, -все сделаю, что хочешь, крошка моя!

"Чего я хочу!"-вихрем проносится в моих мыслях , и я мигом забываю и про буку, и про "событие с няней".

Ах , как много я хочу! Во-первых , хочу спать сегодня в комнате у "солнышка"; во-вторых , хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан , такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем , и я бы ка­залась им царицей на троне... Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных , моих любимых . Многого хочу!

- Все! Все будет!-говорит нежно "солнышко".- Успокойся только, сокровище мое!

Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к "солнышку" все теснее и теснее.

Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое оде­яльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.

"Солнышком бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не со­ображаю, решительно ничего... Я сплю...

ГЛАВА IV.

Подарок . - Первое тщеславие. - Детский праздник . -

Снова прекрасный принц и Коля Черский.

Прошел месяц . Зеленые ягоды смородины стали красными, как кровь, в нашем саду, и тетя Лиза принялась варить та них ва­ренье на садовой печурке. Няню Грушу отказали и вместо нее за мною ходила добрая, отзывчивая, моло­денькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки Маши.

Стоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжаньем носились над тетиной печуркой, и тетя сама, красная - раскрасная, с потным лоснящимся лицом копошилась у огня. В ожидании обычной порции пенок , я присела неподалеку с моей любимой куклой Уляшей и занялась разглядыванием Божией коровки на соседнем листе лопуха.

Вдруг странный звук за забором поразил мой слух . Чье-то легкое ржание послышалось у крыльца.

Это не был голос Размаха, нашей вороной ло­шади, ходившей в упряжи, нет,-то было тоненькое ржание совсем молоденького конька.

В уме моем мелькнула смутная догадка. В одну минуту и смородинные пенки, и Божья коровка - все было забыто. Я несусь, сломя голову, из сада на террасу, откуда выходит парадная дверь на крыльцо. В стеклянные окна террасы я виду ... Ах, что я вижу!

Боже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и лоб мой делается влажным в один миг.

- Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький!- кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.

Перед нашим подъездом стоит прелестная гнедая шведка, запряженная в высокий шарабан. Шерсть у нее отливает червонным золотом, а глаза так и горят и горят. Козел в шарабане нет, а на переднем сидении сидит мое "солнышко", держа в одной руке кнут, в другой вожжи и улыбается мне своей милой, чарующей улыбкой. Нет, положительно нет другого человека, у которого было бы такое лицо, такая улыбка!

- Ну, что, довольна подарком, Лидюша? - слышен мне милый, ласковый голос.

- Как? Это мне подарок? Этот чудный пони мой? И шарабан тоже? О!..

От волнения я ничего не могу говорить и только, сжав кулачишки, подпрыгиваю раз десять на одном месте и тихо визжу.

- Довольна? - спрашивает папа, и глаза его сияют.

Потом он спускается на землю из высокого шарабана, и я висну у него на шее.

- Папа-Алеша! Добрый! Милый! Я тебя ужасно люблю!

В особенно счастливые минуты я называю отца "папа-Алеша".

-Ну-ну, лисичка-сестричка, - отмахивается он от меня, беги скорее одеваться к тете Лизе. Я беру тебя сейчас в Павловск на танцевальное утро.

Тут уж я не знаю, что делается со мною.

С визгом несусь я в дом, вся красная, радостная, возбужденная.

- Одеваться! Скорее одеваться! Дуня! Дуня! Дуня! - кричу я.

Тетя Лиза бросила варение и спешит из сада. Дуня бомбой вылетает из кухни. Маша за нею. И все это разом сосредотачивается вокруг меня. Меня причесываю, моют, одевают. Потом, когда я готова, из простенькой Лидюша, в ее холстинковом затрапезном платьице, превращаюсь в нарядную, пышную, всю в белых кружевных воланах и шелковых бантах девочку, она крестит меня и ведет на крыльцо. Там уже ждет меня "солнышко". Он тоже принарядился. Его военный китель блестит серебряными пуговицами и сверкает ослепительной белизной. И волосы он расчесал так красиво и пахнет от него чем-то острым и вкусным вроде сирени.

- Ты прелесть какой красивый сегодня, папа-Алеша!-с видом знатока, окинув всю фигуру "сол­нышка", говорю я.

- Ах , ты, стрекоза! - смеется папа и подсаживает меня в шарабан .

Вокруг нас собирается толпа ребятишек и, ра­зинув рот , смотрит на меня. Это дети казенных служащих , которые живут в нашем дворе. Мне и приятно видеть их восторг , и отчего-то стыдно. Мне стыдно быть такой великолепной, нарядной девочкой и ехать на "собственном пони", когда у этих малышей рваные сапоги на ногах и грязные рубашонки... Но хорошее побуждение недолго гостить в моей душе. Через секунду я уже чувствую себя владетельной принцессой, а всю эту рваную детвору моими покор­ными слугами. Сердце мое преисполнено гордости. Я точно вырастаю в собственных глазах и милостиво киваю головой оборванным ребятишкам , хотя никто из них и не думает кланяться мне.

Пони трогается, шарабан за ним , и рваные ре­бятишки остаются далеко позади...

- А вот и Воронской со своей малюткой! Что за прелестное дитя! - слышится за мною чей-то ласковый голос , едва мы появляемся в зале Павловского вокзала, уже полной народа - взрослыми и детьми.

- Ничего нет и особенного, - отвечает другой. -

Разрядили как куклу, поневоле будет мила, - Взгля­ните лучше на Лили. Вот это действительно преле­стная девочка! Сейчас видно, что она из аристокра­тической семьи,-не унимаете" голос .

Я хочу оглянуться и не успеваю, потому что мы входим в эту минуту с "солнышком " в огромный зал .

Музыка гремит на эстраде, где сидят музыканты. Какой-то длинноусый человек машет палочкой вверх , вниз , вправо и влево, перед самыми лицами музыкантов . Мне становится страшно за музыкантов . Я боюсь, что длинноусый человек непременно побьет их своей палочкой. Я хочу выразить это мое опасение отцу, но в ту же самую минуту к нам подбегает , подпрыгивая на ходу, стройненькая , огненно-рыжая де­вочка в шотландской юбочке, с голыми икрами (чулки едва-едва доходят ей до щиколотки) и вскрикивает радостно, приседая перед моим отцом:

- Monsieur Воронский! Здравствуйте. Папа прислал меня к вам .

- А, Лили! Очень рад вас видеть. А вот и моя дочурка. Познакомьтесь с нею, - ласково отвечает ей мое "солнышко".

Рыжая девочка едва удостаивает меня взглядом . Ей лет 7-8 на вид , но она старается держать себя совсем как взрослая. Это уродливо и смешно.

Мне эта рыжая девочка совсем-совсем не нравится. У нее такое гордое лицо. И шотландская юбочка, и голые икры, все, решительно все мне не нравится в ней. И поэтому меня злит , что "солнышко" так ласково разговаривает с нею.

- А мы и не поздоровались с вами как следует , Лили,-говорит "солнышко", - можно мне по­целовать вас?

Что? Или я ослышалась?

"Солнышко" хочет поцеловать чужую девочку? Нет! Нет! этого нельзя, нельзя! Или он , "солнышко", не знает , что ему можно ласкать одну его Лидюшу?

И прежде чем он успел приблизиться к ры­жей головке, я бросилась к нему с громким криком:

- Не хочу, не надо! Не надо, папочка!

Позади нас кто-то рассмеялся.

- Хорошенькое воспитание дают ей ее тетушки!- слышится поблизости язвительная фраза.

- Сиротка! Что поделаешь!.. Без матери всегда так бывает , - говорит другой, уже знакомый мне голос .

Живо обернувшись, я вижу сухую старушку с че­репаховым лорнетом у глаз .

Прежде чем "солнышко" успевает остановить меня, я быстро вырываю мою руку из его руки, мелкими шажками подбегаю к старушке с лорнетом и, дерзко закинув голову , кричу ей в лицо:

- Неправда! я не сиротка!.. У меня есть "сол­нышко", тетя Лиза и тети: Оля, Лина и Гуляша. А у вас их нет ...

И мой голос звенит слезами.

Папа очень сконфужен . Он бросается к ста­рушке с лорнетом и извиняется, расшаркиваясь перед нею.

- Лидюша, Лидюша,-испуганно шепчет он ,-что с тобою?

- А потому, что она злючка!-очень громко и от­четливо говорю я так , что ехидная старушка с лор­нетом ,наверное, слышит мои слова.

Я еще хотела добавить что-то, но тут предо мною внезапно выросло светлое видение с белокурыми ло­конами.

- Прекрасный принц! Здесь! - широко раскрывая свои и без того огромные глаза, удивленно вскри­киваю я.

- Да, прекрасная принцесса!

И Вова Весманд , он же и мальчик с ослом, с самым забавным видом расшаркивается предо мною и тут же прибавляет:

- Хочешь, я буду твоим кавалером?

- Вова! Вова!-кричит, пробегая мимо нас как раз в это время, рыженькая Лили, - идем танцевать со мной.

Но уже поздно: мы взялись за руки и кружимся по залу,-я с моим прекрасным принцем. Но - ах!- что это был за танец! Вероятно, нечто подобное пляшут дикие вокруг костров! Как ни болтала я но­гами, как ни старалась попасть в такт музыка, ничего не выходило. Другие пары кружились, как бабочки, кругом нас в то время, как я и мой кавалер бессмысленно топтались на одном месте, поми­нутно натыкаясь на другие пары. Наконец , окончательно потеряв терпение, Вова разом остановился посреди залы, тряхнул своими длинными локонами и, топнув ногою, вскричал:

- Нет! С тобою и шагу сделать нельзя... Лили! Лили!-позвал он пробегавшую мимо девочку,-танцуй, пожалуйста, со мною. Моя дама слишком мала для меня. Лили звонко рассмеялась и бросила на меня торже­ствующий взгляд .

Я готова была расплакаться от обиды и злости. С тоскою поводила я глазами вокруг себя, ища "сол­нышко". Но "солнышко" занялся разговором с высоким военным и ему было не до меня. А музыка гре­мела, и пары кружились, не давая мне возможности пробраться к нему. Каждую минуту я рисковала быть опрокинутой на пол , сбитой с ног , ушибленной, по­мятой. У меня уже начинала кружиться голова, ноги стали подкашиваться, перед глазами пошли красные круги, как вдруг я почувствовала чьи-то руки на своих плечах!..

- Девочка, тебе дурно?

Передо мною стоит бледный худенький мальчик , лет восьми, с высоким лбом и редкими как пух волосами. Умные серые глаза мальчика с заботливым вниманием смотрят на меня.

- Я хочу к моему папе!-тяну я капризно, отто­пыривая нижнюю губу.

- Я провожу тебя к нему, - говорит мальчик. И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговариваешь с высоким военным .

- Вот , Алексей Александрович, ваша дочка,- говорит мой спутник , подводя меня к папе

- Спасибо, Коля!-отвечает "солнышко" и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:

- Да, да, наши солдатики храбры, как львы... де­рутся на смерть... Мне брат писал что "там" очень рады перемирие... Вздохнут немного...

- А про Скобелева пишет?- осведомляется во­енный.

- Как же! Брат состоит в его отряде...

- А вы не думаете, что и до вас дойдет оче­редь? - спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе -Пожалуй, там недостаток в военных инженерах , и вас тоже призовут ... - говорить во­енный.

Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.

- Пожалуйста,-тихо шепчет он ,- не говорите этого при ребенке,-она у меня нервная, знаете, такая...

Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа-военный инженер и его ужасно интересует все, что происходить там , на войне, или, как он говорил , "в действующей армии".

- Ну-ну, Лидочка!-говорить высокий военный,-не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну к туркам.

- Я знаю, что не возьмут!-отвечаю я храбро.

- Почему?-улыбается военный.

- Да потому, что я не хочу! - бросаю я гордо и задираю кверху голову.

Все смеются, и папа, и высокий военный, и худенький мальчик , который привел меня к "солнышку".

- А я так хочу на войну! - слышится подле нас веселый голос , и я вижу Вову Весманда и ры­жую Лили перед нами.

- Я хочу быть гусаром!-добавляет он весело и вызывающе смотрит на нас своими бойкими, жи­выми глазками.

- Молодец!-говорить военный.

И потом , заметив худенького мальчика с ум­ными, серьезными глазами, обращается к нему.

- И ты тоже хочешь идти на войну и быть гуса­ром , не правда ли?

- Ах , нет ,-живо отвечает мальчик .-Там людей убивают и кровь льется. Зачем же?

- А зачем турки бедных болгар обидели... у них дети! - заносчиво кричит Вова и сверкает гла­зенками.

- И у турок дети... маленькие,-с мечтательной грустью говорит худенький мальчик. - Нет, я в гусары не пойду. Я лучше учителем буду, - заключает он тихо.

- Учитель! Учитель! - в один голос хохочут Лили и Вова,-а сам наверное ничего не знает ...

- Нет , знаю, - веско и убедительно говорить мальчик .

- Не спорьте, не спорьте, дети,-останавливает мой отец расходившуюся компанию.-Ну, нам пора. Едем Лидюша,-добавляет он и пожимает руку военного.

- До свиданья, дядя Воронской. Приходите же к нам! И вот с нею, - тоном избалованного ребенка говорить Вова, и небрежным кивком головы указывает на меня.

- Au revoir, monsieur! -приседает перед папой рыжая Лили.

- Коля, ты с нами. Ведь мы соседи, я тебя под­везу. Хочешь?-предлагает "солнышко" моему новому знакомому - худенькому мальчику.

- Благодарствуйте, - отвечает мальчик и весь вспыхивает от удовольствия.

Еще бы! Кому не приятно прокатиться на таком пони, да еще в таком шарабане.

- Коля Черский живет со своим дядей в нашем дворе,-говорит мне "солнышко".-Он слав­ный мальчик . Не то, что разбойник Вова и его кузина Лили. Он будет приходить играть с тобою. Хочешь?

- Хочу!-говорю я радостно.

До сих пор я никогда не играла с детьми. Тетя Лиза и "солнышко" тщательно оберегали меня от детского общества, боясь, чтобы оно не влияло дурно на мой слабый организм . Коля Черский был первый товарищ , которого давали мне.

Весело вскочила я в шарабан следом за папой. Коля поместился против нас на переднем сиденье, поджав ноги и сложив руки на коленях , как пай-мальчик .

Пони тронулся с места и шарабан покатился по тенистой аллее Павловского парка по направлению к Царскому Селу.

ГЛАВА V.

Мальчик-каприз .-Серая Женщина.-Первое горе.

Два коршуна высоко поднялись в небо... Один ударил клювом другого, и тот , которого уда­рили, опустился ниже, а победитель, торжествуя, поднялся к белым облакам и чуть ли не к са­мому солнцу.

Я внимательно слежу за тем, как побежденный усиленно кувыркается в воздухе, силясь удержаться на своих могучих крыльях . Мои дальнозоркие глаза видят отлично обоих хищников . Окно в сад раскрыто. В него врывается запах цветущего шипов­ника, который растет вдоль стены дома. Белые об­лачка плывут по небу быстро, быстро... Мне досадно, что они плывут так быстро... И на коршунов до­садно, что они дерутся, когда отлично можно жить в мире... И на шиповник досадно, что он так сильно пахнет, когда есть другие цветы без запаха! А больше всего досадно на то, что надо молиться... Я стою перед одним из углов нашей столовой, в котором висит маленький образок с изображением Спасителя! Тетя Лиза стоит рядом со мною в своем широком ситцевом капоте, кое-как причесанная по-утреннему и, протирая очки, говорит:

- Молись, Лидюша: "Помилуй, Господи, папу..."

Я мельком вскидываю на нее недовольными гла­зами. Лицо у тети, всегда доброе, без очков кажется еще добрее. Голубые ясные глаза смотрят на меня с ласковым одобрением . Добрая тетя думает, что я забыла слова молитвы и подсказывает их мне снова:

- "Господи! Спаси и помилуй папу..." Говори же.

Лидюша, что ж ты!

Я молчу. Смутное недовольство, беспричинно охва­тившее меня, когда я поднималась с постели, теперь с новою силою овладевает мной. Знакомый мне уже голос проказника-каприза точно шепчет мне на ушко: "Не надо молиться. Зачем? От этого ни добрее, ни умнее не будешь".

А тетя шепчет в другое ухо:

- Стыдно, Лидюша! Такая большая девочка - и вдруг молиться не хочет!

Но я молчу по-прежнему. Точно воды в рот на­брала. И смотрю в окно помутившимися от глухого раздражения глазами. Коршуны давно уже перестали драться. Но облака плывут все также скоро. Ужасно скоро. Противные, хоть подождали бы немножко! И несносный шиповник так и лезет своим запахом в окно.

Гадкий шиповник!

Тетя говорит уже не прежним ласковым голосом, а строгим:

- Лидюша! Да начнешь ли ты, наконец?

Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет . Как? Со мною, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?

- Не хочу молиться! Не буду молиться! - кричу я неистово и топаю ногами.

- Что ты! Что ты! - повышает голос тетя, - как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.

- Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! - надрываюсь я и делаюсь красная, как рак .

- За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться.

- Не хочу!-буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.

Ее брови сжимаются над ясными голубыми гла­зами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласко­вое выражение.

- Изволь сейчас же молиться за папу! - строго приказывает она.

- Не хочу!

- Значить, ты не любишь его!-с укором восклицает тетя.-Не любишь? Говори!

Вопрос поставлен ребром . Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастаешь высокая строй­ная фигура "солнышка" и его чудесное лицо. И сердце мое вмиг наполняется жгучим , острым чувством бесконечной любви. Мне кажется, что я задохнусь сей­час от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе-Алеше, к моему "солнышку".

Но взгляд мой падает нечаянно на хмурое лицо тети Лизы, и снова невидимые молоточки проказника-каприза выстукивают внутри меня свою неугомонную дробь: "Зачем молиться? Не надо молиться!"

- Не любишь папу? - подходить ко мне почти вплотную тетя и смотрит на меня испытующим взглядом, - не любишь? Говори.

Меня мучает ее взгляд, проникающий в самую мою душу. Точно острые иглы идут от этих ясных голубых глаз и колют меня. Нехорошо становится на душе. Хочется заплакать, прижаться к ее груди и крикнуть сквозь рыданье: "Люблю! Люблю! И тебя и его! Люблю! Дорогая! Милая!"

Тут снова подскакивает ко мне мальчик -каприз и шепчет:

- "Не поддавайся! Вот еще, что вздумали: мо­литься заставляют как же!"

И я, дерзко закинув голову назад и смотря в самые глаза тети вызывающим взглядом , кричу так громко, точно она глухая:

- Не люблю! Отстань! Никого не люблю! И папу не люблю, да, да, не люблю! Не люблю! Злые вы, злые все, злые!

- Ах! - роняют только губы тети, и она закрывает руками лицо.

Потом быстро схватывает меня за плечо и гово­рить голосом , в котором слышатся слезы:

- Ах, ты, гадкая, гадкая девочка!.. Что ты ска­зала! Смотри, как бы Боженька не разгневался на тебя и не отнял папу! - И, отвернувшись от меня, она быстро выбегает из столовой.

Я остаюсь одна.

В первую минуту я совершенно не чувствую ни раскаяния, ни стыда.

Но мало помалу что-то тяжелое, как свинец , вли­вается мне в грудь. Точно огромный камень положили на меня и он давить меня, давить...

Что я сделала! Я обидела мое "солнышко"! Вот что сделала я! О, злое, злое дитя! Злая, злая Лидюша!

Я бросаюсь к окну, кладу голову на подоконник и громко, судорожно всхлипываю несколько раз. Но плакать я не могу. Глыба, надавившая мне грудь, мешает .

И вдруг, легкое, как сон, прикосновение к моей голове заставляет меня разом поднять лицо. Передо, мною чужая, незнакомая женщина в сером платье, вроде капота, и с капюшоном на голове. Большие, пронзительные, черные глаза смотрят на меня с укором и грустью. Серая женщина молчит и все смо­трит , смотрит на меня. И глыба, надавившая мне грудь, точно растопляется под ее острым, огненным взглядом . Слезы текут у меня из глаз . Мне вдруг разом захотелось молиться... и любить горячо, не только мое "солнышко", которого я бесконечно люблю, несмотря на мальчика-каприза, но и весь мир, весь большой мир ...

Серая женщина улыбается мне ласково и кротко. Я не знаю почему, но я люблю ее, хотя вижу в первый раз . Какая-то волна льется мне в душу, теплая, горячая и приятная, приятная без конца.

- Тетя Лиза! Тетя Лиза! - кричу я обновленным, просветлевшим голосом,-иди скорее. Я буду паинь­кой и буду молить...

Я не доканчиваю моей фразы, потому что серая женщина разом исчезает, как сон . Я лежу голо­вой на подоконнике, и глаза мои пристально устремлены в сад.

По садовой аллее идут двое военных . Одного, высокого, стройного, темноволосого, я узнаю из тысячи. Это - мое "солнышко". Другой - незнакомый, черный от загара, кажется карликом по росту в сравнении с моим папой.

У папы какая-то бумага в руках . И лицо его бело, как эта бумага.

Что-то екает в моем детском сердчишке. Тя­желая глыба, снятая было с меня серой женщиной, снова с удвоенной силой наваливается на меня.

- "Солнышко"!-кричу я нарочно громче обыкновенного и стремглав бегу на крыльцо.

Мы встречаемся в дверях прихожей - и с "солнышком ", и с карликом -военным. Странно: в первый раз в жизни папа не подхватывает меня на воздух, как это бывает всегда при встречах с ним .Он быстро наклоняется и порывисто прижимает меня к себе.

Опять сердчишко мое бьет тревогу... Глыба давить тяжелее на грудь.

- Папа-Алеша! Мы поедем кататься!-цепляясь за последнюю надежду, что все будет по-старому, как было прежде, говорю я.

Папа молчит и только прижимает меня к своей груди все теснее и теснее. Мне даже душно стано­вится в этих тесных объятиях, душно и чуточку больно.

И вдруг над головой моей ясно слышится голос "солнышка", но какой странный, какой дрожащий:

- Если меня не станет, то клянитесь, капитан, как друг и сослуживец, позаботиться о девочке. Это моя единственная привязанность и радость!

- Конечно! Конечно!.. все сделаю, что хотите, - говорит черный карлик , и голос у него тоже дрожит не меньше, чем у папочки.- Но я уверен , что вы вернетесь здоровым и невредимым...

- Как вернетесь? Разве ты уезжаешь, "сол­нышко"?

Лицо у "солнышка" теперь белое, белое, как мел. А глаза покраснели и в них переливается влага... Я разом угадала, что это за влага в глазах "сол­нышка".

- Слезки! Слезки!-кричу я, обезумев от ужаса, в первый раз увидя слезы на глазах отца.-Ты пла­чешь, "солнышко"? О чем, о чем?

И я прильнул к его лицу, гладя ручонками его загорелые щеки и сама готовая разрыдаться.

Но отец не плакал. Я никогда, ни раньше, ни потом, не видела его плачущим, моего дорогого папу. Но то, что я увидала, было страшнее слез . По лицу его пробежала судорога и глаза покраснели еще больше, когда он сказал:

- Видишь ли, Лидюша, моя деточка ненаглядная, папе твоему ехать надо... Сейчас ехать... Папу на войну берут ... в Турцию ... Мосты наводить, укрепления строить. Понимаешь? Чтобы солдатикам легче было к туркам пробраться... Вот папа и едет твой... А ты умницей будь. Тетю не огорчай, слышишь?.. Мне скоро ехать надо... За мной, видишь, дядю чужого прислали... сегодня надо ехать... сейчас ...

Едва только папа успел произнести последнее слово, как я, слушавшая все точно в каком-то тумане, дико и пронзительно закричала:

- А-а-а! Не пущу! А-а-а! Не смей уезжать! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Папа! Папочка мой! Сол­нышко мое!

И я зарыдала.

Не помню, что было потом . Мне показалось только, что кругом меня вода, много, много виды, и мы тонем с папой-Алешей...

Когда я очнулась, то лежала на диване в папином кабинете, большой светлой комнате, рядом со спальней и выходящей окнами в сад. Тетя Лиза сто­яла на коленях подле и смачивала мне виски ароматичным уксусом . Военного гостя не было в комнате. И папы тоже.

- Где папа? Где "солнышко"?-вскричала я снова диким голосом и рванулась вперед .

Страшной тоской сжалось сердце бедной маленькой четырехлетней девочки: ей казалось, что она не увидит больше своего отца. Но это было обманчивое предчувствие. Он вошел в ту же минуту в кабинет в дорожном пальто, с шашкой через плечо и тихо ска­зал , обращаясь к тете:

- Вещи пошли прямо в штаб, сестра. Там уже перешлют в действующую армию...

И потом, наклонясь ко мне, тихо, безмолвно обнял меня.

Мы оба замерли в этом объятии. Мне казалось, что вот-вот соберутся тучи над нашей головою, блеснет молния, грянет гром... и гром убьет нас одним ударом, меня и папу. Но ничего не слу­чилось такого...

Папа с трудом оторвался от меня и стать осыпать все мое лицо частыми, страстными поцелуями.

- Глазки мои! Губки мои!.. Реснички мои длинные! Лобик мой! Помните меня! Хорошенько своего папку помните! - шептал он между градом поцелуев прерывающимся от волнения голосом.

Потом быстро поднял меня с дивана, прижал к себе и произнес чуть слышно, обращаясь к тете:

- Ты должна мне сохранить ее, Лиза!

- Будь покоен , Алеша, сохраню! - начала тетя нетвердым голосом .

Потом папа еще раз обнял меня, перекрестил и опять обнял , и еще, и еще. Ему, казалось, было жутко оторваться от худенького тельца его девочки.

- Ну, храни тебя Бог, крошка моя!-произнес он твердо, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился из комнаты.

Я услышала, как он застонал по дороге.

- Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись!- зарыдала я, протягивая вслед за ним ручонки.

Он быстро на меня оглянулся и потом с жи­востью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени, охватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем .

Потом снова закачался высокий белый султан на его каске и... сердце мое наполнила пустота... Ужасная пустота...

Тетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку... Коляска отъезжала в эту минуту от крыльца. "Солнышко" сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное, грустное лицо. Он долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головою... Еще минута... другая и "солнышко" скрылось из моих глаз . Наступила темнота, такая темнота разом, точно ночью.

Чей-то голос зашептал близко, близко у моего уха:

- Если б ты захотела молиться, девочка, кто знает?-может быть, папа остался бы с тобой.

- Тетя Лиза! - кричала я отчаянно,-неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!

Через минуту мы уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматичной волною. Худенькая, нервная девочка стоить подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:

- Боженька! Добрый Боженька, прости меня и со­храни мне мое "солнышко", добрый, ласковый Боженька...

И тихо, тихо плачет ...

***

Детская молитва услышана.

Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все же красивый, я не узнала его.

Я помню этот день отлично. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью кот­летку, поданную на завтрак. В дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг , не­ожиданно, как в сказке, вырастает высокая фигура в пролете дверей. Высокой, загорелый, в старой запы­ленной шинели стоит он в дверях , заслоняя своей фигурой и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром через дверь, и зелень акации, и крыльцо. Он смотрит на меня с минуту... и странная знакомая улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бо­родою.

- Лидюша! - зовет меня тихонько знакомый голос .

Я узнаю голос , но не узнаю черного бородатого лица.

- Батюшки мои! Да это барин! - вскрикивает Дуня и роняет тарелку.-Лидюша! Лидюша! папочка ведь это!-шумливо суетится она.

Тут только я понимаю в чем дело.

- Папа... папа-Алеша! Солнышко! Вмиг я уже в его объятиях .

- Сокровище мое! Крошка моя! Радость Лидюша!- слышу я нежный голос над моим ухом.

И град поцелуев сыплется на меня.

Боже мой, если когда-либо я была безумно счастливо в моем детстве, так это было в тот день, в те минуты.

Блаженные минуты свидания с милым , дорогим отцом , я не забуду вас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I.

Моя пытка. - Тетя Оля. - Новость далеко не приятного свойства.

Май стоить в самом разгаре. Солнце жарит вовсю. Небо такое же голубое, как голубой кушак на моем новом платье. Ах, какое красивое небо! Век бы смотрела на него!

Мой стол стоить у самого окошка, у того самого окошка, через которое четыре года тому назад я смотрела на драку коршунов в воздушном пространстве и не хотела молиться. Но теперь я молюсь. Хороший урок дала мне судьба, на всю жизнь и я часто думаю, что захоти я тогда молиться - Бог не разгневался бы на меня и папу-Алешу не взяли бы на войну. Правда, "солнышко" вернулся здоровым - не то, что папа Лели Скоробогач, моей ближайшей подруги, которому контузили ногу и он ходит теперь, опираясь на палку. И все-таки лучше, если бы не было воины и папа-Алеша оставался бы дома.

Да, молиться я теперь умею. Но зато какая пытка это ученье! И к чему мне, восьмилетней девочке, знать, сколько было колен царства Израильского и что такое причастие и деепричастие на русском языке?

Тетя Лиза ушла, выбившись со мною из сил, а я сижу над раскрытой книжкой и мечтаю. Сегодня приедет тетя Оля из города и привезет мне новое платье. Она всегда сама обшивает меня, тетя Оля. Никогда не позволяет отдавать мои костюмы портнихам. И новое платье она сшила сама. Только кушак купила мне тетя Лиза, голубой, как небо. Очень красивый кушак! Надену этот кушак, это платье, и меня повезут к Весмандам на рождение. Там гостит рыжая Лили и Вова приехал из Петербурга, из пажеского корпуса. Я его мельком видела вчера. Такой потешный в мундирчике. Ах, скорее бы тетя Оля приезжала!.. Тогда Лиза наверное позволит бросить уроки. Побегу тогда на гиганки. Приедут Леля, Гриша, Коля, а может быть и Анюта? Ах, только бы не она!.. Придется домой идти. Тетя Лиза не позволяет играть с Анютой. Она отчаянная. И Коля Черский будет. Я его очень люблю. Он никогда не ссорится со мною и умеет все объяснить - и какая травка, и какие букашки, и как паук называется. Он умный. Первым учеником идет в гимназии. А ему ведь только четырнадцать лет. Ах, скорее бы тетя приезжала! Вон Петр (это наш денщик) побежал дверь открывать.

- Что, Петр, тетя Оля приехала?

- Нет, барышня, мужик принес свежие орехи продавать.

Орехи? Не дурно! Совсем даже не дурно.

Ах, скорее бы выучить. И что это за неблагодарные евреи были. Сколько им Моисей наделал, ничего знать не хотят, ропщут и только. И зачем только учить про таких дурных надо? То ли дело история Исаака. Я даже заплакала на том месте, где его Авраам в жертву принести хотел. Потом успокоилась, узнав, что все кончилось благополучно.

- Ты выучила урок, Лидюша? - внезапно появляясь на пороге, спрашивает тетя Лиза.

- Ты что это ешь, тетя Лиза? - заинтересовываюсь я, видя, что рот тети движется, пережевывая что-то.

- Отвечай урок. Нечего болтать попусту, - желая казаться строгой, говорит тетя.

Я надуваю губы и молчу.

- Закон Божий выучила?

Молчу.

- A русский?

Молчу снова.

- Ну, мы это вечером пройдем, а теперь пиши диктовку.

- В такую жару? Диктовку? Те-тя Ли-за-а! - тяну я жалобно.

Но тетя неумолима.

Я беру перо, которое становится разом мокрым в моих потных руках, и вывожу какие-то каракульки.

- Что ты написала! - выходит из себя тетя, - надо труба, а ты пишешь шуба...

- Все равно - труба или шуба! - хладнокровно замечаю я.

- А такую длинную палку у "р" зачем ты сделала, а?

- С размаху! - отвечаю я равнодушно.

- Нет, ты будешь целую страницу лишнюю писать! - возмущается тетя. -Пиши!

Но я бросаю перо и начинаю хныкать. В одну минуту лицо тети Лизы проясняется. Суровое выражение исчезает с него.

- Девочка моя, о чем? - наклоняется она ко мне с тревогой.

Но я уже не хнычу, а реву вовсю.

Какая я несчастная! Какая несчастная, право! И никто не хочет понять, до чего я несчастная! В жару, в духоту - и вдруг изволь учить про каких-то неблагодарных евреев, которые мучили бедненького Моисея! Нет, буду плакать! Нарочно буду! Чтобы голова разболелась, чтобы вся расхворалась! А потом умру. Да, умру, вот назло вам всем умру, в отместку. Придет священник, будет панихиду служить. Выроют ямку у церкви и положат туда Лидюшу. Закопают... Где Лидюша? Нет Лидюши!.. И всем будет жаль меня, жаль...

И я уже рыдаю, отлично зная, что "солнышко" на работах (мои отец управляет ходом казенных построек), а тети мне нечего стесняться. Я ложусь головой на классный столик и повторяю только одно слово: "умру, умру, умру!"

Теперь я уже не над тем плачу, что надо заниматься, а мне просто жаль себя.

Умереть в такой ранней юности! Ведь и девяти лет нет еще! О ужас, ужас!..

Тетя мечется вокруг меня со стаканом воды, с валериановыми каплями, одеколоном. Но я нимало не обращаю внимания на нее, а реву, реву, реву...

Под собственные стоны и всхлипывания мне не слышно, как подкатывает к крыльцу пролетка, как звонок продолжительно дребезжит в прихожей, и я прихожу в себя только в ту минуту, когда вижу на пороге высокую, статную фигуру тети Оли, с руками, наполненными узелками, пакетиками и картонками без числа. Тетя Лиза, младшая из сестер-тетей, говорить постоянно: "Когда Оля умрет, за ее гробом пойдут все провожающие с узелками в руках". - И все смеются, слыша это, а сама тетя Оля громче и добродушнее всех.

Не могу себе представить более доброго человека в мире. Она вся соткана из доброты, эта моя вторая воспитательница и крестная мать. Ни на кого не рассердится, голоса не повысит и постоянно хлопочет и работает на других. Исполнить ли какое-нибудь трудное поручение, сшить ли к спеху кому-либо из сестер белье, одеть моих кукол, ухаживать дни и ночи за часто болевшею старшею сестрою Юлией, - она тут как тут, милая, добрая, самоотверженная тетя Оля! Я ее не помню зато иною, как спешащей с узелком куда-то, непременно с узелком, сосредоточенную, запыхавшуюся и милую, милую без конца, или приютившуюся с иголкой в руке в нашей столовой над длинной и скучной работой, так как она обшивала всегда не только меня, но и тетю Лизу и других сестер.

Кроме слабости делать добро близким и чужим у тети Оли есть еще большая слабость: крестница Лидюша. И сейчас войдя к нам, она сразу как-то потемнела при виде слез на лице своей любимицы.

- Вот неугодно ли, полюбуйся, Оля, -раздражи­тельно говорить тетя Лиза, которая, видя, что ничто не может унять мои слезы, сердится снова, - полюбуйся, как отличается твоя любимица! Ни Закона не выучила, ни басни, ничего! А теперь плачет - унять не могу.

- Ай-Ай-Ай! Нехорошо, девочка! - говорить тетя Оля. - Ведь если так продолжаться будет, то папа и прав, пожалуй, что мы тебя воспитывать не умеем...

- Кто справится с такою капризницей! - сердитым голосом говорить тетя Лиза.

- Ну, даст Бог, исправится наша Лидюша, - примиряющим тоном отвечает снова моя крестная и ласково приглаживает мои кудрявящиеся волосы рукою. - Вот приедет гувернантка и...

- Гувернантка, а? Какая гувернантка? - испуганными звуками вырывается из моей груди. - Что ты сказала, тетя? Повтори, что ты сказала, про какую гувернантку ты сказала! - задыхаясь от волнения, тормошу я тетю.

- Ну, чего ты волнуешься? Успокойся, пожалуйста, - говорить тетя Лиза. - Я давно хотела сказать тебе... что... что папа пригласить тебе гувернантку... Он находит, что наши занятия идут не так правильно, как бы он хотел.

И горькая улыбка кривит губы моей второй матери. Я понимаю, что значить эта улыбка. Давно уже замечаю я, что что-то неладное творится у нас в доме. Папа как-то разом изменился к тете Часто он говорить ей колкости и она отвечает ему тем же. А иногда, я слышу, они ссорятся даже, и тогда голоса и их, звучат раздраженно и громко по всему дому. Я не помню, как это началось и когда. Но теперь решительно не проходить ни одного дня, чтобы они не поговорили крупно.

И, Господи, до чего я страдаю в такие минуты!

Я люблю их обоих, ужасно люблю. "Солнышко" значительно больше, конечно, но и тетю Лизу люблю, как вряд ли можно любить родную мать. И поэтому, когда я слышу, что двое любимых мною людей ссорятся из за чего-то, я невыносимо страдаю. Теперь уже они не называют друг друга "Алешей" и "Лизой", нет: "Алексей Александрович" и "Елизавета Дмитриевна"... Ах, как все это звучит печально и уныло!

Однажды я подкралась к дверям террасы и услышала фразу, сказанную папой:

- "Нет, положительно вы не умеете воспитывать Лидюшу! Никаких педагогических способностей, решительно никаких!"

И дрожащий голос тети Лизы ответил:

- "Но ведь все это скоро кончится, ведь вы, Алексей Александрович, нашли ей подходящую воспитательницу. Остается уже недолго потерпеть"...

И голос тети Лизы задрожал слезами.

Тогда я не поняла о какой воспитательнице они говорили, но теперь... теперь... Я понимаю ясно, что значить "новая воспитательница".

"Они хотят мне дать гувернантку! Ага! Отлично! - вихрем несется в моих мыслях. - Гувернантка! Великолепно! Чудо как хорошо! Задам же я ей перцу, этой гувернантке! Пусть только появится она к нам в дом!"

И злая, трепещущая, взволнованная, как никогда, я вскакиваю со своего места и стрелою несусь прямо в сад, оттуда вдоль пруда, прямо в рощу - в ту самую рощу, где впервые когда-то прекрасный принц увидел маленькую принцессу...

ГЛАВА II.

Мои "рыцари".- Маленькая ведьма. - В гостях у лягушек.

Нет, слышали вы эту прелесть? У меня будет гувернантка!

И злая, красная от волнения и бега, растрепанная девочка обводит разгоревшимися глазами круг своих друзей.

Их пятеро под широкой, развесистой елью на опушке рощи: Леля Скоробогач смугленькая, толстенькая брюнетка с иссиня-черными косичками и щелочками-глазами; ее брат Гриша, краснощекий, курносый мальчик с ясным, смеющимся, милым взглядом, лет девяти, и семилетний Копа - темноглазый мальчик с пуговицеобразным носиком и бритой головенкой, круглой как шар. Тут же и Коля Черский, рослый, тоненький гимназист лет 11, мало изменившийся с тех пор, как он спас меня от танцующих пар в зале Павловского вокзала, только лицо его стало еще серьезнее, а глаза темнее и глубже. Наконец, тут и Вова. За эти четыре года он порядочно изменился: плотный, широкоплечий, с тем же веселым, насмешливым и жизнерадостным взглядом, с теми же румяными, дерзко усмехающимися губками, он чудо как хорош собой. На нем коломенковая рубашка с погонами, на которых стоят первоначальные буквы пажеского корпуса, и высокие, совсем мужские сапоги. Вова заметно важничает и своими высокими сапогами, и тем, что этой весною его приняли в пажи.

Коля в своей скромной гимназической блузке совсем теряется подле великолепного пажика.

Это мои "рыцари", особенно Коля. С того памятного утра, когда "солнышко" на детском празднике пригласил его к нам, он поступил в мои "рыцари", как пресерьезно уверяет Вова. Все свое свободное от занятий время Коля проводил у нас. Тетя была очень рада этому. У Коли был дядя - бедный чиновник, который пил и буянил. По крайней мере, мы часто слышали его грозные крики, несущиеся из флигелька, где они жили в комнате у музыканта-стрелка. Колю все любили: он был всегда скромен, тих и серьезен. И потом он так умел хорошо рассказывать, что его заслушаться можно было. Второй мой "рыцарь" - это Гриша. Веселым, шаловливый мальчуган был предан мне как собачка. Он так и смотрел мне в глаза, предупреждая каждое мое желание. Это не то что Вова. Этот рыцарем не пожелал быть ни за что. "Вот еще! Прислуживать девчонке", - повторял он очень часто, презрительно выпячивая нижнюю губу.

Но когда Леля и я возили кукол на прогулку (чего я особенно не любила, потому что признавала одну только игру, когда куклы изображали из себя разбойников и дрались друг с другом), то Вова с особенным удовольствием брал на себя роль кучера и о "прислуживании девчонкам" ничего не упоминал... Гриша и Леля дополняли покорную свиту маленькой принцессы.

Все мои рыцари поджидали меня, когда я, окончив урок, прибегу на поляну.

- Гувернантка? Какая гувернантка? - так и встрепенулись они, устремив загоревшиеся любопытством глаза на мое красное, взволнованное лицо.

- А вот какая! Нос у нее длинный-предлинный, как у ведьмы. Рот такой, что всю нашу дачу проглотить может, зубы из него как лопаты торчать и она щелкает ими, как кастаньетами, когда злится, а глаза у нее, как у рыжей Лили, когда та злится...

Последнее относилось к Вове. Рыжая Лиля была его кузиной, воспитывалась в институте и теперь приезжала на каникулы к Весмандам. Вове она ужасно нравилась, и потому он ходить за нею попятам, живо перенял ее манеру говорить всегда по-французски, умышленно картавя на "р" и "л", и говорил, что Лили самая хорошенькая девочка в мире. Этого я уже никак перенести не могла, потому что считала себя неизмеримо красивее Лили, и не забывала при каждом удобном случай пройтись на ее счет в присутствии Вовы.

Мою последнюю фразу я проговорила с особенным торжеством, Вове назло Вова вскипел.

- Неправда, Лили красивая! - горячо защищал он кузину, - и глаза у нее синие, выпуклые, прелесть, а твоих и не видно, ушли куда-то... Ищи их как в лесу...

- Ну, уж, Вовка, это ты врешь! - вскипел Гриша, - у Лиды глазки чудные и сама она прехорошенькая. Твоя рыжая Лилька ей в подметки не годится.

- Ты дурак и клоп. Смеешь еще разговаривать! - взбесился Володя, - вот постой, я тебя вздую!

Мне ужасно хотелось, чтобы они подрались. Ведь благородные рыцари всегда дрались на турнирах из за своих принцесс. Впрочем и сама принцесса готова была превратиться в рыцаря и подраться заодно уж с этим негодным Володькой.

- Ах, зачем я не мальчик! - самым искренним образом сожалела я в такие минуты. Но на этот раз ссора улажена. Есть более важный вопрос, который очень интересует моих рыцарей, а именно - моя будущая гувернантка, страшная, сморщенная, как сморчок, гувернантка точь-в-точь такая, какая была у рыжей Лили, два года тому назад!..

- Я ее буду ненавидеть! - пылко выкрикивает Гриша своим звонким голосом.

- И я, и я тоже! - вторит ему Леля, его сестра.

- А я ее убью! - неожиданно выпаливает Копа.

- Из палки убьешь? - хохочет Вова и тотчас же добавляет, лукаво сощурив глаза: - а собственно недурная идея пригласить к Лиде гувернантку... Она ее отшлифует.

- Что такое?

Вот так слово! Мы его слышим в первый раз. Леля даже рот раскрыла от удивления, и сама я преисполняюсь невольным уважением к Вовке, знающему такие великолепные, непонятные слова. Я даже обидеться не решаюсь, не зная наверное, хотел ли меня задеть своим словом Вова или нет.

- А по-моему Лиде шлифовка не нужна! - звучит тихий, глубокий голос Коли Черского, - она так лучше, как она есть, такая непосредственная.

Еще новое слово! И такое же непонятое. Нет, решительно они поумнели за лето, эти мальчишки! Меня жжет самое жгучее любопытство и так и подмывает спросить, что значат эти мудреные слова "отшлифовать", "шлифовка", "непосредственное"... Но мне, принцессе, не следует показаться глупее своих рыцарей. Нет, ни за что.

Минуту длится молчание. Наконец, Вова восклицает:

- И чего вы все носы повысили?.. Подумаешь, гувернантка, важная какая! Неужели ты, Лида, так глупа, что не сумеешь справиться с нею? Ты тогда не мальчик больше, а нюня, баба, девчонка...

Это уже дерзость и оскорбление. Моя всегдашняя мечта - быть мальчишкой с головы до ног и ничем не отличаться от Вовы и Гриши. Я даже чуточку негодую на Колю за его "тихоньство" и вдруг...

В одну минуту я подскакиваю к Вове. Бац! II маленькой пажик, не ожидая от меня нападения, в одну минуту летит в траву, в то время как фуражка падает с его головы и откатывается далеко, далеко. Вова сконфужен и разозлен.

- Ха, ха, ха, ха! Ловко! Так его! Ай да барышня воспитанная! Очень хорошо! - слышится где-то над нами веселый грубоватый голос.

Мы с недоумением поднимаем головы, задираем их кверху, так как голос выходить из ветвей развесистой ивы, свесившейся над самым берегом пруда.

Но в зелени ветвей никого и ничего не видно.

- Кто? - недоумевая и переглядываясь, спрашиваем мы друг друга, пугливо сбившись в кучу, как маленькое стадо испуганных баранов.

- Это русалка! - прошептал в страхе Копа и юркнул за, спину сестры.

- Русалок на свете не бывает! - проговорил Гриша, - какой ты глупый, Копа! Удивительно...

В эту минуту выглянуло, все окруженное зеленью ивы, веснушчатое, загорелое и круглое, как яблоко, лицо девочки с зелеными, светлыми, слишком светлыми глазами.

- Анютка! - вскрикнули мы все хором.

Да, это была Анютка, отчаяннейшее маленькое существо на свете, бич семьи Скоробогач, отъявленная шалунья. Ее считали идиоткой и нам, детям, было строго-настрого запрещено играть с нею. И. мы тщательно избегали Анютку, хотя жгучее любопытство всегда влекло нас к ней, особенно меня, живую, впечатлительную девочку, вечно ищущую все новых и новых ощущений. Я знала, что Анютку нещадно наказывают за каждую провинность, но что она нимало не огорчалась этим.

Ее иначе не называли, как "маленькою ведьмой". Ей было 12 лет, но казалась она крошечной восьмилетней девчушкой.

Едва ее загорелое веснушчатое лицо вытянуло из за зелени ивы, как целый град мелких камешков полететь в Анютку. Кона и Гриша тщательно бомбардировали ими сестру. Вова не отставал от них. Анютка злилась. Она то высовывала нам язык, то корчила гримасы.

- Анюта, Анюта!.. И не стыдно тебе! - пробовал уговорить ее Коля, но едва мальчик раскрыл рот, как комок мягкой глины, в изобилии покрывавшей весь берег пруда, звонко шлепнулся ему в щеку.

- Безобразие какое! - вскричали мы все трое, в то время как Коля, весь красный от обиды, тщательно вытирал лицо носовым платком.

- Вот тебе! Вот тебе! Ишь ты, умник какой выискался. Учитель будущий! Что, ловко тебе влетело?! - кривлялась на своем суку и кричала Анютка.

В ответ ей разозленные мальчики запустили целый град камешков. Она метнулась было в сторону. Личико ее приняло осмысленное выражение испуга. Потом она снова расхохоталась и показала нам язык.

- Анюта! перестань дурачиться, слезай с ивы, сук может отломиться и ты попадешь в пруд! - кричала Анютке Леля.

Та в ответ только показала кулак сестре.

- Не хочешь! - грозно и значительно произнес Копа. - Вот погоди, тогда я сейчас домой побегу... и... папе пожалуюсь... и выдерут же тебя, Анютка!

- Ах, не надо! - вырвалось у меня невольно. Одно только напоминание о наказании, о побоях приводило меня в какой-то непонятный ужас. Мне казался до того противным и позорным весь акт этого наказали, до того неестественно грубым, что при одном слове о том, что того или другого знакомого ребенка наказывают, дерут, я бледнела, как смерть, дрожала с головы до ног и была близка к нервному припадку. Моя натура, пылкая, впечатлительная, и моя душа, свободная, как птичка, были чужды мрачных образов насилия и зла.

- Не надо жаловаться, Гриша, я сама попробую убедить ее сойти вниз! - ласково проговорила я, и ловко и проворно, как кошка, вспрыгнула на первый сук, оттуда на следующий, потом еще и еще выше и, наконец, в какие-нибудь две минуты стояла перед Анюткой, тесно оцепленная густою листвою огромной ивы.

- Пойдем! - проговорила я, схватив за руку девочку. - Вниз пойдем, и даю тебе слово, тебя никто пальцем не тронет, я защищу тебя.

- Не очень-то я нуждаюсь в твоей защите! - проговорила дерзко Анютка. - Пошла ты прочь от меня по добру, по здорову, пока...

- Что пока? - смотря ей прямо в ее светлые злые глаза, строго спросила я.

- А вот что пока! - захохотала она, и, прежде чем я могла понять злую девчонку, я разом почувствовала, как что-то толкнуло меня в грудь, огромный сук выскользнул у меня из-под ног и, больно ударяясь о встречные сучья ивы, я, перекувыркнувшись несколько раз в воздухе, тяжело рухнула в пруд.

Первое ощущение холодной воды как-то разом протрезвило меня. Я слышала звонкий крик моей "свиты", повисшей над прудом, чей-то плач - и больше уже не поняла ничего.

Что-то холодное, вонючее, скользкое вливалось мне в нос, рот и уши, мешая крикнуть, мешая дышать... Мне казалось, что я умру сейчас, сию минуту...

Пришла я в себя на руках тети Оли. Передо мною было насмерть испуганное лицо другой моей тети, Лизы. Что-то горячее жгло под ложечкой и у висков (потом я поняла, что это горчичники, щедро расставленные тетями).

- Деточка! Слава Богу, очнулась моя дорогая! Спасибо Коле... вытащил тебя из пруда и сюда принес и рассказал все... про Анютку... Хорошо же ей достанется сейчас! Сама пойду жаловаться ее отцу. Экая дрянная девчонка! - И на добром, милом лице моей крестной отразились и негодованье, и гнев, так непривычные этому доброму лицу.

Точно что ударило мне в голову:

"На Анютку жалуются! Анютку накажут! И надо же было сплетничать Коле! Велика важность: в пруду выкупалась. Невидаль какая! Ведь не зимой, а летом".

- Ну, уж это неправда, Коля соврал! - вскричала я пылко. - Анюта не при чем. Я полезла на иву, сук подломился, и я сверзилась с нее в пруд.

-Лида! - услышала я тихий, но внушительный оклик.

-Ага, он здесь! Несносный доносчик!

И, быстро повернув лицо в сторону взволнованного, бледного Коли, с платья которого струилась вода на пол, я проворчала сердито:

- Нечего глупости болтать. Сама упала в пруд и баста. А если... если... вы... кто-нибудь на Анютку... пожалуется... то я... я...

И, не договорив, я забилась и затрепетала на руках тети.

Мне тотчас же было дано слово оставить Анютку в покое.

На другое утро, когда я, совсем уже оправившаяся от моего невольного купанья, как ни в чем не бывало, бегала по саду, ко мне подошел Коля.

- Ты меня выставила вчера лгуном, - проговорил он серьезно, исподлобья глянув в мои глаза.

- Зато Анютка спасена, - рассмеялась я весело.

- Не только спасена, но еще успела мне сделать гадость...

- А что такое? - спросила я тревожно.

- Побежала к моему дяде и пожаловалась на меня, что я ее хотел толкнуть в воду, и дядя наказал меня.

- Как? - вся замирая от ужаса, прерывающимся голосом спросила я.

Коля молчал.

- Как? - уже настойчиво повторила я, и голос мой зазвучал властными нотками. Я не привыкла иначе говорить с моими "рыцарями".

Коля продолжал молчать.

Тогда я быстро вскинула на него глазами. Он был очень бледен. Только на левой щеке краснел предательский румянец... Я тихо вскрикнула и прижалась лицом к этой щеке. Больше я ничего не хотела знать, ничего!..

ГЛАВА Ш.

Таинственная тетя. -Праздник у Весманд. - Муки совести. - Злополучный трепак и Нэлли Ронова.

Пятнадцатого июля, в день именин Вовы, был назначен большой праздник в белом доме, где жили семейства офицеров соседнего батальона с их командиром. Я не сомневалась, что буду приглашена и тщательно готовилась к этому дню. Я знала, что стрелки и их жены, а особенно сам генерал Весманд - командир соседней с нами вoeннoй части - и его жена очень любили маленькую, немного взбалмошную, но далеко не злую "принцессу". А об их сыне Вове и говорить нечего. Мы отлично понимали друг друга и дня не могли прожить, чтобы не играть и... не поссориться друг с другом.

Наконец так страстно ожидаемый мною день наступил. Тотчас после завтрака тетя позвала меня одеваться. Белое в кружевных воланах и прошивках платье с голубым поясом, цвета весеннего неба, было прелестно. Русые кудри принцессы тщательно причесаны и на них наколот голубой бант в виде кокарды. Шелковые чулки нежного голубого цвета, такие же туфельки на ногах и... я бегу показываться "солнышку" в моем новом костюме. Он сидит в тужурке в кабинете и пишет что-то у стола. Я в ужасе.

- Ах, ты еще не готовь, "солнышко"! Но как это можно? Ведь мы опоздаем! - говорю я тоном глубокого отчаяния.

- Успокойся, деточка. Ты поспеешь с тетей вовремя. -отвечает он, лаская меня. - А я позднее приду.

- Позднее!.. ну-у...

И лицо мое вытягивается в скучающую гримасу. Я так люблю ходить в гости с моим дорогим, ненаглядным отцом. И вот...

Но предстоящий праздник так увлекает меня, что я скоро забываю это первое маленькое разочарование.

И быстро целую "солнышко" и вприпрыжку бегу к дверям.

- Лидюша! - останавливает меня голос отца, когда я уже достигла порога. -Поди-ка сюда на минутку.

Что-то необыденное слышится мне в нотах этого голоса, и в одну минуту я перед ним.

- Видишь ли, девочка, - говорит папа, и глаза его смотрят не в мое лицо, а куда-то повыше, на мою голову, где в русых кудрях виднеется голубенький бантик-кокарда, - сегодня к генеральше Весманд со мною приедет одна твоя тетя: моя кузина Ронова... тетя Нэлли... Будь любезна с нею... Постарайся, чтобы она тебя полюбила...

- Зачем? - срывается с моих губ.

Папа теперь уже не смотрит на голубенькую кокарду, а прямо на меня, в мое лицо.

- Тетя Нэлли, как ты сама убедишься, очень хорошая, добрая девушка... Ее нельзя не любить, - говорит он с каким-то особенным выражением.

"Хорошая, добрая девушка". - эхом повторяло что-то в моем мозгу. И ради нее "солнышко" не идет вместе со мною и Лизой на праздник, а придет позднее... Да! Очень хорошо!

И я уже ненавижу эту "хорошую, добрую девушку". Ненавижу всей душой.

Я не знаю, что ответить папе, и в волнении тереблю конец моего голубого пояса, и рада, бесконечно рада, когда тетя Оля зовет меня, и я могу чмокнуть моего отца и убежать...

***

- О-о, какая прелестная девчурка! Лидочка, да и выросли же вы как за это время. Aй да девочка! Прелесть что такие, картинка!

- Господа, Лидочка Воронская - моя невеста!

Я быстро вскидываю глазами на шумного, веселого, коренастого человека в стрелковом мундире, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Тут же сидят несколько человек офицеров и дам. Я знаю из них румяного здоровяка Ранского, с огромными усами, и бледного, красивого, чахоточного Гиллерта, который дивно играет на рояле.

Сама генеральша - маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками - спешит навстречу к нам. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.

- Charmant enfant! - говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. -И совсем, совсем большая! - тотчас же прибавляет она по-русски.

- И какая хорошенькая! - вторят ей батальонные дамы.

Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.

Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне - что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.

В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.

Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:

- Bonjour, mademo'selle.

Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками - за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:

- Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?

И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:

- Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? - в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.

Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.

Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.

Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.

- Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! - отвечаю я заносчиво.

- Ха, ха, ха, ха! - заливается громким смехом Лили. - Ты совсем глупышка. Мои костюм - последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою - le dernier cris de la mode!

- Какая она наивная, неправда ли, mesdames? - прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

Как она смеет называть меня "наивною"! Меня, принцессу!

- Лучше быть наивной, нежели такой... бесстыдницей, - говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

- А! - протягивает она значительно, вытягивая слова. -Ты совсем дурочка, право, - и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

- Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons , mesdames et messieurs!

- А ты не будешь разве играть с нами? - подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду "мериться" с другими на палке крокетного молотка.

- Не хочу! - упрямо говорю я. -Я ненавижу крокет.

- Очень любезно! - насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

- Во что же ты хочешь играть'? - допытывается Володя.

Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая "р" и "u" во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

- "Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?"

И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

- Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

- Comment? - в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

- В солдаты, - повторяю я, - что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

И я резко поворачиваю им спину.

Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

- Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! - кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

Противные!

"Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! - тоскливо сжимается мое сердце. -Скажу "солнышку", что никогда не приду больше".

И, круто повернувшись спиной к "противной компании", как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.

Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.

На повороте аллеи мелькает белый китель отца.

- Солнышко! - кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, - не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн...

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.

Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.

- Кузина Нэлли. -проговорил "солнышко", поворачиваясь к черноволосой девушке, - вот моя девочка, полюбите ее!

Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.

- Какая нарядная! - произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.

Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.

- По кому ты носишь траур, дитя? - сносила она, слегка улыбаясь.

Я не поняла сначала и робко взглянув на "солнышко". Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких , красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.

И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.

- Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! - проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.

- Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? - произнес с укором отец.

- Папа Алеша. - Горячо вырвалось у меня, - Я не виновата... я торопилась...

- Что это? Как она вас называет, Alexis? - спросила удивленным голосом Нэлли. -Па-па A-ле-ша! - протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.

Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но... смеяться над тем, как я называю мое "солнышко"! Какое ей до этого дело?

Я уже готова была ответить какою-нибудь неожиданною резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи быстро подбежал ко мне поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был очень веселый человек, охотно шутивший и игравший со мною. И мы были с ним всегда хорошие друзья.

- Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, - проговорил он, вырастая передо мною, как Конек-Горбунок, в сказке, перед Иванушкой. - Осмелюсь надеяться на счастье вести вас к столу? - дурачась и смеясь произнес он, подставляя мне руку калачиком.

Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой - все было забыто. Я подала руку моему кавалеру и мы смеясь пошли вперед.

За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды в сказке, четырнадцать жен томятся в подземелье замка и что я буду пятнадцатая. Я хохотала как безумная. Мне было страшно весело.

- А знаете, Михаил Лаврентиевич, - совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нэлли, которая сидела визави, около моего "солнышка", - я охотно поехала бы с ваши и стала бы пятнадцатой женою Синей Бороды. Ведь вы бы не стали упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это думают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?

Я увидала, как при этих словах вспыхнуло и без того уже румяное лицо Нэлли - и втайне торжествовала победу.

Обед прошел весело и оживленно. Мне правда, было не совсем хорошо на душе после злополучных сцен в саду, но я умышленно громко разговаривала и хохотала, чтобы показать Вове и его компании, как я веселюсь здесь, как чувствую себя отлично без них.

Вова сидел по соседству с Лили за обедом и внимательно слушал громкий и непринужденный рассказ Лили. Лили держала себя совсем как взрослая. После обеда хозяйка упросила одного из присутствовавших офицеров сыграть на рояль. Он сел, и через минуту из-под белых длинных пальцев офицера полились чудные звуки. Мне, казалось, что эти, что эти звуки говорили о цветах и небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, - вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно охватывала впечатлительная, душа маленькой девочки...

Я стояла глубоко-потрясенная, взволнованная... Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нэлли Ронову, словом все, все... Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!

Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резнул меня по сердцу.

- Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула.

И вмиг, и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы - все исчезло. Предо мною стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя голова еще была полна звуков, слышанных только что. Мое сердце горело.

- О, как он играет! Как он играет, Лили! - произнесла я задыхаясь.

- Тебе нравится? - подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. - Гиллерт (так звали офицера, игравшего на рояле) - молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!

- Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте пожалуйста. - Восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. - Пожалуйста, Лили.

В одну минуту появилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину зала стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукою по струнам и струны запели...

Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела: Ей черный хлеб

в обед и ужин...

А потом: Спрятался месяц за тучку...

и еще что-то.

Все аплодировали, смеялись и кричали браво.

- Не правда ли, великолепно? - спросил, подбежав ко мне, Вова.

- Вот уж гадко-то! - самым искренним голосом вырвалось у меня.

- Ах, какая ты дурочка, Лида, - рассердился Вова, - Лили бесподобна - она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.

- Ну, я не поздравляю настоящих цыганок, если они так каркают, как Лили, - расхохоталась я.

- Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! - неожиданно заключил Вова.

Завидую? А пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мною, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною.

Я думала об одном: вот, если бы сейчас высоко над потолком протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными локонами по плечам, как та маленькая канатная плясунья, виденная мною однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе... О, тогда все наверное бы пришли в неистовый восторг, аплодировали мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье, и как теперь аплодируют здесь Лили.

- Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? - послышался над моим ухом знакомый голос.

Я живо обернулась. За мною стоял Хорченко.

- Мне скучно! - протянула я унылым голосом.

- Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.

И быстро подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько человек офицеров, стоявших в кружок, в центр в которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.

- Вот видите, как у нас весело! - шепнул мне Хорченко и тотчас крикнул, обращаясь к офицерам:

- Господа, стул принцессе, она хочет смотреть.

- А плясать со мною не хочет? - лукаво подмигнул мне глазом, спросил Ранский, выделывая какое-то удивительное па.

- Ужасно хочу! - вырвалось у меня, самым искренним образом и тут же я добавила мысленно: - "Пускай Лилька "каркает" в зале, а я тут им так "отхватаю" трепака, что они "ахнуть".

И, не дожидаясь вторичного приглашения, под общие одобрительные возгласы, я вбежала в круг и встала в позу.

Вмиг откуда-то в руках Хорченко появилась гармоника и бойкий мотив "Ах, вы, сени, мои сени" понесся по комнате.

То отступая, то подбегая ко мне, Ранский подергивал плечами, выворачивая ноги, мотая головою и вдруг разом грянулся на пол и пошел в присядку. Точно что ударило мне в голову... Дрожь восторга пробежала по моим жилам и я полетела быстрее птицы, описывая круги, взмахивая кудрями, с которых давно уже упала голубенькая кокарда, и вся ходуном ходя от охватившего меня огня пляски.

- Ай да Лидочка! Ай да принцесса! Молодцом! Молодцом! - кричали то здесь, то там в тесно обступившем нас кружке зрителей.

"Ага, чья взяла, рыжая Лилька? Твое глупое карканье или моя пляска?" - молнией промелькнула во мне торжествующая мысль и, прежде чем кто-либо успел остановить меня, я, по примеру моего партнера Ранского, пустилась в присядку. Вся тонкая, ровная и ловкая, как мальчик, я отбивала дробно и мелко каблуком, отбрасывая ноги то влево, то вправо, то подскакивая на пол-аршина от земли... Этому уж меня не учил "солнышко", этому я случайно выучилась от денщика Петра, когда он плясал как-то у кухонного крыльца в одно из воскресений.

Щеки мои горели, как жар, глаза блестели, растрепавшиеся волосы бились по плечам. Я слышала шумные возгласы одобрения, восторга - и вдруг... внезапно над моим ухом прозвучала фраза:

- Боже мой! Да неужели же это ваша девочка, Alexis? И я увидела "солнышко" о бок с Нэлли Роновой на пороге. Никогда не забуду я выражения лица моего папы. Мне казалось, что он готов был провалиться от стыда сквозь землю. А в глазах Нэлли Роновой отразился такой красноречивый ужас, что мне даже страшно стало за нее.

"Солнышко" быстро подошел ко мне, нагнулся к моему уху и шепнул сердито:

- Ты сейчас же отправишься домой.

"Вот тебе раз! После такого успеха и вдруг..." Я больно закусила себе губы, чтобы не расплакаться от жгучего чувства стыда и обиды. Когда я шла мимо Нэлли, она сказала:

- Можно ли так воспитывать девочку, Alexis? Это дикарка какая-то, мальчишка! Право, ее следовало бы отдать в институт!

- Да, да! - как-то особенно быстро произнес папа, - я отдам ее будущею осенью в институт, только надо будет раньше пригласить гувернантку, чтобы ее подготовила.

"Ага! Опять гувернантка... и институт вдобавок... И все из-за этой непрошенной тетушки!"

Как я ее ненавижу...

Противная!

ГЛАВА IV.

Мои добрые феи. -Большая неожиданность. -Катишь.

"Черная, толстая, белая или худая будет у меня гувернантка? Маленькая, как карлица, или высокая, как жердь?" Вот вопросы, которые мучили меня всю дорогу от Царского Села до Петербурга, когда мы ехали с тетей Лизой в Николаевский институт, где мы должны были встретить новую гувернантку, которую выбрал мне "солнышко". Она, как объяснила мне тетя Лиза с какою-то особенно загадочной и таинственной улыбкой, живет в этом институте. По словам тети она злая, строгая, старая дева с длинным носом и сердитым голосом. Я заранее уже решила ненавидеть ее. И всю дорогу из Царского я измышляла способы, как бы насолить противной гувернантке, втайне досадуя на "солнышко", что он мне выбрал такую.

Приехав в Петербург, раньше чем отправиться в институт, мы заехали отдохнуть и закусить на Николаевскую улицу, где жили постоянно мои тети Лина и Уляша.

- Тетя Лина! Тетя Уляша!- вскричала я, лишь только Матреша, тетина прислуга, открыла нам дверь,- вы слышали новость? У меня гувернантка будет и в институт меня отдадут. Это тетя Нэлли так посоветовала, Нэлли Ронова. Вы знаете ее?

При этом имени все мои три тети переглянулись с каким-то совершенно непонятным для меня выражением. Они сидели все трое тут в ту минуту, когда маленькая сероглазая девочка ураганом влетела в их уютную светлую столовую. Тетя Лина, по-своему обыкновенно, плела бесконечное кружево на толстой, набитой песком подушке с бесчисленными коклюшками. Крестная, моя любимица Оля, шила что-то у окна в то время как Юля или, как я ее называла, Уляша тщательно резала колбасу на тарелке маленькими, тоненькими ломтиками.

Уляша занималась хозяйством, и весь дом был у нее на руках. Я ее вижу, как сейчас, очень высокую, полуседую, с мистическим взглядом несколько испуганных черных глаз, с безумной приверженностью ко всему таинственному. Милая Уляша! Она, сама того не замечая, поддерживала во мне, ребенке, ту же любовь ко всему сверхъестественному, которое жило в ее душе. Она единственная из теток знала историю серой женщины, являвшейся мне постоянно в трудные моменты моей жизни...

- Гувернантка?- произнесла Линуша и ее полные щеки запрыгали от внутреннего смеха.- Да мы давно знаем твою гувернантку!

- Она старая?- спросила я, вся сгорая от нетерпения,- Неправда ли, Лина?

- Ужасно! - расхохоталась Линуша, - Совсем ветхозаветная, уверяю тебя!

- И нос у нее крюком, как у птицы,- добавила Оля.

- И глаза выпуклые и злющие, как у совы!- присовокупила тетя Лина.

- Оставьте! Что вы волнуете даром девочку. Она и без того нервна и впечатлительна без меры,- произнесла с укором тетя Уляша.

- Пойдем лучше убираться в туалете, Лидюша!- предложила она мне.

Ах, этот туалет! Чего-чего только там не было! И изящные коробочки, оклеенные раковиной, и фарфоровые пастух и пастушка, и костяная ручка на палке, которая употреблялась нашей прабабушкой, чтобы чесать спину, и "монашки". Последние интересовали меня больше всего. "Монашками" мы с Уляшей называли благовонные угольки, употребляемые для курева в комнате. Я их очень любила, они так хорошо пахли. Тетя зажгла их и поставила на пепельницу. Я смотрела, как медленно таяли они под влиянием пожирающего их огонька. "Монашки" тихо пепелились и таяли у меня на глазах, в то время как тетя Уляша говорила:

- Не огорчайся, что тебя отдадут в институт, девочка. Там тебе не будет скучно. Там ты будешь расти среди подруг-сверстниц. Это гораздо веселее, нежели одной. Играть будете, вместе гулять, заниматься.

Действительно недурно, если все случится так, как говорит Уляша, но... вот одно скверно: гувернантка. Кому приятно, спрашивается, иметь гувернантку-старую деву с крючковатым носом и совиными глазами? Я уже готова была поподробнее расспросить о ней тетю Уляшу, но тут появилась на пороге моя вторая тетя, Лиза, и сказала, что пора ехать.

Мы отправились. От Николаевской улицы до набережной Фонтанки, где находился институт с его чудовищем, я все время не переставала думать о той, которая волновала мое воображение. На мои расспросы, обращенные чуть ли не в сотый раз к тете Лизе о том, какова гувернантка, та отвечала только со своей значительной таинственной улыбкой:

- Стара... желчна... резка и сердита...

Когда мы подъехали к большому красному зданию на Фонтанке, на котором значилась надпись: "Николаевский институт", я уже ненавидела невидимую гувернантку гораздо больше Нэлли Роновой.

- Барышни в саду!- проговорил открывший нам дверь швейцар, которого я приняла за очень важную фигуру, и, наверное, сделала бы ему реверанс, если бы тетя Лиза не удержала меня вовремя от этого. Он повел нас по длинным коридорам с высокими окнами куда-то в самый конец его, где за стеклянною дверью зеленели деревья, и целый рой крошечных существ носился, подобный бабочкам, по большой садовой площадке. Едва я и тетя Лиза сошли по каменным ступеням за усыпанную желтым песком эспланаду, белые крошечные девочки окружили нас.

- Новенька! mesdam'очки, новенькая! - пищали они тоненьким голоском.

- Нет, не новенькая, - улыбаясь им, отвечала тетя,- мы случайно здесь... А вот не скажете ли нам, где находятся пепиньерки?

- На последней алле! На последней аллее пепиньерки!- затрещали девочки все разом, оглушив нас своими пронзительными голосами.

Я не могла удержаться, чтобы не спросить тетю, что это такое "пепиньерки". Она объяснила мне, что это воспитанницы, уже окончившие институт и остающиеся в нем для того только, чтобы подготовиться в учительницы.

Мы с трудом пробрались через толпу девочек на большую липовую аллею, где ходили попарно и в одиночку молодые девушки в серых платьях, с книгами или с работой.

- Зачем нам нужно идти к ним?- тихо спросила я тетю Лизу.

Но она не успела ответить мне, потому что в одну секунду мы были окружены целым десятком молоденьких созданий, смеющихся и серьезных, веселых и меланхоличных, черненьких, белокурых, светлоглазых и чернооких, словом - всевозможного вида и типа.

- Ах, какой славный ребенок! Смотрите, mesdam'очки!

- Очарованье!

- Прелесть!

- Душонок!

- Восхищение!

Так кричали они хором, набрасываясь на меня, точно в жизни своей не видели маленькой девочки.

- У нее поразительные глаза, mesdames!-произнесла высокая бледная девушка с длинным лицом.

- Точь-в-точь как у королевы Марии-Антуанетты, судя по картине...

- Нет, у Екатерины II были такие же, - произнесла черноглазая красавица с восточным лицом.

- А ресницы, mesdames! Ресницы, точно стрела.

- "И тень от длинных ресниц упала на бледные щеки юной красавицы",- продекламировала толстенькая брюнетка с вздернутым носиком и мечтательными глазами.

- Душонок! Divinite'! Восторг, что за ребенок! - и снова град поцелуев посыпался на мою голову, щеки и губы.

Я чувствовала себя в положении зверька, которого рассматривали и тормошили все эти милые, но совсем чужие мне, девушки. Горячий румянец пятнам проступил у меня на щеках. Я готова была уже просить тетю Лизу уйти отсюда, как вдруг нежный, чарующий голос раздался за нами:

- Ну, что вы мучаете девочку, совсем затормошили бедняжку,- сказал кто-то позади нас.

Я быстро обернулась.

Небольшая, полная девушка: миловидная, с огромными тоскующими глазами и очаровательнейшей улыбкой стояла передо мною. Она была далеко не красавица, но что-то необъяснимо-милое было в этом смуглом личике покрытом еще пушком юности, в нежно очерченном свежем ротике и в пленительной, ласково-грустной улыбке.

- Ах, какая прелесть!- произнесла я, глядя на смуглую девушку восторженными глазами.

Все рассмеялись невольно - и серые девушки, и тетя Лиза. Потом тетя Лиза спросила у пепиньерок:

- A m-lle Грейг можно видеть?

- Mademoiselle Грейг и есть ,верно, та старая дева, которую мне берут в гувернантки?- спросила я самым невинным тоном, не обращаясь особенно ни к кому.

- Нет, m-lle Грейг-гувернантка этих барышень,- едва удерживаясь от улыбки, произнесла тетя Лиза,- а твоя будущая наставница находится в кругу этих барышень... Она здесь среди пепиньерок...

Я не верила своим ушам.

- Как!- вскричала я радостно.- У меня не будет злой старой девы с крючковатым носом и совиными глазами?

- Не будет!- лукаво улыбнулась черноглазая красавица, особенно нежно поглядывающая на меня,- если ты сумеешь угадать, которая из нас Катишь Титова, твоя гувернантка, приглашенная твоим отцом в ваш дом...

- А!- протянула я, и смело тряхнула кудрями (привычка, к которой я всегда прибегала в самые затруднительные минуты жизни). И тотчас же глаза мои забегали по окружающим нас молодым лицам. Вот черноокая смуглянка, первая из говоривших со мною... Она очень красива, очень добра... но я бы не хотела ее иметь гувернанткой. Слишком уж великолепна она...

Вот белокурая девушка с мечтательными, восторженными глазами, нашедшая сходство моих глаз с глазами казненной французской королевы. То же не то. Эта так и душить меня своими поцелуями. Надоест мне очень скоро.

Вот серьезная, бледная, длиннолицая девушка, но она так нервна и болезненна на вид, что, наверное, не сделает шагу со мною по саду от головной боли... Вот рыженькая, вот шатенка, опять белокурая... Которая же из них?

Вдруг глаза мои встретились с нежными тоскующими глазами. Очаровательная улыбка блеснула мне каким-то сиянием и утонула тотчас же в удивительно глубоком взоре.

О, как могла я еще сомневаться и выбирать! Как могла я искать среди других ту, улыбка которой покорила меня в первую же минуту!

- Катишь - это вы!- вскричала я громко, со всего размаха кидаясь на шею милой смугляночки.

- Отгадала-таки! Как это ты отгадала, девчушка моя ненаглядная?- прозвучал ласково надо мною ее чарующий голос, и до слез растроганная пепиньерка Екатерина Сергеевна Титова крепко сжала меня в своих объятиях.

ГЛАВА V.

Кузины.- Жертва Катишь.- Страшная ночь.

Поздние розы цветут и благоухают... Небо нежно голубеет над сиреневой беседкой, где мы сидим обе - я и Катишь... Катишь чуть ли не в сотый раз объясняет мне сколько видов причастий на русском языке, а я смотрю осовевшими глазами на красивую зеленую муху, попавшуюся в сети паука.

Хотя уже начало сентября, но теплынь такая, что мы целый день проводим на воздухе - учимся, читаем и обедаем в саду. Учусь я значительно лучше. Решено, что в середине зимы, как только я подготовлюсь, меня отвезут в Петербург, в институт, но не в Николаевский, где воспитывалась Катишь, а в Павлинский. Я это отлично знаю и ничуть не огорчена этим. Катишь сумела привить мне интерес к той таинственною жизни, где несколько сот девочек развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо. Разве можно не полюбить "маленькую принцессу?" Не даром Катишь голову потеряла с первых же дней от моего ума, находчивости, резвости и пр. и пр. и пр.

Вот только насчет уроков... Все мне не даются противные спряжения и эти причастия и деепричастия! Но Катишь терпелива, как ангел, и всегда сумеет увлечь меня. Зато я люблю ее ужасно, мою милую Катишь! Она такая молоденькая, миленькая, кроткая и скорее друг мне, нежели гувернантка. Вот вам и старая дева с крючковатым носом! Теперь я знаю, что тети нарочно запугали меня, чтобы преподнести мне приятный сюрприз в виде молоденькой и хорошенькой гувернантки. С Катишь я стала учиться прилежнее. Вот только сегодня мне что-то не везет. Но я знаю отчего. К нам приехали кузины, бывшие институтки, Оля и Вера Соснины. Оля-подруга Катишь по институту. Вера - бывшая "Павлушка", воспитанница Павловского института, т.е. такая же, какой сделаюсь и я. Они обе такие милы, жизнерадостные, свежие. Они весь дом наполнили своими молодыми голосами. С тех пор, как они у нас, стрелки-офицеры проводят у нас целые дни. Даже Хорченко отстал от меня и перестал меня дразнить своею невестой и не отходит от Веры, стройной красивой, белокурой девушки с бойкими глазами и с такой толстой косою, что все невольно ахают при виде ее.

Оля - та в другом роде. Есть что-то меланхоличное в ее томных серых глазах, в грациозных, размеренных движениях. Вера очень хорошенький боец, разбойник; Оля же очаровательна своей женственностью. Я ужасно их люблю обеих!

Вот они ходят по саду обе. Вера хохочет и закидывает назад голову, и без того отягощенную ее гигантскою косою. Оля улыбается, и ее нежный голосок звенит по всему саду. Я знаю о чем они говорят: сегодня бал в Белом доме и все они едут туда и тетя Лиза, и кузины, и Катишь. "Солнышка" не будет. Он уехал в Гатчино сделать визит родителям этой противной Нэлли Роновой. Он приедет завтра, а пока... О, эти противные причастия и деепричастия!..

- А... га! вы еще учитесь, маленькая мученица!- заглянув к нам в сиреневую беседку, говорить Хорченко.- Да бросьте вы ее терзать, Екатерина Сергеевна!- говорить он, умоляюще глядя на мою воспитательницу,- ведь уморите девочку. Смотрите, позеленела вся.

- Не правда!- защищает меня Вера,- вовсе не позеленела, а по-прежнему розанчик! Целуй меня, душка.

Я чмокаю Веру, потом заодно и Катишь.

- Учиться больше не будем?- говорю я голосом, в который вкрались все семь умильно-ласковых нот разом.

Против этих ласковых нот Катишь не устоять ни за что на свете. Грамматика захлопнута и я присоединяюсь к веселой компании со своей гувернанткой.

- А вы знаете? Вчера ночью квартиру Сумарокова ограбили!- говорю я, задыхаясь от нетерпения высказать все, что узнала сегодня утром и хочу рассказать всем подробности, которые я успела узнать, но оказывается, офицеры уже знают эту свежую новость.

- Безобразие! - возмущается Ранский, - произвести дерзкую кражу под самым носом, как говорится, у воинской части.

- Наша дача еще глубже в парк стоить... чего доброго... если...- нерешительно говорит Оля.

- Ax, какая ты трусиха! Ведь у дяди Алеши семь ружей и все заряжены!- говорит веселая Вера и тотчас же прибавляет, задорно блеснув глазами: - Ах, это ужасно интересно, воры! Я бы хотела их посмотреть...

- Ну, уж подобного мнения я разделить не могу,- вырвалось у меня.

После обеда Катишь, Вера и Оля стали одеваться на бал.

Ах, какие они хорошенькие все трое! Я не могу достаточно налюбоваться на них всех. Bepa, вся в бледно-розовом, светлая и сияющая, настоящее воплощение весны. Оля - та вся голубая, точно осененная прекрасно-нежным сиянием весенней ночи. А моя милая Катишь, в своем скромном, белом платьице, с гладко причесанной черной головкой - настоящая мушка в молоке. На тете Лизе черное бархатное платье, ее самое нарядное из всех. Я сижу в кресле и смотрю, как они одеваются, причесываются и вертятся перед зеркалом, и Bepa, и Оля, и Катишь. Сначала это очень интересно любоваться так на чужую радость, но вот неслышными шагами ко мне приближается мальчик-каприз и шепчет на ушко:

- "А тебя-то и не берут. Тебя оставят дома, как Золушку... А ты бы могла ехать и быть такой же хорошенькой и нарядной... Да!"

И вдруг самым неожиданным образом я сердито кричу:

- Да, да! Сами едут... а я оставайся... Очень весело, подумаешь!

- Деточка, что с тобой?- так и бросается ко мне тетя Лиза,- ведь я только отвезу их, введу в зал и сейчас же обратно... Ведь это тут же рядом... А ты в это время побудешь с Машей и Петром. Маша у тебя посидит, пока я не вернусь из Белого дома.

- Не хочу Машу! Я Катишь хочу! Одну Катишь! Пусть все едут, а Катишь останется со мною. Она моя!- извожусь я, бросая на тетю злые взгляды.

- Но ведь Катишь уже одета... и потому неужели же ты хочешь лишать удовольствия Катишь? - на перегонки уговаривают меня Вера и Оля.

Я кидаю косой взгляд на Катишь. Ах, какая она прелесть в ее скромном, белом платьице! И вот именно потому, что она прелесть, я не хочу, чтобы она ехала. Вырядилась, веселиться будет, плясать, а обо мне ей и дела нет!

Решительно, я считала. Катишь своей собственностью, которая и создана для того только, чтобы ублажать меня.

- Ну, уж это из рук вон, Лидюша!- выходит из себя Лиза.- Ты деспот какой-то стала!

- Ну, и оставьте меня, если я деспот. И уходите все и никого мне не надо, никого, никого!

- Конечно, уйдем, и не будем смотреть на тебя, капризная. Идем, Катишь!- говорить Bepa и бросает в мою сторону сердитый взгляд.

Я кидаюсь лицом в подушку дивана и замираю так на несколько минут. Потом, когда все затихает в комнате, осторожно приподнимаю голову и прислушиваюсь. Шаги и шелест платьев утихают в отдалении... Вон хлопнула дверь... Вон голос Веры крикнул:-"Петр, я забыла мантильку... принесите, пожалуйста",- и шаги снова приближаются, снова. Но это не грубые солдатские шаги Петра. Что-то легко, стремительно несется по коридору. Я с удивлением устремляю глаза на дверь...

Ах! На пороге стоит Катишь и улыбается.

- Я не иду в Белый дом, Лидюша... голова болит что-то... Не хочется!- говорит она, усиленно глядя в сторону.

Голова болит!.. Я понимаю, что она говорит неправду...

- О, милая, милая Катишь!

И с легким криком я висну у нее на шее.

***

Деревья в парке глухо шумят, точно жалуются на что-то. Темень такая на дворе, что хоть глаз выколи. Точно что-то черное и страшное притаилось за дверью и ждет только случая вбежать, ворваться и схватит нас. Жуткая сентябрьская ночная мгла повисла за окнами и смотрит к нам убийственно- черными глазами.

- Мне страшно, Катишь,- шепчу я, поджимая под себя ноги и глядя в окно широко расширенными зрачками.

Катишь только что прочла мне о том, как маленький Рене пек в камин каштаны, когда призрак отца предстал перед ним. Я знаю этот рассказ от слова до слова и каждый раз волнуюсь и дрожу на том месте его, где появляется призрак.

- На сегодня довольно, Лидюша! - говорить Катишь.-Видишь, до чего дочиталась ты. Совсем нервушка стала... А бояться нечего. Мы сейчас уляжемся с тобой спать и не заметим, как подойдут наши.

- А ты не раскаиваешься, что осталась со мною?- спрашиваю я, ласкаясь к Катишь, в то время как сердце мое сжимается болью раскаяния оттого, что я лишила удовольствия моего милого друга.

Я всегда говорю ей без свидетелей "ты". Это ее желание.

- Милая моя девчурочка!- отвечает Катишь,- да разве может мне пустое бальное верчение по залу заменить тебя?- и она крепко-прекрепко меня целует.

Счастливые и довольные друг другом мы отправляемся в "детскую".

В нашей уютной комнатке перед образом Спасителя тихо мерцает лампада, и это придает ей еще более уютный вид. Только в окошко назойливо лезет та же черная мгла.

Я быстро спускаю шторы на окне, к великому удивлению Катишь, потому что мы никогда не делали этого раньше, так как окно нашей комнаты выходит в самую глухую часть парка, где никто никогда не бывает. Потом я раздеваюсь и, прежде чем Катишь успела остановить меня, юркнула в ее постель.

- Катишь, позволь мне остаться у тебя... Мне что-то страшно сегодня!- говорю я умоляющим тоном.

У нее не хватает духа прогнать меня в мою кроватку, и я устраиваюсь подле нее. Лампадка чуть мерцает теперь у иконы. Вот-вот она потухнет сейчас. Что-то тяжелое душит меня... Смутный страх закрался во все затаенные уголки моей души...

Воспоминание о ночных ворах, забравшихся на соседнюю дачу, не дает мне покоя. Я долго ворочаюсь на своем месте. Катишь уже спит. А я думаю... думаю... думаю... о том думаю, чтобы скорей прошла эта черная мглистая осенняя ночь и чтобы наши вернулись скорее... С этой последней мыслью я не заметила, как уснула тяжелым, кошмарным сном...

ГЛАВА VI.

Воры.

Странный шорох привлек мое внимание, когда я внезапно проснулась и села на постели. Точно кто-то ходил по гостиной, мягко шлепая босыми ногами.

- Катишь, ты слышишь? - прошептала я, в то время как холодные капли пота выступили у меня на лбу.

Катишь не спала тоже и чутко прислушивалась, как и я.

- Кто-то ходит в гостиной,- проговорила она, хватая мою руку похолодевшей рукой.

- Катишь! Это "они"?- проговорила я, давясь каждым словом. При этом я почувствовала, что волосы зашевелились у меня на голове.

- Это воры!- скорее угадала, нежели услыхала я трепещущий голос моей наставницы.

Шаги начали приближаться. Вот они раздаются уже значительно ближе... по коридору... остановились у самых дверей... Не обменявшись ни словом, мы обе, как по команде, откинулись на подушки, точно сговорившись притвориться спящими.

Из-под прижмуренных век я видела, как распахнулась дверь и как два рослых чернобородых оборванца крадущимися шагами скользнули в комнату. У одного из них в руках был большой нож, у другого отмычка. Вооруженный ножом в два шага перешагнул пространство от двери до нашей кровати. И быстро наклонился над нами. Слабый свет лампадки, бросавший тень на наши лица, помешал ему заметить необычайную бледность их.

- Спят обе!- проговорил он хриплым голосом, и, прежде чем я успела опомниться, черное косматое лицо наклонилось над моим лицом.

От этого ужасного лица пахнуло на меня запахом дешевого табаку и водкой.

Мое сердце замерло от страха.

Я сознавала, что сделай я малейшее движение, пройди только судорога по моим губам, и он зарежет меня своим ножом, этот разбойник.

- Спят крепко,- хриплым голосом рассмеялся он и присоединился к товарищу, который уже быстро и ловко выламывал дверцы стоявшей в соседней комнате шифоньерки.

"Слава Богу, спасены, - вихрем пронеслось в моих мыслях,- они не покончат с нами, потому что считают нас спящими"... Но вдруг новый ужас сковал мои члены и леденящим холодом наполнил сердце. Я вспомнила, что в шифоньерке лежать деньги, которые мой отец получил накануне. Это была огромная сумма, что-то 15 или 20 тысяч рублей и притом это были не собственные папины деньги. "Солнышко" должен был раздать их на следующий день подрядчикам по счету. Если воры доберутся до ящика в шифоньерке, то... то... конечно, поторопятся унести все деньги... Бедный папа, какое ждет его огорчение! И откуда он возьмет столько денег, чтобы пополнить эту огромную сумму, которую он обязан был беречь?.. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы воры унесли эти деньги!.. Во что бы то ни стало надо им помешать... Но Петр и Маша спят далеко, за кухней, и не услышат, если их позвать... Да и что они могут сделать двое, Петр и Маша, в сравнении с отчаянными вооруженными злодеями?.. Значит надо поступить иначе...

Мысль быстро, быстро работала в моей голове... И вдруг смутный выход мелькнул в ней сразу... Нужно рискнуть, нужно спасти! Только надо побороть страх... Надо приготовиться к тому к тому, что злодеи могут кинуться за мною и зарезать меня... Но... но... я все-таки что-нибудь должна сделать, должка ради "солнышка"...

И я быстро вскакиваю с постели, одним духом перебегаю в коридор и дико кричу, влетая в залу:

- Люди! Сюда! Папа, проснись! Петр! Иван! Андрей! Солдаты! Скорее, скорее! Здесь воры! Воры! Воры!

Никого из солдат, ни из мужчин кроме Петра не было у нас в доме в эту страшную ночь. Но воры, услышав отчаянный крик и подумав вероятно, что дом полон народу, кинулись в бегство прямо через окно. До меня долетели и громкие проклятия, и звон разбитого стекла.

В ту же минуту па пороге залы появилась Катишь, вся бледная, как призрак.

- Они убежали... все цело... им не удалось взять ничего...- успела я только расслышать ее трепещущий голос и бесшумно рухнула без чувств на руки моей дорогой Катишь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I.

Красное здание и синие дамы.- Прощание.

Ясный мартовский день клонился к вечеру, когда мы все четверо - я, папа, тетя Лиза и моя милая Катишь-подъехали в карете к большому красному зданию на Знаменской улице.

- Это и есть институт? - тревожно спросила я моих спутников.

Тетя Лиза только головой кивнула в ответ. Я заметила, что слезы стояли у нее на глазах.

На подъезд выскочил швейцар в нарядной красной ливрее и закивал, и заулыбался при виде папы.

- Ваше высокородие барышню к нам в институт привезли?- любезно осведомился он.

- Да, да, милый! Можно видеть начальницу?- спросил папа.

- Пожалуйте, - почтительно ответил швейцар, снимая с меня шубку и калоши.- Баронесса находятся в приемной. Я сейчас вас проведу туда.

Мой отец, тетя и я последовали за ним. Посреди большой зеленой комнаты, с двумя роялями у стен и портретом императора Павла на стене, сидели за столом две седые дамы в синих платьях. Одна из них была очень высокого роста и величественной осанки. У нее было красивое, но несколько гордое лицо и большие голубые глаза на выкате. Другая была подвижная, маленькая старушка с быстрыми бегающими глазами, юркая и чрезвычайно симпатичная на вид.

- Это начальница института, баронесса Русен, или maman, как ее называют институтки,- быстро шепнула Катишь, наклонившись к моему уху и указывая глазами на высокую даму. - А вот эта рядом с ней,- прибавила она,- это инспектриса, m-lle Ролинг. Сделай реверанс, Лидюша.

Я повиновалась.

Высокая, величественная дама привстала со своего места и протянула руку моему отцу.

- Здравствуйте, капитан. Привезли девочку? В добрый час!- проговорила она и улыбнулась.

Улыбка удивительно меняла ее лицо и, озаренное ею, оно казалось обворожительным.

- Ну, девочка, рада ты поступить к нам? - трепля меня по щечке, спросила начальница.

- Ах, нет! - вскричала я самым искренним тоном, с тоскою поводя глазами вокруг себя. Брови баронессы нахмурились.

- Вот как! Очень жаль!.. Институт может принести тебе пользу,- произнесла она холодно.

- Она еще очень мала! - произнес папа и голос у него дрогнул.

Мне показалось, что папа был очень сконфужен моим поступком.

- Привыкнет, поймет свою пользу и оценит институтское воспитание,- прибавил он.

- Она, кажется, очень избалована у вас,- произнесла начальница, со снисходительной улыбкой глядя на мое, раздраженное ее словами, лицо.

- Одна дочь, что поделаешь, баронесса!- с виноватым видом ответил папа.

Мне сделалось досадно на него. "Точно извиняется", - мысленно рассуждала я, и уже совсем неприязненными глазами взглянула на начальницу. Но та точно и не замечает моего взгляда.

-M-lle Ролинг,- произнесла она, обращаясь к своей помощнице,- потрудитесь позвать сюда m-lle Рабе. Девочка поступает к ней в класс.

- Сию минуту, баронесса,- ответила та и с самым почтительным поклоном удалилась.

Баронесса Русен между тем стала расспрашивать тетю Лизу и Катишь по каким предметам и как меня подготовляли и почему не привезли раньше. Едва только успела тетя сообщить баронессе Русен, что я слишком впечатлительна и нервна и что надо было поэтому подлечить меня дома подольше, как дверь торопливо распахнулась и на пороге показалась бледная, чуть-чуть сутуловатая брюнетка, среднего роста, с прищуренными глазами водянисто-зеленого цвета, с крупным, насмешливо сложенным ртом, горбатым носом и яркими пятнами чахоточного румянца на щеках.

Она поклонилась начальнице и, быстро подойдя к тете Лизе, сильно тряхнула ее руку, при чем многочисленные браслеты на ее собственной руке издали звонкий, продолжительный звук.

- Добро пожаловать!- произнесла она улыбаясь. Потом быстро нагнулась ко мне, заглянула мне в лицо и сказала:

- А, здравствуй, Воронская!

Воронская!.. Точно что обухом ударило меня по голове. В первый раз меня назвали так. До этих пор никто не называл меня по фамилии. Дома ко мне обращались разно: кто называл меня "Лидюша", кто "Лидок", "Лидка", "Лидочка", Лидюшка", "Лидюк". "Леденчик"- но фамилии своей я никогда не слышала! И вдруг-"Воронская!"

Что-то больно сжало мне сердце. Я вскинула умоляющими глазами на отца. Неужели он не поправит классную даму и не прикажет ей называть меня иначе. Но - увы!- власть моего отца, на которого я всегда смотрела, как на всемогущего распорядителя нашего маленького домашнего царства, очевидно, окончательно приканчивалась в этих красных стенах...

Поймав мой тревожный взгляд, папа только улыбнулся, а затем сказал:

- Ну, нам пора, Лидюша. А ты иди, познакомься с подругами. Это тебя развлечет. Я заеду к тебе завтра вечером... если баронесса позволит,- прибавил он поспешно с легким поклоном в сторону начальницы.

И опять мне стало обидно на "солнышко": спрашивает разрешение навестить собственную дочку!..

Баронесса между тем кивком головы дала свое согласие, а мне велела проститься со своими.

Я вздрогнула, точно не ожидала, что может наступить минута, когда придется прощаться...

Какое-то странное, непонятное, никогда раньше не испытанное чувство охватило меня...

Если б я заплакала в эту минуту, то мне стало бы легче. Но точно колючие тиски сжали мне горло, и ни одна слезинка не выкатилась из моих глаз.

И с "солнышком" творилось что-то неладное. Лицо его заметно побледнело, а веки разом как-то вздулись и покраснели...

Тетя Лиза первая бросилась ко мне, обвила мою голову обеими руками, прижала ее к груди и глухо зарыдала.

Тщетно старалась она успокоиться. Ее сдержанное рыдание становилось все громче и громче, из глаз полились слезы.

M-lle Рабе (так звали классную даму, которая явилась в приемную по приглашению баронессы) осторожно отвела от меня тетю и, посадив в кресло, стала утешать. Я в это время молча подошла к "солнышку". - Христос с тобой, девочка!- прошептал он, перекрестив меня трясущейся рукою.- Храни тебя на радость твоему папке!.. И... и не забывай меня, Лидюша... Не забывай твоего папу, дитя!..

Последние слова он произнес чуть слышно. С растерзанным сердцем упала я в его объятия, но, по-прежнему, ни единая слезинка не омочила моего нервно подергивающегося лица. Но зато мое бедное, стиснутое со всех сторон клещами, сердце, что испытало оно?

M-lle Рабе снова подошла к нам, взяла меня за руку и подвела к баронессе.

Та перекрестила меня и проговорила: - С Богом!

Я снова кинулась было к папе. Но он только махнул рукою и, поддерживая шашку, вышел из приемной, прикрывая пальцами глаза. Тетя тихо всхлипывала в кресле Я метнулась было к ней, но рука m-lle Рабе удержала меня, и я была принуждена следовать за нею к дверям. Катишь бросилась за нами, крича:

- А со мною-то! Со мною-то и забыла проститься, Лидюша!

Но я уж ничего не слышала больше. В ушах стоял непрерывный звон. Голова трещала... Мне казалось, точно какая-то свинцовая глыба давит, душит меня.

ГЛАВА II.

Первая стычка.- Оля Петрушевич.

Дзинь! Дзинь! Дзинь! - прозвучал невидимый колокольчик, когда я вышла из приемной начальницы в коридор.

- Это звонок к обеду! - произнесла моя спутница.- Мы сейчас пойдем в столовую, где соберется весь институт.

Бесконечный темный коридор с дюжиной газовых рожков представился моему воображению какой-то таинственной древней подземной гробницей.

- Это нижний коридор,- поясняла мне m-lle Рабе.- Вон, сзади, лазарет и квартира maman. Дальше номера для музыкальных упражнений, гардеробная, бельевая и комнаты музыкальных дам... А вот и столовая,- заключила моя спутница и ввела меня в огромную длинную комнату с бесчисленными столами, поставленными в два ряда и образующими широкий проход между ними.

- Сейчас сюда соберутся все наши,- пояснила мне опять m-lle Рабе.

Не успела она договорить своей фразы, как на пороге столовой появилась барышня в сером платье и черном переднике, ведя за руку двух малюсеньких девочек в зеленых платьях с белыми передниками. За этими тремя фигурами замелькали другие зелено-белые фигурки, ровно выстроенные в ряд, настолько ровно, что все многочисленные пары казались одной прямой зелено-белой лентой. Сначала шли маленькие девочки, потом-ростом побольше, дальше-еще выше и, наконец, самые высокие замыкали шествие

- Это твой класс,- проговорила m-lle Рабе, указывая мне на девочек седьмого класса,- а эта барышня в сером - наша пепиньерка. Пепиньерками,- прибавила она,- мы называем старших воспитанниц, которые готовятся в наставницы и которые у нас наблюдают за младшими институтками... Сделай реверанс пепиньерке.

Я повиновалась.

Девочки подошли к столам и быстро расселись по своим местам. Их было более сорока и все они показались мне на одно лицо.

Никто из них не обратил на меня особого внимания, по крайней мере, как мне казалось. Что же касается меня, то я не сводила глаз со всех этих черненьких и белокурых девочек, с белыми фартучками и смешными полотняными трубочками вместо рукавов или же с очень коротенькими рукавами.

- Воронская! - послышался надо мною знакомый голос m-lle Рабе,- закрой рот! Ворона влетит! Это дурная привычка разевать рот таким образом.

Я страшно сконфузилась и взглянула на классную даму: ее глаза насмешливо сверкали, а крупный рот улыбался снисходительной усмешкой.

Кто-то хихикнул позади меня. Я быстро оглянулась. Красавица-девочка с карими глазами и белокурыми, цвета льна, пушистыми волосами кривила свои тонкие недобрые губки, всеми силами стараясь удержать смех.

При виде насмешливого лица маленькой красавицы я вспыхнула вдвое, но не от смущения, нет. Злость разбирала меня: как могла эта маленькая и, наверное, глупая девчонка издеваться надо мною'?

Я пристально взглянула на белокурую красавицу и вдруг заметила, что рот у нее кривится поминутно и что это у нее, очевидно, одна из дурных привычек. Забыв в эту минуту только что пережитую тяжелую сцену прощанья с папой и резкое замечание классной дамы, я быстро подошла почти вплотную к все еще насмешливо улыбающейся девочке, высоко подняла голову и, дерзко глядя ей в лицо, произнесла громко:

- Нечего надо мною смеяться. Сами-то хороши! Криворотый херувимчик и больше ничего...

Девочка даже в лице изменилась и подскочила на месте.

M-lle Рабе подошла в это время к соседнему столу. Я находилась у крайнего, ближайшего к буфетной, и она не могла слышать моей фразы. Зато девочки все, как по команде, повернули головы в мою сторону.

- Как тебе не стыдно задирать?- произнесла одна из них, бледная, довольно плотная брюнетка с очень симпатичным серьезным лицом.- А еще новенькая!

- Это не твое дело!- произнесла я запальчиво.- Вот она (тут я ткнула указательным пальцем в белокурую красавицу) меня первая задрала, а я только ответила.

- Грубо ответила! Вот что! Плохо тебя дома воспитывали! Да!- улегшись с локтями на столе, громким шепотом говорила рослая полная девочка с лицом отъявленной шалуньи и вздернутым носом.- Кто тебя воспитывал? - Верно солдат какой-нибудь пли денщик...

- Не смей говорить так!- не помня себя и стуча кулаком по столу вскричала я вне себя от злости.- Меня "солнышко" воспитывал. А "солнышко" не можетъ худо воспитывать. Поняли! Он умнее всех в мире...

- Кто? Кто?- так и покатились со смеху девочки.

- Батюшки!- кричала сидевшая напротив толстая девочка с вздернутым носом,- да она совсем порченая, душки! Что говорит-то! Солнышко ее воспитало! Будет солнце воспитывать такую глупую, такую невежу-девчонку.

- Солнышко, не солнце!- ничего не понимая, кричала в свою очередь я.- Солнышко-это мой папа, папа-Алеша! Ну, поняли, наконец?

Но тут хохот сразу усилился.

- Она отца своего по имени называет! Слышали вы это?- неслось с одного конца стола на другой.

- Да это дикарка какая-то!

- Наверно из племени зулусов...

- Ей надо серьгу через нос продеть...

- Как она смеет нападать на нашу Колибреньку!..

- Зина, Зиночка, Дорина! Не обращай, душка, внимания на нее!- бросились сразу несколько девочек к белокурой красавице, которую я в припадке злости назвала криворотым херувимчиком.

Пепиньерка в сером платье и черном фартуке, услыша шум, быстро вскочила со своего места на первом столе и подбежала к тому концу, где мы сидели.

- Что за шум? Что такое?

- Да вон новенькая обижает Колибри,- бойко отвечала толстая девочка, вздергивая кверху свой и без того глядевший в небо нос.

- Дорину обижает... Да неужели? Новенькая Дорину обижает?!- так и всколыхнулась та.- А ты чего смотришь, Лида?- обратилась она к серьезной темноглазой девочке.- Лучшая ученица, ей доверяют столь, а она Бог знает как следит за этим! Стыдно вам, моя милая!

- M-lle Комисарова, дуся, не сердитесь. Мишка не виновата! - вскричала русая девочка с коротко остриженными волосами, которую, как я узнала впоследствии, звали Милой Рант, прозвали же Стрекозой за ее веселость и шалости.- Мишенька смотрела, но она не могла же зажать рот нахальной...- и серые глаза впились в меня со злым негодованием.

- Так вот ты какая! - значительно протянула пепиньерка, сердито глядя на меня злыми глазами.- Не успела еще перезнакомиться, а уже стала обижать других!.. А я-то вообразила, что ты самая милая девочка на свете!.. Изволь сейчас же сидеть смирно!..- прикрикнула она на меня и топнула ногою, при чем маленькое птичье лицо ее сделалось красное - раскрасное и глаза смешно округлились.

"Злючка какая!"- мысленно произнесла я, стараясь не смотреть на сердитое лицо пепиньерки.

Между тем столовая понемногу наполнилась бесчисленным количеством зелено-белых девочек всех возрастов, начиная с десяти лет и кончая девятнадцатью.

За крайними к выходу столами уселись серые барышни в черных фартуках вроде нашей пепиньерки.

Там было шумно и весело. Пепиньерки держали себя вообще далеко не так чинно, как младшая, и довольно громко разговаривали между собой.

Впрочем, шумели одинаково все - и большие, и маленькие, и смутный гул от трехсот голосов стоял под сводами длинной огромной комнаты. От этого шума, напоминающего собою пчелиное жужжанье, у меня голова начинала кружиться и болеть.

С ближайших столов, предназначенных шестому и пятому классу, к нам поминутно долетали фразы:

- У седьмушек новенькая.

- И какая бойкая!

- Хорошенькая девочка...

- Нет, дурнушка...

- Неправда-дуся! Бледнушка только...

- Ах, много ты понимаешь, Македонская.

- Урод какой-то!

- Неправда-душка!

- Нет, урод!

- Сама ты урод!

- Прелестно!.. Я m-lle пожалуюсь.

- Ябедница, фискалка!

Эти фразы достигали моих ушей, и я не знала куда деть глаза и от похвал, и от порицаний, и потому была рада-радехонька, когда одна из воспитанниц V класса стала читать предобеденную молитву, а старшие повторили ее хором и вслед затем в столовой зазвенели тарелки. Девушки-служанки в полосатых платьях разнесли дымящиеся миски и крайняя из девочек стала разливать суп по тарелкам своих соседок.

Я не дотронулась ни до супа, ни до второго, ни до сладкого.

Когда подали последнее, подле меня раздался умильный голосок:

- Ты наверное не будешь есть пирожного, новенькая, отдай его мне.

Я быстро вскинула глазами на говорившую. Это была та самая толстушка, которая смеялась над тем, что меня "солнышко воспитало". Она смотрела теперь на меня смущенными и в то же время просящими глазами.

Я уже протянула руку к тарелке, чтобы передать ее девочке вместе с горячей пышкой, облитой вареньем, как неожиданно чья-то рука быстро вцепилась мне в руку.

- Не смей делать этого!- вскричал подле меня звучный голос.

Быстро взглянув по тому направленно, откуда слышался этот голос, я увидела смуглую, тоненькую, как былинка, девочку, со смелыми черными глазами, чуть-чуть вздернутым носом и короткой заячьей губой над белыми, острыми, как у мышонка, зубами.

Ее так и звали "Мышкой", как я узнала впоследствии, эту черноглазую и подвижную, как ртуть, быструю Олю Петрушевич.

- Не смей отдавать своей порции этим девчонкам! - произнесла она своим смелым, необычайно звучным голоском.- Гадость какая!- вся пылая румянцем и сверкая разгоравшимися глазами, вскричала она, обращаясь к окружающим ее за столом девочкам,- нападать, дразнить, ябедничать, а потом к ней же лезть с клянченьем "Дай пирожного!" Срам! Ты класс свой срамишь, Мендель,- прибавила она, обращаясь к моей соседке, просившей у меня сладкое. Стыдись!

И она обдала таким негодующим, таким презрительным взглядом толстячку, что мне вчуже стало совестно за нее.

На минуту за столом воцарилось молчание. Потом чей-то иронический голос произнес:

- Мышка выступает в роли защитницы угнетенных. Очень похвально!

Это говорила Колибри, немилосердно кривя свой хорошенький рот.

- Лучше быть защитником, нежели командиром над теми, кто не имеет силы воли не подчиняться тебе!- гордо ответила черноглазая девочка.

Зина Дорина - она же Колибри - позеленела от злости. Она немилосердно еще раз скривила рот и хотела ответить что-то, но в эту минуту задребезжал колокольчик. Воспитанница "пятушка" прочла послеобеденную молитву. Старшие пропели ее хором, и мы, быстро выстроившись в пары, двинулись к выходу из столовой.

Подле меня шла черноглазая девочка, пристыдившая за столом остальных.

ГЛАВА III.

Первый вечер в неволе. - Немецкие спряжения. - В дортуаре.

Высокая, бесконечно высокая лестница. Сумрачный, длинный коридор, по обе стороны которого тянутся классы.

Мы в классе. Огромная, светлая комната, с бесчисленными партами и кафедрой по средине. На стене развешаны географические карты; в двух углах четыре классные доски на мольбертах. В простенке между окнами столик классной дамы, а у дальней стены огромный шкап, длинный и низкий, где хранятся платки, калоши и шарфы, которые воспитанницы надевают во время гуляния по институтскому саду. В этом же шкапу также и гостинцы, и домашняя провизия, которую девочкам приносят родные.

Все это я увидала сразу, когда перешагнула через порог стеклянной двери, отделяющей от коридора седьмой класс.

Лишь только мы вошли туда, m-lle Рабе поднялась на кафедру и произнесла, обращаясь к классу:

- Не шумите, дети. Я и m-lle Комисарова должны идти с вечерним рапортом к maman. Будьте умницами и готовьте ваши уроки. Кстати, объясните новенькой, что задано на завтра.

И кивнув нам головой, она, в сопровождение пепиньерки, вышла из класса.

Едва обе они исчезли за дверью, невообразимый шум поднялся в классе.

Меня окружили со всех сторон до сорока девочек, живых, шумливых, белокурых, черненьких и русых, хорошеньких и дурнушек, разного возраста и разного типа.

- Дикарка! Дикарка! - кричала одна из них, - откуда явилась, из Австралии или Америки?

- Оставь ее, Додошка, она укусить. Видишь, уж и зубы выставила.

- Не укуси нас, пожалуйста, Воронская!- и русая кудрявая головка Милы Рант наклонилась к самому моему лицу.

Меня неудержимо тянуло броситься на задорную девчонку, выцарапать ей глаза или вцепиться зубами в это белое, бледное личико со смеющимися глазами.

Я силою сдержала себя, до боли стиснув пальцы и, нервно похрустывая ими, оглядывалась кругом с беспомощным видом затравленного зверька.

- Ай! Ай! Ай! Вот злючка-то...- подскочила с другой стороны толстенькая, как кубышка, девочка, очень маленького роста, по прозвищу Додошка, а по фамилии Дуня Даурская.-Mesdam'очки, берегитесь! Она сейчас бросаться начнет. Ворона противная! Недаром и фамилия-то такая: Воронская. От вороны происходит. Рот большой, глаза злющие... по шерсти и кличка.

- Ворона, и правда ворона!- запищали, закричали и завизжали кругом меня.

- Ворона! Ворона! Дикарка! Кусака! Злючка!- кричали на тысячу ладов и голосов вокруг меня девочки. Но громче всех раздавался голос Колибри, которая, очевидно, возненавидела меня всей душой.

Крики были в самом разгар, когда внезапно перед нами, как из-под земли, выросли две девочки: одна уже знакомая мне Оля Петрушевич, другая - очень красивая, изящная, рыже-красная стройная девочка, с точеным носиком и большими карими на выкате глазами. Во внешности ее было что-то аристократическое, начиная с гордого, точеного личика и кончая крохотной ручонкой необычайной красоты, которой, судя по отточенным ногтям, она тщательно занималась.

Рыжая девочка вместе с Ольгою Петрушевич с трудом протискалась в круг, встала подле меня и, обведя класс презрительным взглядом, произнесла, безупречно выговаривая слова с чистейшим парижским акцентом:

- Ayez donс honte, mesdemoiselles, de taquiner la petite. Il vous manque Ю с'est qui parait du сoeur et de pitiИ! (Стыдитесь, барышни, обижать маленькую. У вас недостает сердечности и сострадания.)

- О! О! француженка зафранцузила!

- Ваше сиятельство, сподобили нас грешных! - ломаясь и кривляясь, подскочила к ней толстушка Мендель, прозванная ее подругами Менделыней.

- Какая пошлость! - повела плечами рыжая девочка. - С тобой (тут она ткнула своим холеным изящным пальчиком по направлению Мендель) я и разговаривать не хочу. Ты слишком пуста и ничтожна. Но ты, Рант, и ты, Дорина, и вы, все прочие, стыдитесь! Ольга, пойдем! - резко позвала она свою подругу.

- Ваше Сиятельство, великолепная княжна Голицына, светлейшая графиня Остерман, не извольте лишать нас вашего чудесного общества! Не повергните нас во тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный! - пищала кудрявая Рант, низко склоняясь перед рыжеи девочкой.

- Француженка из Митавы! - закричала до сих пор молчавшая Колибри.

Княжна Голицына быстро обернулась.

На ее матово-бледных щеках вспыхнул яркий румянец.

- Молчи! - произнесла она внушительно и веско, ни на йоту не повышая, однако, своего звучного голоса. - Ты забыла, Дорина, кто я и кто ты! Имя моего прапрадеда известно всему миру за его заслуги перед Россией, а кем были твои предки - покрыто мраком неизвестности.

- Гордячка! Противная! - зашипела Дорина ей вслед и все ее лицо перекосило от злости.

Княжна только плечами повела, вполне игнорируя ее брань.

Петрушевич подошла ко мне и сказала:

- Слушайте, Воронская. Помните поговорку: на всякое чиханье не наздравствуешься. Пусть себе бранятся и шумят. У нас, в институте, на каждую новенькую нападают. Это уж так заведено и повторяется постоянно. Вы лучше сядьте в уголок да на завтра уроки выучите. Нам немецкие глаголы спрягать задано. Хотите, я вам помогу?

Я от души поблагодарила милую девочку и охотно погрузилась в предложенную ей мне книгу спряжений.

Но глаголы мне решительно не давались в этот вечер. Усталость ли брала свое, или масса впечатлений, пережитых за день, давали себя чувствовать, по то, что мне казалось таким легким и простым на уроках Катишь, совсем не шло мне в голову сегодня. Я билась, мучилась, терзалась, доходя до десятого пота. Но проклятые глаголы выучить не удавалось. M-lle Рабе и пепиньерка давно вернулись от начальницы. Первая села на кафедре, вторая у столика, и вмиг и столик, и кафедра были окружены девочками, торопившимися ответить заданный на завтра урок.

Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

Наконец Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.

- Не идет? - осведомилась она.

- Ах, совсем не идет! - отвечала я чистосердечно.

Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.

В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.

После чая мы поднялись по "черной" лестнице на четвертый этаж и вошли в "дортуар", как называлась в институте спальня.

Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которого находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный жолобъ для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом и сказала:

- Тут ты будешь спать.

Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище "Бабушка", так как она была самая старая из седьмых.

Едва я успела сориентироваться немного, как чей-то насмешливый голос произнес: - Что ж ты стоишь, сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе постель стлать будут?

И Зина Дорина, пробегая мимо меня в одной нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, насмешливо и дерзко улыбнулась по моему адресу.

- Стели постель! - неожиданно скомандовала она и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.

- Зачем? - произнесла я спокойно. Дома мне стлала постель прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.

- Ты совсем глупая, я вижу, Воронская, - расхо­хоталась Колибри, - никто даже за деньги и не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом...

- Ты сама глупая, - произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.

- Не смей меня называть так! - вспыхнула она.

- И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а...

- Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Mesdam'очки! - плаксивым голосом обратилась она к классу, - слы­шите, как она обижает меня?

- Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! - внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.

- Ах, ты, ворона!

- Вот, постой, мы проучим тебя.

- Гордячка!

- Злючка!

- Вороненок ощипанный!

Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.

Они успели уже снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени Они скакали, прыгали, приговаривая:

- Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!

Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть моих маленьких врагов.

К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко на этот раз и не могли защитить меня, как в классе.

Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна изъ моих мучительниц трогает меня. Но в ту же минуту строгий голос раздался над моим ухом:

- Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же подняться! Сию минуту! И предо мною предстало строгое лицо и насмешливые глаза m-lle Рабе.

Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

- Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

- Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! - раздался сладенький голос Колибри, - она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

- Какой вздор! - вспыхнув произнесла m-lle Рабе. - Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понимаешь?

Нечего делать - пришлось покориться. Недовольная, надутая и сконфуженная немало, я принялась за мое новое непривычное занятие, стараясь не встречаться с насмешливыми лицами моих врагов.

- Ну, вот и отлично! - несколько смягчась, произнесла m-lle Рабе, - а говоришь, что не умеешь...

И потом, минуту спустя, она положила мне на плечо свою, звенящую браслетами и порт-бонерами, руку и проговорила:

- Помни, Воронская, тут все равны и никто не смеет отклоняться от тех обязанностей, которые назначены для всех воспитанниц.

Затем, отвернувшись от меня, она захлопала в ладоши и закричала.

- Schlafen, Kinder, schlafen! (Cпать, дети, спать!)

Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Отделение дортуара шестых - наших соседок последовало их примеру. Девушка-служанка спустила газ в рожке. И скоро дортуар погрузился в полутьму.

ГЛАВА IV.

Мечты о доме.- Я решаюсь бежать.- Волшебница.

Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят, и наши, и шестые. Гробовая тишина стоить в дортуаре. Только изредка слышится вырвавшиеся случайно вздох из груди какой-нибудь сонной девочки или невнятный бред прерывает на мгновенье жуткую, давящую тишину ночи. В полумраке дортуара чуть белеют белыми пятнами постели и легкие тени скользят по стенам, поднимаются призраками к потолку спальни и колеблются от слабого пламени ночника. На душе у меня грустно и больно. Так грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я решительно задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска. Не того я ждала от института!

Мне казалось, что там меня встретить с распростертыми объятиями. Лида Воронская, любимица, баловница семьи и окружающих, Лида Воронская, маленькая принцесса, божок "солнышка", кумир теток: Лизы, Оли, Лины и Уляши, Лида Воронская - прелестное, шаловливое, изнеженное ласками и заботами дитя, которому все всегда и во всем старались угодить и вдруг такая встреча!

M-lle Рабе и та обошлась со мною как-то холодно и сурово, хотя она моей милой Катишь обещала заботиться обо мне. А эта Комисарова, у которой такое злое птичье лицо и эти шалуньи-девчонки, эта противная, несмотря на всю ее красоту. Колибри, и Мендельша, и Рант, и Додошка... Одна только Петрушевич со своей рыжей княжной заступилась. Да и то только в классе, а тут ей и горя мало... Нет, все они злые, гадкие, противные!.. Ненавижу их всех, ненавижу! Ах, зачем, зачем "солнышко" отдал меня в института? Господи! как хорошо, как чудно было с ним! Милая дача в Царском Селе, милый наш садик... милые гиганты и пруд! А мои рыцари, Коля и Гриша!.. А Леля, дорогая моя подружка!.. И Вова, разбойник Вова, которого, несмотря на ссоры, я так любила! Как он ласково простился со мною...

И. вспомнив наше прощанье, я уткнулась в подушку и глухо, беззвучно зарыдала.

"Папочка!- разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце, - милый мой родной мой! "Солнышко" ты! Зачем ты меня отдал сюда? Зачем отдал? Зачем? Зачем?.. Ты верно не любишь меня больше, "солнышко"?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!"

При одной мысли о том, что отец меня не любит больше, сердце мое разом озлобилось, окаменело. Первый раз в жизни я почувствовала жгучую обиду на отца.

"Отдал, бросил, запер в эту противную тюрьму- и горя ему мало! - мысленно растравляла я свое накипевшее сердце.- Ну, и хорошо, пусть разлюбил, пусть бросил, пусть запер, а я убегу... К моим тетечкам убегу, к тем, которые живут в Петербурге, на Николаевской улице... Сейчас убегу... Они все не спят наверное, а сидят в столовой вокруг стола. Самовар потух давно, а им и сон не идет на ум! О Лидюше говорят, верно. Жалеют ее... "Бедная Лидюша! заперли ее в институт"... А я тут как тут, на пороге: - "А, вот и я!" Воображаю, сколько радости будет, счастья, слез! Непременно убегу сейчас же, сию минуту!"

И, недолго думая, я быстро поднимаюсь с постели, дрожащими руками натягиваю на себя чулки, ботинки и накидываю мое собственное матросское платьице. Но найду ли я дорогу? Да, да, найду! Я хорошо ее запомнила. Только надо непременно достать шубку и калоши, они в швейцарской. Во что бы то ни стало надо проскользнуть туда и упросить красного швейцара, что бы он отпустил меня. Я отдам ему мой браслет, порт-бонер и цепочку с креста, чтобы только выпустил меня. Я скажу ему, что не могу жить со злыми девчонками в этой гадкой, красной тюрьме, где все так противно и ненавистно. Ужасно ненавистно! Да!..

Зубы у меня стучат; все тело охватывает нервная дрожь возбуждения; плохо застегнутые ботинки того и гляди свалятся с ног.

Я поспешно перебегаю короткое пространство от моей постели до дверей умывальной. Девушки-служанки спокойно храпят в своих выдвижных ящиках-постелях. Отблеск газового рожка играете на медных кранах и они отливают червонным золотом.

Быстро мелькают мои маленькие ноги мимо медных кранов и спящих девушек. Дверь тихо, чуть слышно скрипит и... я в коридоре. Длинный-предлинный коридор, заканчивающийся огромным окном с одной стороны и черным зияющим, как яма, пространством с другой... Прямо передо мною дверь в дортуар первых (старших) и стеклянная дверь на черную лестницу.

Я бросаюсь к двери,- толкаю ее. Она не поддается. Снова толкаю снова не поддается. Увы! Дверь заперта.

Тогда быстро, быстро, чтобы не терять драгоценного времени, бросаюсь я влево, прямо в черное пространство, смутно припоминая, что там находится парадная лестница с ходом в швейцарскую. С безумно вытаращенными глазами, в одном ботинке (другой упал с ноги), несусь я прямо на лестницу. На верхней площадке ее находится церковная паперть. Я лечу мимо и кидаюсь вниз по пологим ступеням, крытым ковром... Вот и площадка второго этажа, именуемая "чертовой долиной", как я узнала впоследствии. Жуткая темнота царит везде, только газовые рожки с верхнего коридора бросают легкий отблеск на верхнюю и среднюю площадку. А внизу, в классном коридоре, черная, как сажа, страшная мгла...

Мое сердце начинает тревожно сжиматься и замирать. Я начинаю бояться, что там внизу я увижу знакомую "серую женщину", которую я до безумия не хочу видеть теперь. Я знаю, у меня закружится голова и захватит дыхание, если я ее увижу, я упаду в обморок и тогда-прощай, мой побег!

- "Нет, не надо, не надо! Господи! Не надо!" - шепчу я и дико всматриваюсь в темноту.

Теперь, когда моя душа так страстно хочет, чтобы я не видела призрака, мое сердце уже выстукивает с уверенностью, убежденно: "Ты ее увидишь! Сию минуту! Сейчас!"

Я тихо вскрикиваю, охваченная ужасом и отчаянием, и рвусь вперед. Вдруг из темной мглы быстро выделяется белая, воздушная фигура. Что-то высокое, большое движется ко мне, приближается с заметной быстротой. Чуть слышные шаги шелестят по ковру лестницы. Я знаю, что это не серая женщина с ее скромной фигурой под капюшоном. Это что-то величественное, но от того еще более страшное... Теперь мои глаза уже не могут оторваться от странного видения. Ужас, холодный, душу леденящий ужас, сковал меня всю.....

А белое видение приближается ко мне! Видит, или не видит оно мою темную маленькую фигурку, прижавшуюся к перилам лестницы? Верно видит, потому что идет прямо на меня. Волосы начинают шевелиться у меня на голове. Теперь я ясно вижу призрак. Он весь окружен чем-то белым, как облако.

И он подходит все ближе, ближе ко мне... Вот он протягивает руку... Что-то теплое касается моего лица, призрак подле, рядом со мною... Я дико вскрикиваю и лишаюсь чувств...

***

Не знаю, долог ли был мой обморок, или нет, но когда я открыла глаза, меня поразило то, что я увидела. Передо мной стояла женщина, высокая, даже чересчур высокая для женщины, в белом бальном платье с легким газовым шарфом, накинутым на плечи. Я лежала на деревянной скамейке, на церковной паперти, и смотрела в прекрасное лицо, склонившееся надо мной с заботой и тревогой. Газовые рожки за стеклянной дверью дали мне возможность разглядеть его. Боже! Что за красавица! Белокурая, нежная, с точно выточенными чертами и благородной маленькой на пышных, полных плечах. Ее белое газовое платье, принятое мною за облако, красиво облегало высокую, стройную фигуру.

Я с восторгом смотрела в ее прелестное лицо. Мне казалось, что таким лицом и такой фигурой простая смертная обладать не может. И вся подавленная силой впечатления, я произнесла в восторге:

- Вы верно добрая волшебница? Скажите! Да?

Она ласково, светло улыбнулась.

- Я напугала тебя, крошка. Прости! - также тихо ответила красавица... - Я возвращалась с бала, который давали мои близкие родственники... А ты малютка верно Воронская, поступления которой все ждали последнее время?

- Да, я Воронская, - произнесла я, все еще не отрывая глаз от ее очаровательного лица. - А вы, конечно, добрая волшебница? Ответьте же мне.

- Как ты попала сюда, на лестницу в этот поздний час? - спросила она меня вместо ответа.

Тогда я быстро, быстро рассказала ей все. И про мое поступление и про первый день в "тюрьме", и про злых девчонок, и про строгую Рабе, и про злющую Комиссариху, словом - про все, про все.

- Я хотела убежать отсюда! Да, да, убежать! - произнесла я, со злостью и вызовом глянула ей в лицо.

- Бедное дитя! Бедная взбалмошная головка! - проговорила белокурая красавица и мне показалось, что голос ее задрожал.-К счастью, Бог послал меня на твоем пути. Хорошо, что ты еще не дошла до дверей швейцарской.

- А что? - заинтересовалась я.

- А то бы тебе порядком досталось, потому что швейцар непременно отвел бы тебя к "maman".

- Ах! - вырвалось у меня из груди тяжелым вздохом, - значит и уйти отсюда нельзя?

- Нельзя! - эхом отозвалась она.

Мои нервы не выдержали и я зарыдала. Сквозь горькие всхлипывания передавала ей - моей белокурой красавице, как мне хорошо жилось дома, и как меня решили отдать в институт, и как тетя плакала, узнав об этом, и как тяжело мне самой здесь, как не хватает мне моей тети Лизы, "солнышка" моего, моей крестной Оли, Катишь и всех, всех...

Она слушала меня, давая мне выплакаться, и только нежно гладила мою взъерошенную головку.

Возбуждение мое разом прошло. Нервы опустились. Сладкая истома охватила все мои члены. Благодетельный сон подкрался ко мне.

- Ты хочешь спать, детка? - произнесли у самого моего уха румяные свежие губы. - хочешь, я отнесу тебя на постель?

- Хочу.-прошептала я, улыбаясь, - Отнесите меня, но прежде все-таки скажите: вы добрая волшебница или нет?

- Нет, нет! Я не волшебница!

- А я вас увижу еще раз -допытывалась я. - Я не могу, чтобы вас не видеть! Вы такая добрая! - и я потянулась губам к ее щекам.

- Тс! Тс! - лукаво улыбнувшись и погрозив мне пальцем, произнесла она.-Мы увидимся и очень скоро! Ты счастлива?

- Ужасно! - сонным голосом произнесла я.

В ту же минуту две нежные, но сильные руки подняли меня в воздух и понесли меня куда-то осторожно, как самую дорогую, хрупкую ношу.

ГЛАВА V.

Снова маленькие мучительницы. - Отказ. - Волшебное

превращение.

Dors, dors, mon entant,

Jusqu'Ю l'Юge de quinze ans,

Quand quinze ans seront passИs

Il faudra te marier!

(Спи, спи мое дитя,

до п'ятнадцяти лет.

Когда тебе будет п'ятнадцять -

нужно будет тебя выдать замуж

Французская песенка)

Отвратительное ощущение чего-то холодного мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: "На память из Гапсаля", a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. "Стрекоза", она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.

- Как вы смеете?Кто вам позволил! - исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

- Ах! ты еще бранишься! Mesdam'очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она... Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.

- Проучить! Проучить хорошенько! - слышится со всех сторон.

- A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam'очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

И прежде, чем я успела предпринять что-либо, толстушка Додо хватает мои чулки и несется с ними по дортуару, a за нею Стрекоза летит с моею нижнею юбкою, размахивая ей во все стороны. Сладом за ними, дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоить на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня... Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь... О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, y которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета - чулки.

Мои ноги быстры, Как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

- Ай, ай, ай! - продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.

Ha половине шестых переполох и суматоха.

- У седьмушек режут кого-то! - слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

- Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то... то... то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом - и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:

- И тебе не стыдно!.. В одной рубашке... босая! Марш одеваться сейчас! Что "шестерки" подумают о нас Хорошенькая новенькая у седьмых!

Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевичъ мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем, как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности... Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то "чужая" всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич , Мышка или. "Петруша". Как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

- Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! - кричит она звонким голосом. - Сию же минуту отдайте!

И - странное дело! - эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье... - Одевайся скорее! - кричит смуглая Оля, - я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, "Мишка", которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.

- Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! - говорит высокая девочка, - он меня в прошлый раз спрашивал.

- A все-таки выучить не мешало, Лида.

- Выучу, пожалуй... С тобой разве можно не выучить, Мишенька! - и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

- Это Лидия Лоранова. - шепнула мне Петруша. - Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись "дружиться" до самого выпуска.

- Ах, как это хорошо! - вырвалось у меня невольно.

- Что хорошо? - удивилась Оля.

- Да быть дружной с кем-нибудь, - произнесла я, - заступаться друг за друга, вместе учиться...

И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.

- Знаешь что, - внезапно перейдя на "ты", проговорила я, - давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

- Видишь ли, Воронская, - произнесла она. - Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и... и... я бы охотно стала твоей подругой, a только...

- Что только? - начиная уже "закипать", выкрикнула я.

- Надо узнать, позволит ли Варя...

- Кто? Какая Варя? - удивилась я.

- Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги... Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит...

- Убирайся ты с твоей Варей! - вскричала я в бешенстве, - мне не надо такой дружбы, в которой еще у кого-то позволения приходится спрашивать. Дружись со своей Варенькой и отстань от меня!

И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку: я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.

- Ах! - вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..

Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье, и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.

- Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! - произнесли с чарующей улыбкой хорошо знакомые мне свежие румяные губы.

- Ах, кто это? - вырвалось помимо воли у меня из груди.

- Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, - ответили мне сорок голосов зараз.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице...

ГЛАВА VI.

Прием. - Седьмушки устраивают "бенефис". - Я заслуживаю уважение Петруши и аристократки.

-Неужели это наша Лидюша? Девочка, что они сделали с тобой!

Это говорит Катишь и ее пухлое личико собирается в плаксивую гримасу. Тетя Лиза молчит, но и по ее доброму исхудавшему лицу я вижу, как она настрадалась за все последнее время.

Они пришли повидать меня в обычный день "приема" и сидят теперь обе в большой институтской приемной, рядом с родственниками и родственницами других институток, приехавшими проведать своих дочерей, племянниц или сестер.

Я стою перед ними смешная, как карлица, в длинном камлотовом зеленом платье, топорщащемся вокруг меня. Белая пелеринка съехала на бок. Манжи, то есть рукавчики-трубочки из полотна, так длинны, что в них совершенно исчезают детские ручонки с запятнанными чернилами пальцами. Я поминутно тревожно оглядываюсь во все стороны и приседаю перед проходящими "синявками" и "старыми девами" (как я по примеру моих новых товарок по институту, уже привыкла называть классных дам и пепиньерок).

В одну минуту я поверяю тете и Катишь, что m-lle Рабе - "придира", а m-lle Вульф - "дуся" и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И что Колибри ужасный "командир" и все ее боятся в классе, что Зернская, батюшкина дочка, у нас первая ученица, что Лоранову прозвали "королевой", хотя она совсем не похожа на королеву и что Петруша мне больше всего нравится, хотя она смотрит в глаза своей противной "аристократке".

Тетя и Катишь слушают меня и счастливо улыбаются. Им кажется, что снова вернулась к ним прежняя Лидюша и что эта смешная, неуклюжая девочка в зеленом камлотовом платье принадлежит им снова вся, с головы до ног.

- А я тебе радость привезла! - говорит тетя.

- Какую?

- Угадай!

- Кизиловое варенье принесла, мое любимое?

- Это само собой: и кизиловое, и морошку. Только то, что я хочу сказать, лучше чем варенье.

- Ну, тогда тянучки от Кочкурова?..

- Лучше, нежели и тянучки! - смеется Катишь.

- Ну, тогда... тогда... я уж решительно не понимаю... - и я развожу руками, окончательно сбитая с толку.

- Я привезла тебе известие, что мы все поедем в Царское Село провести там Пасху, - говорит тетя Лиза и глаза ее смеются. - Что ты скажешь на это?

- Ах! - вскрикиваю я, подскакиваю и висну у нее на шее.

Дежурная на приеме дама, старая, сморщенная m-lle Ефросьева, "собственность" третьих, посылает ко мне пепиньерку сказать, что если я позволю себе визжать таким образом, она отправит меня в класс.

Я конфужусь, но ненадолго.

Ехать в Царское Село, видеть родные места, друзей, Колю Черского, моего рыцаря, и всех остальных, быть там, куда я не надеялась уже попасть (так как "солнышко" получил новое назначение и должен был, не сегодня-завтра, переехать в другой город), - Господи, это ли не счастье!

- А папа-Алеша тоже будет с нами? - спрашиваю я и разом смолкаю: тот, о котором мелькнула у меня беспокойная мысль, стоит на пороге зала, чудный, красивый, изящный. Вокруг него суетятся дежурные воспитанницы. Я знаю, что все они поголовно "обожают" его, несмотря на то, что я всего лишь неделю в институте и он только два раза успел навестить меня.

"Солнышко" улыбается своей очаровательной улыбкой. Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями - родственниками и родными.

"Нет, скажите по совести, найдете ли здесь другой такой же красивый отец?" - допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему на встречу.

Он целует меня крепко-крепко и идет со мною к нашей скамейке.

С тетей Лизой они здороваются холодно, едва пожимая руку друг другу. Меня мучит вопрос: что с ними случилось? Почему они поссорились? Что такое произошло между ними?

Час приема промчался, как сон. Звонок дребезжит в коридоре... Посетители спешно прощаются и уходят. Я бегу вприпрыжку за папой до самых коридорных дверей.

- Что за ужасная манера! Скачет, как коза!.. - шипит Колибри, успевшая проститься с своим братом-кадетом и спешно прошмыгнувшая мимо нас.

"Солнышко" не слышит ее воркотни, но я слышу и бросаю нее сердитый взгляд.

Впрочем, я и не думаю сегодня злиться на Дорину. Радость, сообщенная тетей, так велика, что она охватила всю меня с головою.

Как в тумане целую я "солнышко", тетю и Катишь и тороплюсь в класс. Сегодня четверг и ровно в два часа начнутся опять уроки.

Едва я появляюсь в классе, как меня поражает шум и суматоха, господствующая в нем. Стрекоза сидит на кафедре, машет линейкой и кричит:

- Это свинство! Это безобразие! Гадость! Он не смеет делать этого! Ходячая аптека, карболка противная

- Горчичник французский! Мятная эссенция! Касторовое масло! - раздается голос Мендельши, и в одну минуту она уже стоит рядом на кафедре со Стрекозой.

- Травить его! Травить за это! - то там, то здесь слышались раздраженные голоса.

- Травить Миддерлиха! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!

- Да, да, бенефис! Бенефис, непременно!

- Что такое? Что случилось? - спросила я, поймав за рукав пробегавшую мимо меня высокую темноглазую Клеонову.

Со дня моего поступления в институт прошла неделя. За эту неделю девочки успели привыкнуть ко мне, и только разве одна Дорина и ее приверженцы, в роде Додошки, Мендель, Беклешовой, Лодыгиной, которых ловкая, хитрая девочка сумела подчинить себе, относились ко мне с предубеждением. Я уже перестала быть для остальных "новостью" и моя особа не представляла такого интереса, как было раньше. Да и потом у новенькой, которую так хотели "затравить", оказался бойкий язычок и уменье отпарировать удары, и поэтому дальнейшие нападки на нее показались не безопасными для девочек.

- Видишь ли, Вороненок, - объяснила мне веселая, жизнерадостная хохотушка Стрекоза, - учитель географии Миддерлих не придет от 3-х до 4-х в свой час, а явится в первый пустой час, в который нам Марионилочка читать хотела, "Ледяной дом". У него, видишь ли, с инспектором дело какое-то выискалось и он другого времени не нашел!.. Ужасная дрянь этот Миддерлих. Да пусть не радуется: мы ему такой сегодня подкатим "бенефис"...

- Что? - не поняла я выражения.

- А вот увидишь! Ты еще не знаешь, что такое "бенефис". Но ты сама, собственными глазами увидишь... Скандал выйдет большой... "Шестерки" нас выучили... Они своему Тормеру такой же "подкатили".

Догадываясь, что учителю географии предполагается устроить какую-то гадость, а не могла удержаться, чтобы не спросить:

- В чем же виноват Миддерлих и почему Марионилочка не может читать от 3-х до 4-х? Не все ли равно?

- Ах, ты ничего не понимаешь, Воронская... От трех до четырех m-lle должна к maman идти с дневным отчетом и ей не до того будет. Так у нас и пропадет сегодня ее чтение. И все из-за нашего Навуходоносора, т.е. Миддерлиха! И потом, вообще надо же его посадить на место... Несправедливый он, изверг, злющий!.. На что Лимоша Зернская - первая ученица, и ее не пощадил в последний раз: шестерку поставил... а за что? За то, что про Карпаты забыла. Очень нужно помнить Карпаты! Сам он Карпаты - Навуходоносор противный!.. Вот увидишь, что за славную штучку мы с ним выкинем!..

Она еще хотела сказать что-то, но в эту минуту дверь класса широко распахнулась и сам "Навуходоносор" появился на пороге, а вместе с ним появился острый и противный запах карболки, неразлучный с особою нашего учителя географии. У него, как я уже успела узнать, болели ноги и он лечил их какою-то мазью с запахом карболки.

Это был полный высокий человек, коротко обстриженный под гребенку, с сизым носом, испещренным синими жилками и прозванным в институте за это "Великой системой рек и озер".

Прежде чем географ вошел на кафедру, он своими маленькими мышиными глазками оглядел испытующе весь класс.

- Что у нас задано на сегодня? - обратился он к дежурной, Лидин Лорановой.

Та ответила.

- Г-жа Мендель! Неугодно ли вам перечислить какие реки протекают на севере России, - произнес скрипящий, неприятный голос географа.

Оля Мендель бойко вскочила со своего места и подошла к доске с натянутой на ней картой, находившейся как раз против стула учителя, на котором Навуходоносор уселся со всеми предосторожностями.

- Обь, Енисей, Лена, Амур... - начала девочка, смело водя по карте линейкой и вдруг остановилась сразу. - Нет, я не могу, - прошептала она, быстро. выхватив платок из кармана и прикладывая его к губам, - я не могу больше... Меня тошнить... Здесь ужасно пахнет карболкой... Точно в больнице...

И шалунья с гримасой из-под кончика платка скосила глаза на географа.

Учитель сначала побледнел, потом покраснел и притом так сильно, что его лиловый нос принял разом фиолетовый оттенок.

- Садитесь, пожалуйста, - произнес он, отпуская на место Мендель и не зная что еще сказать от смущения. Очевидно, он разом понял злую выходку.

Мендель, фыркая и давясь в платок, проскользнула к своей парте.

Через минуту на ее месте у кафедры стояла Стрекоза, вызванная за нею немного пришедшим в себя учителем. Она только что успела выйти на середину класса, как внезапно замахала рукой и закричала:

- Ах, карболка!.. Невозможно пахнет карболкой!.. Вы не знаете отчего это? - и она отпрянула назад к своему месту, прежде чем Навуходоносор отпустил ее. С последним происходило нечто невероятное. Он поминутно менялся в лице, то краснее, то бледнее. Комисарова, дежурившая вместо m-lle Рабе в нашем классе, сидела как на горячих угольях, решительно недоумевая в чем дело.

- M-lle Дорина! Не сможете ли вы мне ответить урока? - уже не прежним обычно резким, а заискивающим тоном обратился Навуходоносор к Колибри. Очевидно, выходка девочек немало смущала его.

Колибри встала, сделала несколько шагов по направлению к кафедре, и подойдя к учителю, неожиданно закрыла лицо руками, сильно пошатнулась уже готова была грохнуться на пол, но подоспевшая Комисарова подхватила свою любимицу и почти чуть ли не на руках вынесла ее из класса.

- Что с г-жою Дориной? - недоумевающе обратился к нам учитель.

Тогда Додошка стремительно поднялась со своего места и звучно проговорила, глядя в самые глаза Миддерлиха дерзкими, вызывающими глазами:

- Нет ничего удивительного, что Дориной дурно. Здесь невозможно пахнет карболкой. Кто-то, очевидно, принес сюда банку с карболкой или, может быть, нарочно сделал себе примочку из нее... У нас у всех кружится голова, поэтому мы не можем сидеть в классе. Я сама еле сижу.

Миддерлих понял, что все сказанное относилось к нему, остро взглянул на дерзкую девочку, вспыхнул и завертелся па стуле. Потом быстро вскочил с кафедры и с изменившимся лицом кинулся к двери.

- Ходячая аптека!.. Карболовая примочка!.. Касторовое масло!.. - понеслись за ним вдогонку.

Девочки еще хотели крикнуть что-то, но в эту минуту дверь снова раскрылась и инспектор классов Тимаев появился на пороге в сопровождении злосчастного Навуходоносора, на лице которого не осталось и следа смущения.

- M-lle Мендель, Рант и Даурская, извольте подойти к кафедре и перечислить реки России, - произнес повелительным тоном Тимаев, и обычно ласковое и приветливое лицо его разом приняло строгое выражение.

Тимаева в институте все побаивались. Он, как говорили, "сумел внушить к себе и уважение, и страх", и никто во всем институте не решался ему противоречить или делать какие-либо неприятности.

Названные девочки поэтому покорно встали и вышли на середину класса.

Конечно, никого из них теперь уже не тошнило ни никому не сделалось дурно. Точно запах карболки испарился бесследно из класса седьмушек и на вопросы они отвечали как ни в чем не бывало.

Миддерлих торжествовал и оттого, что "травля" не удалась, и оттого, что девочки отвечали из рук вон плохо, и он мог отомстить им, понаставив по крупной единице каждой из них.

Как только урок кончился и оба - и инспектор, и учитель - вышли из класса, я, сами не знаю как, очутилась на кафедре, плохо сознавая то, что хочу сказать и - или сделать сию минуту

- А, по-моему, то, что вы сделали, это гадость невероятная! - вскричала я, стуча по столу кафедры и обводя разгоревшимися глазами весь класс.

- Что*? Что гадость? Что с тобой, Воронская! Что ты говоришь?! - встрепенулись они. - Кто сделал гадость? Что такое?

- Вы гадость сделали! Вы, вы! - продолжала я, стуча и волнуясь.

- Воронская! Как ты смеешь браниться! Ты с ума сошла! - накинулись они на меня со всех сторон.

Но я уже ничего не помнила и не понимала.

- Нет! Не я сошла с ума, а вы, вы все! - запальчиво с новым и новым приливом негодования закипала я. - Разве это честно? Разве порядочно'? Раз задумали травлю, худо ли, хорошо ли, но ведите до конца, а то инспектора испугались! Исподтишка только свои штучки проделывать умеете, а той смелости нет, чтобы открыто при всех действовать, начистоту! Стыдитесь! Ведь это малодушие, трусость, гадость!

- Воронская! Дрянь! Мальчишка! Как ты смеешь ругаться, противная! - полетело мне в ответ.

- Да, да, да! Смею! Смею! Смею! - подхватила я с каким-то новым приливом негодования. - Смею! Во-первых, вся эта история - нечистая, противная, грязная! Прежде всего ведь он больной - Миддерлих, и смеяться над болезнью - гадость! Пусть я дрянь и мальчишка, но я вам говорю, что сама никогда бы не сделала ничего подобного. Подлость это - да, да, да!

Мои глаза так и бегали по толпе окруживших кафедру девочек. Мое лицо и щеки пылали, уши горели и вся я тряслась от гнева, жалости и негодования.

- Воронская, гадкая, скверная, фискалка! - слышала я чей-то взбешенный голос и мгновенно что-то тяжелое пролетело мимо меня и ударилось в стену.

Я презрительно повела плечом, не стараясь даже взглянуть на того, кто пустил в меня книгой. Я только обводила глазами толпу всех этих девочек, взволнованных, взбешенных и возбужденных не менее меня. Оскорбления, щедро брошенные им по их адресу, не прошли даром.

- Воронская! Негодная! Противная! Сорвиголова! Дикарка! Мальчишка! - кричали вокруг меня исступленные голоса.

И вдруг весь этот шум и гам покрылся здоровым, трезвым и резким окриком:

- Молчать! Сию минуту молчать! Галдят, точно мальчишки! Безобразие!

Чернокудрая смуглая девочка вбежала ко мне на кафедру и стала рядом со мною

- Воронская, дай мне пожать твою руку! - взволнованно путаясь и волнуясь вскричала она. - Ты права. Чем он, бедный Миддерлих, виноват, что заболел и должен, несмотря на свою болезни, несмотря на свои обернутые карболовыми компрессами ноги, являться в класс, чтобы не потерять заработка? Да, ты права, Лидочка! Слышишь, Воронская? Ты лучше их всех, потому что заступилась за него. И я, и Варя решили сказать тебе это. Ты самая благородная, самая лучшая из них.

И она с презрением метнула взглядом на разом присмиревшую толпу девочек.

- Позволь мне и Варе быть твоими друзьями, Воронская... Я нарочно, в присутствии всего класса, прошу у тебя твоей дружбы, которой могу только гордиться. Да! да!

- Ах! - вырвалось у меня радостным звуком и я широко раскрыла объятия.

Петруша со свойственной ей живостью кинулась в них. Вслед затем подбежала и бледная Варечка, и я расцеловалась с нею.

А в это время к нам уже подошли Лиза Маркевич, грустная темноглазая Лида Лоранова, Катя Вальтер, Зернская и многие другие. Только кружок Колибри, состоявший из нее самой, Стрекозы, Мендель, Додошки, да "бабушка" Беклешова со злобою шипели мне вслед:

- Проповедница какая! Вот еще!.. Командирша! Дикарка!

Но я не обращала внимания на этот злостный шепот.

- Оставь их, душка! - шептала мне на ухо моя новая подруга Петруша. - Они, как шавки на слона, полают-полают и перестанут! а я тебя очень, очень люблю, - прибавила она неожиданно, - и Варенька тоже...

И мы опять крепко расцеловались.

ГЛАВА VII.

Я съедаю завтрак француза.-Астраханка.-На суде.-

Истерика.

Дни летели за днями, и я понемногу привыкла к моей "тюремной" жизни в институте. "Солнышко" навещал меня почти ежедневно в маленькой зеленой приемной, где мы могли сидеть с ним обнявшись по "домашнему" и говорить обо всем, не опасаясь проницательно-насмешливых глаз классного начальства. Два раза в неделю приходили ко мне тетя Лиза с Олей, а иногда и Линуша с Катишь. Я их познакомила с моими обеими подругами. Петруша им ужасно понравилась. Горячая, несдержанная, увлекающаяся девочка с ее добрым сердцем и необычайной ласковостью не могла не нравиться кому бы то ни было. Зато "аристократка" Варя не сумела стяжать общих симпатий. Линуше и Катишь она показалась чересчур вычурной; тетя Оля заметила, что смешно маленькой девочке так заниматься своей внешностью, полировать ногти и прочее, и прочее. Только тетя Лиза сумела оценить по заслугам эту гордую, скрытную, чрезвычайно щепетильную в делах чести и порядочности девочку. Она была очень горда, очень сдержанна, вышколена и никогда не выражала своих чувств. Ее мать, холодная, важная и гордая аристократка, не умела ласкать дочь, и маленькая Варя росла, не имея понятия о материнской ласке. Мне она показалась слишком холодной, да и я как-то чуждалась ее. Зато с Петрушей мы сошлись так, что я вряд ли полюбила ее меньше Лели Скоробогач и Коли Черского.

Была суббота, одна из тех томительных постных суббот, когда по всему институту носился запах жареной корюшки на постном масле и вареного саго с красным вином. Я не могла есть постного. Меня не приучили к постной пище дома, и поэтому неудивительно, что под ложечкой y меня сосало от голода и в желудке была довольно красноречивая воркотня.

- Я есть хочу! - произнесла я тихонько моей соседке по парте Вальтер.

Катя Вальтер, миловидная шатенка из "парфеток", т.е. лучших учениц, сделала в мою сторону сердитые глаза, потому что как раз в эту минуту учитель французского языка, m-r Вале, объяснял с великим старанием на французском диалекте, что Франция была бы великою державой, если бы...

Но мне не пришлось услышать, почему Франция "была бы великой", так как m-r Вале, заметив мои бесконечно рассеянные глаза, вызвал меня к доске и велел повторить, что он сказал нам только что.

Но повторить я не могла, так как не слышала ни слова из сказанного, занятая мыслью о том, что мне придется просидеть весь день голодною.

- TrХs innatentive, m-lle! - рассердился француз не на шутку, - vous aurez un zИro. Tenez! (Очень не внимательны, м-ль. Я вам ставлю нуль)

- Monsieur VаlИ, - произнесла я жалобным голосом, - je n'en suis fаutive: j'аi fаim.( Я совсем не виновата. Я голодна.

Доброе лицо француза, которому он только что придал строгое, сердитое выражение, задрожало от смеха.

Девочки дружно фыркнули. Комисарова даже на стуле подскочила от неожиданности.

- Воронская, не срамись! - прошипела Дорина со своей скамейки.

- Ничего не срамлюсь! - сверкнув в ее сторону взором, крикнула я запальчиво, - срам падать притворно в обморок, а есть хотеть нисколько не срам.

И потом, глядя в самые глаза француза уже веселым, смеющимся взглядом, я произнесла с каким-то особенно лишим задором:

- Я ужасно хочу есть, m-eur Вале, у-жа-с-но! Я в постные дин постоянно голодна, потому что, вы сами понимаете, что корюшкой, салакушкой и печеной картошкой насытиться нельзя.

Комисарова, заменявшая в этот урок m-lle Рабе, вся позеленела от злости. Девочки переглядывались и тихо шушукались. Вале, понявший все от слова до слова (он отлично говорил по-русски), хохотал, трясясь на стуле.

За ним засмеялись и девочки, дружно, весело, всем классом.

- Ох! Ох! - стонал он между взрывами хохота, - on les tient bien en maigre, les pauvrettes! (Их держат впроголодь, этих бедняжек.)- И потом быстро опустил руку в карман и, вытащив из него маленький сверток, передал его мне со словами: - C'est mon propre dИjeuner, que j'аi аpportИ pour moi, tenez! (Это мой собственный завтрак, который я принес для себя)

Без малейшей тени смущения я подошла к кафедре, взяла сверток y француза и, вернувшись на место, быстро развернула его. В свертке оказалось два бутерброда с ветчиной и печеное яблоко. Я спокойно рассмотрела их и принялась есть. "Парфетка" Вальтер, моя соседка, брезгливо косясь на меня, отодвинулась на самый угол скамейки и смотрела на меня оттуда округленными от ужаса глазами. Но я, нимало не смущаясь ее взглядом, неторопливо съела оба бутерброда и яблоко следом за ними. Потом аккуратно сложила пропитанную жиром бумажку и, встав с моего места, сделала низкий реверанс французу, подкрепив его значительным "merci".

Вале, улыбаясь, закивал мне головою и произнес, обращаясь ко всему классу:

- Pаs mаl аppИtit du tout! (Не дурной совсем аппетит), - и снова засмеялся. Девочки вторили ему, глядя на меня теперь-одни снисходительно, насмешливо, другие поощрительно и шутливо. Но когда кончился урок, Комисарова подскочила ко мне взволнованная, сердитая и стала трясти меня за плечи, приговаривая:

- Дрянная девчонка! Осрамила класс! Осрамила! Как y тебя язык повернулся выклянчивать завтрак y учителя! Позор! Надо совсем быть без стыда, чтобы так делать! Это запишется на скрижали институтской истории, да! И тебе это не стыдно, Воронская? - спросила она в заключение.

- Ничуть! - отвечала я, спокойно глядя на озлившуюся пепиньерку, - вот если бы я два завтрака съела, то это было бы позорно, а то я к "казенной" салакушке и не притронусь. Можете ее отдать вашей любимице Дориной.

- Дерзкая! Дерзкая! Молчать, молчать сию минуту!.. Ты будешь наказана!..- топая ногами, закричала пепиньерка и, схватив меня за руку, потащила вперед и поставила перед первой парою (класс выстроился, чтобы идти к завтраку).

Обыкновенно перед первою парою ставили какую-нибудь провинившуюся ученицу, - "на позор", как говорили в институте, - и называли ее "факельщиком". Наказанная таким образом шла всегда, закрыв лицо руками, вся в слезах. Но я и не думала плакать.

Я видела торжествующую улыбку Колибри и ее любимицы Додошки, я видела испуганное личико моей милой Петруши и укоризненные покачивания головы аристократки Вари, но с меня все лилось сегодня, как с гуся вода. Знакомое мне шаловливое настроение овладело мной. История с французским завтраком представилась мне такой комичной, что я чуть не громко фыркала, идя в столовую впереди класса.

- Mesdam'oчки, смотрите-ка: опять "факельщик" y седьмых! - кричали наши враги "шестерки" при виде меня, важно выступавшей с гордо поднятой головой.

- Говорят, Воронская y Вале завтрак из кармана выудила, оттого и в "факельщики" попала, - слышала я предположения старших воспитанниц.

Мне было смешно, ужасно смешно.

- Вовсе не выудила,- совершенно позабывшись, крикнула я в ответ.- Он сам дал. Ветчины дал! Вынул из кармана и дал! Целый окорок!

- Наказанные не разговаривают! - прошипела за моими плечами пепиньерка.

Но до "шестых" долетела моя фраза и привела их всех в дикий восторг.

- Ха, ха, ха! - неистовствовали они, - целый окорок из кармана! Только Воронская может выдумать что- либо подобное! Молодец, Воронская! Прелесть! Душка, Воронская, я буду "обожать" тебя! - неслось за нами вдогонку.

- Мальчишка! Кадет! Разбойник! - шипела позади меня Комисарова.

"Ладно, ладно, ругайся! - мысленно говорила я, - а все-таки меня уже многие здесь любят, а тебя никто! Никто! Никто! Дорина разве, да и то потому, что подлизывается, а искренно ни одна душа не полюбит никогда, ни за что"...

Однако бутерброд француза очевидно не был достаточной пищей для голодной девочки, и очень скоро я почувствовала это. К часу дня y меня снова поднялась воркотня в желудке и адски засосало под ложечкой.

Недолго думая, я отправилась наверх к дортуарной девушке Матреше, которой щедро перепадало от "солнышка" на чай. Она мне и постель стлала "под шумок" за "два целковых" в месяц, и черного хлеба таскала в кармане в "голодные" дни. Увидя меня на пороге умывальной, Матреша сразу догадалась за чем я пришла, живо запустила руку в карман и извлекла оттуда огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью.

- Вот вам свеженького, мамзель Воронская, кушайте на здоровье! - приветливо улыбаясь, проговорила она, протягивая краюшку.

- Ах, хлеб, Матреша! Ну-у! Только хлеб?.. - разочарованно протянула я, - мне бы солененького чего-нибудь!

- Ишь вы какая прихотница! - засмеялась Матреша, - что выдумали. Ну, ладно, принесу вам солененького. Говорите что?

- У меня только восемь копеек в кармане, - произнесла я с грустью, - на это многого не купишь.

- Да уж свежей икры не получите. А вот астраханку разве!

- Что это такое, Матреша, астраханка?

- Это селедка копченая, - пояснила она.- В мелочной лавке продается. Страсть вкусна!

- Вроде сига? - спросила я, и напоминание о моем любимом копченом сиге заставило меня облизнуться.

- Ну, сиг не сиг, а похоже! Да вот сами увидите. Давайте деньги, я сбегаю в лавочку...

И приняв от меня медные гроши, Матреша схватила на ходу платок и стрелой вылетела из дортуара, крикнув мне мимоходом, чтобы я ее подождала.

Спустя несколько минут она уже снова была в дортуаре.

- Вот нате-кась скорее, - вся запыхавшаяся от бега, проговорила она, протягивая мне что-то большое, обернутое жирной бумагой, - меня надзирательница кличет И в одну минуту она исчезла за дверью. Я быстро развернула бумагу. На меня пахнуло странным, невкусным запахом. Но голод взял свое. Я со всех сторон осматривала большую коричневую рыбу, очутившуюся в моих руках, и отломив кусочек от хвоста, сунула последний в рот.

"Бррр! Запах не важен, а на вкус еще хуже! Гадость порядочная!" - решила я, и вдруг неожиданная мысль мелькнула в моей голове: она сырая, эта madame астраханка! Ее вероятно еще спечь надо. Печеная она, во всяком случае, должна быть вкуснее".

И вмиг подхватив завернутую в бумагу астраханку, я подбежала к печке, которая уже не топилась, а только тлела красноватыми, поминутно тухнувшими углями, и сунула туда мою астраханку вместе с бумагой.

Едва я успела отойти от печки, как страшное зловоние наполнило все кругом, - и дортуар, и умывальню. Казалось, в печке лежала не селедка-астраханка, а труп покойника, который начинал разлагаться. Страх охватил меня. Я металась по комнате, не зная что предпринять, за что схватиться. В ту минуту, когда я бегала из угла в угол, от печки к двери, от двери к кровати, на пороге неожиданно появилась миниатюрная фигурка Колибри.

- Воронская! Что ты делаешь здесь одна? - подозрительно оглядывая комнату своими красивыми карими, но глубоко антипатичными мне глазами, произнесла она.

- Не твое дело! - крикнула я грубо.

Колибри разом изменилась в лице и, поводя носом, испуганным голосом вскричала:

- Воронская! Что это? Что это за ужасный запах? Что ты наделала здесь? Ты что-то спалила в печке! Воронская, говори же! Говори! Кого ты сожгла там?

- Никого! Не выдумывай, пожалуйста! - внушительно проговорила я.

Ho она уже не слушала, что я говорила. С диким, неистовым криком понеслась она по дортуару, выскочила в умывальню, оттуда в коридор, и через минуту я слышала, как она кричала на лестнице: - M-lle! M-lle! Идите сюда! Скорее идите сюда! Воронская кого-то сожгла в печке. Я замерла от ужаса.

Через минуту, другую - две "пятые" заглянули к нам в дортуар и, зажимая носы от царившего теперь в нем невыносимого смрада, спросили: - Воронская, душка! Кого ты сожгла в печке? Я только что собралась ответить им, что мне подвернулся сам черт и что я его сунула за печную заслонку, как в дортуар вошла m-lle Рабе в сопутствии Комисаровой и с целой свитой наших седьмушек позади. Все они старательно зажимали носы носовыми платками и смотрели на печку.

Бросив на меня глазами, полными ужаса, красноречиво-свирепый взгляд, m-lle Рабе величественно приблизилась к месту моего преступления, собственноручно открыла печную дверцу и осторожно щипцами вытащила оттуда злополучную астраханку, успевшую обуглиться и сморщиться в достаточной мере.

- Ах, какой ужас! Змея! - вскричала Додошка и закрыла лицо руками.

- Даурская, не юродствуй! - прикрикнула на нее "аристократка", ничуть не стесняясь присутствием начальства.

Между тем m-lle Рабе подошла ко мне, держа злосчастный, полу сгоревший труп селедки и, потрясая им в воздухе, проговорила:

- Что это такое? И откуда ты достала эту гадость? Я тотчас же охотно ответила любопытно уставившимся на меня девочкам на первый вопрос, что это просто "такая рыба, похуже сига и получше селедки", по месту своего рождения называемая "астраханкою", и что я достала ее...

Тут я запнулась.

Не могла же я выдать дортуарную Матрешу. Я молчала.

- Откуда она у тебя? - еще раз произнесла классная дама.

- Надеюсь, астраханка не приплыла к тебе? - с ехидной улыбочкой вставила свое слово Комисарова.

"Господи, до чего она неостроумная! - подумала я, несмотря на жуткую минуту, - я бы куда лучше сострила!"

- Изволь отвечать! - прикрикнула m-lle Рабе, - откуда y тебя эта гадость?

Я молчала.

- Ты не ответишь?

Новое молчание.

- В последний раз спрашиваю тебя, Воронская, откуда ты получила эту селедку? Ответишь ли ты мне?

Я молчу. Зеленые насмешливые глаза Рабе впиваются в меня острым, испытующим взглядом. Мне становится жутко от этого пристального взгляда сердитых глаз. Мне кажется, что они плывут по воздуху ко мне, эти зеленые яркие точки. Мне становится мучительно тяжело под их взглядом, мучительно и невыносимо. Я чувствовала, как жилы на моем лбу надулись и как капли пота выступили на нем. Я похолодела вся с головы до ног. Зеленые глаза точно ворвались мне в душу, точно завладели ею.

До крови закусив себе губы, чтобы как-нибудь помимо воли не сорвалось с них имя Матреши, я схватилась за голову и, дико вытаращив собственные глаза, пронзительно и нервно закричала:

- Не смотрите на меня так! Скальпируйте меня, колесуйте меня, сдерите с меня живой кожу, я не скажу вам ничего! Ей-богу, не скажу! Клянусь, не скажу! Честное слово! Честное слово! Честное слово!

Я чувствовала, что при последних словах лицо мое подергивалось судорогой, а глаза мои начинают блуждать, как это случалось иногда со мною в минуты сильного волнения.

- Это еще что за кликушество? - строго прикрикнула на меня моя мучительница. - Сейчас перестать! Сию минуту! Слышишь?

И ее, пальцы больно впились мне в плечо.

- А теперь марш в дортуар, - и она толкнула меня по направлению моей кровати.

Но тут случилось нечто неожиданное. В своем припадке гнева m-lle Рабе так взмахнула астраханкой, что хвост y злополучной рыбы остался y нее, в то время как туловище отлетело в угол.

Не знаю, смешно ли мне показалось это, или просто натянутые нервы не выдержали, но я засмеялась на весь дортуар. Через минуту смех перешел в дикий хохот, хохот в рыданье. Я хохотала без удержу, в то время как крупные слезы потоками катились по моим щекам.

- Никто не принес! Никто не дал! Сама взяла, сама принесла! - кричала я между всхлипываниями.

- С ней истерика! - воскликнула Комисарова.- Надо ей скорее дать воды!..

- С Воронской истерика! Воронской дурно! - кричали девочки, метаясь во все стороны.

Все, очевидно, испугались моего припадка, и m-lle Рабе, и Комисарова, и девочки. По крайней мере, никто уже не кричал на меня. Напротив, кто-то подавал мне воду, кто-то расшнуровывал платье, кто-то нежно похлопывал по плечу. Лицо Комисарихи приняло ласковое, заискивающее выражение, когда она наклонилась ко мне со словами:

- Ну, ну, будет, Лида Воронская. Поплакала и, будет!

Лида! А? Каково? Вот когда я дождалась, что меня назвали Лидой...

ГЛАВА VIII.

Предательница.- Нападение.

На другое утро я проснулась здоровая, бодрая, со смутным воспоминанием чего-то неприятного, что случилось и чего поправить уже нельзя.

Я не помню хорошо, чем кончилась моя истерика, потому все еще что, когда меня, всхлипывающую, перенесли в дортуар, я уснула вскоре и спала весь день и всю ночь. Такая продолжительная спячка, очевидно, напугала-таки порядком весь институт. Сквозь сон смутно помню, как ко мне подходила и наклонялась Рабе, как тихим шепотом спрашивала свою помощницу, не просыпалась ли я еще, и как Комисариха, добровольно вызвавшаяся дежурить y моей постели, взволнованно отвечала: - "Нет". Потом, когда они обе ушли, я почувствовала, как чьи-то горячие губы прикоснулись к моему потному лбу, и услышала сиплый голосок смуглой Оли, которая шепотом говорила, обращаясь к стоявшей рядом Голицыной:

- Она очнется, Варя, как ты думаешь, очнется? - И тотчас же она добавляла с каким-то страстным отчаянием:

- Какая она чудная, особенная, необыкновенная, эта Воронская! И никто ее здесь не понимает и не поймет! Никто, никто!

На а это голос рыженькой "аристократки" отвечал невозмутимо:

- Пожалуйста, не увлекайся, Ольга. Эта Воронская - самая обыкновенная, заурядная, сильно избалованная девочка и все!

- Если ты будешь говорить так, я перестану любить тебя, Голицына! - вырвалось горячо из груди моей доброй маленькой заступницы Петруши. - Слышишь, Варя, раз-люб-лю!

С каким наслаждением поцеловала бы я смуглое личико моей милой заступницы! Но я могла только слышать, но не двигаться. Мой рот был точно скован. Все тело как будто умерло...

Я проснулась только поутру, проспав около восемнадцати часов к ряду. Проснулась, встряхнулась и почувствовала себя сильной и здоровой как никогда.

Первое лицо, которое я увидела, была моя ненаглядная Петруша. Радостно сияющие черные глазенки так и заблестели мне навстречу, едва я открыла глаза.

Молча, без объяснений и слов, обняла я милую девочку...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 1

Стихи.- Первая заутреня.- Триумф.

Светло, радостно и торжественно звенят, перекликаясь, бесчисленные колокола. Они отзываются в сердце девочки, пытливо вглядывающейся в ночные сумерки апрельской ночи.

Эта девочка - я. Я не могу спать. Катишь уложила меня на тетиной постели, а сама растянулась на низеньком диванчике. Она спит. Ее пухлое, моложавое личико так спокойно. А мне не хочется спать. Совсем, совсем не хочется. Жизнь так и бьет ключом в каждой фибре моего существа. Неделю дома, в Царском! Целую неделю! Господи! Мое сердце то бьется сильно-сильно, то замирает до боли сладко, до боли радостно. Мне кажется, что я не вынесу, задохнусь от прилива странного и непонятного мне самой восторга. Что-то до того огромное, до того светлое вливается волной в меня под этот звук колоколов, в эту пасхальную полночь! А впереди еще лучшее, еще более радостное ждет меня. Сегодня я иду с тетей и Катишь в первый раз к заутрене. Я столько лет ждала этого дня. К первой заутрене, понимаете ли вы это? Столько лет ждать и наконец... дождаться.

Теперь я большая. Я институтка, меня уже не гонят спать, как маленькую.

Тетя Лиза заглянула в комнату на минутку.

- Ты не спишь, Лидюша?

От нее пахнет свежим испеченным тестом и шафраном, и пальцы у нее совсем красные, точно в крови. Знаю отчего, знаю.

- Ты яйца красила? - восклицаю я, и, не дождавшись ответа, прибавляю:

- Ах, Лиза, есть ли кто-либо такой же, как я, счастливец на земле?

Она улыбается и кладет мне руку на голову. В глазах ее что-то таинственное и ободряющее.

- Мы не знаем, что ждет нас в будущем и... и... надо молиться, - говорит она как-то загадочно и целует меня.

Мне становится разом страшно!.. Мне кажется, что она хочет сказать что-то и не договаривает.

Видя испуг, живо отразившийся в моих глазах, тетя быстро охватывает меня обеими руками за голову, прижимает ее к груди и шепчет:

- Господь с тобой, детка, будь счастлива, моя родная!

В это время Маша появляется неожиданно на пороге и, обращаясь к тете, таинственно говорит:

- Барышня, пожалуйте! Время тюлевую бабу из печи вынимать.

И обе - и она и тетя - исчезают за дверью. Я снова одна. Катишь по-прежнему храпит на диване. В окна смотрит голубоватая полумгла и звезды, звезды, без конца, без счета...

"Они светят, эти звезды сейчас и ему, моему дорогому "солнышку"!- мелькает в голове моей быстрая, как зарница, мысль.- Он едет теперь, смотрит в окно поезда и думает, глядя на звезды: "и Лидюша тоже смотрит"...

Христос Воскресе, дорогой! Звезды, золотые, милые, передайте ему это!.. - И вдруг неожиданно я поднимаю голову и прислушиваюсь...

Кто это говорит подле? Что за странные звуки носятся и поют вокруг меня?.. Что за удивительные слова слышу я в пространстве вместе с каким-то властным голосом, приказывающим мне произнести их громко'?.. Я невольно подчиняюсь этому голосу и прямо из моего сердца, или откуда-то еще глубже, плавно, чуть слышно, льются, как струйки ручейка, как песня жаворонка, звучные, стройные строфы:

"Звезды, вы, дети небес, Пойте свой гимн светозарный, Пойте: "Спаситель Воскрес!"

Ангел сказал лучезарный.

Слышишь ты дивный привет, Ты, одинокий, родимый...

Здесь тебя около нет...

В сердце моем ты, любимый...

Ты далеко...- ты в пути...

Все же я вижу родного...

Солнышко! В детской груди Много восторга святого.

Солнышко: сердце поет, Папу Алешу зовет...

О, приезжай, ненаглядный!"

Я стою, вся точно заколдованная... Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, никем не произнесены, а выросли просто из меня, из моей груди. Я сочинила их... Я сама!

Шум и звон наполняют мой слух, мою мысль, мою голову. Все поет, ликует в моей душе. Я сочинила стихи, я, Лидюша Воронская! Я - поэтесса!

- Лиза! Тетя Лиза! - кричу я неистово, - слушай, слушай, что я выдумала! Скорей, скорей! И Маша... все слушайте, все!

И я пулей влетаю в кухню, бросаюсь к тете, отскакиваю от нее, потому что в руках у нее кастрюля с горячей глазурью и, отлетев на пять шагов, попадаю руками во что-то теплое, мягкие, волнообразное и душистое.

- Барышня! Бабу! Бабу помяли... тюлевую! Ах ты, Господи!

И румяное лицо Маши с полным трагизмом отчаяния предстает предо мною.

Бабу помяла - экая важность! Что такое баба в сравнении с тем, что я... поэтесса!..

Колокола гудят протяжно, звонко и непрерывно по всему городу. Всюду расставлены плошки, зажжена иллюминация. Стрелковая церковь освещена тысячью огней. Мы храбро шагаем через улицу, на которой последки мартовского снега еще оставили лужи и неровности. Тетя крепко держит меня за руку. Катишь идет рядом. У меня такое сияющее лицо, точно для меня одной этот праздник, эти плошки, эта иллюминация.

"Вот если бы "солнышко" появился сейчас внезапно, вот было бы отлично! - мечтаю я. - А то жди еще три дня. Зато, когда приедет, я ему сюрприз сейчас же поднесу: так вот и так, целуй свою Лидюшу - она поэтесса!" - И я мысленно повторяю тут же слова моего неожиданного стихотворения: Звезды, вы, дети небес...

Мы пришли как раз вовремя. Крестный ход только что обошел вокруг церкви, и священник громко и звучно провозгласил трижды:

"Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!"

И хор грянул торжественным, радостным песнопением. Меня точно оглушило, ослепило и отуманило в первую минуту. Залитая огнями церковь, нарядные туалеты батальонных дам, парадные мундиры стрелков,- какое великолепие!

Но лучше всего и всех - это радостное, торжественное, полное глубокого смысла, пение, голубоватый дымок, вьющийся из кадильниц, дивные слова "Христос Воскрес"...

- Неужели это Лидочка? Как выросла, похорошела! Христос Воскресе, дитя мое!- слышится за мною.

Я оглядываюсь. Перед нами madame Весманд и ее муж, весь залитый орденами, а рядом... Неужели это лукаво улыбающееся, румяное, жизнерадостное лицо, эта красивая голова и гибкая, стройная фигура в ловко сшитом мундире, мой Вова, мой рыцарь, мой прекрасный принц? А та нарядная девочка с рыжими волосами, которая стоит за ним, неужели это Лили?!

- Лидочка Воронская! Моя невеста! - слышу я веселый оклик и вижу широкое хохлацкое лицо Хорченко, с его бородавкой на левой щеке.

- Христос Воскресе! Елизавета Дмитриевна, можно похристосоваться с Лидочкой?

Это говорит он, Хорченко. А рядом с ним стоит Ранский и бледный, томный, красивый Гиллерт.

- Ну, христосуйся же, Лидюша! - тихо шепчет мне Катишь и легонько подталкивает меня вперед.

- А ты будешь?- спрашиваю я и лукаво прищуриваю один глаз.

Офицеры улыбаются. Вова хохочет. Лицо Катишь делается красным, как кумач.

- Что касается меня, то я терпеть не могу лизаться,- говорю я задорно.

- Грех не христосоваться! Не по-христиански!- говорит Хорченко и протягивает мне губы. Я равнодушно подставляю ему щеки, одну, другую, и тот час же вытираю их платком, как бы уничтожая этим самый след поцелуя.

Когда мы вышли из церкви (обедню стоять мы не могли, так как тетя Лиза очень устала за страстную неделю, с ее приготовлениями к Пасхе), Вова протиснулся ко мне.

- А со мной ты и не хотела похристосоваться, Лида,- сказал он с укором.

- Целоваться с тобой! Ты с ума сошел! - с искренним негодованием восклицаю я.

- Но ведь ты же целовалась с этим противным Хорченко.

- Слушай, Вова! - говорю я самым серьезным тоном.- Неужели ты такая баба, что... что любишь лизаться? Терпеть этого не могу! И не понимаю даже, что в этом за радость. Вот дикие или китайцы - те остроумнее придумали, нос об нос потрут - вот тебе и поцелуй...

- А все-таки ты должна похристосоваться со мною! Я так долго не видел тебя,- не унимается Вова.

- Ну, если так...- я поднимаюсь на цыпочки, потому что Вова куда выше меня, и чмокаю его прямо в нос, и оба мы заливаемся хохотом.

Обратный путь от церкви куда веселее. Тетю уговорили идти разговляться к Весманд, и я по привычке чуть не завизжала от восторга, когда она согласилась.

За большим столом уселись около пятидесяти человек. Вова, Лили, Катишь, Хорченко и Ранский заняли тот конец, где стоял залитый чем-то белым отварной поросенок с красным яйцом во рту, и Хорченко пресерьезно уверял Катишь, что вид этого поросенка чрезвычайно напоминает ему одну мистическую картину о переселении душ в животных.

- Вот и вы когда-нибудь скушаете меня за пасхальным столом,- говорит он всем нам, напуская на себя крайне меланхолический вид.

- Ну, уж нет,- кричу я чуть не на весь стол, потому что мой сосед Ранский успел налить мне рюмку наливки, которую я и выпила залпом, как настоящий лихой гусар,- ну, нет, не придется, - особенно звонко несется мой голос под влиянием злополучной наливки, - потому что, когда ваша душа переселится, я стану старая-престарая, и поросенок мне будет не по зубам.

- Браво! Лидочка! Браво! За ваше здоровье!- весело подхватил Ранский и чокнулся со мною.

- Лида, а помните, как вы трепака плясали? - лукаво улыбается рыжая Лили.

На минуту я конфужусь при этом невыгодном для меня воспоминании, но только на минуту. Вслед за этим я встряхиваю моими локонами, мастерски подвитыми к заутрене тетей Лизой, и говорю:

- Ну, так что ж, что плясала! Тогда я меньше была и глупее. Теперь плясать не буду... Теперь я...

- Что теперь? - насмешливо сощурилась на меня Лили.

- Стихи теперь я сочиняю, вот что!- неожиданно, помимо воли, вырвалось из моей груди.

Ах! ненавистный язык! Выкинул же ты со мной подобную штуку!

- Стихи? Вы - стихи? Лидочка Воронская стихи пишет! - умышленно басящим голосом загудел Хорченко.- Прочтите нам, прочтите нам! Непременно прочтите! Вова, проси хорошенько твоего друга!- накинулся он на маленького пажика.

- Воображаю эти стихи! - сквозь зубы процедила Лили.- Верно нечто в роде того как: Тихо все было. Тихо кругом Рано и поздно. Ночью и днем, Рано и поздно, ночью и днем, Ем я ватрушки да с творогом...

- Ха, ха, ха!- расхохоталась она, довольная своей остротой.

- И вовсе не такое... А стихотворение настоящее!- неожиданно обозлилась я,- и если вы так говорите...- тут я повернула к ней дерзкое, вызывающее лицо,- то завидуете мне. Да, да, завидуете!- подтвердила я со злостью.

- Как можно завидовать тому, чего не знаешь!- пожала она плечами и тотчас же добавила с ноткой презрения в голосе:

- Могу себе представить это стихотворение, воображаю...

- Прочти его, Лида! Прочти непременно!- попросил Володя, очевидно обиженный за своего друга на кузину.

- Да, да, прочтите, Лидочка, непременно! Мы ждем!

Не знаю, что сделалось со мною. Но если бы не задорное поведение Лили, я бы и не подумала прочесть своего произведения. Но тут какое-то странное желание "показать себя" овладело мной. Я поднялась со своего места и, вся красная от смущения, но с высоко и гордо поднятой головою, звонко отчеканила: Звезды. Стихотворение Лидии Воронской.

Посвящено "солнышку".

Звезды, вы, дети небес...

Не успела я докончить последнюю фразу, как m-me Весманд быстро поднялась со своего места, с шумом отодвинув стул, почти бегом подбежала ко мне, схватила мою голову и, покрыв в одну секунду все мое лицо поцелуями, прошептала растроганным голосом:

- Девочка моя, прелестно! Очаровательно! Такая крошка! Непостижимо!.. Елизавета Дмитриевна, - обратилась она вслед затем к тете,- поздравляю вас: у вас не племянница, а сокровище!

Бурный взрыв аплодисментов покрыл слова генеральши.

Громче всех аплодировал Хорченко.

- Ай да Лидочка, ай да принцесса! Чудо что за девочка! Ай да моя невеста! Талант!

У меня горели уши, пылали щеки, а сердце билось так, точно выскочить хотело из груди. Тетя Лиза, умиленная и счастливая, ловила мой взгляд, Катишь тоже. Я кивала им и улыбалась.

Потом я быстро повернулась в сторону Лили, побледневшей, как мне казалось, от зависти, и проговорила насмешливо:

- Вот вам и ватрушка с творогом! Не ожидали?..

После розговенья тетя стала торопиться домой. Возбуждение, мой триумф, шумное общество - все это сделало свое дело. Глаза мои смыкались. Гиллерт и Хорченко любезно вызвались проводишь нас. Они сложили крест на крест руки, посадили меня на них, как на кресло, и понесли домой.

Дикие грезы окутывали меня сквозь дремоту: мне казалось, что двое верных рыцарей-вассалов мчат владетельную принцессу через горы, дебри и леса, спасаясь от погони. Действительность перестала существовать для меня...

Прислуга приняла меня с рук моих кавалеров и отнесла прямо в мою комнату.

Сквозь сон я слышала, как нежные руки тети расстегивали мои крючки, развязывали тесемки, потом, как кто-то долгим поцелуем приник к моим губам, и голос Катишь прошептал чуть слышно:

- Бедная наша девочка! Такая таинственная, такая чудная, непосредственная и живая! Не радостную долю уготовала ей судьба!

- Тс! А что, если она не спит? - прошептала взволнованно тетя Лиза.

- Да она спит как мертвая!- повысила голос Катишь, - бедная девочка! Если б ты так проспала подольше!

Я смутно поняла сквозь сон, что они меня отчего-то жалеют обе... Но отчего? Я не решалась и не умела понять. Не все ли равно, что ждет меня когда-нибудь позднее? Если сама я - талантлива, умна и мила, какое мне дело до всего остального? И тут уж я окончательно подчинилась охватившему меня крепкому и здоровому сну.

Ах! Этого я ожидала меньше всего.

ГЛАВА II.

Ужасное открытие. - Мое отчаяние.

Солнце стояло уже высоко, когда я проснулась. Смутное воспоминание о чем-то радостном и донельзя приятном сразу толкнулось мне в голову, лишь только я открыла глаза.

Что было вчера?

Ах, да! Стихи! Успех! Триумф! Аплодисменты! Как жаль, что "солнышко" не присутствовал там! Должно быть приятно сознавать себя отцом поэтессы!

И я быстро вспрыгнула с постели и подбежала к туалету. Вот так поэтесса! В зеркале отразилась смешная заспанная рожица, всклокоченная голова, большие темные глаза и потешная миниатюрная фигурка в одной ночной сорочке.

Я начала было пристально рассматривать свое изображение, будучи уверенной найти в нем какую-нибудь характерную черту будущей знаменитости, и вдруг какой-то большой пакет, тщательно завернутый в бумагу и лежащий на стуле, около моей кровати, привлек мое внимание. В два прыжка я была уже подл? и трепещущими руками срывала тонкую оберточную бумагу... Огромная французская кукла в костюме институтки стояла передо мною в зеленом камлотовом платье, в манжах, белом фартуке и пелеринке.

Я ненавидела кукол, но кукла-институтка мне ужасно пришлась кстати. У нас, седьмушек, была мода на кукол-институток: у всех было по кукле, и у Стрекозы, и у Миши, и у Лорановой, и даже у гордой Голицыной. Мне давно хотелось иметь такую же. А тетя Оля, милая баловница, точно угадала мое желание и, верно, сама сшила и платье, и передник моей институтке.

Я поцеловала наскоро куклу и перебежала к маленькому столику, сплошь уставленному подарками... Великолепный бювар от "солнышка", чудный зонтик от тети Лизы, "Всадник без головы" от Катишь, десятифунтовая изящная бонбоньерка с конфетами, с надписью "милой Лидочке от стрелков", другая бонбоньерка от офицеров-товарищей отца и, наконец, изящная тросточка, на которой четко вырезана надпись: "Другу Лиде от товарища". Ах, Вовка, Вовка, знал, чем угодить! Я схватила тросточку в зубы, книгу, бювар, конфеты-подмышки, куклу и зонтик - в руки, и двинулась было к двери... Но тут вспомнила, что я не одета, бухнула все это на постель, расхохоталась, и стала в дикой пляске кружиться по комнате...

"Нет,- думала я.- Решительно, я самый счастливый человек в мире! И любят меня все, и стихи писать могу и... и... и..."

Тут я стремительно начала мыться, причесываться, одеваться, и все это разом вместе, давясь от необузданного, молодого, беспричинного, радостного смеха. Наконец я готова. Быстро скольжу я из спальни в коридор, оттуда в гостиную, и только у порога столовой задерживаю шаг. Появиться разве неожиданно и сделать сюрприз Катишь и тете Лизе? Они и не думают, что я встала...

Вдруг чужой голос привлек мое внимание. - Несчастный ребенок,- говорил кто-то за дверью в столовой,- как-то она перенесет это!

Какой несчастный ребенок? Что он должен перенести? Мое любопытство возбуждено до крайности. Никогда в жизни не подслушивала я, считая это подлостью, но тут...

В дверную щелку видно тетю Лизу, Катишь и какую-то чужую даму в шляпке, очевидно гостью, которую я еще не видела никогда. Все трое сидят у пасхального стола.

- Жаль! ужасно жаль девочку.- Говорит дама.- О, она наверное примет это очень к сердцу... Ведь хотя она и молоденькая еще, все же поймет... Мне сейчас рассказывали, что она у командира стихи свои читала. Даровитая девочка...

Ах! "даровитая", "стихи читала", - значит, про меня это, про меня! И сердце мое замерло в ожидании чего-то. Что-то ужасное, кажется мне, услышу я сейчас. Господи! Господи!.. Дыхание перехватывается у меня в груди... Голова холодеет, и руки, и ноги тоже. Зубы начинают дробно стучать... Вот-вот, сейчас, сию минуту случится что-то... И ужас, сплошной холодный ужас охватывает меня всю с головы до ног.

- Я всеми силами старалась ради Лидюши удержать Алексее от этого шага,- с усилием различаю я голос тети. - Я ведь предвидела, как это должно сильно подействовать на бедную девочку. Но все напрасно. Мы с Алексеем ссорились, пререкались, говорили даже грубости друг другу... Ничего не помогло. Алексей женился. У Лидюши мачеха...

"Женился! Мачеха! "Солнышко" женился, женился, женился! Мачеха, мачеха, мачеха!"

Точно дождь забарабанил по крыше. Точно поезд, стуча колесами, пробежал где-то близко, близко от меня. И в воображаемом шуме колес, и в свисте дождя, и кругом меня, и подо мной, и над моей головой слышалось на все лады, дробно, назойливо, ясно, до боли ясно:

"Женился... мачеха... мачеха... мачеха... Женился...

Мне хотелось удариться об пол и зарычать, как рычат звери. Хотелись кататься по земле, рвать на себе волосы, кусаться... Хотелось побежать куда-то далеко, далеко, без оглядки, без цели, чтобы только бежать, бежать... Но я не бросилась на пол, не побежала. Что-то огромное, страшное бурным ураганом подхватило меня, заставило застонать от боли. И вдруг разом внезапная тишина воцарилась в моей душе... Я подняла глаза к небу и, несмотря на то, что было утро, прошептала:

- Звезды! Вы, дети небес! Зачем вы не спасли меня, Лиду'?

И какое-то холодное тупое равнодушие охватило всю, всю мою душу...

Медленно, осторожно отворила я дверь столовой и вошла. Три женщины, сидевшие у стола, тихо ахнули.

- Ты больна, Лидюша! Что с тобою!- с ужасом вскричала тетя Лиза, взглянув на меня.

Должно быть, хорошо я выглядела в ту минуту!

Но я не ответила ни слова на ее вопрос, подошла к ней вплотную, стиснула ее руку, и сквозь крепко сжатые зубы проговорила каким-то чужим, не своим голосом:

- Я все слышала... Я все знаю... Ах, Лиза, милая тетя Лиза! За что? За что?.. Он "солнышко" мне... он - мой папа Алеша, мой дорогой, и вдруг... "мачеха!". Он женился!.. Хорошо же он меня любит, хорошо, если он не пожалел меня и решил дать мне "мачеху!"

Слезы разом подступили мне к горлу и тотчас же отхлынули назад, во внутрь меня, в самую глубь моего сердца.

Жгучая, страстная злоба и что-то еще острое, острое, непонятное тогда еще для меня, десятилетней девочки, невидимыми иглами вонзились мне в душу.

- Лиза, тетя Лиза,- вскричала я, как безумная,- ты должна мне сказать ее имя!

И я вся дрожала с головы до ног.

Тетя вскинула растерянными глазами на Катишь, Катишь на тетю. Чужая дама суетилась подле меня, предлагая воды, спирту.

Но я отстранила ее руку и снова подняла на тетю Лизу свои широко раскрытые глаза. И верно во взгляде десятилетней девочки было что-то не детски властное в ту минуту, потому что голубые, добрые глаза Лизы метнулись в сторону и скрылись под опущенными ресницами. Когда она снова подняла их, я ясно услышала, как она сказала:

- Ее зовут Нэлли Ронова.

И обвив мою шею руками, Лиза глухо зарыдала навзрыд.

Лидия Алексеевна Чарская - За что? - 01, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :