Лидия Алексеевна Чарская
«ГИМНАЗИСТЫ - 02»

"ГИМНАЗИСТЫ - 02"

ГЛАВА XII.

Любимец и Опальный.

В субботу был урок русской словесности. Им и заканчивался восьмой и последний год гимназической жизни. Как раз приятная перспектива "заканчивания" пришлась на долю всеми любимого преподавателя русского языка, Андрея Петровича Рагузина или Божьей Коровки, по прозвищу гимназистов.

Нечего и говорить, что об ответах заданного не было и речи. Раскрытый томик Гоголя, принесенный Рагозиным с собою, лежал перед ним на кафедре, а "словесник" с неподражаемым искусством читал вечно юного и прекрасного творца "Мертвых душ". Всем он был давно знаком, незаменимый Гоголь. Все его читали еще в бытность свою "саранчою", но одинаковый восторг и неугасаемый интерес к тонкому художественному юмору и неожиданным, быстрым, как зарницы, поэтическим оборотам писателя-поэта, ни на минуту не прерывался в классе.

Ариане то дико и бешено гоготали на всю гимназию, то притихшие, зачарованные, уставившись глазами в рот чтеца, сидели, не двигаясь, чуть дыша, охваченные с головы до пят чарами неподражаемого таланта великого художника.

Но вот прозвучал звонок... Александр Македонский своей огромной ручищей распахнул дверь к "господам старшим", как он почтительно называл восьмых, и чтение прервалось. Исчезло очарование... Умчались чары... Будничная проза жизни заглянула в окно класса и напомнила о себе...

Учитель встал, еще не остывший от охватившего его самого поэтического восторга...

- Речь! Речь! - пронеслось по классу. - Андрей Петрович, вы должны нам на прощанье речь сказать... Конец ведь! - послышались молодые взволнованные голоса гимназистов.

- Правда, должен, - согласился учитель, - но после этого, - тут он кивнул значительно головою на томик Гоголя, - все покажется бледным, тусклым, некрасивым. Поэтому от речи я воздержусь... А вот скажу вам одно, братцы! Жили мы с вами восемь лет... Жили светло и дружно, душа в душу. He ссорились и не скандалили и, мнится мне, любили друг друга. Поэтому расставаться мне с вами жаль. Славные вы ребята, не во гнев вам будь это сказано, и от души желаю вам успешно подвизаться и под кровлею университета, этой земли Ханаанской для каждого из вас. Прощаться я с вами не стану, потому что расставаться не хочу... Скажу вам еще: есть у меня три комнатки в Галерной Гавани, у черта на куличках, и есть старая кухарка Матрена и огромнейший самовар. Так вот, если когда с кем (всяко в жизни бывает) случится что... Ну, там туго насчет еды или крова придется - вали прямо, ребята, ко мне... Божья Коровка такому жильцу всегда рада будет! А теперь до свиданья, сорванцы! He обижайтесь за такое название, родные вы мои, я вам в деды гожусь.

И добрый старик, смахнув слезу, почти опрометью кинулся из класса.

Трудно описать, что произошло в эту минуту у ариан. Под внешностью юношей, взрослых молодых людей, скрывались еще полудетские сердца, отзывчивые, чуткие на всякого рода проявление ласки. Казенное, официальное к ним отношение придирчивых и желчных преподавателей-формалистов еще более подчеркнуло весь гуманизм, всю симпатичность натуры старого словесника. Поэтому ничего не было удивительного, что ариане, как бешеные, точно по команде, повскакали со своих мест, и со счастливыми, растроганными, взволнованными лицами бросились за Божьей Коровкой. На пороге его догнали...

- Андрей Петрович, родной!..

Двадцать пар рук протянулись к нему... С ласковой осторожностью его подняли на воздух и вынеся в коридор, начали качать, дружным хором напевая:

- Слава Андрею свет Петровичу, слава!

Мягко и нежно чуть подбрасывали сильные молодые руки тщедушную худенькую фигурку старого учителя... Мягко и нежно звучали молодые голоса... И сияли ласково жаркие молодые очи...

Наконец бережно опустили на пол Божью Коровку.

- Вот чэловэк! Вэк тэбя не забудем, душя моя! - совершенно забывшись, горячо выкрикнул Соврадзе, всегда пылкий, необдуманный и горячий, как никто.

- Вы такой особенный! Такой дорогой! - звенел чахоточный голос Флуга, и черные еврейские глаза юноши с немым обожанием впивались в старика. А старик-словесник сам казался не менее растроганным, нежели его юные друзья. Он пожимал руки, кивал и улыбался направо и налево.

Наконец выбрался из тесного круга своих рьяных почитателей и, взволнованно крикнув: "До свиданья, друзья! На экзамене свидимся!", - исчез за дверью учительской.

- Шут знает, как хорошо! - вырвалось из груди Миши Каменского, - кажется, весь мир бы обнял одним размахом!

И его блестящий молодым задором взгляд обвел товарищей.

- И Шавку даже? - со смехом спросил кто-то.

- Ну это, брат, маком! - засмеялся Миша. - Этот номер не пройдет!

- А вот и он, господа!.. Легок на помине.

- А что если... Давайте его качать, братцы!

- Жарьте!

- Только по-особенному.

- Ну само собой!

- Эх-ма! - И, быстро перемигнувшись лукаво и значительно, вся орава ариан в один миг окружила показавшегося в эту минуту на пороге учительской преподавателя латыни.

- Данила Дмитриевич! Прощайте! Навсегда! На экзамене только увидим! За все спасибо! - полетело со всех сторон на Шавку недобрыми, сдержанными, недоговаривающими чего-то голосами.

Он подозрительно покосился... Желчное лицо его вызвало какое-то подобие улыбки.

- Прощайте, госпо...

И не договорил... Десятки рук подхватили его и высоко подбросили кверху. Подбросили и приняли на... кулаки. Потом еще и еще... Снова подбрасывали и принимали... Латинист летал, как мячик, в воздухе... Вверх и вниз... Вниз и вверх... Только фалдочки развевались, да побагровевшее от бессильного гнева и боли лицо мелькало то вправо, то влево...

А молодые, странно спокойные голоса выводили "славу".

Измятый, избитый толчками, Шавка взлетал все выше и выше. И плохо бы пришлось злополучному преподавателю, если бы, на его счастье, не показался на конце коридора инспектор в сопровождении Купидона, оба вооруженные гимназическими кондуитами и карандашами.

- Что за дикая выходка! Оставить! Пустить! Сейчас же пустить, я вам говорю! - неистово завопил на всю гимназию Луканька. - Или я записывать буду.

Ариане нехотя повиновались... Истерзанный, всклокоченный Шавка получил наконец желанную свободу. Очутившись на земле, он повел на своих мучителей налитыми кровью глазами и, потирая ушибленные до синяков места, произнес зловеще:

- Мы еще увидимся! Да-с! Увидимся и сочтемся!

И поспешно скрылся за дверь.

- Вот чэловэк! Его чэствуют, а он лягается! - комически произнес Соврадзе, разводя руками.

- А вы опять с украшением, господин Соврадзе? - ехидно прошипел у него под ухом голос инспектора, и его костлявый палец устремился по направлению бородки молодого кавказца, красиво пробивавшейся под полной, ало-красной губой. - Сбрить ее! Слышите! - заключил он свирепо. - Не знаете гимназического устава - стыд и срам!

- Да что же я подэлать могу, когда я ее брэю, a она растет, я опять брэю, а она шельма опять растет! - Делая умышленно глупые бараньи глаза, снова развел руками Соврадзе.

- А ты ее выжги, душенька, - посоветовал позади кто-то.

- Сбрить! - еще раз лаконически отрезал инспектор. - А то я сам поведу вас в парикмахерскую и обрею насильно...

- Jus pleni domini et proprietatis! - послышался в задних рядах чей-то протестующий голос.

- Комаровский, вы? Без проповедей прошу покорно! - взвизгнул Луканька, как мальчик, подпрыгивая на каблуках. - А отчего у вас пуговицы нет на куртке, позвольте вас спросить? - прищурившись на высокого Комара, неожиданно и злорадно присовокупил инспектор. - Пренебрежение к стенам того учебного заведения, в котором вы имеете честь воспитываться! да-с! Умышленное пренебрежение-с, - дребезжал его старчески колеблющийся голос.

- Ничуть не из пренебрежения, Матвей Иларионович, просто Авдотья, скверная баба, пришить забыла... Ее пренебрежение выходит, а не мое! - со своим обычным мрачным унынием заключил Комаровский.

Гимназисты фыркнули. Инспектор, как говорится, зашелся...

- Какое мне дело до вашей прислуги и ее рассеянности... Неряшество в вас, а не в ней. Ее в кондуит не запишешь, - свирепо напустился он на Комара.

- He запишешь! - с тем же безнадежным унынием согласился тот под дружный взрыв хохота окружающих его гимназистов.

Луканька только рукой махнул безнадежно и, сердито фыркнув, поплелся вдоль коридора.

Он вспомнил вовремя, что сегодня последний день его власти над сорванцами и что истории затевать, во всяком случае, не стоит. А "сорванцы" шумной оравой "выкатились" в швейцарскую, оттуда - на улицу, всю залитую праздничным сиянием солнца и весны. И разлились звонкими ручейками по улицам чопорной столицы, оглашая ее молодым веселым смехом и бурной, ничем не сдерживаемой радостью.

Последний учебный год кончился.

Одной ногой они уже были на свободе.

ГЛАВА XIII.

По разным дорогам.

Юрий шел, понурый и словно пришибленный по дороге к дому. Ничто, казалось, не радовало его: ни ясное, как улыбка ангела, весеннее небо, ни горячее весеннее солнце, ни этот воздух, насыщенный ароматом чуть распускающейся весны...

Неделю тому назад он был у директора с просьбою рекомендовать его полтавскому помещику. О, как вытаращил на него глаза Мотор, какое бесконечное недоумение разлилось по его лицу, когда юноша выложил свою просьбу!

- Охотно! охотно исполню все, - запыхтел Анчаров, - я аттестую вас с прекрасной стороны, как лучшего ученика и гордость гимназии, но... но... подумали ли вы о том, чего вы лишаетесь, отбрасывая самую надежду на поступление в высшее учебное заведение, юный друг мой?

- Я все обдумал, господин директор.

- И...

- И твердо стою на своем, - прозвучал холодный ответ.

О, чего только стоило ему быть таким бесстрастным в ту минуту!.. Это знает только одна его душа... Его душа, наболевшая и намаявшаяся, постаревшая на десять лет, по крайней мере, со дня приговора петербургской знаменитости над его матерью!

Но "походом" к директору не кончились еще его мученья. Надо было открыться матери и товарищам. Последним он брякнул сразу:

- He хочу в университет - иду на место.

И никто не удивился, не полез с расспросами. Очевидно, умница Флуг предупредил всех заранее. Уже за несколько дней до этого с ним обращались как-то бережно и чутко, как с человеком, только что перенесшим тяжелую утрату, или как с труднобольным. Только, когда директор торжественно вручил ему условленные полторы тысячи, переведенные по телеграфу помещиком, верзила Самсон подошел к нему и, мягко ударив по плечу своей толстой лапищей, произнес:

- Эх, брат, кабы не боялся я твоей гордости дьявольской, предложил бы тебе у меня покредитоваться; ведь у батьки моего три магазина да два дома имеется... Взял бы малую толику от меня, Юрочкин, a? И к шуту твоего помещика, право. А когда у тебя будут деньги, сосчитаемся.

- Спасибо, Бабаев, - хмурясь и кусая губы, произнес Радин, - но сам знаешь, "сосчитываться" мне будет не из чего... А милостыни я не беру...

- Шут знает, что за гордыня в тебе сидит сатанинская! - с непритворной злобой произнес гимназический Самсон, - а еще товарищ прозывается... От одолжения как бес от ладана... Свинья ты, я вижу, Каштанчик, и больше ничего!

Еще труднее было Юрию говорить с матерью...

Когда она узнала, чем жертвует для нее ее Каштанчик, с Ниной Михайловной буквально сделалось дурно. Как безумный, ринулся Юрий за Кудряшиным и вдвоем с Васенькой они долго приводили в чувство несчастную женщину.

Только горячие ласки сына, только его нежная чуткость и стойкое мужество смогли убедить Нину Михайловну принять его жертву.

Целуя нежные, бледные пальцы матер, заглядывая с бесконечной любовью в ее васильковые глаза, Юрий говорил горячо, много и пылко. Он говорил о том, что жизнь его "мамуси" - его жизнь... Что все равно, если она будет болеть и таять, ему не до университета, не до ученья... А через три года он может поступить туда... Ведь не старик же он будет, в самом деле, в двадцать-то лет с лишком? Говорил еще о том, что нестерпимо устал после восьмилетней зубрежки и что ему необходимо проветриться и отдохнуть, во что бы то ни стало, на вольном воздухе в помещичьей усадьбе.

Нина Михайловна слушала своего Юрку с печальной улыбкой на бледном от волнения лице и все покачивала своей рано поседевшей головою...

Она знала, что был университет для ее ненаглядного Каштанчика. Знала, как пылко и горячо мечтал о нем ее мальчик. И сердце ее сгорало от жалости, любви и муки, обливаясь кровью за свое сокровище, за своего Юру...

И только одна фраза, вырвавшаяся вместе с глухим воплем из груди Юрия, заставила больную женщину пойти и согласиться на все!

- Мама! а если ты умрешь здесь, что станется со мною?

И зарыдал неудержимо.

Нина Михайловна с криком боли и любви упала в его объятия.

Судьба ее Юрки, ее Каштанчика была таким образом решена: он поступал на место к помещику Суренко, богачу Полтавского края...

.....................

.....................

.....................

.....................

- Мамочка! Ты уже готова?

- Готова, милый!

- Так едем!

Тяжелый вздох вырвался из груди Нины Михайловны.

- Уже! Как скоро!..

Вздохнул и Юрий... Он стягивал ремнями дорожный саквояж матери и делал вид, что поглощен с головой в свою работу... Его синие глаза темнели, как небо перед грозой... Голос вздрагивал... руки тряслись...

Стоял май, радостный и душистый... В окно с навязчивой и красивой грацией льнули цветущие липы, чудом выросшие на заднем дворе под окнами грошовой квартирки... Льнули и дышали ароматом пряным, медовым, и остро ударяющим в голову...

Вошла хозяйка, глуховатая, добродушная старушка, вошла и остановилась с безмолвным благоговением, глядя на сына и мать... Она их любила и привыкла к ним, как к родным, за эти семь лет совместной жизни.

- Вы о красавце-то своем не горюйте, - заговорила она благодушным ворчливым голосом, обращаясь к Радиной, - пока что... сохраню в целости во время экзаменов, а там вскорости и улетит наш сокол! - И старушка смахнула слезу с ресницы.

- Поберегите его, Софья Ильинишна, голубушка! - И васильковые глаза Радиной с молящим выражением уставились в доброе, сморщенное, как печеное яблоко, маленькое личико хозяйки.

- Поберегу, матушка! He сомневайтесь...

- Главное, учиться ему не давайте по ночам...

- He дам, голубушка вы моя!

Обнялись и крепко поцеловались обе женщины - простая, необразованная хозяйка-унтерша, вдова какого-то сторожа солдата, и урожденная графиня Рогай, обе охваченные одним общим волнением скорой разлуки.

- Возвращайтесь, матушка, красной да толстой, чтобы в двери не влезть, - нехитро пошутила хозяйка, маскируя слезы, душившие ей горло и готовые вырваться наружу. Губы Нины Михайловны судорожно подергивались...

Сын поспешил прервать эту сцену....

- Пора, моя дорогая...

Нина Михайловна засуетилась. Стала дрожащими руками прикреплять шляпу, круглую, скромную, с развевающимся темным вуалем, удивительно молодившую ее и без того молодое под белыми, как снег, волосами лицо.

Поцеловались еще раз с хозяйкой. Обнялась как сестры. Юрий подал одну руку матери, другою захватил чемодан и бережно стал сводить ее с лестницы.

Вот и двор, и ворота, и улица, крикливая и шумная, как всегда... У ворот уже ждет извозчик.

- На Варшавский вокзал! - звенит словно не его, Юрия, а чей-то чужой, вибрирующий голос.

На извозчике они оба тесно прижались друг к другу. Точно боялись оба, что судьба разъединит их раньше времени, не даст договорить чего-то важного, значащего, дорогого...

- Скоро. Скоро! - сверлило и точило невидимое жало в груди матери.

- Скоро! Скоро! - болезненно сильно и бурно выстукивало сердце сына.

Вот и вокзал... Словно в тумане, соскочил с извозчика Юрий, бережно помог сойти матери. Снова подал ей руку и ввел в зал. Здесь, в уютном уголку, вдали от любопытных взоров, они просидели до второго звонка, говоря без слов, не отрываясь взорами друг от друга, печальные, скорбные и покорные своей судьбе...

Погребальным звоном отозвался в сердце Юрия неожиданно звякнувший роковой звонок.

- Как скоро! Боже мой, как скоро промелькнуло время. А еще надо так много, так много сказать.

На платформе сутолока. В вагоне темнота, жуткая и таинственная. В темноте слышится говор, оживленный и бойкий, многих голосов.

- Пиши! - шепчет он тихо матери, улучив удобную минутку и прижавшись к ней, как котенок. Так в далеком детстве он прижимался к ней, обиженный и недовольный чем-либо.

Эта молчаливая ласка сжала тисками сердце матери.

- Каштанчик! Голубчик! Родной мой! Деточка! - прорыдала несчастная женщина, и мать с сыном обнялись горячо, судорожно, крепко.

- Пойми... я приняла твою жертву, - лепетал в следующую минуту, вздрагивая и обрываясь, потрясенный голос Радиной... - потому только... что... что боюсь, иначе разлука будет вечной... ребенок мой дорогой!

Слезы закапали на щеки, губы и глаза Юрия...

Ее слезы!...

Ему хотелось упасть к ее ногам и целовать их и рыдать неудержимо, но кругом были люди, и он поневоле сдержался...

- Я не буду говорить тебе, как и что ты должен без меня делать, - по-прежнему вздрагивал и обрывался ее милый голос, - мой Юрий... моя гордость не сделает ничего дурного... Он светлый и чудный, так ли, мой мальчик!

- Моя мама, дорогая!

О-о, как болезненно сжимается его горло... Еще минута, и подступившие к нему рыданья задушат его...

- Я буду писать тебе два раза в неделю... Солнышко мое... Бога ради, не надрывайся работой, береги себя... А когда будешь на помещичьем хуторе, пиши все, все... сокровище мое!

- Все, мама.

- Всю правду?

- Всю!

Нина Михайловна отстранила от себя немного сильную стройную фигуру сына и впилась своими васильковыми глазами в его лицо.

Вот он, ее красавец! Честный, благородный, смелый и прекрасный ее мальчик. И подумать только, три года она не увидит его!

Три года! Когда она вернется, это нежное, красивое лицо покроется первым пухом растительности. Над гордым ртом появятся усы... Три года! Боже мой, три года!

И чтобы утишить немного бурное, клокочущее чувство глухой тоски, она заговорила снова, прижавшись к сыну...

- В Лугано уже лето в разгаре... Пожалуй, апельсины зреют... Синее небо... солнце... горы... и розы... розы без конца...

- Да... да... розы... - повторяет он машинально, как во сне...

Третий и последний звонок заставляет их вздрогнуть и затрепетать обоих.

Оба бледнеют. Рука матери судорожно сжимает шею сына. Другая поднимается сложенная крестом...

- Господь с тобою!

- Мама!

- Сокровище мое единственное!

И прощальный поцелуй, долгий и томительный, как смерть, как мука, как гибель, беззвучно тает на его щеке.

- О, мама!

Больше ничего нельзя сказать. Рыданья не дают. Слезы душат... Кондуктор просит провожающих выйти.

Он на платформе... у ее окна... сам не помнит, как выскочил в последнюю минуту. В окне она, ее красивая, вся седая, точно серебряная головка под круглой шляпой...

- Мама! Мама! Мама!

Поезд трогается... Васильковые глаза, залитые слезами, двигаются, уходят от него... Дальше, дальше...

- Юрочка... Детка... ребенок мой, дорогой! - рыдает она и крестит его из окна. Быстрым, быстрым судорожным движением.

Поезд идет скорее... Он бежит за вагоном, потрясенный, не видящий ничего и никого, кроме ее печальных, любящих, плачущих глаз.

Стоп...

Нельзя идти дальше... Конец платформы...

Кто-то грубо удерживает его... Он останавливается, растерянный, взволнованный, потрясенный... Поезд ушел далеко... Завернул за поворотом... Окна не видно... ее тоже...

- Мама! - глухо срывается с его уст, и он закрывает лицо руками...

О, какая смерть, какая мука! Одиночество мучительными тисками сжало его душу. Он почувствовал себя сразу маленьким и ничтожным и несчастным, несчастным без границ... Сердце сжималось почти до физической боли. Хотелось упасть на землю и рыдать, рыдать без конца...

- Юрий!

Чье-то нежное прикосновение к его плечу мигом разбудило его.

Воспаленные глаза Радина широко раскрылись.

- Флуг!

Перед ним был, действительно, Флуг, маленький, заметно взволнованный и смущенный.

- Давид! Голубчик, какими судьбами? - едва овладевая собой, произнес Юрий...

- Я... видишь ли... - залепетал растерянно Флуг, - знал, что сегодня ты... твою мать провожаешь... и... и... думаю себе... всегда они вместе... только двое... а тут трехлетняя разлука... ну и... думаю себе... ему - тебе то есть - очень тошно будет... так я того... думаю себе... пойду... рассею его немножко... к себе позову... Все же легче... а?... прости, пожалуйста!

И окончательно растерявшийся Флуг захлопал своими черными ресницами, жестоко краснея.

Что-то словно ласково прильнуло к сердцу Юрия и сладко защемило его.

- Экое золото ты, братец, цены ты себе не знаешь! - неожиданно вырвалось у него, и он обнял маленького еврея, дрогнувшего от радости.

- Ну, вот... ну, вот... - засуетился тот... - а теперь к нам... Мой старый почтенный отец и моя сестра Сара велели тебя привести, во чтобы то ни стало. Мой старый отец сказал так: господину Радину очень тяжело будет без его мамаши... А особенно в первую минуту... и я тебе говорю, Давид, пойди и приведи господина Радина к нам... прямо с вокзала! Вот что сказал мой старый отец. А теперь пойдем: мы все хотим видеть тебя... и мой старый отец, и моя сестра, и моя скрипка. Да, и скрипка, которая, я чувствую, будет петь сегодня, для тебя, как никогда еще не пела моя скрипка! Для тебя одного! Слышишь?

Черные глаза маленького юноши вдохновенно блеснули.

- Я буду играть в честь тебя и твоей матери сегодня, как бог! - произнес он дрогнувшим голосом и, увлекая за собою Юрия, быстрыми шагами зашагал по платформе.

ГЛАВА XIV.

Волнения восьмиклассников.

Длинный, огромный двухсветный актовый зал был приготовлен к приему почетных посетителей.

Ждали попечителя учебного округа и какого-то сановника-старичка из высших придворных сфер, игравшего немаловажную роль в педагогическом мире.

Начальство из сил выбилось, стараясь придать надлежащий вид гимназистам. Это был первый актовый экзамен на аттестат зрелости, после целого ряда которых вчерашний ученик прощался навсегда со своей alma-mater и делался вполне самостоятельным лицом в студенческой фуражке.

Выпускные экзамены начались с истории. В программе стояли все четыре курса этого предмета, то есть: древняя, средняя, новая и русская истории, пройденные уже вкратце за все учебные гимназические годы. Теперь же в восьмом и последнем классе ее "пережевывали", по выражению преподавателя Лучинского, внове, но только уже вполне обстоятельно и распространенно.

К истории относились недурно. Самого Лучинского терпели, хоть чуть ли не открыто называли "Гномом" и "ископаемым" за маленький рост и несколько неопрятную внешность. Зато хронологию не выносили буквально, а на хронологию особенно и налегали на актовых экзаменах экзаменаторы. Немудрено поэтому, что сердца нечестивых ариан ёкали и били тревогу.

В актовом зале грозно возвышался стол, покрытый красным сукном. Вокруг него как бы робко толпились стулья, дальше чернели парты, принесенные из классов и заранее приготовленные для письменного русского экзамена, следовавшего после истории на другой же день.

Подтянутые, чистенькие, гладенькие ариане в мундирах, туго застегнутые на все пуговицы, глухо суетились и волновались, собираясь в группы:

- Ни аза годов не знаю! - торжественно объявил мрачный Комаровский, огромными шагами измеряя зал.

- Ну?

- Ей-ей! Забодают... Как пить дать, забодают...

- Срежет! - лаконическим звуком проронил Самсон.

- А я всю ночь, господа, не ложился, - неожиданно заявил хорошенький, похожий на барышню Гудзинский.

- А ты не хвались! Зазубрил небось... Рад! - огрызнулся на него Комаровский, не терпевший почему-то вертлявого Стася.

- Нисколько не рад! Чего вы лаетесь! - обиженно своим тоненьким голоском пропищал тот.

- Chere Marie! Наплюве на него, je vous prie! Он не стоит вашего мизинчика! - произнес, дурачась, Гремушин.

- Господа! - растерянно хватал всех за рукава Ватрушин, своими добрыми близорукими глазами и кивая по привычке направо и налево, - кто вел вторую пуническую войну, не помните ли? Из головы выскочило совсем.

- Кто-нибудь да вел, а шут его знает, кто... Береги свое здоровье, Кисточка, - послышался чей-то дурашливый голос.

Появился Соврадзе, весь благоухающий пачули, как именинник, и сверкая белыми, как кипень, зубами, заявил, что он "средней" ни в зуб толкнуть не знает.

- Ничего, вывезем, я суфлировать буду, так что небу станет жарко, - утешал его Гремушин.

- Вот чэловэк! А попечитель?

- И ему станет жарко! И он выйдет проветриться! - сострил кто-то.

Захохотали. Купидон, тоже особенно гладенький и прилизанный ради торжественного дня сегодня, как из-под земли вырос посреди гимназистов...

- Тише, господа-с! Прошу вас... Я записывать буду, - нервно зазвенел его голос.

- Нет, уж дудки теперь... Записывать нельзя. Мы сами скоро записывать станем! - послышались возмущенные голоса.

- He грубите-с! - растерялся наставник и вдруг выпучил глаза на Соврадзе.

- Господин Соврадзе... что-с с вами?

- Как что? - захлопал глазами армянин.

- Пахнете-с!..

- Это нэчего, душя моя... Привыйкайте... Это даже очэн прекрасно, когда от чэловэка дух хороший ыдет... Его высокопревосходительство очэн одобрять будэт... У них даже кучера при дворе душатся. Честное слово говорю, верно!

И незаметно юркнул за спины других. Неожиданно бурей влетел в зал общий любимец и баловень Каменский.

- Гг. будущие студенты! Слушайте! Необычайное происшествие! Неожиданное известие! Два известия! Ликуйте и плачьте, о ариане! За нечестие ваше да воздастся вам! - орал Миша, взгромоздившись на кресло, приготовленное для редкого посетителя в самом центре красного стола.

Ариане всколыхнулись и вмиг тесною густой толпой окружили Мишу Каменского.

- Слушайте, головорезы, - повысил он и без того свой звонкий тенор, - во-первых, гадюка исчезла.

- Кто? Куда? - так и застонало стоном кругом.

- Ренке ушел... Вчера днем присылал за бумагами. Письмо накатал, шельмец, какое... "Не нахожу мол, нужным оканчивать курс там, где оцениваются успехи каких-то жалких зубрил". Это он в твой огород, Юрочкин, - внезапно обернулся Миша к Радину, вспыхнувшему до корней волос, - а его, мол, превосходительство Нэда фон Ренке, Трэреренки, не ценят не в грош. И закатился, аки солнце в час вечерний... А за бумагами лакеуса прислал. Ей-Богу!

- Фи-гу-ра! Тоже с норовом!

- Ну, и шут с ним!

- Забодай его козел рогами!

- Дрянцо! - Послышались со всех сторон нетерпеливые, задорные голоса.

- Ну, а еще что? Говори, Мишка!

- А вторая новость еще почище будет! На помощь экзаменаторам, в число ассистентов Шавку назначили!

- О-о! - Стоном вырвалось из сорока молодых грудей. Насколько уход Ренке из гимназии за полтора месяца до выпуска не произвел впечатления, настолько появление на сегодняшнем экзамене Собачкина произвело полную сенсацию. Ариане приуныли. Некоторые были близки к отчаянию.

- Нда, вот так штука! - зазвенели нервные голоса.

- Видал миндал!

- Он тебе качанье-то припомнит!

- Думать надо!

- Синяки еще, чай, не прошли!

- Зарежет.

- Без ножа зарежет, что и говорить! - Наивный, розовый и пухлый, как сайка, Талин перебегал от одного восьмиклассника к другому и, страшно пуча свои рыбьи глаза, чуть не плача говорил:

- Ведь теперь, чего доброго, и университет насмарку! а?

- Попочка! Закройте ваш клювик... He расточайте перлы вашего остроумия! Наклейте пластырь на губку, душечка, цыпленочек вы мой! - подкатился к нему Миша, и тут же, увидя Радина, шепнул ему, лукаво подмигивая на рукав своего парадного мундира:

- У меня тут шпаргалка вшита... Первый сорт! Сестра на резинке вделала... Всю ночь хронологию в нее вкатывал... Здорово, брат!

- He попадись только, Попочка! - предупредил Юрий.

- Ну, вот! Я не Талин. Это он только способен влопаться, как баран, в лужу...

В стороне от других сидел Флуг и, запустив руки в свою характерную еврейскую шевелюру, повторял наскоро русскую хронологию. Ему надо было ответить на "пять" во что бы то ни стало.

Около десяти стало стекаться начальство в зал. Первым появился Луканька. Он нес сегодня свои седые баки как-то особенно торжественно и важно.

Вошел, быстро кивнул гимназистам, быстрым взором окинул стол и вдруг, кисло усмехнувшись, поднял голову и стал нюхать воздух. Потом подошел к группе ариан. Ему попалась как раз первою сияющая фигура Соврадзе, надушенная пачули до тошноты.

- Г. Соврадзе! Вы, душенька, кажется, аптекарский магазин ограбили? - произнес обычным своим брезгливым голосом инспектор.

- Зачэм ограбил? Ничэго не ограбил! - обиделся злополучный "мурза", - за свои дэнги купил... Тридцать пять копеек за лот платыл.

- Ради Бога, выйдите вы на улицу, проветриться! - взмолился Ирод, - ведь его высокопревосходительству может дурно сделаться от ваших духов.

- От хорроших духов нэ может дурно сделаться, - упрямо твердил Соврадзе, однако проветриться вышел и, вернувшись через пять минут обратно, взволнованно крикнул еще с порога:

- Оны ыдут!

И козелком запрыгал до своей парты.

Ариане встрепенулись и, как стая птиц, вспорхнули и разместились вмиг по своим местам. Все стихло, как по мановению волшебной палочки, в огромном актовом зале.

"Они", действительно, вошли, важные, спокойные, как и подобает быть начальству.

Вошли... Огромный Самсон прочел молитву своим громовым басом. Стулья задвигались. И экзамен начался.

ГЛАВА XV.

Дядя выручил.

Миша Каменский чувствовал себя далеко не по себе. Казалось ли то ему, или то было на самом деле, но острые маленькие глазки латиниста не покидали его ни на одну минуту. Неожиданный ассистент точно читал в душе Миши, что он пунических войн ни "аза" и, хоть "ты тресни" не помнит всех сподвижников Петра по русской истории, a о хронологии уж и говорить не стоит... Ни бэ, ни мэ... Хоть шаром покати, гладко!

- И чего вонзился, о-о! Чучело этакое! - волновался Миша, хмуря свои черные, красиво изогнутые брови.

Раскрыл на удачу учебник кверх ногами и сделал вид, что углубился в него.

- Авось, отстанет Шавка!

Но Шавка не отставал. Его проницательные, душу читающие глазки продолжали без устали впиваться в Мишу.

- Зарезать хочет! - мысленно томился юноша, - догадался, кто его изобразил тогда на доске и... и зарежет! Как Бог свят! - И чуть ли не первый раз в жизни весельчак и остряк Каменский почувствовал себя скверно и тоскливо. Как на беду, попечитель округа еще не приехал, и экзамен начался без него. Вся надежда Миши была на дядю, при котором Шавка не посмеет "резать", ну да еще на "шпаргалку", которую сестра Соня искусно прикрепила ему в левом рукаве мундира на резинке, с длинным рядом хронологических цифр. Стоило только дернуть пальцем и шпаргалка вылезет настолько, что, прикрывая правой рукой ладонь левой руки, можно было прочесть с успехом под пальцами незнакомые годы событий. Но все было бы хорошо, если бы не глаза Шавки.

- Ах, эти глаза, глаза! Что же вы делаете со мною! - с тоскою пронеслось в душе всегдашнего весельчака.

Около Миши что-то неожиданно зашуршало..

- Комарик, ты что?

- А вот хронологию выписываю, забодай ее козел рогами!

- На ногтях-то?

- А неужто ж на носу!

И Комаровский, довольный своей выдумкой, тихонько вытянул руки... Там на ногтях чуть заметно чернели малюсенькие, как мушки, цифры.

Ништатский мир в 1721 году. Коронование Петра Императором 1725. И так далее, далее... Много, без конца!

Все десять пальцев рук были заняты цифрами.

- Хорошо! - торжествовал Комаровский.

- Остроумно, шут возьми! - согласился Миша. И оба рассмеялись.

У экзаменаторского стола стоял Юрий. Пока его предшественник Бандуров, мигая своими прекрасными глазами, толково и основательно докладывал значение Петровских реформ, Радин тупо смотрел на свой билет, знакомый ему до противного вместе со всей его хронологией, и думал о матери...

- Она уже там... - быстрее птицы неслись мысли юноши, - в Лугано. Затерянный маленький уголок земного рая... Горы кругом... Апельсиновые и миндальные рощи... Запах, дурманящий и сладкий, как мед... И розы... розы... целый лес роз... целая бездна... Милая... родная... Отдохни... там... милая! Родная! Голубушка моя!

Письмо матери, первое по ее отъезде, лежало у него на сердце под синим сукном мундира... и что-то бодрящее, что-то нежное, как морская волна, как нежный цветок, как соловьиная песнь, шло от этого маленького клочка бумажки в синем конверте и чем-то бодрящим вливалось оно во все фибры его молодого существа. Он точно проснулся от сна, когда дребезжащий голос инспектора назвал его фамилию.

- Г. Радин, отвечайте-с...

От стола отходил Бандуров, сияющий, красный, натыкающийся от восторга на встречные парты по пути. Он чувствовал себя счастливейшим из смертных. Хронологию его не спросили. Хронология осталась за флагом, по выражению ариан.

Юрий встряхнулся и заговорил. Спокойный, уверенный в себе и в своих знаниях, несколько усталый от пережитых волнений за последнее время, он отвечал прекрасно, свободно и легко. Его "высокопревосходительство" слушал его с большим вниманием, блаженно улыбался и покачивал в такт словам головою.

- Точно Кисточка наш, Ватрушин, кивает, - произнес мысленно Юрий и чуть-чуть улыбнулся.

- Довольно-с. Великолепно. Впрочем, я и не ожидал от вас иного ответа! - произнес Гном-историк, лаская Юрия благодарным, сияющим взглядом.

- Прекрасный ответ. Как фамилия? - точно просыпаясь от розового сна, протянуло его высокопревосходительство. Мотор почтительно склонился к сиятельному уху и прошептал сановнику фамилию Юрия.

Тот взял карандаш и начертал жирную пятерку на экзаменационном балльнике против фамилии юноши. Потом директор снова нагнулся и снова зашептал что-то на ухо старичку.

Сиятельные брови его высокопревосходительства поднялись и сановник протянул изумленное "у-у?" И так взглянул на Юрия, точно перед ним был не Радин, ученик восьмого класса N-ой гимназии, а бенгальский тигр или ему подобное чудовище из диких лесов.

- Обо мне говорят... Про маму... Что я из-за ее поездки университет бросил! - вихрем пронеслось в голове, и он сжал зубы, заскрипев ими от нравственной боли.

- И чего в чужую душу врываются! - запротестовало его сильно, разом, вдруг забившееся сердце. Между тем сановник еще раз окинул его глазами и, снова обмакнув перо, поставил подле его пятерки жирный и сочный, крупных размеров, крест. Потом благодушно кивнул и, улыбнувшись ласково, процедил тягуче:

- Можете идти, я доволен... Я очень доволен вашим ответом, молодой человек.

Обласканный, но не радостный Радин пошел от стола. Маленький Флуг занял его место. Горячо и возбужденно доказывал юноша-еврей значение крестьянского раскрепощения 61-го года... Как всегда, волнуясь и горячась, он своей образной, красочной речью увлек слушателей. Его глаза горели... Нежный голос вибрировал, черные стрельчатые ресницы вздрагивали. Чахоточный румянец играл на впалых щеках...

Его похвалили тоже и отпустили с миром.

- Господин Каменский и господин Соврадзе! - прозвучало зловеще среди наступившей тишины.

Миша вскочил.

- С мурзой вызвали... От этого олуха подсказки не жди... Сам, как слепой, путается! - ожесточенно произнес юноша в мыслях... - А дяди все нет как нет, точно на зло, и подлая Шавка, как пиявка, впилась глазами. Шут знает что! хоть ложись на пол и умирай.

И, безнадежно махнув рукою, Миша потянулся за билетом...

- N 4! - произнес он громче, нежели следовало бы, и весь замер...

Билет был одною сплошною хронологией... События и годы... Годы и события... Сама судьба оказывалась против него - Миши...

- Ну, милушка, вывози! - мысленно произнес не на шутку струхнувший юноша и, набираясь храбрости, потянул шпаргалку.

Трах!

Резинка слабо звякнула, как струна, и оборвалась!

- Сонька, глупая, не сумела пришить как следует! - в смертельной тоске выбранил сестру Миша, - теперь уже эта дрянь (он подразумевал шпаргалку) и действовать не будет! - и тут же случайно его глаза, устремленные на круг экзаменаторов, встретились с торжествующими злыми глазками Шавки.

- И чего радуется, чучело! - снова с удовольствием выругался Миша.

А Шавка радовался на самом деле. Его щелочки-глазки с особенным наслаждением впились в этого стройного, не по годам моложавого мальчика с лукавым лицом и красивыми глазами. Он давно знал и помнил, что этот здоровый, упитанный, стройный мальчик, племянник попечителя округа, - мучитель его и злейший враг. Это он, этот розовый, хорошенький Каменский нарисовал на доске его карикатуру... Это он высмеял его на глазах всего класса, выдумав глупую историю с наградой. Все он, все он и один он!

И теперь ему, Даниле Собачкину, является прекрасный случай отомстить врагу. И он отомстит! Отомстит... О, да! Непременно! Он даже облизнулся, как кот, почуявший травлю мыши.

- А скажите, молодой человек, когда были первая, вторая и третья пуническая война? - почти задохнувшись от долго сдерживаемой радости, обратился он к Мише.

Даже капельки пота выступили на красивом, крутом и открытом лбу Каменского.

- Вот леший-то! Прямо в больное место вонзился! - мысленно негодовал он, красивыми голубыми глазами впиваясь в хитрые маленькие глазки учителя, и молчал...

Ужасное молчание!..

Оно длилось и минуту, и две и три... и целую вечность...

- He знаете-с! гм! нехорошо, молодой человек! - своим противным голосом скрипел Шавка. - Ну-с, в таком случае... Павел Кунктатор, прозванный Медлителем, в котором году потерпел поражение?

Опять молчание...

- Господи, какая мука!

Старичок сановник нахмурил свои седые брови и смотрит на Мишу, как некогда Христос смотрел на распятого с ним о бок Варраву. А Миша молчит. Пот градом катится с его лица и капает, капает без конца на грудь мундира.

Вдруг...

Широко распахнулась дверь. И всегда довольный, розовый и сияющий Александр Нилыч Каменский, попечитель учебного округа, быстрой и легкой походкой вошел в актовый зал.

- Дядя! - чуть ли не вырвалось из груди Миши неистовым криком.

- Я, кажется, опоздал немножко! Виноват, простите! - говорил своим непринужденным довольным голосом Каменский-старший, пожимая руки экзаменаторов направо и налево.

- Дядя, милый! Как кстати! - благодарно сияя глазами, мысленно повторял Миша, чуть ли не плача от радости.

И правда кстати.

Шавка прикусил язык и, весь зеленый от злобы за неудавшееся мщение, замолк.

Теперь заговорил директор.

- А мы вашего племянничка экзаменуем как раз, ваше превосходительство, - произнес он с самою сладчайшею улыбкою по адресу попечителя и, обращаясь к Мише, произнес с снисходительною ласковостью, имевшеюся у него всегда в запасе: - Расскажите мне все, что знаете про вторую и третью пуническую войну.

- Вот-то блаженство!

Это уже Миша знал "назубок", отлично. Его звонкий молодой тенор полился, как серебряный ручеек, по зале, не умолкая ни на минуту.

- Молодец, хорошо! - произнес сановник.

- Отлично! - вторил ему директор.

- Недурно! - в тон, как-то сквозь зубы, цедил Шавка...

А Миша летел, летел, как на крыльях... Ганнибал... Муций... Кунктатор... так и реяло на его молодых, лукаво улыбающихся губах.

- Довольно-с! - процедил сановник, у которого, очевидно, от звонкого голоса юноши затрещали уши, - весьма-с, весьма-с похвальный ответ!..

И поставил Мише крупную пятерку.

Поставили по пятерке и остальные ассистенты, не желавшие отстать от его высокопревосходительства. Поставил пять и Шавка.

- Что, взял? а? - торжествуя, вихрем пронеслось в мыслях Миши. - А Соньке я все же уши нарву за то, что не сумела пришить как следует шпаргалку.

И он было зашагал к месту бодрый, сияющий и счастливый.

Но дядя-попечитель незаметным знаком подозвал его к себе.

- Учишься хорошо... А когда шалить перестанешь? - притворно сердитым голосом шепнул он племяннику, легонько ущипнув его за ухо.

- Когда умру, дядя! - не задумываясь, брякнул Миша и ласковыми смеющимися глазами окинул старика.

- Висельник! - пробурчал тот притворно-сердито, но его любящий взор, помимо воли, ласково остановился на красивом открытом лице мальчика. Ликующий и счастливый вернулся на свое место Миша.

"Бесова" хронология не подвезла... Он блестяще выдержал экзамен.

ГЛАВА XVI.

На пороге новой жизни.

Быстро, как в калейдоскопе, менялись события. Гимназическая жизнь, вся пестрея ими, катилась все дальше и дальше, то вспыхивая ярким фейерверком, то тянулась повседневной обычной чередою, беспокойною и все же волнующеюся суетливой нитью.

Кончился экзамен истории, сошла страшная латынь, на которой расходившаяся Шавка, почуяв свою неограниченную власть, "срезал" чуть ли не половину класса. Двойки так и посыпались, как из рога изобилия, на злосчастные головы классиков.

Срезался Каменский, срезался Соврадзе, схватил по латыни "пару" и Самсон-Бабаев.

- Соврашка! Ты что же делать-то будешь? - искренно сокрушались вокруг него ариане.

- Что дэлать буду? - невозмутимо отзывался армянин. - Первое дэло, Шавку вздую на улыце, а потом в Тыфлыс поеду и духан открою... Мылосты просым!

- Дело! - иронизировали гимназисты. - А ты, Миша? - обращались они к своему любимцу.

- А я, братцы вы мои, улечу, свободный, на Рейн... Там, говорят, скала Лорлеи - чудо!.. Пальчики оближешь... Зарисовывать буду... И развалины старых замков... тоже, я вам доложу, латыни не чета. Влечет меня туда неведомая сила! - Неожиданно зазвучал его красивый тенор. - А осенью "bonjour" comment allez vous? в университетском коридоре тут как тут.

- Ху-до-ж-ник! - дружески хлопали его по плечу товарищи.

- А я, господа, на лето в чемпионы! - неожиданно пробасил Самсон.

- Что? Что такое? - так и посыпалось на него со всех сторон.

- В борцы, в сад, на летнюю сцену контракт подпишу. А не то батька в магазин упрячет, пока что до университета - сахаром, чаем торговать. Слуга покорный! - лучше в борцы.

- Шавку бы тебе в противники! - засмеялся кто-то.

- Сокру-ш-шу! - страшно поводя глазами, зарычал Самсон.

Классики хохотали.

Прошла злополучная латынь. Прошла словесность. Божья Коровка осталась на высоте своего призвания... Насколько у Шавки балльник пестрел парами, настолько у благодушного Андрея Павловича он красиво разукрасился "пятерками". Даже злополучному "мурзе" поставили три с минусом вместо единицы, когда на вопрос ассистента, почему плакала Ярославна в "Слове о полку Игореве", черноглазый армянин, не задумываясь ни на минуту, брякнул:

- А потому и плакала, что плакать хотэлось... Извэстное дэло - баба была!

После экзамена, когда экзаменаторы покинули зал, еще раз напомнил Алексей Петрович Рагозин о том, что его квартира, его самовар, тарелка щей и кусок мяса всегда к услугам жаждущих и алчущих будущих студиозов.

И снова будущие студиозы, словно обезумев, орали "славу" и бережно качали на руках своего любимого преподавателя.

Наконец наступил последний экзамен - математики.

Молоденький миловидный учитель, прозванный "мармеладкой" за свою слащавую внешность, влюбленный до смешного в свой предмет, говорил постоянно:

- Математика - это все! Даже вору, вытащившему кошелек из кармана, приходится считаться с математикой.

Он заметно робел перед экзаменом и, поминутно обдергивая свой новенький вицмундир, краснея, как барышня, молящим голосом упрашивал то того, то другого гимназиста:

- Вы только, батенька, подумайте перед тем, как ответить... A то вы брякаете постоянно... Ей-Богу-с!

- Уж чего тут! Думай не думай, ученее Пифагора не будешь! - уныло отвечал злосчастный классик.

Но вот съехала и математика, алгебра и геометрия заодно с нею. Едва только экзаменаторы и почетные гости успели выйти за дверь, как в актовом зале поднялось настоящее вавилонское столпотворение. Учебники, тетради, мелки и карандаши, как птицы, реяли в воздухе... Качали "мармеладку", качали друг друга, качали Александра Македонского, ненароком заглянувшего в дверь, под оглушительное "ура", долго не смолкавшее в этот день в серых и чопорных стенах гимназии.

- Ух! Как гора с плеч. Вот счастьище-то привалило! Восемь лет оттянули лямку, - слышался чей-то радостный голос.

- Господа, я предлагаю "Мотора" покачать как следует! - предложил кто-то.

- Ну его... Он агнец невинный... He ведает бо, что творит... А вот Луканьку стоит!

- Верно! Верно! Только после раздачи дипломов... A то, чего доброго...

- Ну, понятно... Вот дуралей!

- Классики! Ведь мы наполовину студиозы теперь! Нюхаете? - послышался чей-то дрожащий от радостного волнения голос.

- Уррра! - могучим раскатом пронеслось по залу. И вдруг все стихло. Незримо промелькнул перед глазами мрачный и таинственный призрак горя. Тишина. Вытягиваются и чуть бледнеют молодые оживленные лица.

В стороне от других стоит красивый стройный юноша, сосредоточенный и бледный. Печать сдержанного страдания на его прекрасном лице. Глаза горят нестерпимой мукой. Ему недоступна всеобщая радость... Он добровольно лишился ее ради матери. Он не будет "там", куда так стремятся все его молодые друзья. He для него, не для Юрия Радина желанный университет!

- Юрочкин, что ты?

И мигом участливые, ласково-озабоченные лица окружают его. Десятки рук, как по команде, протягиваются к нему. Беззаветным сочувствием горят молодые глаза.

- Когда едешь, Каштанчик?

- Во вторник, после раздачи наград...

- А медаль праздновать будешь?

- Обязательно зови нас вспрыскивать медаль... Вечером твои гости. Вторник наш. А в среду отчаливай с Богом! - зазвучали и здесь, и там, справа и слева десятки голосов.

- Но, господа, я не знаю, как же это... помещение у меня не того... Каморка... - произнес не совсем твердым голосом Юрий.

- Вот дуралей! На что нам ты или твоя каморка нужна? И на пятачке уместимся!

- Очень рад буду! - смущенно пролепетал Радин.

- Ну, рад не рад, а твои гости... - загоготали кругом.

- Только, как же насчет хозяйки? Мамы ведь нет...

- А ты Марфу Посадницу позови... Она с превеликим удовольствием. Целковый ей в зубы - и она тебе такую экономку сыграет, что мое, брат, поживаешь!..

- Верно, верно! Посадницу зови... Мы все к тебе вечером! Надо же отпраздновать получение первой медали, да и отъезд твой вспрыснуть.

- Спасибо, господа! - растроганный улыбался Юрий.

- Ну, вот! На чем спасибо-то... Незваный гость хуже татарина... так до вторника?

- До вторника.

- Да, да!

И вчерашние классики разошлись в этот день счастливые сознанием столь давно ожидаемой и наконец полученной свободы.

ГЛАВА XVII.

За наградами.

Раздача медалей, наград и дипломов состоялась дня через три. Снова недавние классики собрались в актовом зале. Снова вокруг красного стола торжественно разместился весь синедрион во главе с сановным старичком.

Приехал митрополит... Певчие пропели концертное "Исполати Деспота", и началась раздача наград.

Рука Юрия дрожала, когда директор передавал ему бархатный футляр с золотой медалью. Он видел, как при его приближении глаза сановного старичка, запомнившего его лицо, очевидно, с явным состраданием остановились на нем.

- Примерный юноша! - громким, слышным шепотом, обращаясь к попечителю округа, прошамкали блеклые старческие губы.

За уходом Ренке вторую медаль присудили мрачному Комаровскому.

- Ну, куда ее мне... Лучше бы тыщенку отвалили! - со своим комическим унынием говорил Комарик, рассматривая скептически "золотую штучку" и во все стороны поворачивая футляр.

Все знали, что Комаровский, сын бедной портнихи-труженицы, чрезвычайно нуждался и бегал по урокам за пять с полтиной в месяц...

- А ты ее... продай... Получишь Катеньку, - посоветовал ему подвернувшийся Талин.

- Да ну! - обрадовался Комаровский и вдруг неожиданно своими длинными ручищами облапил юношу. - Ведь вот хоть раз умное слово ты сказал, Попочка... Ведь бывает же, подите, что на грех палка выстрелит! - развел он комическим жестом свои длинные руки.

Талин хотел обидеться и не успел.

Раздача наград кончилась. Начались речи. Говорил директор, говорил инспектор, говорил сановник. Предложили сказать попечителю, но Александр Нилыч только добродушно отмахнул рукою.

- А ну ее!.. Отпустите вы их с Богом поскорее... He стоится им!.. Так и рвутся на свободу... По своему сорванцу вижу! Ведь ребята они, хоть и напялят завтра форму действительных студентов!

И, лукаво подмигнув племяннику, он торопливо распрощался и поспешил покинуть зал. Покинули ее и остальные.

Недолго оставались в ней и "завтрашние студенты".

С шумом и грохотом, под оглушительное "ура" высыпали они на улицу, сияющие, радостные, безумно-счастливые, как дети...

Все улыбалось им: и самые стены, и люди, и старый швейцар, распахнувший перед "ними" настежь огромную дверь, и самое солнце, весеннее, жаркое, своими золотыми лучами, как теплой, ликующей волной, залившее их...

- До вечера! - крикнул первый Миша Каменский, едва удерживаясь от бившего в нем через край мальчишеского задора.

- До вечера! У Юрочкина!

- У Юрочкина, да, да!

И шумная ватага разбрелась по улицам, будя их сонную, степенную корректность звонкими, радостными, молодыми голосами...

ГЛАВА XVIII.

Перед разлукой.

- Кильки... пирог... колбаса... сыр... вино... апельсины... Сардинки... Все!!! Кажется, все? Отлично...

Юрий внимательным взглядом окидывает стол... И вдруг вспыхивает от неожиданности.

- А пиво?.. Марфа Спиридоновна, а пиво где? Бабаев пиво любит... Знаете, Калинкинское...

- Здесь, господин Радин... Все здесь, - слышится голос из-за двери, и в тот же миг запыхавшаяся, усталая и красная, как вишня, от суетни "посадница" в сером новом камлотовом платье и в белой с синими лентами наколке появляется на пороге.

- И пиво, и мед... все тут...

- А мед, это хорошо! Маленький Флуг мед любит... - раздумчиво роняет Юрий, думая о чем-то другом...

- Хороший молодой человек г. Флуг, - с улыбкой говорит посадница, - совсем хороший, а вот, говорят, евреи...

Она не доканчивает... Оглушительный звонок раздается в прихожей, пугая до смерти глухую хозяйку, улегшуюся спать чуть ли не с петухами.

- Это Каменский! Наверное! Его звонок! - подавляя улыбку, говорит Юрий. Посадница опрометью кидается открывать дверь.

Юрий оглядывает быстрым взором комнату...

Все хорошо... Отлично... Лучше, нежели он ожидал... Посредине стол, накрытый белоснежной скатертью, ломившийся под тяжестью закусок... Дверь в соседнюю комнату, уступленную ему хозяйкой на этот вечер, раскрыта настежь...

И там все прибрано... хорошо... уютно... Окна раскрыты... Ароматный июньский вечер вливается сюда волной...

Юрий успевает поправить занавеску у окна.

- "Привет тебе, приют священный"! - звонким молодым тенорком несется ария Фауста с порога, и Миша Каменский, сияющий и веселый, по своему обыкновению, появляется в дверях.

- Здорово, Юрочкин!

- А-а! Михалка!

Они целуются, задушевно и радостно, точно не виделись пять лет... Потом Миша отступает назад на цыпочках, прижимает руку к сердцу и с самым изысканным поклоном склоняется перед озадаченной швейцарихой чуть не до земли.

- Привет вам, Марфа Посадница! Величайшая из женщин!

- He извольте браниться, господин Каменский! - обидчиво произнесла опешившая швейцариха.

- Да что вы, Бог с вами, голубушка! - растерялся Миша. - Марфа Посадница всем Новгородом правила, знаменитость в своем роде была.

- Ну да, знаменитость! Ладно, не надуете, таких знаменитостей посадских-то много на улицах ходит, побирается. Насмешники вы и больше ничего!

И как ни старался уверить Миша разобиженную женщину, что Марфа Посадница самому царю во время оно насолила немало, Марфа Спиридоновна все стояла на своем.

- Посадница-де бранное слово, потому что посадские по улицам побираются по гроши.

Так и не удалось ему разуверить обиженную швейцариху. Вновь раздавшийся звонок вовремя прервал их препирательство.

На этот раз пришло сразу человек восемь, во главе с Самсоном, поразившим всех своим франтоватым штатским костюмом и новеньким блестящим цилиндром, едва державшимся на его огромной голове.

Товарищи охали и восторгались, во все стороны поворачивая его.

- Когда же ты успел преобразиться, чучело ты этакий? - изумлялись они.

- А хорошо? - чрезмерно довольный самим собою, ликовал Самсон.

- По правде сказать, не того... На факельщика смахиваешь... Прежде лучше было, - решил Миша.

- Ну да... Сам ты факельщик, - обиделся Бабаев. - Мне иначе нельзя... Я в борцы на лето еду... А борцы всегда в цилиндрах... Обязательно! - тоном, не допускающим возражений, заключил Бабаев.

Новый звонок... Новые гости... Скоро в двух маленьких комнатках набралось столько народу, что буквально яблоку было негде упасть.

- А Флуг не пришел? Где же Флуг? - озабоченно произнес чей-то голос.

- Да, да, в самом деле, где же Флуг?

Флуга не было.

По лицу Юрия промелькнула печальная тень. Он любил маленького еврея за его болезненно-чуткую, благородную душу, и его отсутствие отравляло ему весь праздник. Но предаваться печали было неуместно. Гости были голодны и с чисто товарищескою откровенностью заявили об этом.

- К столу! Пожалуйте к столу, господа!.. - с радушием заправской хозяйки приглашала посадница.

- Благоволите начать, о, великая из женщин!

И Миша Каменский с самым серьезным видом подскочил к Марфе Спиридоновне, предложил ей сложенную калачиком руку и торжественно повел ее к столу.

Здесь он посадил ее на председательское место и с глубоким поклоном по адресу окончательно потерявшейся швейцарихи скромно уселся рядом. Заняли свои места и остальные ариане. Минут пять длилось полное молчание... Молодые зубы работали на славу. Классики воздавали должную дань обильному угощению. Тут было уже не до разговоров... Закуски и яства исчезали с поразительной быстротою. Вдруг негромкий звонок возвестил о новом госте из прихожей.

Марфа Посадница вскочила со своего места и опрометью кинулась отворять дверь.

- Это Флуг! Наверное! - послышались голоса, и все взоры с жадным нетерпением устремились на дверь.

- Так и есть, Флуг!

- Что же ты, Флужка, опоздал, чучело? - посыпались на него упреки.

- Простите, господа, не мог раньше! - извинялся молоденький еврей, дружески обнимаясь с хозяином.

- Да он со скрипкой!.. Вот молодчинища-то! - раздались веселые голоса.

Действительно, под мышкой у Флуга была его скрипка.

- Спасибо, что догадался принести! - тепло произнес Юрий, крепко пожимая руку своего верного друга.

Флуга усадили. Навалили ему на тарелку пропасть закусок и всячески ласкали маленького юношу, умевшего будить большие чувства своей великолепной игрой.

Снова заработали челюсти и снова досталось немало заботы на долю Марфы Посадницы, усердно подкладывающей на поминутно пустевшие тарелки молодежи всякую снедь.

Ели, не придерживаясь строгой системы. Так, после сладкого пирога принимались за колбасу, после колбасы за апельсин, потом за сардины и так далее.

- Речь! Речь! Речь сказать надо! - внезапно поднимаясь и наполняя до краев свою рюмку пивом, кричал Гремушин.

- Комарик, ты, брат, начинай. У тебя голос, как у дьякона в кафедральном соборе.

- Вот леший-то! Да я только по книжке говорить умею! - отмахивался Комаровский.

- Ну, тогда ты, Самсон! Жарь, мамочка!

- У него вся сила ума в руки ушла - чемпионы насчет того... умных слов туго!

- Дурачье! Из зависти вы это! - нисколько не обижаясь, басил Бабаев.

- Господа! - вскакивая на стул, произнес Стась Гудзинский, и его хорошенькое женоподобное личико вдруг сразу изменилось до неузнаваемости все, покрывшись в одну секунду набежавшею сетью старческих морщин, а молодой звучный голос превратился в какое-то нудное скрипенье. - Вы не должны забывать, господа, - скрипел и визжал, как несмазанное колесо телеги, этот голос, - что находитесь еще, так сказать, только в прихожей университета и до действительных студентов, господа, вам еще далеко!

- Ах, молодчинища... Это он Луканьку копирует.

- Вот молодца! - одобрительно зазвучало кругом и громкий хохот покрыл веселую выдумку "Маруси".

- Еще! Еще жарь, Маруська! Мармеладку теперь или Шавку валяй! Шавку лучше, - неистовствовали ариане, - жарь во всю, братец ты мой. - И "Маруська" жарила, охваченная молодым, через край бившим задором.

За Луканькой следовал Шавка... За Шавкой Гном, за Гномом Мотор, словом, весь гимназический персонал, не исключая и сторожа Александра Македонского и истопника Игнатия, "пещерного человека", вечно шмыгающего не совсем опрятным носом. Всем попало на славу. Стась-Маруся отличился, как настоящий артист-комик. Ариане катались, помирая от хохота. Соврадзе, буквально блеял бараном от восторга, свалившись вод стол. Только один человек не смеялся... Против своего обыкновения, тот самый весельчак-хохотун, который без смеха и выдумок не мог прожить минуты, этот самый жизнерадостный голубоглазый человечек сидел под общий смех и шум, со странно сосредоточенным, серьезным и глубокомысленным лицом. Глаза Миши Каменского, обычно искрящиеся молодым лукавым задором, теперь внимательно и серьезно смотрели в угол...

В углу стоял рабочий стол Радина... На столе портрет. На портрете была изображена женщина, кроткая, прекрасная, с вымученным лицом, нежным, в самую душу проникающим взглядом и с белыми, как лунь, волосами над чистым высоким челом. Миша смотрел на портрет Нины Михайловны долго, настойчиво, упорно.

Бог ведает, какие странные мысли витали в это время в голове этого полуюноши, полуребенка, восприимчивого и чуткого, несмотря на свой бурно-веселый, шальной характер.

- Это твоя мать? - робким, далеко не свойственным ему голосом осведомился он у Юрия под общий смех и кутерьму, кивнув головою на портрет.

- Да... это мама! - с заметной гордостью и любовью, внезапно вспыхнувшей в его синих глазах, просто ответил молодой хозяин.

- Господи Ты, Боже мой, славная какая! - искренними горячими звуками сорвалось с уст Миши.

И вдруг он весь преобразился... Глаза его заискрились... Щеки покраснели...

- Молчать! Все молчать, я говорить хочу! - неистово закричал он на весь стол, и зазвенел ножом о стекло стакана. Все смолкло, как по волшебству... Все глаза устремились на общего любимца, каждый заранее предвкушал какую-нибудь остроумную выходку, доподлинно изучив несложный характер весельчака Каменского. Но лицо последнего, против обыкновения, было теперь серьезно... Чуть побледневший, он словно вырос перед ними, и его разом побелевшие губы, дрогнув, раскрылись:

- Господа! - нервно прозвенел его голос. - Мы бесимся и веселимся как... свиньи... Мы в своем эгоистичном телячьем восторге совершенно забыли о том несчастливце, которому не достичь того райского блаженства, которое называется университетом... И этот несчастливец - лучший из нас по уму, знаниям и благородству - Юрий Радин. Он великодушно пошел на подвиг и принес жертву во имя своей матери... Он герой, скажете вы! Нет, господа, не Юрий герой, хотя его подвиг, его жертва подобны геройству; герой, или героиня, вернее, та женщина, та маленькая седая женщина с кротким самоотверженным взглядом, которая сумела воспитать такого сына. Да, не Юрий герой, господа, его мать героиня. Мать! Знаете ли вы, чучелы, что значит это слово, мать? Мать это все! Все для вас с начала и до конца вашей жизни. Кто склоняется над вашею колыбелью, когда вы чуть дышите, охваченные жаром кори или скарлатины в детстве? Она - мать! Кто заботливо бродит у вашей двери, когда вы, маленький ученик первого, второго класса, усердно в первом часу ночи готовите урок страшному Шавке? Она же... Все она, мать ваша! Кто, ликующий и нежный, первый обвивает вашу шею трепещущей от счастья рукой, когда вы по окончании гимназического курса являетесь домой с дипломом под мышкой?.. Она, все она, постоянно она, этот земной ангел, приставленный к вам Владыкою неба! Господа! у меня нет матери... Я лишился ее еще в раннем детстве... Я не знаю материнской ласки, но думаю, что это нечто возвышенное, самое возвышенное и прекрасное в мире, господа. Я смотрю с восторгом и благоговением на чужих матерей и каждый раз у меня болезненно сжимается сердце от одной мысли: "зачем умерла моя"? Да, зачем она умерла? Зачем? Я бы не был, может быть, таким дрянцом, таким висельником, если бы у меня была жива она, моя милая, родная! Вы видите, я плачу, господа... Михаил Каменский ревет, как девчонка... Неслыханное дело!.. Не правда ли? Но... но... я не стыжусь моих слез, господа... Пусть они текут спокойно... Это хорошие, чистые слезы, какими вряд ли я заплачу в моей жизни еще раз. А теперь, господа, пока за здоровье матери Юрия и вкупе за всех матерей. Здесь, между нами, присутствует также одна из них. Женщина - мать, достойная уважения... Женщина, давшая жизнь, воспитание своим детям!.. Она является представительницею тех светлых существ, которые зовутся матерями, и в лице ее я приветствую всех их, от всего сердца, от всей души, господа!

И прежде, чем кто-либо мог ожидать этого, Миша стремительно поднялся с своего места и с влажным от слез лицом, с искрящимися невыразимым чувством глазами подошел к Марфе Спиридоновне и, почтительно склонившись перед нею, горячо поцеловал ее руку.

- Голубчик! - могла произнести только растроганная, смущенная швейцариха и сама, повинуясь внезапному порыву, обвила рукою белокурую, остриженную ежиком голову Каменского и нежно поцеловала его.

- Голубчик! Бедняжка! Сиротинка ты мой!..

И теплые слезы чужой матери внезапно закапали на милую стриженую голову Миши.

Гробовое молчание воцарилось за столом. Бледный и сосредоточенный сидел Юрий. Бледные, сосредоточенные и затихшие сидели его гости, захваченные и потрясенные неожиданной речью общего любимца.

Внезапный порыв экзальтированного юноши не пропал даром... Отзывчивые, чуткие молодые сердца откликнулись на него. У всех дрожали губы, у всех сердца били тревогу, а к горлу подкатывалось что-то щекочущее, неуловимое и сладкое-сладкое без конца. И вдруг чей-то голос, резко нарушив тишину, истерически крикнул:

- О, какой я глупый! Я, кажется, зареву сейчас. - Это был голос маленького Флуга, более нервного и впечатлительного, нежели его друзья.

- Ну и реви, дурачок! - размягченно и ласково отозвался Гремушин.

- Нет! врете! Я играть буду... Пусть вам моя скрипка лучше расскажет, - внезапно, бурно оживляясь, зазвучал надорванною струною чахоточный голос Давида, - пусть моя скрипка расскажет, как понял я его! - ткнул он пальцем по направлению затихшего Каменского, - как понял всех тех святых женщин, которые мучаются, и страдают, и гордятся и торжествуют за своих детей... Моя скрипка рыдать и смеяться умеет, и пусть, пусть подтвердит она вам еще раз все это!

И с лихорадочной поспешностью маленький Давид выскочил из-за стола, трясущимися руками раскрыл футляр, извлек из него смычок и скрипку и, как безумный, ринулся в соседнюю комнату. Наступила минута торжествующей полной и красивой тишины...

Что-то величественное было в ее молчании. Что-то гордое и прекрасное по своей чистоте.

Но вот она прервалась...

Страстные, нежные, царственно-прекрасные, сказочно-таинственные и волшебные полились звуки... Что-то рыдающее, что-то гордое и величавое, как непризнанная молодая печаль, заговорила в них... Юной, весенней и печально-прекрасной сказкой повеяло от тихих серебряных рокочущих струн... Гордая молодая печаль... невыраженная благородная мука... и любовь, святая, могучая, всеобъемлющая, глубокая, как море, материнская любовь лилась и звучала в торжественной и дивной симфонии музыканта...

Рыдала и пела скрипка Флуга... И точно солнце сияло над нею, точно цветы благоухали, волшебные, яркие, точно море плескало сиренево-синей волной, - так было хорошо!

И точно не Флуг, а другой кто-то, новый, прекрасный и таинственный стоял теперь на пороге, весь залитый кровавыми лучами заходящего солнца, и водил смычком...

Точно маленький черноокий гений сошел в бедную маленькую комнату... Сошел гений поэзии, музыки и звуков в маленькую комнату, гордый, непобедимый и чудно-прекрасный... Черные глаза Флуга, расширенные донельзя, как два огромные сверкающие полярные солнца, горели жутким, горячим огнем. На смертельно бледном, вдохновенно поднятом, значительном и тонком лице играли яркие чахоточные пятна румянца.

И он был победно прекрасен и горд, этот маленький торжествующий гений, - не Флуг, а другой кто-то, принявший на время маленькую скромную оболочку Флуга. Вдруг внезапно оборвались звуки... Очарование исчезло... Испарилось в миг, как сладко-розовый дурман...

Зачарованные неземными звуками гимназисты словно очнулись... Флуг стоял у стола и бледный с блуждающими, как смерть, но еще вдохновенными, полными экстаза глазами и говорил хриплым голосом:

- Ради Бога, воды! Или я задохнусь!

..........................

..........................

..........................

Решено было не спать эту ночь с тем, чтобы завтра провожать Юрия всею ватагой.

Часы бежали быстро и незаметно... За игрою Флуга, потрясшею всех до глубины души, мечтательный светлоглазый Бандуров вдохновенно читал "свои собственные" стихи, вызывая бурное одобрение товарищей. Потом Бабаев, хвалясь своею поистине грандиозною силищею, гнул на пари двугривенные к общему восторгу ариан.

Потом снова появился на сцену Стась-Маруся и мастерски копировал преподавателей, начальство, товарищей, всех. Ночь пролетела быстро, мгновенно.

Опомнились, когда кровавый диск солнца залил пурпуровым заревом две маленькие комнатки пятого этажа.

- Поезд в 8 отходит, - внезапно вспомнил Флуг, еще не отошедший от охватившего его музыкального экстаза.

- Ты уже уложился, Юрочкин? - спохватился Гремушин. - Дай мы поможем тебе.

Приволокли чемодан... повытаскали белье из комода, стали укладываться. Разбудили прикорнувшую в хозяйкиной комнате Марфу Посадницу, прося поставить самовар.

Пили чай, курили, болтали. Все были бодры, возбуждены и веселы, несмотря на бессонную ночь. В семь часов отправились на вокзал, запрудив широкий тротуар еще безлюдной улицы.

- Господа, споем что-нибудь хором! - предложил кто-то.

- Ну, вот, угодим в полицию... что ты, видишь, фараоны на углах стоят!..

- Ну, вот... Они Самсона испугаются. Увидят его цилиндр и подожмут хвосты.

- Дуралей! У чемпионов и борцов всегда цилиндры! - басил лениво размякший и осовевший от бессонной ночи Бабаев.

- Господа! вот гимназия наша! Alma mater почтенная! - крикнул весело Стась, указывая на огромное здание на углу двух улиц.

Перед самым подъездом стоял городовой, единственная бодрствующая фигура в этот ранний утренний час. Миша Каменский быстро протискался к нему и, придав своей стройной, еще мальчишеской фигурке вид усталый и небрежный, сдвинул фуражку на затылок и, дымя папироской, спросил небрежно, запустив руки в карманы.

- Эй, любезный, что это за здание?

- Это-с? - удивленно вскинув глазами на красивого гимназиста, спросил городовой. - Гимназия-с это, сударь.

- Вот как! Мужская или женская гимназия, братец?

- Мужская! - был ответ полицейского стража.

- И хорошая гимназия, братец ты мой?

- Гимназия первый сорт, - усмехнулся городовой.

- Вот тебе на чай, милейший, - неожиданно произнес Миша и, опустив блестящий новенький рубль в руку опешившего блюстителя порядка, неожиданно заключил:

- Дрянная это гимназия, братец! Верь моей опытности, пробывшего в ней восемь лет арианина! И от нее нехорошая память осталась! - И вдруг тоненьким голоском, каким обыкновенно тянут псаломщики на клиросе, затянул внезапно, к полной неожиданности опешившего городового:

- Вечная память! Ве-ч-на-я па-а-мять! Ве-ч-на-я па-а-мя-ть!

Остальные ариане с хохотом подхватили мотив, и через минуту форточки соседних домов растворились и в открытые окна высунулись заспанные любопытные физиономии обывателей, пожелавших узнать, кого это вздумали отпевать в такую раннюю пору. Каково же было изумление жильцов N-ской улицы, когда они увидели веселую и смеющуюся ватагу молодежи во главе с красивым голубоглазым мальчиком, с самым невинным видом раскланивавшимся направо и налево и посылавшим туда и сюда воздушные поцелуи. Городовой метался как угорелый, убедительно уговаривая не нарушать порядка расшалившуюся молодежь.

На вокзал пришли за полчаса до отхода поезда.

- Господа, сборища запрещены! Нельзя собираться! - сурово нахмурившись, подлетел к арианам станционный жандарм.

- Как здоровье вашей матушки? - неожиданно с самой утонченной вежливостью раскланялся перед ним проказник Каменский.

Жандарм захлопал недоумевающими глазами.

- А супруга ваша? она, надеюсь, поправилась, и чувствует себя хорошо? - не унимался шалун.

Новое недоумение. Новое растерянное хлопанье глазами.

- Мой искренний привет вашей супруге, деткам и матушке с батюшкой! - еще неожиданнее заключил Миша под оглушительный хохот ариан.

Ha платформе немногие в этот ранний час пассажиры могли насладиться зрелищем, как сорок человек гимназистов под дружное пение "славы" качали красивого синеглазого юношу с тонким, благородным лицом.

Потом все перецеловали Юрия и чуть живого от усталости втиснули в вагон.

Второй звонок... С грохотом опустилось стекло купе второго класса, и четыре десятка рук протянулись к Радину... К окну вагона протиснулись милые, возбужденные родные лица...

- Пиши, леший! Во что бы то ни стало!

- He забывай вас в стране галушек и борща!

- Писать не будешь.. Гляди, поколотим, когда вернешься! Как раз!

- Вот чэловэк! Во всем Тыфлысе не видал такого...

- Помни же нас, чудовище ты этакое!

"Милые! Милые!" невольно болезненно-сладко выстукивало сердце Юрия и вдруг он увидел маленького Флуга, одиноко притаившегося за спинами других.

- Давид! Голубчик! Спасибо... За игру... Ты поистине играл сегодня как бог! - крикнул ему Радин, охваченный глубоким чувством симпатии и любви к маленькому еврею.

Тот протиснулся вперед и судорожно сжал его руку.

- Когда будешь писать твоей матери - поклонись ей от меня! - с каким-то благоговением произнесли дрогнувшие губы музыканта.

- И от меня!

- И от меня тоже.

- От всех нас! - послышались молодые взволнованные голоса. Юрий кивал, сиял влажными глазами и улыбался: "Спасибо! Спасибо!".

Третий звонок... Свисток. И поезд медленно пополз вдоль дебаркадера.

- Прощай! Пиши! Помни: до свиданья!

Юрий выглянул из окна: вот они все тут, его славные, верные, незаменимые друзья: огромный Самсон, мрачный Комаровский, обаятельный Миша, милый Кисточка и он - Флуг, маленький Флуг, умеющий заставлять рыдать и смеяться его волшебные струны.

Кричат что-то. Что - не разобрать за грохотом колес и громким дыханьем локомотива. Он высунулся еще больше. Машет платком, фуражкой. И вдруг все исчезло: и вокзал, и платформа, и милые дружеские лица. Потянулись деревья и домики, домики и деревья.

Солнце заглянуло в вагон и улыбнулось Юрию. Ему показалось, что не солнце это, а милые глаза его матери, явившейся приласкать и напутствовать его...

И сладкая тоска разлилась по всему существу юноши...

Вместо заключения.

Он вернулся ровно через три года, сильный, энергичный, жаждущий ученья как никогда. Его встретили те же друзья, на том же вокзале, но не они одни на этот раз. Чудно ожившая, поздоровевшая и окрепшая на благотворном юге его мать встретила вместе с ними своего дорогого Каштанчика, принесшего ей такую святую, такую огромную жертву.

В первый же день своего приезда Юрий бросился в университет, записался на лекции, и тут-то и началась та учебная лихорадка, которая с головой поглотила юношу. Нина Михайловна, теперь сильная, бодрая и здоровая, энергично запротестовала, когда Юрий выразил желание давать уроки...

- Учись, учись! - говорила она, - теперь очередь за мною!

И она принялась за уроки, набрав целую массу учеников и учениц. Юрий не согласился с матерью и в промежутки между лекциями тоже бегал по урокам, внося свою лепту в их маленькое хозяйство. В двух крошечных комнатках пятого этажа снова поселилась фея счастья, и мать с сыном после долгих печальных лет с наслаждением принимали ее волшебные, чарующие ласки...

КОНЕЦ

Лидия Алексеевна Чарская - ГИМНАЗИСТЫ - 02, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Грозная дружина - 01
ПРЕДИСЛОВИЕ Немного в истории примеров такого героизма, как смелый пох...

Грозная дружина - 02
4. В ПОХОД Первое сентября 1581 года выдалось на Руси славным солнечны...