Лидия Алексеевна Чарская
«БОЛЬШОЙ ДЖОН - 02»

"БОЛЬШОЙ ДЖОН - 02"

* * *

"Фрейлейн Фюрст больна. Своим подлым поступком вы ее уморили"...

Эта фраза раскаленным гвоздем жгла стриженую девочку с не в меру вспыльчивым сердцем и открытой благородной душой.

"Фрейлейн Фюрст больна - вы ее уморили"... - кровавыми буквами стояло перед глазами, неумолкаемым звоном звенело в ушах. И куда бы ни пошла Лида, всюду сопутствовала ей эта мучительная, грозная, как призрак, фраза.

"Вы ее уморили"... "И она умрет" досказывало пылкое и необузданное воображение девочки.

Уроки кончились, к экзаменационным занятиям ввиду предстоящего говения и праздника Пасхи еще не приступали.

"Хоть бы домой на три дня съездить и то хлеб", - тоскливо слоняясь по опустевшим коридорам (весь институт почти разъехался на пасхальные вакации, за исключением старших, которых не отпускали), мечтала Лида.

Но - увы! - это было немыслимо. Шлиссельбург, где служил инженером Алексей Александрович Воронский, в дни весенней распутицы был отрезан от всего мира. Нева едва вскрылась, и куски льда плыли со стремительной быстротою. Об открытии навигации нечего было и думать, а санный или колесный путь был уже невозможен, от тающего снега образовалась на аршин жидкая и липкая, как месиво, грязь.

Из дома прислали пасхальную посылку, поздравление с предстоящим праздником и обещание приехать к девочке, как только установится река. А пока... Это "пока" терзало и томило Лиду, считавшую себя виновницей несчастья, произошедшего с Фюрст.

Впрочем, не одна Воронская томилась от укоров совести. Весь выпускной класс чувствовал себя не легче Лиды.

"Надо было не допускать этого... Надо было не допускать", - звучало в душе каждой из выпускных.

Одна только Сима-Волька ходила с гордо поднятой головой, и ее молчаливое торжество еще более угнетало девочек.

- Медамочки, что за живодерки наши выпускные, - говорили "вторые", издавна ведущие с выпускными войну "Гвельфов и Гибелинов" за первенствующее место. - Одну "синявку" - Ген в чахотку вогнали, до санатория довели, теперь Фюрстшу взяли измором. И все из-за Воронской! Каждое слово ее - закон. Воронская у них командир какой-то! - и "вторые" ехидно улыбались, встречая "первых" и осведомляясь с утонченной язвительностью о здоровье уважаемой фрейлейн Фюрст.

"Первые" нервничали от этого еще больше, и тоскливая дума угрюмой тучей повисла над классом выпускных.

К исповеди, назначенной в страстную пятницу, готовились вяло, в церкви стояли рассеянно, пели на клиросе плохо, о выпуске говорили меньше. Словом, всех угнетала тоска.

Впрочем, Додошку она не угнетала. Додошка, в силу ли непосредственности своей натуры, в силу ли молодости (ей едва минуло шестнадцать лет), не задумывалась подолгу. В ее душе было, по выражению Воронской, все гладко, как стекло.

Додошка любила вкусно покушать, любила детские книжки с хорошим концом, где никто не умирает, любила романы, где фигурировала свадьба, а еще лучше - две сразу или три. Спиритизмом и сеансами Додошка увлекалась потому, что это было модно. А Додошка любила делать то, что делали другие, - иными словами, на языке институток, "собезьянничать с других".

Теперь новая забота, новая мысль забрела в голову Додошки. Девочка слышала признание хохлушки в том, что у нее есть жених, и маленькая "обезьянка" захотела удивить класс точно так же, как и Мара. Чем она, Додошка, хуже Мары и почему у нее не может быть тоже жениха?

Жених! Это так хорошо звучит, так гордо, так веско! У малышей-девчонок не может быть женихов. Они только у взрослых барышень. А стать как можно скорее взрослой барышней - о! - это была тайная и заветная мечта Додошки.

"Вот удивятся-то наши, если им сказать, что я тоже, как и Мара, выхожу замуж, что я невеста, - мечтала Додошка - чудо как хорошо... Но только у меня-то уж жених не будет, точно простой мужик в белой вышитой рубашке. Нет! На нем непременно должен быть блестящий мундир лучшего гвардейского полка, и усы, и шпоры; непременно усы. Безусый жених - мальчик и ничего не стоит... Нет, непременно надо шпоры и усы"...

И Додошка так увлеклась этой идеей, что уже видела себе невестой в белом платье с тюлевой вуалью и веткой флер-д'оранжа в волосах, а рядом - статного высокого красавца с усами a la Тарас Бульба, в блестящем гвардейском мундире.

Вечером, после того как дежурившая m-lle Оттель, пожелав девочкам спокойной ночи, "закатилась" в свою комнату, Додошка дернула за одеяло свою соседку Воронскую и без всяких прелюдий объявила во весь голос:

- А у меня тоже есть жених. И я тоже выхожу замуж...

- Отстань, Додошка!.. Я хочу спать... И что ты врешь? Какой у тебя жених? Может быть, пряничный гусар из фруктовой лавки? - насмешливо отозвалась Лида, которую прервала ее неугомонная соседка на печальных, докучных мыслях о больной Фюрст.

- У Додошки жених! Недурно! - рассмеялась на своей постели Малявка. - Смотри не съешь его, Додик, не проглоти, как ты глотаешь леденцы.

- Не остроумно, совсем даже плоско, - разозлилась Даурская и уже хнычащим голосом добавила:

- Ей-Богу, честное слово, у меня есть жених... Красивый, в мундире, со шпорами, усы в струнку...

- Даурская, не приемли имени Господа Бога твоего всуе. Во время говения грешно божиться и врать, - отозвалась Карская со своей кровати.

- Ну уж ты молчи, священник в юбке, - чуть не плача от злости, огрызнулась Додошка. И тотчас же подхватила, горячась:

- И свинство, собственно говоря, это: раз у Мары есть жених и у меня тоже быть может. И я могу замуж выйти... Ясно, как шоколад...

- Даурская, молчи!.. Ты врешь, и это тоже, как шоколад, ясно... А впрочем, завтра ты покажешь нам карточку твоего жениха, а теперь дай спать... Не до болтовни сегодня... - и креолка положила руку под голову, всеми силами пытаясь заснуть.

Вскоре желанный сон обвеял спальню.

Заснула тревожным сном и Лида Воронская. Заснула и Додошка с мыслью, где достать портрет воображаемого жениха.

Было раннее утро. Солнце врывалось в окна. Институтки, администрация, прислуга крепко спали. Только в полутемном нижнем коридоре, где помещалась квартира начальницы, селюли, перевязочная и лазарет, высокий, атлетического сложения ламповщик Кузьма, или Густав Ваза, по прозвищу институток, заправлял лампы. С грязной тряпкой в руках, в грязном переднике, с всклокоченною со сна шевелюрой он имел вид не то морского пирата, не то бандита.

Густав Ваза усиленно тер лампы суконкой и мурлыкал что-то себе под нос. Он был так увлечен своей работой, что не заметил, как толстенькая девушка в зеленом, кое-как застегнутом платье, с теплым платком, укрывавшем ее с головой, осторожно приблизилась к нему и встала подле.

Кузьма очнулся, только когда девочка тронула его за плечо:

- Густав Ваза, то есть Кузьма... я хотела сказать, не пугайтесь, пожалуйста, я - Додошка... то есть Даурская... вы меня знаете, Кузьма... Я - выпускная...

- Как же, как же, барышня, мы всех выпускных лично знаем, - любезно осклабил свои желтые зубы Кузьма, которому изрядно перепадало на чай от старших воспитанниц, посылавших его в лавочку за мятными лепешками, леденцами и чайной колбасой.

- Ну вот видите... - снова смущенно заговорила Додошка, - ну вот видите... Я рада, что вы знаете меня, Густав Ваза, Кузьма то есть... У меня к вам просьба, Кузьма. Видите ли, я выхожу замуж, то есть нет... не выхожу, а как будто выхожу... Это я подругам так говорю только, подшучиваю над ними... И, чтобы они поверили моим словам, надо им показать портрет моего жениха, то есть не жениха, а как будто жениха, непременно. И надо такой портрет купить в фотографии за пять копеек. Больше у меня нет денег. - увы!.. - только гривенник остался. Вчера я целый рубль проела. Пять себе, Кузьма, за услуги возьмите, а за пять портрет купите... Ну же, хорошо?.. Кажется, ясно, как шоколад... Поняли меня?

Додошка от нетерпения уже заметно начале горячиться.

- Только вы мне офицера купите и непременно в шпорах и усах и в военном мундире, - заключила она.

- Офицеров карточки за пятачок не продаются, мамзель Даурская, - уныло произнес Кузьма, покачав своей кудлатой головою.

- Неужели?! Вот жалость-то! - чуть не плача всплеснула руками Додошка. - Как же быть-то теперь, Кузьма?

- Да уж и не знаю, право, - и тут ламповщик, лукаво усмехнувшись, проговорил таинственно: - карточку-то я вам обязательно представлю, мамзель Даурская, в этом не сумлевайтесь... Я вам свою принесу...

- Как свою? - воскликнула Додошка.

- Да вы и не узнаете, мамзель, и никто не узнает, - успокоил ее Кузьма. - Я на карточке молодой. Унтером на ней как раз снимался, в новом с иголочки мундире, во всем аккурате. Шик что ни на есть. Настоящий жених. Увидите сами, барышня, хоть сейчас под венец...

- А что такое унтер, Кузьма? - заинтересовалась Додошка.

- Это, мамзель Даурская, только вот-вот что не офищер, почти что прапорщик, либо фельдфебель... И почет ему от солдат, как старшему, значит. Почти что офицер, стало быть... И красавец я был тогда какой!.. Увидите, барышня, что моя карточка чудно за жениха сойдет... Никто не догадается. Подумают все, что и всамделишный жених. Ей-Богу-с!..

- Ах, как хорошо! Голубчик Кузьма, спасибо, - встрепенулась Додошка. - Давайте же вашу карточку... Поскорее давайте сюда!

- Не извольте сумлеваться, барышня. Ее со мною нет-с, а вы себе спокойно почивать до звонка ложитесь, а я пока портрет-то почищу; он мухами малость засижен; я вам его в ящичек пюпитра классного и положу, - торопливо говорил Кузьма.

- Ах, отлично! - восторгалась Додошка, - вы, Густав Ваза, то есть Кузьма, дивный человек. И вот вам десять копеек на чай, а это вашим детям, - и, живо запустив руку в карман, Додошка извлекла оттуда целую кучку леденцов и высыпала их в черную, шершавую руку ламповщика. - Ух! Гора с плеч! - облегченно вздохнула Додошка и, тотчас же встрепенувшись, опасливо заметила:

- А вы, Кузьма, там, на портрете-то в мундире и с усами? Наверное?

- Уж не извольте беспокоиться, барышня, самом что ни на есть аккурате, а за угощение и милость вашу благодарим покорно, - успокоил ее ламповщик.

- Так в ящик положите, Кузьма, куда леденцы кладете, на то же место... Вся надежда на вас и на карточку с мундиром, - оживленно проговорила Додошка и, шурша тяжелым камлотом платья, опрометью помчалась по лестнице в верхний этаж.

Здесь, не раздеваясь, она бухнулась на постель и до самого звонка сладко проспала.

Наступивший день принес с собой новый ворох впечатлений, будничных и серых, острых и глубоких, отражающихся как в зеркале на юных лицах выпускных.

Но всех значительнее, всех необыденнее было лицо Додошки. Торжествующее выражение не покидало ее.

- Боже! как ты глупо выглядишь сегодня! - не утерпела уязвить свою однокашницу Малявка, когда они обе, после утренней молитвы в столовой, поднялись в класс.

- Пантарова, вы оскорбляете меня и за это должны перед исповедью попросить прощения, - невозмутимым тоном проговорила Додошка и затем, торжествующими глазами обведя весь класс, положила руку на крышку своего тируара и произнесла с тем же взором триумфаторши, сияющим и счастливым:

- Сейчас я покажу вам моего жениха...

- Mesdames, идите смотреть Додошкиного жениха! - зазвенел голосок Рант, и девочки кинулись со всех ног к пюпитру Даурской.

Последняя, ради торжественности момента, выдержала подобающую моменту паузу и, зажмурившись предварительно, широким жестом откинула крышку тируара.

- Ай! - пронзительно в тот же миг взвизгнула Малявка и невольно попятилась назад.

- Вот так страшилище! Откуда ты выкопала такого? - вырвалось у Креолки.

- Да ведь это солдат! Простой солдат! - заливалась смехом маленькая Макарова.

Додошку даже в пот бросило от этого смеха. Она открыла глаза, взглянула и сама отскочила от портрета, обеими руками отмахиваясь от него.

На грязной, выцветшей от времени фотографии стоял фертом, одной рукой подпершись, неуклюжий солдат в уланском мундире с вытаращенными глазами, с огромными усищами, придававшими ему свирепый вид. К довершению всего по всему лицу доблестного унтера шли черные крапинки, происхождение которых раньше всех поняла Додошка: ламповщик Кузьма не солгал - его изображение было изрядно засижено мухами.

- Стойте, mesdames!.. Он мне напоминает кого-то... - Валя Берг, брезгливо схватила злополучную карточку двумя пальчиками, стараясь припомнить, где она видела это победоносное лицо.

Зина Бухарина заглянула через плечо Вали и так и прыснула со смеху:

- Да ведь это ламповщик Кузьма!.. Его усы, его лицо... Только в мундире солдата... Неужели, Додошка, ты выходишь за ламповщика Кузьму?

- Ни за кого я не выхожу!.. Убирайтесь!.. А Кузьма дрянной обманщик... Обещал интересную карточку офицерскую, он... он... негодяй!.. А я-то... я-то... ему и леденцов, и гривенник!.. Гадость, мерзость так обманывать людей!.. И отстаньте вы все от меня, пожалуйста!.. Не понимаете разве, что мне над вами подшутить хотелось... и... и... - тут Додошка, охваченная порывом злости, вырвала из рук Вали злосчастный портрет и разорвала его на мелкие кусочки.

Ее оставили в покое, снизойдя к ее угнетенному состоянию, но все же вплоть до самого выпуска кличка "ламповщицы" так и осталась за ней.

Уныло, по-"постному", звучал колокольчик, призывающий в церковь.

- "Первые", исповедываться! Батюшка ждет! - заглянув в класс выпускных, просюсюкала старая, кривая на один бок, всем и всеми всегда недовольная инспектриса.

- M-lle Ефросьева, простите нас, - послышался голос из толпы девочек и тотчас же зазвенели вслед за ним хором другие голоса:

- Да! Да! Простите нас! Мы все виноваты перед вами!

- Ах, ты, Господи! Я-то ее иначе как кочергой никогда и не называла... - шепнула старшая из сестричек Пантаровых своей соседке Дебицкой.

- Господь Отец наш Небесный и я прощаем вас, и впредь старайтесь быть благонравны, - просюсюкала, размягченная общим смирением, инспектриса.

Спешно выстроившись в пары, девочки стали подниматься по "церковной" (она же и парадная) лестнице в третий этаж.

Двери небольшого институтского храма были раскрыты настежь. Суровые лица святых угодников глядели с иконостаса прямо навстречу чинно входившим в церковь исповедницам. Милостиво и кротко сияли глаза Божией Матери среди полутьмы, царившей в храме. А на правом клиросе стояли темные ширмы, и кто-то невидимый, великий, милостивый и страшный в одно и то же время присутствовал там.

Лида Воронская прошла к своему обычному месту на левом клиросе, в свой "уголок", где находилась северная дверь алтаря с изображением святителя Николая. Лида открыла молитвослов и опустилась на колени, в ожидании своей очереди идти на исповедь. Но молиться она не могла. Не было в душе девочки того обычного спокойствия и мира, который посещал ее в подобные светлые и торжественные минуты в прошлые года.

Совесть, этот неумолимый ночной сторож с его доскою, бросающий прямо в сердце удары своего молотка, не отступал от нее ни на минуту.

"Как можешь ты предстать пред Иисусом Невидимым, когда нет прощения и мира в душе твоей?" - выстукивали эти невидимые молотки в сердце Лиды.

"Нет прощения и мира,.. - как эхо повторяла испуганно и горько душа Воронской, - нет мира, потому что я не испросила прощения, не примирилась с тою, которой причинила зло... Да, да, не примирилась с Фюрст, и нет поэтому покоя и радости в душе моей... Но как же сделать это? Теперь, когда обиженная немка находится вне института, как сделать это?" - тоскуя и волнуясь, пытливо спрашивала свое внутреннее "я" бедная девочка.

С бьющимся сердцем, со смятенной душой Лида подняла глаза на образ угодника Божия, умоляя об ответе на свой мучительный и скорбный вопрос. Строгие очи Чудотворца, казалось, глядели ей прямо в душу. Суровые губы точно были сжаты с укором. Весь лик святителя словно предостерегал от греха.

Лида молила страстно и напряженно:

- Господи, помоги!.. Отче Никола, помоги!.. Испроси мне прощение у Бога! Я грешница великая!.. Прости!.. Прости!.. Прости меня!.. - и она замерла на минуту.

Вдруг она поняла.

"Знаю, что делать, знаю... Надо осознать свою низость, свою вину... Надо раскаяться просто и чистосердечно... И я раскаюсь... Я сознаюсь... Надо пойти только туда, где она жила, мучилась и страдала... Надо пойти в ее комнату, встать на колени и с земным поклоном сказать в этой пустой комнате: "Фрейлейн Фюрст, голубушка, родная, мы виноваты... я виновата больше всех... Я злая, ничтожная, гадкая, но простите меня, ради Бога, простите меня, я каюсь, сожалею, я так страдаю".

Мысли в голове Лиды мчались быстро, горячо. Лида поднялась с колен, оглянулась затуманенным взором вокруг.

Слава Богу! Еще есть время. За ширмочки исповедальни только что прошла Арбузина, вторая по алфавиту. До "В" - до нее, Воронской, еще далеко. "Успею... - мысленно говорила себе девочка. - Лишь бы только комната, "ее" комната, была открыта, только бы открыта была!.. Если открыта комната фрейлейн Фюрст, значит, мой поступок угоден Богу, если комната на ключе, то... то..."

Она выскользнула из церкви, промелькнула быстрой тенью в коридор, а через минуту уже стояла у порога комнаты фрейлейн Фюрст. Лида робко коснулась дверной ручки. Сердце замерло на миг в груди. И почти тотчас же тихий ликующий возглас сорвался с трепещущих губ:

- Слава Богу! Дверь открыта!

С тем же трепетом девочка вошла в комнату, маленькую, чистенькую, с убогой мебелью и дешевенькой драпировкой, отделяющей одну половину крошечного помещения от другой.

Чувство стыда обожгло душу Лиды. Щеки девочки залило румянцем.

- Бедная она, жалкая... И комнатка бедная, жалкая, и шпионка, то есть Фюрст, такая же... А мы то... а я то!.. Господи! Господи! Прости меня, - невольно вслух прошептали ее губы.

Внезапно глаза девочки остановились на круглом портрете, висевшем на стене и изображавшем молодую девушку, некрасивую, худенькую, с гладко зачесанными, "зализанными", по общепринятому у институток выражению, волосами, в скромном черном платьице и ослепительно белом воротничке.

"Это она... фрейлейн Фюрст в молодости", - догадалась Лида, и она неожиданно для самой себя опустилась на колени перед портретом и отвесила ему земной поклон:

- Фрейлейн, милая, дорогая, простите меня!..

Тут слезы брызнули из глаз Воронской и глухое судорожное рыдание огласило маленькую комнатку.

Вдруг легкое, как сон, прикосновение вернуло Лиду к действительности. Перед ней стоял прелестный белокурый мальчик лет восьми, с длинными локонами, вьющимися по плечам. Голубые, чистые, но серьезные, пытливые, как у взрослого, глаза, ангельское личико, бедный, но чистенький и тщательно заплатанный костюмчик, ветхие, порыжевшие от времени сапожки - все это невольно располагало в пользу мальчика.

Появление его было столь непонятно и неожиданно для Лиды, что в первую минуту она не могла произнести ни слова.

А мальчик стоял, спокойный и серьезный, как настоящий маленький философ. Видя, что большая девочка смотрит на него как на чудо, удивленно моргая, мальчик придвинулся к ней поближе и смело взглянул на неожиданную гостью.

- Я Карлуша, - проговорил он тоном взрослого. - Я маленький Карлуша, - повторил он, - и пришел вместе с мамой за вещами тети Минхен. Мама пошла к тете, которую называют госпожой начальницей, а меня проводили сюда... Мама что-то долго разговаривает с чужой тетей... Я устал ее ждать и прилег на кровать тети Минхен... и заснул, а ты пришла, стала плакать и разбудила меня. Зачем ты плачешь, такая большая девочка? Нехорошо плакать. Слезами ведь все равно горю не поможешь... Разве кто-нибудь обидел тебя?.. Но если и обидел, то все равно плакать не стоит...

- А ты никогда не плачешь, Карлуша? - утерев наскоро слезы и положив руку на головку маленького философа с голубыми глазами, спросила Лида.

- О, нет! И я плачу, но только очень редко. Вот когда тетя Минхен пришла к нам и заболела, тогда я горько плакал. Теперь ей лучше, тете Минхен... А было очень плохо. Ее обидели, тетю Минхен, обидели злые, нехорошие девочки. Тетю Минхен обидели, золотую мою тетечку, добренькую мою... Тетя Мина всю жизнь на нас работает, на маму и на Каролиночку, на Фрица больного, на Марихен и на меня. Мама ведь все больна и служить не может... А мой папа давно умер. Мы очень бедные... И живем только на тетечкины деньги. Что тетя Минхен заработает, то нам и отдает. А теперь она места лишилась из-за них, нехороших девочек... И заболела опасно... Бедная тетя Минхен, милая!.. Мама говорит, что теперь она поправится, может быть, скоро... А было плохо. Каролиночка даже ночью за доктором бегала... И все из-за злых девочек. Они выгнали тетечку. Мамочка тоже больная, и Фриц, и все мы теперь голодные сидим. Уже две недели не варили обеда, только кофе да хлеб... Но это все ничего... А вот что тете Минхен было плохо - это хуже всего... Уж скорее бы поправилась она... Как ты думаешь, девочка, скоро поправится тетя Минхен?

Лида схватила за плечи мальчика, придвинула его к себе и почти с мольбой прошептала:

- Она... фрейлейн Фюрст... выздоравливает?.. Ей лучше теперь?..

- Лучше... - отвечал своим серьезным голоском мальчик, - теперь ей стало лучше... Ах, только бы она поправилась!.. Она так добра, тетя Минхен, к нам... Мы ее так любим... И все ее любят - и квартирная хозяйка, и соседи... А злые девочки не любили ее... Они мучили ее... они изводили... а та... самая злая из них... хуже всех... О ней тетя все упоминала в бреду... Все просила злую девочку уйти от нее, не мучить...

- Уйти, не мучить!.. - повторила Лида и с упавшим сердцем спросила: - А как ее звали, ту... самую злую? Не помнишь ли, милый?

Мальчик потер свой лобик, потом взглянул в угол напряженно, силясь припомнить, и вдруг вскрикнул:

- Вспомнил... Вспомнил... Самую злую из девочек, про которую бредила в беспамятстве тетя, звали Воронская...

С тихим стоном Лида отпрянула от удивленного мальчика.

Она бросилась из комнаты, помчалась назад.

По-прежнему двери институтского храма были раскрыты настежь. По-прежнему сурово глядели с золоченого иконостаса лики святых, чинно с молитвословами в руках ждали юные исповедницы своей очереди.

Быстро отыскав Симу Эльскую среди них, Лида бросилась к ней, схватила ее руки и проговорила отрывисто:

- Ты была права в истории с Фюрст!.. Ты одна!.. О Господи, как я несчастна!

* * *

Прошла исповедь. Прошел, вея чем-то светлым и радостным, день причастия. Выносили плащаницу. Пели "разбойника" посреди церкви. Прошла Светлая Христова заутреня с ее колокольным звоном, с ликующими голосами выпускных на клиросе, выводивших "Христос Воскресе". Прошла пасхальная неделя. Прошли короткие, как сон, праздничные каникулы. Наступало тревожное время. Инспектор классов то и дело заходил к старшим, записывал на доске расписание экзаменов, наскоро составлял программы и подавал несложные советы, как вести себя в актовом зале, как "отвечать билеты", и уходил, подбадривая выпускных, приунывших от предстоявших им "ужасов".

Стаял последний лед на Неве, зацвели в большом институтском саду черемуха и сирень, застрекотали кузнечики в саду, зачирикали отъевшиеся после зимней голодовки воробьи, слетелись зяблики и трясогузки. Ожил старый сад, зазеленела, запестрела, заликовала в нем жизнь. Зашелестели тополя и березы.

Пришла весна - наступили экзамены, началась зубрежка. Зубрили усердно, много, неистово. Зубрили в классе, в зале, в дортуаре, в коридоре, на коридорном окне, единственном в своем роде, с широчайшим выступом подоконника. Зубрили на лестницах, в свободных селюльках, в "долине вздохов" и в саду.

Особенно зубрили в саду. Пользуясь солнечной погодой и апрельским теплом, девочки не выходили из сада. Они "разбивали шатры" под тенью развесистых дубов и берез, то есть попросту растягивали зеленый казенный платок между ветвями деревьев; два других платка спускали в виде пологов и, набившись в этот полутемный самодельный шатер, усердно слушали то, что рассказывала "учительница", то есть более знающая, более сильная воспитанница, набравшая себе целую группу учениц.

Такие "шатры" разбивались не только в саду, но и в классе, при помощи аспидных досок, географических карт и прочего инвентаря.

Зубрили с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до поздней ночи. С рассветом засыпали, чтобы подняться с первыми лучами солнца. Девочки ходили усталые, с синевой под глазами, но с веселым взором. Решили свято исполнить данное слово начальнице - "отличиться на славу" и сдать экзамены на ура.

Утро, весеннее, душистое. В классе суета, шелест переворачиваемых страниц.

Первый экзамен - Закон Божий. Экзамен и страшный, и легкий в одно и то же время. Батюшка, отец Василий, добр, и потому не страшно. Но приедет архиерей, в черной рясе и белоснежном клобуке, будет спрашивать перевод славянского текста тропаря, кондаки - и это уже страшно. Девочки дрожат заранее. Додошка вытащила из своего тируара кусочек артоса, завернутый в шелковый лоскуток, молитву из Арзамасской обители, образок с Валаама, маленький кипарисовый крестик, тоже привезенный из какого-то монастыря, и, разложив на пюпитре эти сокровища, шепчет деловито:

- Валаам - за одну щеку, кипарисовое Распятие - за другую, а под язык - святой артос... Непременно артос под язык... Тогда все до капельки расскажу по билету без запинки...

- Mesdames, Аполлон Бельведерский "катит" по коридору. Что за притча? - объявила, вбегая в класс Мила Рант.

- Да он ошибся, душки. Вообразил, что его экзамен, - предположила Пантарова-первая, одна из обожательниц Зинзерина.

- Ах, нет, просто его ассистентом на "Закон" назначили, - сделала новое предположение ее сестра Малявка.

- Пантарова-вторая, не будь, душка, дурой: Аполлон Бельведерский - язычник, а где это видано, чтобы язычников на христианский Закон Божий пускали! - пискнула Додошка.

Малявка хотела было "срезать" свою давнишнюю противницу, но не успела. На пороге уже стоял математик и, неистово краснея по своему обыкновению, собирался что-то изречь.

- Что вы, Николай Васильевич? Сегодня не ваш экзамен, Николай Васильевич. Вы, верно, смешали, - посыпалось на смущенного Аполлона со всех сторон.

- О, нет, mesdames, я... я помню... я очень хорошо помню, что у вас сегодня Закон Божий, но... но... - отвечал неуверенно учитель, потирая в смущении руки, - но так как следующий экзамен мой, то я и пришел попросить вас, девицы, начать готовиться к нему завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен, с разрешения начальства, приглашен мною, в качестве ассистента, мой друг, один молодой ученый математик, блестяще окончивший в заграничном университете математический факультет. Я пришел попросить вас, девицы, как можно внимательнее отнестись к подготовке по арифметике, геометрии и начальной алгебре... Покажем ассистенту, что и русские девицы...

- Карета архиерея на двор въезжает! Вниз, вниз, mesdam'очки, скорее! - послышался взволнованный голос дежурившей в этот день m-lle Эллис.

Девочки, уже не слушая Зинверина, гурьбой, толкая друг друга и злосчастного Аполлона Бельведерского, выбежали из класса. Стремительно сбежав с лестницы, рванув тяжелую дверь швейцарской, они впопыхах влетели в вестибюль, как раз в ту минуту, когда противоположные входные двери распахнулись настежь и стройная, высокая фигура архиерея в белом клобуке появилась на пороге.

- Душки, какой красавец! - захлебываясь от восторга прошептала Рант.

- Мила, как тебе не стыдно! Здесь благоговеть надо, а ты - "красавец"! На том свете взыщется! - и Карская благоговейно поникла головой.

- "Исполати деспота"... - дружным хором запели выпускные, окружая высопреосвященного, и, не смолкая ни на минуту, стали подниматься по лестнице, у перил которой выстроились шпалерами младшие классы.

Архиерей подвигался медленно, ежеминутно осеняя широким крестом склонившиеся перед ним детские головки.

Сияющие, взволнованные, одетые в это утро по-праздничному в тонкие батистовые передники и пелеринки, "первые" почувствовали себя героинями дня.

На них смотрел весь институт, им завидовали, за них переживали.

У самых дверей залы выстроились маленькие "седьмушки". Обожательницы Симы Эльской с нескрываемым восторгом смотрели на свою "дусю", выводившую своим звучным контральто "Исполати деспота" в общем хоре.

- Сахарова, который я получу билет? - на ходу спросила Эльская у своей самой ревностной поклонницы, Сони Сахаровой, очаровательной девятилетней девчурке с васильковыми глазами.

- Тот, который лучше всего знаете, m-lle дуся... - отвечала, не сводя влюбленного взгляда со своего кумира, девочка.

- А мне который, Сахарок? - с улыбкой осведомилась Воронская.

- Первый, дуся, вам первый, - также восторженно откликнулась седьмушка.

Вошли в зал. Широким крестом осенил преосвященный зеленый экзаменационный стол и стулья, выстроенные полукругом посреди огромной, двусветной комнаты.

Старжевская выступила вперед и прочла дрожащим голосом "Преблагий Господи".

После молитвы архиерей опустился в приготовленное для него кресло. Вокруг него разместилось начальство, "свой" священник, дьякон и "чужие" экзаменаторы из духовенства. Инспектор классов, Тимаев, взял со стола толстую пачку билетов и стал, как карты, тасовать ее. Потом раскинул их веером по зеленому сукну и, взяв карандаш в руки, наклонился над экзаменационным листом, исписанным фамилиями воспитанниц.

Вызывали по порядку. По три воспитанницы выходили сразу, подходили к "роковому столу", отвешивали по поясному поклону преосвященному и брали билет.

Сначала отвечали робко, боясь поднять взгляд на того, кто сидел в центре и, внимательно глядя умными, мягкими глазами, слушал взволнованные детские ответы.

- Наталия и Мария Верг, Лидия Воронская... - послышался громкий голос Тимаева.

Лида поднялась со своего места. Человек в белом клобуке и монашеской рясе не казался ей страшным. Напротив, нечто непонятное влекло ее к нему. Отечески ласковые глаза, лицо аскета, прекрасное величием и смирением, - все в нем располагало впечатлительную детскую душу.

"Вот если поведать ему сейчас о том, что я сделала со "шпионкой", - вихрем пронеслось в мыслях Лиды, - простил бы он разве меня?"

Эта мысль жгла и томила девочку, не давая ей сосредоточиться на билете. А билет показался знакомым, из истории церкви: о взгляде Петра I на преобразование русской церкви, ее реформы, Степан Яворский и Феофан Прокопович, - одним словом совсем легкий, "хороший билет".

Маруся Верг давно закончила отвечать, чинно поклонилась архиерею и, подойдя к нему, осенившему крестом ее склоненную головку, поцеловала, по обычаю, белую руку преосвященного.

Теперь очередь отвечать была за Лидой.

Она выступила вперед, одернула пелеринку, открыла рот и... замялась. Слова положительно не шли ей на язык. Мысли путались. Лицо стало белым как бумага, а сердце усиленно выстукивало:

"Ты грешница... Великая грешница... и ты не смеешь взглянуть в лицо этому человеку, далекому грешных помыслов, которые жили и живут в тебе..."

"Да, да, - мысленно согласилась Лида, - надо "искупиться", надо очиститься, надо громко признаться во всем: так и так, я сделала дурное дело, из-за меня человек терпит нужду и горе... я... я... Да, да, я сделаю это... Подниму голову, взгляну на "него", и если глаза его будут ласковы, так же отечески добро посмотрят на меня, как на Налю; на Марусю Бутузину и прочих, - я прощена... Я..."

- Что же, начинайте отвечать, Воронская! - прервал внезапно мысли Лиды голос инспектора.

- Сейчас... - сказала Лида и подняла глаза на преосвященного.

Доброе-доброе лицо, улыбающиеся с отеческой лаской глаза - вот что увидела Лида.

"Прощена!.. - вихрем пронеслось в мыслях девочки, и она по привычке тряхнула стриженой головой.

- Воронская, не будьте мальчишкой, - чуть слышно прошипела Ефросьева, скромно приютившаяся на конце стола.

Но Лида уже не слышала. Быстро, взволнованно, почти без запинки, она точно выбрасывала из себя даты, события и факты.

Феофан Прокопович, синод, проповеди и советы нового помощника великого преобразователя, новый церковный регламент - все это сыпалось без передышки из уст разом воспрянувшей духом девочки.

Лида говорила, а добрые глаза архиерея с ласковым вниманием смотрели на нее.

Наконец она закончила.

- Похвально, деточка, очень похвально! - произнес преосвященный.

Не чуя от радости ног под собою, Воронская очутилась перед ним со склоненной головой. Тонкие пальцы коснулись ее кудрявой головки. Губы Лиды приникли к бледной сухой руке с каким-то радостным благоговением.

- Господь с тобою, дитя!.. - услышала она ласковый голос, и сердце ее мигом наполнилось чувством любви ко всем.

Ликующая, счастливая вернулась она на место.

- Воронская, страшно у зеленого стола? - Додошка вытаращила округлившиеся от ужаса глаза, и, прикрыв рукою рот, что-то сунула туда незаметно.

- Вера Дебицкая, Евдокия Даурская, Евгения Дулина... - послышался новый выклик инспектора.

Теперь первая и последняя ученицы очутились рядом. Вера Дебицкая, не спеша, плавно выводила свои ответы. Додошка стояла тут же, малиновая, и усиленно пережевывала что-то.

- Додо, брось ты свои леденцы хоть в такую минуту, - шепнула ей Женя Дулина.

Но Додошка только молча повела на нее выпученными глазами.

- Ваша очередь, девица Даурская, - послышался голос "своего" батюшки, отца Василия.

Он был сегодня в темно-синей шелковой рясе, сшитой к экзамену, и особенно торжественно выглядел в ней.

Додошка неопределенно крякнула, потом незаметно перекрестилась под краешком пелеринки и невнятно стала читать крещенский канон.

- Ничего не понимаю... Что, сия девица всегда так говорит невнятно? - обратился "чужой" священник-ассистент к отцу Василию, на что институтский батюшка только недоумевающе заморгал.

- Девица Даурская, что с вами? - почти с отчаянием в голосе спросил он.

Но Додошка еще гуще покраснела и, вместо ответа, продолжала по-прежнему, не разжимая рта, едва выговаривать какие-то непонятные слова, похожие на речь чревовещателя.

Преосвященный смотрел на смешную девочку и казался удивленным.

- Не больна ли? - осведомился он заботливо.

- Не больна ли ты? - повторила, глядя в глаза Додошке, и начальница.

- Ммммм... - неопределенно промычала та.

- О, я знаю что это... - неожиданно послышался по адресу maman свистящий шепот Ефросьевой, - эта Даурская ужасная сластена, лакомка, и во рту у нее наверное леденцы.

- Леденцы! - отозвалась maman эхом. - Сейчас же выкинь изо рта все, что там есть!..

Додошка точно обезумела. Из красной стала бледной, как платок, губы дрогнули и слезы двумя фонтанами брызнули из глаз.

- Этого нельзя!.. Это святотатство!.. Во рту святое, божественное!.. - не разжимая рта, пробурчала она.

- Что ты говоришь? Какой вздор!.. - строго произнесла начальница, - изволь сейчас же...

- Но! ей-Богу, честное слово!.. - начала было Додошка, но тут же поперхнулась и отчаянно закашлялась. Полные губки девочки раскрылись и из ее рта вылетел образок с Валаама и миниатюрный кипарисовый крестик.

- Ну вот!.. Теперь и нет ничего!.. - прошептала с отчаянием в голосе Додошка и стремительно бросилась поднимать свои сокровища.

Это было так неожиданно и курьезно, что даже преосвященный хмыкнул.

Отец Василий, едва ли не более смущенный, нежели сама Додошка, стал наскоро пояснять девочке:

- Священные предметы существуют не для того, чтобы применять их столь несвоевременно и таким несоответствующим образом, а чтобы с полным благоговением относиться к ним.

Додошка слушала, хлопала глазами и, казалось, не понимала ничего.

Ее стали спрашивать по билету. Против ожидания Даурская отвечала очень сносно.

Преосвященный отпустил ее на место, предварительно благословив девочку.

Экзамен продолжался до двух часов. Потом прочли баллы, пропели снова "Исполати деспота" и проводили преосвященного до самой кареты.

- Первый экзамен смахнули! Ура! - крикнула весело Сима. - Одним пальцем мы уже на воле...

- Не смейте кричать, как уличный мальчишка! - точно из-под земли вырастая, зашипела на нее инспектриса.

- Не буду, m-lle, - преувеличенно покорно проговорила Эльская, "окунаясь" перед Ефросьевой, и, едва дав ей отойти, прибавила звонким фальцетом, каким выкрикивают бабы, продавая швабры по дворам и улицам:

- Кочерги хорошие!.. Кому надо кочергу, покупайте, голубчики, возьму недорого!.. Покупайте, кому нужно!.. Кочерги, кочерги!..

Ефросьева, отлично знавшая свое прозвище - "кочерга", данное ей институтками, закипела от гнева и уже повернула назад, но как раз в эту минуту в классе выпускных появился отец Василий и обратился к девочкам:

- Спасибо, девицы! Отличились перед преосвященным... Покорно благодарю... Вот Даурская только... Священные предметы в рот, девицы, брать не полагается... А так все хорошо... Все хорошо... И даже отлично!

ГЛАВА 6

Плита св. Агнии. - Сюрприз. - Математика. - Неожиданное объяснение

Едва сдали экзамен Закона Божия, как приступили к усердной подготовке к математике. Шатров не раскидывали. Группы учащихся сосредоточивались около досок, на которых писались теоремы, рисовались геометрические фигуры, решались задачи. Досок всего было четыре, групп же, готовившихся к экзамену математики, пять. Пятой группе, где "учительницей" была Вера Дебицкая, а ученицами - Креолка, Сима Эльская, Додошка, Хохлушка, Елецкая, Малявка, Лида Воронская и Черкешенка, пришлось оставаться без доски.

Но группа Дебицкой не унывала; вместо классной доски ей послужила плита святой Агнии.

Это была совсем особенная плита, невесть откуда попавшая на последнюю аллею институтского сада и имевшая самое романическое, легендарное происхождение. Легенда о плите святой Агнии передавалась из уст в уста, из поколения в поколение и неустанно жила незабвенным сказанием в стенах института.

Это было, как уверяли воспитанницы, очень давно, когда не было еще и самого института, а на занимаемом им месте стоял девичий монастырь. Среди монахинь жила красавица Агния. Она была так хороша собой, что все на нее глядели, как на что-то особенное, неземное. Душа же Агнии была тиха и смиренна, и общий восторг и удивление перед ее красотой смущали ее, доставляли ей невыразимое горе. Ей было неприятно, что все любуются ее прекрасным лицом. Ей захотелось уйти от людей и принять великий подвиг. И вот, красавица-монахиня велела выкопать глубокую темную могилу в огромном монастырском саду, спустилась в нее и приказала накрыть себя каменной плитою. Таким образом стала она жить в своем страшном склепе, в вечной тьме, раза три в неделю получая хлеб и воду, которую спускали к ней на веревке через соседнее отверстие, прорытое в земле... Прошли века, монастырь разрушился, кости монахини-подвижницы истлели в земле, но ее плита, плита святой Агнии, оставалась по-прежнему лежать тяжелой каменной глыбой в дальнем углу последней аллеи институтского сада...

На самом деле ни девичьего монастыря, ни монахини Агнии, ни могилы-склепа здесь никогда и не существовало, но обожавшим все необычайное, таинственное и легендарное, восторженным девочкам предание о плите святой Агнии приходилось весьма по вкусу, и они всячески поддерживали его.

Эта плита, собственно говоря, самый обыкновенный кусок плоского камня, имела для институток огромное значение. Во все трудные минуты жизни - обижал ли кто девочку, случалось ли с нею какое-нибудь горе или просто хотелось ей просить чего-либо у судьбы - воспитанница считала своим долгом идти помолиться Богу у плиты святой Агнии, причем это паломничество совершалось или рано утром, или поздно вечером и непременно весною, летом или осенью (зимой и сама плита, и последняя аллея засыпались снегом, и туда никто, кроме кошек, не проникал). Готовясь к экзамену математики, единственному "чертежному" экзамену, то есть к такому, на котором работали на досках, девочки позволяли себе некоторую вольность по отношению к таинственной плите. Они приносили кусочки мела из класса и писали на плите задачи и теоремы. Считалось особенно счастливым признаком заполучить к экзамену математики какой-нибудь группе таинственную плиту, так как готовившиеся на ней девочки были уверены в поддержке и покровительстве таинственной монахини. Вот почему, лишь только окончился экзамен "Закона", Вера Дебицкая - "учительница" своей группы - торжественно объявила классу:

- Медамочки, я занимаю "плиту"...

Пояснять, какую плиту, не было надобности, все уже знали, в чем дело, и со следующего же утра девочки отправились готовиться в сад.

Солнце начало клониться к закату. Жара спала. Легкой истомой повеяло в воздухе.

- Линия АВ равняется линии CD... Додошка, не смотри по сторонам... Найди мне гипотенузу в этой фигуре... - звонко говорит Дебицкая и колотит мелком о плиту.

Додошка с грехом пополам отыскивает гипотенузу.

- Покажи катет... - нимало не умилостивившись, приказывает Вера.

Но Додошка ищет катет на небе. Ее голова закинута кверху, а глаза блаженно сияют.

- Mesdames, правда, сегодняшние облака похожи на взбитые сливки? - сладко причмокивая, спрашивает она.

- Даурская, ты глупая обжора и невежда. Ты осрамишь меня, твою учительницу, перед заграничным ассистентом! - выкрикивает Вера и хватается за голову.

- Гм... Гм... Новый ассистент!.. Воображаю, что он подумает о нас, услыша наши ответы!.. - искренне смеется Воронская.

- Плакать надо, а не смеяться. Ведь вы все так плохи, что из рук вон, - негодует Вера.

Елецкая почти ложится на траву у края плиты и, приложив ухо к углу могилы святой Агнии, замирает.

- Ольга, что ты? - спрашивает ее Креолка.

- Тс... Тс... - отвечает Лотос, - я слышу, mesdames, я слышу... Святая Агния предсказывает мне билет...

- Ах, не дури, Елка... Среди белого дня начинаешь галлюцинировать!.. - сказала Сима.

Но Елецкая не обратила внимания на ее слова. Глаза девочки блуждали, а лицо стало неподвижно.

Она лежала в прежней позе, почти касаясь ухом плиты. И вдруг поднялась порывисто и сказала:

- Одиннадцатый билет!.. Святая Агния предсказала мне одиннадцатый!..

- Одержимая! Ну не одержимая ли это, спрашиваю я вас? - расхохоталась Сима. - В какую чепуху верит!

Но девочки, казалось, не разделяли мнение Эльской. Предсказание номеров билетов пришлось им по вкусу.

Теперь место Лотоса заняла Черкешенка и приложила ухо к плите.

Остальные замерли в ожидании.

Но Черкешенке не посчастливилось, как Ольге. Святая Агния никоим образом не пожелала удовлетворить ее желание.

- Додошка, ложись ты, - посоветовала Лида Воронская.

- Ясно, как шоколад, лягу... - Додошка растянулась на траве.

Сначала ее лицо выражало одно только нетерпеливое ожидание. Но прошла минута, другая, третья, и лицо Даурской приняло обычное апатичное выражение.

- Слушай, Вороненок, схвати ее за ногу, - шепнула Эльская на ухо Воронской, - а то она так до ночи проваляется, и мы не успеем выучить ни одного билета.

Лида осторожно придвинулась к лежащей у плиты Додошке и схватила ее за ступню.

- А-а-а-а!!! - неистово взвизгнула Даурская и мгновенно очутилась на ногах.

- Святая Агния меня хватает!.. Помогите!.. Караул!.. - И она опрометью кинулась по аллее. За ней, не говоря ни слова, взбудораженной, испуганной стаей бросились бежать остальные.

- Ой!.. Ой!.. Ой!.. Монахиня бежит за нами!.. За ногу хватает!.. Помогите!.. Помогите! - неслись отчаянные крики.

Лида и Эльская остались вдвоем у роковой плиты. Девочки долго смотрели вслед подругам, потом взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

На следующее утро был назначен экзамен математики.

Ровно в 10 часов раскрылись настежь коридорные двери. Одетые в чистые передники, пелеринки и "манжи", выпускные чинно, по парам, вошли в актовую залу.

Тот же зеленый стол, те же расставленные полукругом стулья, те же кресла, предназначенные для экзаменаторов, как и на Законе Божием. Ничего нового, если не считать с полдюжины черных аспидных досок, размещенных по обе стороны экзаменаторского стола.

При взгляде на черные доски сжалось не одно юное сердечко. Через полчаса они покроются цифрами, задачами, линиями, теоремами, и девочки, нервно постукивая мелками, будут выкладывать о равенстве линий и углов.

- Интересно знать, молод или стар этот заграничный ученый, ассистент Аполлона Бельведерского, - послышался голос Креолки, и она "на всякий случай" поправила кудельки на лбу.

- Пожалуйста, не старайся, - поймав ее движение, сказала Сима, - он, этот неизвестный, стар, как вечность, и безобразен, как Квазимодо, а зол он, должно быть, медамочки, как сорок тысяч братьев злы быть не могут.

- Silence, Elsky!.. (Молчать, Эльская!)

И m-lle Эллис, толстенькая, кругленькая, запыхавшаяся, с малиновыми от волнения щеками, метнулась к Симе.

В отдаленном углу залы Лотос вдохновенно поверяла собравшимся вокруг нее девочкам:

- Я слышала одиннадцать подземных ударов... Одиннадцать, один за другим. Это значит, что святая Агния предсказала мне одиннадцатый билет... И его я знаю отлично...

- Смотри не ошибись, Елочка, как бы не случилось иначе! - заметила Воронская. - Может быть, это означало...

- Экзаменаторы идут. И "маманя" на горизонте! - крикнула Малявка, дежурившая у входной двери в зал.

Шумным роем вспорхнули девочки и, толкая друг друга, устремились к своим местам, спешно поправляя на ходу завернувшиеся передники и сползшие набок пелеринки.

- Экзаменаторы идут!

Крылатая фраза облетела зал в одну секунду. В следующую же - экзаменующиеся уже чинно стояли у своих мест.

У крайнего стула стояла Воронская. Обычно веселая, не унывающая в самые трудные минуты жизни, девочка теперь была серьезна. Дело в том, что Лида, способная, восприимчивая к ученью, одаренная богатой памятью, была окончательно бездарна в отношении одной науки. Эта наука была математика. С математикой у Воронской с самого начала учения была непримиримая вражда. Математика невзлюбила Лиду, Лида ненавидела математику. Девочка путалась и терялась в решении задач, при доказательстве теорем и алгебраических уравнений. И одна из лучших учениц по классу, Лида по математике считалась едва ли не последней. Вера Дебицкая, зная это, великодушно приняла Лиду в число своих учениц, занимаясь с нею особо от "группы". Но, несмотря на эти занятия, несмотря на все старание Веры, злополучная математика все-таки не давалась Лиде. Цифры, буквы, линии, окружности, все это мешалось в голове Воронской, получалась каша. С трудом выучив десять первых билетов, Лида успокоилась немного в последний день подготовки.

"Куда ни шло... вывезет кривая..."

И до самого утра экзамена она чувствовала себя сносно.

"Бог не выдаст - свинья не съест. Вытащу из первых билетов, и дело в шляпе", - бесшабашно думала до решительного дня Лида, но теперь смутный страх заползал в душу.

"А что если вытащу билет после десятого? - сомневалась Лида. - Ведь всех билетов сорок, и весьма может статься, что мне достанется один из последующих...

"Знать только десять билетов, когда всех сорок! Только четвертую часть! Разве это не риск? - терзалась девочка, - и еще этот незнакомый экзаменатор, ассистент из-за границы, как назло, явится сюда... Будь он "душка" или "чучело" - результат один: провал на выпускном экзамене... И к чему только Аполлон тащит его сюда?.. Еще ученый, говорит! Заграничный ученый! Воображаю этого душку... Нос до завтрашнего утра, тройные очки и голый, как тыква, череп..." - и, окончательно рассердившись и на математику, и на Аполлона-Зинзерина, в качестве ее представителя, и на незнакомого ученого, Лида с силой ударила по учебнику первоначальной алгебры.

- Воронская, чего ты бесишься?!.. Maman на пороге... - И Рант изо всей силы дернула Лиду за передник.

Действительно, в зал вошла начальница. За ней инспектриса, инспектор, Зинзерин, какой-то седой маленький старичок и...

- Большой Джон! - громко крикнула Лида.

- Большой Джон! - эхом откликнулись остальные девочки, и на их лицах отразилось самое красноречивое изумление.

Да, это был он, Большой Джон, широкоплечий, с коротко остриженной белокурой щетинкой, с ястребиными глазами и большим добродушным ртом. Но его глаза глядели сегодня строго.

В первую минуту его появления, столь неожиданного, девочки опешили до того, что позабыли даже поклониться вошедшим экзаменаторам и начальству.

- Рант, Рант, голубушка, ущипни меня покрепче, а то мне кажется, что я сплю и вижу Большого Джона во сне, - прошептала чуть слышно Лида.

Рант так добросовестно исполнила эту просьбу, что Воронская чуть не вскрикнула от боли на весь зал.

M-lle Эллис заметалась, как курица перед грозой, среди вверенных ее попечению девочек.

- Mais etes-nous folles, mesdames! Mais saluez done maman! (Что это вы ошалели, mesdames! Приветствуйте maman!)

Оказалось, что Большой Джон был вместе с Зинзериным на математическом факультете Оксфордского университета и приглашен в качестве ассистента на экзамен своего коллеги. "Ясно, как шоколад", - сказала бы Додошка, но, пока каждая из девочек успела сообразить это, прошло немало времени.

- Mais saluez done maman! - выходила из себя m-lle Эллис, продолжая метаться между остолбеневшими рядами воспитанниц.

Тут только девочки пришили в себя, очнулись и, глубоко "окунаясь" перед начальницей, произнесли довольно нестройным на этот раз хором:

- Nous avons l'honneur de vous saluer! (Имеем честь вас приветствовать!)

И как бы по вдохновению, не сговариваясь, не условливаясь друг с другом, тем же хором, но уже более стройным и дружным, прибавили тут же к полному удивлению начальства:

- Здравствуйте, monsieur Большой Джон!..

Начальство заняло за зеленым столом приготовленные места. Большой Джон опустился на стул, стоявший подле Зинзерина. Он казался странно суровым и недоступным в своем, наглухо застегнутом черном сюртуке, с плотно сомкнутыми губами и строгим взглядом. Как мало походил он сегодня на того милого, веселого насмешника, Большого Джона, который проповедовал смирение и кротость сорока большим девочкам в этой самой зале в один из "приемных" четвергов!

"Большой Джон играет роль строгого экзаменатора, и это очень забавно", - мысленно говорила себе Лида, хотя ничего забавного не ощущала в эти минуты взволнованная девочка.

"Если вытащу какой-нибудь билет после десятого, осрамлюсь на веки веков".

Как сквозь сон слышала она вызовы инспектора, вопросы экзаменаторов, знакомый и в то же время странно чужой, официальный голос молодого экзаменатора, Большого Джона, а мысли с поразительною быстротою перескакивали с предмета на предмет.

Смутно припомнились девочке рассказы Большого Джона о его пребывании в Англии, рассказы, слышанные еще в детстве, о его особенной склонности к математическим наукам и о том, как писал он диссертацию на первую степень ученого математика, чуть ли не в 22 года.

- Счастливец! Счастливец! - шептала сероглазая девочка. - Счастливец Большой Джон! Он математик... А я... я... Что я буду делать, если вытащу незнакомый билет?.. Что он подумает о своей сестренке, о своей маленькой русалочке?

Как бы в ответ на мучительный вопрос, Лида услышала голос инспектора, произнесший два слова, погребальным звоном отозвавшиеся в ее душе:

- Госпожа Воронская...

Госпожа Воронская! Одно только маленькое коротенькое обращение, а между тем какая драма скрывается в нем!

Девочка вышла на середину залы и, забыв "окунуться" по традиционному институтскому этикету, беспомощно обратила на лицо Джона свой испуганный взор.

"Вы видите, - казалось, говорил этот взор, - вы видите, я в отчаянии... Ободрите же меня, Большой Джон... Ободрите"...

"Какое мне дело до вашего отчаяния! Надо было хорошо готовиться, хорошо учиться", - отвечал "ястребиный" взор, исполненный холода и бесстрастия, и обычно добродушное, снисходительное лицо Большого Джона стало деревянным и чужим, каким еще никогда не видела его Лида.

"Господи, рублевую свечу Владычице и по сорока поклонов каждый вечер!", - мысленно произнесла девочка и порывисто взяла верхний билетик.

Голова закружилась, красные круги заходили перед глазами. Ничего не видя, она перевернула лицевой стороной роковую бумажку и едва удержалась от торжествующего крика, готового вырваться из груди.

"Десятый билет! Десятый!"

- Пожалуйте к доске, - как сквозь сон услышала она голос Зинзерина, и этот голос показался ей теперь таким милым, чудным, значительным.

"Десятый билет!.. Спасена!.. Спасена!.. Десятый!" - пело на тысячу голосов в душе Лиды, и уверенными взмахами мелка она быстро набросала значащуюся на билете задачу-теорему. Она стояла теперь торжествующая, радостно взволнованная.

Рядом Додошка врала что-то на своей доске, стирала и опять врала, готовая разреветься от досады.

Недолго думая, Лида пришла ей на помощь. Билет Додошки был легкий, из первого десятка, и Воронская знала его.

- У тебя ошибка, - шепнула она, не разжимая рта, в сторону подруги, - линия DC не может быть делима на EG... Понимаешь?.. Вот что надо делать... - и мелкими, чуть заметными цифрами Лида показала Додошке на своей доске, что надо было делать. Та исправила ошибку.

- Госпожа Воронская, - почти тотчас же вслед за этим сказал ничего не заметивший Зинзерин, - извольте отвечать.

Лида толково объяснила решенную ею на доске геометрическую задачу. С тем же ликующим видом и с пылающими щеками она блестяще отвечала на все, относившиеся к задаче, вопросы Зинзерина.

- Прекрасно! Прекрасно, госпожа Воронская! - одобрительно закивал, смущенно улыбаясь, Аполлон Бельведерский. - Такая, можно сказать, была слабая ученица в году по математике и такой блестящий ответ на экзамене! Очень хорошо-с!

- Прекрасный ответ! - согласились с ним все присутствующие и ласково глядели на сияющую девочку.

Один только молодой ассистент сидел по-прежнему, с застывшим, точно окаменелым, лицом и холодно, сурово глядел на Воронскую своими ястребиными глазами, ставшими теперь такими же холодными, чужими и суровыми, как и при его входе в зал.

"Что с ним?... На что он сердится? Как он строго и сердито глядит на меня! Что случилось? Или это шутка со стороны Большого Джона?"

Полная неясного, гнетущего волнения, Лида вернулась на место.

- Душка Вороненок, тебе двенадцать поставили, сама видела! - зашептала ей Рант и незаметно пожала руку своей соседке.

- Поздравляю, Лидуша! Прекрасно ответила! Здорово отрапортовала. Небось, Большой Джон не нарадуется на свою любимицу... И какой сюрприз всем нам, а?! Большой Джон в качестве экзаменатора! - шептала другая соседка, Сима.

Но Лида не слышала поздравлений. Она точно упала с неба на землю.

Суровый, почти враждебный взор Джона преследовал ее и здесь.

"Что с ним? Что случилось? Он должен был бы радоваться, хвалить, одобрить, а он... ни одного вопроса не задал, как другим. И этот взгляд!.. Да что же наконец все это значит?.."

Экзамен математики, продлившийся часа три, показался вечностью для Лиды.

Но вот, наконец, последняя из выпускных спрошена, девочек выводят из залы минут на двадцать, пока идет совещание между экзаменаторами и ассистентами, и снова приводят для оглашения полученных отметок.

- Воронской двенадцать, - слышит Лида, но она почти не рада высшему баллу.

Большой Джон, недовольный ею друг, вот кто занял теперь мысли девочки.

А Большой Джон, сделав общий полупоклон, спешно направился между рядами институток к выходу из зала.

"Большой Джон уходит! Уходит такой чужой, строгий и далекий!.. Нет!.. Нет!.. Нельзя его отпустить так! Надо выяснить все, во что бы то ни стало..." - Лида, нарушая все правила институтских традиций, выскакивает из залы и несется вслед за Большим Джоном.

Широко шагая своими длинными ногами, он идет далеко впереди. Вот он завернул за угол и должно быть уже спускается с лестницы.

Так и есть... Сейчас он спустится, и ей уже не догнать его...

- Большой Джон, остановитесь!..

Этот крик - крик боли, страха и мольбы вырывается из самых недр маленького сердца. Он достигает ушей большого, крупно шагающего человека. Большой Джон останавливается в самом низу лестницы, на последних ступеньках.

- Большой Джон, что случилось?.. Да говорите же, говорите!

- Маленькая русалочка, - говорит Большой Джон все тем же чужим, незнакомым голосом, - я узнал сейчас от моего товарища, что ваша классная дама, госпожа Фюрст, вышла в отставку по вине своих бывших воспитанниц. Вы не послушались меня, несмотря на то, что я советовал и просил во что бы то ни стало помешать этому. Она была сильно больна вследствие нервного потрясения... и теперь... теперь...

- Теперь ей лучше, Большой Джон? Я видела еще недавно Карлушу, ее маленького племянника, и он сказал, что теперь...

- Теперь она умирает.

ГЛАВА 7

В грозовую ночь на последней аллее. - У "шпионки". - Больной Фриц. - Последний экзамен. - Два сюрприза

Весь день было душно. Зной опутал, как огромный паук, город, деревья, скверы. К вечеру разыгралась гроза, оглушительная, несущая, казалось, гибель...

Огнедышащие молнии разрезали небо. Громовые раскаты сотрясали здание.

Заперли окна, двери, трубы. Девочек раньше времени отвели в дортуары и велели ложиться спать. Дежурная Медникова, уложив выпускных, скрылась, торопливо крестясь тайком. Она боялась грозы. Боялись и девять десятых всего института. Все легли, но никто не мог уснуть.

Из дортуаров младших неслись истерические крики и всхлипывания. В "выпускном" дортуаре, на крайнем окне, держась за оконную раму, стояла Сима Эльская. Она звучно декламировала:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом...

Оглушительный раскат грома прервал ее. Молния золотисто-огненной змеею проскользнула где-то близко-близко.

- Отойди от окна, Волька, тебя убьет! - взвизгнула Малявка и полезла головой под подушку.

Перед киотом стояла Карская и один за другим отбивала земные поклоны.

- Свят, свят, свят, Господь Саваоф!

В другом углу Пантарова-первая кричала:

- Если нас убьет грозою, как вы думаете, mesdam'очки, будет плакать Чудицкий?

Рант носилась подобно мотыльку по дортуару.

- Не бойтесь, не бойтесь, душки! - говорила она. - Если умрем, то все умрем сразу, молодые, цветущие... Хорошо!.. Невесты Христовы! Все до одной! И экзаменов держать не надо. И протоплазма не срежет никого... Умрем до физики, душки!.. Хорошо!..

- Рант, противная, не смей предсказывать! Тьфу... тьфу... тьфу!.. - рыдала и отплевывалась в одно и то же время Додошка. - Умирай одна, если тебе так нравится. Ты и так "обреченная", а я не хочу, не хочу, не хочу!

- Додошка, на том свете пирожных-то не дадут, а?.. Ясно, как шоколад! - повернулась к ней Сима.

- Отстань! Все отстаньте! Ай! Ай! Ай!.. - взвизгнула Даурская, потому что в этот миг золотая игла молнии снова осветила спальню. Зажав уши и плотно сомкнув глаза, Додошка бросилась ничком на кровать.

- Свят! свят! свят! - снова залепетала в своем углу Карская.

- Боже! глупые какие! Грозы боятся. Посмотрели бы, какие грозы на Кавказе бывают, - говорила Черкешенка.

Она сидела на кровати Лиды.

Воронская, притихшая, лежала на своей постели, прикрытая теплым байковым платком. На все вопросы Черкешенки Лида отвечала молчанием.

Елена терялась в догадках. О том, что Воронская боится грозы, Черкешенка не могла и подумать. Бесстрашие и мальчишеская удаль Лиды были хорошо известны всему институту.

"Да что же, наконец, случилось с нею?" - задавала себе вопрос Елена и не могла найти ответа.

Веселая, смелая, немного дерзкая, Лида всегда была особенно мила и дорога ей, Гордской. Нравились в ней ее бесшабашная удаль, ее шалости, ее прямота и те особенные взгляды на вопросы чести, каким следовала Воронская. И каждый раз, когда серые глаза Лиды туманились, а стриженая головка клонилась долу под бременем отягощавшей ее невзгоды, Черкешенка пытливо заглядывала ей в лицо, а сердце южаночки сжималось от боли за ее любимого "Вороненка".

Но никогда Лида Воронская не казалась Елене такой несчастной, почти жалкой.

- Лидок, Вороненочек, мальчишечка ты мой милый, что с тобой?.. Скажи, поделись своим горем, легче тебе будет...

Лида молча вскинула на нее глаза. И в этом взгляде Черкешенка прочла столько невыразимого горя, что невольно отшатнулась.

- Уйди!.. Оставь!.. Не надо тебя!.. Никого не надо...

Лицо Черкешенки исказилось ужасом.

- Что с тобой, Лида? Что ты?

- Фюрст умирает!.. Умирает из-за нас, из-за меня!.. Я убила ее своим поступком!.. Убила ее!.. - крикнула Лида и, растолкав подруг, выбежала из спальни.

Темнота окутала длинные коридоры, огромную залу, просторную библиотеку, классы и столовую, словом - все здание. Подсвечники звенели в запертой церкви при каждом громовом ударе, и этот звук казался сверхъестественным и страшным в ночной час. Темнота прорезывалась яркими вспышками молний, и громовые удары потрясали здание.

Лида мчалась по коридорам и лестнице, по нижней площадке, мимо швейцарской и "мертвецкой" - небольшой террасы-комнатки, похожей на часовню, где ставили гробы редко умиравших в институте воспитанниц.

Вот и стеклянная дверь. За нею крыльцо, лестница, спускающаяся в сад.

Что, если она окажется запертою?

Но нет, слава Богу, вход в сад закрыт только на задвижку. Очевидно, никому и в голову не пришло запереть дверь на ключ. Кто захочет выйти в сад в такую ужасную погоду?

Мысли Лиды несутся с поразительной быстротой.. Что ей надо здесь? Зачем она сюда прибежала? Но этот вопрос она задает себе лишь на секунду. В следующую же секунду он уже решен.

Фюрст умирает из-за нее. Она, Лидия Воронская, виновница ее смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою. Надо предложить себя, свою жизнь взамен жизни фрейлейн, столь необходимой ее бедным маленьким племянникам и ее несчастной сестре. И Верховное Существо рассудит, решит. Господь всесилен и справедлив, и она, Лида, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна.

Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую "крокетную" площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.

"Протоплазма говорил на физическом уроке, что дерево хорошо притягивает молнию, - думает Лида, - и если я встану под деревом, молния ударит в него, и я умру... И я готова умереть, только, только, Господи, спаси фрейлейн от смерти... Сохрани ее жизнь, дорогой Господи, прекрасный, милостивый, добрый... Ах!"

Удар грома ухнул со всею силой. Он раскатился по всему саду, сотрясая, казалось, весь огромный мир.

Одновременно блеснула молния, стало светло на миг, как днем, в огромном старом саду. Лида осенила себя торопливо крестным знамением. И снова потемнело, словно осенней ночью.

Тем же быстрым бегом Воронская достигла последней аллеи. Здесь стояла высокая старая липа, уже расщепленная когда-то грозою. В трех шагах от нее находилась плита святой Агнии.

Ветви липы раскинулись шатром над воображаемой могилой легендарной монахини. В эту легенду о святой Агнии Лида не верила и смеялась, когда подруги рассказывали о ней. И не для святой Агнии, но ради того, чтобы получить душевный покой, прибежала сюда девочка. Она считала себя преступницей с той минуты, когда Большой Джон открыл ей печальную новость. А всякое преступление, по мнению Лиды, должно быть искуплено. И со свойственной ей горячностью, пылкая во всем, необузданная девочка в страстном порыве охватившего ее отчаяния взамен умирающей Фюрст предлагала взять ее собственную юную жизнь. В ту самую минуту, когда Черкешенка допытывалась там, в дортуаре, о причине мрачного отчаяния, охватившего ее подругу, эта мысль явилась в душе Лиды и ярким светом озарила ее.

Не теряя ни минуты, она опускается на колени, на горячую, всю словно насыщенную электричеством землю.

- Господи!.. Возьми мою жизнь! Убей меня молнией!.. И спаси ее... спаси ее... если можно!..

Новый удар грома заставил ее поднять голову. Жуткий ослепительный свет озарил сад. Лида взглянула в конец далекой, змейкой вьющейся аллеи и вскрикнула от неожиданности.

Высокая, во все черное одетая, фигура, казавшаяся огромной при ослепительной вспышке молнии, медленно подвигалась по направлению к ней.

- Кто это?.. Агния?.. Призрак?.. Но ведь Агния легенда, предание, и призраки не приходят к нам!.. - терялась она в догадках.

Вот фигура почти поравнялась с плитою. Послышалось ее свистящее дыхание.

Молния вспыхнула снова и озарила ее с головы до ног.

- Maman!

- Воронская!

Эти два крика слились в один.

Одновременно баронесса-начальница (черная высокая фигура оказалась ею, одетой в просторный темный капот, с обмотанной черным шарфом головой) и выпускная "первая" узнали друг друга.

Лида поняла сразу, что значила эта ужасная одышка. Maman страдала астмой и в минуты припадка астматического удушья находила единственное от нее спасение, выходя на воздух в сад. Присутствие ее ночью в последней аллее объяснялось, таким образом, очень просто, но присутствие здесь Воронской для начальницы казалось совсем необъяснимым.

- Каким образом ты... - начала было она, с трудом переводя дыхание.

Но Лида, не дав баронессе окончить, быстро схватила руки начальницы, спрятала в них свое пылающее лицо и глухо произнесла:

- О, я хотела умереть!.. Я не могу... я не стою жизни, когда она, она умирает из-за меня... из-за нас!.. Господи, если бы молния убила меня, я бы была теперь такой счастливой, не мучилась, не страдала... О, maman, если бы вы знали только!.. Голубушка, maman, какая это тоска, какая мука!.. - заключила свою речь с страстным отчаянием бедная девочка.

Должно быть, много затаенного горя уловило в этом возгласе чуткое сердце начальницы.

- Что с тобой, девочка?.. Что с тобой?.. - произнесла баронесса, обвила плечи девочки и усадила ее на садовую скамью. - Расскажи все, все, что случилось... Или нет - плачь, плачь, лучше выплачься прежде всего, бедняжка. Тебе будет легче. Такое состояние должно разрешиться слезами.

Все было поведано: и история с Фюрст, и нарушение совета Большого Джона, по вине ее, Лиды, ее - преступницы, одной виновницы всего, всего.

- И вот, когда я узнала о том, что смерть грозит фрейлейн, я прибежала сюда... я сама захотела умереть, - заключила она свою исповедь.

Рука баронессы легла ей на плечо.

- Бедное дитя, я не хочу говорить о великом грехе желания себе смерти и гибели. Не буду говорить и о горе твоих родителей, если бы они потеряли тебя. Господь бы не попустил совершиться твоему неразумному желанию. И твоя смерть не могла бы принести искупления ни в каком случае. Но дело не в этом. Твой поступок - детский порыв и безумие. Твоя совесть может найти себе покой иным путем... Я была у фрейлейн Фюрст сегодня. Ей, правда, очень худо, она при смерти. Твой друг, monsieur Вилькинг, не обманул тебя. Но все в руках Божиих, и бывает так, что серьезно больные и умирающие поднимаются на ноги, выздоравливают - по Его святой воле. Завтра я еду снова к Мине Карловне и возьму тебя с собой. Ты будешь помогать ухаживать за ней ее сестре, и, кто знает, может быть, успокоится немного твоя измученная совесть, когда ты, если не словом, то действием испросишь прощение у той, которую ты так жестоко обидела... Неправда ли, ты поедешь к ней?..

* * *

- Остановись, Иван, у серого дома.

Баронесса захлопнула крошечную форточку, проделанную в передней части кареты и снова откинулась на сиденье, мельком взглянув на свою спутницу.

Лида в своей скромной форменной фетровой шляпе и в темном драповом зеленом пальто казалась очень встревоженной.

Всю ночь напролет девочка не смыкала глаз, и с самого утра она дежурила у дверей начальницы.

Кучер распахнул дверцу кареты и осторожно высадил начальницу и ее юную спутницу.

Сиявшее так весело с утра солнце теперь скрылось. Тучи снова собрались на потемневшем небе, и крупные редкие капли дождя зашлепали на мостовую.

Вслед за maman Лида прошла в какие-то ворота, миновала узкий двор, заваленный наполовину дровами и всяким хламом, и стала подниматься по грязной лестнице с кривыми ступенями.

Добравшись до пятого этажа, они повернули на маленькую площадку, добрую треть которой занимала полуразвалившаяся корзина, доверху наполненная глыбами льда. Одна глыба лежала на каменном полу площадки. Сидевшая перед ней на корточках белокурая девушка отбивала куски льда большим кухонным ножом. При виде прибывших девушка быстро вскочила на ноги и начала спешно вытирать багровые от холодного льда руки о синий клетчатый передник.

- Здравствуйте, Лина, милая моя, - ласково произнесла баронесса и, наклонившись к девушке, поцеловала ее в лоб. - Как здоровье тети? Лучше ли ей?

Та всплеснула руками, быстрым движением поднесла их к лицу и тихо, жалобно заплакала.

Этот тихий, жалобный, словно детский плач отозвался мучительным отзвуком в сердце Лиды.

"Ей худо... Она умирает... О, Господи, помоги ей!"

Словно чувствуя, что происходит с ней, баронесса положила руку на плечо девочки.

Они очутились, в маленькой, удивительно чистенькой комнате.

У окна стояло старое потертое кожаное кресло, и в нем сидел, согнувшись в три погибели, уродец со старческим лицом, с темными, злыми глазами, с изогнутой колесом спиной, с синими губами и безжизненно повисшими ногами.

- Не бойтесь! Это братец Фриц. Он неизлечимо болен, - услышала Лида и тут только увидела маленькую, лет одиннадцати, девочку, свернувшуюся у ног больного и искавшую что-то в целом ворохе гаруса и разноцветных лоскутков.

- Здравствуй, Мария, - кивнула баронесса девочке, - вот я привезла мою воспитанницу, Лиду. Она хочет помогать ухаживать за вашей тетей.

Маленький уродец, спокойно сидевший до сих пор в кресле, вдруг неожиданно заволновался, захрипел и замахал руками. Изо рта его рвались звуки, неумело слагавшиеся в слова. Угрюмые, дико вытаращенные глаза уставились прямо в лицо Лиды.

- Уйди!.. Убирайся!.. Чужая!.. Злая!.. Не хочу!.. Тетю они убили!., мою тетю!.. Убирайся отсюда вон!.. Буду кусаться, буду, буду!..

Воронская в ужасе закрыла лицо руками и прижалась к начальнице.

Когда она снова взглянула, между ней и уродцем стоял знакомый мальчик с белокурыми локонами.

- Здравствуй! - протягивая руку, произнес Карлуша, тот самый, с которым так неожиданно встретилась перед исповедью Лида в комнате Фюрст. - Здравствуй и ты, - обратился он к начальнице института, и, нимало не смущаясь, протянул руку ей. - Это хорошо, что вы приехали, вы поможете маме. Она устала, не спала столько ночей... И Лина устала, ведь ей надо постоянно колоть лед для пузыря и бегать за лекарством... А ты зачем напугал тетю?.. - сказал он уродцу и пристально, не по детски серьезно заглянул ему в глаза. - Не смей капризничать, Фриц!.. Не смей беспокоить больную тетю, а то я, твой братишка Карлуша, перестану любить тебя.

Что-то осмысленное зажглось в озлобленных, мрачно горящих глазах уродца.

- Не буду... не буду... - срывалось несвязными звуками с его губ, - не сердись только... не разлюби Фрица... пожалуйста, не разлюби... Фриц калека... Фриц несчастный навсегда... - прибавил он, неожиданно разражаясь жалобным плачем.

- Не разлюблю... - произнес Карлуша и, поднявшись на цыпочки, коснулся губами несоразмерно большой головы уродца.

По лицу несчастного Фрица проползла блаженная улыбка. Очевидно, этот маленький светлокудрый Карлуша являлся ангелом-утешителем, светлым лучом солнца среди жалкого прозябания несчастного калеки-брата...

На пороге кухни показалась худая, высокая женщина с заплаканными глазами, очень бедно одетая и отдаленно напоминавшая кого-то Лиде. Она бросилась к начальнице, от нее к Воронской и заговорила:

- Благодарю... о, благодарю... что приехали к нам!.. Моя бедная Мина!.. О... она так плоха, бедняжка!.. Сегодня был господин пастор и не мог ее напутствовать даже... Очень, очень плоха... Благодарю, благодарю вас, что навестили, баронесса, благодетельница наша, и вы, ангелочек барышня...

И прежде нежели Лида успела отдернуть руку, заплаканная женщина поднесла ее к своим губам.

Горячий поцелуй и упавшая чужая слеза словно обожгли Лиду. Она удержалась с трудом, чтобы не крикнуть:

"О, не делайте этого!.. Если бы вы знали, кто перед вами!.. Я погубила вашу сестру, я ее убийца..."

Но словно невидимые путы легли на губы девочки, не давая ей говорить.

- Был доктор сегодня? - тихо осведомилась баронесса у хозяйки этого убогого жилья.

- Доктор был рано утром и еще приедет вечером... Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни, и наша Мина или выздоровеет, или...

Несчастная женщина не договорила, закрыла лицо руками и зарыдала. За нею заплакала Мария, зарыв лицо в лежащую перед нею груду лоскутков.

Калека Фриц, видя слезы матери и сестры, заныл громко:

- Га-га-га... Тетя Мина...

- Молчи, а то я уйду сейчас, и ты меня никогда не увидишь, - прикрикнул на него Карлуша, потом подошел к матери, встал на цыпочки, дотянулся до ее лица и с трудом оторвал от него залитые слезами руки.

- Не надо плакать, мама... Господин пастор сказал: "На все воля Божия"... Или ты не слышала этого?.. А теперь ложись спать, мама, а я и Марихен займем Фрица, чтобы он не кричал. Каролина пойдет в аптеку. А ты, - неожиданно сказал он Лиде, - ты пойдешь посидеть с тетей Минхен... И ты тоже... - тоном, не допускающим возражений, обратился он к баронессе. Сделав им знак следовать за собою, он вышел из кухни, служившей, впрочем, столовой и гостиной.

Они миновали крошечный коридорчик, за ним темную комнату, где стояли кровати обоих мальчиков, и очутились в небольшом помещении, с завешанным темным платком окошком. Тяжелый запах камфоры, мускуса и еще чего-то заставил Лиду остановиться на пороге.

- Вам дурно?.. Хотите воды?.. Это у вас с непривычки... - услышала она нежный голос и, открыв глаза, увидела белокурую Каролину.

Девочка стояла у постели больной.

В этой изможденной, сильно постаревшей женщине трудно было узнать фрейлейн Фюрст.

И опять сердце Лиды сжалось мучительной болью.

"Вот что ты сделала, полюбуйся на дело рук твоих".

Она вынуждена была сесть в подставленное ей Каролиной кресло, стоявшее около постели. В другое кресло, у изголовья больной, опустилась баронесса.

Начальница подозвала Каролину и долго беседовала с нею. Потом вынула портмоне из кармана и отдала его девушке.

- Купите все необходимое... И не экономьте, Бога ради...

Каролина отвечала чуть слышно:

- О, вы так добры!.. Господь благословит вас... Но деньги у меня еще есть... ваши деньги... от вчерашнего остались... и прежние еще...

А Лида не отводила взора от больной. Невыносимые терзания наполняли ее душу. Внутренний голос говорил:

"Любуйся... смотри, что ты наделала. Кормилицу семьи своей выходкой до чего довела ты, гадкая, скверная... Казнись же, казнись теперь, всегда, всю жизнь"...

Временами Лиде кажется, что она спит и видит все это во сне.

Лида видит белокурую Лину, с нежной настойчивостью заставляющую ее выпить чашку бульона, видит незнакомого господина, вполголоса разговаривающего с maman. Она догадывается, что это доктор. Доктор говорит:

- Случай довольно трудный. Восемьдесят процентов за смертельный исход. У больной воспаление мозговых оболочек на почве нервного потрясения. Конечно, бывают и счастливые исходы, но это редкость. И в данном случае выздоровление почти немыслимо - больная слишком обессилена. А впрочем, врач должен до последней минуты оспаривать жертву, намеченную смертью. Если бы больная уснула крепким сном в эту ночь кризиса, спасение, вероятно, могло бы быть.

Доктор замялся немного и потом совсем уже неожиданно заключил:

- А если удастся спасти больную, тогда необходимо отправить ее куда-нибудь на юг до полного исцеления.

- Да, да, надо сделать все возможное, - слышит Лида как сквозь сон голос баронессы.

Снова колючими тисками сжимается сердце, и она молит:

"Боже великий и милосердный!.. Спаси ее!.. Спаси!.. И я буду другая!.. Я исправлюсь, Господи, исправлюсь совсем!"

...Когда через некоторое время Лида открыла глаза, maman стояла подле Лиды и ласково, кротко говорила ей:

- Господь услышал наши молитвы. Она будет жить... Она выздоровеет...

* * *

Уже экзамен русского языка был в самом разгаре, уже свои и чужие ассистенты успели вызвать добрые два десятка воспитанниц, а занимающая председательское место "Кочерга" успела несколько раз остановить колким замечанием ту или другую девочку, а ни самой maman, ни одной из лучших учениц по русской словесности не было в зале. Выпускные сидели, как на иголках. В замкнутый девичий мирок успела проникнуть новость: "шпионка" при смерти, и maman с Воронской целые сутки дежурят у ее постели".

Девочки-подруги волновались. Всем была известна ночная драма, все знали, что maman "накрыла" Лиду у плиты святой Агнии и привела в дортуар, с тем, чтобы на другое утро везти ее к умирающей Фюрст.

Эта Фюрст лежала камнем на совести впечатлительных девочек.

"Если Фюрст умрет - вина наша".

И притихшие выпускные то и дело поглядывали на дверь, в чаянии увидеть Лиду и расспросить поскорее обо всем.

А экзамен шел своим чередом. Черкешенка писала на классной доске заданное ей сочинение: "О романтизме в русской литературе и его последователях".

У зеленого стола стояла Эльская и декламировала отрывок из Шильонского узника.

Идут!... - вдруг пронесся по зале чуть слышный шепот.

"Кочерга" насторожилась и, подняв палец вверх, зашипела что-то о спокойствии.

- Если она войдет с убитым лицом, значит, все кончено... - прошептала Креолка на ухо Додошке.

Додошка, сосавшая леденец (ей нечего было волноваться за исход экзамена - она уже отвечала и, против обыкновения, довольно сносно), выплюнула его в передник и усиленно закрестилась на образ, тихо шепча:

- Господи, помилуй! Сто поклонов на паперти, если "шпионка" оживет...

- Тссс!... Они тут...

"Они" действительно уже были здесь: величественная maman и трепещущая стриженая девочка. В усталое личико этой девочки впилось теперь четыре десятка глаз с немым вопросом:

"Умерла?.. Выжила?"

И ответ последовал мгновенно.

"Жива!.. Жива!.. Жива!" - без слов говорили серые глаза Лиды.

Сияющая подошла к зеленому столу Лида.

Ряд знакомых и незнакомых лиц, словно в тумане, замелькал перед нею. Она увидела мягко улыбающееся лицо Чудицкого, его умные глаза, услышала его четкий голос:

- Можно ли экзаменовать госпожу Воронскую?.. Или достаточно одного сочинения на доске?..

И ответ maman:

- Одно сочинение пусть пишет. Ведь она сильна была в году по русскому языку.

Чудицкий покорно склонил голову, встал с экзаменаторского кресла и быстрым шагом направился к доске.

Мелок стучит о черный аспид. На доске остается белый след в виде ровно и четко написанного названия заданной темы.

"Наши воспитатели", - читает Лида.

С минуту Лида стояла неподвижно.

И вдруг зажглось что-то огромное, светлое, праздничное в ее душе.

Лида взяла мелок и уже не выпускала его до тех пор, пока вся черная доска сверху до низу не была исписана крупным, четким, немного детским почерком.

- Готово? - услышала она чей-то знакомый голос.

Она очнулась. Провела рукой по пылающему лицу, по курчавым волосам. И словно кто-то чужой ответил за нее:

- Готово...

Таким странным показался ей самой ее голос.

Чудицкий, maman, Кочерга, Тимаев, ассистенты окружили ее.

Чудицкий читал и, слушая его ровный звучный голос, девочка была близка к обмороку от охватившего ее волнения.

То, что было написано на доске Лидой, было печально, страшно и красиво.

Это была животрепещущая исповедь, искреннее признание измученной детской души.

В кратких словах, в виде письма к подругам, Лида описывала мучения, причиненные жестокой, легкомысленной молодостью учительнице, принужденной все терпеть, все сносить ради насущного хлеба, ради многочисленной семьи. Ее сочинение заканчивалось фразой:

"Сестры, подруги дорогие! Вернуть прошлого нельзя. Оно непоправимо. Но будущее в наших руках. Мы, я в особенности, принесли горе человеку, пострадавшему из-за нас, нашей воспитательнице, и мы должны, я должна поправить это зло... Сестры, подруги, помогите мне! Я видела горе, нищету и убожество там, у нее в доме, я видела исхудалых от голода детей, видела калеку-ребенка, которого нельзя вылечить из-за нищеты, а мы вместо того, чтобы помочь, мы вырвали кусок хлеба из горла у этих несчастных. Виновна я, одна я больше всех, но помогите - одной мне не справиться, не поправить этой беды, этого горя. А помочь надо, помочь надо сейчас, сейчас, сейчас!.."

Экзамен окончился. Прочли баллы. Maman, особенно снисходительная в это утро, вышла, окруженная учительским персоналом.

Пожелав воспитанницам счастливого и успешного продолжения экзаменационных занятий, Чудицкий ушел, простившись со своими ученицами до выпускного бала. Дверь давно закрылась за начальством, а девочки остались на своих местах. Они чувствовали, что сейчас должен разыграться последний акт переживаемой всеми трагедии со "шпионкой".

И предчувствие не обмануло их. Лида подняла руку - и все смолкло.

- Я не могу, не смею навязывать мою вину всем вам... - говорила она прерывисто и звонко. - Виновна я одна... и одна должна помочь... Но моей помощи слишком мало... А там нужда, голод. Мину Карловну надо на юг... Фрица в лечебницу... Белокурой Лине тоже нужно уехать... Мари необходимо отдать в учение... Карлушу в приют... На все это нужны деньги. У нас выпуск... белые платья... подарки... шляпы... Скажем родным, попросим, что не надо ни платьев, ни шляп, ни подарков... Лучше деньги, их мы отдадим Мине Карловне Фюрст, ее сестре, детям... Вот и все, что надо было сказать мне... У вас добрые сердца...

Девочка ловила легкий шепот, поднявшийся в большой зале.

Вот он растет все громче, громче. Слышны отдельные голоса, фразы. Но разобрать трудно.

Вдруг один сильный голос покрыл все остальные, и перед Лидой мелькнуло возбужденное лицо Эльской.

- Слушайте!.. - приставив обе руки рупором ко рту, кричала Сима. - Воронская права. Платья, тряпки, кисейки, ленточки, подарки и прочую чепуху долой... Деньги, положенные нашими родителями на все это, соберем и отправим фрейлейн Фюрст... Не от нас, конечно, а от maman, что ли, или от неизвестного. Она поедет лечиться на эти деньги, поправится, даст Бог, а мы все снимем камень с совести. Спасибо Воронской, что додумалась до этого... Вороненок, ступай сюда... Дай мне пожать твою благородную лапу... А теперь сядем писать к фрейлейн Фюрст коллективное письмо, так, мол, и так, голубушка, простите, мы глупые, злые девчонки и умоляем простить нас и вернуться на службу и занять покинутое место... Мы выходим, а будущие выпускные научатся на нашем примере понимать, как надо ценить и уважать тружеников-людей... Я, девицы несмышленые, первая поднимаю голос за коллективное письмо... Уррра!..

- Ура!.. Письмо фрейлейн!... Сейчас, сию минуту! - подхватили девочки.

- Выпускные-то как бесчинствуют!.. - заслышав это "ура", пожимали плечами "вторые".

- Уйдут скоро, слава Богу. Много было возни с этим классом, - шипела "кочерга", вертя привычным жестом цепочку от часов.

А выпускные, со смехом кидаясь друг другу в объятия, кричали "ура" и прыгали по стульям.

- Maman идет, тише! - крикнула Рант.

И вмиг все стихло. Девочки живо оправили на себе пелеринки, рукавчики, волосы, выбившиеся из-под прически.

Дверь широко распахнулась.

Девочки, низко приседая, затянули дружным хором:

- Nous avons l'honneur de vous saluer...

- Ошалелые!.. Да это не maman, а швейцар Петр!.. - послышался громкий голос Эльской.

Действительно, вместо величавой фигуры начальницы на пороге залы, широко улыбаясь, стояла едва ли не менее величавая фигура Петра.

- Барышня Воронская, в маленькую приемную пожалуйте. Папаша приехал, - произнес все еще широко улыбающийся красный кардинал.

- Папа-солнышко! - взвизгнула Воронская и, сделав дикий прыжок, опрометью кинулась из залы.

Лида летела, как на крыльях. Летела, раздуваясь парусом, ее белая пелерина, летели русые кольца кудрей и белый, с двумя чернильными кляксами передник, который она не успела переменить, вернувшись от фрейлейн Фюрст.

Стрелой промчалась она через весь верхний коридор и пулей влетела в зеленую маленькую приемную.

- Солнышко!.. Мама-Нэлли!.. - ахнула Лида, и стремительно бросилась в раскрытые объятия.

Высокий, красивый брюнет в полковничьем мундире и тоненькая молодая дама, гладко причесанная, с большими серыми глазами, по очереди обнимали свою девочку.

В добрых, мягких глазах военного и сердечной улыбке молодой женщины было видно столько любви!

А девочка, захлебываясь, рассказывала о пережитых днях, об истории с Фюрст, перевернувшей всю ее душу, о болезни фрейлейн и обо всем, случившемся за время ее разлуки с родными.

- И не надо мне ни платьев, ни подарков, ничего нового к выпуску, - бессвязно закончила свой рассказ девочка. - "Наши" все так решили. Не надо платьев белых и шляп, папочка и мамочка, солнышки вы мои... Не сердитесь, ведь деньги на фрейлейн пойдут. Она так обрадуется, бедная, и оживет.., непременно оживет на юге... Ах, солнышко, ах, мамочка, душки вы мои, как все теперь хорошо будет!.. Как хороша теперь жизнь, и как хочется, чтобы всем было радостно и светло, и "нашим", выпускным, и "чужеземкам", "вторым" и "третьим", и "мелюзге", и белокурой Каролине, и Карлуше, и Мине Карловне, особенно ей, и всем, всем...

Она прильнула к груди матери... А та смотрела на свою девочку и шептала ей тихо:

- Конечно, конечно! Мы с папой сделаем все, что просит теперь наша выпускная: и белое платье, и подарок - все обратим в деньги и еще кое что сделаем, о чем и не догадывается милый "стрижок"...

- Что сделаете?.. Мамочка, солнышко, говорите же, милые!..

- Не мучь ее, Нэлли, скажи, голубушка. Видишь, не терпится этому вьюну, - произнес отец, любовно поглядывая на свою дочурку.

- Вот что мы придумали с твоим солнышком, душечка моя. У вас в классе есть, наверное, бедные девочки, которым негде провести лето на даче... Так не пожелают ли они побыть у нас летом? У нас такой чудный, благотворный воздух.... Ты знаешь... И озеро, и лес...

Лида не дала докончить своей названной матери и, взвизгнув от восторга, закружилась по комнате, совершенно позабыв о том, что она выпускная взрослая воспитанница, еще находящаяся в суровых институтских стенах.

- Милые вы мои, золотые мои! - кружилась она, напевая и хлопая в ладоши. - Вот-то придумали чудесно!.. Вот-то хорошо!.. Есть у нас такие. Одна бедная-разбедная, маме ее трудно живется, это Елочка, Лотос, Елецкая то есть. Ужасно таинственная и потешная... А другая - Додошка, любит покушать... смешная такая... круглая сирота, а тетка у нее ужасная ведьма и от Додошки открещивается...

- Ведьма? фу! - мать покачала головой.

- Мамочка, дуся, золотце мое, не сердись! - встрепенулась Лида. - Голубушка, родная, правда же Додошкина тетка такая... Мамуля, милая, как же я счастлива, что Додошка и Елочка у нас будут!.. Спасибо!.. Спасибо тебе!..

"Солнышко" смотрел со счастливой улыбкой на эту сцену. Он бесконечно радовался тому, что между любимой женщиной и его дорогой дочуркой были такие добрые отношения.

Вдруг дверь, ведущая из зеленой приемной в коридор, предательски скрипнула.

- Нас кто-то подслушивает, - Лида стремительно бросилась к дверям и распахнула их.

На пороге зеленой приемной стояла сконфуженная Додошка. Ее глаза выражали испуг и мольбу.

- Ради Бога!.. Ради Бога!.. Не выдавай меня, Воронская!.. Я хотела только взглянуть на твоего папу...

Лида схватила за руку Даурскую и почти насильно потащила ее в комнату.

- Папа-солнышко, - радостно роняла она, - вот Додошка, которая тебя "обожает", тебя, бабушку и Александра Македонского и никого больше. И пожалуйста, солнышко и мама Нэлли, скажите ей сами о том, что вы придумали сейчас...

Отец Лиды и его молодая жена ласково поглядели на сконфуженную девочку, стоявшую перед ними с таким убитым видом. Потом мачеха Лиды обняла Додошку и поцеловала ее пухлую щечку.

- Вы согласны, не правда ли, крошка, провести это лето с Лидой и с нами?.. - спросила она.

Карие глаза девочки взглянули на милое спокойное лицо Нэлли Воронской, и вдруг, почти никогда не плакавшая, Додошка зарыдала горько и радостно в одно и то же время.

- Спасибо вам... вы первая... так... меня приласкали... а тетя своя... все только сердится... бранит... а вы... вы... Спасибо вам!..

Додошка, всхлипывая, полезла в карман за платком. Из кармана посыпались карамели, леденцы, кусочки сахара и мятные лепешки.

Заметив это, Додошка смутилась еще больше и готовилась уже бежать из зеленой приемной, но отец Лиды понял смущение девочки и поспешил прийти ей на помощь.

- M-lle Додо, какая, я вижу, у вас есть прелесть, - произнес он с доброй улыбкой, - мятные лепешки... Я их ужасно люблю. Вы позволите мне попробовать одну штучку?..

- Ах, пожалуйста, все, все возьмите... Это мои любимые... - оживилась Додошка и, хотя непрошеные слезинки еще дрожали на ее ресницах, девочка уже улыбалась.

А Лида, осененная в это время новой идеей, говорила:

- Я сейчас позову Лотоса... Вы познакомитесь с нею и скажете ей о приглашении... Да?.. Она хорошая... только немножко спиритка. Но это несерьезно. Вы посидите, дорогие мои, а я сейчас...

"Солнышко" и "мама-Нэлли" смотрели ей вслед любящими глазами и думали о том, что ожидало в будущем этого веселого, взрослого годами и юного душой ребенка...

И Додошка смотрела вслед убежавшей подруге, но она сейчас не думала ни о чем.

Она ела леденцы.

* * *

Еще ярче стала весна. Прихотливо разубралась трава в саду желтыми и белыми цветами. Зачиликала мелкая птаха, защелкал по вечерам соловей в чаще кустов.

Утомленные за день экзаменами выпускные, после вечернего чая приходили сюда послушать певца, неизвестно как проникнувшего в самый центр каменного города, приходили, чтобы побегать в горелки или просто посидеть под старой липой и на пресловутой плите святой Агнии, перед тем как разлететься в разные стороны.

Прошел экзамен французского. Продекламировали Сида, прочли сценку из мольеровских "Жеманниц" и прослушали напутственное слово растроганного старика-учителя. Покончил со своим экзаменом и немецкий преподаватель, и нервная, взвинченная "протоплазма" - физикант - ушел навек со своими элементами, электричеством и телефонами. С грехом пополам отбарабанили педагогическую долбню m-lle Мель, и наступил, наконец, последний, едва ли не самый страшный, экзамен Стурло, с его мучительно трудной хронологией, с его "причинами и следствиями исторических событий".

Снова раскинулись шатры, замелькали на лестницах и в аллеях сада зелено-белые выпускницы с книжками учебника Иловайского подмышкой.

- Нет, не могу больше... Все равно не вызубрить всего. Волей-неволей примусь за шпаргалки, - говорила с отчаянием Рант.

- А я говорю, что бесчестны все ваши надувательские шпаргалки, - горячилась Эльская. - Лида! Вороненок! Что ты скажешь на это?

- А по-моему, шпаргалка - ничего... потому что обманывать Стурло не грех и не подло. Он злой, мучает всех. Помните Козелло? Разве он напирал так на хронологию?.. Нет, Рант права, без шпаргалки никак не обойтись...

Девочки с легкой душой принялись за составление шпаргалок. Это были крошечные самодельные книжечки, прикрепленные на резинке под полотняным рукавчиком у плеча. Свободный конец резинки надевался в виде кольца на палец, и стоило лишь потянуть за этот конец, как резинка натягивалась, и книжечка, исписанная цифрами, высовывалась из-под рукавчика. Отвечающая читала, что требовалось для билета, и снова отпускала шпаргалку под рукав.

Додошка и Рант прослыли настоящими профессорами в деле устройства таких шпаргалок и нафабриковали их целую массу. Впрочем, Додошка не ограничилась шпаргалкой; в утро экзамена она поразила своих подруг новым изобретением: почти все ладони и пальцы девочки были испещрены цифрами и первоначальными буквами перечня труднейших для запоминания имен и исторических событий. Девочки, окружив Даурскую, ахали.

- А если руки вспотеют, все и сотрется, - не утерпела заметить Эльская.

- Ну, уж, пожалуйста, не врите. У меня этого быть не может, - возразила Додошка. - Руки вспотеют!.. Фи, какая проза!.. Это вам только в голову, Эльская, может прийти...

- Ах, извини, пожалуйста, - хохотала Сима, - я совсем забыла, что ты, Додошка, воплощение одной поэзии и соткана вся из лунного света, аромата фиалок и ...

- Леденцов... - подхватила Лида Воронская, заливаясь смехом.

- Ха-ха-ха! - подхватили остальные.

- Вам до моих леденцов никакого дела нет! - сердито крикнула Додошка. - Прошу, оставьте меня!..

В день экзамена, назначенного ровно в два часа, девочек, за час до начала, повели в актовую залу.

Здесь были настежь раскрыты окна, и виден был старый вековой сад.

- Боже мой, какая прелесть, как зелено, свежо! - воскликнула Креолка и вскочила на скамью, а оттуда на подоконник. Легкий ветерок заиграл ее черными, как смоль, локонами.

- Зина... Бухарина... Что ты делаешь?.. - округлив умышленно, как бы от ужаса, глаза, подбежала к ней Сима-Волька, - и тебе не страшно?

- А что? - спросила Креолка.

- Прическу тебе ветер растреплет, вот что! - крикнула Сима, запрыгнула на подоконник и взмахнула руками, как крыльями, точно готовясь лететь.

- Глупо, Эльская! - Креолка незаметно взглянула в оконное стекло, как в зеркало, и поправила отделившийся локон.

На соседнем подоконнике, протянув руки к саду, Лида Воронская декламировала только что сочиненное стихотворение:

Я люблю серебристый Эфир

Лучезарного майского дня,

Я люблю этот праздничный пир

Из лучей, из цветов и огня.

Я люблю этот ропщущий сад,

Тишину полутемных аллей...

Смеха, шуток веселый каскад

И моих ненаглядных друзей...

Вас, подруги родные мои,

Мне уже никогда не забыть...

- Воронская, ты шестнадцатого билета не знаешь, пробеги скорее... - услышала поэтесса голос с соседнего окна и быстро соскользнула с подоконника, несмотря на протестующий ропот подруг, требовавших продолжения декламации.

Но шестнадцатый билет так и не суждено было прочитать Лиде. К ней подошла Елецкая, положила на плечо руку и сказала:

- Вороненок, предупреждаю: я твоего папу-солнышко и маму-Нэлли приглашаю на выпускной бал... У меня остаются свободные билеты... Понимаешь?..

- Ах, спасибо, Ольга... Ты очень добра... - обрадовалась Лида, - а я позову тогда на мои билеты Каролину и Марию, племянниц фрейлейн Фюрст... Пусть они повеселятся, бедняжки.

- А Большого Джона? Разве ты не пригласишь Большого Джона? - удивилась Ольга.

- О, он все равно не приедет, Большой Джон, - со вздохом проговорила Лида, - не приедет он, Елочка... Он сердится на меня...

И она хотела прибавить еще что-то, но неожиданно прозвучал голос Додошки:

- Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если я вытяну один из последних билетов, то упаду в обморок... Ясно, как шоколад...

- Экзаменаторы!.. Экзаменаторы!.. - послышался голос m-lle Медниковой, и выпускные поторопились занять свои места.

Мысли Лиды были далеко от экзамена, она знала, как говорится, на ура все билеты, за исключением шестнадцатого. Но и о нем она нимало не заботилась сегодня. Всеми ее помыслами теперь овладел Большой Джон. Через три дня надлежало быть выпускному балу, этому последнему торжеству вылетающих из стен институтской клетки птичек.

На этот бал разрешалось приглашать знакомых, родственников и друзей выпускных, которым полагалось два пригласительных билета.

Лида еще в начале года мечтала о том, как на этом балу, хозяйками которого считались испокон веков сами выпускные, она будет танцевать с Большим Джоном. И вот - все рухнуло разом по ее же милости. Ее друг, ее брат, ее добрый волшебник сердится на Лиду, правда, справедливо, но... ведь она искупила свою вину... А он и не знает...

- Госпожа Даурская! госпожа Воронская!.. - услышала она голос Стурло и подошла к зеленому столбу брать билет.

Первое, что бросилось ей в глаза, была красная, как кумач, рожица Додошки.

- Ничего не знаю... Двадцатый билет... У тебя который?.. - услышала она ее шепот.

Лида перевернула взятый ею только что со стола кусочек картона и чуть не вскрикнула от ужаса.

На нем была цифра 16.

"Провал!.. Ясно - провал, без всякого сомнения!"

Провал у Стурло Воронская считала для себя позором. Она была одной из лучших учениц у "Рыжебородого Тора", и историк справедливо гордился ею.

Она безнадежно огляделась вокруг. "Перемениться билетом, но с кем"?..

Додошка, конечно, не знала шестнадцатого, как не знала и двадцатого. Попросить ее?..

Лида, нагнувшись к Даурской, проговорила шепотом, не разжимая рта:

- Хочешь выручить меня? Я не знаю своего билета, а твой знаю...

- Мне все равно, что 20-й, что 16-й... Буду в обморок падать... - также не разжимая рта, отвечала Додошка, и, не сговариваясь, обе девочки как бы нечаянно уронили свои билеты зараз и разом бросились поднимать их на глазах у ничего не подозревающего начальства.

Теперь у Додошки был 16-й билет, который она, впрочем, успела проглядеть до начала экзамена. Билет был полон хронологических вопросов, поэтому неунывающая Додошка решила прибегнуть к помощи заранее заготовленной шпаргалки.

Пока Ната Верг степенно и аккуратно доказывала причину и следствие Пунических войн, Даурская потянула за резинку приютившейся под полотняным рукавчиком шпаргалки, вытянула ее и погрузилась в заучивание нужных ей цифр, мелким бисером усеявших крошечные страницы.

Но тут произошло нечто, что вовсе не входило в план Додошкиных действий. Пока девочка, углубившись в изучение одной из страничек шпаргалки, готовилась таким образом к ответу, присутствовавшая на экзамене "кочерга" не сводила с нее глаз.

Вот она пошепталась о чем-то с инспектором, потом сказала что-то Стурло и вдруг решительно поднялась со своего места и направилась к Даурской.

Она очутилась перед опешившей девочкой так внезапно, что никто не успел даже предупредить Даурскую о грозящей ей опасности.

- Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! - услышала Додошка скрипучий голос над своим ухом и обомлела, увидя сердитое лицо "кочерги".

- Уверяю вас, m-lle, что... что у меня... честное слово... - забормотала несчастная.

- Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! - повторила "кочерга".

- Отдай шпаргалку, Додо! Не отвертишься ведь от этой ведьмы, - шепнула Воронская.

Но Даурская рассудила иначе. Отдать шпаргалку - значило сознаться в содеянном проступке. А этого более всего боялась Додошка. Она обвела глазами экзаменаторский стол: все на нее смотрели, как ей показалось, инквизиторским взглядом.

"Упади в обморок... Упади... Теперь же... сейчас", - говорила себе Додошка. Она пронзительно взвизгнула и для чего-то подпрыгнув, грохнулась изо всех сил на пол, пребольно стукнувшись головой о паркет.

Это случилось так внезапно, что ошеломило не только начальство и девочек, но и "кочергу".

Ошеломило, но не надолго. В следующую же минуту Ефросьева склонилась над лежащей Додошкой и, нащупав под рукавом девочки злополучную шпаргалку, торжественно извлекла ее оттуда и бросила па стол.

- Гадкий, бесчестный, недостойный поступок! И это сделала выпускная, взрослая воспитанница за неделю до выхода ее из института! - бесновалась она. - Встать!.. Встать сию минуту!.. Приказываю вам встать!..

"Кочерга" дернула мнимо-бесчувственную девочку за руку.

Смущенная до последнего предела, Додошка неловко встала с пола и, не поднимая глаз, очутилась перед столом.

"Все кончено!.. - вихрем пронеслось в ее мыслях. - Все кончено!.. Позор... На всю жизнь позор и мука!.. Стурло... Боже мой, Стурло!.. Что он подумает обо мне?.. Как он должен презирать меня..."

Она закрыла лицо руками и судорожно зарыдала на весь зал.

Ей дали выплакаться, чья-то предупредительная рука протянула ей стакан с водой.

Додошка отпила воды, успокоилась немного и ждала. Ждала, как преступница приговора.

Кто-то обратился к ней мягко и негромко:

- Вы так взволнованны, г-жа Даурская, что вряд ли сможете различить, что написано в билете, а потому я буду задавать вам вопросы, на которые вы мне соблаговолите отвечать.

И Стурло стал задавать вопросы пришедшей в себя Додошке.

Эти вопросы были так просты, что самая слабая ученица могла бы отвечать на них. И Додошка, все еще не поднимая глаз, отвечала правильно и толково.

- Вот и ладно... Вот и ладно... - ободрил ее Стурло, - ясно и просто... А теперь извольте садиться... Вы знаете все, что необходимо знать... - и он кивнул головою решившейся взглянуть на него девочке.

* * *

Наконец окончился этот, одинаково тягостный для всех, злополучный экзамен, последний экзамен выпускных!..

Но нерадостно было на душе у девочек. Все видели, как по окончании экзамена maman отозвала Даурскую и долго отчитывала ее.

Даурская поплелась в класс, чтобы излить свое горе-тоску под крышкой своего тируара (обычное место успокоения институтского девичьего мирка).

Вдруг Стурло остановил ее в коридоре:

- Госпожа Даурская, я не хочу разбирать вашего поступка, вы уже достаточно пострадали за него. И я был далек от заступничества, когда выручил вас моими вопросами. Всякий обман я презираю. И ваш обман мне был более чем неприятен, но я не хотел "резать" вас на экзамене, зная, что вы бедная девушка и будете пробивать себе дорогу своим трудом. Для вас необходим сносный аттестат, а поэтому я был несколько снисходителен, облегчив ваш ответ и поставив за него удовлетворительную отметку. Но, госпожа Даурская, я вправе требовать за это некоторой жертвы, а именно: часть оставшегося вам свободного времени вы теперь употребите на чтение русской и всеобщей истории, хотя бы по два часа в день. Как видите, моя просьба не из сложных. Дайте же мне честное слово, что вы исполните ее.

Додошка подняла заплаканные глаза на учителя, и теплая волна захлестнула измученную душу девочки.

"Просит дать слово, значит, верит, твердо верит в порядочность ее, Додошки... Верит!.. О, милый, добрый, хороший Рыжебородый Тор!"

- О, спасибо вам... за доверие ваше!.. И... и... я не подлая... Честное слово даю вам, что прочту оба учебника и затвержу их от корки до корки.

* * *

Через три дня выпуск... Сегодня выпускной бал...

С этим проснулись свежим майским утром выпускные. И с самого начала дня праздничное настроение уже не покидало девочек. Как-то странно было им чувствовать себя свободными от книжной долбежки.

Экзамены кончились. Кончился трепет постоянного вопроса - "выдержу" или "срежусь".

Погода в день бала, казалось, решила побаловать выпускных. Цветы на лужайках кивали, казалось, им одним, птицы чиликали, как будто только для них, свои веселые, несложные песенки. И сама весна улыбалась и сияла им. К довершению праздничного настроения в это утро начальница объявила девочкам, что фрейлейн Фюрст совсем поправилась и что ей вручена уже собранная ими сумма и что ее вполне хватит для поездки на юг. Maman прибавила, что передала вместе с тем и убедительную просьбу Мине Карловне вернуться на службу в институт.

- Ваша добрая наставница простила вас всех от души и осенью вернется принять класс малюток... - торжественно заключила свою речь баронесса.

Оглушительное дружное "ура" покрыло ее последние слова.

Девочки обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Воцарился какой-то хаотический праздник, длившийся до вечера, до той самой минуты, когда дежурная, m-lle Эллис, поднялась в дортуар и оповестила уже одетых девочек о том, что время спускаться в залу. Похорошевшие, в тоненьких батистовых передниках, с бархатками на шее, с чуть заметно подвитыми кудерками, выпускные вошли в залу. Неожиданно пожарный оркестр грянул туш, и показалась величавая фигура начальницы, окруженная почетными опекунами, инспектором и всем учительским персоналом. За ними следовали все приглашенные, родители, родственники и знакомые институток.

- Солнышко!.. Мама Нэлли!.. - Лида Воронская, позабыв всякий этикет и дисциплину, бросилась в толпу гостей, в которой мелькнули знакомые, дорогие лица.

- Солнышко!.. Мамочка!.. - повторяла девочка и, сама не замечая того, прыгала на месте по давнишней детской привычке.

- Грицко мой!.. Грицко!.. - послышался новый возглас, и хохлушка Мара стремительно бросилась навстречу молодому человеку во фраке.

От него веяло силой и весельем. И странно было видеть его лицо, круглое, румяное, дышащее степным загаром и украинскою мощью, среди усталых, анемичных и бледных лиц петербуржцев.

Маруся себя не помнила от восторга. Она послала пригласительный билет на этот бал своему Грицку, туда, в вольную родную Украину, в чудесный маленький хутор, далекая от мысли, что он приедет, послала на память жениху о выпускном бале его невесты.

А он вдруг приехал.

Не веря своему счастью, крепко сжимая руку своего нареченного, Мара вся сияла, как ясное солнечное утро.

Длинный, утомительно скучный полонез сменился чарующими звуками вальса.

И понеслись задумчивые звуки в раскрытые окна залы, и запели чарующей мелодией в большом институтском саду.

Хохлушка Мара открыла бал со своим Грицком. Приятно было смотреть на эту юную счастливую пару. Обычно некрасивая, с чересчур крупными, неправильными чертами лица, Мара разрумянилась, как вишня, и со своими темными сияющими глазами теперь казалась красавицей.

Креолка танцевала с каким-то юнкером. Додошке и Малявке попались, как нарочно, чересчур высокие кавалеры, и они презабавно выписывали в воздухе все те па, которые полагается проделывать на паркете.

С высоким стройным кавалеристом танцевала Лида Воронская. Этот юноша был Добровский, ее хороший знакомый, прекрасный танцор, всеми силами желавший заинтересовать разговором свою юную даму. Но юная дама в мыслях была далеко и от юнкера, и от светского разговора. Она вертела головкою вправо и влево, отыскивая по зале "папу-солнышко" и "маму Нэлли", сидевших подле начальницы в кругу приглашенных гостей. И отыскав их, она начинала весело кивать головой и улыбаться. А ее глаза без слов говорили:

"Ах, как хорошо!.. Как хороша жизнь!.. Молодость!.. Этот бал!.. Но вы... вы лучше всех, мои дорогие!"

Кончился вальс. Исполненная неги, последняя нота его умерла в тиши весеннего вечера, и голос дирижера Добровского звучно огласил залу:

- Engages vos dames pour la premiere contredanse!..

И тотчас же тихо и вкрадчиво добавил, обернувшись к Лиде:

- Не правда ли, вы окажете мне честь?...

И Лида встала в первую пару со своим кавалером.

В дверях залы появился Зинзерин. К нему подлетела Сима Эльская.

- Вы должны танцевать со мной, Николай Васильевич! Я на вашем экзамене двенадцать с плюсом получила.

Смешно переваливаясь на высоких, как ходули, ногах, Аполлон Бельведерский повел свою даму.

Креолке захотелось последовать примеру Вольки, и, наскоро оправив свои кудерки, она очутилась перед Чудицким.

- Владимир Михайлович, пожалуйста!..

Словесник с поклоном подал руку заалевшей от радости девушке.

- Счастливица!.. С самим Чудицким танцует!.. Счастливица Зина!.. - зашептали с завистью вокруг нее.

- Mesdames, mesdames, смотрите, "протоплазма" в пляс пустилась!.. С Малявкой танцует!.. Вот так пара!.. - смеялись девочки, следя глазами за маленьким физикантом, добросовестно отплясывающим кадриль с Пантаровой-второй.

- Вы счастливы, не правда ли, вы счастливы сегодня, m-lle Lydie? - спрашивал Добровский, покручивая свои маленькие усики. - Вы теперь вполне взрослая барышня!

- Ах, да! - искренне сказала девочка. - И "солнышко" здесь... Подумайте, и мама!..

Ее лицо вдруг подернулось облаком грусти. В воображении промелькнул знакомый образ.

- Жаль только, что нет Большого Джона, - со вздохом заключила она.

Ее кавалер, однако, уже ее не слушал.

- Grand rond, s'il vous plait!.. - неистово выкрикивал он.

- Лида, Вороненок, тебя спрашивают, - услышала Лида позади себя.

Перед Воронской стояла Додошка.

- Тебя спрашивают две девочки, они... в коридоре...

У Додошки рот был по обыкновению, набит чем-то сладким, и в руке она держала апельсин, но в лице девочки было что-то лукавое и таинственное.

- Ступай, Лида, ступай скорее...

Сердце Лиды екнуло.

"Вероятно, Каролина и Мари, - решила она. - Но почему же у меня так бьется сердце?.."

И наскоро бросив своему кавалеру: "Pardon, monsieur", она бесцеремонно вырвала у него руку и бросилась в коридор.

Действительно, там на скамейке сидели Каролина и ее сестренка Мари, одетые в изящные шерстяные платьица, а между ними...

- Дитя мое!.. Ко мне скорее! Я знаю и все простила!.. И тебе, и другим!.. Все простила!.. - услышала Воронская. - Дитя ты мое!.. Дитя ты мое!.. - повторяла Фюрст и прижимала к себе стриженую головку Лиды.

- Не плачьте, маленькая русалочка... Все прощено и забыто.

Тут Лида увидела высокого молодого человека, не успевшего еще сбросить плащ.

- Большой Джон!.. Милый Большой Джон!.. Мой брат!.. Мой хороший!..

Большой Джон, как ни в чем не бывало, сбросил с себя плащ, кинул его беззаботно в угол, поглядывал на Лиду своими насмешливыми, ласковыми глазами и добродушно посмеивался себе под нос.

- Что, не ожидали видеть меня здесь? - спрашивал он.

- Да, как вы сюда попали, Большой Джон, голубчик? - обрадовалась Лида.

- Меня привел сюда некий обитатель Парнаса, Аполлон Бельведерский, - прогудел Большой Джон басом, строя одну из своих удивительных гримас.

- То есть Зинзерин? - засмеялась Лида.

- Вы хорошая отгадчица, маленькая русалочка... А теперь ведите нас в залу... Я хочу танцевать с вами котильон, за которым мы вдоволь наговоримся. Но прежде мы поместим в укромное местечко фрейлейн Фюрст и найдем хороших кавалеров для сих юных барышень.

Снова радость овладела Лидой.

Маленькая русалочка, забудем старое, останемся друзьями.

Все последующее время пронеслось для нее, как в сказке, как в волшебном полусне, как в дивной грезе.

Она танцевала со своим старым другом, поверяла ему все то, что пережила в последнее время. Говорила, как больно отозвалась на ней их ссора, как мучительно переживала она болезнь фрейлейн Фюрст.

Кончился бесконечный котильон, после которого выпускные окружили Мину Карловну, торопясь выразить ей свое сочувствие.

Растроганная фрейлейн Фюрст была на седьмом небе. После тяжелой болезни она не могла, однако, оставаться на балу до поздней ночи и, обещав девочкам присутствовать на их выпускном акте, уехала домой в сопровождении Лины и Мари, счастливая как никогда. Уехали за нею и "солнышко" с "мамой Нэлли", подтвердив еще раз свое приглашение Елецкой и Додошке провести у них лето.

Но бал не прекращался. Большой Джон, заменивший Добровского в качестве дирижера, придумал славную штучку: попросив разрешения maman, он повел танцующие пары в сад, мазуркой. Стройно заливался оркестр. Пары спорхнули по длинным лестницам, очутились в саду и с веселыми шутками под бряцание шпор и шелест платьев помчались по широкой аллее...

И вдруг звонкая трель прорезала гармонию ночи...

- Соловей!.. - И длинная фаланга танцующих остановилась как вкопанная.

А соловей все пел да пел... Он пел, как ручей в лесу, как тихое озеро в бурю, как стрекот кузнечиков в летнюю ночь, как голос юных легкокрылых эльфов, как поэты старинных рыцарских времен.

- Как хорошо!.. Как хорошо мне, мой Грицю!.. - прошептала Мара, сжимая руку своего жениха. - Будто дома мы, будто на хуторе в вишневом садике поет наш соловей.

- Скоро и мы будем там, серденько мое, - с необычайной лаской в голосе отвечал Грицко своей невесте.

А другая пара впереди, тоже зачарованная роскошной соловьиной песнью, смотрела в лицо друг другу и тихо смеялась.

- Вы ни чуточки не сердитесь на меня теперь, Большой Джон?.. - спрашивала Лида своего кавалера.

- Я был бы большим колпаком с ослиными ушами, маленькая русалочка, если бы посмел еще теперь сердиться на вас, - отвечал Большой Джон.

Соловей стих. Музыканты приблизились к окнам залы, и звуки оркестра наполнили сад.

- Вперед! - крикнул Большой Джон. - Вперед - не танцующие пары, а вы все, славные, юные существа, собирающиеся выпорхнуть из этого старого гнезда! Смело и бодро вперед в незнакомую жизнь на помощь близким, на утеху несчастным, и да покажется вам жизнь прекрасной, как эта белая ночь, как соловьиная песнь, как музыка, чарующая нас в эти минуты!..

- Ура! Большой Джон, ура! Дай Бог, чтобы слова ваши сбылись, добрый волшебник! - крикнула Лида, и все пары подхватили это "ура".

А белая ночь, казалось, знала то, чего не знали юные девушки, готовившиеся выпорхнуть из старого, насиженного гнезда...

Но белая ночь молчала, и будущее казалось девушкам такою же чарующей, как эта белая ночь, загадкой.

Лидия Алексеевна Чарская - БОЛЬШОЙ ДЖОН - 02, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ВАКХАНКА
Роман без романтики Кто из вас без греха, первый пусть бросит в нее ка...

Веселое царство
Сказка Ха! Ха! Ха! Хи! Хи! Хи! За десятки, за сотни, за тысячи верст р...