Лидия Алексеевна Чарская
«БОЛЬШОЙ ДЖОН - 01»

"БОЛЬШОЙ ДЖОН - 01"

ГЛАВА 1

Рассказ Лотоса. - На молитве. - Паника. Человек в плаще

"...За окном сада зловеще зашелестели черные крылья. Что-то ярко блеснуло в темноте. К аромату роз и лотосов, раскрывших свои пахучие чашечки, присоединился теперь чуть заметный, но страшный запах тления. Луна пугливо скрылась за облаками. Окно широко раскрылось, и Черный Принц, подобный огромной птице, влетел в комнату. Он направился прямо к колыбели ребенка... Цепкими руками вампир отдернул нарядный полог люльки, наклонился над вскрикнувшим от ужаса младенцем, кровожадно приник к сердцу мальчика и стал пить каплю за каплей его кровь..."

- Ужасно!.. - прервала рассказчицу маленькая, толстенькая Даурская и нервно одернула белую пелеринку на груди.

- Молчи, Додошка!... Мешаешь слушать... Рассказывай, что было дальше, Елочка... Ах, душка, что за прелесть!.. Откуда ты вычитала все это?..

Смуглая, полная и рослая девушка лет семнадцати, с вьющимися черными, как у негритянки, волосами, Зина Бухарина, смотрела на рассказчицу вопрошающе.

- Чудно, дивно, божественно!.. Да тут с ума сойти можно от всей этой таинственности!.. - загалдели сидевшие за столом институтки и плотнее придвинулись к рассказчице, забыв о кружках чая, стывших перед ними.

Высокая, бледная Елецкая, с прозрачно-зелеными глазами, похожими на загадочные глаза русалки, и с пышными черными волосами, венчающими головку, раскрыла было рот, чтобы продолжать свое повествование, как неожиданно Даурская сказала:

- Поистине ужасно, mesdam'очки!.. Ведь Черный Принц ест таким образом уже восьмисотого ребенка!.. - и, с широко раскрытыми от ужаса глазами, она обернулась к своей соседке по столу и произнесла сладко:

- Послушай, Рант. Я вижу, ты не ешь твою булку... дай мне, пожалуйста.

- Даурская, противная!...

- Не мешай слушать!..

- Весь мир готова из-за булки забыть!..

- Несносная Додошка!.. - возмутились ее подруги.

- Оставьте ее, mesdames! Додошка хочет отъесться к ночи... Она очень худа, бедняжка, и Черному Принцу, - а он наверное прилетит к ней сегодня, чтобы съесть ее, как тех злосчастных восемьсот младенцев, - достанутся одни только кости... Дай же ей твою булку, Рант. Ведь и гусей тоже откармливают перед тем, как подавать их к столу...

Тоненькая, со смелым лицом веселого мальчугана, с короткими кудрями, девочка, казавшаяся много моложе своих семнадцати лет, обратила задорные серые глаза к Додошке.

- Да вы с ума сошли, Воронская!.. Mesdam'очки, скажите ей, что она сошла с ума!.. Как она смеет называть меня гусем и пугать Черным Принцем! - с визгом подскочила Додошка.

- Даурская... Taisez vous (Молчите). Вы не умеете себя вести, как подобает приличной барышне, - услышали в тот же миг девочки недовольный голос, и m-lle Эллис, классная дама, в синем форменном платье, неожиданно предстала перед своими питомицами.

Она скользнула недовольным взглядом по лицу покрасневшей Додошки и тотчас же захлопала в ладоши, повышая голос:

- На молитву, mesdames!.. На молитву!..

Зашумели отодвинутые скамейки, зашелестели зеленые камлотовые платья, и двести семьдесят пять девочек-институток, маленьких и больших, чинно выстроились на молитву.

На середину столовой, в которой были собраны к чаю все девять классов, включая и два старших педагогических отделения "курсисток", как их называли в институте, - вышли две девочки из группы выпускных, с Евангелием и молитвословом в руках. Одна из них - маленькая, плотная, с вызывающим, почти дерзким лицом, белокурая, розовая, с необычайно добрыми, честными, голубыми глазами; другая - несколько повыше ростом, стройная, с восточным типом лица, с глубоким и печальным взором, с лицом тонким, бледным и прекрасным, напоминающим южный цветок. Первую, Симу Эльскую, за вечные шалости и мальчишеские выходки прозвали "Волькой", от слова "воля" - свобода, которую усердно рекомендовала всем эта необузданно-смелая и шаловливая девочка, приводившая в неописуемое волнение своих классных дам. Другую, с газельим взором, по прозвищу "Черкешенка", звали Еленой Гордской. Она родилась и выросла в Тифлисе и бредила высокими горами и тихими долинами прекрасного Кавказа, хотя не имела ничего общего ни с татарами Дагестана, ни с жителями тихой и печальной Грузии...

Обе девочки медленно вышли на середину огромной столовой, остановились под газовыми рожками, спускавшимися на длинных шестах сверху и освещавшими комнату, и поочередно стали читать молитвы и главу из Евангелия. Институтки притихли. Зеленоглазая Елецкая, или "Елочка", только что рассказывавшая за столом про Черного Принца, молилась тоже, или, вернее, не молилась, а думала о том, как красиво и просто звучали слова Евангелия, как прекрасна была вера Елисаветы, к которой пришла Мать Господа, как хорошо и чисто, должно быть, пахли иерусалимские розы и как дивен был мир в те далекие времена...

Неожиданно сладкие мечты Елецкой, "Лотоса", как ее прозвали подруги за необычайную нежность и почти прозрачную белизну лица, прервались. Чья-то тонкая рука легла на ее пальцы и сжала их.

- Слушай, Лотос, наклони голову, а то "синявка" увидит... Так... А теперь слушай: откуда ты знаешь всю эту нелепую историю про Черного Принца? Скажи мне, пожалуйста, - насмешливо голосом спрашивала стоявшая рядом с Лотосом на молитве Лидия Воронская.

- Бессовестно и глупо смеяться, Воронская, над тем, чего сама не понимаешь, - досадливо отвечала Елецкая. - История Черного Принца далеко не выдумка. Это было истинная правда. Ее рассказывали духи, тени умерших людей, одной женщине, и она записала все это дословно... Об этом есть даже целая книга... Черный Принц существовал на свете, потом умер и прилетал в виде птицы с того света пить кровь детей и молодых девушек... Клянусь тебе, что это была правда.

- А я тебе клянусь, что все это чушь! - вспыльчиво вскрикнула Воронская, совершенно позабыв о том, что она стоит на молитве, и нетерпеливо топнула ногой.

- Воронская... Vous serez inscrite! (Воронская, вы будете записаны) - прозвучал голос неожиданно вынырнувшей откуда-то m-lle Эллис.

Подтверждая свою угрозу, классная дама извлекла из кармана штрафную книжечку, куда заносились фамилии провинившихся воспитанниц, и четко вывела на ее маленькой страничке фамилию Воронской.

- Ах, пускай записывает сколько влезет! - досадливо махнув рукой, проворчала Лида, - но ты-то должна по крайней мере сознаться, Елочка, что все это чепуха, - снова обратилась она к Елецкой.

- Воронская! - прозвучал негодующий голос синей дамы, и новая заметка водворилась против имени Лиды в "штрафной".

Воронская на мгновение умолкла, потом по-мальчишески тряхнула короткими волосами и вновь зашептала чуть не в самое ухо своей соседке:

- Ты пойми, Лотос... Ты пойми... Я не верю, я не могу верить... Мертвые никогда не возвращаются с того света... Все это чушь и глупости одни... Уверяю тебя, Елочка, уверяю тебя...

Она хотела прибавить еще что-то для убедительности, но мгновенно смолкла и подалась назад.

Перед ней было перекошенное от гнева лицо Лотоса.

- Ага!.. Ты не веришь!.. Ага!.. - каким-то свистящим шепотом произнесла Елецкая. - Так вот что: приходи сегодня в полночь в умывальню... Весь наш кружок "таинственной лиги" будет на сеансе, устраиваемом в честь Черного Принца... Мы будем вызывать духа Гаруна-аль-Рашида, а может быть, его, Черного Принца... Приходи!.. Слышишь? Ровно в двенадцать мы начнем наш сеанс...

Разговор Воронской и Елецкой был прерван резким окликом классной дамы.

- Молчать!.. Не шептаться, Елецкая!.. Taisez vous!..

Обе девочки поспешно отвернулись одна от другой.

Молитва окончилась.

Снова загремели скамейки, зашелестели зеленые платья, и двести семьдесят пять воспитанниц, в возрасте от девяти до восемнадцати лет, спешно выстроившись в пары, стали чинно подниматься в верхний этаж, где их ждали жесткие казенные постели и ночной отдых до следующего утра.

Лида Воронская шла в паре с Верой Дебицкой, веселой черноглазой девочкой, первой ученицей класса. За ними чинно выступали красавица Черкешенка и бледная Елочка. Потом шла Мара Масальская, хохлушка из-под Киева, с румяным лицом, со вздернутым неправильным носом и темными блестящими глазами, как черешни из ее родимых вишневых садов. С нею об руку шла не по годам умная, серьезная Женя Бутусина, "профессорша", девочка редкой честности и неподкупности убеждений.

М-lle Эллис, французская дама, полненькая, добродушная, но очень вспыльчивая особа, с черепаховым пенснэ на носу, вела класс. По обе ее стороны шли миниатюрные Пантарова и Додошка. Замыкали длинную шеренгу, разбитую на двадцать пар старшего класса, высокие Зина Бухарина с типичным южным лицом креолки, за которое она и носила это прозвище, и степенная Старжевская, отличная ученица и лучшая музыкантша-пианистка из всего первого класса.

Младшие отделения давно покинули столовую, а за ними вступили в длинный нижний коридор и старшие, выпускные.

Лида Воронская шла, низко опустив голову. Обычно веселые глаза девочки теперь рассеянно скользили по ровным квадратикам паркета.

Мысли Лиды были поглощены предстоящим "сеансом" в умывальной. Она хорошо знала, что Лотос, Бухарина, Макарова, Гордская, Дебицкая и сестрички Пантаровы тайком от других институток устраивают по ночам какие-то секретные заседания, или, как они сами выражались, "занимаются спиритизмом". Лида знала, что спиритизм - это целое учение о таинственной силе, которая дает возможность вызывать души людей, давно умерших, даже за многие сотни и тысячи лет, и разговаривать с ними, заставлять их отвечать на разные вопросы. Она также слышала и то, что для вызова духа с того света поклонники спиритизма - "спириты" и "спиритки" - прибегают к довольно странному способу: они садятся за стол в полутемной комнате и, положив на край стола руки, ждут в глубоком молчании, когда стол начнет стучать ножками, ходить по комнате, вертеться. Слышала Лида и о тех, якобы одаренных особенной духовной силой людях, "медиумах", которые служат посредниками между тенями умерших людей и вызывающими их спиритами.

В то время спиритизм вообще был в большой моде. В великосветских гостиных ему посвящали много времени, спорили о нем, говорили, писали, причем одни увлекались им, другие считали обманом. Это модное развлечение проникло и в стены института, где вскружило многие юные взбалмошные головки.

Лида не верила в спиритизм, не верила в возможность какого-то бы ни было общения людей с духами при посредстве вертящихся столиков и медиумов. Она смеялась от души, когда узнала, что некоторые из ее подруг поддались модному способу времяпрепровождения и стали устраивать в институтской умывальной свои сеансы, образовав особый кружок под названием "Кружок таинственной лиги". Еще больше смешило Лиду, что Елецкая, "Лотос", она же, по другому прозвищу, "Пушкинская Татьяна", она же "Елочка" - по третьему, была единогласно в кружке признана "медиумом", способным вызывать духов для переговоров, и орудует вовсю на этом поприще.

Лида давно жаждала получить приглашение в странный кружок. Ее всегда забавляли таинственные спиритки. Однако последние остерегались приглашать Воронскую, боясь недоверия и насмешек с ее стороны. Остерегались до последнего дня, но вот сегодня ее, наконец, позвали.

Лида торжествовала. Ее любопытство было крайне раздражено. Веселой, с трезвыми взглядами на жизнь, девочке казались странными, нелепыми и смешными все эти басни о духах, являвшихся по первому зову какой-то маленькой институтки, вроде Елецкой, и подобных ей. И она была убеждена, что достаточно будет хоть раз побывать ей на, "сеансе", чтобы убедиться, что это чушь и выдумки.

Она и сейчас думала об этом, шагая по длинному коридору в этот поздний вечерний час. Неожиданно на ее плечо легла рука Креолки.

- Лида, Вороненок, ты послушай, что она говорит, - зашептала Бухарина, тараща и без того огромные глаза в сторону Елецкой, - ты послушай только, что она говорит, Вороненок, милый...

- Что, что такое? - неожиданно пискнула вынырнувшая перед ними Додошка, - что она говорит, Зиночка?.. Скажи, скажи...

- Ах, душка, опять о Черном Принце!.. Слушайте только...

И Креолка, всплеснув руками, беспомощно сложила их на груди.

- Говори, Лотосенька, говори, Елочка!.. Ах!.. - просила Рант, чахоточная девочка, с багровыми пятнами румянца на щеках и с милыми, необычайно живыми глазами.

Елецкая не заставила себя просить. Ее несколько безумный взор расширился, зеленый русалочий огонь загорелся в нем. Лицо, бледное, без кровинки, вдохновенно просияло, и она проговорила глухо, в экстазе, разом охватившем ее:

- Я верю, что он, Черный Принц, есть, был и будет... Что там, где знают его, говорят о нем, там он и пребывает... Я точно слышу шорох его огромных крыльев за спиною, когда он летает, и его легкие шаги, когда он ходит здесь по земле. И я чувствую еще, что он явится сюда к нам, в этот темный коридор, не сегодня завтра, когда все улягутся спать, когда потухнут огни и... и...

- И будет пить нашу кровь и кушать наше сердце... Право, вы должны сознаться, что у Черного Принца довольно странный аппетит, - послышался насмешливый голос Воронской.

На нее зашикали, затопали.

- Опять насмешки, Воронская!.. Не принимать ее в кружок, медамочки, не принимать ни за что на свете! - послышались негодующие голоса.

- Глупышки вы этакие, несут всякую чушь, а сами трясутся... - рассмеялась Лида.

- И все-то ты врешь, никто не боится, - трусливо озираясь, шепнула Додошка. - Ни одна душа, ясно, как шоколад... Чего тут бояться?

Воспитанницы миновали длинный коридор и вошли на темную площадку лестницы, где внезапно потух газовый рожок и воцарилась полутьма.

- Ничего я не боюсь, - расхрабрилась Додошка. Ее руки судорожно потирали одна другую, а взор продолжал пугливо бегать по сторонам.

- Уж будто?.. - сощурилась Воронская.

- Тише же, медамочки, дайте Лотосу говорить, - зашикала Бухарина, и ближайшие пары снова повернули головы в сторону бледной девочки с русалочьим взглядом.

- Да, mesdames, я чувствую, что он придет скоро, - своим глухим, надтреснутым голосом снова заговорила Елецкая. - Он войдет через швейцарскую, прорвется за стеклянную дверь, вихрем промчится через площадку и лестницу, и... и появится там, на том конце коридора, - заключила она и, протянув вперед бледные руки, замерла, тараща свои и без того огромные глаза.

- А!.. а-а-а!!! - диким, пронзительным криком вырвалось у воспитанниц.

- Черный Принц уже здесь!.. Здесь!.. - взвизгнула Додошка и, закрыв лицо передником, спотыкаясь и путаясь в длинном камлотовом платье, с тем же пронзительным визгом бросилась опрометью по лестнице, прыгая через несколько ступеней зараз.

Как стая испуганных птиц, шарахнулись за нею и остальные. Не помня себя, с диким истерическим криком, институтки метнулись вперед, толкая и сбивая с ног друг друга.

Паника старших заразила младших, которые уже успели добраться до верхнего этажа. Крик повторился на верху лестницы, пронзительный, гулкий. Кричали маленькие, кричали средние, кричали большие, кричали классные дамы, стараясь во что бы то ни стало водворить порядок и успокоить мечущихся в страхе детей.

- Он тут!.. Он тут!.. Он идет сюда! Спасайтесь, mesdames! Спасайтесь! - неистовствовала Додошка, цепляясь своими пухлыми руками за передники бегущих подруг.

- Вот он!.. Вот он!..

Несущаяся, как стрела, Елецкая разом остановилась и, тяжело переводя дух, протянула вперед руку.

- Вот он!.. - в диком экстазе вскричала она. Бегущие девочки замерли на минуту, столпившись испуганным стадом овечек на средней площадке лестницы. И новый отчаянный вопль потряс стены здания и гулким пронзительным эхом повторился там наверху визгливыми голосами малышей.

В дальнем конце коридора, где белела стеклянная лазаретная дверь и где рядом находилась квартира начальницы, появилась высокая, худая фигура человека в черном, двигающаяся вперед стремительным шагом, прямо навстречу перепуганным выпускным...

* * *

Черный Принц... Неужели это он?..

Мысленно задав себе этот вопрос, Лида Воронская не ощутила ни малейшего страха. Одно лишь жгучее любопытство разбирало девушку.

Мимо нее только что с диким воплем пронеслась последняя пара одноклассниц, и на нижней темной площадке теперь оставалась только она, если не считать высокого человека в черном плаще, быстро приближавшегося к ней по коридору.

Человек сделал еще несколько шагов по направлению приютившейся у подножия лестницы девочки и теперь уже был близко от нее.

Что-то екнуло в сердце сероглазой Лиды, не то испуг, не то смятение. На площадке было темно и пустынно.

Швейцар Петр, или "кардинал", как его называли институтки за пурпуровую ливрею, вышел подышать весенним мартовским воздухом, и девочка оказалась наедине с высоким человеком в черном плаще.

"Неужели Черный Принц не выдумки?", - вихрем пронеслось в мыслях Лиды.

Но смятение недолго гостило в ее впечатлительной, но далеко не трусливой душе. Не терпя еще с детства ничего недоговоренного, неясного, девочка и теперь сгорала от желания выяснить как можно скорее появление таинственного незнакомца в нижнем коридоре института.

И прежде чем высокий человек успел сам приблизиться к ней, Лида Воронская быстро шагнула ему навстречу и крикнула звонко:

- Кто вы такой?.. И зачем вы пришли сюда?..

- Маленькая русалочка, стыдно забывать старых друзей! - послышался веселый отклик, и быстрым движением высокий человек сорвал широкополую фетровую шляпу с головы и темный плащ, окутывавший его.

Перед Лидой мелькнули богатырские плечи, длинная шея и почти детская по размеру голова с проницательными и острыми глазами ястреба и прямым носом. Человек улыбнулся.

- Большой Джон!.. Ах, это вы! - радостно вырвалось из груди Лиды, и охваченная приступом необузданного детского восторга встречи она запрыгала на месте и захлопала в ладоши, как самая маленькая девочка.

Молодой человек с ласковой улыбкой посмотрел на нее и рассмеялся.

- Милый Большой Джон!.. Вы мало переменились, милый, хороший Большой Джон, за эти четыре года!.. Представьте себе, наши глупые девочки приняли вас за Черного Принца!.. Да, за Черного Принца! - говорила Лида, блестя разгоревшимися, счастливыми глазами.

- Ого! За Черного Принца!.. Да это совсем нечто новое и интересное... Вы мне, конечно, потом объясните, кто такой Черный Принц, маленькая русалочка. А теперь покажитесь-ка, дайте взглянуть на вас, - беря за обе руки свою собеседницу, говорил неожиданный гость.

С минуту он созерцал девочку молча, ласковыми, но острыми глазами, потом снова заговорил, произнося слова с чуть заметным иностранным акцентом:

- О, как же мы выросли за эти четыре года! Совсем стали взрослою барышнею! А только где же ваши длинные косы, маленькая русалочка?

- Их срезали во время скарлатины, Большой Джон. Но не в этом дело... Рассказывайте, откуда вы появились сейчас, - радостно расспрашивала Лида.

- Позвольте же мне пройти сперва в приемную, русалочка... Право, болтать в приемной куда удобнее, нежели здесь, на лестнице, - рассмеялся Большой Джон беспечно и тут же прибавил:

- Я уже побывал у вашей баронессы-начальницы, и она разрешила мне повидаться полчаса с вами... разумеется, после того как я сообщил ей, что с вечерним экспрессом приехал из Лондона и сегодня же ночью еду снова домой, в Шлиссельбург.

- Как?.. Вы уезжаете сегодня, Большой Джон? - испуганно спросила Лида.

- О, нет! Это была только военная хитрость, маленькая русалочка, невинная ложь вашего большого друга, для того, чтобы повидать вас сегодня же, - снова рассмеялся молодой человек. - Ведь иначе ваша директриса не разрешила бы мне повидать вас сегодня... А мне так хотелось вас повидать!.. Но я останусь в Петербурге до завтра и завтра еще раз побываю у вас.

- Ах! - радостно вырвалось из груди Лиды, и она крепко сжала руку своего собеседника.

Они прошли в небольшую комнату с зеленою мебелью по стенам, с высоким трюмо в простенке между окон, с изображениями лиц императорского царствующего дома - огромными портретами во всю вышину стен.

- Ну, вот, садитесь здесь и рассказывайте! • - командовала Лида, усаживая своего гостя в удобное мягкое кресло у окна. - Где вы были, Большой Джон?.. Что вы видели?.. Как путешествовали все эти четыре года?.. Рассказывайте же, рассказывайте скорей!

- О, это слишком долго рассказывать, маленькая русалочка, - запротестовал ее гость с добродушной улыбкой. - Когда вы окончите курс и приедете весной в наш богоспасаемый город Шлюшин, как его называют мои русские друзья, я вам буду рассказывать так много, что у меня онемеет язык, а у вас заболят уши. А теперь, в эти полчаса, я могу только сообщить вам, что, благодаря моим ходулям-ногам и длинной, как у жирафа, шее, я за последние четыре года исходил и повидал гораздо более всего того, что полагается исходить и видеть обыкновенным смертным. Я залезал, русалочка, на самую высь альпийских ледников и низвергался в тихие долины Тироля. Я носился, как рыба-акула, по водам океанов и сгорал от зноя в горячих пустынях... Я задирал свою маленькую голову так, что с нее слетала шляпа, и глазел на гигантские грани Хеопсовой пирамиды и наипочтительнейшим образом раскланивался перед великими сфинксами пустыни. Не говорю уже о том, что я любовался боем быков в Мадриде, лобзал папскую туфлю в римском Ватикане и объедался устрицами в Остенде. Все это было предобросовестно проделано мною до тех пор, пока не прошли четыре года и я не почувствовал, что мой кошелек так же пуст, как желудок выздоравливающего после диеты...

- Ха! ха! ха! - Звонко рассмеялась Лида. - Вы тот же Джон, тот же милый Большой Джон, каким были и до вашего путешествия по всему свету!

- Я не вижу причины изменяться, маленькая русалочка, - произнес он и придал своему лицу комически-унылое выражение, при виде которого девочка окончательно развеселилась.

- Ну, а теперь расскажите про себя. Как ваши дела и делишки? Каковы ваши отношения к домашним, к вашей мачехе, братьям и малютке-сестре? Вы помните, в наше последнее свидание вы так нелюбезно отзывались о мачехе. Вы не любили тогда вашу вторую маму и даже рассердились, когда я заговорил о ней... Впрочем, не будем пока вспоминать об этом... Скажите лучше, как чувствует себя русалочка и все ли еще мечтает она о том, как хорошо было бы сделаться принцессой, как мечтала она когда-то маленькой девочкой. Помните?

Лида, застенчиво посмеиваясь над собою, стала быстро рассказывать своему взрослому другу о том, что за четыре года, которые они не виделись, многое изменилось в ее жизни, что между ней и ее мачехой, которую она раньше ненавидела, теперь самые лучшие отношения, что она любит свою "вторую" маму немногим разве менее "солнышка", то есть отца, которого она и сейчас обожает, как прежде, нет, даже больше прежнего, что братья ее подросли, а сестричка Нина - такая душка, такая прелесть. Затем Лида рассказала об институтской жизни и сообщила, что в институте все стало по-новому с тех пор, как они "выпускные". Им теперь дано больше свободы. О, гораздо больше! У них поставлено зеркало в дортуаре и "свои" собственные свечи горят до одиннадцати часов. Им разрешено даже читать Толстого и Гончарова. Затем она подробно рассказала, как девочки увлекаются спиритизмом, устраивают сеансы, не все, конечно, а только те, которые принадлежат к кружку "Таинственной лиги". И особенно они увлекаются Черным Принцем, в которого она, Лида, конечно, не верит, но дух, которого вызывает Лотос, утверждая, что этот Черный Принц жил когда-то в Индии, пил кровь детей и девушек, кушал их сердца и... и...

- Прекрасное жаркое, нечего сказать!.. Но как вы можете повторять подобные нелепости, милая русалочка? - спросил Джон и покачал своей комически-миниатюрной головою с коротко остриженной белокурой щетинкой волос. - Ведь я думаю, что вы, по крайней мере, не верите всему этому вздору?

Потом его лицо разом стало серьезно. Он взял своей большой рукой маленькую ручку Лиды и заговорил тоном старшего брата, разговаривающего с младшей сестрой:

- Вот видите ли, маленькая русалочка, я был в Индии, в стране таинственного, на многое нагляделся у индийских факиров и убедился воочию, что по большей части это ловкие фокусники, дурачащие легковерный народ. Многие из них в моем присутствии вызывали духов, которые разговаривали загробными голосами, вырывали пламя и огонь из земли, и так далее. Но оказалось, что это были не колдуны и чародеи, а просто обманщики. Правда, существуют какие-то странные силы в природе, магнетизм и гипнотизм, исходящие от более энергичных людей и действующие на более слабых. Но при чем же тут вызывание давно умерших?.. Не понимаю, как может прийти покойникам блажь покидать свой загробный мир и прогуливаться по свету! Я уверен, что никакого духа Черного Принца, пожирающего детей, никто в мире вызвать не может, потому что его не было, нет и не будет... В этом я даю вам на отсечение мою голову, слишком маленькую голову слишком Большого Джона, - заключил он со смехом.

Молодой человек стал собираться домой.

- А теперь доброй ночи, маленькая русалочка. Вы видите, что я люблю вас, как мою младшую, самую дорогую сестренку, и прежде нежели попасть в наш маленький городок, где мы с вами познакомились, я завернул к бедной русалочке-принцессе, запертой в замок колдуньи Науки ровно на семь лет... Завтра приду к вам снова, конечно, если пожилые дамы из породы Аргусов, оберегающие ваше спокойствие, не будут ничего иметь против... А пока до скорого свидания, маленькая сестричка-русалочка. Спите хорошенько. Желаю вам от души увидеть меня сегодня во сне!

- До скорого свидания, Большой брат Джон, - произнесла Лида.

Оба разом поднялись со своих мест и пожали друг другу руки. Потом Большой Джон накинул на плечи свой неуклюжий плащ, тот самый, который так помогал ему защищаться от бурь и ветров на снежных альпийских вершинах, и, еще раз улыбнувшись сероглазой девочке, вышел из приемной.

ГЛАВА 2

В дортуаре. - О недавнем прошлом. Союз Таинственной лиги. - Гарун-аль-Рашид. - Загробная поэзия.

- Никакого Черного Принца нет, не было и не будет! Если не верите мне, спросите Большого Джона. Он объездил весь мир и знает все, что происходит на свете! - заявила торжественно и громко с порога спальни Лида Воронская.

Эта спальня, "дортуар" по-институтски, представляла собой длинную, узкую комнату с иконой в углу, перед которой теплилась хрустальная лампада. В противоположном углу стояло высокое узкое трюмо. Далее была дверь, ведущая в умывальную. Четыре ряда кроватей с жесткими матрасами и казенными нанковыми одеялами были размещены таким образом, что соприкасались изголовьями одна с другой. Подле каждой постели находился ночной столик, разделяющий кровати небольшим, узким пространством, называемым "переулком". В ногах кроватей стояли деревянные табуреты, на которых лежало аккуратно сложено на ночь платье воспитанниц.

Сами воспитанницы сидели, разбившись группами, на постелях и табуретах в "собственных" фланелевых цветных юбочках и "собственных" же байковых платках на плечах. На каждом ночном столике стоял подсвечник из цветного хрусталя с зажженной свечою. Отблески свечей играли на стенах, и делали казенную неуютную спальню веселее и наряднее, нежели днем.

По оживленным спорам девочек, по их взбудораженным лицам было видно, что недавний переполох еще далеко не улегся в этом девичьем заповеднике, отделенном толстыми, крепкими стенами от всего прочего мира.

Когда Лида Воронская, возбужденная и запыхавшаяся, со съехавшей набок пелеринкой, вбежала сюда, все разом повскакивали со своих мест и окружили подругу.

- Что такое?.. Как нет Черного Принца?.. Кто же был человек в плаще?.. И где ты пропадала все время?.. - посыпались на нее вопросы.

Лида едва успевала отвечать любопытным подругам.

- Повторяю еще раз: Черного Принца нет. Все выдумки и чепуха!

- Неправда! Ложь!.. Я видела черные крылья за плечами незнакомца и мрачные глаза, сверкавшие из-под капюшона, - доказывала Додошка.

- Додошка, молчок! Ты и у ламповщика Кузьмы тоже видела рога на голове в прошлое воскресенье. Удивительная психопатка!.. - заметила голубоглазая Эльская и метнула в сторону Даурской сердитый взгляд.

- Эльская, вы не имеете права браниться! - живо закипела Додошка.

- Ты невероятно глупа, если думаешь, что это брань, - спокойно возразила Сима.

- Нет, я знаю, "психопатка" бранное слово. Есть даже лечебница для психопаток, психопатская лечебница, - продолжала горячиться Даурская.

- Дурочка, вовсе не психопатская, а психиатрическая, - пояснила Эльская.

Но не так-то легко было навести на путь истины кубышку Додо.

- Неправда!.. А если вы, Эльская, браниться будете, я пожалуюсь m-lle Эллис, - окончательно рассердилась она.

Сима пожала плечами, махнула рукой и, решив, что бесполезно "просвещать" Даурскую, отошла от нее.

- Послушай, Воронская, не разговаривай ты с ними, - сказала Сима. - Они невменяемы, право, и тебе их все равно не переубедить. Отнять у них веру в Черного Принца и в прочую чепуху - значит отнять радость и смысл их серой, будничной жизни. Они взвинчивают сами себя, пугаются и трепещут, и во всем этом они видят какой-то смешной и нелепый интерес... Если бы ты знала, как я хохотала, когда они все бежали, точно испуганные овцы, по лестнице, неистово горланя!.. Это, понимаешь ли, была незабвенная картина! Но где ты была? Кто это был у тебя на приеме? - неожиданно спросила Эльская.

Лицо Лиды приняло счастливое выражение.

- У меня был Большой Джон, понимаешь? Тот самый Джон, который изъездил весь мир, о нем я вам всем рассказывала столько раз прежде.

- Большой Джон Вильканг? - послышались недоверчивые голоса.

- Он самый! - подтвердила Лида. - А завтра он придет снова и будет на приеме. Я познакомлю вас всех с ним, и он расскажет вам про Испанию и Алжир, про Индию и Египет и еще про то, что Черный Принц - гадость и чепуха, и что только дети способны поверить в это...

- Да, да!.. Только дети и глупые институтки! - насмешливо присовокупила Сима.

Кто-то дернул Лиду за пелерину. Она живо обернулась. Перед ней стояла Елецкая.

- Воронская!.. - произнесла она и ее русалочьи глаза заблестели недобрыми огоньками. - Мы все, члены "Таинственной лиги", торжественно объявляем вам, что присутствие ваше на наших ночных сеансах не может быть ни в коем случае допустимо.

И сделав величественный жест рукою, она отошла от Лиды с видом разгневанной королевы.

- Бедненькая Воронская! Горе твое непосильно... Ты изойдешь слезами, бедняжка!.. Еще бы... Быть изгнанной из членов "Таинственной лиги!" О, это ужасно! Бедная! бедная!.. Позволь мне, ввиду твоего горя, приготовить тебе полдюжины платков для утирания слез, - и, едва договорив, шалунья Эльская повалилась с хохотом на постель и оглушительно застучала ногами о железную сетку кровати.

- Эльская, я вас презираю! - тоном, не допускающим возражений, произнесла разгневанная Елецкая, не удостоив Вольку ни единым взглядом.

- Медамочки, разойдитесь!.. Атилла идет!.. - выкрикнула Рант, пулей влетая в спальню.

Почти одновременно с нею дверь из смежной с дортуаром комнаты приоткрылась, и толстенькая m-lle Эллис, неизвестно почему прозванная именем предводителя гуннов, вошла в спальню выпускных.

- Couchez-vous, mesdames! Couchez-vous. Il'est deja onze heures... (Ложитесь спать! Ложитесь спать! Уже одиннадцать часов). Эльская, что у вас за манера валяться с ногами на постели!

- К сожалению, я не могу отрезать свои ноги и спрятать их в карман, - ответила Сима, делая страшную гримасу.

- Не острите! Это неумно! Вы, кажется, никогда не поймете доброго к вам отношения! - вспыхнула m-lle Эллис. - И потом я должна всем вам сказать, что такой крик, такая суматоха недопустимы в стенах воспитательного заведения для благородных девиц. Что сделалось с вами сегодня, когда вы вышли из столовой! Всех маленьких перепугали... В другой раз я буду записывать зачинщиц... И что вас могло так испугать?.. Je ne comprends pas! (Я не понимаю).

- Даурская, m-lle, видела вампира... - пискнула Юля Пантарова, прозванная подругами за свой маленький рост "Малявкой".

- Даурской всегда что-нибудь видится неприличное, - произнесла добродушно m-lle Эллис и, погрозив пальцем Додошке, захлопала в ладоши.

- Разве вампир это что-нибудь неприличное? - наивно спросила Пантарова.

- В постели, mesdames, в постели! II est temps de dormer (Время спать), - произнесла в ответ классная дама.

Дежурившая в этот день по классу старшая Пантарова, Катя, не уступающая в шалостях своей младшей сестре, выдвинула табурет на середину спальни и протянула руку к висевшему над ее головой газовому рожку, прикрутила в нем свет. Дортуар погрузился в полумрак.

Лида Воронская зябко куталась в нанковое одеяло, свернувшись калачиком на своем матрасе.

M-lle Эллис прошла по притихшему дортуару, громко пожелала спокойного сна воспитанницам и исчезла за дверью своей комнаты.

Лида Воронская лежала напротив окна, выходившего на двор института. Луч месяца и легкий сумрак весенней ночи, слабо прорезываясь сквозь синюю штору, делали таинственными белые постели с притихшими в них сорока юными воспитанницами. С одной стороны Лиды уже умудрилась сладко уснуть Додошка, с другой - черкешенка, приподнявшись на локте, мечтательно вглядывалась в мигающий огонек лампады. В противоположном углу дортуара вполголоса, исступленно Рант и Малявка.

Таинственный свет лампадки перед образом Спасителя и синяя штора с проскальзывающим сквозь нее сиянием месяца напомнили Лиде давно забытую спальню, давно минувшие годы детства. Легкий сонм крылатых грез веял над ней.

Она, Лида, маленькая, смешная девочка, воображающая себя какой-то сказочной принцессой, перед которой все окружающие должны были склоняться до земли. Самолюбивая, гордая, любимица отца, баловень четырех теток и молоденькой гувернантки, Лида имела основание считать себя каким-то божком. У маленькой Воронской не было матери. Она умерла при рождении девочки. Зато у нее был отец необычайной доброты, горячо любивший свою девочку. Отца Лиды звали Алексеем Александровичем Воронским; в устах же Лиды не находилось другого имени, как "солнышко", для горячо любимого папы. Это прозвище девочка придумала еще в раннем детстве и с тех пор не называла отца иначе, как "солнышко", "папа Алеша" или другими ласковыми именами.

Странным ребенком росла Лида. Она ни в чем, казалось, не знала золотой середины: то ее игры были мальчишески буйны, то вдруг, налетавшая на нее мечтательность погружала девочку в какой-то фантастический мир. Она воображала себя сказочной принцессой и жила своими грезами, чуждыми действительности.

Когда Лида подросла, случилось так, что "солнышко" выбрал себе новую подругу жизни - отец "принцессы" женился...

Лида потеряла голову. Маленькая принцесса упала с неба на землю. Ей дали мачеху! Весь мир стал точно сразу серым, бесцветным в глазах ребенка, считавшего что ее "солнышко" должен был любить ее одну в целом свете...

Лида замкнулась, ушла в себя. Она вообразила себя жертвой мачехи, такой именно, о которых говорится в сказках. Она стала сторониться даже своего солнышка-отца за то, что он предпочел ей чужую "тетю Нелли", светскую барышню, которая, несмотря на всю ее доброту, не сумела найти общий язык с маленькой падчерицей. Лида просто возненавидела ее.

Когда Лиде минуло одиннадцать лет, она в Доме своего отца (они жили тогда в Шлиссельбурге) встретила странного молодого человека, всегда веселого, бодрого духом, и полюбила его, как брата.

Это был Джон Вильканг, сын англичанина, владельца большой фабрики под Шлиссельбургом, только что вернувшийся из Англии, где он блестяще окончил Оксфордский университет. С первого же дня знакомства "Большой Джон" (как он сам себя назвал вследствие необычайно высокого роста) привязался к "маленькой русалочке" - такое прозвище было им дано Лиде - и всячески старался смягчить ее отношение к "новой маме". Это однако плохо удавалось ему: Лида ненавидела последнюю до тех пор, пока сама судьба не дала совершенно новый оборот делу.

Это случилось в то время, когда Лида была воспитанницею одного из младших классов института. В страшную для института зиму две воспитанницы заболели тяжелой формой оспы. Лида Воронская была одной из этих двух жертв. Девочка, чуть живая, лежала изолированная в темной комнате, с повязкою на глазах. За ней ухаживала, с редким терпением, какая-то женщина, которая называла себя сестрою милосердие Анной. Она, не боясь заразы, позабыв грозившую ей самой опасность смерти, ни на минуту не отходила от постели больной.

Только благодаря уходу сестры Анны Лида была вырвана из когтей смерти.

Дни и ночи она просиживала в совершенно темной комнате у изголовья девочки, покорно выполняя все ее капризы, все ее желания.

Лида не могла не привязаться к этой самоотверженной женщине, не могла не полюбить ее со всем пылом своей экзальтированной души. Привязалась она к сестре Анне, не видя ее лица, потому что во все время болезни глаза Лиды были закрыты повязкой.

Постоянным желанием выздоравливающей стало увидеть и как можно скорее милую сестру. И когда впервые упала с лица больной пропитанная каким-то лекарственным снадобьем маска, девочка увидела ту, которую страстно ненавидела до тех пор, и с того дня полюбила ее всей душой.

Оказалось, что ее мачеха приняла на себя добровольно роль сестры милосердия, чтобы вырвать свою падчерицу из грозных когтей смерти...

Прошло четыре года, и Нелли, которая возбудила сначала такую ненависть у необузданной своей падчерицы, стала нежной, ласковой и заботливой матерью для юной Лиды Воронской.

* * *

Лида спала. Кроткими лучами сиял молодой месяц, бросая легкий свет на лица молодых девушек, сладко спавших на жестких постелях.

Но не все девушки спали в эту ночь. Вот приподняла головку с подушки Горская, перегнулась через спящую Лиду, дотянулась рукою до изголовья Додошкиной кровати и стала тормошить спящую девочку за плечо.

- Даурская, вставай!

Кубышка Додо от неожиданности скатилась с постели.

В это время на противоположном конце дортуара Лотос будила Бухарину, Рант - вторую Пантарову и Дебицкую.

- Вставайте, медамочки, скорее вставайте. Уже полночь давно, и как раз время начинать сеанс...

К одной из ближайших к Воронской постели подбежала, шлепая босыми ногами, Макарова-"Макака", маленькая, кукольного роста девочка с хорошеньким добродушным личиком избалованного и капризного дитяти.

- Мара, вставай!.. Пора, Хохлушечка! Лотос всех будит! - тормошила она разоспавшуюся соседку, и круглолицая Мара стала усиленно протирать заспанные глаза. Легкими белыми тенями, в длинных сорочках, холщовых юбках и ночных кофточках, с распущенными вдоль спины косами, в шлепанцах, девочки проскользнули в умывальную одна за другой.

Это была небольшая комната с широким медным желобом и десятком таких же кранов, Полочки для мыла, несколько деревянных табуретов и комод с выдвижным ящиком, где, сладко похрапывая, с широко открытым ртом, спала сном праведницы дортуарная девушка Акуля - вот и вся незатейливая обстановка этой комнаты, где должен был произойти спиритический сеанс.

Первая вошла в умывальную Елецкая и тотчас же принялась за работу. Она сдернула с плеч толстый байковый платок-плед и разостлала его посреди комнаты, потом вынула из-за пазухи большой вчетверо сложенный лист бумаги и разложила его поверх платка. На листе огромными буквами, в виде круга, занимавшего весь лист, был написан алфавит.

Затем из кармана холщовой юбки она достала небольшое блюдечко и, опрокинув, положила его в середине азбучного круга. На нижней стороне блюдца, у самого края его, красовалась черненькая небольшая чернильная точка, в виде кляксы.

- Ложитесь все на плед, - скомандовала Лотос, и все девочки, не медля ни минуты, улеглись на платке вокруг листа с азбукой.

- Ты будешь записывать слова духа, Гордская, - тем же, не допускающим возражений, голосом приказывала Елочка, - я же, как медиум, Бухарина, Макарова и Дебицкая будем держать блюдечко. Рант, Хохлушка, Малявка, Додошка, следите за нами, чтобы никто не вздумал плутовать.

- Хорошо! - дружно отозвались спиритки и замерли, лежа на платке животами вниз.

Стрекоза Рант, Креолка Бухарина, Вера Дебицкая и сама Лотос положили указательные пальцы на края блюдечка.

- Все ли готовы? - с тем же торжественным видом спросила Елецкая. Она стала буквально неузнаваема за эти короткие минуты. Щеки - без признака крови, русалочьи глаза, горящие и жуткие, волосы - черные, распущенные по плечам, - все это делало странную, экзальтированную девочку каким-то особенным, чуть ли не фантастическим существом в глазах ее подруг.

- Начнем... - раздался снова глуховатый голос Ольги.

- Ах, постойте, - прозвенел тоненький голосок Черкешенки, - а как же Воронская?.. Ведь мы же пригласили ее...

- Черкешенка не может жить без своей вороны, - засмеялась, ехидничая, Малявка. - Да ты не слышала разве, что Лотос нашла ее недостойной войти в кружок Таинственной лиги, в наш кружок?..

- Да, я признала ее недостойной, - отозвалась Лотос.

- В таком случае я ухожу, - произнесла Черкешенка, отталкивая от себя лист бумаги и карандаш, которым приготовилась уже записывать речи вызываемого духа.

- Это невозможно! - с досадой проговорила Елецкая, - без твоего присутствия сеанс немыслим. У тебя такие глаза, душка, что ты сама иногда можешь быть, за моим отсутствием, медиумом. Нет, уж раз пошло на это - оставайся. Я готова уступить. Додошка, пойди в дортуар и приведи сюда Воронскую, - неожиданно обратилась она к Даурской.

- Послушайте, Елецкая, не посылайте меня в дортуар, я боюсь. Там так храпят, точно перед смертью, - взмолилась Додошка, умоляюще складывая свои пухлые ручки на груди.

Она говорила Лотосу "вы" в эту минуту, как и все прочие спиритки, видевшие в Елецкой во время сеансов особое существо, посредницу между ними и загробным миром.

- Ты пойдешь, Додошка!.. Слышишь ли, ты пойдешь!.. - настойчиво повторила Лотос, и глаза девочки блеснули гневом.

- Иди, Додик, иди, милый!.. Я тебе завтра за обедом за это мою порцию вареников с творогом отдам... - шепнула Рант и незаметно перекрестила Додошку.

Толстенькая девочка при напоминании о варениках уже не колебалась ни одной минуты: соблазн был слишком велик. Додошка облизнулась, как котенок, и робким шагом направилась в дортуар.

Там было все по-старому. Девочки спали. Кто-то говорил во сне: "Отдай мне мои калоши... Это мой номер, а не твой, Карская, глупая, слепая... Не видишь разве?"

Додошка подошла к постели Воронской.

- Лидка, проснись!.. Пожалуйста, проснись поскорее!.. Вороненок... пожалуйста, проснись!

Долго упрашивать ей, однако, не пришлось. Воронская уже сидела на постели, слушала бессвязный лепет Додошки и, тихо посмеиваясь, протирала глаза.

- Ага! Понимаю! Гордская просила за меня... Дурочка! Зачем? А впрочем, отчего же не познакомиться с Черным Принцем и другими мертвыми господами?.. Хорошо, я согласна. Иди и скажи им всем, что сейчас оденусь и приду.

- Ни за что одна не пойду! - возразила Додошка. - Мурка орет во сне как безумная. Не пойду мимо ее постели одна... Я подожду тебя, Лидюша... милая, позволь...

- Вот так спиритка! Храбрости хоть отбавляй! Ну, хорошо, идем вместе.

Когда они появились в умывальной, девочки лежали по-прежнему неподвижно, как мумии, на широком пледе посреди комнаты, с лицами, красноречиво выдающими их душевное волнение.

- Бог в помощь, сестрички!.. - весело проговорила Воронская.

- Тише, тише, молчи, Вороненок, ты спугнешь духа, несчастная!.. Блюдечко движется уже, гляди... - всполошились Малявка и Хохлушка.

Лида заглянула вниз через головы подруг.

Блюдечко, чуть придерживаемое четырьмя указательными пальцами четырех девочек, действительно, легонько двигалось по кругу, останавливаясь сделанной на нем черной точкой то на одной букве, то на другой.

Гордская записывала буквы, из которых составлялись слова. Таким путем дух разговаривал со спиритками. Последние затихли и внимательно следили за ходом блюдца.

- Ложись, Лида, и не смейся, пожалуйста... Ты испортишь нам этим все дело, - сказала черкешенка, и ее холодная, как лед, рука нервно сжала пальцы подруги.

Лида с обычною своею насмешливой улыбкой легла на указанное место, решившись позабавиться во что бы то ни стало в эту ночь.

Блюдечко двигалось все быстрее и быстрее. Серые, черные и синие глаза напряженно следили за ним.

Буквы, на которых останавливалась отметинка блюдечка, выливались в слова и приобретали смысл.

Дух говорил посредством блюдечка со своими почитательницами, очевидно, самым серьезным образом.

Лотос-Елецкая с застеклевшим взглядом, глухим, замогильным голосом вопрошала невидимое таинственное существо:

- Кто ты, решивший покинуть загробный мир ради нас, жалких, ничтожных детей земли?..

И она застыла в ожидании ответа.

Блюдечко задвигалось, останавливаясь то здесь, то там. Слова выходили.

"Я тот, о котором вы слышали все. Я нахожусь теперь в лучезарном саду блаженства и только изредка спускаюсь к вам, беседовать с теми, кто верит и любит меня..."

- Мы любим тебя, мы верим в тебя, голубчик, миленький!.. - со слезами, скорее страха, нежели любви, рявкнула Додошка.

- Молчать!.. - грозно прошипела Лотос, и ее тонкий бледный палец свободной левой руки закачался перед самым носом не в меру расходившейся спиритки.

- Тише, mesdames... Я чувствую... Я знаю, что он здесь сейчас между нами... - добавила она, оглядывая лица подруг. Малявка тихо взвизгнула от страха и поджала под себя босые ноги. Маленькая Макарова отскочила от листа, как от горячих угольев, и взмолилась:

- Умоляю вас, Елецкая, отпустите меня! Пусть кто-нибудь другой вертит блюдечко, я не могу больше...

- Ты дура, Макака, если говоришь так! - И глаза Ольги заметали молнии в сторону нарушительницы порядка. - Сколько раз говорить вам: вертит блюдечко "он", невидимый и бестелесный, вкладывая в наши пальцы ту силу и волю, которая исходит из него самого...

И тотчас же, наклоняясь к самому блюдцу, произнесла голосом, полным мольбы и тревоги:

- Заклинаю тебя, о божественный, открыть нам твое имя, а также сказать, с кем ты желаешь беседовать из нас.

Таинственное блюдечко забегало, чуть ли не заплясало, в центре алфавитного круга, останавливаясь то на одной, то на другой букве.

Вышло: "Я хочу сыпать благоухание моих речей для возлюбленной дочери, моей по духу Ольги Елецкой".

- О, благодарю тебя, дух! Не имею сил высказать тебе мою преданность! - ударяя себя в грудь свободной левой рукой, воскликнула Ольга. И бледные щеки ее окрасились слабым румянцем радости.

- Но кто ты, скажи нам, великий! Имя, имя твое сообщи нам!.. - совершенно забывшись в охватившем ее экстазе, завопила она, колотя ногами по полу.

Теперь блюдечко уже не скользило, а металось от буквы к букве изо всей прыти, на какую может быть способно простое, из белого фарфора, блюдечко.

Вот оно остановилось на "я", на "г", на "а", на "р", на "у" и так далее.

Вышла фраза: "Я Гарун-аль-Рашид, калиф Багдадский и поэт Гренады".

- Ах! - вырвалось из груди десятка девочек. - Это он! Арабский повелитель и поэт!

- Тот самый, что ходил по улицам Гренады и прислушивался к нуждам своего народа, чтобы помогать беднякам, чтобы заставить судей судить по всей справедливости. Он жил в VIII веке после Р. X. и прославлен в сказках "Тысячи и одной ночи", - твердо отчеканивая каждое слово из урока всеобщей истории, пояснила Ранг. Это был тот самый урок, за который она на прошлой неделе получила пятерку с минусом по двенадцатибалльной системе и потому помнила его теперь чуть ли не наизусть.

Воспользовавшись этой суматохой, Воронская заняла место Макаки, и тонкий палец девочки лег на освободившийся краешек блюдца. Лотос неистовствовала. Как и подобало вести себя посреднице живого с загробным миром, она била себя в грудь, таращила и дико поводила глазами и то шептала чуть слышно, то завывала страшным голосом, не имевшим ничего общего с обычно нежным, несколько глухим голоском ее эфирного существа.

Дортуарная Акуля начала уже заметно беспокоиться в своей выдвижной постели; сквозь сон она слышала все эти завывания.

А блюдечко бегало как живое. Буквы мелькали за буквами. Выходили стихи.

Гарун-аль-Рашид, очевидно, пожелал наградить виршами своих благонравных спириток:

"Ночь тиха, ароматом Гранадских садов,

- выводило теперь неистово танцующее по бумаге блюдечко, -

Насыщен беломраморный город, Спят и Тигр, и Евфрат у своих берегов, Спит нужда, спят печали и голод...

Я Гарун-аль-Рашид, повелитель людей, Я насытил все нужды народа, Осушил слезы бедных голодных детей, Я им создал спокойные годы: Каждый мавр может кушать чеснок с колбасой И закусывать их апельсином, Пастилу Абрикосова, с чаем порой, Или сушки Филиппова с тмином..."

- Что?!. Что такое?!. Что за чепуха!.. Сушки от Филиппова и пастила от Абрикосова!..

- При чем же тут Гранада?!. - послышался сдержанный ропот недоумевающих девочек.

- А Тигр и Евфрат, разве они протекают через Гренаду?.. - возмущалась Вера Дебицкая, первая ученица. - Это невозможно!..

- Все возможно!.. Все!.. Все!.. Для духа по крайней мере, для духа Гаруна-аль-Рашида!.. - восторгалась Лотос и с пылающим лицом снова склонилась к блюдечку.

- О, великий повелитель Гренады, о, могучий калиф! - молила она. - Ты шутишь с нами. Шути, великий, если ты не гневен. Если же ты гневен, то выскажи свое неудовольствие нам. Чем мы прогневили тебя?.. И скажи, могучий, чем нам умилостивить тебя.

"Нужна искупительная жертва, и когда она будет принесена, вы увидите Черного Индийского Принца, который явится к вам в эту же ночь..." - выплясывало блюдечко, и лица юных спириток приняли выражение самого острого, самого напряженного внимания.

- О, говори, великий, что нам сделать, чтобы умилостивить тебя? - вопрошала в экстазе Лотос.

Но тут блюдечко заплясало уже самым беззастенчивым образом. Стали выходить невероятные фразы и слова.

Дух, видно, забавлялся не в меру. "Пусть Додошка откажется завтра от своего пеклеванника с сыром за завтраком", - назначал дух искупительную жертву, отчего Даурская, чуть ли не плача, прошептала:

- Господи!.. Отчего же это на меня одну напасть такая!..

Но следующая фраза успокоила ее. "Пусть мой верный медиум вымажет себе нос сажей", - снова, резвясь, приказывал дух.

"И, наконец, пусть девицы Рант, Пантарова и Макарова окатят друг друга водой из-под крана".

О, это было уже слишком!..

- Дух шутит, - с мученической улыбкой на тонких губах проговорила Лотос, - надо дать отдых ему и себе... Отдохнем, подруги, и запасемся свежими силами, чтобы приготовиться к встрече с самим Черным Принцем.

- Как вы думаете, Елецкая, не надеть ли нам фланелевые юбки?.. Ведь Черный Принц мужчина, а мы в одних рубашках... - предложила Малявка, лязгая зубами от холода, так как успела достаточно продрогнуть в холодной умывальной.

- Да, вы наденьте юбки. А поверх них задрапируетесь одеялами. Так будет хорошо. Мы погасим ночник, чтобы Акуля, как недостойная, когда явится "он", не могла "его" увидеть... - мечтательно, с тою же блуждающей на тонких губах улыбкой, роняла Ольга.

- Елецкая, душка, послушайте, что я вас спрошу... Надо "ему", духу, делать реверанс, как учителям и инспекторам, или кланяться головой, как батюшке и архиерею? - дергая Лотоса за рукав кофты, приставала Додошка.

- По-моему, надо делать реверанс, ведь инспектору делаем, а "он" выше, - резонировала Макарова.

- Нет, Макакенька: духу реверансов не делают, - вмешалась с самым серьезным видом Воронская и в уголках ее рта зазмеилась усмешка. - Надо попросту потереться лбом и носом об пол. Это и будет самый лучший индийский привет...

- Воронская, если ты будешь насмешничать, мы изгоним тебя с сеанса! - спокойно, ледяным голосом произнесла Елецкая. - Боже, до чего они все глупы! - в отчаянии всплеснула она руками.

- А я все-таки скажу ему, как начальнице: - Nous avons l'honneur vous saluer! (Имеем честь вас приветствовать), - волновалась, лязгая зубами, Додошка, склонившись к самому уху своей подруги Стрекозы.

- А он тебе за непочтение нос откусит, - вмешалась Воронская. - Говорю, надо на пол ничком и лбом о половицы, это самое рациональное у них выражение благоговения и восторга.

Додошка захлопала глазами и широко раскрыла рот, не зная верить ей или не верить.

Умывальная опустела, но не надолго. Вскоре в ней снова появились юные спиритки в синих, красных и голубых юбочках и в нанковых одеялах, в виде плащей спускавшихся до пят и волочившихся по полу наподобие шлейфов.

Одна Елецкая, как медиум, в отличие от подруг, вместо одеяла задрапировалась в простыню, цвет которой мог свободно спорить с ее бледным, как полотно, прозрачным личиком.

Теперь в умывальной стало темно. Кто-то проворно погасил ночник. Дортуарная Акуля, зарывшись еще глубже в своем ящике-кровати, храпела и причмокивала во сне. Луч месяца играл на ее круглом лице, на обнаженной руке и на покоившемся на полу белом листе бумаги с четко вырисованным в нем кругом алфавита.

Девочки в своих фантастических покрывалах из одеял стояли, прижимаясь друг к другу. На их лицах было написано испуганное ожидание. У Додошки Даурской громко стучали зубы. Только двое из присутствующих оставались спокойными в эту минуту. Ольга Елецкая лежала распростертая над блюдечком, с распущенными, как у русалки, волосами, с белой простыней-покрывалом, пришпиленным к голове. Она положила длинные бледные пальцы на край блюдца и с нетерпением ждала того, что скажет ей дух. Лида Воронская безмятежно сидела на краю желоба умывальника и хладнокровно болтала ножками, обутыми в красные туфли. По лицу Лиды блуждала улыбка недоверия.

Ольга Елецкая приблизила горящие глаза к самому блюдечку и произнесла глухо: - Великий дух Гарун-аль-Рашид, когда мы увидим Черного Принца?.. Соблаговоли ответить нам, могучий из калифов Гренады!

Тут блюдечко сделало не то скачок, не то шарахнулось, как живое, и плавно поплыло по кругу.

"Сейчас!" - произнесло безмолвными буквами алфавита оно.

Все ахнули от неожиданности. Додошка тихонько трижды перекрестилась под одеялом. Малявка беспомощно прошептала, подскочив к Воронской.

- Вороненок, душка, я сяду около тебя... Можно?

- Садись, если не боишься со страха в решительную минуту полететь в желоб.

Но Пантарова не поняла насмешки и, тяжело посапывая носом, уже влезала на выбранный ею пост.

Черкешенка точно зачарованная смотрела в лицо Лотоса.

Последняя, не меняя позы, спросила снова:

- Еще молю тебя ответить, повелитель, в каком виде мы увидим Черного Принца в эту ночь?

И снова блюдечко отвечало, танцуя по бумаге:

"Он войдет после того, как полная тишина водворится среди вас. И ты, девушка в белом, возлюбленная посредница наша между двумя мирами, живым и мертвым, не успеешь описать трех кругов вокруг себя рукою. На третьем круге послышатся шаги, дверь в коридор откроется, и Черный Принц войдет к вам в царской тиаре и виссоне... Вы услышите шаги его за минуту до появление Принца..."

- Ай, как страшно!.. - взвизгнула Малявка и прижалась всем телом к Лиде Воронской, чуя в ней одной найти защиту.

Но никто не обратил на нее внимания. Всех привлекала к себе в этот миг одна Лотос. Быстрым движением Елецкая поднялась на ноги и очутилась на табурете.

- Вы слышали?! Вы слышали?!. - срывался с ее губ торжествующий клич, в то время как зеленые огни в глазах разгорались все ярче и ярче. Черные волосы струились из-под простыни вдоль стана. Синеватой бледностью покрылось и без того прозрачно-белое лицо. - Смирно стойте!. - продолжала она чуть внятно. - Сейчас он придет... явится сию минуту... Воронская, Пантарова, сюда! Я сейчас начинаю.

От девушки веяло какой-то непонятной, таинственной радостью. Ее огненные глаза точно притягивали к себе взоры. Они гипнотизировали, эти зеленые глаза, и Воронская невольно подчинилась на минуту их странной силе.

- Пойдем, Малявка, - сказала она своей соседке и, крепко взяла дрожащую девочку за руку.

Ольга все еще стояла на табурете, сверкала глазами, ставшими теперь почти безумными в их непреодолимом желании увидеть "Принца", увидеть как можно скорее, а ее помертвевшие губы шептали одно только слово:

- Явись!.. Явись!.. Явись!..

Потом она подняла руку и мерным, плавным движением обвела ею вокруг себя. Обвела раз, обвела в другой и в третий... Потом стала прислушиваться, подавшись всем телом вперед и вытянув шею.

- Я слышу шаги... - неожиданно сказала Рант.

- И я тоже... - прозвучал голосок черкешенки.

- Это он!.. - простонала помертвевшая от страха Додошка.

Шаги раздавались чуть слышно... Кто-то шел по коридору, таинственный и незримый.

- Боже!.. - не то стон, не то вздох вырвался из чьей-то груди.

Все замерли. Шаги приближались, крадущиеся, странные, точно неживые, шаги... Вот они ближе, еще ближе... Затихли, притаились за дверью.

Сердца у девочек бились так, что их, казалось, было слышно.

Лицо Воронской стало белее бумаги, но взор девочки был смело устремлен прямо на дверь.

И вот чья-то костлявая рука, чьи-то длинные худые пальцы схватились за край двери. Дверь бесшумно подалась вперед, и на пороге умывальной показался длинный бледный призрак с закутанной наподобие турецкой чалмы головою.

- А-а-а!!! - завизжала Малявка и без чувств грохнулась на пол.

- Это он!.. - в тон ей закричала Додошка и, упав на колени, зарылась лицом в распластанную по полу шаль Елецкой.

- Вон!.. - резко выкрикнула Лотос, соскакивая с табурета и впиваясь дрожащими руками в костлявые плечи призрака. - Убирайся вон, безобразный фантом!.. Мы вызывали не тебя, а Черного Принца... Убирайся вон!.. Провались сквозь землю!.. Сгинь!.. Сгинь!.. Сгинь!.. - она изо всей силы выталкивала белое привидение за дверь.

Оно попятилось назад, отступило. Девочки онемели. Неожиданно белый призрак затряс головою, так что чалма соскочила с его головы, а белая фланелевая шаль - с плечей, и перед институт-ками предстала... фрейлейн Фюрст, их немецкая классная дама, с которой вот уже три года "старшие" вели непримиримую и жестокую войну.

В первую минуту фрейлейн Фюрст, или "шпионка", как ее называли воспитанницы за ее вечное подсматривание за ними, не могла произнести ни слова. Только нечто, похожее на ужас, отразилось в ее выцветших глазах. Потом ужас сменился гневом. И этот гнев должен был разразиться, подобно грозе, над бедными головами юных спириток.

Дело в том, что "шпионка" только что вернулась из бани, едва успела обмотать мокрую голову полотенцем, а на костлявые плечи накинуть ночной пеньюар и фланелевую шаль. Услышав шум среди ночи, она пошла "дозором" по "старшему" коридору, выискивая непорядок во вверенном ей помещении. И вот "охотничий нюх" - как выражались про нее институтки - не обманул немку. Ей удалось "накрыть" и поймать с поличным целую компанию. Да еще как накрыть!.. Как поймать!.. Со скандалом, с шумом, чуть не с боем!.. Ей, почтенной даме, фрейлейн Фюрст, наговорили дерзостей, ее вытолкали за дверь, ее называли так, как ни одна благородная девица не смеет позволить себе назвать свою классную даму!..

Немка словно зашлась.. Ее лицо из красного стало багровым. Ее голова с мокрыми косицами жидких волос ходила, как маятник под часами. Но вот губы ее вытянулись вперед, показались желтые клыки зубов, и она загремела:

- Очень хорошо... Завтра же все будет известно maman... Все будут наказаны... Besonders (особенно) вы, Елецкая... О... вы мне нагрубили, вы меня чуть не прибили... Вы будете исключены... Или вы, или я!.. Jawohl!.. (Да!). Нам вместе не бывать под этой крышкой...

Костлявый палец "шпионки" величественным жестом указал на потолок.

Последняя фраза показалась Воронской, несмотря на весь ужас положения, почему-то крайне комичной, и девочка чуть слышно фыркнула.

Мгновенно немка обрушилась на нее.

- Ага, вы еще смеяться!.. Шкандал такой, а им смех! Sehr gut! (Очень хорошо!) Всем пять за поведение, и всех выпустят без аттестата... А теперь марш спать! Завтра разберем все до нитки!

- Какие тут нитки! Пантаровой дурно... - не сдерживая уже себя более, проговорила Воронская.

- Не грубить! Спать!.. Акуля! Акуля! - неистовствовала немка. - Просыпайтесь, Акуля, просыпайтесь и несите m-lle Пантарову в лазарет! - тормошила она сладко спавшую девушку. Та, потягиваясь и позевывая, села на постели и не могла понять, что собственно требовалось от нее. Наконец, кое-как уразумев суть дела, Акуля, богатырского вида девушка, смущенная не менее самих воспитанниц присутствием классной дамы и "барышень", оделась, подняла с пола бесчувственную Малявку и бережно понесла ее в лазарет на своих сильных крестьянских руках.

- Вот что вы наделали, - зло шипела фрейлейн Фюрст, - полюбуйтесь на дело рук ваших!.. Чем вы здесь занимались? - напустилась она на девочек. - Что это за платок, что за блюдце и... и, Елецкая, почему вы бросились на меня? Вы будете мне отвечать или нет?..

- Уходите! - вдруг выкрикнула Елецкая. - Вы испугали Черного Принца! Он из-за вас не пришел. Не пришел... О-о-о-о! И все из-за вас! - рыдала она.

- Ага! Грубить! Еще грубить. О... Sehr gut! Sehr gut! В лазарет! - взвизгнула немка. - Вы больной представляетесь, чтобы избежать наказания... Я вас знаю... Но мы будем посмотреть еще, кто останется, я или вы, вы или я...

- Или мировой судья! - хладнокровно отозвалась Воронская и, подойдя к Елецкой, чуть слышно шепнула ей:

- Ступай, Ольга... Не драться же с нею, прости Господи... Ступай в лазарет. А мы завтра все сообща решим что делать. Не бойся, не выдадим тебя.

- Что вы шепчетесь, сейчас говорите мне, Воронская... - так и вскинулась ястребом на Лиду фрейлейн Фюрст.

- Ничего особенного, фрейлейн. Я только сказала Ольге, что если у нее болит живот, пусть попросит капель Боткина у фельдшерицы.

- Ага! Так-то!.. Gut!.. Завтра все ваши дерзости будут известны maman, все до капли, а теперь... Legen sie sich alle schlafen. (Ложитесь спать все). А вы, Елецкая, марш за мною в лазарет.

И, зловеще потрясая мокрыми косицами, фрейлейн Фюрст величественно выплыла из умывальной, таща за собою оцепеневшую Ольгу, разом поблекшую, как блекнет после бури завядший цветок.

- Бедная Елецкая!.. - проговорила черкешенка.

- Мы ее выгородим, не бойся, - заверила ее Воронская.

- Лида, Вороненок, пусти меня лечь с тобою. Я боюсь, что Черный Принц все-таки явится сегодня, - стонала Додошка, уцепившись руками за руку Воронской.

Перестань, трусиха, - рассердилась та, - сколько раз говорить тебе, что никакого принца нет, не было и не будет.

- Как нет? А стихи? А блюдечко? А разговор духов? - послышались взволнованные голоса.

- Ха, ха, ха! - беспечно расхохоталась Лида. - Стихи сочинила я. Разве я не имею права справедливо считать себя поэтессой класса? Они, к сожалению, только не совсем верны географически, ибо Тигр и Евфрат никоим образом не протекают по Гренаде и булочной Филиппова там тоже нет. Их сочинила я, и в этом готова поручиться своею головою. Надеюсь, вы не откажете мне в доле поэтического дарования, сестрички?

- Ну-у-у? - протянули девочки разочарованно. - Вот оно что, а мы думали и правда! Ах, как это все прозаично и скучно объясняется, и зачем только ты поступила так, Лидка!

- А блюдечко толкала Елецкая, я сама видела, - не давая опомниться юным спириткам, нанесла им новый удар Воронская.

- Неужели правда? Но какая же лгунья Елецкая после всего этого! - возмутились те.

- Лгунья!.. Обманщица!.. Дрянь Елецкая, как долго она водила нас за нос! - негодовали возмущенные члены союза Таинственной лиги.

- Нет, неправда, я заступлюсь за Ольгу! Она не лгунья и не обманщица! Нет! - сказала Бухарина. - Она сама свято верила в свои сеансы, она была далека от обмана, - горячо и страстно говорила Зина. - Она не замечала, как нервно двигались ее пальцы и незаметно толкали блюдце каждый раз... О, как она должна быть несчастна сейчас! Бедная Лотос! Бедная Елочка! - и при этой заключительной фразе две слезинки выкатились из добрых немного выпуклых глаз "креолки".

- Вы слышали, mesdam'очки, Фюрстша сказала: или я, или она! - послышался снова голос Черкешенки.

- Успокойся, Гордская, милая. Мы выручим ее. Я еще не знаю как, но выручим непременно. Надо поговорить только с Большим Джоном, когда он придет, - успокоила Лида.

- Да, да, с Большим Джоном! С Большим Джоном! - подхватили девочки хором. - А теперь спать, mesdames, спать, душки. Утро вечера мудренее.

ГЛАВА 3

Новость. - "Первые" приуныли. - Додошка хочет странствовать. - Серая женщина. - Большой Джон в роли проповедника. - Бунт

Веселое мартовское утро так и просится в комнату. Сквозь чисто вымытые, по-весеннему нарядные окна класса заглядывает ласковое солнце. Лучи его, словно тонкие золотые иглы, живые и быстрые, играют на черных классных досках, на географических картах, на круглом и громадном, как голова великана, глобусе "сфере", на темной клеенке кафедры, на длинном ряде пюпитров и на черных, русых, рыженьких и белокурых головках девочек.

Тих сегодня этот класс, серьезны обычно веселые, болтливые девочки. Точно грозовая туча повисла над старшим, "выпускным" классом. Точно буря-непогода разразилась.

Еще утром, после молитвы и чая, выпускных водили в квартиру начальницы.

"Maman" - высокая, полная, представительная женщина в синем, скрипучего шелка платье и ослепительно-белой наколке на голове - встретила воспитанниц на пороге "зеленой" приемной. Ее обычно доброе лицо было сурово.

- Вы ведете себя непозволительно дурно, - гремел на всю комнату звучный голос начальницы, - вы позволяете себе по ночам тихонько вставать с кроватей, выходить в умывальную и там заниматься тою глупостью, которой занимаются только невежественные, легковерные люди. Какие-то нелепые сеансы, вызовы духов, которые никаким образом не могут являться к людям! Возмутительнейшее отношение к вашей классной даме, которой вы нагрубили! Кроме того, одна из вас, Елецкая, позволила себе вытолкать всеми уважаемую воспитательницу из умывальной комнаты... Эта Елецкая, по ее же собственному признанию, была вашим вожаком в некрасивой, смешной и глупой истории. Она смущала вас всяким вздором, учила веровать в какую-то несуществующую силу и, к довершению всего, в ее ящике нашлись романы о том же вымышленном мире духов, романы, которые были запрещены мною для чтения. Все это непозволительно, но непозволительнее всего ее поведение по отношению к вашей наставнице, фрейлейн Фюрст. Оно просто ужасно! Такое поведение не может быть терпимо в стенах нашего учебного заведения, и Елецкая завтра же покинет институт. Мы исключаем ее. А вы, все прочие, в своих аттестатах получите по сбавленному баллу за поведение.

И maman удалилась в свои апартаменты, а понурые, уничтоженные неожиданным оборотом дела девочки побрели в класс.

Елецкую жалели до слез, и не так саму Елецкую, как ее престарелую мать. Бедная, пожилая, болезненная женщина жила на крохотную пенсию после смерти мужа, мелкого чиновника. Она души не чаяла в дочери и ждала с нетерпением выхода своей ненаглядной Олюшки из института, ожидая обрести в ней друга и помощницу. И вот случилось такое несчастье с Ольгой: "начальство" института, решило исключить ее.

До завтрака в первом классе насчитывалось три урока: Закон Божий, педагогика и "пустота". Пустотой назывался тот час, в который не являлся учитель, и когда девочек отправляли упражняться на роялях в маленьких музыкальных комнатках, прозванных "нумерами" и "селюльками".

Батюшка, отец Василий, молодой священник в нарядной шелковой рясе, сразу заметил гнетущее настроение выпускных. Он спросил у дежурной Эльской, отчего так печальны девицы и не произошло ли какого несчастия, на что Сима отвечала:

- Да ничего особенного, батюшка. Девицы колдовали нынче ночью. Елецкая духов вызывала, чуть в трубу, как ведьма, не вылетала, ну, ее и исключают из института, а нам ее жаль.

- Ах, девицы, как же не стыдно, право! Колдовство это противно закону Божию, - произнес, качая головой, батюшка и затем присовокупил: - а вы, девица Эльская, насчет трубы... не хорошо-с, барышня... Духовнику так не отвечают... И смеяться таким образом не подобает.

- Ей все смешно, батюшка, - негодующе крикнула Дебицкая, - у нас Елочку исключают, а она смеется! Бездушная какая-то!

- А по-твоему, я плакать над вашей порченой Ольгой должна, что ли? Она вас всех подводит только, а вы ее еще защищаете! - размахивая руками, кричала Сима.

- Эльская... Still! (Тихо!) - заметила вышивавшая что-то по канве у окошка Фюрст и погрозила костлявым своим пальцем.

- Какой тут штиль, когда буря в воздухе!.. - пожала плечами Сима и со всего размаха плюхнулась на свое место.

Батюшка открыл классный журнал и вызвал одну из учениц.

Разумеется, урок отвечали вкось и вкривь. Было не до уроков. Елецкая не выходила из головы. Кроме того, все последнее время выпускные занимались довольно небрежно, к чему, впрочем, преподаватели относились снисходительно, так как учиться оставалось всего лишь одну неделю и с первых чисел апреля начиналась серьезная подготовка к последним актовым экзаменам. Но в этот день, вследствие ночной истории, окончательно взвинтившей непокорные нервы институток, урок был вовсе не повторен, и отцу Василию оставалось разве только покачивать головою и усовещивать:

- Нехорошо, девицы, нехорошо! Перед преосвященным осрамитесь. Да и меня подведете тоже. Нехорошо, барышни, право, нехорошо!

Но "барышни" мало внимали увещеваниям своего духовника. Умы были заняты иными мыслями. "Что-то Ольга? Что она делает, бедняжка, запертая на ключ в лазаретной комнате? Каково-то ей?" - думала каждая из этих впечатлительных, одинаково отзывчивых на доброе и необдуманное, экзальтированных девочек.

Облегченно вздохнули они, когда прозвучал звонок, возвещающий окончание урока. Ушел, мягко шурша шелковой рясой, батюшка, и жужжа, подобно пчелиному рою, выбежали из своего класса выпускные, то и дело "окунаясь", то есть приседая, в коридоре перед начальством, "чужими" и "собственными" учителями, попадавшимися им на пути.

Кое-кто бросился с хрустальной миниатюрной кружечкой в "колбасный переулок" пить из исполинского фильтра кипяченую воду.

"Колбасный переулок" был маленький коридорчик, в конце которого находился младший седьмой класс. За какие достоинства или провинности его прозвали колбасным - этого никто из воспитанниц не мог объяснить, точно так же, как не могли объяснить происхождение прозвища "мертвой долины" - небольшой площадки на лестнице между вторым и третьим этажами, сделанной в виде полукруга, в центре которого помещались огромные стенные часы. Площадка же следующего этажа была церковная паперть, но называлась она "долиной вздохов", так как отделяла старшую дортуарную половину от младшей, и здесь маленькие институтки, "обожавшие", по неизменным старинным традициям, старших, поджидали, вздыхая, своих кумиров, прогуливавшихся на паперти и по дортуарному коридору.

Но вот снова продребезжал звонок, призывающий в класс. Дежурная классная девушка Даша вихрем пронеслась с одного конца института на другой, неистово тряся колокольчик. Старшие вошли в класс, когда там уже сидела преподавательница педагогики, m-me Мель, полная седовласая француженка, отлично говорившая по-русски, но тем не менее заставлявшая учить педагогику на своем родном языке. Задавала она всегда добросовестно по несколько страниц к уроку и требовала точных, почти дословных, сведений; поэтому "зубрилки" предпочитали вызубрить педагогику наизусть, а лентяйки почти вовсе и не знакомились с этим предметом, тем более что из "принципа" великодушия m-me Мель никогда не ставила менее "семи". Семерка же считалась "баллом душевного спокойствия", и получавшая семерку воспитанница могла свободно переходить из класса в класс.

Урок педагогики m-me Мель начала в этот раз торжественно.

- Eh bien, mesdames, c'est aujourd'hui que nous avons notre derniere lecon (Вот, mesdames, сегодня у нас последний урок), - с пафосом возвестила она с кафедры. - В следующий четверг вас распустят, - прибавила она на чистейшем русском языке, - et vous allez subir vos examens... Et aujourd'hui nous aliens finir notre cours pedagogique (И вы будете держать экзамены. Сегодня же мы закончим наш курс педагогики). M-lle Даурская, что вы знаете о воспитании духа восприимчивости в ребенке? Repondez-moi en francais, (Ответьте мне по-французски), - неожиданно заключила свою коротенькую речь француженка.

Додошка лениво поднялась с места и угрюмо пробурчала:

- Я не готовила, m-me Мель, урока на сегодня.

- Mon Dieu! - ужаснулась француженка. - Mais c'est ma derniere lecon aujourd'hui! (Ax, Боже мой, ведь я сказала вам, что сегодня мой последний урок!)

- Не готовила его, - печально повторила Додошка.

- В таком случае расскажите предыдущий.

- Не знаю предыдущего. - Даурская склонила голову набок и унылым взором обвела класс.

- Mais enfin repondes-moi quelque chose, се que vous savez! (Так ответьте наконец что-нибудь, что вы знаете!) - теряя обычное хладнокровие, вспыхнув, проговорила учительница.

- Ничего не знаю! - самым невинным тоном созналась Додошка. - Ей-Богу, честное слово, не знаю ничего!.. Я педагогики не учу. Мне педагогики не надо. Я замуж не пойду, своих детей у меня не будет, чужих учить тоже не стану... Ясно, как шоколад... Буду ходить, весь мир исхожу вдоль и поперек, из города в город, из деревни в деревню. В карманы леденцов, пирожков наберу, немножко хлеба, ветчины, и хожу себе да похаживаю. Хорошо! Никто не лезет, не пристает, отдохну, покушаю и опять в путь. А для этого педагогики не надо. Зачем мне она?

И, говоря это, Додошка сузила свои и без того маленькие глазки и облизнула губы со своим обычным видом всем довольного котенка.

- Mais je vous mettrais six pour tout ca! (Ho я вам поставлю шесть за это!) - окончательно вышла из себя "педагогичка".

- Поставьте хоть двойку - все равно в последнем классе не оставляют. Не полагается. А странствовать мне никто не запретит, - с торжеством заявила Додошка, усевшись на место, вынула из кармана леденец и принялась его сосать с самым безмятежным видом.

С m-me Мель положительно делалось дурно. Такая ученица, как Даурская, могла с успехом подорвать ее преподавательскую деятельность в стенах института, и она решила во что бы то ни стало просветить Додошку на поприще педагогики, чтобы она не осрамилась в пух и прах на экзамене.

Даурскую поручили Дебицкой, первой ученице, и девочки должны были готовиться к экзамену педагогики сообща. Так решила m-me Мель и успокоилась на этом, вызвала трех воспитанниц, добросовестно отрапортовавших ей наизусть заданные страницы.

Наконец раздался столь желанный звук колокольчика, и почтенная преподавательница длинной речью закончила свой последний урок.

В этой речи говорилось и о великом значении педагогики для каждой женщины, и о великой роли матери и воспитательницы детей. Сравнив детей с тепличными растениями и цветами, требующими бдительного ухода, m-me Мель выразила надежду видеть своих учениц на высоте призвания их педагогической деятельности и, пожелав им счастливой сдачи экзаменов, вышла из класса.

Почти следом за нею, наскоро похватав свои "мюзики", то есть папки с нотами, выбежали из класса "музыкантши", спешившие в "селюльки" повторить гаммы и пьесы к следующему дню.

Лида Воронская сидела в крошечной комнатке, добрые две трети которой занимал небольшой рояль и, перебирая тонкими пальцами клавиши, думала обо всем происшедшем в ее классе вчера и сегодня. Ей было жаль Елецкую и в то же время досадно за нее. Вспомнив об Елецкой, Лида снова задумалась о той таинственной, сверхъестественной силе, которой поклонялись ее подруги и в которую не могла и не хотела поверить она сама. Впечатлительная, но трезвая в своих взглядах, девочка не любила ничего недоговоренного, неясного и требовала объяснения здравого смысла на каждый свой умственный запрос. Ей были и сейчас смешны их классные "спиритки" в зеленых камлотовых платьях. Смешна и жалка Елецкая в роли "медиума", смешны ее сообщницы, охотно поддающиеся влиянию экспансивной подруги.

Им постоянно "виделись" какие-то видения, снились странные сны и слышалось нечто такое, чего не виделось и не слышалось ей, Лиде.

"И хоть бы раз привиделось мне что-либо подобное! А то никаких со мной чудес не происходит", - сокрушенно подумала девочка и... неожиданно вздрогнула и покраснела. Легкое, как смутный сон, воспоминание всплыло в памяти.

Ей вспомнилось, как не раз в трудные минуты жизни ей являлся загадочный призрак серой женщины, предостерегавшей ее от необдуманных поступков в детстве.

Вспомнила Лида, как часто она задавала себе вопрос, кто эта странная "серая женщина", как взывала она к ней в трудные минуты жизни, и как боялась другой раз появления призрака.

Когда, сдружившись со своей мачехой, ставшей ей близкой и дорогой, девочка рассказала ей про эти свои видения, мачеха пояснила Лиде, что "серая женщина" есть плод ее фантазии, игра зрения и слуха, и тут же попросила падчерицу припомнить, не рассказывал ли ей о серой женщине кто-либо. Девочка тогда же напрягла свою память и вспомнила... Действительно, ее покойная тетя Юлия, склонная ко всему таинственному, разговаривала как-то со своими сестрами, не заметив присутствия племянницы, тогда еще четырехлетней малютки, о разных таинственных явлениях и о серой монахине, неожиданно очутившейся будто бы у колыбели Лиды в первый же день появления ее в мир. Этот рассказ о таинственном сером призраке запал в душу девочки. И теперь, сидя в маленькой "селюльке" и перебирая клавиши рояля, Лида припоминала эпизоды с серой женщиной, все до мелочей.

"Ну, разумеется, все это вздор и пустяки. Ничего таинственного, страшного нет на свете, и жаль бедняжку Елецкую, она так поплатилась за свое увлечение мистикой", - вслух проговорила девочка и, взглянув на часики, прикрепленные небольшим никелевым бантом у нее на груди, под пелеринкой, вскочила с табурета и спешно принялась убирать ноты в "мюзик". - Сейчас звонок к завтраку, потом прием, и я увижу Большого Джона. Тра-ля-ля-ля-ля! Тра-ля-ля-ля! - тихонько напевала и радовалась она. Потом захлопнула крышку рояля, захватила "мюзик" и, осторожно выйдя из номера (так как час музыки еще не кончился, а выходить до его окончания из "селюльки" было строго запрещено), открыла дверь в коридор.

Открыла и тихо вскрикнула, исполненная волнения и трепета.

У стены полутемного, чуть освещенного дальним окном коридора стояла высокая женщина в сером с серым же капюшоном, наброшенным на голову и скрывающим ее лицо до самых глаз.

Лида взглянула еще раз, желая воочию убедиться, потом еще раз и еще... Сомнения больше не было: это была "серая женщина"... Эта было "она"...

* * *

Это была "она"... Темные проницательные глаза серой женщины смотрели прямо на Лиду. Казалось, неописуемая грусть глядела из этих глаз. Часть лица, выглядывавшего из-под капюшона, была покрыта тою синеватой бледностью, которая наблюдается только у мертвецов. В опущенных руках, бессильно, как плети, повисших вдоль тела, тоже не было ничего живого. Очевидно, это был призрак, страшный и таинственный призрак. И при виде его сердце сероглазой девочки замерло.

Несколько секунд Воронская стояла, не шевелясь. Потом решительно двинулась вперед, быстро миновала пространство, отделяющее ее от серой женщины, и, почти в упор приблизившись к ней, молча уставилась на нее широко раскрытыми, вопрошающими глазами.

Серая женщина моментально отделилась от стены. От этого легкого, но быстрого движения соскользнул серый капюшон с ее головы, и из-под него показалась седоватая голова, бледное, без кровинки, лицо и темные тоскующие глаза.

- Вера Александровна! - прошептала Лида. - Ради Бога, простите! Я не узнала вас.

- Мудрено узнать, - горько проговорила женщина, - я нарочно накинула капюшон на голову, чтобы никто не видел моего заплаканного лица. Я сейчас от моей Олюшки. Вы знаете, она заперта в лазарете. В наказание заперта. Баронесса-начальница мне сейчас сказала, что завтра же я должна взять Олюшку домой. Ее не будут держать в институте ни одного дня больше. Ее исключают. О, какое это горе для нас обеих.

- Завтра!.. Боже мой!.. - эхом отозвалась Воронская.

- За что?.. За что?.. - повторяла Вера Александровна Елецкая, мать Оли. - Как жестоко все это!.. Моя Олюшка - доброе, тихое дитя... Она только увлекается, фантазирует не в меру... В ущерб учению зачитывается всякими романами... Спиритизмом занимается... А я и не знала... Моя Олюшка скрывала это от меня. А теперь, теперь... гонят... Ее, мою роднушу, гонят... Воронская, голубчик мой, вы не знаете, мы ведь бедны, мы почти нищие... Олюшке аттестат нужен, чтобы поступить на место. Без аттестата об окончании курса и думать нельзя на службу идти. О, Господи, да ведь умрет она с голоду, моя Олюшка!.. Деточка моя, ведь не прокормить мне ее на мою пенсию!.. Ведь сама впроголодь живу!... Никто не знает, не догадывается... И сама Олюшка тоже. Я скрываю от деточки моей... Зачем смущать ее, родную... А тут вдруг, о, Боже!.. Боже!.. За что Ты наказуешь меня?

И всплеснув руками, она глухо, неудержимо зарыдала.

Из глаз девочки брызнули слезы. Но Лида живо справилась с собою.

- Надо действовать, надо действовать!.. - застучало невидимыми молоточками ее отзывчивое на чужое горе сердечко.

"Слезами здесь не поможешь, - решила она. - Бедная, несчастная мать Елецкой! Как бы ее успокоить сейчас? Хотя на время только... А там действовать энергично, смело и во что бы то ни стало отвести Лотос от беды. "Ах, Ольга, Ольга!.. Сколько горя и муки принесла ты, Лотос, бедненький таинственный медиум несуществующего Черного Принца!.."

Лида коснулась холодных, как лед, пальцев Елецкой.

- Не плачьте... Ради Бога не плачьте... Все кончится прекрасно... Ольга не будет исключена... Даю вам слово, честное слово Лидии Воронской... - проговорила она звонким, бодрым голосом и, прежде чем Елецкая-мать могла сказать что-либо, она наскоро "окунулась", то есть присела перед ней, и вихрем понеслась по коридору, широко размахивая папкой "мюзик" над своей стриженой головой.

Завтрак прошел уныло и тускло, как прошли и все первые уроки этого печального дня. Лида сидела как на иголках и захлебывающимся шепотом рассказывала "своему столу" о только что происшедшей встрече с матерью Елецкой.

Рассказ подействовал, и едва ли хоть одно сердце не сжалось от боли за бедную мать, трепещущую за судьбу своей любимицы-дочки.

- О, скорей бы позвали на прием! Скорее бы пришел Большой Джон! Он придумает, что надо делать. Посоветует... скажет... О, я в этом уверена... Он все может переделать, поправить он настоящий добрый волшебник! - горячо восклицала Лида, ожидавшая с нетерпением окончания завтрака, к которому она и не при коснулась в этот день.

Наконец, злополучный завтрак, грозивший продлиться чуть не целую вечность, был окончен.

Дежурная старшая прочла молитву, выпускные повторили ее хоровым пением, "шпионка" хлопнула в ладоши, и воспитанницы поднялись из столовой в класс.

- M-lle Воронская, вас в приемную просят. К вам пришли, - просунув вздернутый носик в щелку двери старшего класса, пискнула дежурная по приему "шестушка", в красноречивом взгляде которой сияло самое непритворное, восторженное обожание по адресу Воронской.

- Это Большой Джон! - Лида опрометью, наперегонки с "шестушкой", бросилась по коридору в залу.

Среди других посетителей и посетительниц стоял высокий широкоплечий человек.

- Большой Джон! Наконец-то! Как я рада, как я рада! - искренне вырвалось из груди Воронской.

Джон Вильканг взглянул на своего юного друга.

- Маленькая русалочка, покажите-ка мне ваши глазки. Ба! Да они, кажется, стали зелеными из темно-серых. Это значит, что мы плакали сегодня. Не правда ли, маленькая русалочка? Мы плакали? Да? О, я это знаю отлично, потому что я помню, как четыре года тому назад серые глазки точно так же делались зелеными после слез...

Лиде было как-то стыдно сознаться в своем малодушии перед ее взрослым другом.

"Слезы?.. Фи, слезы!.. Разве слезы это ее, Лидин, удел?"

Но скрыть что-либо от Большого Джона было невозможно.

И вот Большой Джон узнал о странных и загадочных событиях, случившихся в этот день в институте.

Прежде всего из рассказа Лиды Большой Джон узнал, что вечером, вернее ночью, у них, у выпускных, был сеанс. Говорил с ними сам калиф Гарун-аль-Рашид, повелитель арабов... Были стихи... "Его" стихи, духа, да собственно говоря, не духа, а ее, Лидины, стихи, но их наивно приняли за слова духа, хотя в них фигурировали сушки и колбаса с чесноком... Но это все не суть важно... А главное, вызывали Черного Принца... Черный Принц обещал прийти но вместо него явилась "шпионка"... Ее вытолкала Лотос, или Елочка, девочка с русалочьими глазами, похожая на индийский цветок... А потом... потом Елецкую заперли в лазарет, наказали, выключают... У нее мать, она плачет, она в отчаянии... Если Ольгу выключат, им нечего будет есть... А выключат непременно, потому что "шпионка" сказала: "или она, или я"...

И голос Лиды дрогнул при этих словах, глаза зазеленели еще больше и наполнились слезами.

Большой Джон рассмеялся.

- Колбаса... сушки... шпионка... Лотос... Черный Принц и Гарун-аль-Рашид... Целый фейерверк имен и событий!.. Надо быть очень толковым парнем, маленькая русалочка, чтобы понять весь этот винегрет, - произнес он, смягчая насмешливость слов подкупающей улыбкой.

- Но вы все-таки поняли, Большой Джон. Вы поняли. Я это вижу! - произнесла девочка, глядя в его глаза с упованием и надеждой. - Ведь вы добрый волшебник. Вы должны понять все, все!

- Я добрый волшебник! - пробасил загробным голосом Джон и округлил глаза, заставив расхохотаться собеседницу. - Да, я добрый волшебник, и чую, что от меня требуют совета, как избавить от беды некую легкомысленную девицу, которая...

- Вот, вот именно это требуется от вас, милый, дорогой Большой Джон! - подхватила окончательно развеселившаяся Лида. - И я позову сейчас всех моих подруг, так как у нас заведено "правило товарищества", которое нарушить никак нельзя, и мы всегда действуем сообща во всех важных вопросах жизни. Мы советуемся всем классом, и единоличные решения у нас строго запрещены... Я сию минуту позову их всех, Большой Джон...

- Но их немного, по крайней мере, маленькая русалочка?.. - с деланым испугом спросил молодой человек.

- О, немного, успокойтесь, Большой Джон... Всего сорок человек... Разве это много?.. - серьезно спрашивала девочка.

- Но не будет ли это похоже на поход амазонок против некоего мифологического чудовища? - И Большой Джон стал с тем же комическим испугом на лице растерянно оглядываться кругом.

- Что вы так смотрите, Большой Джон?

- Я опасаюсь, что не хватит скамеек усадить всех ваших подруг, маленькая русалочка, только и всего.

- О, Большой Джон! Что значит сорок человек перед двумястами семьюдесятью пятью воспитанницами, находящимися в институте?! Но не в этом дело, голубчик... Они, то есть мои подруги, уже приглашены мною еще вчера и сейчас придут... Вот видите, в дверь уже заглядывает Додошка.

- Додошка - это собачка? - поинтересовался Джон.

- Да нет же, нет!.. Говорят вам - это институтка! - с улыбкой поправила своего друга Лида и стала подавать знаки Додошке, просунувшей голову в дверь зала.

Увидя знаки Воронской, толстенькая Додошка вкатилась в зал, "окунулась" перед Джоном чуть ли не до пола и уселась подле Лиды на скамейку.

- Рант, Живчик, Черкешенка, Хохлушка и Малявка идут следом за мною, - выпалила она.

- И "Малявка" тоже институтка? - снова заинтересовался Большой Джон, только что с комической важностью расшаркавшийся перед Додошкой.

Ему не успели ответить, так как в залу вошла Рант.

Болезненная Рант не выезжала далее Знаменской улицы и Большой Дворянской, где жили ее родные, и не мудрено, что человек, видевший своими собственными глазами Хеопсову пирамиду и великого сфинкса пустыни, казался ей каким-то сверхъестественным существом. Она пресерьезно поклонилась "в пояс" Большому Джону, как кланялись только архиерею и институтскому батюшке, не решаясь "окунаться" перед ним как перед "обыкновенным" посетителем, и благоговейно заняла кончик скамьи. После Рант появился с добрый десяток выпускных сразу. За ними еще пять... Еще и еще... Даже степенная Бутузина и меланхоличная Старжевская, самые незапятнанные "тихони" и "парфетки", на институтском жаргоне лучшие по поведению воспитанницы, не устояли против желания повидать "восьмое чудо света", как они тайком называли между собой Большого Джона.

Вскоре весь класс выпускных очутился в зале и тесным кольцом окружил гостя.

Большого Джона усадили, принесли еще скамью и разместились на ней зелено-белым роем. Додошка с Симой Эльской предпочли взгромоздиться на рояль, откуда, однако, они были тотчас же низвергнуты подоспевшей "шпионкой". У нее раскраснелись ее впалые щеки и заалел кончик носа, что случалось с ним всегда в минуты бурного волнения.

- Mesdamoiselles!.. Что это такое?.. С какой стати вы собрались?.. Зачем так много сразу?.. Воронская, кто к вам пришел?.. Отвечайте. Werde ich endlich Antwork bekommen? (Получу ли я, наконец, ответ?)

Но ее никто не слышал. И мысли, и глаза, и уши были напряженно заняты теперь одним только Большим Джоном, голова которого препотешно выглядывала из-за белой стены белых пелеринок и зеленых платьев.

- Wer ist dieser Herr? Wer ist dieser Herr? Bitte, antworten sie doch! (Кто этот господин, кто этот господин? Прошу, ответьте же, наконец), - продолжала отчаянно взывать "шпионка", то туда, то сюда просовывая свою маленькую головку с выцветшею косицей заложенных "крендельком" на темени волос.

- Ах, фрейлейн! - вышла из себя Сима Эльская. - Чего вы беспокоитесь, право. Ведь это брат Воронской - миссионер. Он только что приехал из Америки, где обратил в христианство целую толпу краснокожих дикарей, - и она взглянула на "шпионку" победоносно уничтожающим взглядом.

- О!.. - только могла сказать потрясенная неожиданной новостью "Фюрстша" и поспешила поделиться ею с другой классной дамой младшего класса, тоже дежурившей на приеме в этот день.

- Ну, я нашего аргуса сплавила, - торжествуя заявила Сима, - долго не сунет к нам теперь носа, а вы, monsieur Большой Джон, говорите скорее, что нам делать для спасения этой глупышки Елецкой... Вы знаете? Лида вам все сказала? Как же нам спасти ее?

- Да, да, как ее спасти, говорите же, monsieur Большой Джон, говорите скорее! - разом подхватили взволнованные голоса сорока воспитанниц.

Большой Джон как нельзя лучше понял своих юных друзей. Обычная шутка застряла у него в горле, насмешливый огонек потух в его глазах, и Большой Джон заговорил:

- Дело трудное, не скрою, но ничего нет невозможного на свете, mesdames, дорогие подруги маленькой русалочки! Вы все, а не одна Елецкая, - так, кажется, я называю ее, - виноваты во всем происшедшем, а посему будет справедливо, если вы все разделите с нею вашу вину, возьмете эту вину на свои плечи, так как это ваш общий проступок, не правда ли, мои друзья? Вы сами поддерживали нелепую фантазию Елецкой, вы сами поджигали ее. Словом, виноваты вы все и все вы пойдете к вашей начальнице (не знаю имени и отчества сей почтенной дамы) и скажете ей приблизительно следующее: "Простите Елецкую, не исключайте ее. Мы все виновны, но она одна, бедняжка, пострадала, и чтобы искупить нашу вину, мы охотно принесем какие угодно жертвы". А именно, ввиду скорого выпуска, пускай медалистки и другие подлежащие наградам воспитанницы откажутся от сих почетных знаков отличия; девицы же, не получающие никаких знаков отличия, пусть дадут слово выдержать все экзамены так, как будто за это их ожидают награды... Засим, так как почтенная дама в синем платье сказала, либо она, либо провинившаяся Елецкая выйдут из института, надо пойти к почтенной даме в синем платье и испросить, а понадобится, так и вымолить у нее прощение за все, дать ей слово, смиренное и кроткое слово добродетельных девиц в том, что ни одна из вас не позволит быть с нею впредь резкой и строптивой, а отныне все всячески будут стараться быть ласковыми и добрыми к ней.

- Ласковыми и добрыми к "шпионке"? Ну уж, это дудки! - запротестовала Додошка.

Но на нее тотчас же зашикали:

- Даурская, пожалуйста, замолчи! Если monsieur Большой Джон говорит, то, значит, так и надо поступить. Другого выхода нет.

- Будем думать чужими головами, если свои не работают, - засмеялась Сима Эльская. - А впрочем, поклонимся и "шпионке", если этим спасем Елочку. Я готова на все, за компанию, конечно.

Между тем фраза, брошенная Симой о приезде миссионера из дикой Америки, возымела самые неожиданные последствия для институток.

Маленькая "шестушка", проходя мимо, услышала эту фразу. Огромная же толпа, образовавшаяся подле одного из посетителей приема, не могла не броситься в глаза всем находившимся в зале. Многие родители и родственники "выпускных" воспитанниц, приехавшие в этот день на "прием", тщетно поджидали своих дочурок, сестер, племянниц и внучек, тогда как все они теснились вокруг высокого молодого человека.

Все это не могло не поднять суматохи в доселе мирных стенах института.

"Шестушка", услышавшая весть о миссионере, пулей влетев в свой класс, вскочила прямо на кафедру.

- Медамочки, душки! - закричала она благим матом, точно в институте начался пожар. - К Воронской из Америки индеец приехал! Сидит на приеме. Красный, как медь, а сам, медамочки, с голою грудью и за ухом перо, а в ноздрях сережки... Не верите?.. Сама видела!

- Варкина, что ты врешь, глупая? Не индеец вовсе, а тот, кто крестит индейцев, миссионер, священник, значит, приехал, а ты все напутала. Я сама слышала, медамочки, как Эльская говорила это "Фюрстше", - вмешалась другая "шестушка". - У него и хитон белый, как у католических священников, и крест на груди преогромный, - с жаром передавала она.

- Дурочка! Хитон у греков был только, а у священников риза, - поправил ее кто-то из подруг.

- Mesdames, что у вас за шум сегодня? - В класс заглянули несколько любопытных воспитанниц пятого класса.

Им наскоро объяснили в чем дело, и через несколько минут "пятые" уже мчались в свой класс, где объяснили своим, что у Воронской сидит архиерей на приеме, только не наш, а индейский, и что у него тюрбан на голове, а вся спина растатуирована красками, и вскоре бежали во весь дух в приемный зал рассмотреть хорошенько диковинного гостя. Туда же устремились и взбудораженные "шестушки", наскоро сообщив другим классам, что на приеме у Воронской сидит самый знаменитый вождь и духовное лицо индейцев. Затем они шумною волною, целым классом, хлынули в зал, чуть не опрокидывая по дороге дежуривших классных дам и пепиньерок. За ними побежали пятые, четвертые, третьи и вторые. "Седьмушки" тоже было высунули из-за дверей "колбасного переулка" свои любопытные носики, но их энергичная блюстительница порядка в синем платье подняла рев, и пугливое маленькое стадо снова водворилось в "детскую" - как называли старшие воспитанницы младший класс.

Большой Джон, нимало не подозревая о совершившемся по его милости переполохе, покончив с делом спасения Елецкой, по просьбе своих новых сорока друзей уже рассказывал им различные случаи из своего недавнего путешествия по свету. В пылу рассказа молодой человек и не замечал, что число его слушательниц увеличивалось с каждой минутой.

Маленькие карабкались на скамейки и, что бы лучше видеть, подсаживали друг друга.

Одна "шестушка", вскарабкавшаяся было на спинку скамьи, чтобы лучше разглядеть диковинного гостя, оступилась и растянулась на гладком и скользком паркете залы.

- Ах! Да он совсем, совсем как мы, этот вождь индейский! Совсем обыкновенный человек, только с маленькою головою! - протянула она разочарованно, потирая ушибленную коленку.

"Шпионка", а за нею другие дамы, вне себя носились по зале, хватая за руки младших воспитанниц и оттирая их к дверям ближайшего класса и в то же время приказывали старшим разойтись.

- Бунт!.. Настоящий бунт!.. Я сейчас же иду к баронессе... Я предупрежу ее, что весь институт взбунтовался!.. - визжала "шпионка", летая вокруг злополучной толпы.

В это время неожиданно в дверях залы показалась фигура старой инспектрисы.

На лице г-жи Ефросьевой был написан ужас. Она по привычке вертела цепочку от часов и выкрикивала тонким голосом:

- Медам, по классам! Сию же минуту разойтись!..

И почти одновременно задребезжал звонок, возвещающий конец приема.

Большой Джон, прервавший свое повествование на самом интересном месте - на борьбе некоего испанского тореадора с быком, поспешно поднялся. За ним повскакали и все его слушательницы.

- О, monsieur Большой Джон, вы должны докончить ваш рассказ в другой раз... Это так интересно, так интересно!.. - зазвенели со всех сторон тоненькие голоса.

- Вы будете на нашем выпускном балу, monsieur Джон? - вторили им другие.

- Monsieur Большой Джон, я вас приглашаю, - выкрикнула Черкешенка, вся заливаясь алым румянцем, - я вас приглашаю от моего имени на наш выпускной бал.

- И я!..

- И я!..

- И я!.. - звенели голоса институток.

Большому Джону оставалось только кланяться направо и налево и благодарить, что он и делал, медленно направляясь к дверям залы.

Толпа институток, заключив его в центр своего зелено-белого круга, двигалась вместе с ним.

В дверях залы "шпионке" удалось наконец изловчиться и схватить за плечо Лиду Воронскую, оттиснутую от Большого Джона толпой.

- Если вы не скажете, кто это был, я сейчас же отведу вас к начальнице. - Крепкие пальцы немки впились в худенькое плечо девочки.

Лида тряхнула плечом, но костлявые пальцы не разжимались. Тогда Лида изо всей силы рванула руку, сжимавшую ее плечо, и выкрикнула на всю залу:

- Это... это Навуходоносор, царь ассирийский, а вы, пожалуйста, оставьте меня!..

ГЛАВА 4

Окончательное решение. - На милость власть имущей. - Отмененный финал. Гулливер и лилипуты. - Последние уроки. - Додошка в своей "сфере"

- Нет, тысячу раз нет! Большой Джон не прав! Нам не следует просить прощения у "шпионки"...

С этими словами сероглазая девочка стремительно влетела на кафедру. - Так нельзя!.. Мы не дети больше!.. Через два месяца мы выйдем на волю... Нас нельзя третировать, как девчонок... За Елочку мы пойдем просить maman сейчас же, сию минуту... А "шпионка" пусть уходит... Правду ли я говорю, медамочки?.. Правду ли я говорю?

- Правду... Правду... Лида права... Вороненок прав... Молодец, Вороненок!.. - послышались взволнованные голоса.

- Нет, неправду!.. Не прав ваш Вороненок, совсем не прав! - прозвенел единственный протестующий голос, и, наскоро растолкав толпившихся вокруг кафедры подруг, Сима Эльская очутилась подле Лиды.

- А вы разве забыли, что Фюрстша сказала: или Елецкая, или я?.. Нельзя допускать до выключки Лотоса... Это убьет ее мать... А потому у Фюрстши надо попросить прощения... На этом настаиваю и я, и Большой Джон, и все, у кого есть совесть и честь... Надо урезонить "шпионку", ублажить ее... А то она, на самом деле, уйдет из института, потеряет свое место и заработок, потеряет кусок хлеба - и все это из-за нашей горячности... Так нельзя... Так нельзя...

- Правда, медамочки... Волька права. Нельзя этого... "Шпионка" тоже ведь человек... - произнесла Бухарина, кокетливо поправляя свои негритянские кудряшки на лбу.

- Правда! - эхом отозвалась Черкешенка.

- Правда, Сима. Нельзя же гнать "шпионку", как бы виновна она ни была, - послышались более смелые голоса, - это жестоко, гадко, бессердечно...

Лида от охватившего ее волнения не могла произнести ни слова. Ее худенькие плечики ходили ходуном под съехавшей на сторону пелеринкой.

- О, глупые, несмышленые девчонки! - закричала она, барабаня кулаками по кафедре, - никто же не гонит вашу "шпионку". Целуйтесь с нею. Она может подслушивать и подсматривать за нами, сколько ее душе угодно. Но просить у нее прощения, упрашивать ее остаться у нас, иными словами, поощрять ее шпионство, ее безобразное отношение к нам - нельзя... О, нет, мне ее не жаль нисколько... Такую, как она, не жаль - пусть уходит... Пусть...

Глаза Лиды сделались злыми, почти жестокими, от разбушевавшегося пламени ненависти. С минуту она молчала, потом тряхнула головой и подхватила еще с большим азартом:

- Припомните, как она подвела бедную Козьмину из прошлого выпуска за то, что та назвала ее мокрой курицей... Назвала за глаза, а не в лицо, конечно. Кузю оставили без медали. А малютка Райская из-за ее шпионства была подвергнута строгому наказанию, заболела и чуть не умерла два года назад... А наша Додошка?.. Не настаивала ли "шпионка", чтобы ее оставить на второй год в первом классе - случай небывалый в стенах института...

- Настаивала, душки, сама слышала, настаивала... - пробурчала под нос Додошка, успевшая набить рот пастилой.

- А теперь эта история с Елецкой... О, она зла, как демон, эта "шпионка", и только и ищет, как бы причинить и нам зло... И ее нечего щадить. Нечего щадить, говорю я вам, - пылко заключила свою речь Воронская, и так же быстро соскочила с кафедры, как и вбежала на нее.

- Нечего щадить! Нечего щадить! - подхватили подруги.

- Долой "шпионку"! Пусть уходит! Нам не надо ее! - выкрикивали девочки.

- А я вам говорю, что так нельзя!... Так нельзя!.. - старалась перекричать подруг Волька.

- Эльская, ты "отступница", если говоришь это... Как ты смеешь идти против правила товарищества, против класса! -раздались вокруг Симы возмущенные голоса.

- И буду!.. И буду!.. Я знаю, что говорю... Я знаю... - неистовствовала Волька, - и за Фюрстшу горой встану... И заступаться за нее буду и... и... и...

- Так уж попросту начни обожать ее. Съешь, во имя своей любви к ней, кусок мела, дари ей розы, пиши на розовых бумажках письма, как это делают "седьмушки" и "шестые", обожающие нас, - предложила Дебицкая.

- Да!.. Да!.. И обожать буду!.. И мелу наемся до отвалу, все во имя m-lle Фюрст!.. Я, Сима, никого до сих пор не обожавшая, наемся в честь ее мелу! - неистово колотя себя в грудь, вопила Сима.

- Нет уж, Симочка, ты вместо мела касторового масла прими. Куда полезнее будет, - съехидничала по своему обыкновению Малявка.

Сима вскинула на нее прищуренными глаза и заговорила убежденно:

- Какие вы все жалкие! Какие смешные! У вас все напоказ - и ненависть, и любовь, и дружба. Все кукольное какое-то, нарочное... Ну к чему это спасать одну и топить другую?.. А впрочем...

Она не докончила, махнула рукой и соскочила с кафедры.

- Мне вас не переделать...

- К maman! к maman! За Елецкую просить, за Елочку! - влетая в класс прокричала Рант. - Maman сейчас уезжает куда-то. Надо торопиться. Карета уже подана. Я видела в окно.

И задыхаясь от волнения, Рант упала на первую попавшуюся скамейку.

- Mesdames, не все, только не все к начальнице, ради Бога, не все! Пусть идут одни парфетки: Старжевская, Бутузина, Дебицкая, будущие медалистки и Надя Верг. Пусть Верг речь держит. Она говорит по-французски как богиня. А Бухарина с ними в качестве ассистентки. У нее вид как у безумной. Олицетворение отчаяния. Если maman не простит Лотоса, ты, креолочка, на колени бух и... и... ну, уж я не знаю что... Это по вдохновению... Ну, Господь с вами!..

Воронская широко перекрестила подруг.

Дебицкая наскоро поправляла прическу Верг. Бухарина высоким гребнем закалывала свои непокорные кудри. Минута подходила торжественная. Предстать пред очи maman растрепанными и кое-как не решился бы никто.

- Мы скажем вот что: maman, возьмите наши медали, награды, мы в свою очередь все, до последней ученицы включительно, даем слово готовиться к экзаменам не покладая рук, но простите Елецкую, maman... Виновата не одна она, виноваты мы все, все... - повторяла вслух высокая, степенная Старжевская и, сама того не замечая, делала перед воображаемой maman один реверанс за другим.

- Mesdames, если Фюрст спросит, куда мы - отвадить ее без сожаления! - выкрикнула Дебицкая уже в дверях, и "парламентарии", спешно выстроившись в пары, вышли из класса.

Оставшиеся чувствовали себя как на иголках. Додошка принялась было сосать карамельку, но любимое лакомство не доставило ей на этот раз никакого удовольствия, и, вынув карамельку изо рта, она тщательно завернула ее в бумажку и спрятала в карман до более благоприятного случая.

Красавица Черкешенка неслышно подошла к окну, оперлась на него своими точеными белыми руками и задумалась... О чем? Это вряд ли мог угадать кто-либо из окружающих ее девочек.

Взволнованная и наэлектризованная всем происшедшим, Воронская, как раненая птица, металась из одного угла класса к другому. Ее душа горела. Вся - порыв, вся - энергия, вся - стремление, эта нервная, страстная, горячо принимающая к сердцу каждое малейшее происшествие, девочка переживала все гораздо более бурно и остро, нежели ее сверстницы. Достаточно было произойти какому-либо, не совсем обычному, случаю, как она вся уже горела. Неясные стремление охватывали душу девочки. Обрывки звуков и мыслей роились в голове. Такие минуты Лида Воронская называла "своим вдохновением" и писала стихи порывисто и горячо, так же порывисто и горячо, как и все делала эта не в меру впечатлительная девочка.

И сейчас, ощутив в себе признак знакомого вдохновения, Лида быстрыми шагами подошла к классной доске и, схватив мелок, написала своим несколько ребяческим круглым почерком:

Гордые, смелые, в путь роковой!

В путь на защиту той правды святой,

Светоч которой в нас жарко горит,

К благу прекрасному души манит!

Гордые, смелые, в путь роковой,

И да поможет вам Ангел святой!..

- Ангел святой не помогает людям, исполненным ненависти и вражды, запомните это хорошенько, Воронская, - послышался за плечами девочки насмешливый голос.

Лида живо обернулась. Перед ней стояла Эльская. Лида хотела уже дать Вольке надлежащий отпор, но последняя предупредила ее желание. Что-то скорбное промелькнуло в голубых, обычно веселых глазах Симы.

- Воронская, Бог свидетель, Воронская, что я любила и уважала вас больше всего мира, а теперь... теперь... узнав, что вы хотите топить злосчастную Фюрст, нет, я не могу вас больше ни уважать, ни любить, Воронская...

- Ур-р-раа-а-а!.. Maman простила Елочку! Простила! Ура! И медали получим!.. И взысканий не будет!.. Maman - дуся!.. Maman - ангел!.. У нее слезы были на глазах, когда она сказала: "Вы большие девочки, через два месяца мы расстанемся, и мне грустно, что мои большие девочки ведут себя, как маленькие дурочки"...

Вера Дебицкая выпалила все это разом, потом остановилась на минуту, чтобы перевести дыхание, махнув Бухариной, чтобы та продолжала начатый рассказ.

Креолка, вращая выпуклыми черными глазами, подробно "донесла" классу о том, как "парламентерши" явились к maman, как та сначала встретила их сурово и не хотела слушать, а потом простила, даже прослезилась и... и... не сказала даже о необходимости просить прощения у Фюрст. Точно maman забыла об "ультиматуме" "шпионки".

Тут Бухарина окончила свою речь, бурно вздохнула и, шумно повалившись на пол посреди класса, стала отбивать усердно земные поклоны, приговаривая вслух:

- Двадцать за Елочку, двадцать за то, что maman не заметила лиловой бархатки на шее!.. Господи, благодарю Тебя!..

Класс ликовал. Выпускные целовались и обнимались, точно в Светлую Христову заутреню. "Парламентершам", так успешно выполнившим их миссию, устроили настоящую овацию.

Потом все как-то разом вспомнили о Воронской.

Она, Воронская, ведь героиня дня сегодня. Она познакомила с Большим Джоном, который дал такой чудесный совет. Она говорила с матерью Елецкой. Ей первой пришла в голову мысль спасти Елочку.

- Вороненка качать!..

Едва Пантарова-старшая успела выкрикнуть это, как десятки рук подхватили Лиду, подняли на воздух и стали мерно раскачивать, припевая:

- Слава Воронской, слава!.. Умнице-разумнице слава!.. Сорви-голове отчаянной слава!..

- Was ist denn das? (Что это такое?) Что за шум?.. Что за крики?.. Нельзя ни на минуту выйти из класса. Вы точно уличные мальчишки кричите всегда...

Фрейлейн Фюрст с трясущейся на маковке жиденькой косичкой, уложенной крендельком, предстала перед своим расшумевшимся стадом.

Сразу все стихли. Казалось, темный призрак молчания вошел и встал на страже у дверей. Но это не было молчание смирения. Гроза собиралась над головой несчастной мученицы в синем платье. И вот она разразилась, эта гроза. Все произошли так, как предугадали заранее девочки. Все - как по нотам.

Уже начинавшая "закипать" по своему обыкновению, Воронская мигом очутилась лицом к лицу перед ненавистной немкой.

- Maman простила Елецкую. Она не будет исключена, - прямо, без обиняков, отрезала она. Пролетело одно только мгновение. Но в это время шла глухая борьба. Худенькая, с горящими ненавистью глазами девочка и желтая сморщенная Фюрст, с отцветшим, печальным, растерянным лицом, смотрели молча, в упор друг на друга. Какая-то неведомая сила, казалось, руководила ими, сцепляя эти два взгляда.

Но, вероятно, жестокость взгляда девочки потрясла взрослую женщину. Она дрогнула, подняла голову и, краснея багровым румянцем, проговорила глухо:

- Я рада за вас, что maman так снисходительна, что простила Елецкую... Но я помню и то, что сказала вчера: или я, или она... Это тяжело для обеих... Но... Я могу только тогда изменить свое решение, если вы... да... если вы попросите прощения у меня за вчерашнюю дерзость.

Фрейлейн Фюрст обвела глазами своих юных оппоненток.

Вокруг нее стояло около сорока девочек, и ни у кого из них бедная пожилая женщина не прочла ни сочувствия, ни ласки.

- Sehr gut! Sehr gut! Undankbare Seelen, (Очень хорошо! Очень хорошо! Неблагодарные души!) - произнесла она и тотчас же, как бы стряхнув с себя малодушное отчаяние, овладевшее ею, произнесла уже твердо и непоколебимо:

- Я ухожу из института. Я знаю, вы добивались этого. Итак, знайте, что я уйду от вас, если вы не попросите у меня прощения, пока я не просчитаю до двадцати раз... И если вы не исполните моего желания, мы расстанемся. Конечно, я могла бы попросить maman дать мне другой класс, но какой позор и для меня, и для вас расстаться чуть ли не накануне выпуска со своей классной дамой!.. Итак, я предпочитаю уйти... Я стала совсем нездорова. Мне не под силу дежурство в таком жестоком классе... с такими жестокими воспитанницами... Да!... Но все же от вас еще зависит изменить мое решение. Итак, я жду. Я буду считать, и если дойду до двадцати и не услышу вашего "простите, фрейлейн", я скажу вам "прощайте" навсегда...

- Скатертью дорожка! - пискнула Даурская из-за своего пюпитра.

- Это свинство, господа, не достойное людей! - звонко выкрикнула Эльская. - Фрейлейн Фюрст, я прошу у вас прощения за всех этих..

Но ей не дали договорить. Высокая, сильная Зобель подошла к Симе, схватила ее за руку, вывела за дверь и заперла перед самым носом ничего подобного не ожидавшей Эльской.

И снова жуткая тишина наступила в классе.

Фрейлейн Фюрст подняла костлявый палец кверху и произнесла:

- Раз!.. Два...

- Три... Четыре... Пять... Шесть... Семь... Восемь... Девять... Десять... - звучало над потупленными головами девочек.

Звуки резкого, но взволнованного голоса Фюрст падали как удары в сердце каждой из присутствующих; вслед затем, с незначительными паузами, голос немки становился все тише и тише... Где-то далеко, в глубине этих юных, еще далеко не испорченных сердец тлел огонек добра. Он точно указывал молодым душам, что они поступают зло и несправедливо. Но тут же настойчивый злой демон нашептывал другие слова, другие речи:

- "Так и надо ей, так ей и надо... Она шпионка, доносчица, фискалка... Она лишает вас свободы, третирует, гонит, преследует, мучает! Вон ее... Вон!.. Вон!"

В дальнем углу класса, со скрещенными по-наполеоновски руками, стояла стриженая девочка, вперив в Фюрет долгий, немигающий взгляд. Что-то тревожило душу девочки, что-то щипало ее за сердце. Но Лида Воронская казалась спокойной как никогда.

- Одиннадцать... Двенадцать... Тринадцать... Четырнадцать... Пятнадцать... - глухо и мерно отсчитывала "шпионка", и два багровых пятна на ее желтом лице вспыхнули снова.

- Шестнадцать... Семнадцать... Восемнадцать... Девятнадцать... - понеслось уже значительно громче.

Тут фрейлейн Фюрст сделала паузу и, еще раз обведя потухающим взглядом замерших на своих местах, подобно каменным истуканам, воспитанниц, почти в голос выкрикнула:

- Двадцать!.. Свершилось!..

Теперь уже не было возврата назад. Головы опустились ниже. Глаза глядели в пол. Когда головы поднялись, немки уже не было в классе. Только слышался в коридоре удаляющийся шорох ее платья.

Дверь широко распахнулась и Сима-Волька как бомба влетела в комнату.

- Позор!.. Гадость!.. Свинство!.. И это люди!.. Это будущие женщины!.. Матери семейств!.. Гуманные маменьки, добрые жены!.. Косматые сердца у вас, каменные души!.. О, злые вы, злые!.. Человека лишили куска хлеба из-за какого-то пошлого принципа... И будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как тупых баранов, заставляет действовать вас всех гуртом. Ненавижу его и вас... Ненавижу... Да!.. Да!.. Да!.. Ненавижу!.. - заключила она свою негодующую речь. Она задыхалась. И вдруг она ударила себя ладонью по голове и задорно подняла голову.

- Если вы такие, - вызывающе крикнула Эльская всему классу, - я хочу быть иной. Я догоню Фюрст, я скажу ей, что мне жаль ее... Мне, Вольке, разбойнику и "мовешке", которой попадало от нее больше всех! Я ей скажу: "У них бараньи головы, фрейлейн Фюрст, они глупы и черствы, как прошлогодние сухари, но мне жаль вас, потому что они несправедливы, они не имели права..."

И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Эльская выскочила из класса.

- Волька!.. Изменщица!.. Отступница!.. Не смей!.. - понеслось за нею вдогонку.

Но она не слышала ничего. Она пронеслась вихрем по коридору, вбежала на лестницу, влетела по другому коридору на половину верхнего этажа.

Две "седьмушки", попавшиеся ей навстречу, приняв ее за сумасшедшую, с визгом отлетели в сторону.

Вот и комната фрейлейн, "лисья нора", как окрестили ее в насмешку институтки. "Шпионка" там. Она стоит посреди своей маленькой, убого обставленной конурки, где все дышит бедностью и чистотой, и тихо, жалобно плачет. Ее высокая фигура, жиденькая косичка, заложенная на темени крендельком, так убийственно жалки, что сердце Симы дрогнуло от боли.

- Фрейлейн!.. М-lle!.. Голубушка!.. Ради Христа!.. Не плачьте!.. Плюньте на них!.. Они чудовища мохнатые... Они... И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место!.. - говорила она, схватив руки немки и отчаянно тряся их.

Сначала Фюрст отступила в глубь комнаты, ожидая какой-то новой злой выходки или проказы со стороны этой девочки.

Но лицо Эльской дышало таким участием, такою добротою, что она сейчас же успокоилась, обняла девочку и прижала ее к груди.

- Спасибо!.. Спасибо!.. Не ожидала от вас... Вы одна любите меня... - прошептала она чуть слышно.

- Нет, фрейлейн, и я не люблю вас, - нимало не смущаясь, поправила ее Эльская, - и мне не нравилось, что вы слишком подсматривали... то есть, извините ради Бога, были чересчур резки и жестоки с нами... А только у меня мама гувернанткой была, и я знаю, что значит уйти с места и как трудно получить другое и... и желаю вам всего лучшего, фрейлейн... Простите меня... а то я, ей-Богу, сейчас разревусь, как теленок...

И Сима бросилась бежать из "лисьей норы" назад в класс, где шумели тридцать девять разгоряченных девочек и где Лида Воронская выводила четко на классной доске:

Свобода!.. Свобода!.. И нищий, и царь

Стремились к ней с давних веков...

Так будет вовеки, так было и встарь...

- Рант! - крикнула, замирая с мелком в руке у доски, Воронская, - дай мне скорее рифму на "веков".

- "Дураков", - не задумываясь выпалила стрекоза, и юная поэтесса и ее вдохновительница покатились со смеху.

Выпускные шумно праздновали победу, ничуть, казалось, не заботясь о произошедшем. "Шпионка" должна была исчезнуть, и пылкие головки не хотели думать ни о чем другом...

* * *

Прошла неделя. Весна настойчиво и быстро вступала в свои права. Таял снег на улицах, и скупое петербургское солнце сияло ярко в эти лучезарные апрельские дни. Усердные дворники сгребали деревянными лопатами в кучи грязный снег, помогая городу приготовиться к встрече голубоокой гостьи-весны.

Небо было синее-синее, как лазоревый лионский бархат нежнейших тонов.

В выпускном классе старших воспитанниц тоже весна. Какое-то приподнято-радостное настроение царило среди институток. Этому способствовал немало рапорт, поданный неделю тому назад ненавистной Фюрстшей, которая в ожидании полного увольнения взяла отпуск и переехала жить к сестре.

"Первые" освободились. Никто не шпионил за ними больше, никто не подслушивал, не подсматривал, не бегал "с доносами" к maman. Вместо "шпионки" дежурила молоденькая, хорошенькая Медникова, классная дама "пятых", недавно только вышедшая из пепиньерок и державшаяся запросто, по-товарищески с классом выпускных. С этой стороны обстояло все хорошо, но... это маленькое "но" отравляло радость весны барышням. В этом "но" сказывалась заговорившая совесть. Со "шпионкой" поступили несколько круто, и каждая из девочек не могла не сознаться в этом. Голос совести нет-нет да и давал знать о себе. К тому же разбойник Волька-Сима Эльская после истории с шпионкой объявила классу открытый протест. Она демонстративно поворачивалась спиной, когда кто-либо заговаривал с нею, и резала начистоту:

- Я со злыми психопатками дела не имею, - и уходила к своей "мелюзге".

Эта мелюзга были маленькие "седьмые", "шестые" и "пятые", обожавшие Симу. Часто можно было видеть в коридоре Эльскую, окруженную маленькими институтками, льнувшими к ней, как цыплята к наседке. Здесь, во время бесконечных прогулок по коридору и рекреационному залу, слышалось поминутно:

- М-lle дуся... Я вас обожаю...

- М-lle Симочка, ангелочек, придите в "долину вздохов". Я вам покажу мою руку: я на ней ваше имя выцарапала булавкой и чернилами замазала по рубцу... Красиво вышло... Честное слово!..

- Ну и глупо сделала, - укоряла свою неистовую обожательницу Эльская.

- Что же делать, дуся, я вас так люблю...

- А то делать, что казенного имущества не портить... Ведь ты казенная, за тебя казна платит, - и синие глаза Симы сверкали в сторону чересчур рьяной поклонницы. - Казна. Понимаешь?

- Казна, дуся... - соглашалась чуть слышно та.

- А если казна, значит портить казенное имущество ты не смеешь. Поняла?.. А если еще и руки себе уродовать будешь, я не только в "долину вздохов" не приду, а пожалуюсь на тебя вашей классной даме m-lle Фон или прямо кочерге... то есть я хотела сказать инспектрисе, - поправилась в своей антипедагогической ошибке Сима.

- Не буду, mademoiselle дуся... Только не сердитесь, - сконфуженно бормотала малютка и наскоро "прикладывалась" к своему кумиру, то есть попросту чмокала розовую щеку Эльской и ее плечо.

- Mesdames, смотрите, Гулливер со своими лилипутами снова шагает по коридору, - язвила Малявка, просовывая свою лисью головку в их класс и указывая на Симу другим выпускным.

- И буду шагать, и буду! - приходила в неистовство Волька, - не с вами же мне быть после вашей гадости со "шпионкой"!.. Мои лилипуты лучше, чище, добрее... С ними легче дышится... С ними снова чувствуешь себя детски незлобивой и простой. А вы все трусливые исполнительницы воли вашего командира - Воронской...

Сима поворачивала назад и, окруженная целой толпой своих маленьких поклонниц, исчезала.

А время не шло, а бежало все вперед, все вперед. Дольше открывались форточки в классе, ярче играли солнечные лучи на треножниках с аспидными досками. Небо синело все ярче, все томнее, и сорок юных душ готовились выпорхнуть из серых стен крепкой тюрьмы...

Утро. Небо синеет, жгуче-красивое, яркое, веселое, молодое. Пахнет весной, ароматной и свежей, как дыхание ландыша.

В длинных коридорах и классах веет не весной, а тем своеобразным запахом жареной корюшки с картошкой и луком, которую особенно любит давать институтский эконом на последней неделе Великого поста.

Последняя неделя. Последние уроки. И не уроки даже, а скорее репетиции слабым ученицам, исправление дурных отметок, полученных в году. Затем прощальные, напутственные речи учителей и усердная подготовка к выпускным экзаменам и в конце концов, достижение того светлого "финала", о котором мечтает чуть ли не с самого первого дня своего поступления каждая "седьмушка".

Утро. Около большого створчатого окна первого класса собралась группа девочек.

Тут высокая, полная, не по годам развитая Бухарина, красавица-Черкешенка, зеленоокая Лотос-Елецкая, бледнушка Рант с ее чахоточным румянцем и бойкими, шаловливыми, несмотря на недуг, глазами, живая румяная хохлушка Масальская и Додошка, что-то усиленно жующая по своему обыкновению.

Форточка в классе открыта, но Черкешенке жарко; она сбросила пелеринку. Черные кудрявые пряди выбились из прически девочки, упали на ее белый лоб. Глаза ее стали такие прекрасные и большие, точно обновились с началом весны.

- Медамочки, милые, - звенит нежный голосок девочки, - ведь день-то какой сегодня!.. Подумайте, последний день уроков! А там зацветут липы, запестреют цветы, и мы, как сказочные девы, нарушив злые чары злой колдуньи, выйдем из этих зачарованных палат...

- Ну пошла-поехала!.. И девы, и чары, и палаты!.. Хочешь леденец? - великодушно предложила Додошка.

- Какая вы, Даурская, проза. Ничего-то, ничего в вас нет возвышенного, право, - обиделась Гордская.

- Да полно вам спорить, душки. Глядите, солнышко-то как играет! А в Малороссии у нас теперь совсем теплынь. Не то, что у вас. У вас здесь гадость в сравнении с родной моей Хохландией. Люблю ее...

И, вскочив на стул, хохлушка Масальская продекламировала с пафосом:

Ты знаешь край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В зеленых рощах тонут хутора...

- Зинзерин идет! - шумно распахивая дверь класса, прокричала Воронская.

- Зинзерин! Батюшки! Поправочных спрашивать будет и меня, значит! Господи помилуй, я Пифагоровой теоремы - ни в зуб толкнуть, а у меня шестерка... Поправлять меня, как Бог свят, захочет! - чуть не плача, металась Додошка.

- Глупенькая, тебе же лучше будет. Спросит, ответишь кое-как, семерку получишь, и то хлеб. На экзамене тоже "семь" и в аттестате "удовлетворительно", - убеждала степенная Старжевская не на шутку перепуганную Додошку.

- Ах, да пойми ты, Стриж, не могу я отвечать сегодня. Все равно навру. Я ни одной теоремы - ни в зуб. А тут еще весна катит, дворники улицы скребут, выпуск через два месяца... Хоть убейте меня - ничего не отвечу... Ясно, как шоколад.

- В таком случае беги в лазарет. Скажи Медниковой, что желудок расстроен, - подала совет Рант.

- Ну, уж только не туда, а то я как-то раз от физиканта сбежала, а Вера Васильевна напоила меня касторовым маслом с мятой... Слуга покорный!.. - запротестовала Додошка.

- Тогда полезай в шкап. Мы тебя запрем, а скажем, что ты в лазарете, - великодушничала на этот раз Малявка.

- Мерси боку! Кушайте сами! Там я вчера, когда платки вынимала, видела огромного таракана... И душно как там, медамочки!.. Нет, не могу, - отказалась наотрез Додошка...

- Тогда оставайся на поправочной, - зашумели вокруг нее другие.

- Не могу... Ей-Богу же, не могу, душки, - закрестилась Додошка, бегая растерянным взглядом по классу.

Вдруг она сказала:

- Спасена! Наконец-то придумала... Спасена!.. Помогите мне только влезть в "сферу", медамочки, а там и дело в шляпе.

- В "сферу"? Отлично придумано... Додошка просидит весь урок в "сфере". Ни Зинзерину, ни "синявке" в голову не придет искать ее там...

И девочки, подхватив под руки злополучную Даурскую, успевшую засунуть себе в рот мимоходом леденец, повлекли ее к огромному глобусу, стоявшему посреди класса и называемому "сферою".

Чьи-то услужливые руки отстегнули крючок, скрепляющий две половинки "сферы" в одно целое, другие руки помогли Додошке пролезть в образовавшуюся щель. Затем "сферу" захлопнули, закрыли на крючок, соединив обе половины. И с веселым жужжанием девочки бросились садиться на свои места.

Все было сделано как раз вовремя, за минуту до появления математика.

Когда он вошел, торжественно предшествуемый Медниковой, дежурившей в этот день, "первые" чинно стояли уже вдоль своих скамеек и степенным реверансом приветствовали учителя.

Молодой еще, "непростительно белокурый", как о нем отзывались ученицы, - высокий и потирающий то и дело руки, с немного длинным, но правильным "греческим" носом и красивой белокурой бородой, математик Юлий Юльевич Зинзерин был обожаем чуть ли не доброю половиною класса. Его прозвали Аполлоном Бельведерским, ему посвящали стихи, закладывали в скучный учебник геометрии и начальной алгебры розовые закладки и засохшие цветы, оставшиеся с каникул, чуть ли не дрались из-за чести приготовить ему кусок мела, обернутый нежнейшего цвета пропускной бумагой, с неизбежным цветным бантом из шелковых лент.

Monsieur Зинзерин от природы был очень застенчив; знаки необычайного внимания скорее досаждали, нежели радовали его.

И сейчас он уже сгорал от смущения перед своим последним уроком, на котором ему надо было обязательно сказать выпускным на прощание какую-нибудь речь. Несчастный мученик в вицмундире уже представлял себе, как сорок пар глаз будут ждать от него пышных фраз и чувствительных слов перед долгой, по всей вероятности, вечной, разлукой. И заранее несчастный оратор краснел как пион и обливался потом при одной мысли о предстоявшем ему мучении.

- Девицы... то есть... да... Я хотел сказать, девицы... - начал он, путаясь и заикаясь, - познания многих из вас далеко не отвечают требованиям или... вернее... должны быть много... много... лучше, то есть я хотел сказать, отметки многих перед годовым окончательным выводом неудовлетворительны, а посему я думаю... то есть я желаю... я смею надеяться, что многие из вас пожелают поправить свой балл на лучший, в чем я охотно готов оказать им посильное содействие... И я поэтому позволю себе вызвать госпожу Даурскую, Эльскую, Берг и Воронскую как самых слабых по моему предмету учениц.

- Даурской нет... Она больна, она в лазарете... - раздался дружный хор из тридцати девяти голосов, в то время как тридцать девять же пар глаз невольно скосились в сторону огромной "сферы", откуда слышался подозрительный шорох.

- Очень жаль госпожу Даурскую. Ей придется, стало быть, остаться до экзамена при неудовлетворительной отметке, - произнес математик и пометил против фамилии Додошки в журнальной клеточке миниатюрное шесть.

Потом он повернул в сторону выстроившихся у доски воспитанниц свою классическую голову с греческим носом и красивой белокурой бородой и вежливо предложил Воронской доказать равенство прямых углов.

Вопрос, предложенный Лиде, принадлежал к числу простых, пройденных девочками еще в четвертом классе, но Лида никак не могла найти сегодня сходство между линией ABC и ЕСВ, потому что солнце сияло слишком ярко, а небо синело уж чересчур красиво, и белокурая борода и такие же волосы Аполлона Бельведерского казались вылитыми из золота и бронзы в этот светлый, яркий утренний час.

Эти золотые волосы овладели, казалось, вниманием стриженой девочки, и она уже подыскивала строфы, посвященные им:

Золотое руно на твоей голове,

В нем играют златые лучи...

Линии ABC и ЕСВ уже окончательно переставали существовать для нее, как неожиданно позади вызванных воспитанниц кто-то чихнул сильно и громко.

Зинзерин, Медникова и весь класс замерли от неожиданности. Чихал кто-то невидимый, находившийся в стороне и от вызванных воспитанниц, и от всего класса.

Словом, чихала Додошка в "сфере".

Девочки испуганно переглянулись.

"Что-то будет?! Что-то будет?!" - мысленно пронеслось в душе каждой, и все глаза с тревожным ожиданием впились в Аполлона. Но тот, казалось, не обратил внимания на это обстоятельство и продолжал спрашивать "поправочных", усиленно, по своему обыкновению, потирая руки.

Ему кое-как посчастливилось стряхнуть рассеянность Лиды, помочь ей выпутаться с уравнением углов, и, способной ко всякой науке, кроме математической, девочке удалось довести свою несложную задачу до конца.

Берг тоже довольно бойко проделала уравнение на доске, а Эльская, при усиленной помощи Зинзерина, решила на другой доске несложную геометрическую задачу.

Ответивших отпустили на место. Волнение среди "поправочных" кое-как улеглось, но зато оно вспыхнуло в душе самого математика.

Время говорить речь приближалось, а несчастный Аполлон Бельведерский все не мог приступить к ее началу. По классу прошел легкий гул, чуть уловимый, как шелест утреннего ветерка.

Это чуть слышно сморкались и откашливались девочки перед началом столь ожидаемой речи.

И вот Зинзерин начал. Он схватил с кафедры линейку, безжалостно стиснул ее обеими руками и, обливаясь чуть ли не десятым потом, обвел тоскующим взглядом класс. Обвел и... остановил глаза свои на "сфере". Внезапная мысль, очевидно, осенила его голову, и он очутился у огромного глобуса.

- Девицы... - робко прозвучал его голос. - Вот перед вами изображение земного шара, т. е. мира... Вы видите этот мир, этот огромный мир с его планетами, с его Вселенной.. По этому миру рассыплетесь вы... - тут он поднял линейку и слегка ударил ею по верхней оболочке "сферы".

- Апчхи!.. - четко и ясно послышалось изнутри и почти тотчас же повторилось еще более явственным, громким звуком, еще... еще...

- Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!..

Класс не выдержал на этот раз и дружно фыркнул.

Зинзерин с минуту мялся на месте, подозревая какую-то злую шутку.

Но речь надо было окончить во что бы то ни стало, и все усилия математика сводились теперь к окончанию этой речи.

- И вы рассеетесь по свету, - с легким дрожанием в голосе продолжал он, - и понесете всюду с собою тот светоч знания, который затеплили здесь, в этих стенах, ваш ум, ваши сердца, ваши души... И где бы вы ни находились - на севере ли, на юге или...

Тут черная линейка в руке Аполлона энергично ткнулась в то место "сферы", где обозначался север. Но при этом злополучная палочка наскочила на не менее злополучный крючок, единственную задвижку "сферы". Крючок отскочил, "сфера" раскрылась, как бы раскололась на две равные части, и Додошка, как ядро из пушки, с шумом вылетела из нее. Вылетела и растянулась на полу у самых ног Аполлона.

И что это была за Додошка!..

Классная девушка, прислуга, очевидно, давно не вытирала пыль внутри "сферы", и она толстым слоем облепила девочку. В первую минуту не было видно ни зеленого платья Додошки, ни ее черной головки, блестящей как вакса, ни ослепительно белого передника и пелерины. Все было сплошь покрыто отвратительным густым серым налетом пыли, облако которой закружилось по всему классу, как кружатся в летний вечер над болотом тучи комаров.

- Апчхи!.. Апчхи!.. Апчхи!.. - слышалось то здесь, то там неумолкаемое чихание девочек от немилосердно залезавшей в рот и в нос пыли.

- Ха-ха-ха!.. - вторил ему хохот девочек.

Сама Додошка чихала без передышки. Чихая, поднялась она с полу, чихая, отвесила реверанс оторопевшему учителю, который из опасения расчихаться от целого потока пыли, струившегося прямо в его греческий нос, усиленно покачивал справа налево классической головой греческого бога.

Наконец пыль поулеглась немного, кто-то догадался закрыть "сферу", и Аполлон Бельведерский обрел возможность снова говорить.

- Госпожа Даурская, то есть... вот именно... нехорошо-с... Мне сказали, что вы в лазарете... а вы... то есть, почему же вы это туда-с?.. Благоволите объясниться... если возможно, - обратился он к злополучной Додошке, красноречивым жестом указывая на "сферу".

Та стояла истуканом и оторопело моргала длинными ресницами.

"Благоволить объяснить" было однако необходимо, и она уже открыла рот, но, увы!.. - могла только промычать нечто малопонятное как для учителя, так и для всего класса, потому что, по обыкновению, рот Додошки был занят всем запасом леденцов.

- Садитесь, Бог с вами, госпожа Даурская... Надеюсь, на экзамене вы постараетесь загладить свою вину передо мною, - нашел в себе силы улыбнуться учитель. - А теперь, девицы, я хочу вам сказать на прощанье, что, разлетевшись по всему свету, подобно стае вольных пташек, вы унесете с собою тот священный огонь познаний, который зажгли в вас в этих благотворных стенах... и... и... апчхи!.. - неожиданно чихнул математик и, бросив взгляд отчаяния сначала на злополучную "сферу", потом на не менее злополучную Додошку, стремительно поклонился, приложил к носу платок и быстрее молнии исчез за дверью.

ГЛАВА 5

Еще прощанье. - Рыжебородый Тор. - Тайна Моры Масальской. - Под покровом апрельской ночи. - Вестник горя. - Драма начинается. - Жених

Прозвенел звонок. Классная девушка с грохотом захлопнула форточку. Почти одновременно с шумно вбежавшею из коридора толпою воспитанниц вошел нервной, развинченной походкой человек в виц-мундире, с огненно-рыжей растительностью на голове, с очками на носу, историк Стурло, или "Рыжебородый Тор" по прозвищу неумолимых институток.

Гроза лентяек и долбежек одновременно, Николай Петрович Стурло требовал сознательного и честного отношения к своему предмету, который он любил всей душой.

- Задалбливанием и зубрежкой вы меня не надуете, - говорил он часто самым лучшим ученицам класса, - вы мне выводы-с подавай-те-с... Причину и следствие того-с или другого-с факта... Чтобы я знал, что у вас в голове мозги-с, а не труха-с сенная...

Он был нервен, зол, взыскателен, но справедлив, и хотя его боялись, но любили почти все его многочисленные ученицы.

Сегодня, на последнем уроке Стурло, все сидели как на иголках. "Скажет или не скажет прощальную речь?" - мелькало в каждой юной головке.

Обожательница Стурло - Малявка - приготовила своему кумиру мелок в великолепном наряде из тюлевой бумаги с ослепительно розовым бантом из атласных лент. Мелок в виде кукольной балерины лежал на самом видном месте у чернильницы.

Когда Стурло понадобилось написать программу по хронологии, он схватил мелок, подошел к доске и тотчас же, брезгливо гримасничая, отшвырнул от себя нарядную "штучку".

- Черт знает, что такое!.. Писать нельзя!.. Дайте мне что-либо попроще, девицы, - морщась, бормотал он, в то время как багровая от смущения Малявка делала над собой самые страшные усилия, чтобы не расплакаться навзрыд от обиды.

Но Стурло было не до обиженной девочки. Сорвав всякие украшения с мелка, он схватил его своими нервными пальцами, облоснил немного о край доски и быстро стал писать программу.

"Не будет речи... - разочарованно вздыхали девочки, - речи не будет... Вот вам и историк!.. Вот вам и "Рыжебородый Тор"!.."

Но на этот раз они ошиблись. За пять минут до звонка Стурло дописал последнюю строчку и, живо обернувшись к классу, без всякой подготовки, ясно и просто начал свою речь:

- Ну, вот и конец. Через два месяца вы уйдете отсюда, разлетитесь вправо и влево и понесете с собою тот, надо признаться, довольно скудный багаж познаний, который вам удалось "нахватать" здесь. Груз, как вы сами понимаете, невелик, и не знаю, как справятся с ним те, которым придется учить ребят. В крайнем случае пусть обратятся ко мне. Я укажу источники, которые помогут сориентироваться хоть немного будущим преподавательницам, гувернанткам. Чего же вам пожелать на прощанье?. Выходите-ка вы поскорее все замуж... Мужу щи сготовить да носки починить - дело не мудреное, и справитесь вы с ним отлично. А пока до свидания. Мое дело окончено. На экзамене встретимся и предупреждаю: лют буду, коли хронологии знать не будете... А теперь счастливо вам оставаться...

И так же стремительно, как и появился, Стурло вышел из класса.

- Грубый материалист!.. Щи варить! Носки штопать!.. И я его любила!.. Я его лю-би-лаа-аа!.. - рыдала навзрыд на плече сестры Кати Пантаровой разогорченная Малявка.

- Милая... такое разочарование!.. Кумир, божество, и вдруг... щи, носки!.. Бррр!.. - Макарова сочувственно поцеловала разгорченную девочку.

- Что же, по-твоему, лучше, чтобы твой муж без носков ходил? - послышался насмешливый голосок Лиды Воронской с последней парты.

- Воронская, вы проза. Вы серые будни. Вы "само обыкновение"... - забывая свои слезы и горе, вспыхнула Малявка. - Гадость какая - про носки говорить!

- Неправда, Пантарова... Лида не проза, она - поэтесса. Это вы все из зависти напускаетесь на Лиду, - вступилась за свою любимицу обычно кроткая Черкешенка и, заливаясь ярким, счастливым румянцем, с нервной поспешностью провела по волосам.

- Чудицкий идет! - послышался вслед затем ее сдержанный шепот.

- Владимир Михайлович идет, - подтвердила Медникова.

Едва успели девочки занять свои места, как в класс вошел "предмет и пассия" чуть ли не целого института, учитель русской словесности Владимир Михайлович Чудицкий.

Про Чудицкого Зина Бухарина, - прекрасно рисовавшая, говорила:

- Одеть бы его, душку, в боярский кафтан и соболью шапку, вот-то был бы красавец!..

И действительно, высокая, статная фигура "словесника", его чисто русское, красивое, дышащее свежестью лицо, его вьющиеся волосы, его изящная походка и деликатные жесты, наконец приятный голос, невольно привлекали к себе. Но не одной внешностью и голосом пленял Чудицкий юные сердца. Он сумел чуткой натурой глубокого психолога и разгадчика детских душ понять своих юных учениц. Сам еще не успевший в силу своей молодости познакомиться с преподавательской чиновной рутиной, он относился к своей аудитории иначе, нежели другие учителя. С воспитанницами, с первого же года своего поступления в четвертый класс, он держался как равный. Он видел в них взрослых девушек, каждую с ее индивидуальностью, с ее характерной чертою, и умел, не затрагивая самолюбия ребенка-девушки, руководить ими. К тому же он обладал редким качеством, столь ценным в преподавателе: он умел читать с захватывающим интересом. Его декламация - образная, артистически-яркая - захватывала юных слушательниц. И класс чтения прозы и стихов считался самым интересным на сером фоне будничной институтской жизни.

В свой последний урок Чудицкий обещал принести лермонтовскую поэму "Демон" и прочесть ее классу.

Немудрено, что его появление было встречено с бурным восторгом.

- В последний раз мы видим вас, в последний раз!.. Прощайте, Владимир Михайлович! - произнесла Дебицкая, и карие, блестящие глазки девочки сверкнули слезами.

- Еще на экзамене увидимся, - поправил учитель.

- Ах, это не то! - кокетливо поводя глазами, проговорила Бухарина, незаметно поправляя локончик на своей кудрявой голове.

- Да, да! не то, не то! - подхватила Мора Масальская, самая ярая из обожательниц "словесника".

- Прощайте теперь, Владимир Михайлович, милый Владимир Михаилович! - неожиданно выкрикнула восторженная хохлушка и тут же от черезмерного смущения юркнула под доску своего тируара с головой.

Чудицкий сдержанно улыбнулся. Потом привстал на кафедре, своими белыми, холеными руками оперся о ее края и начал:

- Я не хочу вам говорить "прощайте", mesdames, я хочу вам сказать "до свидания", ибо, как говорится, гора с горой не сходится, человек с человеком всегда встретиться может. Авось и я, ваш ворчун-учитель, когда-нибудь с вами встречусь. Во всяком случае, прошу не поминать лихом, если кого обидел ненароком. Это было невольно. И на прощанье смею напомнить вам: продолжайте развивать свой ум хорошим чтением. Не забывайте Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Толстого, Гончарова, Тургенева. Помните наших несравненных классиков, следите за новейшими течениями литературы и поэзии, анализируйте, проводите параллель с прежними классическими творениями, сравнивайте - это развивает. А теперь, напоследок, хочу еще раз прочесть вам нашего бессмертного любимца с тем, чтобы запечатлеть высокой памятью о гении Лермонтова наш последний урок.

Чудицкий раскрыл изящно переплетенный томик лермонтовских поэм. Послышалось сдержанное покашливание, чуть слышное всхлипывание на "Камчатке", то есть на последней скамейке, и все умолкло разом. Точно сказочный весенний сон овеял класс и зачаровал юные сердца. Встали мрачные твердыни горных великанов... Повеял дымок из ущелий... Аулы закипели жизнью... Черноокие кавказские девы шли с кувшинами за водой к горным родникам... Голос чтеца передавал эти чудные лермонтовские картины, все замирали от восторга, и только когда явилась Тамара с черными до пят косами, все глаза обратились к Елене Гордской.

- Совсем Черкешенка!.. Совсем она!.. - слышались восторженные голоса.

И красавица Черкешенка рдела, как роза.

Но вот полились кипучим потоком страшные, как смерть, и прекрасные, как юность, клятвы:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем...

Клянусь позором преступленья

И вечной правды торжеством...

Бурный вздох вырвался из чьей-то груди. Все невольно обернулись.

На последней скамейке стояла во весь рост Рант с пылающими щеками, со взором мечтательным и счастливым, простирая руки вперед к окну, куда золотым потоком врывалось золотое солнце, и говорила в экстазе:

- Да, да, я скоро умру... Но я хочу теперь умереть... Да, да, хочу!.. Сейчас, сегодня!... Потому что они все, - она обвела глазами класс, - и вы, Владимир Михайлович, и эти божественные стихи, и гений Лермонтова, и утро нашей весны, такое светлое, и все это не повторится никогда... никогда... никогда...

Целый день выпускные ходили как зачарованные. Не хотелось говорить ни о чем пустом и сером. Чарующая музыка лермонтовского стиха еще звенела в воздухе, как незримые струны Эоловой арфы.

Лида Воронская не отходила от доски, на которую лились целым каскадом новые стихи, слагались целые поэмы.

Это настроение, эти чары молодости, весны и красоты не рассеялись и когда маленький, черноволосый Розенверг, преподаватель физики, прозванный почему-то "протоплазмой", вошел в класс.

- Речь, господин Розенверг, речь! - послышались голоса.

- Еще что выдумали!.. Уж молчите лучше, а то вдруг на "актовом" единиц насею, что твоей пшеницы, - рассердился строптивый учитель. - Что я вам за оратор выискался!.. Небось госпожа Рант причины грозы не знает и элемента Бунзена от Грове не отличит. Отличная девица! Пожалуйте на поправку. А то в среднем шестерку выведу... Срам!.

- Мне Бунзена и Грове отличать не надо, господин Розенверг. Я умру, да, я умру, я хочу умереть молодою, - мечтательно произнесла Мила Рант, не успевшая остыть от лирического настроя, навеянного недавним чтением лермонтовских стихов.

- Да, да, она умрет молодою, - подхватила со своей скамьи восторженная хохлушка Мара.

- Батюшки!.. Да они спятили напоследок!.. - фальцетом выкрикнул Розенверг. - Господи помилуй!.. Да у вас тут все ли в порядке, отличнейшие девицы?..

И он повертел указательным пальцем вокруг своего лысого лба, а через минуту энергично выкрикивал, уже стоя у доски и размахивал руками:

- Госпожа Рант, не угодно ли рассказать мне происхождение кислорода...

"О, этот кислород, противный кислород!..", - почти с ненавистью подумала девочка, призывая всю свою память на помощь...

...Кончился скучный урок не менее скучного "протоплазмы". Кончился и последний урок старого, милого, доброго француза Ратье, которого девочки боготворили дружно всем классом, что не мешало им, впрочем, прозвать своего любимца "римским папой" за особого рода головной убор, который имел нечто общее с папской тиарой и с которым почтенный француз не расставался ни зимой, ни летом.

Старик Ратье сказал глубоко прочувствованную речь, в которой называл выпускных "своими милыми маленькими девочками". От этой речи повеяло той, чисто отеческою, теплотой, которую так чутко умели ценить все эти милые, наивные и впечатлительные девочки.

Во время речи всхлипывали и сморкались. Платки не исчезали из рук, веки вспухли, предательски краснели кончики носов.

Экзальтированная Рант не утерпела, вскочила со скамьи и бросилась пожимать руку тоже, в свою очередь, прослезившегося старика-учителя. Хохлушка рыдала. Черкешенка поводила вокруг своими черными, как взгляд раненой лани, тоскующими глазами.

Лида Воронская кусала губы, а Сима Эльская терла себе глаза, уверяя свою соседку, что ей под веко попала соринка.

Звонок к обеду прервал чувствительную минуту прощания. Старик Ратье дрогнувшим голосом произнес:

- A bientot, mes enfants! (До скорого свидания, мои дети!).

Доброму старому французу было действительно жаль девочек, которых он принял на свое попечение крошечными "седьмушками" и теперь сдавал на руки родителей, выпуская в большой, порой бесчувственный, порой жестокий и холодный, мир.

- Вот и последний урок! - произнесла Бухарина. - Теперь уже мы наполовину свободны. Одной ногой на воле.

- Ура-а-а! - крикнула было Додошка и высоко подбросила учебник французской литературы над головой.

Но никто не подхватил этого "ура", никто не поддержал девочку. Новое, светлое, немного грустное настроение охватило выпускных. Что ждет их впереди? Будет ли им так хорошо и светло на пресловутой воле, которая тянется к ним давно желанным, манящим призраком из-за серых, хорошо знакомых институтских стен?

За обедом вспоминалось чтение Лермонтова, речь француза, последние напутствия учителей. Ели мало и неохотно; говорили нехотя.

Одна Додошка, воспользовавшись моментом, проглотила три порции баранины, заела их молочным киселем и чувствовала себя прекрасно.

Ждали ночи, когда после вечернего чая можно было подняться в дортуар, сбросить камлотовые "мундиры", облечься в собственные шали и юбки, зажечь собственные свечи в под свечниках и, собравшись у кого-нибудь из подруг, вдоволь намечтаться вслух о предстоящем, поговорить о прошлом.

И вот настал желанный час.

Медникова, отдежурив у старших, отправилась восвояси укладывать своих "пятушек", с которыми справлялась в ее отсутствие старшая пепиньерка - "старая дева", как называли воспитанниц двух старших специальных педагогических классов их младшие однокашницы.

Выпускные остались одни.

- Mesdam'очки, я вас приглашаю сегодня к себе в мою "группу", - послышался голос Зины Бухариной, и не прошло и пяти минут, как группа Зины собралась на ее постели.

Зину Бухарину любили в классе. Эта смуглая девушка, несмотря на свою юность (ей было не больше шестнадцати), казалась старше подруг.

Странно сложилась жизнь Зины. Она родилась в цветущей Палестине, где отец ее имел место консула. Роскошь и баловство окружали чуть ли ни с колыбели девочку. Двенадцати лет она танцевала на балах в длинном платье со шлейфом, с венком на кудрявой, как у негра, головке. А когда ей минуло пятнадцать, отец ее умер скоропостижно, и ей с матерью пришлось существовать на сравнительно скромную вдовью пенсию. Из роскошных консульских палат, влиянием капризницы-судьбы, девочку перенесло прямо в серые стены института. Любовь к роскоши, к восхищению своей красотой остались в Зине. Она была кокетлива, любила украшать себя ленточками, бантиками, любила мечтать о прошлом, и будущее казалось ей полным неожиданностей и сказочной красоты. Она прекрасно писала масляными красками и пастелью, и карьера художницы светила Зине путеводной звездой. Хорошенькая "креолка" уже видела в мечтах своих будущие лавры, шумный успех, толпу поклонников и прежнюю роскошь, которою она пользовалась в золотые дни детства. Зина изъездила полмира и умела рассказывать обо всем виденном увлекательно и горячо. К тому же на нее, как и на Лиду Воронскую, возлагались большие надежды. Она, как будущая художница, должна была поддержать честь своего выпуска успехом ее будущих работ.

К этой-то Зине Бухариной и собралась сегодня ее "группа".

- Как подумаю, что через два месяца выпуск, так даже в жар бросает! - прозвенел голосок Черкешенки, по привычке то заплетающей, то расплетающей маленькими хрупкими пальчиками концы длинных черных кос.

- Да... выпуск... все радостные, счастливые, в белых платьях... в белых шляпах... как на праздник... А для многих и не праздник это вовсе, а долгая, мучительная, серая, трудовая лямка, - послышался голос Карской, некрасивой девочки в очках, с изрытым оспою лицом и шершавыми руками.

- Ну пошла-поехала наша святоша! - скривив маленький ротик, сказала Малявка, - то есть удивительно даже, как от вас, Карская, панихидой пахнет...

- Нет, панихидой пахнет от меня, - подхватила Рант, и ее шаловливые глазенки засияли восторгом, в то время как бледные губы улыбались с печальной и сладкой грустью, - панихиду по мне служить будут... Ведь я "обреченная"... У нас все умерли рано: и мама, и бабушка, и Таля, сестра, все от чахотки. Не умерли даже, а растаяли точно, как снег, как свечи, и я растаю. Увидите, mesdam'очки. Вскроется Нева, зацветут липы, ландыши забелеют в лесу, соловей защелкает ночью, а я буду сидеть в белом пеньюаре на балконе и слушать голоса ночи в последний раз... в последний...

- Ночью какие же голоса бывают? - спросила Додошка - Ночью только кошки пищат и дерутся!

- Нет, это невесть что такое! Ты нестерпима, Додошка! Тут ландыши и соловьи, а она - кошки! Я тебя прогоню из "группы", если ты будешь такой дурой, - рассердилась Креолка, сверкнув глазами на сконфуженную девочку.

- Додошка, а ты что будешь делать после выпуска? - обратилась Воронская к толстушке.

- Я, девочки, вы же знаете, ходить буду. Из города в город, из деревни в деревню. Ах, хорошо!.. Учить ребят не надо по крайней мере - это раз. На балы тоже выезжать не надо и корсет надевать - это два; моя тетка-фрейлина, наверное, меня по балам таскать пожелает. И есть можно тогда, как хочешь, а не в завтрак и обед только - это три... Ясно, как шоколад. Чудная жизнь!..

- А Вороненок с Креолкой великими людьми станут: одна - писательница, поэтесса, другая - художница... Успех и лавры... Дивно! Хорошо!.. - прозвучал восторженно голос Хохлушки.

- А я, - проговорила Елецкая-Лотос, - я, медамочки, совсем из мира уйду...

- Как, в монастырь пострижешься? - раздался недоумевающий голос Малявки.

- О, нет! Я уйду в другой мир, куда есть впуск только избранным духам, - продолжало Елецкая, и русалочьи глаза ее приняли выражение таинственности.

- Ты хочешь умереть, как Рант? Да? Душка... ты обречена смерти? - широко раскрывая черные глаза и замирая от предвкушения чего-то необычайного, проговорила Черкешенка.

- Нет, не то... не то...

Ольга порывисто встала. От этого быстрого движения упали и рассыпались длинные пряди ее волос, слабо закрученные на затылке. Она сбросила себе на грудь их пышные волны, отчего лицо ее, окруженное, точно рамой, живыми струйками черных кудрей, стало еще значительнее и бледнее.

- Я устрою себе комнату, большую, без окон и дверей, темную, темную, как ночь... И все завешу коврами... восточными... - глухо звучал низкий грудной голос Ольги, - а посреди поставлю курильницу на треножнике, как в храме Дианы на картине, которую я видела в журнале "Нива"... И голубоватый дымок будет куриться на треножнике день и ночь, день и ночь... И день и ночь я не буду выходить из моей восточной комнаты... И будут тогда слетать ко мне мои сны голубые, духи светлые и могучие, и Гарун-аль-Рашид, и Черный Принц, и святая Агния, - все будут слетаться...

- Ха-ха-ха! - прервал неожиданно вдохновенную речь девушки веселый смех Лиды. - Ха-ха-ха-ха!

Лотос точно проснулась, грубо разбуженная от сна. С минуту она смотрела на всех, ничего не понимая, потом до боли закусила губы и глухо проговорила:

- Удивительно бестактно! Право же, у тебя нет ничего святого, Воронская...

- Елочка, прости!.. Милая, прости!.. - валясь ничком и колотя ногами о соседнюю постель, сквозь хохот говорила Воронская. - Как же духи-то... духи... через что они пролезут к тебе?.. Ха-ха-ха!..

- А в потолке будет дырка, ясно, как шоколад! Неужели же ты этого не понимаешь? - вставила свое слово Додошка.

- Ах, как вы глупы! - произнесла, поднимая глаза к небу, Елецкая. - Но ведь духи бестелесны, они могут пройти даже сквозь иголье ушко... И я не понимаю, чему тут смеяться... - обидчиво заключила она, пожимая плечами.

- Прости, Елочка, но неужели ты еще веришь в Черного Принца и прочую чепуху? - спросила Лида.

- Воронская, молчите, а то я не ручаюсь за себя... Я наговорю вам дерзостей, Воронская... А между тем я так обязана вам... - прошептала Елецкая и закрыла лицо руками.

"Нет, она неисправима", - подумала Лида, и она с сожалением взглянула на подругу.

- Перестаньте спорить, медамочки, - послышался веселый голос Хохлушки, - напоследок мирно жить надо, чтобы в памяти остались хорошие дни, хорошие воспоминания... Ведь разлучимся скоро. Одни на север, другие на юг, или на запад, как сказал Аполлон Бельведерский, разлетимся, точно птицы...

- А ты, Маруся, улетишь в Хохландию свою?

- В Хохландию, девочки! Ах, и хорошо там, милые! Когда бы вы знали только! Солнышко жарко греет, вишневые садочки наливаются, мазанки белые, как невесты, а по вечерам на хуторе парубки гопак пляшут. То-то гарно, гарные мои...

- А что ты там, Маруся, делать будешь? - заинтересовались девочки, и глаза их начинали разгораться понемногу; очевидно, девочки уже мысленно видели перед собою роскошные картины дальнего юга.

- А никому не скажете, девочки, коли выдам вам тайну мою? - и глаза некрасивой, но свежей и ясной, как весеннее утро, девушки зажглись огоньком счастья.

- Не выдадим, Марочка, говори скорее, - зазвенели молодые звонкие голоса.

- Я невеста, девочки... Уж давно моего Гриця невеста... Нас родители с детства сговорили... Хутора наши рядом, так мы ровно брат с сестрой, давно друг друга знаем... Обручены уж с год... А как выйду, так сразу после выпуска и свадьба будет...

- Выпуск!.. Свадьба!.. С год как обручены!.. Господи, как хорошо!..

- А ты любишь своего жениха, Маруся? Марочка, милая, любишь?.. Скажи! - допрашивали девочки, с невольным уважением поглядывая на свою совсем взрослую подругу-невесту, какой она им теперь казалась.

- Ах вы, глупые девочки, - засмеялась Мара, - конечно, люблю... Люблю его дорогого, как земля солнышко любит, как цветок полевую росу... Портрет его ношу который год на груди... Его нельзя не любить... Он честный, светлый, хороший...

- Покажи портрет, Мара, покажи! - так и всколыхнулись девочки.

С тою же широкой улыбкой, не сходящей с ее румяных губ, Хохлушка вынула небольшой медальон из-за пазухи, раскрыла его, и перед "группой" предстало изображение симпатичного белокурого юноши в белой вышитой рубах с открытым добродушным лицом.

- Это мой Гриц, - не без некоторой гордости проговорила Мара, пряча свое сокровище снова на груди.

- Масальская, ты изменница! Четыре года подряд ты обожала Чудицкого, а сама невестой была какого-то Гриця! Очень это непорядочно, Масальская, с твоей стороны, - шипела Малявка, злыми глазами впиваясь в Мару.

- Не смей злиться, Малявка! Нехорошо! На сердитых воду возят, - рука Воронской легла на плечо девушки. - Неужели же ты понять не можешь, что все наше обожанье, беготня за учителями - все это шутка, безделье, глупость одна... Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит, ну и понятно, каждый человек "с воли" нам кажется чудом совершенства. Чудицкий прекрасный человек, и я его очень уважаю и за чтение его, и за его гуманность с нами, но это не значит, что я люблю его... Мара Масальская тоже. Не правда ли, Мара?

Та, не говоря ни слова, молча обняла ее.

- Воронская так говорит потому, что у нее тоже есть кто-то. Она любит тоже, - заметила Малявка.

- Ты любишь, Воронская? Любишь? - приставала к сероглазой девочке Рант.

- Люблю, - серьезно и кратко произнесла Лида, и улыбка осветила ее лицо.

- Ага! Вот видишь!.. Видишь!.. Я говорила!.. И какая скрытница!.. Какая "молчанка"!.. От кого таится?! От подруг, от всей "группы"! - хорохорились девочки.

Малявка суетилась и негодовала больше всех.

- Кого же ты любишь, Вороненок? Выкладывай по-товарищески! - снисходительно улыбнулась Креолка.

- Люблю, - проговорила девочка, и насмешливый огонек ее глаз ушел, скрылся куда-то глубоко, - люблю моего папу-солнышко, люблю маму Нелли, люблю сестру Нинушу, братьев, и... и... Симу Эльскую, хоть она и сердится на меня. А больше всех люблю мое солнышко, моего папу. Его люблю больше жизни, больше мира, больше всего! - заключила она пылко и прижала свои худенькие руки к груди. Потом хрустнула длинными пальцами и вдруг рассмеялась счастливо, радостно и задорно, а затем быстро-быстро заговорила:

- Господи!.. Как хорошо!.. Как хорошо жить!.. Любить, быть молодыми, смелыми, полными жизни!.. Так и хочется прыгать, кричать, вопить на весь мир: скоро выпуск! выпуск! свобода!.. Плясать хочется, радоваться! Впереди вся жизнь, целая жизнь! И сколько хорошего можно сделать за всю жизнь, сколько пользы принести окружающим, друзья мои! Вперед же, вперед, туда, навстречу пользе, радости, жизни!..

И, не будучи в силах удержать кипучий поток восторга, Лида сорвалась с постели Креолки, рванулась вперед и, широко взмахнув неуклюжими рукавами своей ночной кофты, из-под которых как-то беспомощно выглядывали тонкие руки, пошла кругом, быстро и мелко семеня ногами, передергивая хрупкими плечиками, играя потемневшими, разгоревшимися глазами и напевая всем знакомый мотив популярной русской песни.

Экстаз Лиды передался другим. Звучное контральто Креолки, тоненькое, надломленное сопрано Рант и фальшивый, но неимоверно громкий бас Додошки - все :подхватили припев, и громкая песня полетела под сводами высокой спальни, разрастаясь и звеня над ней.

Лида теперь уже не приплясывала, а носилась вихрем в танце. Она походила теперь на веселого, бойкого плясуна-мальчишку, живая, быстрая и горячая, как огонь.

- Браво, Вороненок! Молодец! Душка! - слышались ободряющие голоса ее подруг, и эти возгласы, полные восторга и сочувствия, окрыляли плясунью. Ей хотелось сделать что-то необычайное, из ряда вон выходящее, задорное, смелое.

Разгоревшимися глазами она обвела знакомые, выбеленные известью, дортуарные стены, возбужденные лица своих юных подруг и, быстро вскочив на ближайший ночной столик, завертелась на нем волчком в огневой пляске, неистово выбивая дробь высокими каблучками своих алых, шитых золотом, туфель.

- Будем смелы, как орлы, будем, как рыцари, честны!.. - выкрикнула она звонко и, взмахнув, точно крыльями, полотенцем, которое она накинула на шею, со смехом ринулась вниз, на чью-то ближайшую постель. Потом вновь быстро вскочила на пол и бросилась вперед, вся охваченная тем же молодым задором. Бросилась и... разом замерла на месте с широко раскрытыми глазами.

Перед ней, как из-под земли, выросла небольшая фигурка Симы Эльской.

Шалунья Волька была теперь взволнована, как никогда. Голубые глаза ее сверкали гневом. Обычно розовые щеки были белы, как мел.

Что-то словно толкнуло, словно ударило в самое сердце Лиду. Ей показалось, что сейчас, сию минуту должно случиться нечто ужасное, грозное, неумолимое, как судьба роковая, тем более, что глаза Эльской смотрели на нее с выражением немого укора.

- Ну... ну... - подняв руки и словно защищаясь от незримого удара, предназначенного для нее судьбой, прошептала Лида.

- Вы там, как вас, одержимые и обреченные! Тише! Не беснуйтесь! Слушайте, что я скажу: фрейлейн Фюрст опасно больна... Серьезно... Своим подлым поступком вы уморили ее, - и, махнув рукой, Сима бросилась на свою постель ничком.

Лидия Алексеевна Чарская - БОЛЬШОЙ ДЖОН - 01, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

БОЛЬШОЙ ДЖОН - 02
Фрейлейн Фюрст больна. Своим подлым поступком вы ее уморили ... Эта ф...

ВАКХАНКА
Роман без романтики Кто из вас без греха, первый пусть бросит в нее ка...