Алексей Павлович Чапыгин
«Чемер»

"Чемер"

Рослый парень, Иван Рылов, с красным от натуги лицом, внес в токарное отделение завода три металлических болванки и с грохотом опустил их около одного из стаканов.

- Так возить зачнешь - сорвешься! - крикнул один токарь.

- Ни што-о! Сила есть, - ответил парень и, переставив крепкие ноги, вытер грязным фартуком корявое вспотевшее лицо.

Звенящие стружки сверкали вокруг станков, шипели ремни приводов, взвизгивали резцы токарей. В движении машин и работы не слышно было, как шумно, с хрипом вздыхала широкая, но плоская грудь чернорабочего. Рылов не долго стоял - повернулся к выходу, а в отделение вошел мастер, пузатый человечек, на коротких, толстых ногах и, заглушая шум машин, крикнул:

- Рылов, тебя директор зовет!

- Уй, а для че я ему, Карп Лукич?

- Велено скоро, фут в фут, не рассуждай!

- Дай ему отдышаться!

- Один Рылов на все отделение болванки таскает, - раздались голоса токарей.

- Мне что, пареньки - зову по приказу!

- Гони других! По отхожим сидят...

Карп Лукич не стал слушать токарей и, живо повернувшись, пошел, а выходя, сказал Рылову:

- Жалованья прибавят - иди, паренек!

Токаря хорошо знали, что Рылов впечатлителен и суеверен, - боится темноты, одиночества, - что Рылов лучший работник. Старательного парня отпускать из отделения не хотелось. Кто-то пошутил:

- Вестимо, направит в покойницкую!

- Прощавайте, токарики, ежели что.

- Сторожем в калильное не соглашайся-а!

Идя к директору, Рылов думал:

- Врут робя! ни што ежели... Покойницкой при заводе нету...

* * *

На стенах директорской комнаты Рылову бросились в глаза большие листы - по зеленому белые. На листах по белому черным намалеваны колеса и гайки. В комнате - светло по низу, по верху плавает сумрак.

За большим столом - директор. Его лицо в тени. Темный живот с пиджаком и жилетом освещены; на животе поперек - золотая цепочка. Белая рука директора, легко постукивая по зеленому полю стола, протянута и сжата в кулак.

Директор говорит ровно, тихо и когда качает головой, то на голове по средине белый пробор блестит.

Инженер, в форменной одежде, сидит сбоку стола; он курит и неторопливо отвечает директору.

"Сам дилехтур... ни што-о", - думает Рылов, стоя у порога.

Парень слушает слова господ, но почти не понимает ни слова, хотя его голова по величине может вместить в себя маленькую голову сухопарого инженера и голову директора.

- Всегда в пустяках не сходимся мы, Петр Петрович, но... оба напоминаем полководца на поле брани: как мне, так и вам безразлична жизнь или смерть человеческой единицы... Это взгляд верный! Полководцу, а также и руководителю большого предприятия нужно знать, как лучше направить и использовать мускульную энергию толпы... Психология толпы во все века одинакова - толпа больше ценит строгость и неуклонность, чем сентименты, мало свойственные самим низам... Но вот вы за специалистов, я же за простую механическую единицу...

- Еще раз позвольте вас спросить, Василий Максимыч, о разнице досмотра - специалист смотрит за прокалкой или человек от сохи?

- Но говорю же вам, Петр Петрович, - смотреть должен мастер, а поддерживать кучи угля на котлах - работа элементарная... Теперь остановите ваше внимание на специалистах: первое, народ своевольный, он быстро разберется в том, что говорят о пребывании у котлов люди науки: "токсическое влияние на организм". Подавай ему отпуск, страховку и прочее. Кстати, специалист на простой работе начнет скучать, неаккуратно посещать завод... потребует прибавки чаще, а повышать жалованье не нужно...

- Это, конечно, так, но рабочему нужно уметь не только сыпать уголь, а еще и огонь умерять... До свидания.

Инженер встал, пожал руку директора и вышел.

Парень отодвинулся от дверей, чтоб не запачкать грязным костюмом барина.

- Как твоя фамилия?

- Рылов, господин дилехтур!

- Давно ты на заводе?

- Полгода, господин.

- М... мм... сколько получаешь?

- Полтора рубли в день...

- Я слышал, что ты исполнял тяжелую работу?

- Ни што-о! Ежели так - мы привычны, господин ди...

- Пора отдохнуть тебе!

Рылов грузно переступил с ноги на ногу; пот его сразу одолел, и, утирая корявое лицо рукавом пиджака, он подумал: "Неужели расчет? уж ежели что - старался - даже одышка...".

Директор что-то писал, опустив причесанную голову к столу, подняв голову, он сказал:

- Я решил дать тебе легкую работу...

"Слава Богу безоблыжно!" мелькнуло в голове парня. Он взглянул вскользь на свои большие, черные, в красных ссадинах руки и ответил:

- Ежели что - грудь ноет, а так - мы привычны.

- Ты любишь свою деревню, Рылов?

- Ни што! Деревню-ту люблю, ежели, господин...

- Послужишь, отпуск в деревню дадим, - будешь и там, пока гостишь, жалованье получать.

- Я к городку обык - ни што-о!..

- Наш завод большой... кроме прочего всего, он заготовляет для войны снаряды.

- Слыхал это нынче...

- Итак, Рылов... бомба на войне - смерть врагу, но слава родной стране... ну, скажем, слава твоей деревне... Всякое дело рабочего, который находится при выделке снарядов, священно: оно защита страны; рабочий все равно, что солдат... Вот ты - большой, годный в гвардию человек, - случись война, пойдешь воевать, а на таком заводе, как наш, тебя на службу не потребуют.

- Понимаю, ежели...

- Понимаешь? Это мне и нужно. Еще надо предупредить тебя, Рылов, предостеречь, что завистников много... всякий завистник - первый враг директора завода. Начнет говорить: "Берегись! Начальство поручило тебе вредную работу... на ней ты можешь заболеть, умереть...".

- Спаси Бо... ежели...

- Помолчи! - строго сказал директор и зорко поглядел на Рылова. - Если такие люди найдутся, ты их примечай и говори мне или тому инженеру, который сидел вот тут.

- Ни што ежели и говорить...

- Запомни - о таких непременно говори! - Опять голос директора прозвучал строго, и зоркие глаза смутили парня.

- Понимаю, господин дилехтур!

- С сегодняшнего вечера ты мной назначен на новую работу и будешь получать не полтора, а пять рублей в день...

- Коли ладно дело-то... - Рылов снова вспотел, но вспотел от радости.

- Дело легкое: сторожить оболочки... впрочем, иди и поскорее разыщи того мастера, который тебя ко мне послал: от него узнаешь все.

- Прощавайте, господин!

- Будь здоров! Ты кажется из крепких, а? Ха, ха...

Директор милостиво рассмеялся.

Рылову стало весело, он, сжимая шапку в руке и поворачиваясь к дверям, сказал:

- Сила есть! Вот грудь кабы ежели...

* * *

- Еще один паренек! Говорил ведь я - торопись, а ты, дюйм в дюйм, с этими жеребцами-токарями мешкаешь... Ну, проздравляю, - сказал мастер и похлопал по широкой спине Рылова - вот тебе ключ. Калильное отделение вон там, длинное такое, в конце двора - вон оно! Дверь отопри и припри плотно... В отделении найдешь котлы, на котлах примечай, фут в фут, уголь кучей лежит, подгорает, а ты, ежели куча угля понизилась, подсыпь лопаткой - в отделении угля много...

- Понимаю ежели, Карп Лукич.

- Знай, похаживай - дело хлебное и вольное... один себе. Угля подсыпал, хоть ты лежи, хочешь сиди... после гудка запри дверь на ключ...

- Уй, просто дело-то!

- Легкое, ха, ха, ха...

Мастер тоже посмеялся, но Рылову его смех уж не понравился; он подумал:

"Чего это они с дилехтуром грают?"

* * *

На большом заводском дворе сгущался мрак.

Рылов крупными шагами высокого человека подошел к зданию калильного отделения.

Не доходя до двери, в сумраке увидал, как из высокой, почерневшей двери, на которой кто-то нарисовал мелом большой шестиконечный крест, беззвучно вышел высокий, худой человек, с глубоко запавшими глазами.

Дверь отделения легко, бесшумно отворилась и почти незаметно закрылась сама собой...

Рылов, вздрогнув, попятился: костлявый был одет, как он и при фартуке; лицо корявое, длинноволосое, но сходное с ним.

- Христе! Господи! Ты что ли был ежели, эй? - пробормотал Рылов.

Рылов видел, что встречный, исчезая в сумраке, перекрестился.

- Хрещеный, вишь, а как я... ни што!

Что-то холодное, как льдина, было зажато в кулаке Рылова. Это был ключ отделения. Стуча зубами от суеверного страха, Рылов долго не мог попасть ключом в замок, а когда отпер дверь, то на него пахнуло душным воздухом.

По стене отделения уныло горели три газовых рожка, один от другого на некотором расстоянии.

Длинное помещение напомнило парню деревенскую церковь у входа на кладбище в ночное время, только около продолговатых огоньков не было икон да под ними не стояли гроба.

Рылов перекрестился и, подбадривая себя, сказал:

- Ну, бойся! Спужался, шальной, ни весть чего...

Хотел запеть песню, а запел молитву, но за работу принялся бодро.

На трех котлах, стоящих врытыми в земляной пол, уголь, пылавший синим огнем, осел. Парень взял из кучи у стены на лопату угля и подсыпал. В один котел он опустил конец железной лопаты, а когда вытащил, то лопата засеребрилась.

- Можно хошь ведра лудить... ежели оно...

Попробовал лопатой содержимое второго котла, там тот же расплавленный свинец. От котлов к стеклянному потолку, утонувшему в синем, медленно струился голубой, сладковатый дым.

- Чемер! Угарно, вишь, и страховито ежели... ни што...

До гудка Рылов расхаживал по отделению, стараясь больше петь песни, чем молитвы и думал:

"В этакой хоромине страховито одному, а зря это она мне оказалась схожей с церквой - ни што!"

Когда взвыл гудок, парень торопливо воткнул лопату в кучу угля и, запирая отделение, облегченно вздохнул свежим воздухом двора. Потом передал ключ дежурному в конторе.

- Сгадаю вот... посчастливит на новой работе, ай нет? - Рылов верил в приметы. - Ладно, ежели первой встрену по пути Иру хозяйкину... Божимая душенька, а кого иного, то по старому зачнет, чижало на старой-то, вишь, грудь ныла и дышалось болько...

По дороге почти до дому Рылов не встретил никого, кто бы обратился к нему, но, не доходя немного до квартиры, у стены нежилого дома, с окнами давно заколоченными досками, зашевелилась в сумраке какая-то тень. От стены на панель выдвинулся нищий, загораживая парню дорогу.

Рылов вздрогнул: костлявая рука протянулась к нему.

- На пропитанье рабу Божьему!

Рылов вскинул глаза: в монашеском платье, в лохмотьях перед ним стоял сгорбленный старик, без шапки, с голым заостренным черепом; узенькие глаза прятались в морщинах почерневшего от грязи и времени лица.

Рука Рылова плохо слушалась, когда он сунул ее в карман пиджака, а нищий каким-то костяным голосом, мало похожим на человеческий, заговорил, переминаясь медленно ногами в язвах:

- Чесо, раб Божий, зришь мя? Се человек! Ты с любовию озрись, не так... Се обносок тела моего - ибо я был, как ты, ты станешь, как я... Судьба подобия Божия, странника по свету, во веки веков одна и та же...

- На, прими на здоровье! Бог с тобой...

Рылов достал двугривенный, сунул в руку нищего и спешно пошел дальше.

- На здоровье... ха, ха, ха... хи, хи! - заливался сумасшедшим смехом за спиной уходящего парня нищий.

- Заначка не ладная! Аль не посчастливит? Ни што-о...

* * *

По обыкновению, у дверей квартиры Рылова встретила маленькая русая девочка, дочь хозяйки. Ребенок радостно вскрикнул:

- Рыло пишол! Мама-а.

- Желанна ты моя! Зачем не раньше...

Рылов подхватил девочку на руки, пряча широкое лицо в пушистые волосы.

- Не нюкай! Ай, Рыло - мама, он нюкает голову - секотно.

В дверях кухни появилась хозяйка, полная, румяная, тоже русая, как и девочка: с русыми густыми бровями, с хитрыми глазами, которые от русых ресниц казались золотистыми. Женщина сказала девочке певучим, полушутливым голосом:

- Он любит тебя - зачем, Ира, так зовешь Ивана Михайловича. Рылов, а не рыло. Рыло не хорошее слово, - обращаясь к Рылову, она прибавила: - Вы уж извините, Иван Михайлович, вольная она у меня, скапризничает, так на образа лезет - снимай да давай. Без батьки родилась и без батьки растет.

Рылов сказал:

- А все недомекаю - спросить тебя хочу, Степанида Петровна, где ее батюшка? Кто он?

- Где знать какой! Я тоже вольная - их трое было: кто разберет, чья она, моя Ира, а вот люблю ее... Видите, какая я даже на язык вольная. Иная с десятью пережила - не скажет, а я не боюсь - чего таить-то, что было. Да, с Ирой-то занялись - забыла я - у вас землячок сидит, Иван Михайлович, ждет.

Когда Рылов вошел в комнату угловиков, то увидал на своем сундуке у окна парня, деревенского соседа.

- Петрунька! Здорово-ко, милой.

Приземистый, русый, слегка хмельной парень встал с сундука, пожал Рылову протянутую руку.

- В деревню, Ваня, собрался, вишь, а перед ездой по землячкам маюсь, - сказал парень.

Рылов вынул из кармана плотно смятый ситный. К его приходу на окне всегда стоял медный чайник с заваренным чаем, прикрытый полотенцем. За лишним стаканом Рылов сходил на кухню, налил гостю и себе горячего. Гость принял от Рылова стакан чаю, спросил, указывая на кровать на козелках у сундука:

- Твоя одра?

- Моя!

Парень выплеснул чай под кровать земляка и, вынув из кармана штанов сороковку, сказал:

- Не примат душа горячего. Вот горького, давай-кось, спробуем.

Он подул в стакан и налил водки.

- Вали!

- Не, не обучился, - сказал Рылов и, прихлебывая чай, помолчав, заговорил: - Пить тебе, Петруня, тоже мал след, едешь в деревню, може, кабы не водка, и ты бы работал тутотка...

- Можно жить здесь, конешно, Ваня, только не лежит душа к городной работе... в деревне пашешь да пляшешь - ежели не на глине пашня, все горе прочь, а тут тебе всякий городовой - ваше благородие, - нишкни.

- Поди, вот, деньги-то пропил, а с чем поедешь, коли мало не соскопил?

- Что верно, Ваня, то в аккурат! Деньгу, было, зашиб, да она царю пошла в кабак. Туда всякие капиталы гожи.

- Мы с тобой, Петруня, вместях росли, в бабки играли, рыбу удили... помнишь - кислое молоко у твоей тетки в праздный день хлебали.

- А ты, Ваня, дело зачал и не делом кончаешь. Все помню - только выручи на чугунку-то.

- Я не затем... то само собой, что мое, то твое. Сколь надо-то?

- Рублев двадцать надо.

Рылов полез рукой под подушку, достал старый кошелек, спрятанный про запас.

- Тут двадцать три. Возьми... я и поголодаю, ни што, а тебе в дороге на хлеб гожи все...

- Возьму - карман не сломят... Ты вот мало получаешь - скопил, я и много зашиб, да растряс... и то сказать, на военное дело может в скорости пойдут. Худо, земляк... - опустив низко голову, как бы в раздумьи проговорил парень. - Не то хорошо, корявый! - он пожал Рылову локоть большой руки, - хорошо, Ваня, ей Богу, что ты не занимаешься водкой, завлекательная она, ежели по природе польется, а твоя природа, что моя - вся пьяная. Батя твой пьет иной раз, да приговаривает - помнишь?

- Я родителев не осуждаю, - серьезно сказал Рылов, - грех!

- Грех не грех, а батя твой, когда во образе находится - сверху питого пьет, да приговаривает: "Пей в красу, чтоб опереться на носу". Помнишь? Хе, хе-е... помнишь, Ваня, как мы с тобой малышами колюху в реке вилками кололи. Ты раз уколол налима да большанского. А портки-то у тебя засучены до самых пазух и ты с налимом на радостях рысью, ну бежать. Падаешь да бежишь. Граял я на тебя, глядел...

- Помню! с измалетства помнится долго...

- Ну, извини. Я еще выпью и на чугунку.

- Лучше не пей, Петрушко! Право. Приедешь, всей деревне кланяйся. Родителю скажи: иную я должность заполучил. Скоро еще денег пошлю, да ежели что отпуск будет даден - сам приеду... Эх, Перша! Опять бы нам рыбы половить...

- Приезжай! Лучить поедем, ночью, с козой, с огоньком на козе...

Острогой-то, шух, шух - глядишь, либо налим, либо щука... прости-кось! Большой ты мой, корявый... Век не забуду - выручил на последние... Был ведь я у земляков да побогаче тебя, а как от берега шестом оттолкнули. С горя я эту стклянку к тебе волок - думал: разопьем вместях, а ты, вишь не научился... Полагал зарез - придется молодцу пятьсот верст пешком смонуть... Не пей, ей Богу не пей. Батя твой... ну, не буду, не любишь родителей оговаривать... прости-кось...

Парни расцеловались, и земляк ушел.

Рылов, проходя кухней, умыл грязное лицо и руки, а, вернувшись в угол, увидал маленькую Иру; она сидела на его сундуке, ела положенный на окно ситный. Обтерев мокрое лицо, Рылов сказал ребенку:

- Ах ты, моя робя-а! - Он посадил ребенка на колени. - Дайкось я тебе из ситного ягодок дам.

Парень, выковыривая из ситного изюм, отдавал девочке, она ела, смеялась и хлопала его по груди маленькими руками.

- Рыло. Ты колявый!

- Ни што, мой божимый!

- А ты в баньке мойся - будешь гладкий: я куклу примываю, - она гладкая... Пусти, к маме с бабой хочу!

- Поди с Богом!

* * *

Свои два фунта ситного, обыкновенно, Рылов с'едал за чаем с большой охотой, сегодня же не мог, - не было аппетита. Сахар казался ему особенно сладко-приторным; он думал:

- Что это? Хоть без сахару пей...

Чтоб провести время, как всегда делал, парень хотел было итти к хозяйке, но выжидал, ясно слыша за стеной чужой старушечий голос:

- А не тужи ты, милая. Годы твои не велики - мужички тебе найдутся... не всяк мужичек любит бабу сухую, как рыба тарань, иной выбирает с телом, чтоб было на кого платье надеть, чтоб у бабоньки мяса висели, а не то что... Мужичек только завсегда пугливой, как конь - ежели сразу безо всего с обратью приступишься, так тому и конец: не поймаешь! А ты перво дело погладь его по мордочке, да кусок, как коню, покажи. Обедом подкорми, а можно да льзя и рубаху, портки простирни - не гнушись... там уж само дело наладится, сам, когда надо будет к тебе подберется, голову подставит: "На, мол, надевай узду-то скорее да веди в церковь". Так завсегда, милая! Ну, я пойду.

Слышно было, как хозяйка поцеловала гостью, звала заходить и как та ответила:

- Заходить-то зайду, да не часто - вишь своих много... доглядывать, стряпать тоже...

- Баба, посяй! - послышался голосок Иры.

- Прости-кось, дитятко!

Хлопнула дверь на лестницу и зазвенел крюк запора.

Когда хозяйкины шаги вернулись в комнату, Рылов решил:

- Теперича можно!

Он взял с подоконника кусок зеркала, взглянул на себя и пригладил волосы. Парень вошел к хозяйке.

- У меня, Степанида Петровна, сегодня день ладный...

- Что-й так, Иван Михайлович?

- На новую должность дилехтур перевел. Заместо полутора буду получать пять рублев в день.

- Ой, да это вишь благодать вам Господня! Не каких-нибудь сорок рублей, будете огребать полторы сотни... уж истинно ладный день. Вы, Иван Михайлович, в комнатку перебирайтесь, теперь надо чисто жить, а в углу известно - чисто не проживешь: вши-то, как ни пасись, общие - перебредают... Жилице я откажу со следующего месяца - деньги запустила, не платит. В углу живете - мне стеснительно лишний раз к вам зайди-ть, в комнате иное дело, ежели не гнушаетесь, я загляну чайку попить, посидеть...

- Уй, что вы, Степанида Петровна! Я рад коли ежели...

- Так-то ладнее, Иван Михайлович...

- Мама! Гони Рыло - он челный, - сказала Ира и полезла к Рылову на колени.

- Черный, а сама лезешь? Ты уши ей надери, Иван Михайлович, чтобы некрасиво не звала.

- Лицо в ямках. Тут ямки... тут...

- Ямки у многих, Ирушка... и черный да белый - хороший, чистый человек. Ведь вы женчинами не балуетесь - я не примечала?

- Не люблю зря... и водки тоже...

- Не пьете и не курите?

- Не курю...

- Сущий клад мужичек! - и, хитро поблескивая светлыми глазами, прибавила с усмешкой: - может, Иван Михайлович, жалованье баловства не дозволяло? Бывает так.

- Родителю обвещал держать себя...

- Ну, а как родитель-то, ежели бы вы на вдове женились?

- Все можно... на счет женитьбы не обвещался.

Провожая Рылова в его угол и, видя, что другие жильцы еще не вернулись, Степанида Петровна мягкой, теплой рукой обхватила парня за шею сзади. Он радостно встрепенулся и, нагнувшись, подставил лицо:

- Уй, ты желанна!

Поцеловав его торопливо, она шепнула:

- Желанна, так и ладно, но покеле не...

Она быстро ушла, вся раскрасневшаяся...

Вытянувшись во весь рост на постели, повернувшись на живот, Рылов подмял грудью жесткую подушку и, глядя в окно через крыши невысоких домов на огни улиц, размышлял:

"Не думал, не чаял прибавки - привалило счастье! Что значит дилехтур-то...

Теперь на хорошей отчего бы и не жениться. Затем люди маются по свету...".

Ему долго не спалось. За окном вдали он видел большой черный мост, по мосту прыгали пятна огней, кто-то как будто пробегал мимо их - огни мигали. Под арками моста тусклая даль искрилась теми же золотыми, круглыми огнями - огни аль не огни? Да это Степанидушкины глаза!

Он пригнул голову в сторону хозяйкиной комнаты и прошептал тихо, тихо:

- Желанна... а, желанна?..

Повернувшись на спину, почувствовал во рту сладкую слюну, - кажись, сахару не кусал много...

Утром Рылов проснулся раньше, чем всегда.

Двор дома, где жил он, был извозчичий. Рылов слышал, как шумели извощики, тпрукали и понукали с окриками лошадей.

Потом заблеял озябший за ночь козел, любимец двора.

Вот громко жалобным воем загудел гудок ближайшей фабрики.

- Скоро наш запоет...

Где-то рядом, в чужой квартире, с плачем раскашлялись дети. Рылов подумал:

- Больные... Не дай Бог... милые эки...

Там же начали пилить и колоть дрова; - в комнате угловиков, где жил парень, с потолка стала осыпаться штукатурка.

- Чего тут вставать! А глаза-то у Степанидушки золотые.

- Иван Михайлович! Кипяток готов.

- Встаю! Степанида Петровна, я чичас...

* * *

"Дилехтур, грит, "доноси". Оченно я бажу ябедничать... Может начальству лестно, что всякий друг на дружку с языком пойдет, - думал Рылов, подсыпая на котлы уголь. - Токарики ежели с обеда завсегда шутят: "сторож с покойницкой! Из мертвецкой!" Пошто, робя? Може здесь сторожа мрут? Не домекаю... Ежели байна - то оно подходящее..."

Порой из труб под котлами, сквозь трещины земли и глины вырывался огонь. Огонь лизал оранжевыми языками кучи угля и кругом котлов двигались золотые воронки. Тогда подступиться к котлам было трудно. Уголь на котлах синел и таял быстро.

В сумраке, особенно вечером, Рылову казалось, что бесчисленные злые глаза подглядывают за ним; в отделении все более становилось душно и жутко; парню тогда хотелось бежать в кочегарню и кричать:

- Меньше топите!

Рылов знал, что не поможет его крик, и безвольно, весь какой-то размякший, ложился на земляной пол, упорно глядел в дальний, темный угол, а сам пытливо шептал:

- Пошто это мертвецкая?

Не раз Рылову казалось, что он в бане, теплой и душной. Он видел, что

кругом стоит густой, голубой пар, кружащий голову. Подняв лицо вверх, разглядывал глянцевитые, синие клочья стеклянной крыши. Уголь, сгорая, потрескивал и напоминал банных сверчков. С потолка капало.

- Байна...

В дальнем углу Рылов настойчиво искал всякий раз шаек, не находил, а сегодня наглядел что-то и, испуганно разглядывая это что-то, шептал:

- По-ошто-о?..

Парню вдруг показалось, что из темного угла может выйти кто-то страшный - он оглянулся, ища двери, но в голубом тумане дверей не видно было и Рылов пополз туда наугад...

Дверь в отделение отворилась - Карп Лукич пришел глядеть прокалку.

- Полгода не прослужил, а уж пополз, дюйм в дюйм! Диви бы маленький, а такому да ядреному стыдно. Стыдно, паренек!

Рылов бледный поднялся с пола.

- Страховито мне чтой-то, Карп Лукич!

- От страха есть хорошее лекарство, паренек. Ужо я смотр кончу, посоветуемся, а пока дверь-то отделения открой, но не широко...

Открыв дверь, Рылов, как всегда, видел, что мастер длинным крючком вроде кочерги с деревянной ручкой ходил и, разрыв на котлах уголь, доставал из жидкого свинца блестящие штуки, ловко вскидывал их кверху и вновь погружал в свинец.

- Я, паренек, уголь-то поскидал, так ты, фут в фут, когда уйду - подбавь его, а то свинец сверху захолонет - все дело сгадишь, ломать придется... брак в счет поставят, - делая свое дело, покрикивал парню мастер.

Кончив осмотр, Карп Лукич вернулся к дверям, грузно нащупал задом место на скамье у стены, сел и, отдуваясь, сказал Рылову.

- Садись! Ты, паренек, завсегда с собой бери выпивку - помни только: перепить вредно. Рюмочку-две выпить пользительно, - ни вдоль, ни поперек, дюйм в дюйм, мыслей не будет. Всю дурь, как пальцем сощелнет. Я завсегда выпиваю с умом, а разве меня видали в заводе пьяным? Пью так: рюмочку перед чаем да закуской, две-три после обеда, тебе беспременно пить надо, чтоб сласть в глотке не копилась...

- Беда мне доскучила эта сласть - днем и ночью, потом брюхо чтой-то зачало маять... зубы тоже крошатся, а иной раз хватит тя, будто паралик - насилу разомнешься... Смеются да грают люди: "В покойницкой, говорят, служишь!" Мне, Карп Лукич, не до граю ежели...

- Наплюй в глаза смехунам! Все жеребцы токаря, поди-кось?

- А все одно хто! "Дилехтур, говорят, умеет обрядить человека в деревянный кафтан, только завлекись ему...".

- Что ж ты не скажешь, кто это так?

- Я не жалюсь, Карп Лукич, а страховито бывает, когда сумеречно.

- Пить беспременно надо, паренек!

- Родитель у меня пьет - не бажу глядеть!

- До свиного рыла, конешно, дотянуть не хорошо, но ежели пить с головой, то спасенье. Да вот что - завтра получка, а ты, дюйм в дюйм, приходи

в ресторан "Бережной", я тебя слатенькой угощу, - всю хворь сымет. Сласть не от одной горечи прячется, она хмельного боится... Кстати скажешь мне, кто так про директора говорит...

- Уй, нет, Карп Лукич!

- Там увидим - приходи!

Карп Лукич, было, поднялся со скамьи, но Рылов его удержал:

- Хочу твоего сказа послушать, ты пожилой, как мой родитель.

- Скажу, что надо, паренек!

- Лишние думы, Карп Лукич, може от одинокости, так лажу я жениться.

- Правильное понятие, - живал холостым, живу и женатым. Пил я тогда больше, а женитьба удержала от большого худа. И то скажу: мысли о бабе в голову лезут, бывало, идешь да этакую с улицы торговку купишь... Пьяному все ладно, глаза пялишь, целуешь - чистенькая, нарядная, хоть под венец. Ночь проспишь, глаза на купчую вскинешь, а ее как чорт подменил, как старый горшок, вся в трещинах, царапинах. Маска тоже в пятнах, не приведи Бог... Только для ради ночи да пьяных кобелей была она в свое время, фут в фут, ровненько пудрой замазана.

- Уй, Карп Лукич, таких-то боюсь!

- Боишься, паренек, так по диаметру женитьба тебе в самый раз.

Карп Лукич, напомнив Рылову притти завтра в ресторан "для обучения", приказал подсыпать на котлы угля и ушел.

Прошло больше месяца Рылов пробовал пить сладкую и горькую - помогало - сахар не казался приторным, только грудь ныла все больше и живот болел сильнее, а зубы крошились...

* * *

Рылов знал, что сегодня хозяйка поздравит его с новосельем, и прихватил на всякий случай бутылку водки с белой головкой.

Действительно, его вещи из угла были перенесены в комнату, а на небольшом столе у окна постлана чистая скатерть; на столе стоял его чайник, прикрытый чайным полотенцем с расшитыми концами. В углу, справа от стола, висел образ, и золотился огонек лампадки. Была суббота.

- Выпью сегодня ладом... будь, что будет, а Степаниду сговорю, тошно без ей...

Степанида Петровна встретила парня у порога в комнате и заговорила певуче-ласково:

- Живите-ко по иному, Иван Михайлович. С переборкой вас!

- Вот спасибо. Я чичас деньги...

- Поспеете. Не пропадут, а с жилицы едва получила.

- С ребенком она, жалко ежели что...

- Всех голых одной грудью не закроешь... жалко! Нынь в стирке, а вот ужо занавеску к окну прилажу, зеркало то подобрала для вас, нарошно купила... на провизию дадите, так и обед готовить буду... белье ваше собрала, со своим выстираю - за одно дрова жечь, рассчитаетесь.

- Уй, хорошо, Степанидушка. Только маяты тебе много...

- Пуще всего Степанидушкой не зовите. Память у всех нас короткая, обычка скорая, при чужих назовете - зачнут худое говорить... Людям всего показывать да сказывать не надо... люди, Иван Михайлович, рады худому, ябедой да охулкой больше век живут!

- Ладно. Ежели что - я буду вас звать Степанидой Петровной.

- Вот так! Скоро весна, комнатка маленькая и так теплая, а еще бок плиты к стенке приткнут, жарко зачнет, можете на тераске спать.

- Тепла не бажу!

- Знаю, не любите - на тераске прохладно. Иной, какой то, Иван Михайлович, стали вы не в пример как бы из благородных: глаза больше, светлее, щеки и лоб побелели, шадринок мало знать, а это уж как у господ. Еще бы вам черную шляпу с полями, волосы длинные, костюмчик модный наладить, тресточку, и будете барин-барином.

- Все будет, Степанидушка! Степанида Петровна... Ужо еще получку - две заработаю, тогда ежели и новое заведу.

Когда хозяйка ушла по своим делам, Рылов, оглянув еще раз убранство нового жилья, сходил, умылся, причесался. Наскоро оглядев лицо в дешевое зеркало, поставленное на рыночный комод, подумал:

- По шадровитой роже и покупка ежели...

Перед тем, как пить чай, он вынул из кармана пальто бутылку водки и кусок колбасы.

Почти не пив чаю, Рылов опорожнил посудину, а колбасу неохотно жевал и думал:

- Степанидушка заигрывает, а замуж не идет...

- Рыло, и я иду! - забежала в комнатку Ира и полезла к хмельному парню на колени.

Рылов, как всегда, сунул пахнущее водкой лицо в волосы ребенка. Он тяжело дышал и тихонько покашливал.

Ира соскользнула на пол, взглянула на парня и бежала с криком:

- Мама! Рыло стлашный.

- Вишь врет, сученка! - рассердился Рылов и усмехнулся недоброй усмешкой. - Дай-кось!

Пошатываясь, парень встал, подошел к комоду и еще раз взглянул на себя в зеркало: в зеркале было не такое лицо, каким знал себя Рылов раньше. На него глядело что-то чужое, злое, с выпуклыми, влажными глазами. Широкий, искривленный рот полуоткрыт, из рта кое-где торчат ломанные, почерневшие зубы.

- К чорту! Рожа не моя - косая... - разозлился парень, - он схватил зеркало, бросил на пол, тяжелым сапогом растоптал.

Не раздеваясь, упал вниз лицом на кровать и сумбурным сном беспокойно заснул.

Утром шумело в голове, ныла грудь особенно тяжко, и была тошнота.

- Пущай тошнит, лишь бы брюхо не болело да сласти не чуять...

Хозяйка сама принесла в комнату Рылова кипяток. Покачала русой головой, подбирая осколки зеркала, и с укором в певучем голосе сказала:

- Не счастливо зеркало разбить, а на новосельи совсем худо. Чтой-то вы наделали, Иван Михайлович?

- Куплю ежели новое хорошее...

- А то чем худо? С косинкой немножко, ну, да...

Рылов, превозмогая головную боль, заговорил:

- Так как же, Степанида Петровна? Я ведь душу маю, денно и нощно о тебе думаю, коли ежели люблю, и вся жисть в тебе. Жениться бы в скорости.

Золотистые глаза хозяйки засветились лукавым огоньком:

- Чегой-то Ирка напужалась вчерась от вас, Иван Михайлович?

- Мало ли что ребенку втемнится...

- Зачем спешить? Поживем-ко так... И так не полиняю я, лишняя-то позолота с меня сошла, медь из-под золота не боится... Вот ежели, Иван Михайлович, венцом голову закрепить - иные законы, а вольная полюбовница завсегда вольна. И то сказать: карахтера вашего еще не вызнала, только знаю, что плохие калоши узнаешь в мокреть - лихого мужа, аль жену - после венца... Сойдемся ближе, да друг дружку восчувствуем - тогда иное.

- Уй, так не ладно, Степанида Петровна!

- Что не ладно, Иван Михайлович? Уж коли баба приспела к вам, на вас идет и окромя венца да закону ничего не боится, так вам-то чего бояться? Вас не убудет.

- Не жил с тобой, а и так притягала - поживем, да удумаешь ежели что покинуть, так я в та поры куда? Нож ведь мне!

- Ну, Бог милостив, дорог кажинному человеку много...

С этого дня Рылов стал много пить...

* * *

- Мама! Рыло опять пьяный... - закричала как-то раз из комнаты Рылова маленькая Ира, но на колени не садилась.

- М-мо-л-чи-и! - Парень поймал девочку и втащил на колени, она вырывалась и кричала. - Чего ты, сученка-а?

- Пусти к маме!

- Ирушка - м-молчи-и!

- Стлашной... пяной... к маме я...

- А-а, вот!

Рылов поднял высоко девочку, перевернул в воздухе и бросил, как шапку к порогу.

- Ирушка! Бедная моя девочка, что он тебя ударил? Выгнал? - допрашивала Степанида Петровна.

Ира визгливо без слов плакала и косилась на пьяного Рылова.

Рылов сидел у стола с повисшей длинноволосой головой. Парень поднял растрепанную голову и, глядя мутным взглядом на комод, где стояло новое, купленное им зеркало, закричал:

- Ежели что - всех в дребезги! Дилехтуры и все к чорту-у! Сученки, барина захотели? вишь, барин я-а!.. Зубы... Морда покойницкая, волосья, что поп. К чорту!

Он стал рвать на себе волосы и рубаху...

Полуголый, с окровавленным, бледным лицом, в судорогах, парень упал на пол...

* * *

Тяжелый день. К котлам подступиться было нельзя, но Рылов с каким-то остервенением работал - ему было жутко в отделении - работой парню хотелось отогнать жуткое чувство. Хмель с утра выдохся, а про запас выпивки не было.

Рылов, горбясь, кашляя и сплевывая кровью, бросал сквозь стенки огненных воронок на котлы уголь. Уголь трещал и светился, то рыжим, то синим огнем.

- Ежели что, дилехтуры, штоб вас!..

В кочегарке, казалось, решили спалить огнем отделение с Рыловым. Огонь, вырываясь и вспыхивая около котлов, плясал и посвистывал, как ошалевший.

- Жги! Трещи - жарь коли что... фу-у!

Парень выбился из сил, бросил лопату и свалился на кучу угля у стены. Как только вытянулся на животе, то стал глядеть в дальний угол. Жуткое чувство подступало, пугая.

- Знамо покойницкая, теперича да... понимаю ежели... а будь, что будет! Вот беда, коли судрога хватит - враз изойдешь...

Огонь стал утихать. Рылов решил не обращать внимания на дальний угол и стал разглядывать внимательно красноватые языки в трех местах на стене: - газ уныло и слабо просвечивал сквозь голубой туман, но там, куда не хотелось глядеть Рылову, застучали кости явственно и все ближе, ближе... Кто-то как бы насильно повернул его шею. Рылов с испугом взглянул туда, куда не хотел глядеть: там в углу поднялся густой, синий дым, дым плыл по отделению, имея какой-то страшный облик...

Захолонув от затылка до пят, выпучив дико глаза, парень видел, как страшное подплыло к дальнему котлу, остановилось, над углями, растопырились большие, костистые пальцы, без ногтей...

Рылова била лихорадка... Дрожа, он замечал, как, когда опускались к котлам синие руки страшного, от них словно от ветра загорались угли удушливым, синим огнем-чемером...

- Ко мне идет ежели...

Дернув из последних сил одервеневшее тело, парень, сбивчиво творя молитву, пополз к дверям...

* * *

За окнами террасы - тепло по летнему, пестро от блеска многих огней и иллюминаций. Уж поздно, но улица гудит и шумит пьяными шагами и голосами прохожих.

Сегодня самый большой день трезвости: на заборах и в трамваях с утра расклеены афиши с крупными надписями, пестрящие именами известных благотворителей

и докторов, устраивавших по всему городу лекции "О вреде пьянства".

У потолка террасы, под жестяным колпаком слабо горит лампа.

Степанида Петровна убирает со стола остатки ужина. На конце стола, упершись костлявой спиной в стену, сидит на табурете, согнувшись над тарелкой, Рылов и, чавкая широким ртом, в котором осталось мало зубов, пережевывает кусок жирного мяса. Хозяйка с засученными рукавами в розовом, шелковом платье, в белом переднике, ловко и неторопливо ставит грязные тарелки одна на другую. Русые косы туго заплетены и модно расположены на ее красивой голове. От слабого света лампы под золотистыми ресницами мягко поблескивали зрачки глаз, но румяные губы Степаниды Петровны сложены в решительную и жесткую полуулыбку.

Иногда она искоса взглядывала на Рылова, который медленно звонко чавкал - по подбородку у него за вспотевшую, сморщенную манишку тек жир. Большие руки держали у рта кость крепко, но неуверенно.

- Так-то, Иван Михайлович, - проговорила она.

- А-а-м!.. - промычал Рылов.

- Не по ветру мои слова: плохие калоши узнаешь в сырую погоду, а лихого мужа - после свадьбы.

Со стуком кинув кость на тарелку, Рылов пьяным голосом ответил:

- Как донное грузило на уде ко дну тянет - твоя любовь мне... пью больше ежели оно к закону придти-ть хочется, а ты что? Ты - чует сердце - все от меня дальше и женой не желаешь... Об этом слезно прошу - душа моя мается!..

- А, нет, уж! Бог миловал - не вышла и не выйду за вас, - ни какой корысти нету выдти-ть. Пить зачали, что ни день - все шибче, а карахтер у вас... у-у какой! Редко как бы и ладно, то как ветер сорвет, зачнете вешши бить, да кидать... ночью и то кидаете вешши без угомону... Сегодня еще на тераске проспите, постельку налажу, а завтрево, угодно, так в прежний свой угол пожалуйте. Комнату вашу сдаю, - денег не платите, а мне за квартиру спуску нету - подай...

- Не моги, сученка, трогать мои вещи! - вскочил на ноги и, пошатнувшись, ударил по столу кулаком Рылов.

- Ну, беда какая! Как это не смей, Иван Михайлович? Квартера моя и воля моя... С этой ночи я вам не полюбовница... Хватит меня с вас, да и худо вам... гляди-кось, ночью вы, как утопленник, холодный, мокрый - два - три раза в ночь надо вам рубаху менять... полы все кровью заплевали... женчину вам даже и вредно ласкать.

- Молчи ежели... Уй, молчи! Лютый нож твои слова...

Парень с треском упал на скрипучий табурет, сунул острые локти на стол, уронил на ладони волосатую голову - по концам длинных волос, прижатых ладонями к лицу, закапали слезы...

- Сгноил... потерял я себя, Степанидушка-а!

- Жалко мне вас, Иван Михайлович... передумала я... сердце мое отходчивое, оставьте ко вешши-то у меня, да поезжайте в деревню, - может наладитесь, вернетесь, а там виднее.

- Некуда нынь ехать... чую ежели что про себя... дума не та, зло на душе...

- Чтой-то закручинились?.. Зло спокиньте - от него правды во век нету...

- Жисти мне мало, Степанида Петровна! За деньги прельстился, шальной был... Дилехтуры погубители мои...

- Ну, чтой так? Может еще уберегете себя. Чего вешать голову, Иван Михайлович? Отдохните... вернетесь, деньги заработаете потом...

- Нету мне ежели, никакого потом! Лицо зачало синет... Судрога, брюхом маюсь, а на одно еще гож...

- Уж на что это гожи? Видно худое что... а в комнате покель живите, Бог уж с вами! Иру только не пугайте - боится она вас.

- В комнате? Да-а... возьми, Степанидушка, мои вещи - все возьми!

- Коли уедете, то я не за антирес хлопочу, сохранны будут...

- Блазнители! Дилехтуры... теперь ежели что понял... вещи возьми-и... Слышь?

* * *

Даже хмурой ночью на террасе с большими покосившимися окнами было полусветло, - через низкие сараи и флигели двора высокие соседние дома, обступившие деревянный домишко, где жил Рылов, освещали террасу до поздней ночи призрачным светом. Тогда лишь, когда потухали огни кругом, терраса погружалась в сумрак. На террасе у стены стоял большой платяной шкап, которому в квартире не было места. Под шкапом по ночам крысы, забежавшие со двора, грызли кости, с возней и стуком, таская их из ведра. Кости Степанида Петровна вываливала в ведро на террасу, чтобы при случае продать тряпичникам, не впуская чужих в квартиру.

Стук костей в сумраке пугал и раздражал обыкновенно хмельного Рылова; он кидал в шкап все, что попадало под руку.

Чтоб не жечь лампу, скупая хозяйка повесила на террасу образ с лампадкой. Лампадка горела только ночью. Боясь света, крысы реже воровали и грызли кости.

Образ Спасителя, повешенный в углу, не нравился Рылову: он напоминал ему лицо когда-то встреченного им нищего монаха. Образ был писан тусклыми красками старообрядческих мастеров. Кругом головы Христа вился резной, серебряный венчик. Желтая, благословляющая двумя перстами рука, была тоже заключена в обломок серебряной ризы.

Убрав стол, Степанида Петровна на полу террасы вынесла и разложила матрац, постлала простыню и, откинув конец одеяла, пошла к себе.

- Ты ежели, Степанидушка, не со мной: - грузно падая на одеяло, спросил Рылов и тяжко закашлялся.

- Вот, Бог-от и наказал, Иван Михайлович! Говорите не дело, так и кашлюха сдолила.

- Обр-а-а-з, как нищий! Не бажу... - отдышавшись проговорил парень.

- Образ? Выдумываете всякое... - обернулась она в дверях в прихожую. - Конец и все тут! Пожили, погрешили - Бог простит.

Она улыбнулась и ушла.

- Не за что прощать, ежели... потом... придется - ни што...

Рылов тяжело поднялся с постели, укрепился на ногах и пошел в квартиру.

Роясь в ящике стола и комода, он слышал за стеной старушечий чужой голос:

- Завсегда так, милая, - мужичок, как шалить почнет, воли ему давать нельзя, не можно; тогда бери, как конька на кодол... худой окажется, то ворота настежь, - поди мужичок, гуляй, да воли с меня не сымай!

- Чужие, вишь... уговорщицы. Сученки! - проворчал Рылов и, найдя то, что искал, сунул за голенище сапога.

- Вы чтой-то забыли, Иван Михайлович? - дрогнувшим голосом спросила хозяйка, выпроводив гостью, старуху и наблюдая за парнем в щель незапертой плотно двери.

Рылов повернул лицо к ней, шатаясь на ногах ответил:

- Желанна моя! Брось пропащего - спи, худа тебе не сделаю, Бог с тобой... Чужих ежели не слушай... подь!

Он вернулся на террасу, вынул из-за голенища нож, положил под подушку и разделся.

Потом, смутно белея, сползал в дальний угол, взял откупоренную бутылку пива и приполз обратно.

- Прельстители... хмельное и все - вся жисть!

Глотнул пива, но под шкапом завозились крысы. Рылов, оторвав бутылку от губ, выпучив на шкап глаза, крикнул:

- Цыц! - и швырнул бутылку в шкап; она глухо ударившись, стуча, откатилась к окну в полосу лунного света; из нее медленно на пол полилось пиво.

* * *

Не раз на завод парень брал ножик, но его тянуло домой.

Ночью старался на террасе спать с открытой головой и, просыпаясь, часто вглядывался в образ, осиянный блеском лампадки...

- Примстилось... все одно ему, - Бог молчит...

* * *

Когда стало вечереть, Рылов, подбросив на котлы угля, ушел из отделения:

- Пущай без меня изойдет чемер...

Во всех отделениях было светло. Шипели и постукивали машины.

- Ни што-о... сегодня-а...

Обойдя двор, парень подошел к решетке завода, выходящей на реку.

Сумрак мало сгущался, белые ночи еще не пришли, но уже чувствовались, - фонарщики в городе не зажигали огней.

За решеткой завода все тонуло в серой дымке теплого вечера; было безветрено.

Рылову почему-то казалось, что он видит сон: сонно блестят сквозь сумрак огни за рекой.

"Сон, не сон... жисть не жисть... голос не то...", - не окончив мысли, он сплюнул соленым, но от решетки не отошел и видел, как на слабой ряби волн переливаются мутные пятна огней.

Не сразу разобрал, откуда огни, но старался разобраться во всем и во все вдуматься, как будто бы жил последний вечер.

- Огни рыбацки... Эх, кабы к Петрухе, к родителю, да рыбки бы...

С едва заметными очертаниями под мостом тихо, без шума, как во сне, скользит длинная полоса лодок, пятнами огней.

Люди почти не двигаются, черные, без лиц и глаз. Мимо, по берегу, в сумраке идут те же люди без лиц, без глаз...

За рекой бегут лошади, стучат копытами, а не понять, кто: может быть не лошади, как будто кто-то что-то вколачивает...

- Ни што...

Один только светлый кусок не далеко в стороне почему-то злит Рылова: словно забытый сумраком, блестит одиноко нахальным светом круглый фонарь.

- Лесторан "Бережной"... пьяная болесть... ни што!..

Рылов все-таки встряхивается и уходит в глубину двора.

- Ни што теперича...

Парень видит, как в нарядном директорском флигеле светятся два окна.

- Во, во, энто ежели...

Он тихо, почти крадучись, идет к окнам.

Низ окон - матовый, верх - глянцевый, сквозной. За одним окном близко чернеет знакомая спина, и блестят приглаженные волосы. Через комнату у дверей стоит рослый парень с шапкой в руке, глаза глядят к окну.

- Сменка мне! Ладно, ежели что...

Рылов спешно ушел в калильное.

* * *

Он зачем-то обошел все отделение и особенно внимательно, вытянув шею, разглядывал дальний угол, а в дверях стоял мастер и кричал:

- Фут в фут, по диаметру! Вижу, паренек, что пришла пора дать тебе отпуск.

Рылов обернулся, схватил с земли лопату и кинулся к мастеру:

- А хто ежели меня к слатенькой обучил?! - захрипел он.

Мастер, не запирая дверей, попятился.

- Ты, коротышка-а! Наша природа грудью болит вся, от водки - уй, ты - убью!

Мастер исчез на дворе, а Рылов из дверей крикнул:

- Ужо вам, дилехтуры!..

Он бросил лопату, пощупав за коленищем нож, вышел за двери...

Шагнул бледный, с искривленным ртом, как бы что-то вспомнив, поднял длинную, потную руку и перекрестился...

Алексей Павлович Чапыгин - Чемер, читать текст

См. также Чапыгин Алексей Павлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

РАЗИН СТЕПАН - 07
2 В куполе собора в узкие окна сквозь синий сумрак крадется лунный сер...

РАЗИН СТЕПАН - 06
15 Недалеко от женского монастыря и в сторону от Воскресенских ворот, ...