Алексей Павлович Чапыгин
«РАЗИН СТЕПАН - 03»

"РАЗИН СТЕПАН - 03"

8

Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты:

- "Июлия во второй день воеводи Митрию Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын".

Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками - воевода всхрапнул.

Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. За длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.

Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще почесался и, не открывая глаз, начал шарить рукой под рубахой. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая:

- Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.

Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками в портки.

- Эк, жрут!.. - Нащупав клопа, оскалил зубы. - Я тя на пытку, дьявол... на, - и раздавил клопа.

На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела - резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:

- Малая животина, а как пес, столь кусает... И с чего зародится? Даже удивление - от духу... Как же без духу быть? На корм просился у государя и обонял - от него шел тот дух. И коли же царь испущает, так нам как без оного? А, черт! Я те, а-а, на!

Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В сенях становилось шумно. Крикнул:

- Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!

Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:

- Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.

- Пошто ему?

- С тайными-де вестями.

- А ну коли - пусти!

Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно:

- Челом бью воеводе.

- Ты пошто лез ко мне?

- С вестями, боярин.

- Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги.

- Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах...

- Ну-у?

- ...воровские казаки - Разин с товарыщи пристали.

- Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень!

Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи свешивался низ сизого живота.

- Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь - брюхо режет... Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай...

- Только не все ведаю, боярин.

- Таить? Я-те порву твою сивую бороду - мотри!

Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.

- Стервы! Так молышь - Разин? А нынче где?

- Должно, уплыл вниз...

- Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?

- А вот, боярин, был я у кабака на Камени...

- Сказываю, величай полностью.

- Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу - плывут теи казаки...

- Воры!

- Плывут воры... Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?

- Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги - сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям - дай!

Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.

- Я, воевода-отец, лежу и чую: "Снимем с луды струги, починим - да к Царицыну". И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.

- Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?

- Мекаю я, - сошли на Волгу, боярин...

- ...и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно... не люблю отписок.

- Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят - дву человека... Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало - топить.

- А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!

- Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались...

- Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?

- Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли...

- Картеж заказан - целовальника к ответу!

- Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат... В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.

- Стать-то стал, да худо знаешь... Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь - слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет - бери караул и волоки... Где целовальник? А ярыга где?

- Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник - водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож...

- Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье...

Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей...

Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.

9

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

- Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? - Воеводша подняла голову.

Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:

- Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?

- Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

- Жир, вишь, занял место...

- Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл - не я, я еще не чревата... Вот маэрша, то она чревата есть...

- Мне вот думается...

- О чем много думается - кинь!

- А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют...

- Не по нонешний год гуляют - пошто думать?

- Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть... сниматься надобно будет... Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит... глядит зло.

- Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом... Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

- Зову недаром! С посулами(114), да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

Воевода потянул носом:

- Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел - понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

- Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись - нет покою...

- Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

Воевода распахнул полы кафтана.

- Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит - пошто так?

- С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко - не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом - тебе вот тоже неладно зреть.

- Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: "Воеводе портки-де шей ладом!" Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу - должно, о женихах затевает.

- О женихах - то ладно! Холопы закупные - рабы и холопьи дети - наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится...

- Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

- Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.

Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

- Ты не вставай, не трудись - чуй!

- Чую, хозяин.

- Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

- Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него...

- То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник... В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть - солдаты от него по лесам бегут... Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье...

- Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!

- Вот-то оно и есть.

- Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: "Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает..." Пущай хоть десять - и то на румяна, притирание лица будет.

- Скажу... Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь алтын две деньги.

- А ты скажи!

- Воскресенье день праздной. В праздной день лучше чествовать имянины дочки.

- Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?

Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.

- Ой, свет ты, месяц мой! - ласково сказала воеводша.

- Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема... Чужой бы кто увидал - срам!

Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:

- Не площадной дьяк - воевода, да весчие(115) знаю - пуд с пять она будет в теле!..

- И слава те боже, кушат дородно!

- Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..

- Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого... Я тонявых люблю и черных волосом.

Воевода засмеялся.

- Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны.

- Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, - за ярыгу! Ой, скажет...

- Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на имянины твои звать, да и опасно тебе - сюда чужие люди забродят. Поди!

Боярышня ушла.

Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.

В двери просунулся, не входя, слуга:

- Потребно чего боярину?

- Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.

Слуга исчез. Вместо него в горенку степенно вошел и закрестился на образа старый дворецкий с седой длинной бородой, лысый, в узком синем кафтане.

- Ты, Григорей, у меня как протопоп!

Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и, когда подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так же поклонился.

- Какой сегодня день?

- Постной, боярин и воевода, - пятница!

- Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его ко мне на воскресенье хлеба есть... О подношении он ведает, а воеводше Дарье Максимовне особо - она у меня в обиде на мужика, что дает ей восьмь алтын две деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к тому денег, знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре деньги иль сколь даст больши... Поди. Можешь, то извести сегодня. Да калач имениннице...

- Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы...

- Взбуди! Мужик, ништо - на боярский зов пробудится.

Слуга поклонился воеводе и воеводше - ушел.

Воеводша сказала:

- Григорей из всех слуг мне по разуму - молчит, а делает, что укажешь...

- Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал... Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.

- Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад.

- Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?

- То гляди - мне все едино!

- Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками - дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала... Прикажи подать новые портки - шире.

Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги:

- Девки-и!

Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.

- Девки, стервы-ы?!

Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы - одна по одну сторону двери, другая по другую.

Воеводша молилась.

Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:

- Кличьте Настаху, да ивовых - нет, лучше березовых, погибче, - виц два-три пука в огороде нарежьте!

Девицы неслышно исчезли.

Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью:

- И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу...

- Козел(116) бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.

- Ужо, Петрович, заведу.

10

Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.

Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.

Из девичьей русая приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.

Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел, как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:

- Эх, милка, полюби!

В девичьей ночью Настя иногда думала:

"Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы... От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга - едино что приказной..."

- Я вольной человек! - шептал иногда Насте ярыга. - Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить... Одет, не гляди, - деньги есть, одежа на торгу... не пьяница... грамотной я!..

Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:

- Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.

Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.

- Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!

- Пришел я к вам, братие, гость-гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул - пущай иного зовут.

- Ой, не веритца нам, парень.

- Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!

- Сами узнаете, лучше не сказать.

- Вот то и есте - запрет положен!

- Вирай коли сказку.

- Эй, молчок!

- "Жил да был малоумной парень... родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. - Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. - И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров... Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная - дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла..."

- Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?

- Потом, робята. Чуйте дальше... "Так вот, братие, пошла замуж девка, и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:

"Нешто кто из твоей родни был ротозей?"

"А что, жонка?"

"Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!"

"Ахти, крадут! Дай-ко, я сыщу!" - Хотел оболокчись, она не дала:

"Бежи наскоре - должно, недалеко убрели".

И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом...

Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту - зима.

"Пусти, Матрена! Я твой Иван".

А молодая высунулась в окно:

"Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли - поди, шалой..."

- Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду(117) приторочил? Эй, ярыга!

- Я не ведаю того... "Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:

"Батюшко! У меня дома неладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!"

"Што те надобно?"

"Уговори бабу - пущай домой пустит".

"Не мое то дело, свет!"

"Как же не твое? Ты поп, всех учишь..."

"Давай пойдем коли - усовещу!"

А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое - венчал... Поп надел шубу да шапку кунью - студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:

"Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?"

Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла..."

- Сказывают - эй, ярыга! - и тебя пытали казаки-т каленым железом?

- Кабы пытали, так и к вам не пришел - вишь, сижу, вино пью... "Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить - пойду ужо воеводе жалобиться!"

Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: "Впрямь, тут неладно". Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа - кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.

Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота... Выл, выл по-волчьи, вспомнил: "А дай пойду к бабке!"

Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей - плачет, а она ему: "Ляжь спать - дело твое в утре!"

Лег и заснул Иван"...

- Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.

- Гляньте сами, робята! Я не ведаю.

- Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придетца!

- Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.

- У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они...

- Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.

Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.

- Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет... Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем - голов на дело не жаль...

- То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе...

- А ну вирай коли до конца сказку...

- "Утром старая сказала Ивану:

"Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись - тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй - он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял".

Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой... Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно... Утро пришло, а бабин миляш, как был, чего людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался... Баба воет - и туда и сюда повернется, а мужик к ей как прирос... Надо уж скот назрить - поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком мается, хоть на деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец, мать старуха, крестятся, плюются - глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом - не помогат!

Послали за попом: "Пущай и крест несет - неладное в дому!"

Суседи попа привели.

Поп молитву чел - не помогат, дьякон кадил - не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал - нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип, и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал: Ра-а-аз дьячка! Развязал узел - отпустил. Ра-а-аз, два, дьякона! Узел развязал - спустил. Попу дубин десять дал, спустил. А миленька на бабе уби-и..."

В избу вбежали две девушки:

- Настаха! Сколь ищем, воеводча велит к ей идти...

- Вот наше житье, - сказал кто-то, - уж ежели воеводча девок послала за какой да иных звать велит, то быть девке стеганой.

- Помни, Настя! Я тебя от боя воеводчина выручу, - крикнул ярыга.

Девка вздрогнула, коротко вскинула глаза на сказочника и, потупясь, пошла в горницу воеводы.

11

- А ну, снимай сарафан! - Воеводша подошла к Насте, сорвала с ее волос повязку, кинула на пол. - Будешь помнить, как ладом боярину пугвицы пришивать...

Девица, раздеваясь, начала плакать.

- Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!

Настя разделась до рубахи, села.

- Не чинись, стерва, ляжь! - приказал воевода.

Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.

- Что спать улеглась!

Воевода велел заворотить девке рубаху. Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.

- Стой ужо, боярыня, зажгу свет!

Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.

- Буде, хозяин! Не трать свет.

- Свет земской: мало свечей - старосту по роже: соберет...

Грузная воеводша, сжимая розги, ожила, шагнула, расставив ноги, уперлась и ударила: раз!

- Чтите бои, девки!

- Чтем, боярыня!

- Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?

- Двадцать за мой срам не много.

Воевода продолжал зажигать свечи.

- Сколько?

- Девки-и!..

- Чтем мы: тринадцать, четырнадцать...

- Мало ерепенится... Должно, не садко у тя идет, Дарья?

- Уж куды садче - глянь коли.

- Дай сам я - знакомо дело!

Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив, дернул на себя.

- А-ай! О-о-о! - завыла битая.

- Ну, Петрович, ты садче бьешь!

- Нет, еще не... вот! а вот!

Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.

- Идет садко, зад у стервы тугой.

К двадцати ударам девка не кричала. Воевода приказал вынести ее на двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул свечи и, подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.

- Да што ты, хозяин, щипешься?

- Дородна ты!.. Щупом чую, как из тебя сок идет.

- Какую бог дал.

- Дать-то он дал, а покормиться не лишне, проголодался я, - собери-ка вели ужинать.

- Ой, и то! Я тоже покушаю.

- Дела в приказной к полуночи кончу без палача с дьяками...

Из холопьей избы в окна и прикрытую из сеней дверь глядели холопи: девки на дворе отливали битую. Ярыга сказал:

- Вот, братие! Досель думал, а нынче решил - сбегу в казаки.

- Тебя так не парили, и то побежишь, а нас парят по три и боле раз на дню.

- Да это што - вицей... Нас - батогами!

- Зимой на морозе битая спина что овчина мохната деется.

- Много вы терпите!

- Поры ждем - придет пора.

- Я удумал, нынче же в казаки... Только, робята, чур, не идти на меня с изветом к воеводе... Атаман дал еще листы, в городу, да мужикам раздать... Дам и - в ход...

- А что сказывает народу атаман?

- Много вам сказал, что листы честь буду, только угол ба где?

- Вон за печью.

Устроились в углу. Выдули огня, один светил лучиной, ему кричали:

- Ладом свети, светилка, береги затылка!

Тонявый черноволосый ярыга встал на одно колено, вытащил желтый лист из-за пазухи кафтана, пригнув близко остроносую голову с короткими усами, топыря румяные губы, читал тихо и почти по складам:

- "Все хрестьяне и горожане самарьские, ждите меня, Степана Тимофеевича. Жив буду, то сниму с вас воеводскую, боярскую неволю... Горожанам, посацким людям я торг и рукодель беспошлинно, хрестьянам землю собинную дам, а кто чем впадает - владай. Подьячих же и судей, бояр и воевод пожгу, побью без кончания. Атаман Разин Степан".

- Да, вишь, парень, ладно, только о холопях, о нас и слова нету?

- Ой, головы! Побьет бояр - кто нами навалится владать?

- Оно так, а надо бы в листе...

- Берегись, Хфедор, стрельцов.

- Тут один тасканой кафтан лазал к воеводе и нынь все доглядывает...

- Знаю, кого берегчись! Вот листы верным людям суну и сей вечер утеку...

- На торгу кинь иные, небойсь, подберут!

- Вы, парни, тоже, невмоготу кому - бежите к Разину.

- Поглядим...

- Меня одно держит. Настю ба глянуть, полслова сказать.

- Того бойся - ай не ведаешь? Покеда не станет к службе, в клеть запрут и стеречи кого приставят. Уловят с листами - целу не быть!

- Вернешь ужо казаком - выручишь?

12

В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец, и при свече на столе, воевода сидел на своем месте на бумажниках в малиновом бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце стола прикорнул дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем. Дьяк, светя в бумагу зажженной лучиной, читал.

- Дьяк, кого сыскали мы?

- Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову.

- Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку.

В задней избе в перерубе заскрипело дерево. Ярыга приказной избы впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати. Кумачовый плат висел у женщины на плечах, миткалевая, горошком, светлая рубаха топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала.

- Пошто хнычешь?

- Да как же, отец-боярин...

- ...и воевода - величай, блудня!

- ...боярин и воевода, безвинно взяли с дому... Кум у меня сидел, в гости заехал...

- Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, - вишь, не во двор, под сарафан заехал...

- И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали...

- Сыскные - государевы истцы!

- Сыскные... воевода-боярин! Пошто нынь меня тыранят безвинную, лают похабно и лик не дают сполоснуть?.. Напиться водушки нет... Клопов - необоримая сила: ни спать, ни голову склонить.

- Дьяк, поди с ярыгой в сени - надобе жонку поучить жить праведно...

Дьяк и ярыжка ушли.

- Ты вот что, Евдокея! Нынче я тебе худа не причиню, а ежели в моем послушании жить будешь, то и богата станешь. Поди и живи блудно, не бойся: я, воевода, - хозяин, тебя на то спущаю. Только вот: кои люди денежные по торговым ли каким делам в город заедут, тех завлекай, медами их хмельными пои, не сумнись - я тебе заступа! Ты прознавай, у кого сколь денег. Можешь схитить деньги - схить! Не можешь - сказывай мне, какой тот человек по обличью и платью. А схитишь, не таи от меня, заходи ко мне сюда в приказную и деньги дай, а я тебе на сарафан, рубаху из тех денег отпущу. Что немотствуешь? Гортань ссохлась?

- Боярин-отец!..

- ...и воевода...

- Боярин-воевода, я тое делы делать зачну, да чтоб сыщики меня не волокли на расправу: срамно мне, я вдова честная была...

- Кто обидит, доведи мне на того, да не посмеют! Я сам иной раз к тебе ночью заеду попировать, а?

- Заезжай, отец боярин! Заезжай, приму...

- И все, чего хочу, будет? Эй, дьяк! Сядь на место. Ярыга, проводи жонку до дому ее...

Женщина поклонилась, ушла.

Вошел дьяк, зажег лучину от воеводской свечи и снова уткнулся в бумагу.

- Дьяк, кто там еще?

- Еплаха Силантьева, воевода-боярин.

- Эй, ярыга, спусти из клети колодницу Силантьеву, путы сними, веди.

На голос воеводы затрещало дерево дверей, второй служка приказной ввел к воеводе пожилую женщину, черноволосую, с густой проседью, одетую в зеленый гарусный шугай. Женщина глядела злобно; как только подпустили ее к столу, визгливо закричала на воеводу:

- Ты, толстобрюхой, што этакое удумал? Да веки вечные я в застенках не бывала, николи меня клопам не кармливали беспритчинно и родню мою на правеж не волочили!

- Чого ты, Силантиха, напыжилась, как жаба? Должно, родня твоя праведных воевод не знавала! У меня кто в тюрьме не бывал, тот под моим воеводством не сиживал.

- Штоб те лопнуть с твоим судом праведным!

- Сказываешь, беспритчинно? А ты, жонка Силантьева, притчинна в скаредных речах. На торгу теи речи говорила скаредные, грозилась на больших бояр и меня, воеводу, лаяла непристойно, пуще всего чинила угодное воровское казакам, что нынче под Самарой были... Ведомо тебе - от кого, того не дознался, - что не все воровские казаки погребут Волгой, что иные пойдут на конь берегом, так ты им взялась отвести место, где у Самары взять коней... А ты не притчинна, стерво?!

- Брюхан ты этакой! Крест-от на вороту есте у тя али закинут?! Путаешь, вяжешь меня со смертным делом!

- О крестах не с тобою судить, я не монах, по-церковному ведаю мало... Но ежели... Дьяк, иди с ярыгой в сени, учиню бабе допрос на глаз, с одной.

Дьяк и ярыга вышли.

- Вот что, баба буявая, супористая, - воевода облокотился на стол, пригнулся, - ежели ты не скажешь, где у мужа складена казна, то скормлю я тебя в застенке клопам...

- Ой, греховодник, ой, брюхатой бес! Ой, помирать ведь будешь, а без креста весь, без совести малой... Ну, думай ты, скажу я тебе, где мужнины прибытки хоронятся, и ты их повладаешь, а вернется с торгов муж да убьет меня? Нет! Уж лучше я до его приезду маяться буду... Помру - твой грех, мне же мужня гроза-докука худче твоей пытки.

- Дьяк, ярыга - ко мне!

Из сеней вошли.

Дьяк сел к столу, ярыга встал к шестку печи. Воевода сказал дьяку:

- Поди к себе. Буде, потрудился, не надобен нынче.

Дьяк, поклонясь, не надевая колпака, ушел. Ярыга ждал, склонив голову.

- Забери, парень, бабу Силантиху. Спутай да толкни в поруб. Справишь с этой, пусти ко мне целовальника...

Баба ругалась, визжала, кусала ярыге руки, но крепкий служка уломал ее и уволок. Когда смолк визг и плач, затрещало дерево, раздались дряблые шаги.

Вошел целовальник. Отряхивая на ходу синий длиннополый кафтан, целовальник поклонился воеводе.

- Как опочив держал, Иван Петров сын?

- Ништо! Одно, боярин-воевода, клопов-таки тьмы-тем...

- Садись, Иван Петров сын! Благо мы одного с тобой отчества, будем как братья судить, а брат брату худого не помыслит.

Целовальник сел на скамью.

- Надумал ли ай нет, чтоб нам как братьям иметь прибыток?

- Думал и не додумал я, Митрий Петрович!..

- ...и воевода.

- ...и воевода Митрий Петрович, боюсь, как я притронусь к ей, матушке? Ведь у меня волос дыбом и шапку вздымает...

- Да ты, Иван Петров сын, ведаешь меня, воеводу?

- Ведаю, воевода-отец.

- Знаешь, что я все могу: и очернить белого и черного обелить? Вот, скажем, доведу, что твой ярыга Федько к воровским казакам сшел по твоему сговору.

- Крест, воевода, целовать буду, людей поставлю послухов, что на луду с государевой казной меня нагого на вервю за ошейник воры приковали.

- Да ярыга сшел к казакам? И ты притчинен тому!

- Крест буду целовать - не притчинен!

- Хоть пса в хвост целуй, а где послухи, что меж тобой и ярыгой сговору не было? Я, воевода, указую и свидетельствую на тебя - притчинен в подговоре!

- Боярин-отец, да пошто так?

- А вот пошто: понять ты не хошь, Иван Петров сын, что ни государь, ни бояре не потянут тебя, ежли мы собча с тобой тайно - вчуйся в мои слова - ту государеву казну пропойную меж себя розрубим... Или думаешь, что царь почнет допрашивать вора: "Сколь денег ты у кабатчика на Самаре во 174 году вынул?" Послушай меня, Иван Петров сын! Будут дела поважнее кабацких денег - деньги твои лишь нам надобны на то, чтобы от Волги подале быть, а быть ближе к Москве...

- Боярин, крест царю целовал, душу замараю!.. Сколь молил я, и Разин меня приковал, а казны не тронул.

Боярин неуклюже вылез из-за стола, цепляясь животом, сказал вошедшему ярыжке:

- За колодниками стрельцы в дозоре, ты же запри избу, иди! Пойдем, Иван Петров.

В сенях целовальник зашептал:

- Боярин, ярыга на меня ворам указал, что тебя упредить ладил...

- Ярыга твой углезнул - взять не с кого, и вот, Иван Петров, с тебя сыщем, допросим, пошто ярыга в казаки утек?..

- Крест буду целовать! Послухов ставлю...

- Я так, без креста, рубаху сымаю и - ежели крест золотой - сниму и его! Ты в кабаке сидишь, а за все ко кресту лезешь - весчие такому целованию я знаю, Иван. У меня вот какое на уме, и то тебе поведаю...

- Слышу, отец-воевода...

- Клопы, вишь, тоже к чему-либо зародились, а ежели зародились, то грех живую тварь голодом морить, и вот я думаю: взять тебя в сидельцы, платье сдеть да скрутить, и ты их недельку, две альбо месяц покормишь и грех тот покроешь!..

- Ой, што ты, отец воевода-боярин! Пошто меня?

- Не сговорен... Розрубим пропойную казну, тогда и сказ иной. Нынче иди и думай, да скоро! Не то за Федьку в ответ ко мне станешь.

Стрельцы зажгли фонари, посадили грузного боярина на коня, и часть караула с огнем пошла провожать его.

13

В воскресенье после обедни на лошадях и в колымагах ехали бояре с женами на именины воеводской дочери. Боярская челядь теснилась во дворе воеводы. От пения псалмов дрожал воеводский дом. В раскрытые окна через тын глядела толпа горожан, посадских и пахотных людей.

Все видели люди, как дородная воеводша, разодетая в шелк и золото с жемчугом, вышла к гостям, прошла в большой угол, заслонив иконостас, встала.

За тыном говорили:

- Сошла челом ударить!

- Эх, и грузна же!

- Боярыня кланяется поясно!

- Да кабы низко, то у воеводчи брюхо лопнуло.

- Стрельцы-ы!

- Пошли! Чего на тын лезете?!

- Во... бояра-т в землю воеводчи!

- Наш-от пузатой, лиса-борода, гостям в землю поклон.

- С полу его дворецкой подмогает...

Видно было, как воевода подошел к жене, поцеловал ее, прося гостей делать то же.

- Фу ты! Што те богородицу!

- Не богохули - баба!

- Всяк гость цолует и в землю кланяетца.

- Глянь! Староста-т, козья борода.

- Как его припустили?

- Земскому не целовать воеводчи!

- Хошь бы и староста, да чорной, как и мы...

- Воевода просит гостей у жены вино пить.

- Перво, вишь, сама пригубит.

- У, глупой! По обычею - перво хозяйка, а там от ее пьют и земно поклон ей...

- Пошла к бояроням! В своей терем - к бояроням.

- Запалить ба их, робята?

- Тише: стрельцы!..

- Ужо припрем цветные кафтаны!

- Читали, что атаман-от Разин?

- Я на торгу... ярыга дал... "Ужо-де приду!"

- Заприте гортань - стрельцы!

- Тише... Берегись ушей...

- В приказной клопам скормят!

- Ярыга-т Федько сбег к Разину.

- Во, опять псалмы запели с попами.

- Голоса-т бражные!

- Ништо им! Холопи на руках в домы утащат...

- Тише: стрельцы!

- Эй, народ! Воевода приказал гнать от тына.

- Не бей! Без плети уйдем.

14

Ночью при лучине, ковыряя ногтем в русой бороденке, земский староста неуклюже писал блеклыми чернилами на клочке бумаги:

"Июлия... ден андел дочери воиводиной Олены Митревны, воеводи и болярину несен колач столовой, пек Митька Цагин... Ему же уток покуплено на два алтына четыре денги. Рыбы свежие... Налимов и харюзов на пят алтын... В той же ден звал воивода хлебка есть - несено ему в бумашке шестнадцать алтын четыре денги. Григорею его позовново пять денег..."

- Э, годи мало, Ермил Фадеич! Боярыню-то, воеводчу ево, куда? После Григорея! Штоб те лопнуть, кособрюхому! До солнышка пиши - не спишешь, чего несено ему в треклятые имянины... Ище в книгу списать, да письмо ему особо. "Ты-де не лишку ли исписал?" Лишку тебе, жручий черт! "Как крестьяня?" Так вот я те и выложу как. "А не видал ли, кто листы чтет воровские да кому честь их дает?" Видал и слыхал - и не доведу тебе! И когда этта мы от тебя стряхнемся?

Староста положил записку на стол, разгладил ладонью:

- Уй, в черевах колет - до того трудился письмом!

По столовой доске брел таракан с бочкой; почуяв палец старосты, ползущий за ним, таракан потерял бочку, освободясь от тяжести, бежал к столешнику:

- Был черевист, как воевода, а нынче налегке потек? Эх, кабы воеводу так давнуть, как тебя, гнусь!

Староста еще поскоблил в бороде, зевнув, зажег новую лучину, встал в угол на колени, склонив голову к правому плечу, поглядел на черную икону. Крестился, кланялся в землю. У него на поясе, белея, болтался деревянный гребень. Постная фигура, тонкая, с козьей бородкой, чернела на желтой стене. Из узких окон, вдвинутых внутрь бревна в сторону, смутно дышало безветренным холодком.

Царская Москва

1

От жары дневной решетчатые окна теремной палаты в сизом тумане. Справа белые кокошники с овальными кровлями, с узкими окошками вверху, собора Успенского - жгучие блики на золоте глав вековечной постройки итальянца Фиоравенти. Слева Архангельский собор(118) - создание миланского архитектора, а меж соборами выдвинулась с шестью окнами Грановитая палата с красным крыльцом. По крыльцу ходят иногда бородатые спесивцы - люди в бархате, держа в руках, украшенных перстнями, высокие шапки. Жар долит бояр, иначе они не сняли бы свои шапки.

От куполов и раковин в золоченых кокошниках Архангельского собора светлое сияние. С колоколен гул, звонкое чаканье галок, временами беспокойной, рассыпчатой стаей заслоняющих блеск куполов. Вот смолк, оборвался гул колоколов, властно несется снизу нестройный, разноголосый крик и говор человеческих голосов - Ивановская площадь ревет, совершая суд над преступниками, позванными в Москву "со всей Русии в угоду великому государю". Оттого царь так терпелив к человеческим крикам и милостив к палачам, бьющим у приказов и даже на одиноком козле, под окнами Грановитой палаты, людей "розно: кого нещадно, кого четно".

Рундуки(119) от собора к собору и к теремам положены навсегда и мостятся вновь, когда обветшают, чтоб царь, идя, не замарал о навоз и пыль сафьянные сапоги. Вверху, меж причудливых узорчатых башенок-куполов, воздушные гулы и клекот птичий; внизу же взвизги, мольбы и стоны да ядреная матерщина досужих холопей, с которыми сам царь не в силах сладить.

Холопи слоняются в Кремле с раннего утра до позднего вечера: то дворня больших бояр ездит на украшенных серебром, жемчугами и золоченой медью лошадях - ей настрого приказано "ждать, пока вверху у государя боярин!". Бояре ушли к царю на поклон. Холопи голодны, а уйти не можно, от безделья и скуки придираются к прохожим и меж себя бьются на кулаки.

Дальше, к Спасским воротам, каменные со многими ступенями выпятились на площадь высокие лестницы приказов, начиная с Поместного(120) и Разбойного. Перед лестницами козлы, отполированные животами преступников, перепачканные кровью и человеческим навозом. Между лестницами у стен приказов виселицы с помостами. На козлах что ни час меняются истерзанные кнутом люди, замаранные до глаз собственной кровью. Часто меняются перед козлами дьяки и палачи.

Все так привыкли в царской Москве к нещадному бою, что говорят: "Москва слезам не верит!" - и мало кто глядит на палачей, а дьяков, читающих приговоры, никто не слушает.

У лестниц Судного приказа ежедневно, кроме праздников, густая толпа бородатых тяжебщиков в кафтанах, сукманах и казакинах со сборками - все ждут дьяков и самого судью, а судья и дьяки медлят, хотя судебным от царя поведено:

"Чтоб судьи и дьяки приходили в приказы поранее и уходили из приказов попозже".

Поведено также боярским холопям "с коньми стоять за Ивановской колокольней". Но озорной народ разъезжает по всей площади, а драки меж себя чинит даже на папертях соборов, в ограде и на рундуках, где проходить царю.

Кто любопытный, тот, прислушавшись к крику дворни, узнает:

"Что князья Трубецкие изменники - Польше продались, латынской замест креста крыж целовали; что Голицын-князь в местничестве упрям и зато с государевой свадьбы прямо посылай на Бело-озеро".

- Я вот на тя доведу князю-у!

- А я? Отпал язык, что ли? Тоже доведу!

- Стрельцы!

- Дворня! Езжай за Ивановску - там стоять указано.

- Сами там стойте, бабы!

- Брюхатые черти!

- Шкуры песьи!

- Чого лаете? Караул кликнем!

- Кличьте, сволочь!

- Дай им, головотяп, кистеня!

- Нет сладу со псами, тьфу!

- Эй, люди-и! Бирючи едут.

- Пущай едут, орут во всю Ивановску!

Из окон Разбойного приказа, распахнутых от жары, надрывный женский крик:

- Отцы родные! Пошто мне Никон(121)? Не воровала я противу великого государя...

- А ну еще, заплечный, подтяни.

- О-о-й! Ду-у-шу на покаяние...

Два бирюча в распахнутых рудо-желтых кафтанах останавливают белых коней на площади против дьяческой палатки, где заключаются со всей Русии крепостные акты. Палатка задом приткнута к колокольне Ивана Великого, полотняный верх ее в густой пыли. В палатке виднеются стол, скамьи, за столом подьячие, и дьяк за столом, стоя читающий закон.

У бирючей в левой руке по длинному жезлу. Сверху жезла знамя из золотой парчи, у седла литавры. Остановив лошадь, один из них, старший, бородатый, бьет рукояткой плети в литавры, кричит:

- Народ московский! Ведомо тебе, что с год тому святейшие вселенские патриархи учинили суд над бывшим патриархом Никоном... Самовольством он, не убоясь великого государя повеления, снял с себя в Успенском соборе сан светлый, надел мантию и клобук чернца, сшел на Воскресенское подворье.

Другой бирюч бьет в литавры, продолжая речь первого:

- И ныне Никон тот не патриарх, да ведомо тебе будет, а чернец Ферапонтова монастыря, имя же ему Ании-ка!

Первый бирюч, чередуясь, кричит:

- Сей чернец Аника с толпой монахов, обольщенных его прежним саном, вошел в собор Успенский, пресек службу господню. За бесчинство, подобное тому, простых людей кнутом бьют, но волею и кротостию великого государя самодержца всея Русии Алексия Михайловича Аника был спущен в Воскресенский монастырь!

Второй бирюч сменяет первого:

- Чернец Аника, стяжавший многими злыми делы кару господа бога и великого государя, лаявший собор святейших патриархов жидовским, назвавший великих иереев бродягами и нищими, не мирится с долей чернца-заточника - он утекает из своего заточения, соблазняет народ сказками о несменяемости сана патриарша и грозит, лжесловя, судом божиим всуе...

Первый бирюч, поворачивая коня и заканчивая, прибавляет, потрясая жезлом:

- Народ московский! Не иди за бывшим патриархом Никоном, не верь кликушеству и пророчеству ложному тех, кто прельщен им! Отвращайся его, не поклоняйся дьявольской гордыне его и знай крепко, что на бывшем патриархе, а ныне чернце Анике - проклятие отцов церкви, запрещение быть ему в сане иерейском и гнев на нем великого государя!

Бирючи уезжают, толпа ропщет:

- Сгонили бояра-т святейшего патриарха.

- То всем ведомо! Да, вишь, по народу сказки идут... Дуют нам в уши лжу бирючи...

- Страшатся Никона!

- Никон-патриарх таков есть, что уйдет из монастыря да за народ, противу обидчиков!

- Мотри, уши ходят!

- Стрельцы?

- Стрельцы ништо - сыщики!

- Эй, слушь-ка, люди! - кричит один, потный, в распахнутом кафтане, в бараньей шапке. - Почесть с год на Волге донские казаки шарпают.

- О-ой ли?

- Вот хрест! И атаман у них Стенька Разин...

- Вишь, како дело-о!

Потный человек, польщенный тем, что его многие слушают, надрываясь кричит:

- Сказывают... государев струг да патриарш другой потопили на Волге-т... да стрельцы сошли к...

- Стой ты, парень! Не знаешь, где рот открыл?

- А чаво?

- Ту - чаво! Дурак, под окнами Разбойного приказу - чаво!

- Ну, а я - правду? Чул, вот хрест!

- Стрельцы! Хватай вон того в зимней шапке, лжой народ прельщает!

Стрельцы ловят человека за распахнутые полы кафтана.

Тот, кто велел взять, запахивается плотно в длиннополую сермягу, пряча вывернувшийся из рукава тулумбас и надвигая на глаза валеную шляпу.

- Сыщик?

- Кто еще? Ен! Сказывал дураку.

Толпа, пыля песок, бежит прочь от взятого. Стрельцы кричат сыщику:

- Эй, государев истец! Куды с ним?

- То заводчик! Тащи в Разбойной - я приду.

- Эко дело! Да не заводчик я, пустите, Христа ради, государевы люди...

- Допытают кто!

- Ну, парень, волоки ноги, недалеко в гости ехать.

- Ой, головушка! Чул и сбрехнул.

- О головушке споешь в Разбойном - чуешь, как баба поет?

- Да пустите, государевы люди!

- Не упирайся, черт!

У соборов на рундуке спешилась толпа боярских холопов, бьются на кулачки, кричат, свистят пронзительно. Иные, сбитые с деревянной панели, валятся в пыль, вскочив на ноги, хватают за гриву лошадей, за стремена и уезжают, а бой жарче, гуще толпа. Но разом и бой, и крик, и свист утихли: люди как не были тут. Из Архангельского собора по рундуку медленно идет седой боярин в голубой шелковой ферязи, расшитой жемчугом. Боярин без шапки, утирая лысую голову цветным тонким платком, говорит:

- Люди, шапки снять! Кто не снимет, бит кнутом будет здесь же на козле. Великий государь всея Русии со святейшим патриархом идут из собора...

Кто близ рундука, все обнажают головы. Идут попы с крестами, бояре в шелковых и бархатных ферязях, в кафтанах из зарбафа(122). В пестрой, блещущей жемчугом и дорогими каменьями толпе сияет шапка Мономаха, мотается крест на рукоятке посоха. Близ самого рундука, где проходит царь, толпа валится для поклона в землю, но площадь Ивановская в ширине своей ревет и гудит, не замечая ни царя, ни патриарха. Кого и за что бьют на площади - не разберешь. Голоса дьяков выкрикивают о наказании исправно и точно, но приговоры тонут в ссоре, высвистах конных холопов, в команде стрелецких дозоров, в жужжании голосов Ивановской палатки, в плаксивых жалобах и просьбах у Судного приказа, в ругани приставов и площадных подьячих, не дающих кричать матерне и бессильных остановить тысячи глоток. Гам человеческий сливается с гамом галок и воронья, кочующего на соборах и башнях, облитых по черепице зеленой глазурью, и на рыжей стене Кремля с белой опояской, с пестрыми осыпями кирпича - зубцов и бойниц.

2

Узорчатое окно распахнуто - царь стоит у окна. Голоса с площади долетают четко. Царь в атласном голубом турецком кафтане, пуговицы с левого боку алмазные, короткие рукава кафтана пестрят камением и жемчужными узорами. Шапка Мономаха блестит рядом на круглом низком столе. Тут же приставлен посох с золотым крестом сверху рукоятки. Иногда проходит палатой, каждый раз почтительно сгибая шею, стольник-боярин, бородатый, в дорогом становом кафтане.(123) В следующей, меньшей палате царь приказал собрать столы для пира и бесед с боярами; дел накопилось столько, что царь позволил большим и ближним боярам вершить иные дела, не сносясь с ним. Рядом с царем высокое кресло с плоской спинкой, расписное, в золоте и красках, с подножной скамейкой, обитой голубым бархатом.

Видит в окно царь, как из приказа вывели волосатого дьяка, повели через рундук к одинокому козлу. К козлу у Грановитой палаты водили тех, кто словом или делом обидел царское имя.

Палач встал у козла и расправляет кнут. Рукава красной рубахи засучены, ворот расстегнут.

Помощник палача, не имея времени расстегнуть, срывает с дьяка длиннополый кафтан. Дьяк уронил в песок синий шелковый колпак, топчет его, не замечая, и сам топчется на месте. Руки дьяка трясутся, он дрожит, и хотя в воздухе жарко, но дьяку холодно, лицо посинело. В конце длинного козла стоит дьяк с листом приговора, Осужденный подымает голову на окно царской палаты, раскинув руки, валится в землю, закричав:

- Великий государь, смилуйся-а, прости!..

- Его поруха как? - спрашивает царь.

Дьяк с листом деловит, но, слыша царский голос, поясно кланяется, не подымая головы, и во всю силу глотки, чтоб покрыть многие звуки, отвечает:

- Великий государь, дьяк Лазарко во пьянстве ли, так ли, неведомо, сделал описку в грамоте противу царского имени, своровал в отчестве твоем...

- Сколь бить указано?

- В листе, великий государь, указано бить вора Лазарку кнутом нещадно.

- Бить его четно - в тридцать боев! Нещадно отставить и не смещать - пусть пишет да помнит, что пишет!

Свернув приговор, дьяк с листом поклонился царю поясно. Осужденный встал с земли. Царь отошел от окна, сел на свое кресло, сказал:

- Суд бо божий есть, и честь царева суд любит!

Палатой снова проходил стольник, царь приказал ему:

- Боярин Никита, не вели нынче рындам приходить.

- То укажу им, великий государь!

Стольник прошел, царь хотел закрыть глаза, но по палате спешно и, видимо, робко, колыхая тучными боками, шла родовитая Голицына, мамка царских детей.

- Мама! Не можно идти палатой, тут бояре ходят для ради больших дел.

Боярыня почтительно остановилась, повернувшись лицом к царю, и низко, но не так, чтоб сдвинуть на голове тяжелую кику с золотым челом и камением, поклонилась:

- Холопку твою прости, великий государь; царевич, вишь, сбег в ту палату, и я за ним, да дойти не могу - прыткой, дай ему бог веку...

- Поспешай... пока ништо! А царевича не пущай бегать: иные лестницы есть дорогами(124) крыты, под дорогой гвоздь или иное - береги мальца.

- Уж и то берегу, великий государь!

Боярыня прошла было, царь окликнул:

- Не вели, мама, у царевен в терему окошко распахнуть, чтоб девки с площади не слышали похабных слов.

- То я ведаю, великий государь!

Боярыня ушла, царь снова хотел зажмурить глаза, подумал:

"Нет те покою, царь!"

Очередной караульный боярин вошел в палату, отдал царю земной поклон, встал у двери.

- С чем пришел, боярин?

- Боярин Пушкин Разбойного приказу, великий государь, с дьяком своя, - приказать ай отставить?

- Боярину прикажи, дьяку у меня нынче невместно.

Вошел коренастый чернобородый боярин, у двери упал ниц, встал и, подойдя, снова земно поклонился.

- Пошто не один, боярин?

- Великий государь, с Волги вести, как и ране того были, о воровстве Стеньки Разина с товарыщи... Я же чту грамоты тупо, то дьяк того для волокется мною с письмом...

- Для ради важных дел кличь дьяка... Эй, приказать дьяка!

Русобородый, русоволосый дьяк, войдя, без шапки, степенно, поясно поклонился царю, встал неслышно за боярином, развернув лист, осторожно кашлянул в руку. Царь поднял на дьяка глаза:

- Чти, дьяче!

- "Из Синбирска во 175 году июля в 29 день писал к царю, великому князю Алексею всея Русии самодержцу..."

Царь пнул из-под ног низкую скамейку, вскочил с кресла и затопал ногами:

- Что ты чтешь, сукин сын?! Куда ты дел отчество и слово - "великому государю"?

Дьяк побледнел, слегка пятясь, поклонился, лист задрожал в его руке, но он, твердо глядя в глаза царю, сказал:

- Великий государь, прибавить, убавить слово - не моя власть: чту то, что написано...

- Дай грамоту, пес!

Дьяк с поклоном передал боярину лист, боярин, еще ниже кланяясь, передал лист царю. Царь развернул грамоту во всю длину, оглядел строки и склейки листов внимательно. На его дебелом лице с окладистой бородой ярче заиграл злой румянец. Царь передал грамоту, минуя боярина, в руки дьяку, велел читать; переждав, сказал боярину:

- Кончим с грамотой, боярин Иван Петрович, а ты помету сделай - незамедлительно напиши воеводе, чтоб сыскал дьяка, кто грамоту писал, и с земским прислал того вора на Москву, а мы его здесь под окнами на козле почествуем ботогами... Чти, дьяче!

- "...Стольник князь Дашков и прислал расспросные речи о воровских козаках: сказывал-де синбирского насаду работник Федька Шеленок: донские-де козаки - отаман Стенька Разин да есаул Ивашко Черноярец, а с ними с тысячу человек, да к ним же пристают по их подговору Вольские ярыжки. Караван астраханской остановили выше Царицына, на устье Волги и Иловли-реки. А как они, воры, мимо Царицына Волгою шли и с Царицына-де стреляли по них из пушек, и пушка-де ни одна не выстрелила, запалом весь порох выходил..."

Царь снова соскочил со своего тронного места, затопал ногами.

- Пушкари воруют! Таем от голов и полковников, да воевода дурак! Чти, дьяк, впредь.

- "...А стояли воры от города в четырех верстах, на Царицын прислали они ясаула, чтоб им дать Льва Плещеева да купчину кизылбашского..."

- Пошто не просили дать им самого воеводу? Вот два родовитых покойника - Борис Иванович да Квашнин-боярин - какое наследье нам оставили? А я еще тогда по младости пожаловал Квашнина Разрядным приказом, Юрья же князя понизил в угоду Морозову... И ныне вижу их боярское самовольство - втай того Разина спустили из Москвы, взяв у боярина Киврина. А как старик пекся и докучал - не спущать, и на том государском деле голову положил. - Царь перекрестился.

- Учинено было, великий государь, неладно большими боярами, да поперечить Морозову никто не смел.

- Так всегда бывает, когда многую волю боярам дашь. Чти, дьяк!

Дьяк, повернувшись к образам, крестился.

- Не вовремя трудишься, дьяк!

- Великий государь! Пафнутий Васильевич - учитель мой и благодетель, а когда имя его поминают, всегда молюсь.

- То похвально! Чти далее.

- "...И взяли у воеводы наковальню, да кузнечную снасть, да мехи, а дал он им, убоясь тех воров, - что того отамана и ясаула пищаль, ни сабля, ништо не возьмет и все-де войско они берегут... А грабили-де корован и Васильеву ладью Шорина не одну посекли и затопили в воду ниже реки Камышенки, и насады и всякие суды торговых людей переграбили, а иных-де до смерти побили, а колодников, что шли в Астрахань, расковали, спустили: да они худче самих Козаков побивали на судах служилых людей... Синбиренина Степана Федосьева изрубили и в воду бросили, да двух человек целовальников синбирских, которые с недовозным государевым саратовским хлебом посланы, били и мучили, и знамя патриарша струга взял Стенька Разин, и старца патриарша насадного промыслу бил, руку ему срубил и потопили... да трех человек патриарших повесили, да приказчиков Василия Шорина повесили же, и знамена и барабаны поймали. Пристали к нему, Стеньке, ярыжных с насадов Шорина шестьдесят человек, с патриарша струга - сто человек, да с государева-царева струга стрельцы и колодники, да патриарш сын боярской Лазунко Жидовин. Кои воры погребли Волгой, а иные, взяв лошадей, берегом погнали в Яицкий городок за помогай..."

- Нынче же будем судить за трапезой. Думаю я, боярин, Хилкова-князя сместить, худой воевода.

- Ведомо великому государю, что послан туда Иван Прозоровский-князь(125) с братом.

- То я знаю.

- А еще Унковского Андрея, великий государь, по указу твоему перемещаем.

- Тургенев сядет, да лучше ли? Все дела, боярин Иван Петрович, о воровских казаках направлять в Казань, к боярину князю Юрью Долгорукову.

- Так делаем мы уже давно, великий государь!

Царь косо улыбнулся, в глазах засветилась насмешка:

- Пишет Унковский с Царицына, да пишет тайно, а чего тут таить? "Для промыслу над воровскими казаками послать он, Андрей, не смеет за малолюдством, а из Астрахани-де и с Черного Яру для поиску тех казаков ратные люди на Царицыя и по мая 17 число не присланы". Все они, воеводы, друг другу помешку чинят да котораются(126), а с нуждой государевой не справляются. Пожог грабежной ширится, и ужо, когда тушить его придет, когда им каждому в своем углу жарко зачнет быть, почнут кричать: "Великий государь, пожалуй - пошли людей, да денег, да коней!" Приказать им, боярин, чтоб они хоть жили с великим бережением и на Черном Яру и по учугам(127) да про воровских казаков проведывали бы ладом и всякими мерами промышляли через сыщиков и лазутчиков; сыскных люден, боярин, шире пусти! Из приказа Большого двора возьми на то денег...

- Воля нам дана от тебя, великий государь, а мы для того дела прибираем давно уж бойких людей... да заводчиков всяких ловим, чтоб слухов и кликушества вредного не было...

- Еще раз наказать накрепко! - Царь взмахнул кулаком так, что светлые зайчики от рукава запрыгали но стенам. - Чтоб однолично тем воровским казакам на Волге и иных заполных реках воровать не дать и на море их не пустить! Так и грамоту писать в Астрахань, а нынче, боярин, обсудим, что на Ивановской делается - перво... Вот еще, Иван Петрович, пиши не то лишь в Астрахань - пошли в Казань к Долгорукову Юрью князю да о ворах же пиши Григорью князь Куракину, и в Синбирск, и на Самару...

- В Самаре, великий государь, воевода Хабаров Дмитрий... И не дале как вчера доводит мне на него таем тамошний маэр Юган Буш: "Воевода-де людей всякого звания теснит гораздо и по застенкам держит и через незамужних жонок блудом промышляет..." Уж, видно, таковы, государь, Хабаровы, и ежели твоя светлая память упомнит четвертый год, как государил ты, тогда объявился некий опытовщик(128) на даурских(129) людей - новую землю - Ермошка Хабаров, ходил воевать неясачных князьков.

- Мутна к тому память моя, во все же говори, боярин.

- Да тут, государь, досказать мало: забрал тот Ермошка Хабаров аманатами(130) у тех князьков жонок да девок и всех перепортил, да тем и опытки свои порешил.

- Все они друг на друга изветы подают! Воевода то ж таем доводит на Югана Буша, что он великий бражник, что-де мужиков в солдаты имает тех, кто боле семейной, указ же ему брать одиночек, "и одиночек-де не берет, заставляет тех мужиков по вся дни ходить к ружью, и оттого пашня-де, земля скудеет...".

- Так повели, великий государь, чтоб я послал на Самару сыщиков и сыскал бы о маэре и воеводе за поруками местных людей: иереев, купцов, целовальников добрых и черных людей всех.

- То велю тебе, боярин, а прежде всего пиши ко всем воеводам, и на Терки тож, чтобы жили, не которались, с великим бережением, да лазутчиков шли им, воеводам, в подмогу, а ежели где объявятся воровские казаки, то ходить бы на тех казаков, свестись с нами.

- Все то будет так, государь!

Дьяк поклонился царю, ушел. Царь проводил глазами дьяка, сказал:

- Толковый и чинной дьяк! Где взял такого?

- Наследье мне, великий государь, от боярина Киврина покойного... Дьяк много грамотен, не бражник и чист - посулов не имает.

- Добро! Ты иногда его и для моих тутошних дел давай.

Царь вспотел.

Боярин поклонился и, припав на колени, расстегнул царю пуговицы кафтана:

- Пошто, великий государь, плоть жарой томить?

Когда боярин встал на ноги, царь милостиво дал ему поцеловать руку.

- Вот еще молвлю об Ивановской перво: кто пустил конных бирючей? Пеший бирюч дешевле - погодно четыре рубли, конной много дороже - конь, литавры, жезл и одежда боярская...

- То, государь, у бирючей - свое, а жалованное тоже четыре рубли и пять денег емлют...

- И еще, боярин! Никон ко мне завсегда тянется... не опасен нашему имени.

- Великий государь! Никон, после того как пил на светлую пасху твое вино в честь твою да имал от тебя дары, возгордился, и в Ферапонтове игумен да монахи порешили воздавать ему патриарши почести. Он же, не спросясь никого, вернулся в Москву.

- Чаял меня видеть... не допустили?..

- Народ темен, государь! И по вся зол на больших бояр. Ведомо народу, что Никон, возведенный волею твоею из мужиков, знает, что народ за него, и Никон, где проходит, лает бояр, тем прельщает... Нашлись уже кликуши, стали кричать всякое непотребство, лжепророчествовать хулой на святую церковь... И мы, прости нас, великий государь, с князем Трубецким, чтоб не печалить тебя и сердце твое сохранить спокойным, чернца Анику свезли за караулом, но без колодок, в Ферапонтов и настрого указали игумну боле не пущать заточника, а лжепророков берем на пытку и бирючей пустили кликать народу по един день на торгах и площадях...

- Не покривлю душой... жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его - до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне... и я молчу.

- Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади - чинят почесть что разбой среди дня...

- Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат - дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят - ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин!

- Твоя светлая воля, государь!

Стольник вошел в палату, торжественно и громко сказал:

- Великий государь! Святейший патриарх идет благословить трапезу.

Царь встал, сказал стольнику:

- Никита-боярин, чтоб было за трапезой довольно вина!

Стольник низко поклонился.

К Астрахани

1

На лесистом среди Волги острове Катерининском Разин собрал круг.

В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец - светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского "с письмом" бородатый, весь в черных кольцах кудрей, боярский сын Лазунка.

В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.

Круг ждал, когда заговорит атаман.

Разин сказал:

- Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?

- Пошто, батько?

- Стругов мало - людей много.

- Лишних, батько, пустим берегом.

- Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить не лишне: с топором кто - не воин.

Сказал Черноярец:

- О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.

- Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли - хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик продти. Так где будем имать воеводу?

- У острова Пирушки, - подале мало что отсель!

Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:

- У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!

Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:

- У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!

- Эй, Иван, то не сказ.

- Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою...

- Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны - круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте - один за одним челны с боем боковым пустим в поток... Берега меж Митюшки и Волги поросли лесом, да челны переволокчи на Волгу не труд большой. Воевода к нашим стругам кинется, а от выхода потока в Волгу наши ему в тыл ударят из Фальконетов и на взлет к бортам пойдут... Мы же будем бить воеводу в лоб - пушкари есть лихие; да и стрельцы воеводины шатки - то проведал я...

- Вот и дошел, так ладно, атаман, - ответил на слова Разина Серебряков.

Другие молчали.

На бледном небе вышел из-за меловой горы бледный месяц - от белого сияния все стало призрачным: люди в рыжих шапках, в мутно-малиновых кафтанах, их лица, усы и сабли на боку, рядом с плетью, в мутных очертаниях. Лишь один, в черном распахнутом кафтане, в рыжей запорожской шапке, в желтеющем, как медь, зипуне, был явно отчетливый; не дожидаясь ответа круга, он широко шагнул к берегу, отводя еловые лапы с душистой хвоей, подбоченился, встал у крутого берега - белая, как меловая, тускло светясь на плесах, перед ним лежала река.

Разин слышал общий голос круга за спиной:

- Батько! Дадим бой в Митюшке.

- Говори, батько!

И слышали не только люди - сонный лес, далекие берега, струги и челны - голос человека в черном кафтане:

- Без стука, огней и песни идтить Волгой!

Уключины, чтоб не скрипели, поливали водой, а по реке вслед длинному ряду стругов и челнов бежала глубокая серебряная полоса.

Встречные рыбаки, угребя к берегу, забросив лодки, ползли в кусты. В розовом от зари воздухе, колыхаясь, всхлипывали чайки, падали к воде, бороздя крыльями, и, поднявшись над стругами, вновь всхлипывали... Из встречных рыбаков лишь один, столетний, серый, в сером челне, тихонько шевелил веслом воду, таща бечеву с дорожкой. Старик курил, не выпуская изо рта свою самодельную большую трубку, лицо его было окутано облаком дыма...

2

Упрямый и грубый приятель князя-воеводы Борятинского(131), принявший на веру слова своего друга - "что солдата да стрельца боем по роже, по хребту пугать чем можно - то и лучше", - облеченный верхними воеводами властью от царя, Беклемишев шел навстречу вольному Дону не таясь. Его матерщина и гневные окрики команды будили сонные еще берега. С берегов из заросли следили за ходом воеводиных стругов немирные татары-лазутчики. В кусту пошевелились две головы в островерхих шапках, взвизгнула тетива лука, и две стрелы сверкнули на Волгу.

- Царев шакал лает!

- Шайтан - урус яман (обманщик)!

По воде гулко неслись шлепанье весел и гул человеческого говора.

Приземистый, обросший бородой до самых глаз, в голубом - приказа Лопухина - стрелецком кафтане, воевода стоял на носу струга, сам вглядываясь на поворотах в отмели и косы Волги.

- Эй, не посади струги на луду! - Пригнувшись, слышал, как дном корабля чертит по песку, кричал с матерщиной: - Сволочь! Воронью наеда ваши голо-о-вы!

В ответ ему за спиной бухнула пищаль, за ней другая. Пороховой дым пополз в бледном душистом воздухе. Воевода повернулся и покатился на коротких ногах по палубе. Его плеть без разбора хлестала встречных по головам и плечам.

- В селезенку вас, сволочь! С кем бой?

- По татарве бьем, что в берегу сидит!

- Стрелы тыкают!

- Стрелов - што оводов!

- Я вам покажу!

Воевода вернулся на нос струга, а выстрелы, редкие, бухали и дымили. Стуча тяжелыми сапогами, крепко подкованными, слегка хмельной, с цветным лоскутом начальника на шапке, к воеводе подошел стрелецкий сотник.

- Воевода-боярин! Чого делать? Стрельцы воруют - бьют из пищали по чаицам (чайкам).

Воевода имел строгий вид. Через плечо глянул на высокого человека: высокие ростом злили воеводу. Сотник не держал руки по бокам, а прятал за спиной и пригибался для слуху ниже.

- Бражник! А, в селезенку родню твою!

Воевода развернулся и хлестко тяпнул сотника в ухо.

- Не знаешь, хмельной пес, что так их надо? - И еще раз приложил плотно красный кулак к уху стрельца. В бой по уху воевода клал всю силу, но сотник не шатнулся, и, казалось, его большая башка на короткой прочной шее выдержит удар молота. Стрелецкий сотник нагнулся, поднял сбитую шапку, стряхнув о полу, надел и пошел прочь, но сказал внятно:

- Мотри, боярин! К бою рукой несвычен, да память иному дам.

- Петра, брякни его, черта!

- Кто кричит? Сказывай, кто? Бунт зачинать! Не боюсь! Всех песьих детей перевешу вон на ту виселицу.

Воевода рукой с плетью показал на берег Волги, где на голой песчаной горе чернела высокая виселица.

- А чьими руками свесишь? - Голос был одинокий, но на этот голос многие откликнулись смехом.

Воевода еще раз крикнул:

- Знайте-е! Всякого, кто беспричинно разрядит пищаль, - за ноги на шоглу(132) струга!

Команда струга гребла и молчала. Воевода, стоя на носу струга, воззрясь на Волгу, сказал себе:

- Полаял Прозоровского Ваньку, он же назло дал мне воров, а не стрельцов! Ништо-о, в бою остынут...

3

Там, где поток Митюшка воровато юлил, уползая в кусты и мелкий ельник, Разин поставил впереди атаманский струг с флагом печати Войска донского, сзади стали остальные. Раздалась команда:

- Челны в поток!

Челны убегали один за одним. Казаки легко, бесшумно работали веслами. Люди молчали. Много челнов скользнуло в поток с Волги, чтоб другим концом потока быть снова на Волге, под носом у воеводы.

И все молчали долго. Только один раз отрывисто и громко раздалась команда Ивана Черноярца:

- Становь челны! Здынь фальконеты! Хватай мушкет - лазь на берег!

И еще:

- Переволакивай челны к Волге!

Шлепанье весел, ругань воеводы стали слышнее и слышнее.

Слышна и его команда:

- Пушкари, в селезенку вас! Готовь пушки, прочисть запал и не воруйте противу великого государя-а!

Таща челны, казаки слышали громовой голос Разина:

- Стрельцы воеводины! Волю вам дам... Пошто в неволе, нищете служить? Аль не прискучило быть век битыми? Пришла пора - метитесь над врагами, начальниками вашими-и!

Впихивая челны в Волгу, боковая засада казаков из потока зычно грянула:

- Не-е-чай!

Отдельно, звонко, с гулом в берегах прозвенел голос есаула Черноярца:

- Сарынь, на взлет!

- Кру-у-ши!

Бухнули выстрелы фальконетов, взмахнулись, сверкая падающим серебром, весла, стукнули, вцепившись в борта стругов воеводиных, железные крючья и багры...

- Стрельцы! Воры-ы! Бойтесь бога и великого государя-а!.. - взвыл дрогнувший голос воеводы.

В ответ тому голосу из розовой массы кафтанов послышались насмешки:

- Забыл матерщину, сволочь!

- Нынь твоя плеть по тебе пойдет, брюхатой!

- Воры! Мать в перекрест вашу-у!

- Цапайся - аль не скрутим!

- Эй, сотник! Спеленали-и, - подь, дай в зубы воеводе!

4

Выжидая ночи, струги Разина стоят на Волге, - три стрелецких воеводина струга в хвосте, на них ходят стрельцы и те, что в греблях были, разминают руки и плечи - обнимаются, борются. С головного воеводина струга на берег перекатили бочку водки, пять бочонков с фряжским вином перенесли на атаманский струг. На берегу костры: казаки и стрельцы варят еду. Под жгучим солнцем толпа цветиста: голубые кафтаны стрельцов Лопухина, розовые - приказа Семена Кузьмина - смешались. К ним примешаны синие куртки, зипуны и красные штаны казаков в запорожских, выцветших из красного в рыжее, шапках. Прикрученный к одинокому сухому дереву, торчащему из берегового откоса, согнулся в голубых портках шелковых, без рубахи, воевода Беклемишев. Его ограбили, избили, но он спокойно глядит на веселую толпу изменивших ему стрельцов. Казаки кричат:

- А вот, стрельцы! Ужо наш батько выпьет да заправитца, мы вашему грудастому брюхану-воеводе суд дадим.

- На огоньке припекем!

- Дернем вон на ту виселицу, куда воеводы нашего брата, казака вольного, дергают!

У воеводы мохнатые, полные, как у бабы, груди. Казаки и стрельцы трясут, проходя, за груди воеводу, шутят:

- Подоить разве брюхана?

- Черт от него - не молоко!

- А неладно, что без атамана нельзя кончить!

- Мы б его, матерщинника!

Воевода глядит смело: над ним взмахивают кулаки, сверкают сабли и бердыши, но лицо боярина неизменно. На голову выше самых высоких, подошел сотник в распахнутом розовом кафтане.

- Петруша Мокеев!

- Эй, сотник, брызни воеводу за то, что тебя бил!

- Не, робята! Ежели тяпну, как он меня, то суда ему не будет: копать придетца.

- Закопаем - раз плюнуть!

- Дай-кось поговорю ему.

Сотник шагнул к воеводе, сказал:

- И дурак ты, воевода! Кабы не вдарил, умер бы на палубе струга - не сдался...

- Вор ты, Петруха, а не боярский сын!

- Пущай вор - дураками бит не буду!

- Подожди, будешь...

- Эх, а, поди, страшно помирать?

- Мне ништо не страшно. Отыди, вор!

5

С атаманского струга над Волгой прозвенел голос есаула Черноярца:

- Товарыщи-и! Атаман дает вам пить ту воеводину водку-у...

- Вот-то ладно-о! Спасибо-о!.. Вертай бочку! Сшибай дно, да не порушьте уторы! Чого еще - я плотник! Шукай чары, а то рубуши(133). Рубушами с бересты - во!..

Стало садиться солнце, с песчаных долин к вечеру понесло к Волге теплым песком, с Волги отдавало прохладой и соленым. Песком засыпало тлеющие костры. Стрельцы и казаки, обнявшись, пошли по берегу, запели песни.

Высокий сотник крепко выпил. Стрельцы подступили к нему:

- Петра! Ты хорош - ты с нами.

- Куды еще без вас?

- Сотник, кажи силу!

- Нешто силен?

- Беда, силен!

- Сила моя, робята, невелика, да на бочке пуще каждого высижу.

- Садись!

- Пошто сести даром? Вот сказ: ежели Яик или Астрахань, на што пойдем, заберем, то с вас бочонок водки.

- Садись!

- Стой, с уговором - а ежели не высидишь?

- Сам вам два ставлю! Два бочонка... чуете?

- Садись, Мокеев, голова!

- Сюда ба Чикмаза(134) с Астрахани, тож ядрен!

- Чикмаз - стрелец из палачей, башку сшибать мастер.

- Сила Чикмаза невелика есть.

- Садись, сотник! Яик наш будет, высидишь - водка твоя...

В желтой от зари прохладе сотник скинул запыленный кафтан, содрал с широких плеч кумачовую рубаху - обнажилось бронзовое богатырское тело.

Сотник сел на торец бочки.

- Гляди, што бык! Бочка в землю пошла - чижел, черт!

- Эй, чур, давай того, кто хлестче бьет!

Длиннорукий, рослый стрелец скинул кафтан, засучил рукава синей рубахи, взял березовый отвалок в сажень.

- Бей коли!

Сотник надул брюхо, стрелец изо всей силы ударил его по брюху.

- Ай да боярский сын!

- Знать, ел хлебушко, не одни калачи.

После первого удара сотник сказал:

- Бей не ниже пупа, а то стану и самого тяпну!

Гулкий шлепок покатился эхом над водой.

- Дуй еще!

- Сколь бить, товарищи?

- Бей пять!

- Мало, ядрен, - бей десять!

Сотник надулся и выдержал, сидя на бочке верхом, десять ударов. Одеваясь и слушая затихающие отзвуки ударов на воде, сказал:

- Проиграли водку!

- Проиграли - молодец Мокеев!

- Атаман!..

На берег из челна сошли Разин с Черноярцем, стрельцы сняли шапки, казаки поклонились.

- Что за бой у вас?

- Сотник сел на бочку.

- Играли, батько.

- Проиграли - высидел, бес.

Разин подошел, потрогал руки и грудь сотника, спросил:

- Много, поди, Петра, можешь вытянуть? Руки - железо.

- Да вот, атаман, почитай что один, с малой помогой, с луды струг ворочал.

- Добро! А силу береги - такие нам гожи... Сила - это клад. Эй, стрельцы! Как будем судить вашего воеводу?

- Башку ему, что кочету, под крыло!

- И ножичком, эк, половчее...

Разин распахнул черный кафтан, упер руки в бока:

- Накладите поближе огню: рожу воеводину хорошо не вижу.

Ближний костер разрыли, разожгли, раздули десятками ртов.

- Гори!

Сизый дым пополз по подгорью.

От выпитого вина Разин был весел, но не пьян, из-под рыжей шапки поблескивали, когда двигался атаман, седеющие кудри.

- Вот-то растопим на огне воеводин жир! - раздувая огонь, взвизгнул веселый голос.

Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:

- Кто кричит у огня?

- А вот казак!

- Стань сюда!

Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.

- Развяжите воеводу!

Разин перевел суровые глаза на казака:

- Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?

- Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан-воевода мою невесту ежедень сек...

- Этот воевода не самарской.

- Знаю, атаман! Да все ж воевода ен...

- Ты, казак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?

- Ен я, атаман-батько! И листы твои на торгу роздал и людей в казаки подговаривал...

Лицо атамана стало веселее.

- Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять - куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь - пустишь... Теперь хочешь ли ты, самаренин-казак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе(135) у города.

Казак попятился и сбивчиво сказал:

- Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба...

- Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или казака в изветчики наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком - берегись!

Казак быстро исчез.

- Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?

- Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.

- Убил кого?

- Убить? Грех сказать, не убил, сек - то правда.

- Материл!

- Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу - смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у казаков плети, бейте воеводу по чем любо - глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишке его, что худче, оденьте, да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, - пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!

- Вот правда!

- Батько! Так ладнее всего.

- Эй, плети, казаки, дай!

Разин с Черноярцем уплыли на струг.

6

На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу также бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку - никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:

- Сатана! Тяпнул плетью - кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярский сын - черт!

У самой Волги, ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал: "Ужели убьет? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все".

Над играющей месяцем, с гривками кружащей около Камней Волгой раздался знакомый казакам голос:

- Не-е-чаи! Струги налажены, гей, в ход!

Люди, голубея, алея кафтанами, синея куртками, задвигали челны в Волгу. Берег затих, лишь по-прежнему, рыжея шапкой, у челна лежал казак. Поднявшись на ноги, воевода пошатнулся, застонал, кое-как накинул на голые плечи кафтан, побрел, не оглядываясь, придерживая кафтан левой рукой, правой махая, чтоб легче идти. Почувствовал боярин страх смерти, избитые, в рубцах голые ноги задвигались сколь силы спешно, услыхал за собой шаги; не успел подумать, как правую руку его прожгло, будто огнем, - за воеводой стоял казак в синей куртке, в руке казака блестел чекан.(136)

- Сволочь! Молись, что атаман спустил, я б те передал поклон родне на тот свет.

Из руки воеводы лилась кровь, он, шатаясь, сказал:

- Вишь, казак, я нагой...

- Нагой, да живой - то дороже всего, пес!

Казак повернул к челну и исчез на Волге. На стругах гремело железо, подымали якоря.

Воевода сел на камень в густую тень, упавшую под гору полосой. Оттого ли, что боярин был унижен и избит до жгучей боли, что, привязанный к дереву, каялся про себя, дожидаясь смерти, и потому не ругался, стараясь не изменить лица, у дерева вспомнилось ему - как и где обижал он многих, а когда били его, то мелькнула мысль о какой-то иной, холопьей правде... И теперь, отпущенный казаками, воевода не злился, но больше и больше радовался жизни. Что рука его ноет, кровоточит, то и это выкуп за чудо - жив он!

- Едино лишь - в Астрахань снесут ли ноги? Кровь долит, мясо ноет все... не загноилось бы? Нет, вишь, сырой овчины, а ништо... Жив - слава тебе, создателю!

Зубами и небитой рукой боярин оторвал кусок полы кафтана, засыпал рану песком, окрутил тряпкой. Все еще боясь за жизнь, оглянулся на Волгу. Струги ушли. В светлеющем от месяца воздухе где-то очень далеко звенели голоса, как будто певшие песню. На серебристой водной ширине, чернея, плыли двое убитых, дальше еще и еще...

Левой рукой боярин перекрестился:

- Чур! чур!

Он не любил покойников и утопленников. Отвернулся, глянул на гору.

- Туды идти!

И тогда увидал, что сидел в тени виселицы. Виселица на песчаном бугре голая, без веревок - веревки воровали татары на кодолы(137) для лошадей. Вид виселицы напомнил воеводе о крестном целовании царю на верность, он подумал: "Холопьей правды быть не должно! Мы, бояре, - холопи великого государя... Черный народ, закупной ли, тяглой, наш с животом - холоп!" Пошарил рукой в кармане кафтана, ущупал жесткое, вспомнил, что в дорогу даны сухари, сунул сухарь в рот и не мог жевать: болела шея, мускулы челюстей. Выплюнул сухарь, медленно встал, укрепился на ногах, его шатало, подумал: "Ой, битой воевода! Тут недально место была рыбацка хижа, ежели не зорила ее татарва. А ну, на счастье, цела, так рыбак до города в челну упихает".

Яик-городок

1

"От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.

На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен, кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая стена была по сту сажен в пряслах между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну - по пятидесяти сажен. Да в двух башнях быти двоим воротам, а сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны. А ров сделать около того города - копати новой и со всех сторон от Яика-реки, по Яик-реку сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб - против того, как сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостола Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые..."

2

В рытом ночью бурдюжном(138) городе поместились Разин с есаулами. Землянки выкопаны в сторону моря, вдали от Яика, чтоб видеть струги и челны. Разин, уперев ноги в сапогах с подковами в потухший огонь, полулежит на ковре. Справа перед глазами атамана шипит от порывов волн и ветра с моря, как несжатая спелая нива, камыш. Слева, на горе, - видно в оконце - синеют верхи стенных башен городка. Ковер под Разиным накинут на земляную подушку - плечи атамана упираются на выступ. С одной руки Разина - бочонок водки, с другой - на окованном медью сундуке горит восковая церковная свеча, перевитая блестками. Свеча воткнута в высокий серебряный шандал. За бочонком Лазунка; боярский сын время от времени наливает в железную кружку водки.

Разин, не глядя, протягивает в сторону Лазунки большую руку, молча принимает налитое, пьет. По золотистому атласу зипуна атамана проползают вспышки оранжевым золотом от углей костра. На груди атамана темные пятна - брызги с усов и седеющей курчавой бороды. Лазунка часто встает, шевелит угли костра да лопаткой посыпает сырого песку, чтоб хозяин не сжег сапоги... Разин пьет, не закусывая, полузакрыв глаза, лишь иногда остро, не мигая, глядит в далекий морской простор. Казалось бы, что дремлет атаман, если б не протягивал руки к водке.

Слышен долгий пронзительный свист за землянкой из оврага - там залег дозор. Боярский сын лезет из бурдюги. Разин, вскинув глазами, видит впереди часть фигуры: синий подол куртки, красные штаны и сапоги. Лазунка лезет обратно, говорит тихо:

- Батько, должно, что наши языка уловили?

- Слышу шаги... ведут...

Лазунка садится, прислушивается, но шагов не слышит - услыхал лишь, когда стали подходить близко, кто-то сказал:

- К атаману ведите!

Разин трогает ручку пистолета в кармане красных шаровар.

- Батько! Лазутчик из Яика.

- Подайте! Кто таков?

Перед землянкой хрустит песок, взмахивают руки. Высокий, бородатый, согнувшись, пролезает в землянку. У лазутчика в казацкой одежде, есаульской с перехватом, плеть и ножны без сабли. Лицо худощавое, загорелое и зоркие глаза. Разин, не шевелясь, колет глазами вошедшего. Руки лазутчика скручены за спиной.

- Ге, путы с него прочь!

Казак влезает в землянку, освобождает руки лазутчику.

- Поди на дозор, сокол! Не надобен ты.

Казак исчез из бурдюги.

Атаман снова вскидывает глаза на пойманного, говорит:

- Сядь, Федор!

- Ой, батько-атаман! Думал, не упомнишь меня - раз видел. Ой, и приглядист ты!..

- С чем пришел?

- С чем идти, батько? Без городовых ключей, да то нам не надо - ждем тебя сколь!

- Как мы зайдем в город?

- А дай-ка я сяду.

- А и впрямь надо сести!

Гость сел, подогнув по-турецки ноги.

- Мыслю я вот как тебя пустить, Степан Тимофеевич... Седни ночь, завтра день - жди, послезавтра Петру и Павлу будет служба, согласно праздника, в воротной башне придела апостолам. А как ударят ко всенощной, ты тогда со своими поди к воротам городовым, да кафтанишки, что худче, на плечах, чтоб и топоры за опояской - человек этак с тридцать - сорок, а протчим укажи залечь и, как отопрут ворота, - на свист выдти. Я же из казаков, кои ждут тебя на Яик, караул поставлю, заходить зачнете - они уйдут. Городовыми ключами ведает Ванька Яцын - голова, а в город зайдете - голову того кончить надо: он стрельцов за царем держит, он же сыщиков, лазутчиков ведает, и с вестьми к боярам он посылает... Пить, есть, одеваться в чужое любит... Я его убаю, подпою да сговорю плотников пустить крепить надолбы.

- Люблю, Федор, своих людей!

- А я? Даром, что ли, писал к тебе, Степан Тимофеевич! Федька Сукнин на ветер слова не пустит!

- Добро! Гей, Лазунка, гость важный у нас - открой скрыню, есть ли фряжское? Тащи!

- Есть, атаман!

- Подай, брат! Ха-ха-ха! Так ты, Федор, лазутчик? Ха-ха-ха! Ну, давай обнимемся? Я тут лежал и думу думал о море - теперь будем пить!

- Пир пировать, Степан Тимофеич, нынь мне невместно... Ладом пить будем, как в город зайдешь... Я же спущен на время и до света-зари - ночью не пустят, а быть в городе скоро надобно - дела, вишь, много с головой Яцыным: хитрый бес, и, кабы не бражник был и не столь жадный на корм, угонил бы меня в Москву в пытошную...

- Не держу! Пей на дорогу и поспешай, ежели дело такое...

Позвонили железными кружками во здравие друг друга, обнялись, есаул добавил:

- Степан! Чтоб твои люди не полошили яицких стрельцов и боя с пищали, гику или свисту близ города не казали...

- Таем, Федор, к делу подходить я и люди мои свычны.

- Ну, дай бог! Прости!

3

Тощий, с худым желтым лицом пьяный голова примерял развешанные на бревенчатой, гладко струганной стене хозяйские кафтаны. Есаул Сукнин Федор сидел за большим столом под образами в углу. Хозяйка, нарядная казачка, с двумя дочерьми носили и ставили на стол кушанья.

- А не в обиде ли, Федор Васильев, что гость, голова, твою рухледь на себя пялит?

- Да полно, Иван Кузьмич! Да бери любой кафтанишко - дарю, бери, что по сердцу... Ты хозяин в городовых делах, и мы все тебе поклонны... Ведаю честь твою от царя...

Голова, мотаясь на тонких ногах, сбросил с худых плеч на лавку кафтан осинового цвета, надел малиновый, сел за стол, разглаживая жидкую бородку одной рукой, другой залезая в крупитчатый пирог со щукой, жуя проговорил:

- Ем вот много, а ежа меня ест.

- Что ж так?

- От хорошей ежи не стало ни кожи ни рожи!

- Да пошто?.. Ешь благословясь и на здоровье!

- Клисты извели... Проезжий из Терки немчин дохтур дал, вишь, о той клисте цедулу, что она есть во мне.

Голова полез рукой в карман штанов, долго шарил, достал желтый, затасканный листок, подал хозяину; подавая, прищурился пьяно и хитро.

- Чти-кось, воровской есаул Федько Сукнин!

- С чего такая кличка на мою голову? А честь я худо могу!

- Ой, мошенник! Говорить того не можно, да не боюсь, скажу: государевы сыщики докопались, будто не кто иной, ты вору Стеньке Разину письмо писал, звал его придти на Яик! Не можешь чести? Чти - дружбу веди со мной и дари, а я тебя не выдам.

- Не в чем выдавать, Иван Кузьмич... Но водится часто: ни за что ни про что выдают людей, это мне ведомо - пей!

- Пью и ем! Дело служилое мое выдать, да, вишь, тут дружба наша... Дело мое подневольное... отпишут... прикажут, но я за тебя! Чти-кось, ведаю, что грамотен много, не таись - чти, какую сулему мне исписал немчин.

Есаул медленно начал читать, а голова жадно ел и пил, иногда вставляя свои слова.

- "Сказка мекленбургского доктора Ягануса Штерна бургомистру Яицкого штадта Ивану Яцыну: у бургомистра Яцына внутри есть глиста, и у кого такая болезнь бывала, и он-де разными лекарствами такую болезнь поморивши и на низ пругацею сганивал. Которые глисты бывали по три и по четыре, по пяти аршин длиною, а у многих людей такая болезмь не бывает, а зачинается она от худой нутряной мокроты и растет подле самых кишок и бывает без мала что не против кишок длиною, а шириною на перст, и кормится от того, что человек ест и пьет".

- Через толмача сказку ту писал немчин, а что он молыл, я ни черта не понял... И вот, ежели, Федор, то правда, так ведь мне не излечиться, а помереть от того нутреного гада? Только и надея одна, что немчин лжет!

Есаул Сукнин читал дальше:

- "И для того, что она возле кишок близко бывает, запрет те жилы у человека, от которых жил печень силы и кровь к себе принимает и оттого бывает тем людям, у кого такая болезнь, что они тощи и бессильны бывают, хотя бы много пьют и едят".

Зазвонили в воротной башне ко всенощной. Сукнин крикнул:

- Бабы! Дайте огню к образам, служба в церкви идет.

Встал и закрестился. Встал и голова, пьяно махая длинной рукой, крестясь, сказал:

- А думаю я, Федько Сукнин, что мы, как басурманы, под праздник пьем, едим, оттого и болести - бога не помним?

- Пить, есть бог не претит, Иван Кузьмич! Материться за столом да зло мыслить на друга своего - то грех.

Вошел стрелец, поклонился хозяину, голове, сказал:

- Там, Иван Кузьмич, работные люди, плотники лезут в город свечу поставить-де да помолиться угодникам - пускать ли? Пускать, так ключи надоть!

- Гоните! Воров много круг города, какие там плотники!

- Ежели то плотники, Иван Кузьмич, пошто не пустить? Надолбы городовые погнили, крепить не лишне, от приходу воинских людей опас, да и городу есть поделки - мосты, в церкви тож... - сказал Сукнин.

- Сколь их там, стрелец?

- С тридесять человек, Иван Кузьмич!

- Пойдем, глянем... Казакам твоим, Федько, я малую веру даю, стрельцы - те иное: государеву службу несут справно. Казаки твои воры!

- Неужто все казаки воры? На-ко дохтурскую сказку!

- Давай, пойдем! Стой! Ключи от надолбы в старом кафтане.

- Забери их, Иван Кузьмич!

Голова вынул из старого кафтана, сунул в новый ключи; распахнув полы скорлатного кафтана, пошел к воротной башне. Сукнин шел за ним и, если Яцын пошатывался, сдерживал услужливо под локоть.

В башне ширился, растекался в далекие просторы колокольный звон.

Яцын мотал головой, бодая воздух:

- Перепил голова! Должно, перепил? Негоже... глаза видят, язык мелет, ноги, руки чужие.

4

- Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с замком. А глянь - надолбы-т из дуба слажены, в обхват бревно.

- Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его...

- Должно, служба идет в церкви в воротной башне?

- Забыл, што ль? Петров день завтре!

- О, то попы поют, звонят, а широко тут звону - море, степи...

- Заведут в город - вчерась наши лазутчика поймали.

- Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.

- Должно, так надо.

- Эх, а дуже-таки, не доходя сюды, полковника, ляха Ружинского, расшибли.

- Углезнул, вишь, черт, в паузке с малыми стрельцами, большие к нам сошли, все астраханцы.

- Сколь их, стрельцов?

- С три ста досчитались и больши.

- Астраханцы?

- Да, годовальники.(139)

- Тю... Глянь, никак атаман?

- Ен!

- По походке он, по платью не он!

- Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.

- Гляди! А есаулы все тож в кафтанишках, без оружия, едино лишь топоры...

- Не гунь! Молчи... Атаман наказал не разговаривать.

Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:

- Соколы! Чую говор - не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем - не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.

- Чуем, батько!

Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город бревенчатый мост, за мостом дубовый частокол, в нем прочные ворота с засовами и замком снутри.

Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки.

- Гей, добрые люди! Яицкие милостивые державцы! Стрельцы, казаки, горожане!

В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова решеточного сторожа:

- Чого вам, гольцы?

- А помолиться ба нам, добрый человек, свечу поставить Петру да Павлу! Крестьяне мы, и божий праздник завтре.

К словам Разина пристал и Черноярец:

- Разбило нас в паузке! Сколь дней море носило, света не видели - в Терки, вишь, наладились...

Сторож, благо ему было время, пошутил над Черноярцем:

- Эх, парень, и рожа у тебя разбойная, а наши бабы до разбойников охочи. Приодеть тебя - беда, всех девок с ума сведешь. А глазищи - пра, разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?

- Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы - работные люди!

- По рожам не работные, а разбойные, да ладно - голову стрелецкого упрежу, он хозяин: ежели пустит... Четом вас много?

- С тридцать голов наберется!

Окно задвинулось. Прошло немало времени. С моря к вечеру гуще шли сумраки по низинам, но город до половины стенных башен еще светился в зареве меркнувшего дня...

Завизжали городские ворота, звякнуло железо - к надолбе подошел сам голова. Шапка на затылок сдвинута стрелецкая, опушенная бобром. Казаки сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза пьяны и сонны, сказал:

- Чого ищете, гольцы?

Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за столбами мотались головы без шапок.

- Батюшко, ищем работы... В Черном Яру плотничье дело справили, крепили от воров сторожевые башни, да после дела на Терки удумали - море растрепало нас...

- Мы на Яике хлебом скудны - не довезут хлеба, голодать зачнете? Сколь вас?

- С тридцать голов и меньши, - кои сгибли в море, не чли!

Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами, не попадая в замок, но никому не доверил дела - отпер. Хмель одолевал его, обычная подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу ключи, сказал:

- Пропустишь гольцов - считай! Не боле тридцати, и ключи принеси к Сукнину в дом...

За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к караулу казаков у ворот, махнул рукой - знак сменяться. Голову, поддерживая, увел к себе в дом.

Разин, проходя надолбы, сказал:

- Задний от нас останется за стеной - свистнет.

- Чуем!

- Чикмаз зычно свистит!

На площади в помутневшем сумрачном воздухе еще двигалась призрачно толпа горожан, торгуясь около деревянных ларей. Проходили казаки в бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом на плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.

В шатровой церкви торжественно звонили. Разинцы входили в город... Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто из горожан не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным, будто серый гранит, плоским лицом, кричал:

- Эй, гольцы, сказано вам тридцать - у вас же пошто сорок пять?

- Не ведашь чет!

- По букварю церковному считаю до тыщи - лжете!

- Худо, мужик, чтешь!

- Эй, кой разбойник от вас свистит?

- На то рот да губы!

- Пошто не свистать?

Люди теснились мимо сторожа все гуще - шли рваные кафтаны, потом заголубело, заалело в сумраке...

- Не пойму - мать их с печи - эй, кто свистит? Черти!

- То Ивашко Кондырь дудит!

- С того света стал на другой ряд Яик зорить!

- И колокол на тот грех дует - спаси бог, не слышно!

- Не тамашись, решеточный!

- Измена, я чай? - Сторож забегал по ступеням лестницы: - Караул! Гей, казаки! Куды их черт снес? Вот-то беда!

- Из одной лебеды - две беды!

- Не было б лебеды - быть без беды.

- Да что вас, проклятых, будет ли край?

- Будет край, ворот не запирай!

Сторож сбежал со ступеней, толкаясь с идущими, лез за ворота. В город поехали на лошадях...

- Измена! Спаси бог! Измена!

От вспышек огня трубки в глазах сторожа синели, голубели, краснели пятна невиданной им до того одежды. Бескрайная громада мрака вместе с движущимся людом шла на город - с моря ползли синие тучи, из туч сверкало желтым и мутно-палевым.

- А вот я надолбу! Ой, окаянные!

К надолбе по мосту шла новая толпа; впереди высокий, тугой и темный, звеня подковами сапог, широко шагал, курил. Перед ним сторож захлопнул надолбу, быстро юркнул вниз за опущенными засовами, но черный пнул бревенчатые ворота, пыхтя трубкой. Надолба с шумом распахнулась, сторожа ударило в темя, он отлетел, упал без крика, не доходя ворот. Сотник Мокеев Петр, колотя трубкой по прикладу пищали, не взглянув на убитого, перешагнул. Сзади его идущий стройный казак видел сторожа, видел, как он запирал надолбу. Казак нагнулся, поднял решеточного, вынес за стену, перекинул через перила моста в ров. Из рук сторожа на мост звеня упали ключи.

- Стой! Целовальник самарский ключи ронил - я подбирал, эти от города, не с кабака, тож подберу!

Казак уложил тяжелые ключи в карман широких штанов, догнал идущих в город... Люди все шли, чернели, неся на плечах и таща оружие. На море с отзвуками гудело:

- Не-ча-й-й!..

И далеко со слабым звоном в берегах откликнулось:

- Не-еча-й! И-де-ет...

В синем просторе сверкнули огоньки, появились черные, крупные пятна стругов. Над городом, где только что звонили торжественно, завыл набат. Раздался голос, слышный за воротами и на площади:

- Гей, снять набатчика!

В верх воротной башни забрякали подковы сапог, набат гукнул и смолк.

В город еще входили, кричали:

- Бурдюги не надобны: нынь в городе...

- Залазь, бра-а-ты!..

- Глянь, черти пробудились, болотные огни зажгли!

На площади мелькали факелы.

- А может, то наши?

- Наши не в светлых кафтанах, то яицки стрельцы.

Светлые кафтаны мелькали огнями, разворачивались, строились в ряды; тревожны были голоса светлых кафтанов.

- Где Яцын?

- У Сукнина, пьет!

- Пропил город! Измена!

- В городе воры!

- Кличьте казаков и горожан, кто поклонен великому государю!

- Государевы-ы! Занимай угловые ба-шни-и!

Ряды огней пылающими цепями протянулись к угловым башням.

- Дуй с пушек по городу от подошвенного и головного боя(140)!

- Ждите ужо! Где голова?

- Сказано - пьет!

- Тащите - каков есть. Эй, голову, Я-а-цына дайте на башню-у!

Голоса яицких стрельцов покрыл один, снова слышали тот голос и город и струги у берега моря:

- Гой, соколы! У ворот учредить караул из наших - никого не впущать и не выпущать за город без заказного слова!

- Чу-е-ем, ба-а-тько-о!

5

В голубой, расшитой шелками рубахе есаул Сукнин сидит за столом. Пьяный голова в дареном кафтане лежит на лавке, уткнув в шапку лицо.

- Убери, хозяйка, рыбьи кости, смени скатерть!

Скатерть переменили.

Сукнин прибавил:

- Долей вина в бутылку, баба, да поставь братину с медом - только не с тем, коим гостя потчевала...

- Ужли еще мало вина?

- Не слышишь? Сваты в город наехали!

- Наслушаешься вас! Ежедень у вас, бражников, свадьба альбо имянины.

- Пущай сегодня будет по-твоему - имянины... Разин Степан в город зашел.

Голова открыл широко глаза, сел на лавке.

- Федько! Ты изменник, то я давно сведал... Жди - сукин! Завтра с караулом налажу в Астрахань...

- Ой, Иван Кузьмич! Ушибся, поди, - никак с печи пал? - Сукнин спрашивал с усмешкой.

- Спал я, не отколь не свалился... И все слушал за тобой - знаю! Стеньку Разина в город ждешь - пришла тебе пора!

- Скинь-ко с плеч мою рухледь, голова!

- Кафтан твой, Федько, я взял и не отдам, - все едино по государеву указу заберут твои животы.

В сенях звякнула скоба дверей, задвигались ноги, четверо стрельцов заскочили в избу, один светил факелом.

- Голова! Пошто в город воров пустил?

- Кто? Воров? Где?

- Беги, Яцын, на площадь! Укажи, что зачинать!

- Наши сидят в угляных башнях!

Голова, как слепой, шарил на лавке шапку - его шапка и кафтан валялись на полу.

- Эй, что сидишь! Не ждет время!

Яцын поднял пьяную голову:

- Ребята! Бери вон того вора.

- Кого?

- Федьку Сукнина, сукина вора!

- Хо, дурак!

- Тьфу ты, черт!

- Пойдем! Наши ладят дуть по городу с пушек!

- А, так вы за воров? Так-то меня слушаете и государю-царю...

Стрельцы уходили. Голова кричал, встав, топал ногой:

- Пошли, изменники!

Стрельцы ушли, Яцын обернулся к хозяину, грозя кулаком:

- Федько, быть тебе, брат, за караулом нынче...

Сукнин вылез из-за стола, перекрестился широко двуперстно на темные лики икон с пылавшими лампадами, шагнул к голове, взял за воротник дареного кафтана:

- Выпрягайся, Иван, из моей рухледи! Помирать тебе в старом ладно...

Голова молчал и, казалось, не слыхал хозяина, глядел тупо, икал, силился вспомнить что-то необходимое. Он покорно дал с себя стащить малиновый кафтан. Сукнин поднял с полу одежду и шапку головы, натянул на него, пристегнул ножны без сабли.

- Поди, Кузьмич! Углезнешь от сей жизни - дедку моему бей поклон. - И вывел стрельца. Вернулся скоро.

Круглолицая, тугая, как точеная, хозяйка стояла задом к печи, держа над крупными грудями голые руки. Глаза смеялись. Сукнин подошел к ней.

- Ну и мед, баба, сварила! Дай поцолую - ах ты моя кованая! - Облапил жену сильными руками, стал целовать, громко чмокая.

- Просил какой - такой и сварила.

- С четырех кубков голова ошалел, до сей поры разума нет и пути не видит!

Есаульша засмеялась, толкнула мужа слегка от себя, сказала:

- Прилип, медовой! Ночью так не цолуешь, скорее все, да спать!

6

Стрельцы в зеленоватых кафтанах мелькали в свете факелов, теснились к башням. Разницы учинили с ними перестрелку.

С факелом в руке, с бердышом в другой сотник Моксев Петр, распахнув розовый кафтан, кричал:

- Не прети им в башни лезть, пущай! Волоки доски, ломай для - лари-и!

На площади под дрожащим огнем факелов застучали топоры, с треском и скрипом гвоздей посыпались доски, валились под ноги стрельцов и казаков товары, никто из ломающих лари не подбирал смятого богатства, лишь какие-то фигуры, похожие на больших собак, мохнатые, визжали и выли, ползая у ног разрушителей, вскрикивали женскими голосами:

- Мое-то добришко-о!

- Вот те! Вот животишки наши-и!

- Ой, пропали! Ой, окаянные! - И в охапку таскали из-под ног стрельцов в цветном платье - от ларей за хмурые дома - куски мяса, холст, материю, одежду.

Ворох досок и брусьев, натасканный, дыбился у темных враждебных башен.

Голос Мокеева забубнил трубой:

- Держи огонь! - Сотник передал стрельцу факел, схватил под мышку бревно, торцом с размаху ткнул в двери башни - запертая плотно дубовая дверь вогнулась внутрь. - А вот те еще!

Вторым ударом сорвал двери вместе со стойками, крикнул коротко и резко:

- Кидай доски в башню, запаливай их, дру-у-ги-и!

Стрельцы накидали досок внутрь подножия башен, подожгли. Из амбразур подошвенного боя пошел дым.

Разом выявилась кирпичная стена башни, порыжела от огня. Раздался залп из пушек вверху. Сверкнули саженные зубцы стены.

- Товарыщи! Плотно к стенам!

- Ништо, батько! В небо дуют, а мы их, как тараканов из щелей... - кричал Мокеев.

Двери другой башни также выломал. И в другой башне, в темноте, среди пестрых, мелких огней затрещало дерево, задымили амбразуры, широкий огонь разинул свой красный зев.

Разин хлопнул по спине Мокеева.

- Молодец, Петра!

Сотник с факелом в руке глядел вверх.

- А ну еще, браты казаки, стрельцы, киньте огню!

В выломанных дверях башен жарче и жарче пылал огонь. Над городом сверху взывали голоса:

- Казаки! Уберите огонь, сдаемси-и!..

И из другой башни также:

- Сдае-мси-и! Браты-ы!

Мокеев сказал:

- Угу! Должно, что припекло? Стащите огонь баграми, бердышами - пущай, дьявола, сойдут.

Стрельцы в светлых кафтанах посыпались из башен. Отряхивались, чихали, дышали жадно свежим воздухом.

- Эй, соколы, у правой башни накласть огню!

На голос Разина кинулись стрельцы в голубых и розовых кафтанах; держа в зубах факелы, таскали в кучу бревна и доски. Затрещал огонь - темная башня порыжела, оживилась.

- Ройте у огня яму!

Бердышами и где-то найденными лопатами рыли, - недалеко от огня зачернела яма.

- Шире, глубже ройте! - гремел голос. - Крепите плаху!

Над ямой с краю хлопнуло длинное бревно, концом в яму поперек бревна проползла толстая плаха.

- Гей, Чикмаз! Астраханец!

- Тут я, батько!

Длиннорукий стрелец приказа Головленкова в малиновом кафтане подошел к плахе.

- Свычен рубить головы?

- Москва обучит - сек!

- Скидай кафтан, бери топор!

- Чую...

- Эй вы, стрельцы яицкие, кто из вас идет к нам, а кто на тот свет хочет? Сказывайте!

К черной фигуре с упертыми в бока руками, мечущей зорким взглядом, подошел седой, бородатый стрелец, кинул шапку, склонил низко голову, ткнул к ногам атамана бердыш.

- Вот я, вольный ты орел! Молюсь тебе: спусти того, кто не хочет твоей воли, в Астрахань.

- Видал я! Ты стрелял из башни?

- Стрелял, атаман! Я пушкарь...

- К нам не сойдешь?

- Стар я, дитя! И царю-государю завсегда был поклонен, и правду вашу не знаю... Не верю в ее. Да иные есть, кто не пойдет с вами. Пусти того в Астрахань...

- Судьба! С тебя начнем. А ну, старика!

Взметнулись долы и рукава кафтанов, сверкнули зубы тут, там. Старого стрельца подхватили, распластали на плахе. Чикмаз взмахнул топором. Дрыгнули ноги над ямой - стука тела никто не слыхал, кроме атамана.

- Теперь черед голове!

Светлый над черной ямой, все еще пьяный, голова Яцын в удивлении развел тонкими руками:

- Кто меня судит? Сплю я аль не...

- Не спишь! Будешь спать, - ответил Чикмаз. Легонько и ловко сверкнул топором, голова отлетела за яму, а светлая фигура скользнула под плаху.

Кинув оружие, ряд стрельцов в светлых кафтанах, потупив глаза, шел к яме...

Сапоги и колени Чикмаза взмокли от крови. Он набирал в широкую грудь воздуха и, глядя только в затылок сунутому на плаху, рубил.

- Прибавь огню! - крикнул грозный голос.

Притихший, рассыпавшийся под синевато-черным небом взметнулся огонь, и снова ожила рыжая стена башни - по ней задвигались тени людей... К черной, растопыренной в локтях фигуре в запорожской, сдвинутой на затылок шайке, в зипуне, отливающем под кафтаном медью, жутко было приступиться - хмуро худощавое лицо, опушенное курчавой с серебристым отблеском бородой. Но один из казаков с упрямым неподвижным взором, с глубоким шрамом на лбу, синея зипуном, подошел, кинул к ногам шапку, сказал громко и грубо:

- Батько! Я тебе довольно служил, а ты не жалостлив - не зришь, сколь ты крови в яму излил?

Разин сверкнул глазами.

- Ты кто?

- А Федько Шпынь! Упомни: на Самаре в кабаке угощал, с мурзой к тебе пригонил я - упредить...

- Помню! Пошто лезешь?

- Сказываю, стрельцов жаль!

- Ведаю я, кого жалеть и когда. Ты чтоб не заскочил иной раз - гей, на плаху казака!

В дюжих покорных руках затрещал синий зипун, сверкнула вышибленная из ножен сабля. К Разину придвинулись, мотнулись русые кудри Черноярца, забелели усы и обнаженная голова есаула Серебрякова.

- Батько, не секи казака!

- Я тоже прошу, Степан Тимофеевич!

- Чикмаз, жди, что скажут есаулы!

- Батько! Ты - брат названый Васьки Уса?

- А ну, Иван! Брат, клялись...

- Казак Федько любой Ваське, и Васька Ус - удалой казак...

- То знаю!

- Васька Ус загорюет по Федьке том и, кто знает, зло помыслит?..

- Злых помыслов на себя не боюсь! А ты, белой сокол, что молышь?

- Молвлю, батько, вот: много видал я на веку удалых, кто ни огня, ни воды, ни петли не боится, кто на бой идет без думы о себе, о голове своей. Так Федько Шпынь, Степан Тимофеевич, из тех людей первый! - сказал Серебряков.

Разин опустил голову. Казаки, стрельцы и есаулы, кто знал привычку атамана, ждали: двинет ли он на голове шапку, - тогда конец Федьке. Разин сказал:

- Шапка моя съехала на затылок, и шевелить ее некуда! Отдайте казаку зипун и саблю, пущай идет.

Атаман поднял голову. Отпущенный, стараясь не глядеть на атамана, взял с земли свою шапку и спокойно, переваливаясь, зашагал в темноту.

В городе среди стрельцов у Шпыня были родственники...

Вот уж с моря на город побежали по небу заревые клочья облаков.

Чикмаз опустил топор, огляделся, размял плечи, подумал: "Эх, там еще голов много!" - но увидал, что стрельцы в осиновых кафтанах с такими же зеленоватыми лицами машут шапками, кричат:

- Сдаемси атаману-у!

- С вами идем!

Чикмаз, оглядывая лезвие топора, сказал себе:

- Сдались? То ладно? Топор рвет - затупился, а думал я валить сто семьдесят первого и еще...

7

В пятнах крови на лице и руках Разин с есаулами пришел в гости к Федору Сукнину.

Есаул расцеловал атамана.

- Вот нынче, батько Степан, будем пировать честь честью, и не в бурдюге - в избе.

- Добро, Федор, дело сделано, и, как писал ты: отсель за зипуном пойдем в море.

- Хозяйка! - крикнул Сукнин. - Ставь на стол что лучше. Ну, гости жданные, садись!

- Умыться бы, - сказал Серебряков, и за ним, кроме Разина, все потянулись в сени к рукомойнику. Хозяйские дочери принесли гостям шитые гарусом ширинки. В сенях просторных, с пятнами солнца на желтых стенах, пахло медом, солодом и вяленой рыбой.

- Широко и сыто живет Федор! - проворчал, сопя и отдуваясь от воды, Серебряков.

Умытые, со свежими лицами, вернулись к столу. Нарядная веселая хозяйка вертелась около стола, ставила кушанья; когда сели гости, разостлала на колени ширинки:

- Кафтаны не замараете! - Разину особо поклонилась, низко пригибая голову на красивой шее.

Разин встал, обнял и поцеловал хозяйку.

- Наши кафтаны, жонка, таковские! - взглянул на Сукнина. - Она у тебя, Федор, золотая...

- Кованая, Степан Тимофеевич, сбита хорошо, да не знаю, из чего сбита! Бесценная.

На столе сверкали серебряные братины, кубки, яндовы, ковши золоченые. Появились блюда с заливной рыбой, с мясом и дичью.

- Эх, давно за таким добром не сидел, а сидел чуть ли не в младости да на Москве, в Стрелецкой. Ой, время, где-то все оно? - По лицу атамана замутнела грусть...

- Ну, да будет, Степан Тимофеевич, старое кинем, новое зачинать пора, а нынче - пьем!

- Выпьем, Федор Васильевич. Мало видимся. И свидимся - не всегда вместях пируем. Пьем, хозяин! За здоровье, эй, есаулы!

Весь круг осушил ковши с водкой.

От гладкой, струганой двери по избе побежали светлые пятна: в избу зашел высокий старик Рудаков с жесткими, еще крепкими руками, сухой, с глазами зоркими, как у ястреба.

- Эй, соколы, место деду! - Есаулы подвинулись на скамье.

- Судьба! Радость мне - с кем пить довелось! Батьку моего Тимошу помнит...

- Не забываю его, атаман, и сколь мы вместях гуляли с саблей, с водкой, с люлькой в руках - не счесть. А удалой был и телом крепок, на Москву скрегчал зубами. Ну, за здоровье орла от сокола!

- На здоровье, Григорий. Грозен и я на Москву, да и Москва Разей без ведома не кидает, и иду я воздать поминки отцу... Сжили бояре со свету старика на пиру отравой, брата Ивана засекли на дыбе на моих же очах и вытолкнули из пытошной замест человека ком мяса! - Атаман стукнул по столу кулаком, сверкнул грозно глазами. - Может статься, возьмут и меня, дешево не дамся я, и память обо мне покажет народу путь, как ломать рога воеводам. Кому на Руси ладно, вольготно живется? Большим боярам, что ежедень у царя, как домашние псы, руку лижут... Вот он сотник, боярской сын, а пущай скажет - лгу ли?

Мокеев забубнил могучим голосом:

- Берут в вечные стрельцы детей боярских - и одежа и милость царская им, как нищим, а чуть бой где-либо, поспевай - конно, оружно, и за это одна матерщина тебе от воевод, и часом бой по роже... С доводом к царю кинешься, через больших бояр не пройдешь, они же оговорят, и ежели был чин какой на тебе, снимут, и бьют батоги: "за то, дескать, что государевой милостью недоволен".

Сотник легонько тронул кулаком по столу, заплясала вся посуда, пустая и с водкой.

- Да ну их к сатане, бояр и царскую милость! Противу больших бояр я, Мокеев Петруха, рад голову скласть!

- Выпьем же, Петра!

- Выпьем, батько!

Стало жарко - распахнули в сени дверь. В избу вошел стройный казак в нарядной синей куртке, черноусый, помолился на бледный огонь лампад, кланяясь атаману, сказал, махая шапкой:

- Честь и место кругу с батькой атаманом!

Хмельной Разин откинулся на стену, хмуро глядя, спросил:

- Опять ты, самаренин? Заскочил спуста или дело?

- Перво, батько, никому, как тебе, ведать ключи от города! - подошел, положил на стол ключи. - Сторожа подобрал ключи, не в ров кидать.

- То добро! За сметку твою еще скажу - слово мое есть: живой верну на Самару - невесту твою сыщу и дам! Нынче же пригляди в городу, какая баба заботна по красивом казаке... ха-ха!

- Еще, батько, вот, народ боевой к кабаку лезет - я не дал до твоего сказу шевелить хмельное... ждут!

- То ладно! Дай им, парень, кабак... Пропойную казну учти, и ежли нет целовальника - отчитайся, сколь денег?.. Коли же целовальник, бери того на караул, пущай он отчитается... Деньги занадобятся на корм войску.

- Будет справлено, батько!

- Налей казаку вина!

Налили кубок. Казак выпил неполный, сказал, беря закуски:

- Еще, батько, слово есть!

- Ну, ну толкуй - что?

- Попы для ради праздника просятся в воротную башню службу вести Петру-Павлу в приделе - пущать ли?

- Ха-ха-ха! Самаренин мой город к рукам прибрал - и то добро! Никто о хозяйстве, опричь его, не думает. - Атаман загреб рукой над столом широко воздух. - Пусти попов! Идет к ним народ поклоны бить да богу верить - пущай идет! Не мне перечить, кто во что верит, лишь бы справляли и мою службу. Пущай бьют поклоны кому хотят, - я изверился. Но молится мой народ, и я иной раз крещусь. Пусти, парень, попов!

- И я скажу, Степан-батько, перечить тут нечему, - вставил слово Сукнин, наливая в ковши водку.

- Поди, сокол, верши, как сговорено нами.

Казак ушел.

- Пили, ели - плясать надо, душу отряхнуть, - сказал атаман.

- То можно!

Федор Сукнин вылез из-за стола, подошел, пошарил за старинным шкапом, вытащил пыльную домру, провел смуглой рукой по струнам, стирая пыль, попятился на лавку и запел, позванивая домрой:

Кабы мне, младой, ворона коня -

То бы вольная казачка была;

Плясала бы, скакала по лужкам, По зеленым по дубравушкам!

Черноярец пошел плясать. Солнце в узкие окна пробивалось пыльно-золотистыми полосами и, когда в пляске кудряш приседал, солнце особенно вспыхивало в шелке его волос, Есаул незаметно, почти беззвучно скользил. Дрожала изба от тяжести тела, но топота ног не было слышно, лишь от разбойного свиста плясуна дребезжали стекла в щелеобразных окошках, и ног пляшущего не было видно, только вилась туманом белая пыль от сапог.

Оборвав игру, Сукнин крикнул:

- Батько, чул я, лихо ты пляшешь?

- Эх, Федор, много нынче отстал в пляске, а ну, для тебя попомню молодость.

Разин скинул кафтан. Зазвенели подковы на сапогах, серебром ссыпанные, вздыбились кудри, пятна золотистого зипуна светились парчой. Рука привычно сверкнула саблей - плеснула атаманская сабля в стену и не вонзилась, ударила голоменью(141), пала на лавку.

- Спать! Устала душа, соколий глаз притупился.

Раздвинув богатырскими руками толпу есаулов, привычно согнувшись и заложив руки за спину, на пляшущих жадно глядел хмельной сотник Петр Мокеев, двигая тяжелыми ногами. Черноярец, уступив место атаману, тронул по спине Мокеева:

- А ну, Петра, спляши!

- Не, Иван, один раз плясал в Москве, в терему у боярыни, хмельной был гораздо, да много шуму из того вышло...

- Пошто так?

- Скажи, пошто, какой тот шум?

- А, не стоит поминать!

- Да скажи, Петра!

- Вот... повалились... а ну ее к черту!

- Скажи!

- Поставцы с судами повалились и кои поломались, вишь, под ноги мне пали... Столишки тож были, оно и дубовые, да, должно, рухлые, а меня тогда как бес носил. По коему столу удумал в пляске кулаком тюкнуть, тюкну, он же, сатана, скривился, альбо столешник лопнул, а я ношусь да дую кулаком... Много-мало разошелся я, дверь помешала - пнул я в тое дверь. За дверьми дворецкий стоял, хлынуло его по черевам, слетел он вниз терема в сени, руку-ногу изломил, еще глаз повредило... И за то по извету царю от боярыни, через большую боярыню Голицыну, ладили меня в Холмогоры, да наладили, не снимая чина, в Астрахань. А семья за мной не двинулась... Жена заочно через патриарха развелась, вдругорядь замуж пошла. И будет плясать Петрухе Мокееву - шалит в пляске гораздо...

Разин сказал:

- Судьба, Петра! Счастливо плясал... Был бы на Москве, не сошел к нам...

- Може, и судьба. Загоревал я, батько, первы недели. Гляжу, стухлая по берегам рыба гниет, вонь, жара, да свыкся... Воню и место облюбовал - воды-де много, и душу в простор манит...

Есаулы захмелели: с пеньем, бормотаньем каждый про себя разбрелись. Старый Рудаков давно спал на лавке ногами к дверям, синий казацкий балахон сбит на пол, расстегнулись штаны, сползли к сапогам, виднелось тело в седой щетине. С лавки на пол протянулась смуглая рука в бесконечных узлах синих жил, с шершавой старческой кожей. Лицо старика уткнуто в шапку, от неровного дыхания подпрыгивал и топырился седой пушистый ус. На месте хозяина под образами сидел Разин. Ни одной морщины не было на его лице, лишь значительнее углубились Шадрины на щеках и лбу; глаза глядели сонно и мрачно, большие кулаки лежали на столе, у серебряной яндовы с медом. Атаман сказал сам себе громко:

- Федько-казак - сатана! "Стрельцов жаль"? Дом запален, не гляди сколь вниз! - кидай рухледь! Что цело есть, считай после...

- Гей, хозяйка, атаману опочив в горнице скоро-о...

- Ой, медовой, чего ты, чай не глухая! Постель ждет гостя.

- Кричу от вина и радости, что ворогов наших умяли в грязь! А дай еще песню!

Хмельным, но все еще приятным голосом, сидя на лавке и топая ногой, Сукнин запел:

Посею лебеду на берегу, Свою крупную россадушку.

Погорела лебеда без воды, Моя крупная россадушка.

Пошлю казака за водой -

Ни воды, ни казаченьки-и!

Разин поднялся из-за стола; не шатаясь, шел грузной походкой. Встал и Сукнин, с дребезжанием струн кинул ворчащую домру.

Атаман обнял хозяина:

- Кажи путь, Федор, - сон побивает.

8

На площади Яика-городка под барабан пешего бирюча яицкие жители оповещались: "Приехал в город государев служилый, большой человек, голова Сакмышев из Астрахани, что всех зовет в воротную башню и храм Спаса нерукотворного". На площади выстроились стрельцы, пришедшие из Астрахани, в малиновых кафтанах приказа Головленкова; прохожие, глядя на стрельцов, шутили:

- Не подошла Яику осина, малины нагонили с бердышами!

- Не едины бердыши - пищали тож и карабины!

В церкви воротной башни забрякал колокол.

Жители, пестрея одеждами, голубея, алея кафтанами, шли в церковь. С моря на город несло теплой влагой... Яблони были в цвету, тополи зеленели, отсвечивая серебром...

В церкви после креста, вместо проповеди, седой протопоп в выцветшей ризе и фиолетовой камилавке сказал народу:

- Людие! Не расходитесь в домы - будет к вам спрос от служилого государева человека.

- Слушим, батя!

Впереди к царским вратам выдвинулся в малиновом кафтане, при сабле, длиннобородый русый человек, широко, по-никониански, щепотью перекрестился, приложился к образам Николе, Спасу и Богородице.

Народ роптал:

- Троеперстник!(142)

- То новшец!

Голова, слыша возгласы, не ответил, вошел на амвон у бокового придела, махая шапкой, зажатой в правой руке, и, сгибаясь взад-вперед, будто кланяясь, начал громко, грубым голосом:

- Вопрошу я вас, люди яицкие, вот! Как воры были на Яике со Стенькой Разиным, что в прошлой месяц в море ушел, то куды Стенька подевал государеву-цареву грамоту, что привезли ему для уговору из Астрахани послы от астраханского воеводы, князя Ивана Семеновича, и чли ему, и дали тое грамоту? Мой спрос первой, и сказывайте, не кривя душой, бо в храме божьем господь бог, угодники и царь-государь вас всех к нелживому ответу зовет.

- Кратче вопрошай, голова!

- А как разумею, так и прошу, - вихляясь спереди назад, ответил голова.

- Да чего ты, как древо по ветру, мотаешься?!

- Обык так, не в том дело! Вы после, теперь пущай за вас духовной отец скажет, - прибавил голова.

Седой протопоп в фиолетовой камилавке вышел из боковых дверей алтаря, встал противу царских врат, не оборачиваясь к голове, перекрестился медленно и каким-то козлиным, тонким голосом ответил:

- Перед господом богом даю ответ, что того, куда подевали государеву грамоту, не ведаю! - И снова неспешно ушел в алтарь.

- Много проведал, голова?

- Проведаю! Эй, кто знает? Сказывай!..

Серели бородатые лица, истово крестились большие руки, мелькали синими рукавами, золотились и смолью отливали волосы на головах - полосы света протянулись из узких башенных окон, пронизывая клубы пара; от потных тел пахло над головами ладаном, кудряво вьющимся синеватым облаком, по низу тянуло дегтем от сапог.

- Кто не ворует противу великого государя - сказывайте!

Продираясь в толпе к амвону, махая стрелецкой шапкой, синея кафтаном, пролез человек.

- Грамоту атаман Стенька Разин...

- Сказывать надо - вор!

- ...Стенька Разин в тое время принял, послов тож не возбранил и круг для того собрал, а говорил послам государевым тако...

- Государевым, царевым и великого князя всея Русии... - поправил голова.

- "Грамота - она есть грамота, да кто ее послал? Сумнюсь! Сумнясь, не мыслю, чтоб она была государева доподлинная, и много про то знаю: царь меня хоша простит, да бояра не жалуют. Боярам я на сем свету не верю". А куды подевал он тое грамоту, того не глядел!

Выступил торгаш из яицких стрельцов, крикнул:

- Чуй, голова! Я ведаю!

- А? Ну!

- Так как атаману...

- Вору! Говорю вам - вору-у!

- ...Разину грамота тоя не показалась, что не верилось ему, как вины его великий государь отдает...

- Стой-ко ты, яицкой! В грамоте, то мне ведомо, не указано было, что вины вору великий государь отдает... Не было того слова в грамоте...

- Ну, и вот! Он, атаман, тое грамоту подрал и в песок втоптал, да молыл: "Когда другая, доподлинная грамота ко мне придет, тогды и я повинную дам".

Голова, мотаясь на амвоне, шарил по толпе глазами, сказал громко:

- Эй, государевы истцы! Спишите, что сказал сей яицкой торгован ли, посацкий, имя его тож спишите, да сыщите про него доподлинно, кто таков?

Толпу будто ураганом шатнуло.

- Не править городом - государить к нам наехал!

- В бога рылом тычет, а сыщикам весть дает!

- Эй, голова, худой твой закон!

- Для вас худ - для меня хорош! Все изведаю; не скажете добром - того, кто несговорной, возьму за караул.

- Берегись так городом править!

- На усть-моря живете - ведаю, спокон веков разбойники, да очи великого государя недреманны, и десница крепка царева! Яцына Ивана уходили...

- Рано лаешь народ! Спрашивай преже...

- Еще вот! Куды вор Стенька Разин угнал ясырь татарской, что захватил на Емансуте, под Астраханью?

- Девок с жонками в калмыки продал, мужеск пол с собой увел в море.

- Куды крепостные большие пушки вор уволочил, оголил стены?

- Пушки, что помене, с собой забрал, большие в море утолок, да еще говорил: "А город Яик срыть надо - помеху чинит много вольному люду-у".

- Во-о што!

Кто-то злым голосом невпопад крикнул:

- Мы, служилой сыщик, людям головы, как кочетам, умеем вертеть!

- Эй, кто от вас в храме божьем угрозные речи кричит?

- Сам ты храм-то кружечным двором сделал альбо приказом, сыск чинишь!

- Истцы! Запишите речи тех людей и сыщите про них.

- А Яик, как атаман сказал, не устоит - сроем!

- Истцы-ы!

- Кличь лучше стрельцов!

За окнами башни раздались выстрелы из пушек и ружей, потянуло в открытые окошки пороховым дымом. Бухнула на раскате угловой башни сторожевая пушка, и с колокольни взвыл набат. Голова, потряхивая брюхом, схватив в правую руку пистолет, в левой держа шапку, сбежал с амвона, исчез в алтаре.

- Завернуть, что ль, черта?

- Пождем!

- Кто бьет с пушек?

- То на море, Сукнин с Рудаковым запасные суды захапили, побегли...

- Ушли?

- Стрельцы, вишь, упредили: в камышах дозор крылся...

После слов "стрельцы упредили" голова, придерживая сбоку саблю, вышел из алтаря.

Народ уходил из церкви.

За городскими воротами, на обрыве, стоял голова Сакмышев, привычно мотаясь взад-вперед, кричал, махал обнаженной саблей:

- Псов ведите в башню! Сам погляжу - заковать их, и крепкой к тюрьме караул чтоб...

В гору с берега вели десятка с два казаков и стрельцов в голубых кафтанах, все были с руками, закрученными назад. Впереди есаул Сукнин, руки также связаны, есаульский кафтан с перехватом разорван, правая пола волоклась, черные волосы капали на шее кровью. За ним, хромая, опустив седую голову, шел древний Рудаков; зоркие глаза, не мигая, глядели из-под серых бровей - вид старика с опущенной головой бы упрям и злобен.

Голова, всунув на ходу саблю в ножны, пыля песком, шагнул к связанным и, ударив кулаком в лицо Сукнина, крякнул:

- Кхя! Вот те, государев супротивник, вор! - Неуклюже размахнулся еще и тяпнул Рудакова в седой затылок.

Из носа у Сукнина закапала кровь, но он молчал, шел, как прежде. Рудаков ответил на удар матерно.

- Подберу на Яике палача, я вас, воров, в бане умою и выпарю!

- Не сразу подберешь, царева сука, а соколы улетят! - громко проворчал Рудаков, кося глазами.

- Я ж им ноги изломлю, не улетят!

По приказу головы: "Найти одинокую избу у одинокого" - стрельцы долго шарили по городу, и Сакмышев остался доволен: изба, в которой поместился он, стояла близко к воротам в степь, и не курная, с полаткой в печи - жил тут, сказывали, воровской казак, сбежал к Разину. То еще по сердцу было голове, что хозяйка-старуха глухая крепко. В передних углах лицевой стороны голова приказал стрельцам приладить факелы и зажечь. На столе в медных подсвечниках, привезенных с собой, зажег четыре сальных свечи. У дверей в углу поставил заряженную крупную пищаль, на стол деревянный, широкий, с голой доской, положил два пистолета, бумагу, чернила и три гусиных пера. На лавке под окном лежал его кафтан на случай вздремнуть.

Спать голове не хотелось, он и в дороге от Астрахани не спал, опасаясь засады воровских людей, а в городе после всего виденного пугали всякие шорохи. Город сонный мнился ему лишь временно притихшим. Сакмышев упорно ждал набата, чудились ему злые лица горожан, таящих свое - воровское... Хотел писать - не писалось, и сна не было. Тяжело сидеть в избе, пошел на улицу.

У избы на карауле пять стрельцов, пять бердышей белели в лунном свете лезвиями.

В полукафтанье сером, на боку сабля, без шапки, голова, проходя мимо избы к воротам, сказал дозору:

- Водки куплю! Не дремли, робята.

- Небойсь, Афонасий Кузьмич!

- Стоя не спим!

За воротами бескрайная, мутно желтеющая под луной степь. Теплый ветер несет запах далеких солончаков. Голова постоял за воротами вслушиваясь. Послышался ему тонкий, нечеловеческий свист, потом далекий рев, похожий на рев верблюда. Над его головой со стены мотнулась крупным комом сова, улетая, защелкала и, медленно паря в опаловом воздухе, распластала в вышине широко мохнатые крылья... Недалеко заплакал заяц, уловленный ночным хищником. Голова пошел обратно в город; у ворот стены два дозорных стрельца; один, в мутно-красном, в лунном свете, другой в тени - у затененного сумраком кафтан казался черным, лицо серое.

- Водки ставлю, не дремлите, робята!

- Не спим на дозоре!

- Мы, голова, не дремлем! - И когда начальник прошел дальше, стрелец прибавил: - Седни тебе молимся, а завтра, не ровен час, и за гортань уцепим!

Другой на слова приятеля отозвался смехом. Сказал:

- Конец дадим черту!

"Надобе к башне сходить, да ноги тупы... Ништо-о - там дозор крепкой! А все ж, как там воры?.. Закованы - ништо! Ворота в степь завалю... Калмыки и всякие находники лезут, стрельцы - черт их в душу! - говорят ласково, а рожи злые..." - думал голова.

С холма, в кустах, и вдаль, под стену, протекал ручей, сверкая под обрывом.

"Должно, та вода из тайника башенного(143), что лишняя есть".

Над ручьем под сгорком черные лачуги - бани, иные - землянки, иные рядом рублены в угол. Между черных бань поблескивают луной все те же торопливые струи.

Сакмышев повернул от дороги к воротам, в сторону городских строений.

Срубы черны, с ними слились кудрявые деревья в пятнах, мутно-зеленых в свете месяца и черных в тени. В лицо дышит теплым ветром, пахнет травой, ветром шевелит пышную бороду стрельца, волосы, и кажется ему - ветер нагоняет сон, утихает тревога дня, голова сонно думает:

"Черные узоры... Быдто кто их украсил слюдой да паздерой(144) - черное в серебре... - Но вздрогнул и чутко насторожил ухо. - Пустое. Мнилось, что быдто на колокольне кто колоколо шорнул. Пустое... Провались ты, тьма, душу мутит, а сна нет... С чего это меня тамашит завсегда в тьме ужастием? Зачну-ко писать!" Волоча ноги, идет в сторону пяти сверкающих лезвий.

- Поглядывай, робята!

- Небойсь, голова, зло глядим!

Факелы коптят, копоть от них густо чернит паутину на потолке избы. Оплыли свечи. Голова поправил огонь. На широкой печи со свистом храпит старуха, пахнет мертвым и прокислым.

- Эй, баба чертова! Не храпи. Страшно, а надо бы окна открыть? - Храп с печи пуще, с переливами. "Векоуша - глухая? Бей батогом в окна - не чует... - Голова, двинув скамью, сел. Над столом помахал руками, будто брался не за перо - за бердыш, оттянул к низу тучного живота бороду и, привычно кланяясь, подвинул бумагу. - Перво напишу черно, без величанья".

Склонился, обмакнул перо.

"Воеводе Ивану Семеновичу князю, отписка Афоньки Сакмышева. Как ты, князь и воевода, велел письма мне о Яике-городке писать и доводить, что деется, то довожу без замотчанья в первой же день сей жизни. Отписку слю с гончим татарином Урунчеем, а сказываю тебе, князь, про Яик-город доподлинно. Перво: в храме Спаса нерукотворного опрашивал я городовых людей про вора Стеньку Разина, про грамоту твою к ему. Прознал, что тое грамоту он, вор, подрал и потоптал. Другое - еманьсугских татаровей ясырь женок и девок он в калмыки запродал, а мужеск пол с собой в море уплавил и на двадцать четри стругах больших ушел к Гиляни в Кюльзюм-море, а буде слух не ложный есть, то даваться станет шаху Аббасу в потданство. И тебе бы, князь, дать о том слухе отписку в Москву боярину Пушкину, чтоб упредить вора государевым послом к шаху. Для проведыванья слухов на море и ходу по Кюльзюм-морю слите, господины князь Иван Семенович с товарыщи, в подмогу кого ладнее, хошь голову Болтина Василея - ту народ шаткий, смутной и воровской, чего для море близ. В церкви на меня кричали угрозно, и в тое время, как я уговаривал яицких не воровать и сказывать о грамоте, ясыре татарском и прочем, двенадесять казаков со стрельцы ворами Лопухина приказу, что еще на Иловле-реке сошли к вору Стеньке, своровали у меня, захапили суды в запас для маломочных, кинутые вором Стенькой на Яике, шатнулись с огнянным боем в море, да мы их с божьею помощью уловили и заводчиков того дела, Сукнина Федьку да воровского казака кондыревца Рудакова, заковав, кинули в угляную башню и держим за караулом до твоего, князь-воевода, указу, а мыслю я их пытать, чтоб иных воров на Яике указали, а воров ту тмы тем - много! И кричали в церкви, что вор Стенька Разин грозил Яик срыть и они-де тому рады, да и сами того норовят, а коли государевой силы не будет беречь город, так и пущай сроют, а мню так: что лучше б Яик отнести по реке дальше от моря, где еще рвы копаны и надолбы ставлены и строеньишко есть, а ту ворам убегать сподручно... Мало хлопотно будет такое дело городовое завести - каменю к горам много город строить, а ведь Черной Яр, по государеву-цареву указу унесли же в ино место, инако он бы в Волгу осыпался..."

Не дописав грамоты, голова ткнулся на стол, почувствовал за все дни и ночи бессонные дремоту, сказал себе:

- А, не ладно! Кости размять - лечь надоть...

Встал полусонный, поправил факелы, задул свечи и, не снимая сапог, отстегнув саблю, сунулся ничком на кафтан и неожиданно мертвецки, как пьяный, заснул.

9

В густой тени, упавшей на землю от городовой стены и башни, занявшей своей шлыкообразной полосой часть площади, толпились стрельцы в дозоре за Сукниным и Рудаковым. Мимо стрельцов, расхаживающих с пищалями на плече, проходила высокая стройная баба, разряженная по-праздничному; за ней, потупив голову, подбрасывая крепкие ноги по песку, шла такая же рослая девка с распущенными волосами, в цветном шелковом сарафане, под светлой рубахой топырилась грудь.

- Э-эх!

- Эй, жонка! Кой час в ночи?

- А кой те надо, служилой?

- Полуночь дальня ли? Нам коло того меняться.

- Еще, мекаю я, с получасье до полуночи. - Баба подняла на луну голову.

- Э-эх, дьявол!

- Ладна, что ли, баба-т?

- Свербит меня, глядючи! Ладна.

- Эй, жонка! Чье молоко?

- Не, не молоко, служилые, - квас медовой с хмелиной...

- Большая в ем хмель-от?

- Малая... Для веселья хмель! - Баба остановилась, сняла с плеча кувшин.

- Чары, поди, нездогадалась взять?

- Не иму - девка, будто та брала? На имянины к брату идем, ему и квасок в посулы.

Стрелец подошел, заглянул в кувшин.

- Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!

- Не брезгуешь? Испей, ништо...

- Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!

- Я старой веры. - Баба взяла у девки заверченную в плат серебряную чару.

- Чара - хошь воеводе пить!

- В посулы брату чара. Пей!

- У-ух! Добро, добро.

Подошел другой.

- Тому дала, а мне пошто не лила?

- Чем ты хуже? Пей во здравие.

- Можно и выпить? Ну, баба!

- Пейте хоша все - я брату у его на дому сварю... Имянины-т послезавтра - будем ночевать.

- Кинь брата! Не поминай...

- Мы добрые - остойся с нами.

- Ге, черти! Дайте мне!

- Все вы службу государеву справляете, за ворами, чтоб их лихоманкой взяло, караулите - пейте, иному киму, а вам не жаль!..

Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чары густое питье.

- Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.

- Стой пить, - ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!

- Пей, да мимо не лей!

- Э-эх! Черт тя рогом рогни.

В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.

- Полюбить ба экую?

- Не все разом! Пейте, полюбите, время есть - по муже я давно скучна...

- Э-эх! Да мы те, рогай тя бес, сразу десяток подвалим.

- Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?

- Вдовею четри года.

- Я пищаль ужотко суну к стене!

- Кинь!

- Песок сух - ржа не возьмет!

- Сатана ей деется, коли ржа возьмет!

- Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет...

- Устряпала!

- Утяпала-а!

Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу: Постой, парень, не валяй, Сарафана не маран.

Сарафан кумашной, Работы домашней. Э-эх!

Другой, вихляясь на ногах, крикнул:

- Век ба твое питье пил!

- Дьяволовка! Зелье ж сварила - голова, как не пил, глаза видят, а руки-ноги деревянные есть!

- Я первой тебя кликнул. Валиться будем, так я первой по тому делу?..

- Ладно - только допивайте!

- Допьем! Нешто оставим?

Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:

- Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!

- Не трожь пищаль - кинул и я! Перст с ним, головой.

- Хо-хо! Степью шли - сулил водки, еще от него нынь не пивали.

- Сам пьет! Я б его родню голенищем...

- А кинем все, да в море?

- Его уведем!

- В мешке? Ха-ха-ха!

- А ей-бо, в мешке!

- Ха-ха. Стоит черт...

- Хо-хо...

- Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю - мякка ли, дай пощупаю?

- И я!

- К черту свояков!

- Нет, ты годи! Браты, эй! Уговор всем идти к девке ай никому?

- Всем! На то мы служилые!..

- Вот хар-ы!(145)

- Мы хари!

- Хар-ы!

- Годи мало! В Астрахани у ларей дозор вел, кизылбашскому учился сказать: "Ты бача!"(146)

- И дурак! Бача за девкой не бежит.

Девка в шелковом, светящемся при луне сарафане, слыша сговор, отодвинулась к площади. Стрельцов вид ее манил, и особенно разожгло хмельных, когда на их глазах она расстегнула ворот рубахи. Стрельцы, ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:

- Не бежи, парни-и... Спужаете!..

- Перво - ободти-ть, друго - прижать в углу по-воински!

- Толково! Уловим так.

- Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы...

- Меня худо несут!

- И ме-е-ня становят ноги!

- Вертаемся?

- Ото, правда! Ближе к дозору...

Трое вернулись, сели на порог башни, где после разинского погрома вместо дверей была деревянная решетка, уже поломанная. Семь остальных упрямо шли за девкой.

- Уловим стерву?

- К башне ба? А то голова...

- Я б его, голову, новым лаптем!

Девка, гибкая, яркая, подобрав подол сарафана, сверкая смуглыми коленями, обольщая голой грудью, недалеко впереди шла, и стрельцам казалось - подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из переулка в переулок сквозь дырья в тыне в хмельники пушисто-зеленые, пахучие, клейкие, на белых и темных тычинах.

Стрельцы волоклись за ней с похабными шутками, будто связанные на одну веревку, распаленные желанием поймать, загнать ее в тупой закоулок. Иные жалели, что город чужой - места неведомы. Бестолково мотаясь на ногах шумной ордой, громко дышали, запинаясь, материлась - по их дикому пути как бы телега с камнями ехала.

- Запутались в городе!

- Сказывай-ко, а башни?

- Башен без числа - ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!

Двое остановились делать необходимое. Роясь в штанах, с угрожающими, строгими лицами ткнулись друг в друга, выругавшись, обнялись, сели, и, как только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не черт ля ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели. Трое других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет своего обольщения, ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись врозь, бормоча что-то о башнях, про дозор и пищаль, путались бесконечно в сонных, теплых переулках, очарованных залековатым маревом луны.

Баба огляделась, когда стрельцы ушли, подошла к башне-тюрьме, прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы, потом вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен, ударила в него наружной стороной руки с перстнями. На дребезжание бубна из-за башни вывернулся тонкий юноша со звериными ухватками, в выцветшем зеленом кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы, ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе:

- Хасан, как уговорно - сломай решетку, залазь в башню и с Федора да старика спили железы.

- Ходу я! Хуб... Иншалла(147).

Юноша, изгибаясь, прыгнул на решетку, она хрястнула и развалилась, его фигура мелькнула зеленоватой полосой в глубине башни, и шаги смолкли.

10

Все закованные Сакмышевым казаки и стрельцы вышли из башни. За ними, как призрак мутно-зеленый, мелькнула фигура гибкого юноши с черной головой. Исчезла и женщина с кувшином. На площади делились на пять, на десять человек, двигаясь, переплетаясь с тенями в лунном свете. Иные, получив приказание, крались с саблями, топорами к домам, где спали стрельцы, приведенные головой, и там, куда поставлены дозоры у домов, шла молчаливая, почти бесшумная борьба без выстрелов. Яицкие кончали гостей астраханских, а кто сдавался, того обыскивали, отбирали оружие, отводили на площадь временно под караул. В левом и правом углах стены в башнях работали лопатами по пять человек, иные катали бочонки.

От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли их за нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.

- У Федора не баба - ведьма!

- Пошто?

- Сварит зелье, хлебнешь - ум потеряешь!

- Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!

- Эй, у вас фитили?

- Ту-та-а! Ране еще, сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!

- Ведаю, брат! Какой сатана от Москвы ли, Астрахани наедет, тот и суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать...

- На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..

- Ге-х! Кабы под царевы терема довел бог вкатить бочечки!

- Ужо как Степан Томофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!

Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.

- Браты! Как дело?

- Вкопано, Федор Васильич!

- А, так. То подольше фитили, и сами пять на площадь - гостей взбудим, в сполохе посекем, кто не с нами...

- Казаки да стрельцы наши справны ли?

- Казаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой не таков, как на море!

- Засады есть?

- Всего гораздо!

- Еще мало подроем и фитили приладим.

Сукнин пошел к другой башне.

Алексей Павлович Чапыгин - РАЗИН СТЕПАН - 03, читать текст

См. также Чапыгин Алексей Павлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :