Алексей Павлович Чапыгин
«Гулящие люди - 07»

"Гулящие люди - 07"

Растопырив дерюжинный кафтан, держа руки сзади под кафтаном, рыжий мужик похвалил домрачея:

- Вот это ладная песня! Только в одном лжет старой, что баба била мужа.

Проплыли село Мордово. Через шесть верст караван встал близ горы Ахматовой на отдых. Все собрались в кружок на носу, кто сел на чурбан, а кто и прямо на палубу. Наум сказал:

- Вдали опять рели чернеют, все атамана Разина работнички.

Рыжий, сидя на чурбане, расправляя заскочившую кверху красную рубаху, косясь на виселицы, покрестился, ответил Науму:

- А ты, кашевар, не гляди, а гряди и не суди; висят - значит, отработали. Скажи, о горе этой што слыхал?

- Слыхал, хозяин, я от стариков, был на горе город татарской, хан Ахмат сидел в ем, промышлял разбоем. Юрьи-двое их, воеводы, клятой Борятинской да Долгорукой с Казани, - тут нынче кровью землю поливают, мекают, красной мак произрастет. Перевешали на релях народную волю, а то много на сей горе удалых хоронилось.

- Пущай лучше домрачей сказку скажет, а ты пожди! Эй, песельник! Играть не хошь, солги чего, мы послухаем.

Домрачей сел, подогнул под себя ступни:

- Ну, так чуйте! Жил богатей, - заговорил старик хриповатым голосом.

- Немало их! Примерно, наш Васька Шорин, гость, на Камереке все пристани за ним, - подтвердил рыжий.

- Богатей, браты, и едва лишь на небе заря проглянет, а на дворе богатея бой, крик и плач идет! Воют кабальные люди, бьют их слуги богатея по ногам палками.

- Тоже, я смыслю, не веселая будет твоя сказка, - вставил слово рыжий.

- Чур, не мешать! Он же, богатей, поглаживая бороду, с крыльца глас испущает: "Робята, бейте их, да с ног не сбивайте, лентяев немало, собьете с ног - ляжет, платить не будет и работать тоже".

- Хитрой, вишь!

- Худо спит богатей! Снятся воры - в окно лезут, а раз, браты мои, пришла сама Скалозубка - смерть, значит. Молвила: "Много ты народу обидел, да не подумал, что скоро приду, вытряхну из тебя душу, как пыль из мешка!"

Спужался Скалозубки богатей и до свету рано пошел к баальнице, дал ей денег много ли мало и сон поведал.

Баальница отыскала ему корешок да наказала: "Сунь корешок в калиту спереди и в лес поди заповедной, а выстанет тот лес перед тобой, как пойдешь... поди зимой, ночью, когда падера снег вьет по сугробам. Корешок тебе путь укажет, а в лесу выстанет поляна, на ней негла(396) стоит, а под неглой ключ бьет. У ключа сторож, и ты того сторожа сговори да испей той воды - и смерти тогда не бойся". Избрал богатей вьюжную ночь, повязал калиту с корешком. Как повязал, то и лес увидал и тропу в него. Лес сумрачной, филин кричит, волки воют, дрожит богатей- зверя боится, а сам пущий зверь!

Все слушали молча, только Сенька побил кресалом на трут и. закурил да рыжий, отмахиваясь от табачного дыма, ворчал:

- И где ты, парень, проклятую табун-траву берешь?

- Звезды над лесом будто лампадки от ветра мотаются, зыряют и светят пуще месяца. Наглядел поляну богатей и неглу, в небо сучьями уперлась, а у матки тоя деревины, хребтом привалясь, стоит великан великий. В десной руке шелепуга с рост человека. Сам весь синей от ночного снегу, в бороде до коленей ледяные сосули на ветру позванивают. У ног великана великого из огня меледит серебром ручеек и в снег уходит...

- Не сварить ли, спаси Микола, нам каши, - сказал Наум, - вишь, побасень долгая, поди все есть захотели?

Сказочник замолчал, пережидая, что другие скажут, но никто Науму не ответил.

- Воззрился богатей на великана великого и увидал: очи ти стража воды живой замкнуты-темной он. Тут богатей окорач встал да ползью ползти удумал: "Изопью-де воды живой, не узрит". А великан ему шелепугой путь заломил и возговорил тако: "Вода моя от смерти пасет, едино лишь пить ее тому человеку, кой мозоли на руках имет. Тем, у кого пясть в мозолях от зепи с золотом, таковым воду мою пить не можно - утроба каменеет. Дай твою пясть щупать, каков ты есте человек?"

Спужался богатей, побег из лесу к дороге и корешок кинул, а как кинул путевой корень, тут ему и лес заповедной невидим стал.

- Скаредная твоя сказка, старик! - сказал рыжий. - Нам, мизинным людям(397), без богатеев и робить нечего...

- Купил я, хозяин, даром и продаю, паси богородица, ни за грош... не нравитца кому, тот не слухает!

- Эй, Наум, дедко, вари кашу- едим да спим!

Утром погребли рано, а по берегу рели, и на них по два, по три разинца повешены...

- Обрадовались дьявола! Русь повесят - на калмыках пахать будут, - проворчал домрачей и, настроив домру, хриповатым голосом запел:

Недолго калики думу думали, Пошли ко городу ко Киеву.

А и будут в городе Киеве, Середи двора княженецкого.

Клюки-посоха в землю потыкали, А и сумочки исповесили, Да подсумочья рыта бархата, Скричат калики зычным голосом -

С теремов верхи повалилися, А с горниц охлопья попадали, В погребах питья всколебалися.

Становились калики во единый круг...

Не доезжая Камышина пяти верст, караван, идущий близко берега, обогнал богатый струг. На мачте развевался флаг с образом Спаса. Палуба с кормы до половины струга была покрыта яркими коврами. Края ковров свешивались за борта струга. В гребях сидели стрельцы, по бортам стояли стрельцы в кафтанах мясного цвета приказа головы Александрова.

На корме, в глубоком кресле с тростью в руке, сидел, видимо, воевода, в малиновом бархатном кафтане, в шапке шлыком, на бархатном красном шлыке шапки белели жемчуга. Воевода что-то сказал негромко, гребцы подняли весла. Струг придвинулся ближе к идущим насадам.

Стрелецкий сотник помахал вынутой сверкнувшей на солнце саблей и крикнул головному насаду:

- Куда-а? Чьи люди-и?!

Рыжий мужик, наскоро запахнув кафтан, сняв шапку, ответил:

- Тарханные, служилой, московского гостя Василья Шорина с рыбна села наемные-е!

- Куда-а и с чем?!

- В Астрахань, служи-ло-ой, за государевой царевой и великого князя Алексия Михайловича ры-бо-й!

- До-о-бро! Плавь-те-е!

Гребцы на струге опустили весла, и струг опять быстро поплыл.

- Зримо, на смену Милославскому боярину? Тот плыл мимо Саратова на многих стругах со стрельцы, песни играли весело, а этот, вишь, молчит, должно Борятинской... - сказал старик Наум.

- Глазами туп стал? - ответил рыжий, снова распахивая кафтан, и, надевая шапку, прибавил: - Начальника Разбойного приказу не узнал - наместника Костромского.

- Ужли Одоевский князь?

- Ен! Яков Микитич. Скуластой и долгой, по жидкой бороде вижу. Эй, на-д-дай, това-ры-щи-и!

У Камышенки остоялись. На берегу торчало шесть релей, повешено двенадцать разинцев.

- Навстрет мне все батьки-атамана работнички! Спасибо и то им не скажешь... - сказал домрачей.

- Прощай и с такими словами убирайся в лодку! - крикнул рыжий.

- Ухожу! Тебя-то, лисый, не жаль кинуть, а вот обчего сынка обнять надо. Прости-ко, Гришенька. - Старик обнял Сеньку.

- Прощай, дедушко. Видаться ли?

- Где уж, сынок! Путь наш один, да росстаней много. Наум, привычно закинув бороду на плечо, поцеловал уходившего:

- Не поминай, спаси Микола, лихом! Звал иножды козлом, забудь, то не от сердца было...

- Прости, Наумушко. Пути розны, а то бы еще почудасили. Рыжему старик поклонился, сказал:

- Спасибо, хозяин, за корм и плавь!

- Поди с богом.

Домрачей, сняв с лысой головы баранью шапку, помахал ею судовым ярыгам.

- Работнички, прощайте!

- Про-ща-а-й, деду-шко-о! - закричали ярыги ближние и дальные.

Старик, взяв с палубы под мышку домру, спустился в лодку.

- Разбойной, зрю я, старец был, - вздохнул рыжий.

Летом 1671 года царя несказанно обрадовали матерые низовики-донцы - атаман Корнило Яковлев с товарищи. Они, как драгоценную кладь, привезли в Москву на земской двор царскую грозу - Разина. После казни "друга голытьбы" царь стал крепче спать. К нему теперь ежедневно шли грамоты от главных воевод Юрия Борятинского и Долгорукого. Тот и другой, не сговариваясь, менялись местами по Волге и за Волгой. То с правой стороны один, то с левой другой, и обратно, смотря ио сакмам(398) - куда прошли преследуемые ими мужики, холопы и посадские гилевщики.

Как один, так и другой Юрий поочередно доходили почти до Уральских гор, а на запад и юг до Бела-города, где сидел Григорий князь Ромодановский. Дальше воеводы Ромодановского не шли - им было указано: "В чужие дела не вступаться". Воеводы Борятинской и Долгорукой, а также подручные им стрелецкие головы разбивали бунтовские засеки, жгли деревни ушедших на гиль мужиков, равняли с землей становища татар и немирных калмыков, гнали мордву и чувашей, четвертовали, вешали, сажали на кол. Царь знал, читая утешные грамоты воевод: "Не один-де Арзамас и Нижний Ломов, а многие городы текут не по один день кровяными ручьями".

Царь и без воевод понимал, что после казни Разина те заводчики бунтов, по подговору которых мужики садятся в засеку, будут переловлены, пожар бунтовской зальется кровью, а крыша бунтов на его глазах по его приговору рухнула. Знал царь и то, что воеводы, творя его царскую волю "жесточи несказанной", спасают от беды его трон и свою боярскую власть над народом. Царь улыбался и думал: "Они заставят мужика пахать, платить налоги, а инородцев собирать на меня ясак".

Да, гроза прошла!

Царская радость возросла всячески. У царя родился сын Петр Алексеевич.

По городам, целым и разоренным, по монастырям погнали скоро "жильцы" объявлять о царской радости да петь молебны. Милославская Марья Ильинична умерла в 1669 году, а вместе с ней и царевич Симеон. Умер Алексей, Федор с самого рождения болел цингой, Иван Алексеевич был скуден разумом, его втихомолку прозвали слепым: он не был слеп, но веки закрывали глаза. Не шли в пользу царю обильные кормы. Царь не унывал, упивался, объедался и "ходил" - ездил часто на богомолье. "В 1673 году одиннадцатого сентября был у государя стол по Грановитой палате, а ели у государя царевичи: "Касимовской царевич Василий Арасланович, Сибирские царевичи Петр да Алексей, да власти митрополичьи - всего семь человек, а у стола были бояре и окольничий и думные люди, все без мест. Полковники и головы московских стрельцов, да войска запорожского гетмана Ивана Самойловича(399) два сына".

В том же 1673 году "декабря в 31 день пришли к великому государю, к Москве, Свейского короля великие и полномочные послы: Граф Густав Оксенстерн, думной Ганс Эндрих фон Тизенгаузен, земской думной Готфарт Яган фон Будберхт. А встреча была послам за городом, за Тверскими вороты за Тонною слободою; а на выезде, по указу В. Г., были против Свейских послов ближние люди и стольники, и стряпчие, и дворяне московские. А в сотнях у голов знамен государевых не было, ехали со своими значками. А послы сидели в карете. А шли послы Тверскою улицею в Неглиненские ворота, Красною площадью и Ильинским крестцом и в Ильинские ворота, Покровскою улицею на Посольский двор, что был двор немчина Давыда. А как шли послы в Неглиненские ворота, и в то время послов на Неглиненских воротех изволил смотреть великий государь, царь Алексей Михайлович".

Смотря послов, царь простудился, а послам надо было дать пир, и послы ели у царя в той же Грановитой палате. Царь принимал от послов поздравления и сам их поздравлял, много пил, а после того пира слег, так как всегда отекал ногами, - теперь же отек гораздо.

Весной, когда миновала большая вода, к царю пригнал с Терков князь Петр Семенович Прозоровский.

- Пошто, князь и воевода, без указу государева пожаловал? Великий государь недужен, - сказал воеводе думный дьяк Дохтуров. Думный дьяк был при царе для неотложных дел и отписок.

- Нужа великая, дьяче, повлекла - на воеводстве товарыщи сидят, а великому государю скажу "слово и дело".

Дохтуров осведомил царя, и царь ответил:

- Ослушниками чинятца воеводы - и этот пригнал без указу, но прими. Принимал в ложнице Ромодановского, князю Петру хватит чести и места. Ты, дьяче, будь близ, надобен станешь - позову.

Воевода терский, князь Петр, от ужасов астраханских, близких Теркам, и от удальства есаулов атамана Разина и теперешних недавних, Васьки Уса с товарищи, совсем потерял воеводский вид: он казался сухоньким, русым, с проседью, мужичком лет за полсотни, только золотный кафтан, не по плечу просторный, да шапка с куньим околышем, глубоко сидящая на голове, показывали, что не простой это человек.

Войдя к царю, князь Петр шапку держал в руке, а посоха у воеводы не было. Зеленые чедыги на каблуках стоптаны, один каблук стучал, другой шаркал.

Князь, войдя, помолился многим образам царской "спальной"; перестав мотаться перед образами, поклонился земно государевой кровати, где царь на взбитых подушках, лежа спиной, укрывал тучное тело золотистым бархатным одеялом. Царь, равнодушный к поклонам, ждал, когда заговорит князь, но воевода, отбив поклон, разогнулся, тоскливым голосом пожелав многолетия царю, встал и замолчал.

- Коли пригнал без указу - садись, князь Петр, только так, чтоб тебя видно было.

Неловко цепляясь за скамью, обитую бархатом, воевода сел.

- Гляжу на тебя, князь Петр, и кажется мне, - хоть вид у тебя не боевой, но будто ты в дороге боярина какого ободрал?

- Такой порухи за мной, великий государь, не бывало.

- Знаю, но огляди себя! Кафтанишко с чужого плеча, правда зарбафной, сапоги - на богомолье ходить, и то в дальний путь не годятца. Шапка, я чай, как накроешься, до низу носа сядет. - Царь улыбнулся.

Воевода осмелел, и на лице его метнулось в глазах и губах скупое со злым вперемешку:

- Не я шарпал, великий государь, меня шарпали, челом буду бить о рухледи...

Воевода, встав, поклонился.

- Челобитье мог бы переслать! Говори "слово", ради которого пригнал без указу. - Лицо царя стало хмурым, голос звучал сурово. Воевода, снова встав, поклонился царю, торопливо заговорил, часто моргая белесыми глазами.

- Сижу я - не дально место от Астрахани, слух ко мне идет, как колокольный звон по воде. Слух тот испытывал я через товарыщей своих, - не прогневись на меня, великий государь, слушая.

- Говори смело! Всякий слух о затеях моих супостатов мне угоден.

- Милославского Ивана Богданыча(400) послал ты, великий государь, брать Астрахань, и он в нее вошел.

- О том ведаю!

- Так вот, великий государь, Иван Богданович чинил расправу над изменниками не ладно. Пущих воров и бунтовщиков, заводчиков кровей великих, принял в свой двор и головам стрелецким и иным указал принимать их и кабалу на них брать.

- То, о чем говоришь, князь Петр, мне было слышно, но доподлинно неведомо, нынче направил я сменить Милославского, а на смену ему послал Одоевского князь Якова.

- Среди иных воров во дворе Ивана Богдановича кроетца такой убоец православных христиан, как Федька, поповский сын. Сам поп Здвиженский у Стеньки Разина, вора, был и его знамена и литавры воровские кропил святой водой... И те есть у него во дворе, кто убивал преосвященного Иосифа(401) митрополита.

- Да... воровство великое! Боярин стал становщиком... Добро! Пошлем туда указ. Ну твое челобитье, князь, где?

Воевода встал и, наклонясь, уронив шапку на пол, рылся в пазухе нижнего полукафтанья.

- Списано у меня... где оно завалилось?

- Пожди искать бумагу! Зови, князь Петр, дьяка, - сказал громко царь. На голос царя без зова воеводы вошел дьяк. - Герасим, прими от князя челобитье, чти, о чем он бьет челом.

- Вот, нашел! - Воевода подал челобитье, дьяк, встав сзади князя Петра, читал:

- "Великому..."

- Отмени величанье имени моего, чти, о чем просит!

- "Роспись животам стольника и воеводы Петра Семеновича Прозоровского, что взяли у него воры, есаулы Васьки Уса: Васька Кабан, Стенька Шибанов, Калинка Кормщик, Васька Онбарев, Митька Каменной:

Орчак черкасское дело - сафьянной.

Буздуган(402) железной, оправной.

Сабля булатная.

Лук и два гнезда стрел.

Ожерелье жемчужное, пристежное.

Ожерелье жемчужное, женское.

Бархат персицкой, серебряной.

Колпак отласной, шит золотом.

Кафтан турской, объяринной.

Часы боевые, зепные(403), золоченые.

Всего на четыреста сорок шесть рублев".

Воевода снова земно поклонился царю.

- Не все тут исписано, великий государь, я чай, вполу не исписано, а думал, токо сыщут воров на Астрахани, у пытки скажут мое достальное.

- Думаю я вот как, князь Петр! Племянник твой Петр Иванович бил ко мне челом и в своей челобитной указывал, что животы его отца, Ивана Семеновича, коего Разин спихнул с раската, пограблены Васькой Усом. Васька Ус умер: "А моиде животы нынче за его женкой Оленкой, и когда-де ее приведут в Приказную палату, она-де скажет все". Думаю, князь Петр, и твои животы у той Васькиной Оленки сыщутся. Поезжай на Терк немешкатно, а за извет на Милославского боярина Ивана - спасибо!

- Многолетия великому государю желаю!

Воевода еще раз поклонился земно; кланяясь, прихватил оброненную шапку свою; встав, помолился образам и вышел. Царь сказал:

- Совсем как в мале ума князь! Какой это воевода? Надо направить на Терки Каркадинова.

Дьяк молчал, почтительно склонив голову; царь приказал: - Пиши, Герасим, в Астрахань князю и воеводе Одоевскому указ, чтоб допросил он боярина Ивана Богдановича, прежнего воеводу, полито он стал становщиком воров и разбойников астраханских.

В Астрахани Белый город перед кремлем, а в нем гостиный русский двор с анбарами разных чинов торговых людей. Построен русский двор тридцатью русскими купцами. По сказке дьяков: "Они, купцы, в тех анбарах и торгуют", да еще прибавлено по писцовым книгам: "Строенье торговых людей на гостине русском дворе - в анбарах из тридцати двенадцать мест пустых анбарных. Еще две избы, меж ими сени да две караульни, и то все строение избное государевы казны". Еще в том дворе значится: "Полатка каменная астраханского гостя Григорья Микитникова(404) да к ней восмь дворов всяких чинов людей и богадельня - живут в ней нищие и убогие люди".

В атаманство Васьки Уса гостиный русский двор считался заповедным, его не грабили, так как жена Васьки Уса имела тут "анбар торговый".

Перед Астраханью, закинув, как всегда, седую бороду на плечо, уходя с насада, Наум, обнимая Сеньку, плакал:

- Дитятко, сынок Григорюшко! Спаси, Микола, ожились мы, срослись сердцами, а нынче вот живое от живого отдирать приходитца... боль слезная, да што делать! Прости-ко!

Они поцеловались.

- Больше, сынок, на низком месте у Лысой горы в Саратов не бывать мне! У дочки останусь!...

- Прощай, дедушко! То житье с тобой век не забуду, - сказал Сенька.

Рыжий, слушая их, прибавил от себя:

- Всяко бывает... случится, и свидитесь, а нам вот на гостии двор поспевать надо в Астрахань!

Наум, взяв свой сундучок с рухлядью, высадился и побрел в Слободу, а насады припихались к Астрахани, встали близ Болды-реки.

Всех ярыг рыжий мужик, начальник каравана, а также и Сеньку привел в гостиный двор в избу, сказал дворнику-татарину, который глядел и за избой и за анбарами; - То мои работники! Пущай в избах живут, избы пусты...

- Якши! Акча барбыс?

- Если и нет денег, то будут! Платить тебе станем...

- Якши, якши!

Было жарко, солнечно. От легкого ветра крутилась в воздухе едкая, серая пыль. По городу сильно воняло соленой рыбой, а в закоулке, куда заглядывал Сенька с затаенной мыслью встретить Чикмаза, лежали пригребенные к заборам кучи мусора и нечистот. Тут же, почти на каждом дворе, были протянуты бечевки с нанизанной на них рыбой. Тучи жирных мух с нечистот и обратно садились на рыбу, но отлетали с шумом - рыба была натерта солью. Сенька знал, что спрашивать о Чикмазе опасно. Вместе с атаманом Васькой Усом Гришка Чикмаз немало срубил дворянских голов. На площади у Пречистенских ворот, недалеко от Бела-города, Сенька зашел в харчевой шалаш; отмахиваясь от мух, сел к столу, заказал еды. Он ждал, глядел в узкое окно без стекла на площадь, слыша треск дерева. Шел ряд стрельцов - человек десять. Стрельцы ломали на площади лари и торговые скамьи; сломав, иногда шутили:

- Этим местом печь топить!

- Гой-да! Принимайсь!

Хозяин харчевого шалаша, смуглый, черноволосый и потный, утирая лицо грязным фартуком, ставя Сеньке еду, ворчал, не чисто выговаривая:

- Милославку хароши, лубил нас... Одоевски рушит и нас кушит - абаси берет, а не торгуй...

Сенька догадался, что по примеру Москвы в Астрахани чистят площадь.

В шалаше было тесно от народа, скамьи и столы уставили все проходы.

На столах кто ел, а иные и водку пили, закусывая вяленою рыбой. Водку тянули из горлышка посудин. Хозяин ковшей не давал, оттого что кабацкими головами в харчевых запрещалось пить водку.

Неожиданно Сеньку толкнули в спину, он услыхал над головой знакомый голос:

- Схоже как медведь! Тот, коли ест, так ничего не зрит и не слышит.

За Сенькин стол, раздвигая скамьи, пролез и сел Кирилка.

- Здорово, Большой! - старовер подал руку.

- Как поживает мой брат Маленькой?

- Ништо! Нищему и под сумой тепло.

- Давно ли кочуешь в Астрахани?

Кирилка оглянулся, пригнулся к Сеньке, заговорил тихо:

- С тех ден, как никониянина Оську, митрополита здешнего, царского богомольца, с раската пихнули... - и еще тише прибавил:- Как Васька Ус от худой болести извелся, рухнул, то и разинщина в урон пошла. Началась измена, шли с города на вылазку, людей, зрю, идет с четь... остатние в городу сидят. Мы тогда клятьбу взяли со всех - грамоту, кровью подписанную, сладили: "Стоять всем астраханским и донским козакам противу изменников бояр, побивать их, а город боярам не сдавать". Да сошлось не по-нашему. Астраханцы изменники засов у ворот сбили и Милославского завели с крестами да образами. Тьфу! - Кирилка плюнул.

- Худо вышло... несговорно, что теперь умыслил?

- Надо поспешать, брат, в Соловки, постоять за старую веру!

- Не знаешь ли, где Чикмаз?

- Знаю, в Слободе живет.

- Чикмаз, Кирилл, горы знает, сговорим его - уйдем к лезгинам... В горах народ вольной, царю непослушной.

- Бусурманы! Псы! К своим хочу, веру спасать!

- Опаси голову - вера потом.

- Вера мне дороже головы. Стой! Чего ты ешь без питья? - Кирилка из пазухи выволок стклянку. - Тяни горлом, ковшей не дают, пей - я после.

Сенька потянул из посудины, остаток водки передал староверу. Кирилка допил, передохнув, заговорил:

- Путь далек, как содти? По берегам имают. Степью бежать - пропадешь...

- Сговорю Чикмаза, и ежели в горы пойдет, то я с ним, а тебя замест себя пихать насад до Ярослава. Скажу - возьмут.

- Вот бы добро!

- Приходи, Кирилл, к нам на гостиный двор, тут близ, будешь спать в избе.

Кирилка покачал большой головой на длинной шее.

- Не, Семен! В избах глаза - сонного, гляди, заберут, как куря. За Астраханью на учугах, в камышах - место широко!

- Комары, мухи... какой там сон!

- Муха не клещи палача... крови пьет мало, а те укусят - грабонешь по боку, ребра нет.

Они пошли городом. На перекрестках улиц висели крупные писаные воззвания:

"От великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, Самодержца всея Росии, ко всем астраханским татаровям и тем, кои кочуют близ Астрахани, указ: В 1672 году наш большой боярин Григорий Сенчулевич Черкас ской отпущен был нами, В. Г., по его челобитью, в подмосковные свои вотчины, и октября с 14 на 15 числонам учинилось известно, что князя и боярина Григория под его селом Саврасовым в недоезде убили насмерть боярские дворовые татаровя Батырша с товарищи. Пожитки князя и его лошадей захватив, побежали. И ныне, ведомо нам, В; Г., что те воры побежали в крымские и ногайские улусы, а тебе бы, воеводе боярину князю Якову Никитичу Одоевскому, приказать от нас, В. Г., тех убойцов Батыршу с товарищи, всего тринадцать человек, изловить и прислать к Москве, за поимку убойцев обнадежить поимщиков и сыщиков нашим, В. Г., жалованием, а дано им будет золотых тысяча или две".

Сенька читал написанное вслух, кругом люди разных чинов и простые говорили:

- Степи широки!

- Поди-ко, возьми их голыми руками!

- Вот берись! Царские очи увидишь и золота пригоршни получишь, - сказал Сенька Кирилке, когда они пошли дальше.

- Тьфу, сатана! Убили одного царского шепотника, и то добро!

Они прошли до задней стены Астрахани, вышли в средние ворота. Отойдя подальше от караульных стрельцов, Кирилка показал Сеньке на Слободу.

- Посередке Слободы... иди по шуйце стороне, третий двор, в глуби двора хатка, и в ней Ивашко Чикмаз.

- Он же Гришка?

- У атамана был Гришкой, а нынче Ивашко.

- Пойдем вместях к ему?

- Нет, брат Семен! Лишний раз на глаза пасть астраханцу не хорошо...

- На пытку возьмут - оговорит?

- Да... так! Они расстались.

В кремле зазвонили к вечерне. Сенька отыскал Чикмаза.

Чикмаз жил в маленькой хатке, в конце пустынного двора у тына. В тыне заметны были воротца, выходившие в узкий переулок. В хате, куда, сгибаясь, вошел Сенька, в большом сумрачном углу, под зажженной лампадой, Чикмаз сидел за столом, на столе - ендова водки. Чикмаз черпал малым ковшиком из ендовы, пил и закусывал. сушеной рыбой, закуска потрескивала на крепких зубах разница.

Тут же у стола возились два малыша русых, лет трех. Они поочередно залезали на колени к Чикмазу, теребили его сивую пышную бороду. Чикмаз не мешал ребятишкам возиться с бородой. Он был хмур и хмелен: видимо, какая-та упорная дума гнездилась в голове бывшего есаула. Кроме малышей и мух, в избе никого не было, но в хате чисто вымыто, и на полу лежали тканые половики.

К одному из сумрачных окошек были в угол придвинуты широкие скамьи, на них два бумажника, а сверху перина, покрытая синей набойкой. Много подушек в голубых наволочках, на двух низких окнах запоны, тоже синие набойчатые. Над головой Чикмаза образ Спаса на красках, с басмой по краям, и венец на образе серебряный, лампада медная на цепочках.

Сенька, пригнувшись, постоял у порога, оглядывая жилье Чикмаза.

- Кой есть человек ты? - мрачно глянув, спросил Чикмаз.

- Ближний твой - у атамана на Яике вместях были... - сказал Сенька.

- Дальше што?

- Забыл? Напомню - перед его уходом в Кизылбаши.

- Садись! Пью я - пей ты. Сенька шагнул ближе, сел.

- Разин называл тебя Григорьем, я тоже Григорий.

- Ш-ш-ш, гость! Об атамане слов не надо! - Чикмаз вынул из ящика стола ковш. Из большой ендовы черпая для Сеньки водку, продолжал: - Быто - пито, булатной иглой много шито, а ныне забыто.

- Забыты худые, смирные, слезно-покорные; я и ты, Григорий, не таковы - мы на чет вписаны дьяками Разбойного приказу.

- Григорья кинь! Иван я - не Григорей... а таже каркать брось.

Он пошевелил мокрыми усами, видимо желая улыбнуться, понизив голос, прибавил, подымая ковшик с водкой:

- Пей! Мы хитрее... Сенька молчал, пил, выжидая.

- Нас боярин Иван Богданович шапкой-невидимкой кроет да думной дьяк Ларивон Иванов... во, хто! Посулы им за ту шапку: боярину дано, от Фефилки Колокольника шапка лисья, горлатная да перстень с камнем. От Митьки Яранца принят пансырь, юшлан - пластины наведены золотом. Ивашка Красуля саблю дал оправную с большим камением, князь Семена Льво ва - шубу, камкой крыту, соболью. От меня дано - скажу потом! Записаны мы под того царского родственника Милославского боярина в вечные холопы и к ему во двор в "деловые люди". Много нас! Иные боярином уж в работу посланы по вотчинам. Я поручусь, Гришка, и ты впишись, а нынче не думай, пей!

- Пьем, Иван! - они чокнулись. Сенька подумал, ответил:

- Ведомо тебе, боярин нам и малой обиды не простит... ты же чинил им великую - головы рубил.

- Быто - булатной иглой шито!

Сенька встал, потому что он долго и трудно думал, по привычке давней; когда он был в затруднении, ставил правую ногу на скамью, упирал локтем в колено, а пястью руки в подбородок, глядел всегда в окно, будто в нем хоронились его мысли. Теперь встал так и заговорил.

- Дела наши, Иван, сам знаешь, в правде атамановой, а та правда прямая: смерть боярам! Так и Степан Тимофеевич думал и... знать мы должны ежеденно - от бояр нам, кроме жесточи, искать нечего!

- Сними копыто со скамли! Сядь и пей.

Сенька сел, выпил, погрыз жесткую рыбу, заговорил снова:

- Пришел я к тебе, Иван, за великим делом: прошу тебя, уйдем в горы к вольным кумыкам или лезгинам. С гор видно далеко, увидим, как дальше служить правде атамановой.

- Поди, не держу, коли мне не веришь! Пьем еще.

- Выпьем, Иван! Тебе я верю. Не верил, то и не искал бы тебя, но боярину, будь он того добрее, - не верю!

Вечернее солнце красными пятнами, неведомо откуда прокравшись, упало на полу и на стенах у кровати. Ребятишки полезли на кровать ловить солнце, но оно скоро исчезло, а ребятишки, обнявшись, растянулись на кровати и, повозясь немного, уснули. Чикмаз молча пил, и Сенька молчал. Медленно выпив свой ковш, Чикмаз одной рукой обтер усы, другой, длинной и могучей, повел в сторону кровати:

- Видишь?

- Ребят? Вижу!

- С ними я радость познал, с этой радостью не расстанусь ввек!... Лгать не люблю! Говоришь верно - в горах, как нынче татарина Батыршу в степях ищут - черт найдет... Но в горы я не пойду - огруз! Путь обскажу, иди один.

- Нет, Иван! Без тебя идти - погибнуть дело прямое...

- Пьем, а я не пойду! Диво - не огадился, а женился - обабился, сижу и сидеть буду, аки в крепости. Куда мне от них? Душа изноет - и радости конец!

Сенька встал.

- Сиди! Свой ты.

- Дай руку, Иван!

- Не сидишь? Прощай!

- Да, прощай! Помни, Иван Чикмаз, пока бояра живы да род их подпирает царя, висеть тебе на дыбе и не видать радости в детях! Не видать и жены, которую познал и полюбил. Не идешь со мной - берегись, пойдешь на дыбу!

- Уйди, ворон окаянной, не каркай! - закричал Чикмаз, вскочил за столом и изо всей силы ударил кулаком в стол. На столе расплескалась водка, ковши упали на пол. Дети проснулись, заплакали.

- Я тебя не боюсь, а ребят напрасно пугаешь! - сказал Сенька, шагнув к порогу.

- Уйди, сатана! - ревел Чикмаз. - Ежели я на дыбе буду - приходи тогда, не бойсь, не оговорю-у!

- Приду! - ответил гулящий и ушел.

В кремле, против Троицкого монастыря, в воеводском доме, после смещенного Милославского сидел воевода князь Яков Никитич Одоевский. Было темно в Астрахани и душно. В воеводской верхней горнице распахнуты окна, в окнах на рамах натянута бумажная сатынь(405) замест запон, оттого что одолевали комары.

На столе перед воеводой, на ковровой скатерти горели, оплывая салом, четыре свечи. В глубоких поддонах шандалов сало, оплывая, воняло и не стыло, воевода не замечал запаха, не замечал и слуги, тихо шагавшего по коврам. Слуга время от времени съемцами снимал нагар свечей. На изрубленной саблей стене, с отвороченными кусками обивки голубого бархата, поблескивал серебряный шарик с шипами воеводского буздугана, а рядом блестела золоченая рукоять сабли князя. Воевода сидел перед развернутой книгой(406). Толстые листы книги бесшумно ложились вперед, назад, но воевода остановил свой взгляд на странице, где стояло писанное крупно дьяками:

"Глава вторая. О государской чести и как его государское здоровье оберегать!"

Одоевский вздохнул, сказал про себя: "Вот, Иван Богданыч, тут тебе петля сказана, ежели ты словами приятеля не вразумишься".

Воевода закрыл книгу, разогнулся, провел рукой по черным волосам с малой проседью, без надобности отряхнул жидкую недлинную бороду. Костлявой рукой взял колоколец, стоявший близ, позвонил.

Вошел тот же слуга.

- Тихон, справь братину с романеей да с поварни чего принеси, - устало приказал воевода.

- Сполним, князь Яков Микитич!

Так же неслышно вошли в горницу четверо слуг - один перовой метелкой опахнул ковровую скатерть, другой постлал, не касаясь книги, белую хамовую скатерку, третий поставил серебряную братину с вином и большой кубок. Четвертый снял нагар со свечей.

- Кубок поставьте еще.

- Слышим, князь!

- Когда приедет прежний воевода, его коня заведите в конюшню - на дворе муха ест.

- Исполним...

Милославский, войдя в горницу, помолился темным образам иконостаса, поставил у дверей гибкую трость - она ему служила и плетью, - поклонился Одоевскому низко, но не трогая пальцами пола. Колпак красного бархата, сплошь сверкавший малым камением, из руки не выпускал, пока хозяин не сказал гостю:

- Садись, Иван Богданыч!

Тогда Милославский, небрежно сунув на лавку колпак, не сводя острых глаз с Одоевского, шагнул к столу и сел. Был он высок, сутуловат, усат и волосом черен.

- Благодарствую, Яков Никитич, как здоров воеводакнязь?

- Ништо, здоров... устал много. Вонь здешняя тоже тягостна. - Помолчал, прибавил: - Будем пить и о делах судить.

- Поговорим, князь Яков... поговорим.

Одоевский налил кубки, покосился к дверям - слуги стояли не шелохнувшись. Воевода махнул им рукой. Слуги ушли.

- Пей, Иван Богданыч, и я за твое здоровье выпью.

- За здоровье князя и воеводы!

- Закуси пряженинки.

- Краше будет коврижкой заесть. Вижу, князь Яков Никитич, ты хозяин матерый на воеводстве.

- Как приметил?

- На стене буздуган турецкой, он и подобает истинному воеводе.

- Власть мою, боярин, без булавы знают, а кто не знает - будет знать! Жезл военачалия наш родовой, Одоевских, родителя Никиты благословение. Ну, пьем еще!

- С кем другим - с тобой, князь Яков, всегда готов и пить и жить. Позвал дружески, говорить буду по душе,

- Незачем лгать мне, князь Иван!

- Не лгу я, нет!

- Лгешь, князь Иван Богданыч, потому, что есть у меня отписка головы московских стрельцов...

- Кая та отписка, князь Яков?

- Слово в слово не помню, а что удержалось в голове моей - скажу. В сводные воеводы ты со мной не пожелал идти?

- Не пожелал, князь Яков Никитич! Обида моя на то, что город взял я, а ты с товарищи присланы к расправным делам.

- Не от себя явились, по указу великого государя. Так вот скажу отписку: "Боярин и воевода князь Яков Одоевский приказал голове московских стрельцов Давыдку Баранчееву дело великого государя, и он, Давыдка, указу великого государя ослушался и приказу воеводы князя Одоевского не послушал же, сказал: "Слушать ему не велел того указу боярин Иван Богданович Милославский, а сказал ему: он-де того Федьку сего числа не пошлет, пошлет, когда увидит у боярина Одоевского статьи, которые присланы с Москвы". И вот, боярин Иван Богданыч, буду я тебе мало честь из этой книги...

- "Уложение" государево?

- Да... Всякий воевода знает законы, но, зная, по своевольству заменяет иными. Ты служи себе сам, наливай, пей и кушай.

- А ты чти, боярин!

Одоевский раскрыл книгу, не громко, но внятно прочел:

- "Кто с недруги царского величества учнет дружитца и советными грамотами ссылатца и помочь им всячески чинить, чтобы тем государевым недругом по его ссылке московским государством завладеть или кое дурно учинить, и про то на него кто известит и по тому извету сыщется про тое его измену допряма..."

- Это, князь Яков Никитич, до меня не идет.

- Я же думаю, Иван Богданыч, такое к тебе подходит. Милославский, потупясь, молча тянул вино, Одоевский продолжал:

- Были времена, когда ты, боярин, дружил мне, оберегал меня от наветов, теперь пришла пора сделать тебе добро.

- Спасибо, князь Яков!

- Сам знаешь, боярин, пошто спрашивать, кого ты укрыл в своем дворе и кого указал своим стрельцам и полковникам принять! Многих в кабалу вписали, разослали по вотчинам, и гляди - стены вопиют о их делах! Кто изрубил бархат булатом? Да те, кого ты и иные укрыли.

Милославский молчал. Молчал и воевода, закидывая застежки "Уложения" на переплет. Милославский, выпив вина, передохнул, обтер усы рукавом бархатного кафтана, заговорил:

- Правду скажу! Думал и делал с тем укрытым народом так. Русь избитая, обескровленная, разорена... Без рукодельных людей брошена. Какой прок в бобылях да пастухах? С такой Руси и поборов не искать, и нам, боярам, стать тощими, с нищими междудворниками живя.

- Не внятно, что думал ты, боярин, одно скажу - царям кровь не страшна, им за власть страшно. Оттого взятого на дыбу и не сысканного в воровстве приказано "краше убить, но не отпустить".

- Знаю я, князь Яков, тех, кого принял: народ грамотной, рукодельной, крепкой народ, такой может налоги платить.

- Да, верю! Но тот же народ с раската пихнул хозяина этих хором. Прозоровского кровь едва дождями смыло, туда же и они же Иосифа-митрополита сволокли. Царь указал, а мы, бояре, приговорили(407) - "Разина рассечь на куски", устрашая чернь, и много ли успели? В том же году, осенью, царского ближнего боярина Григория убили под Москвой его же холопи. С царским указом приехал я в Астрахань и тот указ объявил на площадях бирючами, потом и указ развесил на росстанях, но Батыршу-убойца и по сей день не сыскали.

- К черкасскому Каспулату-князю посылал ли, боярин?

- Смерть Григория Каспулату радость. Григорий крещен, Каспулат мухамеданин, оба- родня, но враги, не едет искать.

- А люди Аюки Тайши?

- Тех не сговоришь и не поймешь, знаешь сам Иван Богданыч, как Юрий Борятинской да Долгорукой города кровью полощут - разинщину изводят, чернь устрашают. А вот прочту тебе челобитье дворян из-за Оки. Таких челобитий несть конца.

Из-под шелкового голубого опашня из каптурги с пояса воевода вынул мелко исписанный листок:

- "В. Г., бьют челом холопи твои заоцкие помещики и вотченники: люди наши крестьяня, заворовав и побив и пожегши многих нас, помещиков, бегают в малороссийские городы и живут там за епископы и козаками в деревнях, городах и на посадах. Мы с твоим, В. Г., указом к ним туда ездили, а епископы и козаки беглых наших крестьян нам не выдают. По дорогам же нас грабят, а иных и побивают смертно. А те, беглые крестьяне, осмелев, что за рубежом украинным их боронят козаки - вертают к нам и наших остатьних людей сговаривают к бегству с собой, скот у нас угоняют, нас же, в домах подперши, палят огнем и зорят вконец! Великий государь, смилуйся!"- прочел Одоевский и прибавил:- А государь и по сей день не ведает, что и как с тем чинить.

Милославский погладил усы, скользнув рукой по пышной бороде, хитро метнул глазами на воеводу:

- Ты, Яков Никитич, князь и воевода свой, ближний у государя, скажи - это с дворянами и теперь ведетца?

- По сей день так! Колыхнул окаянный крестопреступник Стенька Русью- идут круги.

- А так! То пясть людей, правда, иные замараны, ничего не убавят и не прибавят...

Одоевский помолчал, выпил вина, усталым голосом заговорил:

- Зачем мне было трудиться, Богданыч, честь тебе "Уложение" и челобитье заокских дворян? Думал - вразумится, ты же упорен, - знай, сбегут твои укрытые с Астрахани к кумыкам в горы, да и перская граница - рукой двинуть - оглянешься, и новые бунты от них.

- Клянутся они, боярин, не воровать!

- Боярская клятва ломаетца, ежели царь велит, а разбойничья - сказать в посмех. Теперь доведу последнее, оно тебя вразумит. Если бы не было в твоем деле поклепа, еще оно бы ништо.

- Уж и поклеп?!

- Не подумай на меня; хотя и обидел ты, не идя со мной в сводные воеводы, но не я на тебя доводчик. Думаю, Терской воевода Петр - он спешно на Москву угнал, а я получил указ.

- Указ?

- Указ по твоему делу с укрытыми.

- А можно тот указ, Яков Никитич, мне ведать?

- Ты, боярин, должен его ведать!

Воевода встал, прошел в угол к иконостасу Прозоровского с ободранными ризами, отодвинул образ Иоанна-крестителя, изза образа достал бумагу и вернулся к столу.

- Не буду читать от кого, то тебе и без меня внятно. Одоевский читал, Милославский, теребя бороду, сидел молча.

- "Гулящего человека Федьку Тихонова, сына Попова, взять в Приказную палату и расспросить накрепко: как они были в воровстве и кто с ними иные боярские люди в том же воровском заводе были и чьих дворов? И для чего они пошли во двор служить к боярину Ивану Богдановичу Милославскому и к иным и кто кроме их такие же воры служат у него или у иных у кого в Астрахани во дворах? И на кого скажут и тех людей взять и расспрашивать и, расспрося и сыскав вины их, будут доведутца смерти, велеть вешать, будет не доведутца - прислать к Москве. А боярина и воеводу Ивана Богдановича и иных, к кому такие боярские люди пошли, допросить и взять у них сказки за руками, для чего они таких воров во двор к себе принимали: забыв великого государя прежние указы и не дождався на тех воров за их воровство великого государя указу?"

- Вот тут тебе, Иван Богданыч, "Уложение", статья вторая, или боярин и воевода будет ждать, когда возьмутся за его голову?

- Нет, князь Яков Никитич, не буду ждать, а как быть? Вижу поклеп, и от него не уйдешь...

Милославский побледнел, встал, поклонился воеводе:

- Пиши, Богданыч, отписку, ту отписку я с пытошными речами пошлю царю и припишу: "Воеводой Иваном Богдановичем Милославским переданных мне всех поголовно астраханских бунтовщиков буду допрашивать, а кто доведетца смерти - казнить!" Ты же, Богданыч, пиши царю свое: "Астраханских-де воров, В. Г., принял я в свой двор и другим велел принимать, не дожидаясь твоего, В. Г., указу потому, что место у нас широко - море и горы близ, а глядеть за ворами силы было мало, так чтоб не побегли куда, деля иных разбойных дел, а нынче отдаю на допрос и расправу".

- Теперь выпьем разъездную, садись! Потом поезжай и готовь отписку.

- Ух, тяжело, князь, рушить княжеское слово!

- А голову потерять легко? И не сговаривал бы я тебя, Богданыч, столь долго, ежели бы ты мне врагом был, ты бы заупрямился, а тут поклеп прямой и скорый.

- Спасибо, князь Яков Никитич!

- Пей! Вот так, и я. пью, потом спать. В утре пришлю к тебе стрелецкого голову Владимира Воробьина со стрельцы, а тот - кого направит в Приказную палату, иных прямо на Пожар к ларям на Болдинскую косу, будем с ними расправу чинить, - как они чинили всенародно, так и мы.

- Прощай, князь Яков Никитич. Делай! Милославский ушел.

Астрахань спала. В черном, душном воздухе кто-то ухал. Пели пьяные, выйдя с кружечного двора, хлопали и скрипели двери питейных изб. Перекликались сторожа в гостином дворе у Пречистенских ворот на площади. Слышался стук их колотушек в доски. Где-то визжала женщина:

- Ой, роди... уби-и-л...

- Гля-ди-и-и!

- Гляди-и-и-и!

То слышались окрики караульных стрельцов у стен города. Еще темно было, пропел первый петух. Прозвучал тонкий звон колокола: это на вышке собора сторож отбивал часы. Чикмаз не спал, пил. После ухода Сеньки тяжело выбрел на двор, склонив голову, бодая'темноту, вслушивался, но в голове разница шумело, в ушах будто кузнецы били по железу.

Вернулся, при огне лампады стукнул на колени у кровати, тяжелыми, как чугун, руками обняв сонную жену. Она проснулась, сняла его руки, прошептала ему на ухо:

- Робят сполошишь, усни, Иван! Ваня, усни! Погладила его косматую голову, Чикмаз бормотал: -

- Пришел, сатана!

- Кто пришел, Ваня?

- При-и-шел! - Шатаясь, Чикмаз вскочил, шагнул к столу и, наливая водки в ковш, продолжал: - Из самого пекла адского вполз, заронил в душу мою уголь каленой! Бросить? Да разве, без них не все мне едино, што будет? Хо... хо! Черт! - Выпил водки; царапая стену хаты, снова выбрел на темный двор, слушал, но слышал лишь свою тревогу - она била в нем в барабан, звонила в колокол. Это она кричит:

- Эй, гля-ди-и, ра-туй, держи-и!

Чикмаз вернулся к столу, потянулся к водке, но упал и, распластавшись на полу могучим телом, головой под стол, уснул.

В полусумраке желтела длинная рубаха, моталась у стола светловолосая плотная женщина, пытаясь поднять пьяного, но и одной руки от полу не могла отделить.

- Пьет мертвую... - шептала женщина. - То хвалитца, что все худое покрыто, то ругаетца, боитца и опять пьет... Господи, помилуй!

Баба перекрестилась, легла и дремала с полузакрытыми глазами. Чуть рассвело, она услышала бой барабана. Жена Чикмаза торопливо оделась, прикрыла наглухо детей одеялом, вышла на двор, пробралась за ворота и полубегом вернулась. Едва растолкала сонного мужа:

- Иван! Иван! Ставай борзо! Худое творитца в городе... Иван!

Чикмаз с хрустом костей потянулся и вдруг вскочил на ноги.

- Что-о?! - глухо спросил он.

- Разинцев имают. Слышу - воют бабы, а их ведут стрельцы... за воротами сказали - у Милославского на дворе взяли всех!

Чикмаз шагнул, нагнулся, выдвинул из-под кровати сундук:

- Женка, бери деньги - все! Рухледь мягкую, луччую пихай в суму. Уводи робят, и бегите на митрополий учуг - родня укроет.

- А ты? Ой, Ваня, Ваня!

- Прощай! Делай, бери робят!

Баба быстро собралась, поцеловала мужа, вскинула на плечи суму, взяла за руку ребят, и не двором, а воротцами в переулок они ушли.

Чикмаз из-под кровати выволок тяжелый мушкет, продул его, подсыпал на полку пороху, забил в дуло кусок свинца, сел к дверям на лавку. В щель сквозь двери оглядывал двор. Скоро у его двора послышался стук барабана, по двору к хате Чикмаза пошли стрельцы:

- Эй, Чикма-а-з!

- По указу великого го-о-о... Чикмаз ответил выстрелом.

С весны ранней на Болдинской косе сожжены старые, поломанные шалаши, место выгорело кругом на тридцать сажен - называлось Пожаром. На Пожаре уцелела одна скамья, на ней раньше торговали бузой, квасом и сбитнем. Была скамья видом как стол, а рядом с ней для пьющих сбитень - скамья малая.

Воевода князь Яков Одоевский здесь приказал быть пытке. Перед торговой скамьей шагах в десяти плотники врыли два высоких столба, наложили верхнее бревно, и люди, какие смотрели на работу плотников, сказали:

- Дыбу поставили!

В стороне от дыбы плотники вкапывали рели, а иные из них острили дубовые колья. К месту казни подъехал на гнедом коне сам воевода, за ним товарищи: князь Каркадинов и Пушечников. Лошадей воеводских приняли стрельцы приказа Кузьмина в алых кафтанах, они же, перед тем как сесть воеводам, скамью большую покрыли малиновым ковром, на другую, малую, разложили два бумажника.

Воевода сел за пытошный стол в середину, справа - Каркадинов князь, слева - Пушечников. Пришли два палача, по кафтанам опоясанные длинными плетьми ременными, с ними два дюжих помощника в красных рубахах, рукава помощников засучены выше локтей, на плечах у помощников отточенные топоры, у палачей в руках две крученые крепкие веревки, веревки палачи закинули на дыбу. Плотники к приходу палачей под дыбу внесли нетолстое бревно, а другое бревно подволокли одним концом к пытошному столу. В него помощники палача воткнули топоры.

Одоевский, сняв голубой колпак с жемчугами, поставил его на стол, обтер потный лоб костлявой рукой; зажмурив усталые глаза, подул перед собой, отдувая душный воздух, пахнущий потом и человеческим навозом, сказал вяло и тихо:

- Плотники!

Стрельцы громко повторили:

- Эй, плотники!

- Гайда к воеводе!

Подошел рябой черноволосый плотничий десятник, без шапки, встал перед столом, молчал, ждал.

- Рели копайте глубже, а делайте их против того, как глаголь буква. Кои у вас поделаны буквой твердо, те переладьте.

- По указу справим, воевода князь!

- Бревно от стола уволоките к дыбе, на нем головы рубить станут, кровь падет, замарает пытошные письма.

- Слышу, воевода-князь!

- Колья от середки к концу тешите сколь можно острее, тупой кол крепко черева рвет, саженой должен жить дольше.

- Сполним, князь Яков Микитич!...

- Эй, робята, сволоки бревно к дыбе! - отходя, крикнул своим плотник.

Товарищ воеводы Каркадинов, в голубом кафтане, в синем высоком колпаке, с виду веселый и беспечный человек, спросил Одоевского:

- Пошто, Яков Никитич, указал переделывать рели? На таких больше повесить можно.

Одоевский молча косился на площадных подьячих с длинными лебяжьими перьями за ухом; они примащивались к концам стола на обрубки, шепотом переругивались.

- Для пытошных дел готовьте бумагу! - строго сказал подьячим воевода, тем же строгим голосом ответил Каркадинову: - Затем, князь, переделать рели, что буква твердо схожа на недоделанный крест. На кресте господь был распят, а мы нынче чиним казнь государевым супостатам - иной возмнит несказуемые словесы.

Не доходя места казни, остался большой харчевой шалаш, в него приводили пойманных разинцев. Кругом шалаша стрельцы в голубых кафтанах, Петра Лопухина приказу, с отточенными бердышами на плече.

Стрельцы ждали, кого воевода велит дать на пытку. Тут же плакали бабы, жалея мужей. Толпились горожане, астраханцы и посадские. В толпе и Сенька стоял, но близко в сторону стола дыбы не выдвигался. Он помнил хорошо, что князь Яков Одоевский, давний начальник Разбойного приказу в Константиновской башне в Москве, сказал ему: "Гуляй, стрелец! Завтра приказ на запор!" И Сенька загулял, да так, что если б Одоевский хоть мало знал о нем, то приказал бы искать и взять. "Глаз у него сонной, да памятливой". Стрельцы, так как шум голосов и причитание баб мешали им слушать приказ воеводы, задумали гнать народ.

- Чего глядеть? Попадете на пытку - все увидите! Эй, уходите!

- Уходите да волоките прочь женок!

Одоевский желтой рукой призывно помахал стрелецкому сотнику. Тот, поклонясь, подошел.

- Семен, скажи дуракам стрельцам, чтоб народ опять не гнали, - все должны казни видеть.

- Слышу, князь Яков!

Сотник отошел к стрельцам, прогнанный народ опять окружил Пожар и шалаш с разницами.

Каркадинов снова спросил Одоевского:

- Может статься, князь Яков Никитич, стрельцы дело делают - гонят народ? На пытке, я чай, будут кричать слова хульные на великого государя.

- Всяк, кто идет в могилу, может сказать хулу на бога и государя... Он тут же мукой и концом жизни ответствует за свою хулу!

- А все же хула есть хула! Пошто давать ее слушать черни?

На лице Одоевского показалась скука, он провел по лицу ладонью, и лицо стало другое. Не ответив товарищу воеводе, повышая голос, спросил:

- Здесь ли голова московских стрельцов Андрей Дохтуров?

- Тут, воевода-князь Яков!

К пытошному столу шагнул высокий светло-русый голова в алом кафтане, поклонился, не снимая стрелецкой шапки.

- За теми, кого не прислал боярин Иван Богданович Милославский, ходили?

- Ходил я, воевода-князь Яков, к Ивану Богданычу боярину брать остальных у него воров - Федьку, поповского сына, с женкой и иных.

- Что молвил боярин?

- Иван Богданыч сказал: "По росписи-де подьячих и иных людей сказкам воеводе Якову Никитичу Одоевскому с товарыщи в Приказную палату пошлю завтра". Про попа Здвиженского сказал: "Сидит-де на Митрополье дворе". А который астраханского митрополита привел и с роскату пихнул, астраханского стрельца Ивашки и Митьки митрополичья человека, не сказал: "Тех-де людей у меня нет".

- Поди, Андрей! Не спешит боярин! Мы пождем, время есть, и спрос наш к нему милостивой... Не ровен час, сам государь позовет в малую тронную да допросит своими дьяками. Оттуда, гляди, и на Житный двор(408) недалеко, - сказал Одоевский громко.

Заговорил Каркадинов:

- Иван Богданыч не опасаетца гнева государева! Другой Иван есть на Москве(409), у государя дядьчить за него будет.

- Божией волей государыни Марии Ильиничны не стало. Нынче Милославских честь вполу, у государя новая родня в чести, - ответил Одоевский и дал приказ: - Стрельцы, ведите Корнилку Семенова!

Приказание воеводы быстро исполнили - из шалаша выпустили высокого русобородого человека лет под сорок, с узким загорелым лицом, с родимым пятном у правого глаза. Человек встал перед столом со связанными за спиной руками, без рубахи, в одних посконных толстых портках, волосатый, с кудрями.

- Развяжите ему руки!

Руки подведенному к столу развязали.

Каркадинов проговорил громко, не обращаясь ни к кому:

- Я бы лихим у пытки и допроса рук велеть распутывать не указал!

- Не бойсь, князь! На пароме лошадь не лягнет, - ответил Одоевский.

Второй товарищ Одоевского, Пушечников, кидая на стол снятую бархатную шапку, смеясь, сказал:

- Правду молвил, князь Яков! Приведенного на пытку Одоевский тихо спросил:

- Кто, из каких ты, где гулял?

- Московский стрелец! Имя Кормушка, прозвище Семенов. С Москвы я сбег в Астрахань, служил конным стрельцом. Сшел в Царицын в гулящие люди, а к нам Разин Стенька пришел. С ним я пошел на стругу вверх.

- Весело шли?

- Весело было, боярин! Песни играли, вино пили... - И города палили?

- Тогда ничего не жгли. Зимовал в Синбирском, по весне нанялся на государев насад в работу, сплыл в Царицын, а там Разин, и я пристал к нему. Пошли под Астрахань, город взяли.

- Взяли и воеводу кончили?

- Кончили, воевода-князь! И тут я женился на Груньке, она шла за меня волею, поп венчал.

- Та женка - твоя смерть. Пошто женился?

- Много понравилась бабенка, воевода-князь! Не лгу, ни...

- Она сказала: "Женился на мне Кормушка насильством!"

- Тогда все, князь воевода, женок себе воровали, и я ее украл, а то убили бы. Времена шумели.

- Кот, когда сметану ворует, и тут его бьют крепко! Кого убивал?

- Митрополита Осипа не убивал я, был на Учуге, рыбу ловил.

- То знаю... Дуван имал?

- Денежной имал! При боярине Иване Богданыче Милославском стал в стрельцы, Давыда Баранчеева полк.

- Грунька сказала: "Придет-де в Астрахань князь Яков Одоевский, сбегу на Дон, соберу голытьбу - Козаков, и мы придем, Астрахань пожжем и возьмем!"

- То она, сука, ложью на меня! Поклеп, князь воевода. А вот как приехал ты, меня тогда неведомо пошто без вины Давыд Баранчеев посадил за караул.

- Посадил, знал за што! Гулял и служил, грабил, жег и опять служил. Иди на пытку!

От допросного стола Корнилка повернулся, шагнул к палачам и покорно дал руки. Руки завернули за спину, скрутили и спиной к столу вздернули на дыбу. Руки, поднятые вверх, хрустнули и вывернулись из предплечья. Палач снял с себя плеть, размахнулся, сильным ударом резнул плетеной кожей по спине. По спине Корнилки пошли вниз кровавые бахромы. Он замотал ногами.

- Крепкой бить да грабить, а ногами вьешь, как теленок хвостом? Свяжите ему ноги, положьте деревину! - приказал воевода.

Корнилке связали ноги, меж ног всунули бревно, затрещали суставы разинца.

- Еще шесть боев, тогда снимите!

С окровавленной спиной Корнилку сняли с дыбы; шатаясь, он подошел к столу, из прокушенной от боли губы по русой бороде текла кровь.

- Что прибавишь к тому, о чем спрашивал я, и ты сознался? Корнилка заплетающимся языком говорил то же, о чем рассказывал раньше.

- Видно, парень, тебе еще висеть на дыбе, не говоришь всего!

- Не знаю дальше сказать.

Воевода махнул рукой, Корнилку снова связали и вздернули. Бревна между ног не клали, воевода не указал.

- Бейте крепче! Писцы, чтите бои. Каких воров астраханских знаешь? Назови!

- Митьку Яранца, Ивашку Красулю, иных, князь, много было, но с ними не дружил я.

- Бейте еще! Впадет на ум!

Куски мяса срывала со спины плеть, а Корнилка твердил одно:

- Иных имян не знаю!

- Снимите! Пытки ему довольно, завтра и совсем не надо.

- Ужели кончат меня? Скажи, князь?!

- Конец скажем.

- За что же?!

- Много ходил да плавал по Волге! Эй, дайте Груньку, женку Кормушки Семенова!

Из шалаша стрелец привел к столу Груньку. На бабе пестрый домотканый шугай, расстегнутый, под ним белая рубаха. Сарафан такой же пестрый, голубое с белым, как и шугай. Ноги босы. На голове повязка из куска коричневой зуфи. В повязку плотно спрятаны волосы.

- Ходила домой ты, Грунька?

- Ходила, воевода князь, со стрельцы! - Баба земно поклонилась.

- Принесла тетрадь, о чем говорила в Приказной палате на пытке?

Баба достала из-за ворота рубахи небольшую, завернутую в грязную кожу тетрадь, подала на стол.

- Стрельцы, отведите Кормушку Семенова за дыбу, пусть ждет. А ты говори!

Из голубых больших глаз бабы хлынули слезы.

- Замарал он меня, батюшко воевода, бесчастной пес! Как его взяли стрельцы, и ён, Кормушка, тую тетрадь кинул в сенях под мост(410), завсе играл зернью и карты, все животы проигрывал, а меня в жены имал насильством.

- Пошто за него шла?

- Не подти - убьют! Ходют с саблями, голову ссечь им - как таракана убить.

- Пошто не довела на такого вора?

- Кому доведешь? Ивашке Красуле ай Ивашке Чикмазу?

- Милославскому боярину, когда пришел в город, пошто не довела?

- Когда боярин Иван Богданович Астрахань растворил, то Кормушка стал в стрельцы. Пришла бы с челобитьем - ему, Кормушке, ништо, а мне от него бой смертной.

- Подвинься прочь, дай мужу место! Иди, Корнилка, скажи, где имал эту воровскую заговорную тетрадь?!

Корнилка подошел к столу. Лицо его подергивалось и было бледно, ноги после пытки дрожали. Он кинул взгляд на стол, где лежала кожаная тетрадь; ужас мелькнул в глазах, заговорил сбивчиво:

- Воевода, боярин-князь! Те письма, что сыскала Грунька, мне под Синбирским дал козак Гришка...

- Ты и под Синбирском с ворами был?

- Был, воевода-князь!

- Говори дальше.

- Гришка прочел мне одно воровское письмо, а я грамоте не умею, ни...

- Где нынче тот Гришка?...

- Убит ён под Синбирским.

- А может, жив, и ты его покрываешь?

- Убит ён, боярин, в Синбирском остроге, как воевода Борятинской острог громил. Я грамоте не умею и писем не чту, взял, вина моя, чаял, от них будет спасенье с заговоров.

- Покрышку искал своих лихих дел?

- Чаял, боярин!

- За Гришкину вину ответишь ты! По главе первой государева "Уложения" - будешь сожжен как колдун.

- Ой, боярин, противу бога из тетради тот Гришка мне не чел, ни...

- Во всех колдовских заговорах кроетца хула на бога, ибо господь поминаетца там рядом с диавольскими словесы! То и конец твой!

- Да пошто так? Грамоте не умею - не ведал я того.

- Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале - к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите.

Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал:

- Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли.

- Слышу, воевода-князь Яков!

- Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе.

- Велю тебя вдругоряд пытать!

- Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а!

- Терпи больше, плачь меньше - учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу!

Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят.

- Рубаху, князь Яков, сволочь ли?

- Рубаху, юбку ей оставьте - скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит.

Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач; не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал:

- Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь - все скажет!

Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача:

- Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит.

Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал:

- Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут - будешь убогая. Бей, бои чтем!

- Родные-е-е! О-о-ой! - И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал:

- Огадила, стерво!

- Скинь с себя, оплесни ей лицо, - указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал.

В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в себя, открыла глаза, шатаясь, встала, одернула сарафан, ей накинули на плечи сдернутый шугай. Шугай она надела в рукава, подобрала волосы и, как пьяная, присев с трудом, поймала с земли втоптанную зуфь, накрыла голову.

- Ведите ее к столу!

Груньку подхватили помощники палача, поставили перед воеводой.

- Правда ли, что муж твой Кормушка норовил бежать на Дон?

- Отец воевода, грозился он таким, когда в шумстве был, пьяной.

- Говори правду! Твой Кормушка-разбойник нынче сожжен. Берегись лгать, его душа будет приходить к тебе, ежели оговорила.

- Уй, батюшко воевода, правду говорю!

- Не было ли у него иных воровских заговорных, писем?

- Што принесла - та тетрать!

- С кем из воров астраханских водился Кормушка?

- Отец воевода! Ходили к нему Ивашко Красуля, Митька Яранец и редко вхож был Федько Шелудяк(411). Иных не было.

- И эти воры знатные! Спущаем тебя, Грунька, домой без караула, не помысли утечи - в Москву увезут. Дело твое у великого государя с иными.

- Пошто мне бежать?

- Москвы не пугайся. Говори, как говорила: "Насильством имана замуж. Довести было некому. Когда боярин Милославский зашел в город, тогда муж Кормушка ушел в стрельцы, служил, пока не взяли".

Грунька с трудом, но поклонилась земно; встав, убрела в толпу горожан.

Одоевский стал отдуваться, тяжело дышать. Солнце подымалось выше. Жгучие лучи упали на пытошный стол. Ветер вместо прохлады навевал удушливые запахи, бьющие в нос. Одоевский проворчал:

- Надо бы отставить пытку до тех мест, как спадет жара.

- Такое не можно, Яков Никитич! - сказал черноусый Пушечников; он плотнее натянул на себя суконный стрелецкий кафтан и шапку надел.

- Пошто не можно, князь?

- Указал я привести Чикмаза.

- Чего мешкают с ним?

- Далеко живет Чикмаз, а пождать беглого стрельца, разбойника, надо! - подтвердил второй товарищ воеводы.

Обратясь к Одоевскому, Каркадинов спросил:

- Честно ли нам, князь Яков Никитич, указывать битым на пытке тому, как говорить в Москве?

- Кроме великого государя, ответов по делам своим никому не даю!

- Да я поучиться лишь желаю!... Сижу по разбойным делам внове.

- Служу государю довольно! Сидеть нам еще тут год, быть статься, и больше. Неотложно сыскать всех воров на Царицыне, Саратове и иных городах, а чтоб был прок от нашей службы великому государю, должны мы быть в правде и не корыстоваться. По делу нашему мы и так, князь, милости имеем мало, а жесточи во всех нас довольно, и жесточь наша не всегда к правде приводит!...

- Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен!

- Письмо воровское - подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы.

Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль - стрельцы на Пожар привели Чикмаза.

Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах - ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина; утирая шапкой потное лицо, спросил:

- Воевода-князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать?

- Говори.

- Ивашко Чикмаз, воевода, князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил!

- Убил?

- Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.

- Вижу все, дайте вора!

Чикмаза стрельцы подвинули к столу.

- Имя как?

- Звали зовуткой - у надолбы будкой.

- Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?

- Со мной жена, за плечами.

- Имя ей?

- Смерть!

- Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!

- Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.

- В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!

- Берем, князь Яков!

Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом.

Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:

- На тот свет иду! Не мусори дорогу! Невозмутимо спокойным голосом заговорил Одоевский:

- Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.

- Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!

- И на-брюхе тоже.

Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбиый хомут:

- Гой-да-а!

Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.

- Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?

- Быто - булатной иглой шито

- Кому рубил головы?

- Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.

- А еще?

- Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль - топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.

- Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?

- Были добрые, грозили пыткой, но чаял я - за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!

- Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы - один сошел, другой сел.

- Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим- ему дано!

- Хищеное своим не зовут, дарили ворованное, грабленное.

- Наши головы не дешевле ваших! За што головы легли - то наше.

- Ну, будет! Заплечные, бейте вора по хребту и брюху враз.

От свистящих ударов забрызгала кровь. Клочки мяса, оторванные плетью, падали на стол. Воеводы надели колпаки. Подьячие свернули пытошные записи, держали под столом.

- Князь Яков Микитич! Не можно бои честь, - сказал один подьячий.

- Писать, что говорил вор, не надо и чести также - бои ему бесчетны.

Когда палачи сменили плети, но выбились из сил, Одоевский махнул рукой:

- Поговорим! Передохните!

Весь в сплошной крови сзади и спереди, Чикмаз, нахмурясь изуродованным лицом, молчал, его сивая, пышная борода свалялась в ком, по лицу вместе с кровью тек пот.

- Кого назовешь в товарыщех?

Чикмаз выплюнул кровавую слюну. Заговорил гробовым, но спокойным голосом:

- Когда был палачом и на Москве одного, в Астрахани другого- двух дворян убил на козле кнутом, а у тебя и палачей подобрать ума не хватило!

- Жара одолела, товарищи, и я устал с этим дьяволом!

- Дела его ведомы, и сообщники до него взяты - чего тут с ним? - сказал воевода Василий Пушечников.

- Больше от такого вора, князь Яков Никитич, нечего ждать, - прибавил другой воевода, Иван Каркадинов, - вершить надо.

- Добро! Заплечные, несите дубовый кол, приберите тот, что острее и дольше. С дыбы спускайте вора Ивашку Чикмаза прямо на кол, а когда деревина прободет ему черева, несите к Болдереке, где жгли Корнилку. Кол с вором Ивашкой вройте и отопчите место в утолочь.

- Слышим, князь Яков!

- А вы, писцы, впишите: "Вор Ивашко на Яике для Стеньки Разина срубил голову Ивана Яцына и иных, сто семьдесят голов".

Воеводам подвели коней.

- Ух, надо в прохладе отдохнуть! - сказал воевода стольник Иван Каркадинов.

Одоевский и Пушечников поехали молча.

Садилось солнце, но у дыбы ни палачей, ни воевод не было; ушли и писцы.

У шалаша, куда днем привозили разинцев, стоял один стрелец с бердышем на плече. На сгорке у Болды-реки, где еще дымились головешки костра да валялся человеческий череп с обгорелыми волосами, недалеко, в пяти шагах, на коле умирал Чикмаз. Был он облеплен мухами с головы до ног, а ноги только носками сапог упирались в землю. Штаны от крови взмокли, съехали на голенища сапог.

Стрельцы двое, посторожив, ушли:

- Не убежит, некуда бегать!

Из толпы Сенька видел всю пытку над Чикмазом. Он не проклинал никого, но его готовность идти против царя и бояр здесь еще более подтвердилась и окрепла.

"Жаль, не пошел Чикмаз! Батько любил его, а дела сколько бы с таким богатырем наделать можно было!"

Когда толпа разбрелась, Сенька огляделся, пошел к Болдереке. Шел осторожно берегом реки. Слушал, не стонет ли Чикмаз, и не услышал стонов. Поднялся на сгорок, подошел. Голова Чикмаза висела. Сенька пригнулся к уху товарища, сказал:

- Иван!

Чикмаз не поднял головы. Сенька, оглянувшись, щупая за кушаком под кафтаном пистолет, повторил громко:

- Чикмаз!

Кол дернулся, Чикмаз медленно поднял голову. Глаза слиплись от крови, но он силился глядеть.

- Ты ли?

- Я, Иван! Тот, что приходил...

- Тебя, милой, прости, сатаной... ру... Сенька ответил:

- Вот она, вера боярскому слову!

- Что есть - видишь... дай, ты куришь!

Сенька отошел к реке, закурил и, покуривая, подошел снова, всунул в запекшийся рот трубку. Чикмаз потянул дым в себя, и трубка упала. Он стал откашливать густым черным. Сенька поднял, спрятал трубку. Голова Чикмаза повисла, как и тогда, когда подошел Сенька. Чикмаз бормотал, и Сенька, нагнувшись, слушал.

- Со-о-окол, о во-о-ле поговорить... еще не умру... при-припри-хо...

Сенька ушел.

Насады нагрузили белой мукой, солью и рыбой. Рыжий начальник каравана сказал Сеньке "спасибо" и денег дал, а спасибо Сенька получил за то, что привел Кирилку.

От Астрахани они отъехали ночью.

В воеводском доме, в той же горнице Прозоровского с изрубленным бархатом на стенах, воевода князь Одоевский сидел и писал:

"Астраханского Троицкого монастыря приказываю в светлице розыскать: старца Гаврилу. И еще розыскать в Астрахани старцы, попы и дьяконы и их расспросить: как были в Астрахани воры козаки Стенька Разин с товарищи и они, старцы и попы, к воровским записям и к иным всяким воровским письмам руки прикладывали ль?

Никольский поп Родивон Васильев, Рождества Христова, поп Иван Косторин, первые к допросу! И еще: деревянного города попы: церкви Михаила-архангела поп Андрей Кузьмин, церкви Воскресения Христова поп Федор Иванов, церкви Богоявления господня поп Никита Тимофеев. Из Шиловой Слободы, от Николы, поп Константин Иванов - сыскать потому ж!"

Одоевский положил перо, разогнулся, сказал себе: "А ну, сегодня поработано довольно!" Почесал ногтем в бороде, встал. Оглядел свои желтые руки, подумал: "Кабы посулы имал, руки были бы дороднее, да не к лицу Одоевским посулы имать... родителю Никите царь от себя на кафтан дал, столь обнищал боярин". Заложив руки за спину, подошел к окну; бодая лицом сквозную сатынь запоны, нюхая ночной воздух, сказал: "Провоняли город рыбой! И еще буду строить русский двор по указу государя - прикажу заодно поделать в городе отходники, чтоб не кастили на дворах!"

Одна сальная свеча на столе, подтаяв, упала. Воевода подошел, снял свечу, иные, изогнутые теплом, выпрямил. Взял со скатерти колоколец, позвонил. Вошел с поклоном слуга.

- Зови подьячего!

Слуга ушел, вместо него вошел бородатый подьячий в потертом плисовом полукафтанье, поклонился так же, как слуга.

- Давай писать, служилой!

- Слышу, князь-воевода, готов к письму.

- Садись, поправь огонь, пиши!

Воевода встал среди горницы, поднял властно руку и, сжав ее в кулак, заговорил, как проповедь:

- "А которых воровских людей"... - написал? - Говори князь-воевода, поспею писать.

- "...надо послать к Москве с женами и детьми, тех исписать на росписи поименно... написав, отдать те имена с росписью голове московских стрельцов. Отпущены будут те изменничьи жены и дети в Москве с боярином и воеводой Иваном Богдановичем Милославским и везти их с великим береженьем, чтоб никто с дороги не ушел!"

- То, что написал, отдай дьяку для росписи поименно, а я подпишу. Иди!

Насады прошли Кострому. В полдень все расселись на корме, кашевар вынес варево. Из ближнего ручья на лодке к насаду пригреб мужик, взмолился, сняв шапчонку:

- Добрые государевы работнички, не дайте живу душу смерти, помираю голодом!

Рыжий поглядел на него и, отложив ложку, сказал:

- Свой конь не везет - на нашем ладишь доехать? Лазь на борт!

Мужик привязал к насаду лодку, влез, заговорил:

- Жорницы по ручьям становил да соснул мало на солнышке, а кой бес у меня тоды хлеб покрал - басота! Остался без еды, пихаться до Ярослава - помрешь.

- Садись к нам, ешь! - Мужику дали ложку.

- Откедошной?

- Мало не тутошной, с Тверицкой я, рыбак! - Поев, мужик повеселел, а был он по виду разговорчивый.

Рыжий заметил это, стал расспрашивать:

- Слыхал я, по Московской дороге разбои гораздо пошли, государь стрельцов высылал чистить лес, а тут на воде у вас нет явных убойцев?

- Явных воров у нас, хозяин, нету, ватаги не ходют, а мелкие тати есть: лодки хитят, хлеб, а коли справной кто попадетца да сплошал - того убойствуют.

Пообедав, покрестились. Сенька стал курить, а рыжий, спрятав веснушчатый кулак в косматую бороду, подумав, сказал:

- Ну, у нас есть молочшие, мелких воров разгоним, - Он, взглянув на Сеньку, спросил: - Правда ли, Григорий?

- Истина, хозяин! Не боимся.

- Ище скажу, - начал мужик. - Бутурлин, ярославской воевода, удумал с насадов снимать всех гулящих людей, кои взяты в Астрахани.

- Эво, черт! - выругался рыжий. - Федька Бутурлин всегда затейной, пошто ему государевым насадам лихо чинить?

- Мужикам, хозяин, воеводских затей не понять!

Сняв кафтан, рыжий сунул его под голову, лег на палубе, приставшему мужику сказал:

- И ты подремли, ночью на вахту станешь.

- Спасибо, устроюсь...

Кроме тех, кто был на парусе или на руле и в греблях, все легли спать. Лег и Сенька. К нему подвалился Кирилка, шепнул;

- Уходить нам, брат Семен!

- Пошто?

- Ушми скорбен, што ли? Ай ты в Ярославе опять в тюрьму хошь? Нынче, брат, сядешь - так прямо в петлю, вишь, воевода имает!

- Надо будет - уйдем.

- Ты со мной в Соловки не идешь?

- Батько Степан попов не жаловал, и я поповского дела не люблю.

- Ну, лжешь! Батько не жаловал, а на Царицыне у старца Арона в монастыре и пил и ел.

- Знаю - заводчиков и бродячих попов любил атаман.

- Пойдем, брат, станем грудью за старую Русь и веру, против латынщины!

- Не люблю, Кирюха, твоего небольшого попа Аввакума. Сам без меры гонение возлюбил и иных учит терпеть, смиряться да идти в огонь, лишь бы кукишом не молиться. По-моему, молись хоть ногой - лишь бы вера была, а нет, так и двоеперстие не поможет...

- Тьфу, сатана! Злодей ты мне, не брат.

Глубоким руслом близ берега шли насады, на берегу дикий лес смешанный, на серой стене елей иногда розовела могучими ветками сосна или вековая разросшаяся осина, тревожно, почти без дыхания ветра трепетала листьями. Где-то в глуши лесной кричала надсадным криком желна.(412)

Кирилка поднялся, потянулся во весь свой огромный рост, передернул широкими, могучими плечами, нагнулся и с палубы поднял свой багор. Старовер, как играючи, воткнул багор близ берега и, изменив шаг на бег, на багре поднялся на воздух. Под тяжестью тела багор затрещал, но не сломался.

- Дурак! Хлеба возьми! - сказал Сенька.

Вместо ответа Кирилка выдернул багор, кинул его на насад поперек палубы. Рыжий приподнялся на локте, сонно спросил:

- Куда его черт понес? - И снова лег, посапывая в бороду. Сенька лежа глядел, как Кирилка шагал по берегу, наглядывая дорогу в лес: "Упрямой... к монахам попадет..."

Перед Ярославлем рыжий сказал Сеньке:

- Давай-ка, Григорей, мы тебя закидаем мешками, лазь в трюм.

- Ладно, хозяин! - Сенька влез.

Рыжий позвал ярыг. Сеньку скрыли. Не доезжая Медвежьего оврага, у быка на устье Которосли и Волги насад остановили стрельцы, всех их счетом десять, с десятником стрелецким. Десятник был расторопный, с хитрыми глазами. Он то и дело шевелил на голове новую стрелецкую шапку, как будто желая показать всем, что шапка не простая, а с бархатным верхом.

- Проворно - станови караван! Кинь якори, не копайся! Рыжий упрямо заявил:

- Пошто, служилой, якори, мы тута становать не будем,

- Становь караван!

Гребцы перестали грести, иные ярыги с головного насада зацепили баграми бык, полуобвалившийся от разливов. Стрельцы, серея кафтанами, поблескивая лезвиями бердышей, перебрались на головной насад. Десятник стрелецкий, приказа Пушечникова, в темно-зеленом кафтане, шевеля шапку, сказал рыжему:

- Куды едете?

- Тарханные мы, гостя Василия Шорина с Рыбна села - туды едем, с Астрахани в Рыбно.

- Гоже, давай роспись людей!

Рыжий знал правила, роспись была у него за пазухой - подал.

Десятник оглядел роспись, велел стрельцам пересчитать людей. Сосчитали. Ткнул пальцем в роспись, тронув шапку, спросил:

- Укрытых нет?

- Нету иных, служилой!

- А этот мужик?

- Присталой до Ярослава, нынче угребет. Десятник крикнул стрельцам:

- Робята! Сведите мужика на нос кормы!

Стрельцы подхватили мужика, он испуганно заговорил:

- Чего вам, служилые? Я Тверицкой, тутошный!

- Тутошного, стало быть, нам и надо! На нос насада подошел десятник.

- Рыбу ловил, мужик?

- Жорницы, служилой, становлю по ручьям... кои с берегов в Волгу...

- Знаешь ли ты, как великого государя отец, блаженной памяти Михаил Федорович, на царство в Москву шел и стоял в Спасском монастыре? С тех пор воды по Волге от Которослиреки почесть до Костромы даны монахам в ловлю Спасскому монастырю.

- Где мне знать, служилой! Я мужик темной, грамоте не умею... Ловлю не неводом, едино што жорницы становлю, и то по ручьям.

Десятник сощурил хитрые глаза, потрогал шапку:

- Вот што, рыбак! Ежели скажешь, кого тот рыжой укрыл и где - его словам я не верю, - тогда садись, греби к дому, не скажешь - будет иное: пойдешь с нами на спрос к воеводе. Воевода нынче не дома, так мы тебя, покеда он вернетца, в тюрьму кинем. Дашь влазное в тюрьму - две деньги богорадному сторожу.

- Граблен я, ни гроша в кармане.

- Тогда на правеж поставим, будем бить! Еще то - воевода даст тебя монастырю головой, а власти Спасского всем ведомы - обдерут до нитки.

- Вот как из человека пса делают! Поклеп мой неволя велит: есть у хозяина насада един молочший, в трюм мешками зарыт...

Десятник радостно сдернул с головы шапку, ударил ею себя по колену.

- Есть? Я так и знал! Веди! Мужик показал трюм.

Стрельцы откидали мешки, а Сеньке сказали:

- Вылезай - приехал! Сенька вышел, крикнул:

- Хозяин! Дай мою суму и прощай.

- Прощай, Гришенька! Сума твоя вот. А ты, - показал мужику веснушчатый кулак рыжий, - за хлеб-соль навозом платить- сволочь!

- Неволя велела, хозяин! Угребу, не серчай. - Мужик спустился в лодку.

Сенькину суму взял стрелец:

- Эво набита чем? Хребет сломишь,

- Пущай несет сам! - приказал десятник.

Сенька принял суму. В голове мелькнуло: "Не вынуть ли пистолеты? Много бою, иные набегут? Краше из тюрьмы уйду!"

Рыжий, когда стрельцы ушли, выругал их матерно и крикнул так, что в берегах отдалось:

- Снимай караван, товарищ-и! Проклятое место!

Идя от Которосли мелким лесом, Сенька видел вдали восемь высоких башен и в двух - два вестовых колокола. Подумал: "Этот Бутурлин поднял город, поди и из тюрьмы легко не уйдешь? Как там Домка, цела ли?"

Стрельцы, держа Сеньку на виду, говорили свое:

- И сила, братыя, у Волги!

- А чего?

- Бык долиной двадцать и восемь саженцов да в широту три, сваи биты, рублен в лапу, землей снутри засыпан, а во - обвалилси!

- Из веков сила несусветная, волжская вода!

- Ена бы и Ярослав смыла, да Медвежий овраг спасает, много воды берет!

На воеводском дворе встретил Сеньку седой старик, богорадной сторож, оглядел, развел руками, воскликнул:

- Да ужели опять Гришка к нам попал?!

- Правда, богорадной. Начальник каравана, где он плыл, звал его Гришкой! - сказал стрелецкий десятник, шевеля новую свою шапку.

- Оброс, посутулился малость, а все ж, сдаетца мне, он тот!

- Вот радость нам. С воеводой допытаем ужо, куды девали разбойники старого боярина?

Сенька молчал. Думал: "Пытки не миновать, коли жив этот пес!"

Богорадной постучал в двери подклета близ поварни:

- Эй, Матвевна, выди-ко, гостя привели.

Отворилась дверь, неторопливо вышла Домка. Стрелец сдернул с Сеньки суму, передал ей, сказал:

- Принимай гостинцы! Кажи воеводе!

Домка приняла суму, кинула за дверь, откуда вышла, оглянулась на Сеньку. Он стоял молча. Богорадной радостно задвигался.

- Огляди его, Матвевна! От годов я не зёрок деюсь, - быдто этот былой у нас разбойник Гришка?

- Воевода сыщет, старик, от его не укроетца, - сурово сказала Домка.

- Так вы, служилые, гостя дорогого ведите-ка ко мне в тюрьму! - суетился богорадной.

- Погоди, дедушка! Федор Васильич снятых с насадов гулящих не велит в тюрьму водить.

- А как с им, Матвевна?

- Вот так! Отпирать тюрьму, вкинуть да вынимать - опасно. И время лишне идет. Ближе есть место, под рукой. К допросу скорее. Вот тут, анбар каменной - из него и без желез не уйти.

- Ты, Матвевна, норов воеводин ближе ведаешь! Сажайте, служилые, в анбар, а я за замком сбегаю.

- Лишне, не трудись, дедушка! Замков не занимать! Домка ушла, вернулась быстро с замком. - Сажайте!

Амбар был пустой; распахнув его, Сеньку ввели стрельцы. Богорадной туда заглянул, перекрестился, говорил:

- Вот, вот, слава богу! Ну, кабы тот Гришка.

Домка, запирая амбар, накидывая поперечный замет и вешая замок, сурово, громко сказала:

- Не тамашись, гулящий! Не будешь смирен - уймем!

- Уймем, Матвевна!

Богорадной прощупал стены амбара и оглядел кругом - впрямь до воеводы места лучше не искать! Богорадной и стрельцы ушли.

За домом воеводы в сумраке чернеют у забора в конце двора вековые деревья. Хмельники разрослись в целую зеленую рощу. Это наскоро видел Сенька, когда Домка осторожно выпустила его из амбара. На дворе тишина, спать ложились рано, только за воротами сторож, расхаживая, пробил раз и два в деревянную доску, да караульные за тыном и мостом у тюрьмы изредка перекликались.

- Гляди-и!

- Гляжу-у!

За хмельниками в курятнике пропел первый петух.

Воздух помутнел. Волга дыхнула туманом. Домка на амбар навесила замок, как и был. Сеньку провела в подклет. Заперла подклет изнутри, велела ему раздеться и умыться.

- Скинь рубаху, порты, одежь чистое.

В обширном подклете было прохладно, и в нем - ни мух, ни комаров. Подклет освещен только лампадкой. Домка послушала в оконце звуки двора, потом оконце задвинула изнутри ставнем.

На столе среди подклета был ужин. Сенька поел и водки выпил. Домка, когда он кончил есть, взяла его за руку, повела в угол к двум сонным мальчикам, они спали в тени под широкой божницей. Свет лампадки не касался их лиц, дети спали крепко. Домка сказала:

- Оба наши, и ни один не схож - волосом черны, быдто мой дедушка. Лихой был, за разбой умучен насмерть палачами. Не знала его, мать сказывала.

- Жива мать?

- Моя мать давно умерла.

- Пойдем, Домна, сядем.юбит ребят, а ему и смерть.

- Пойдем, ляжем, постеля на полу.

- Краше будет - посидим. Мысли ровнее. Когда сели, Сенька спросил:

- Как быть со мной?

- Перво - в леса утечем, а там, може, в Москву,

- И ты со мной ладишь?

- Скучна я по тебе, Семен! Сколь годов изошло, и сердце ныло, ныло. А тут как привели, да глянул ты, и я едва от радости не закричала.

- Менять тебе жизнь на бродячую, я чай, не легко? Не мыслю я, что воевода за гулящего к тебе бы приступил крепко. Мои грехи тьмой крыты.

- А богорадной! Забыл? Он доведет воеводе, и воевода стал не тот, не прежний.

- А лесных людей ты знаешь?

- Знаю, Семен! Готовила место утечи, потому что воевода завел и сыщиков и шепотников.

- Убить бы нам его, Домна, гнездо воеводино сжечь и тогда наутек от этих мест!

- Того, Семен, не можно! Не потому, што стрельцы, сторожа и горожана за воеводу, а по-иному нельзя. Царь много любит этого Бутурлина и нынче вызвал его видеть и семью указал в Москву перевезти, должно, и его с воеводства снимет, к себе возьмет. Убьем, озлитца, мекаю я, царь! У царя, вестимо, руки цепкие.

- Пожалуй, правда твоя! Богорадного не убивать - была моя правда до нонешних дней, теперь твоя. Видал я в Астрахани указ царя: "Имать убойцев князя Черкасского".

- Ну, вот! Воевода будет имать нас, не царь - легче много. Они легли. Домна, обнимая гулящего, тихо говорила:

- День сиди здесь, к анбару не приступят, ключи у меня. Робят увезу за Волгу к тетке, тетка любит меня, денег дам, робят упасет от лиха.

- Добро!

- День пролежишь тихо, на подклет замок навешу, а как с Волги оборочу, в ночь уедем. Уехать беспременно мне, воевода звереет, еще бы помешкал, и не могла бы скрыть тебя, - што ни день, воевода все стрельцам власть дает, а мне еще мирволит, помня службу отцу. Со мной в воротах пропустят, а то у воеводы порядня: "В ночь из города без его указу не спущать!" К полудню Домна вернулась, расседлала лошадь, поставила в конюшню. Немой конюх знал Домку, знал, что она берегла и не обижала лошадей.

У подклета Домку встретил богорадной, спросил, кланяясь:

- Куды это, Матвевна, ездила?

- Ездила, дедушко, робят свезла к бабушке в гости в Тверицкую... Ну, как там в анбаре тот злодей?

- Слушал, Матвевна! Тих, в оконце глядел, и ништо не увиделось, как и нет его.

- Спит в углу. Подала хлеба да воды - едва принял.

- Боитца, што узнают его.

- Боитца, дедушко.

Старик ушел на тюремный двор. Из караульной избы вышел стрелецкий десятник, сказал:

- Гляди, старик, тюрьму будешь спущать, кандалов не снимай с сидельцев. По городу пойдут, чтоб стрельцы были с ними. Досматривай, а я навещу расправную избу. Ночью вернусь, караулы огляжу.

- Поди, робятко, поди!

Домка собирала свою суму, Сеньке сказала:

- Боюсь, как бы богорадной не полез ко мне, давай уведу тебя в воеводину спальну.

- Давай уйдем!

- Разуйся!

Сенька разулся и лестницей из подклета прошел вслед за Домкой в спальну боярина с негасимой лампадой, сел в кресло воеводы, оглядел царский портрет над столом, подумал: "Когда ты лопнешь от мужицкой крови, пес?"

Здесь Сенька не боялся, что увидят: сквозь узорчатые образцы слюдяных окон скупо проникал дневной свет.

Домка принесла еды. Сенька поел, она открыла для воздуха в сад выходящее окно.

- Сквозь деревья ништо увидят! Вались, спи - легше ждать! - Ушла.

Сенька лег на лавку, заснул крепко, его разбудило пенье комаров. Вместе с прохладой ночной комары налетели из сада в раскрытое окно.

Пришла Домка, одетая воином: в железной шапке. Сенька надел кафтан, а под кафтан панцирь. Пистолеты были заряжены, на кушак Домка дала ему нацепить саблю, Взяла со стола воеводы кожаную калиту с золотом.

- Годитца нам!

- Бери лучше пистоли - деньги есть! Домка помолилась образу Спаса.

- Худо, Семен, што ты не молишься.

- Не молюсь! Мало меня милует!

Они вышли тайной лестницей в сад, садом - на пустырь. У тына привязаны две лошади, оседланные для дороги, с притороченными сумами, в сумах - пистолеты.

Вскочили, но поехали не рысью, а шагом. Когда миновали пустырь, направились берегом Медвежьего оврага к мосту. Едва переехали мост, навстречу стрелецкий десятник.

- Куда?! - крикнул он, узнав с Домкой Сеньку. Сунул руку к кушаку за пистолетом.

Сенька выстрелил. Десятник, роняя с головы новую шапку, задвигал руками и ногами, сел на дороге.

Сенька соскочил с коня, схватил убитого и с силой кинул в овраг под мост. Убитый, шаркая по кустам, скрылся в глубине оврага.

- Так их, воеводиных шепотников! - сказала Домка. Сенька молча сунул разряженный пистолет в суму у седла, взял другой. В воротной проездной башне пушкарь отворил Домке ворота.

- Куды это, Матвевна, на ночь глядя?

- В Москву - воевода зовет! Ездового взяла, штоб не грабили в дороге.

- Ну, счастливо!

- И тебе здорово сторожить.

Перед дорогой в лес в слободах было сонно и тихо. Где-то далеко, должно быть на Волге, сзади Сеньки с Домкой всхлипывала в воздухе ночном, белесом и туманном, чайка. Две-три звезды над туманами высоко-высоко поблескивали. Когда въехали в лес, Домка из пазухи достала детскую шапку, небольшую темную, прижала к глазам, заплакала и спрятала обратно.

- Чего ты, Домна?

- Робяток вспомнила, Сеня.

- Живы будем, налюбуемся!

- Эх, все так, да сердце матерне ноет!

- Одно потеряла, другое нашла.

- Давай, Семен, подгонять! Я резвых коней оседлала, да ехать не близко к Берендееву.

В одном месте слезли, стреножили коней, дали им подкормиться.

Сенька, сидя на пне у дороги, сказал:

- Нехорошо! Лошади потные пьют в канаве с жадностью, хрипеть будут.

- Ништо! В лес на них не поедем, в обрат отпустим, отгуляютца дорогой.

У Берендеева болота, не переезжая гати, когда сквозь деревья засветилось, рассыпаясь искрами звездистыми и радужными, раннее солнце, Домка и Сенька остановили взмыленных лошадей. Домка из сумы у седла вынула медный рог и протяжно затрубила два раза.

Справа от гати дорожной, в стороне болота ответили свистом. Скоро на дорогу вышли в армяках и валяных шапках три лапотных бородатых мужика. Домка сказала:

- В гости к вам, товарыщи!

- Любо, Домнушка!

- Любо нам! С товарищем пришла, добро!

- Снимите с коней сумки, уздечки, а коней в обрат! Вышедшие из леса бойко поснимали с коней сумы, уздечки и седла. Повернули лошадей головами к дому и свистнули.

Лошади радостно отряхнулись, пошли было шагом, и вдруг, заржав, понеслись в сторону Ярославля.

От гати с версту тропка шла по краю болота мокрая, потом поднялась на косогор и спустилась снова в низину, а когда вывела на косогор, то пропала, и перед идущими встала стена непролазного ельника, заломленного буреломом.

- Вот туто надо ползком мало, а там разогнемся! - сказал передний и, поблескивая берестом мокрых лаптей, пополз. За ним ползли все, отгибая от земли свисавшие колючие ветки густого ельника.

Долго ползли; когда миновала густая заросль, подхватила березовая роща, по роще шли не прямо, а по редким зарубкам на стволах, потом шли ельником и вышли на обширную поляну, ровную и сухую. Здесь открылся Берендеев бугор, в боку его были вырыты землянки и закрывались деревянными дверями.

Под землянками врыты в землю деревянные таганы, стояли скамьи, вместо ножек у скамей были обрубленные ветви сосен, и сами сосны колоты пополам и тесаны.

- Гей, ватаман, примай гостей!

Сенька и Домка сняли сумы, сели перед таганом, а мужики-поводыри, скинув шапки, остались стоять. Из одной землянки открылась дверь, вышел коренастый, обросший черными кудрями и такой же бородой мужик, в черном плисовом полукафтанье, обшитом золотыми галунами.

За кушаком пистолет, из голенища правого сапога торчала роговая рукоятка ножа.

- Ну, здорово, Домна Матвевна! - сказал он, подходя к Домне, прибавил: - Давно пора боярину служить закинуть.

Атаман подал Домке руку, взглянул на Сеньку, спросил:

- А этот с тобой?

- Со мной мой муж, Григорий.

- Вот не знал, што ты мужня жена! Ну, теперь давайте пить, гулять, а коли время сыщется - и забавляться. Эй, робята, огню!

Трое поводырей, скинув кафтаны, натаскали валежника, сыскали топоры, в сухом воздухе скоро понесло дымом.

Сенька сказал:

- А не боитесь, что из чужих кто на огонь придет? Атаман сел на скамью близ Сеньки, засмеялся:

- Пущай придет, примем! Вы подите в землянку - крайняя вам, лишнее скиньте с себя.

Сенька и Домка пришли в землянку. Там была постель на козлах, а другая помещалась на земле - от пола в аршин, было в горе вырыто углубление со сводами. Сенька снял кафтан, потом и панцирь.

- Добро, Семен! Кабы не тоска по робенкам, то и жить можно...

- Спасла мужа, потеряла детей. Не спасла бы, тогда на детей любовалась, - улыбнулся Сенька.

- Пустое говоришь. - Домка вынула из сумы одеяло и тканую мягкую простыню. Устроила постель. Постель была из медвежьих шкур, положенных одна на другую. - Жестко будет нынче, а там излажу.

У огня они все трое - Сенька, атаман и Домка - выпили водки, закусили жареным мясом; когда пали сумерки по лесам и по небу, стали собираться гулящие. Было их с атаманом, сосчитал Сенька, тридцать три человека.

- Сколь у нас оружия, атаман?

- Пистолей с полусоток есть, справные все, три пищали, два мушкета, топоры, кистени, рогатины, капканы. Еще три короба рогулек железных.(413)

- В прямой бой идти нельзя!

- Нам пошто в прямой? Петли ставим, капканы, а где плотно, коли опас большой, мы железный чеснок кинем, мохом запорошим сверху, тогда не пройдешь тут и не проедешь.

Сенька был спокоен и доволен. Домка погрустила о детях и тоже успокоилась на том, что ее "приголубник", кого и видеть не чаяла, тут живет с ней.

Ночью, радостные, уснули. Перед тем как разоспаться, Сенька сказал:

- Узнай, Домнушка, все ли гулящие меж собой и с атаманом сговорны? Глядеть надо зорко, чтоб кто по злобе ли, аль неразумью ватагу не погубил!

- Спи, родной, все проведаю...

Утром к богорадному прибежал поваренок. Старик выпускал из тюрьмы закованных сидельцев(414), чтоб ходили собирать себе корм.

Поваренок ждал. Когда сидельцы ушли, ушли и двое стрельцов сопровождать гремучую нищую братию тюремщиков, коих сидело в тюрьме ярославской восемь человек, старик спросил поваренка:

- Пошто пришел? Провизия твоя у клюшницы Матвевны! - Не за тем я, дедушка; послал повар к Домне Матвевне, а там и подклет пустой... и нету ее, ни пушиночки...

- Да што ты! Ой, малой, ой, лжешь! И куда она подевалась? Караулы десятник тоже не менял, стрельцы ропочут. Ой, пойдем, пойдем!

Старик шел и разводил руками. Ходил по дому, хрипло покрикивал:

- Матвевна, а Матвевна! - И вдруг стукнул себя по лбу кулаком, вышел спешно из боярского дома к тюрьме, позвал из караульной двух стрельцов: - А ну, робята, бейте замок анбара, бейте!

Стрельцы бердышами вывернули пробои.

- Вот те, матку ее пинком! Не вернтца, да видно утекла с разбойником?!

Пока богорадной бился с амбаром, на воеводский двор стрельцы принесли мертвого десятника. Глаза вороны выклевали, а ворот разорван и грудь изъедена собаками.

- Ух, дьяволица! Ух, ух! Беда, робятки.

- Беда большая, старик!

- В ночь пушкарь Микитка сказывал, выпущал из города Домку воеводину с ездовым.

- Ну, так!

- Много ты ей верил, сам не доглядывал гулящего в анбаре.

- Не я один верил, она правая рука у Федора Васильича! Думать тут много не надо - иду к дьяку в съезжую избу!

Старик богорадной спешно ушел со двора.

Вечером в Москву направились с вестью к воеводе Бутурлину пятнадцать конных стрельцов. Одиночно стрельцы по Московской дороге не ехали: разбой участился гораздо!

На московском дворе воеводы Бутурлина наехавшие рано утром с Ярославля конные стрельцы подняли пыль.

- Спешьтесь! - приказал седобородый стрелецкий пятидесятник, и сам первый слез с коня, отвел его к тыну. - Не шумите, я чай, боярин еще почивает.

Так же к тыну и иные стрельцы привязали бьющихся от мух коней, покрикивали на лошадей негромко:

- Бейся! Гляди!

Дворецкий вышел к стрельцам, седой сказал ему:

- Нам воеводу - спешно!

- Наехали, боярин, зовут!

- Безвременно? Ужели что стряслось? - спросил воевода. Сверх голубого зипуна дворецкий одел боярина в летний шелковый кафтан песочного цвета.

- Запахнусь, не надо запояски!

В мягких зеленых чедыгах вышел на крыльцо. Седой пятидесятник, шевеля высокую шапку на голове, с цветным верхом начальника, подошел к крыльцу.

- Пошто безвременно город оставили?

- В городе, боярин, все в добром порядке.

- Что же не в порядке?

- Да, вишь, спешили, дьяк даже отписки не дал: "Скажите на словах". Домка бежала, боярин.

Боярин побледнел, сделал по крыльцу шаг к верхней ступени:

- Покрала дом, сожгла?

- В дому и рухледи искал богодарной, сказал: "Не тронуто!" Худчее учинила она...

- Говори скоро, что учинила?

- А вот! Стрелецкий десятник Пастухов Мишка снял по указу твоему с насада гулящего, звать Гришкой, и как доводил при мне дьяку съезжей избы богорадной, тот Гришка в недавние годы родителя твоего, боярина Василья, убил!

- Оковать надо было того вора да в тюрьму взять!

- Не дала она в тюрьму вести, заперла в анбар и ключи взяла, а в ночь выняла его и, захватив лошадей, бежали. По дороге городом десятника Мишку убили, кинули в Медвежий вражек.

- У ней робята были, взять их!

- Робят она до побегу схоронила!

- Разыскали ли, куда бежали разбойники?

- Стрельцы в догоню гоняли да по лесу шарили, сказали: "Должно, к Берендееву болоту угнали".

- За Волгу они, в Костромские леса не ушли?

- Копыто лошадино показует на Московскую дорогу.

- Недоглядка великая упустить таких воров, но ежели за Волгу не ушли, то в этих лесах скоро сыщем. Вам скажу: подкормите лошадей, сами справьтесь да гоните в ночь к Александровской слободе. Там в Успенском монастыре под колокольней, что скосилась, и под шатровой есть конюшни для вас, кельи есть же. Монахини прокормят: "За прокорм-де боярин наедет, сочтется", меня знают!

- Любо, боярин!

- Стой еще: до Александровской и по Серне-реке в лесах чищено от разбойников. Государь посылал стрельцов, а если кои и ухоронились, то не большое дело. Те воры, Гришка и Домка, надо полагать, дальше Берендеева не откинутся. Устройте лошадей и идите на поварню да в людскую избу.

- Добро, боярин, благодарствуем!

Стрельцы разбрелись, а боярин спешно оделся и поехал к царю.

Душно стало в городе, но царь жил в Кремле и не думал уезжать в Измайлово или Коломенское. Изредка лишь ездил на богомолье - и то в ближние монастыри. В кровати лежал мало, больше сидел в мягком кресле, обложенный подушками, под ноги ему тоже клали подушки. Цветные окна и так мало давали света, а от солнца, по приказу царя, еще и завешивались тонкими запонами. Из сводчатых палат с расписными по золоту узорами, с раскрытыми настежь дверями несло прохладой, и эту прохладу и сумрак любил теперь царь. Любил и тишину. Кругом дворца и во дворце было тихо. Бояре указали никаких дел, ни кляузных, ни расправных, на Ивановой площади не чинить. Все дела и просьбы перевести на Троицкую площадь.

Царь сидел на кресле под образом Спаса, только одна лампада у образа освещала скупым огнем сумрачную палату, сияющую по стенам мутно-золотыми узорами. Вошел спальник Полтев, поправил огонь лампады. Царь дремал, открыл на сером лице строгие глаза с большим трудом. Веки припухли. Раньше в глазах царя часто искрились смех или веселость, теперь он глядел, редко мигая, и глаза круглились.

- Федор! Есть кто там в прихожей? Я слышу, - хрипло сказал царь.

- Есть, великий государь, но ежели тебе надобно опочивать, то подождет.

- Кто есть там?

- Бутурлин, Федор Васильич.

- Ему нынче боярство сказано, а новые бояре гораздо спесивы, да Федора люблю я, скорый, огненный - везде сам, свой глаз везде, - таких немного у меня... зови да накажи ему, чтоб не стучал и говорил не во весь голос.

Неслышно ушел спальник, и так же неслышно, в расшитых жемчугом красных чедыгах, в зарбафном кафтане вошел Бутурлин.

- Желаю великому государю здоровья и счастья на многие годы. - Низко сгибаясь, Бутурлин поклонился.

- Счастья, Федор Васильич, у меня довольно, здоровья мало, а ежели нет здоровья, то счастье, как прогорклое масло- с виду казисто, внутри же отрыгает и жжет. За делом ко мне, боярин?

- Пришел, великий государь, просить указ - идти имать разбойников.

- Боярское ли то дело? Стрельцы управят, лес мы чистили вглубь далеко - ведомо тебе?

- Ведомо, великий государь, но тут разбойник опричной, мой домовой.

Царь молчал. Бутурлин, подождав, продолжал:

- Из дома моего, великий государь, бежала холопка за разбойным делом.

Царь пухлой рукой приподнял набухшее правое веко, поглядел на боярина, сказал:

- Вот кого на дыбе хотел бы увидать - бабу и разбойницу.

- Бывают такие, великий государь!

- Чего не бывает, да я-то не видал таких.

- Бежала, великий государь, в леса, что стоят у Переславля-Залесского.

- Покрала?

- Такого худа за ней не бывало, ничего не потрогала.

- Так и пущай себе тешится! Все одно в слуги тебе не годится, а за разбой ответит по "Уложению".

- Великий государь, не до конца я сказал, боясь прибавить тебе тягости многословием.

- Говори, Федор Васильич! Слушаю, затейно даже!

- По указу Одоевского князя Якова из Астрахани: гулящих людей снимать с астраханских насадов и допрашивать - без меня был снят стрельцами разбойник, явный разинец, имя Гришка, тот Гришка при родителе моем, боярине Василье, увел всю тюрьму из Ярославля к Стеньке Разину.

- То дело я знаю, боярин! Да и самого воеводу воры взяли с собой в попутчие?

- Взяли и кончили, великий государь!

- Так нынче где тот Гришка?

- Не тая ничего, как на духу, перед тобой, великим государем, должен я сказать: та Домка у родителя моего с его попущения разбоем промышляла.

- А где тот Гришка?

- Гришку она схоронила, и оба они утекли нынче.

- Видишь ли, Федор Васильич, а я вижу - та Домка Гришке-вору и родителя твоего предала.

- Не думал того, великий государь, теперь вижу - истинно так!

- И ты, боярин, садясь на воеводство, не мог не знать за той Домкой разбойного дела?

Бутурлин потупился, помолчал, сказал:

- Сокрыл ее ради памяти родителя... Завещано было им письменно ту Домку спустить на волю.

- Не дал разбойницу на расправу, пожни, боярин, что посеял, а родитель твой прежде тебя пожал оное.

- Святая правда, государь!

- Ты сядь, подвинь скамью, мне вверх глядеть тяжко, Бутурлин сел.

- Обманул царя боярин, а бог его и покарал. Теперь сыскивать с тебя, Федор Васильич, не буду, но ты таких воров имай сам, стрельцам меньше верь, они таких и спустят. Чай, у них деньги есть?

- У Домки, великий государь, деньги должны быть!

- Тут Одоевский из Астрахани робят да женок воровских шлет с Милославским, а Милославский и князь, да на посулах проворовался... Видишь, в разбойничьем деле бояре воруют, не то стрельцы!

- Не все бояре, великий государь, таковы. Одоевского Якова Никитича не купят да и меня также!

- Это я знаю... Наедут с Милославским воры и воришки, от них ко мне пойдут челобитных короба. Отступиться не можно, а слушать скушно! Бери, Федор Васильич, стрельцов, воров удалых этих, Домку и Гришку, поймай и мне покажи. Люблю глядеть, как разбойников на пытках ломают, да еще и бабу!

- И баба, великий государь, отменная, богатырка, матерая баба!

- Вот и послушаю, как запоет она! Прощай, иди... устал я.

На дворе воеводе Бутурлину конюх подвел оседланного коня. Воевода в боевой справе, в панцире под зеленым кафтаном, занес ногу в стремя. В сенях распахнулись резные ставни, в окне на солнце заиграли радуги. Сама боярыня высунула нарумяненное лицо, в кике богатой с цветным камением, махая пухлой белой рукой, крикнула:

- Боярин, Федор Васильич, береги себя! Опасна буду за твое здоровье. Буду молиться!

- Молись, боярыня Настасья Дмитриевна! А обо мне не печалься, не на войну иду, а еду воров скрутить, чинить великому государю и себе угодное!

О Домке Федор Васильевич не говорил. Домку очень любила боярыня.

Боярин воевода поднялся на седло.

- Скажи хоть, где стоять будешь?

- Стоять в Александровской слободе, в Успенском, куда покойная царица на богомолье ездила!...

- Приеду, сама огляжу-у! Не блазнись, Васильич, черницей ка-к-кой!

- Не езди, боярыня-а! Мы откинемся в лес к бо-о-ло-ту! - кричал боярин, уже выезжая из ворот.

- По-о-добру! С бо-о-гом!

В окне перестало сверкать драгоценными камнями, а по улице стучали копыта лошадей стрелецких. Впереди гордо ехал боярин Бутурлин.

Утром у огня атаман сидел на скамье без шапки, черные густые кудри были ему шапкой. Сидел в своем черном нарядном кафтане. Гулящие стояли кругом, иные лежали на земле. Обычно на этот день атаман давал приказание:

- Как всегда, други, я буду здесь хранить наше становище от негаданных пришлых людей. Мало их забродит к нам, а все же опас надобен. Стрельцов, подступающих на нас, мы изведали по-тонку: в полдень и в жару они не опасны - спят, оводов боятся, и кои лошади есть у них - бесятца. Вы же, кто удалее, пятнадцать четом, сбросьте с себя кистени и пистоли, запояшьтесь на сей день уздечками и лес окружите, возьмите справный трут и кресало, а к вечеру от залесской дороги лес подожгите. Стрельцы устроились станом за болотом на поляне, там и шатер воеводы Бутурлина.

- Ватаман, отец!

- Ну?!

- Омелька Хромой бежал от нас!

- Куда?

- Надо мекать, перешел гать к Александровской, должно, ладит на Москву!

- Изъян не велик! На дело не гож кашевар, сыщется иной на то дело.

Вышел из землянки Сенька. В кафтане за кушаком - пистолеты. Атаман, взглянув на Сеньку, продолжал:

- Семен - есаул, он возьмет двенадцать молодцов с пистолями, проберетца низинами да ельником в балку, балка выведет на дорогу к Ярославу с версту от гати. Слух есть, што Бутурлин едет к дому набирать ярославских стрельцов, так помешку штоб боярину учинить и тут его в балке караулить.

Сенька поклонился атаману; выбрав людей, увел в лес. Другие запрятали оружие в землянку, а оттуда вынесли уздечки. - Запояшьтесь уздечками, штоб не брякали.

- Пошто нам обороти, ватаман?

- Когда кой из вас встренет стрельцов, скажет: "Лошадь ищу".

- Оно верно!

- Ладно так!

- Идите! Тем, хто остался, дело дам: они с вами пойдут к Клещееву озеру(415) и в лодках на устье Трубежа перевезут. Одни останутся у лодки с нашей стороны в заломе, другие за болотом, и лодка штоб в кустах. Сбираться всем к Трубежу, а хто к дороге ближе, тому через гать и в залом.

Получив поручение, гулящие ушли. Из землянки вышла Домка в кожаной куртке, в железной шапке.

- А, Матвевна! День твой любезной. Домка подала атаману руку, сказала:

- Атаман! Ежели воевода нам в полон дастся, то его не убить. Выкуп возьмем, уговор и спустим, царь нас не будет тогда гораздо теснить. Убьем Бутурлина - и от царя нам ждать много беды, озлитца царь! Так мекаю я.

- Пусть будет по-твоему, Домна Матвевна! Куды наладилась?

- С тобой посижу, а там видно станет.

- Ладно, Матвевна, поберегем становище, и мне веселее. Домна села рядом с атаманом на скамью к огню, налетели оводы, солнце поднялось над лесом, палило жарко. Огней оводы боялись - к сидящим в дыму не приступали. Атаман закурил трубку.

На лесную поляну к полотняному шатру воеводы стрельцы привели хромого разбойника, взяли на дороге - пробирался к Александровской слободе. Был он одет в серый рядной кафтанишко, в лаптях. При обыске ни ножа у него, ни пистолета не сыскано, худую шапку держал в руке.

Воевода стоял у шатра, строго спросил:

- Куда шел?

Разбойник упал перед воеводой земно.

- Встань, говори!

- Неволей, батюшко боярин, ворами в разбой иман! Давно лажу уттить от их и милости твоей прошу - никого я не грабил, не убойствовал. Обретался кашеваром.

- Все простим, коли нам послужишь! И ты нас поведешь в разбойничий стан, укажешь, как их тайные тропы сыскать и не запутаться. Как обойти болото? Говори!

- Не надобно, боярин, болото обходить! Долго, ломко и путано гораздо, а вот отселе недалече в сторону, прямо через болото есть лаз.

- Хорошо, если есть!

Разбойник поглядел на солнце, заговорил:

- ...и ежели в сей час иттить, то и самого ватамана взять мочно: у становища в полдень он завсегда один. Возьмешь его - и все разбойники сдадутца, без его они едино как слепцы.

- А новые, пришлые там есть?

- Есть, батюшка боярин, на днях двое притекли с Ярослава: женка матерая такая да мужик большой, ватаман того мужика поставил в есаулы.

- Они! - топнул ногой воевода. - Возьмем - и походу нашему конец. Гей, стрельцы!

Воевода запахнул свой зеленый кафтан, подтянул кушак, глаза заискрились, когда он из шатра вынес и пихал за кушак пистолеты. Стрельцы в розовых кафтанах Кузьмина собирались к шатру воеводы с бердышами, с мушкетами, саблями.

- Я, батюшко воевода, с болота ход знаю прямо к становищу.

- Идем прямо!

- Токо, бояринушко, грузу с собой много не бери, бери пистоли на одного человека, и с пистолями ладно. Пищалей не треба, налегке штоб. От груза по болоту ключи будут оползать, а иттить должно с оглядкой - ямы водяные, бездонные.

- Это ты верно! Шестеро стрельцов да я - и управимся. Гей, стрельцы! Сабли, мушкеты не брать, брать пистоли. Шестеро пойдут со мной... Готовьтесь, да не тамашитесь долго.

Стрельцы разошлись, чтоб собраться снова.

Все гулящие, переведенные за Трубеж, пошли в сторону Переславля-Залесского дороги, а двое берегом болота. Один бойкий парень, русый, подобрался, залег в заросль недалеко, сзади шатра воеводы.

Прослушав часть речи хромого перед воеводой, он спешно уполз к болоту и почти бегом прибежал к атаману.

Парень был потный, до пояса мокрый, один лапоть с ноги у него сполз, держался на оборках, мокрые русые волосы прилипли прядями к красному лицу. С разбегу кинулся к огню, упал, споткнувшись за валежину, и спешно, задыхаясь, заговорил, сбрасывая с себя уздечку:

- Ватаман батюшко! Омелька стрельцов ведет... дребью, прямо!

- Стрельцов!

Атаман сбросил на скамью свой нарядный кафтан, в одной рубахе кинулся в землянку, мигом вывернулся в кафтанишке, за кушаком четыре пистолета, как был без шапки, сунулся в заросль; найдя тропу, пригибаясь, скрылся. В заросли был неведомый чужим коридор, будто большая нора, из этой норы атаман пролез в густой куст матерого можжевельника. Там он зорко оглядел болото. По болоту медленно и осторожно, на зыбучих местах, в зеленых высоких сапогах, в зеленом кафтане с пистолетами за кушаком шел, видимо, сам воевода - лоснилась черная с проседью борода, плисовый колпак от жары был сбит на затылок, на упрямом лице сурово сдвинуты густые брови. За воеводой, прихрамывая и отставая, с колом в руке, в рядне без шапки прискакивал Омелька, что-то покрикивая сзади идущим стрельцам, ярко-розовым при свете солнца. Стрельцы шли, боязливо оглядывая трясину и глядя себе под ноги. Только один стрелец поспевал за Омелькой, а боярин опередил всех, иные отстали.

Атаман просунул дуло пистолета так, чтоб не мешали ветки целить, и выстрелил. Омелька, хватаясь за бок, метнулся в сторону, упал в ключ, и голубая равнина быстро проглотила его. Идущий за Омелькой стрелец схватился за пистолет, а атаман снова выстрелил, и стрелец, крикнув: "Това-ры-ы..."- тоже исчез в трясине. Далеко идущие стрельцы приостановились, потом быстро повернули обратно.

Воевода решил не стрелять там, где от выстрела можно оборваться в бездонные окна, зияющие на пути. Воевода, прыгнув с клоча на край болота, кинулся прочь от места перехода он прошел шагов двадцать. Никто больше не стрелял. Тогда боярин оглянулся на стрельцов и крикнул:

- Гей, стрельцы! Ратуй!

На болоте, в голубом мареве и зеленой высокой траве с кое-где торчащими редкими деревцами не видно было признака человека.

- Стой, Бутурлин! Как же так? - сказал сам себе воевода. - Видно, надо оборотить, сыскать стрельцов, а где переход?

Воевода тут только спохватился, что не заметил, откуда стреляли и где он из болота встал на твердое место. Берег и кусты можжевельника были однообразны, сзади стена бурелома завалила весь берег. Бутурлин попробовал шагнуть в болото и в двух шагах, мокрый до кушака, едва выбрался обратно.

- Черт! - сказал он, вылез и сел нэ валежину. - Пущав хоть бы выстрелили!

Оглядел страшную заросль и никого не увидал, даже ни один сучок не ворохнулся, а между тем из болота налетели кучей оводы и как огнем жгли руки, лицо, шею.

- Вот всегда так! Стрельцы-трусы и изменники... Может быть, придут меня выручать? И покуда мешкают, те, кто стрелял с берега, убьют меня! Черт! Стой, воевода... Плещеево озеро, надо полагать, там? Туда не идти, стена бурелома запрокинулась в болото... в болоте ключи, из них и река Трубеж падает в озеро... Проклятые... съедят живьем! - отмахнулся от оводов воевода и продолжал, как бы убеждая себя: - Так! Дорожная гать, полагать надо, будет там? Да, туда идти! И как случилось? Поспешил! Все упрямство и борзость- вот они! И ты из веков такой, борзой и упрямой...

Воевода встал и тяжело побрел в сапогах зеленого хоза. Чавкала вода, голенища раскисли, оседали. Он шел долго, устал, сел на толстое, бурей сломанное голое дерево. Марая руки в перстнях в зеленую краску раскисших сапог, непривычно переобувался. Голые ноги обжигали укусами оводы. "Съедят, думать надо! Встречусь с разбойниками - придетца, вместо грозы на них, с ними же договариватца".

Он попробовал двинуться в глубь заросли и в страхе вернулся: "Сатана пролезет! Пойду берегом этого проклятого места, буду вести путь к гати!"

Оводы не давали покоя, воевода нашел среди деревьев тесное место, скорчился, сел, повернул колени и лицо в сторону болота, оводы отстали. Когда он ворочался, в пазухе у него зазвенело железо. Воевода переложил дорогие пистолеты - один в правую пазуху, другой в левую. Пистолеты с кушака, тяжелые и большие, сунул в заросль. "Двух хватит!" Посидел, зажмуря глаза, отдыхая от шума оводов и их укусов, стал думать: "Как же так? Разбойник убил поводыря, стрельца убил, а меня не тронул, я же был ближе? Испугался убить воеводу? Тот злодей, что с Домкой утек, взятый по наказу Одоевского с насада, тот бы не испугался, убил! Эх, водки бы выпить! Выду на гать, да не наглядят стрельцы, отощаю... Идти к Александровской восемнадцать верст... ух!" Тело воеводы ныло во всех суставах, но он задремал, оводы не приставали, и тишина была мертвая. Сквозь дрему услыхал треск за болотом, будто рушилась деревянная башня, потом закричали люди, и понесло запахом гари. Воевода очнулся: "Пожар? Теперь внятно мне, пошто не пошли стрельцы. Пожар! Разбойники подпалили шалаши!"

Пожар ширился, и солнце и день померкли. Оводы тоже исчезли. Воевода вылез, чтоб размять усталые члены. Он почувствовал, что бесконечно устал, и лег лицом вниз на сломанное бурей толстое дерево, обхватив его руками и ногами. "Посплю, и как быть? Не знаю..."

Атаман пришел к становищу, кинул близ огня худой кафтан и пистолеты, надел свой нарядный, сел и закурил. Домка вышла из землянки, куда ушла от жары дневной. Она не знала тревоги, которую испытал атаман. Он же был, как всегда, спокойный. Выкурил трубку, набил другую. Домка села близ него, атаман сказал:

- Не убил, Домка, твоего боярина, а рука-таки зудила убить! Спасай его, коли хошь, - никуда не денется с берега, а ты тропы знаешь. Едино лишь - не води к становищу, а то глаза вязать ему придетца.

- Где он?

- Там, на берегу болота, буреломом бродит.

- Не сказывай про него Семену!

- Как велишь, так будет.

Утром Домка оделась воином, пошла в бурелом на берег трясины.

В серых болотистых испарениях всю ночь дрожал воевода, не спал, а полубредил. Утром, когда встало солнце, красное от лесного пожара, поднялся с дерева злой и угрюмый; он пинал валежник, который мешал идти, сам за него запинался и падал. Долил голод, лег, попил воды из болота, плюнул и пошел, как казалось ему, в сторону гати.

- Тут мне, видно, конец! Прощай, боярыня. Не послал впереди стрельцов, все сам, везде сам, и вот! Жена, жена!

Путь становился все уже между болотом и буреломом. Устал воевода, сел под толстую сосну, она корнями уползала в болото. Привалился спиной к стволу, и в отчаянии даже думать не хотелось. Сзади его будто затрещали сучки. Воевода сунул руку за пазуху, взвел курок пистолета: "Зверь?"

Знакомый голос над ним сказал:

- Пойдем, боярин!

Воевода вскинул глаза. У сосны, сзади него, стоял рослый воин в железной шапке.

- Ты, Домка?

Домка не ответила, помогла воеводе встать, они пошли.

- Вот куда завела ты меня, псица, и дом мой разорила.

- Дом не тронут, боярин!

- Пошто утекла?

- Мужа от тебя схоронила.

- Того гулящего Гришку? Злодня? Того, кой моего родителя решил?

- Его, боярин!

- Видно, все! Уйди, псица, один выберусь на гать!

- Не выведу - не уйдешь, боярин!

Они помолчали, прошли еще, и Домка по толстым сучьям, как по лестнице, полезла вверх, подала руку Бутурлину, и он полез. Между косогором и стеной бурелома было пространство. Домка сказала:

- Не оборвись! Тогда смерть!

Оба они перебрались на косогор, заросший густым ельником. Домна наглядывала деревья со старыми, едва заметными затесами, вела в низину:

- Береги глаза!

Боярин шел и уклонялся от колючих ветвей; когда подхватила тропа, он заговорил:

- Пусть будет так! Что сделано - не вспоминать, его не вернешь. Иди со мной и верь слову Бутурлина Федора воеводы. Мстить твою поруху не буду.

- Муж сказал: слову боярина не верь.

- То сказал разбойник, а я говорю: "Слову Бутурлина верь!"

- Он сказал: бояре бьют нас нашими же руками! Наши руки бить перестанут - боярские отвалятца!

- Слову Бутурлина не веришь, псица?

- Нет, боярин! Больше боярскому слову не верю. Вон твоя дорога, прощай!

- Надолго! Да!

По тропе боярин шел впереди, он извернулся и выстрелил Домке в лицо. Домка раскинула руки, упала на колени, изуродованным лицом ткнулась в лесной хлам.

Бутурлин не оглянулся, кинул пистолет и вышел на дорогу.

- Отвечай за разбой так!

Скользя и спотыкаясь, воевода перешел гать за гатью, по дороге было жарко и душно от лесного пожара. Деревья, подгорев, падали, заломляя путь. Бутурлин спешил из последних сил.

- Задушит или убьет! - со страхом шептал он.

Долила жажда, кружилась голова. В одном месте, перелезая обгорелый хлам, на дорогу упало дерево, и Бутурлин получил вскользь удар суком в спину между лопаток; он скатился на дорогу в сторону, в мох, и лишился сознания.

К ночи, исполняя приказание воеводы, ярославские стрельцы направлялись домой. Они подняли воеводу, и двое, отделившись, вернулись, отвезли Бутурлина в Александровскую слободу в Успенский монастырь. Монахини обмыли воеводу и привели в чувство. Воевода плевался кровью и долго не мог ни говорить, ни думать. Когда заговорил, сказал:

- Пущай стрельцы привезут ко мне боярыню мою...

Потом позвал пятидесятника стрелецкого, от него узнал: "Обгорели и искалечились двадцать стрельцов да столько же кинулись от огня в болото и выбраться обратно не могли - засосало с головой". Воевода застонал, призвал подьячего, указал писать:

- Пиши, служилой, государю, не крася ничего, как было. Обо мне пиши так:

"Нынче же, великий государь, как хворость моя хоть мало спадет, уеду наладить город, и если здоровье мое сыщется, наберу стрельцов, буду искать злодеев, воров от Переславля-Залесского, а разбойницу Домку я убил!"

Стало вечереть, вернулся Сенька и девять человек гулящих людей. Из землянки вышел атаман, обычно без шапки, сел на скамью, приказал подживить огонь. Собирались другие люди, ватаги от Плещеева озера, сбрасывали с себя уздечки, ложились кругом огня и на поляне. Атаман набил трубку. Сенька сказал:

- Прошли конно-ярославские стрельцы, воеводы, атаман, меж ними не было. Стрельцов пропустили, бою много, а прибыли нам, кроме урону в людях, никакой - не задевали их. Трое караулят в балке, ждут - не поедет ли?

Атаман распорядился:

- Оборотить из балки караул! Сходи, кто может. Эй, люди! - Бородатый молодец встал с земли, он молча скрылся в лесу.

- Я бы, Григорий, шутя порешил воеводу, пришел к становищу, да воли мне не было.

- Пошто, атаман, упустил зверя?

- Матвевна не указала - уважаю ее и слушаю... Нынче нам воеводы не видать! Поди угнал иных стрельцов сбивать, прежние с поляны от огня раскочились, мекаю я.

- Сам налез - и убить бы черта!

Сенька сидел, не раздевался, под распахнутым кафтаном, розовея от огня, поблескивал панцирь. Он сбросил с потной головы только шапку.

- Каким же путем пробирался воевода к становищу?

- Через дробь! Предатель сыскался, пес, кашевар хромой, я того убил, и путь воеводе пресек.

- Где теперь Домна, атаман?

- Ушла она, Григорий, боярина выводить на гать, да штото долго ходит! Ужели пес боярин увел бабу?

- Не уведет он ее... А долго ходит она не к добру, верит злодею напрасно.

Сенька нахмурился, посутулился на скамье и, тоже нашарив в кармане трубку, набил ее и закурил. Молчали долго, как бы ожидая чего-то... Люди снесли в землянку оружие, убрали уздечки, нарубили дров, сыскался кашевар, стал варить еду. Люди смеялись у своего огня, шутили. Атаман не спрашивал: "Как подходили? Как жгли лес?" Пожар лесной сделал свое, теперь за болотом на бору он снизился и затих, но по дороге к Александровской слободе пожар еще бушевал, и деревья падали, заломляя дорогу.

- Долго ходят люди, зримо, пошли глядеть - не горит ли гать?

Но вот из лесу, со стороны гати показались четыре человека, на плечах они несли что-то тяжелое. Подошли к огню атамана, молча сняли с плеч убитую Домку. У Домки пулей разворочен череп, железная шапка, глаза затекли кровью.

Атаман покосился на мертвую и снова набил трубку:

- Смерть своих ежедень вижу, а на эту смерть глядеть не хотел бы, душа мрет!

- Чутьем знал такое... и не верил! - сказал Сенька, встал, приказал: - Несите, други, мое горе в землянку.

Домку подняли с земли, перенесли, положили в землянке на постелю в углубление стены. Уложив убитую, перекрестились, попятились и, неплотно притворив дверь, ушли молча.

Сильные руки Сеньки дрожали, глаза слезились, он зажег факел и крепко устроил его в земляной стене. Склонив голову, сел у постели убитой на скамью, сидел молча, глядел, почти не отрываясь, на труп, только к утру задремал. Факел померкнул, трещал и совсем погас, над головой прожужжала зеленая муха, потом другая. За дверями землянки было светло и тихо, сквозь вершины деревьев, догорая, светилась заря.

Распахнув дверь, Сенька вышел, громко сказала

- Товарищи!

Из своей землянки шагнул атаман. Скоро собрались все люди, они не надевали шапок. Сенька еще сказал:

- Сыщите лопаты!

- Куда укроем Матвевну, Григорий?

- Там, атаман, где древнее строение.

- Несите! - махнул рукой атаман.

Домну вынесли из землянки, поднялись на бугор и вырыли могилу в обломках старого построй. Когда подложили веревки, чтоб опустить в глубь земли, Сенька, махнув рукой, остановил, он расстегнул куртку убитой, из-под рубахи достал детскую синюю шапку, ею закрыл лицо Домки:

- Спи! Вспомню тебя - придет время.

Домку зарыли. Сенька из землянки вместе с кожаной сумой вынес свою баклагу. В ней была водка. Баклагу Сенька поставил близ огня атамана.

- Сыщите чашки! Горе мое запьем, помянем дивную женку - она два раза спасла мою жизнь!

- Два раза? Вот...

Когда кончили пить, Сенька указал на землянку, где жили:

- В землянке, браты, все ваше, а я ухожу!

- Куда, Григорий? - спросил атаман. Сенька поднял голову, сказал громко и твердо:

- Иду на царя и его род!

- Што ты!

- На царя?!

- Страшно молвишь!

Кричали кругом, только атаман молчал.

- Други мои! Все звери державцы! От изгони которых вы утекли в леса и болота, кинув детей и женок, все те злодеи воеводы царем ставлены и Бутурлин-убийца также!

- Эх, не уходил бы ты, Григорий! - сказал атаман. - Я знаю, тяжко тебе.

- Надо мне быть ближе к делу, атаман! И сколь во мне есть ума и силы - орудовать, завет Степана Тимофеевича по разуму моему исполнить!

Сенька надел суму.

- Брат Григорий, каким путем идешь?

- Через дробь, атаман!

- Тяжел ты, и в пансыре, я чаю, опасно?

- Иду!

- А ну! Воля его, проводим, други, в путь товарища. Тайным ходом через залом полезли гулящие люди на берег болота. Атаман приказал:

- Сыщите ему кол подольше!

Сеньке дали длинный еловый кол. Солнце стояло над лесом, голубая сверху, снизу зеленая равнина Берендеева болота, в синих и белых отсветах, заколебалась под ногами Сеньки. Пока он был в виду, кричали:

- Мекай по солнцу-у! Вдоль не наладь!

- Не на край, норови на середку клоча!

- Воро-но-ок бере-гись!

- Они в Трубеж вьют по-о-д-земноо! Атаман последний раз покрыл все голоса:

- Гарью пойдешь - ям бере-ги-сь, не сго-оори!

Сенька скрылся в голубом мареве болота.

Алексей Павлович Чапыгин - Гулящие люди - 07, читать текст

См. также Чапыгин Алексей Павлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :