Алексей Павлович Чапыгин
«Гулящие люди - 06»

"Гулящие люди - 06"

Часть четвертая

На Яик-реку

Когда Кирилка, отъехав с ватагой тюремных сидельцев, топил на середине Волги мешок с воеводой Бутурлиным, Сенька, простясь с Домкой, погонял коня рысью, чтоб настичь своих. Остановиться ватаге сговорено в двадцати верстах ниже Ярославля, вблизи Волги, на опушке леса. Дать отдохнуть лошадям и людям и до-. ждаться атамана, Сенька, простясь с Домкой и разоспавшись, забыл уговор со своими; он ехал, погоняя коня, но конь его забирал к опушке, а Сенька, опустив голову, дремал и не замечал лошадиного своеволия.

Очнулся Сенька и насторожился от звонкого свиста, подумал: "Наши свистят... становище..." Он направил коня на свист в перелесок березовый, дремота с него сошла, по лицу било душистыми ветками с клейкими молодыми листьями. "Вот тут, видно, они, - на поляне..."

Когда Сенька въехал на лесную полянку, приостановился, оглядываясь, свист повторился, и вслед за свистом из густого леса стукнул выстрел: пуля, задевая ветки, прошипела над головой Сеньки, слегка тронув шапку. Сенька хлестнул коня и крикнул: - Гой да!

Конь, зажмурясь, мотал головой, он не слушал окрика, шагом пролезал, густую опушку матерого леса. Подались вперед; едучи, Сенька оглядывался и за толстыми соснами увидал двух парней без шапок, в серых рубахах. Парни пытались зарядить пищаль. Один держал дуло пищали на колене, другой продувал ствол, топыря щеки пузырем.

- Эй, вы? По мне били?

- В кого били, того не убили! - ответил один, другой, отделив от дула губы, замаранные пороховой гарью, добавил:

- Мы процелили, зато ты цел!

- А ну-ка! Мой черед - я не процелюсь.

Сенька выдернул из седла пистолет.

- Не стрели, мотри! - крикнул один, снова начиная возиться с пищалью.

Сенька удивился: "Чего глядеть? В меня били - теперь я!"

- Наш ватаман Ермилко, он тя на огне испекет!

- Да где он?!

- Тут, близ!

- Эй, парни! Кличьте атамана!

- Пошто тебе?

- Я брат ему!

- Во... брат! А не брусишь? Сенька взмахнул пистолетом:

- Кличьте! Велю, да скорее!

Парни неохотно опустили в траву тяжелую пищаль. Оба присели на корточки, и, всунув пальцы в рот, каждый по три раза свистнул.

Из глубины леса отозвались длительным свистом.

Выше подымалось солнце, тысячами золотых искр рассыпаясь в лесной заросли. Радугой отливала роса на листах и хвое древесной. Курились туманы над кустами ивняка - из балок, заросших багульником и дикими цветами. Пахло сосновой корой и прошлогодними, не сгнившими до конца листьями.

Сеньку опять тянуло в дремоту, но он, тряхнув головой, слез с коня, стреножил, снял узду, положил на седло, снял кафтан и тоже закинул на седло. Конь жадно принялся есть влажную траву, а Сенька, сняв шапку и ероша кудри, думал: "Не лгут ли? Пожду..."

Вертя на колене заржавленную пищаль, один из парней спросил:

- Тебе пошто ватамана сюды?

- Говорю - я брат! А вы пошто стреляли?

- Мы на стороже и думали, ты от воеводы доглядчик...

- Пищаль запустела! Ржав ее изъел - киньте, - сказал Сенька.

- Любая орудия... нам и така в диво!

По лесу переливчато прокатился звук рожка. Парни, сунув в траву пищаль, надели кафтаны и шапки, подтянулись, взяли в руки рогатины. Рожок заиграл близко. Сенька силился и долго не мог разглядеть играющего. Меж деревьями маячила голубоватая даль, она заколебалась тонкими прутьями берез, и тогда лишь Сенька различил половинчатое лицо атамана - Ермилки Пестрого.

Фигура атамана, тихо ныряя меж стволами елей и сосен, была почти незаметна. Летом Ермилка носил кафтан голубовато-серый.

Властный голос атамана прозвучал сурово:

- Чья лошадь?!

- А, тут - во!

- Ен брат-де ватаману... Сенька шагнул к Ермилке.

- Что за притча! Семен! - обнялись крепко, атаман спросил парней:

- Окромя его, мимо вас шел хто?

- Пеших не было, ватаман!

- Берегом ватага на конях прошла!

- На конях?

- Да, ватаман!

- Чьи бы это люди... Давно?

- С получасье до стрела по ему! - указал один парень на Сеньку.

- В тебя стреляли?

- Один раз был выстрел, - сказал Сенька. - В тебя? Обех повешу! Эй, скидай кафтаны...

Парни, сбросив шапки и сдев кафтаны, стояли потупясь. Из глубины леса шли на голос атамана иные разбойники, один за другим.

Сенька положил на плечо атамана руку:

- Ведь они, Ермил, на страже?

- Два дурака гороховых, - да!

- Службу несли честно, а где им знать, кто я? Не струсили, когда за пистоль взялся... пригрозили тобой. Не тронь парней - прошу...

- Пущай их, не трону на радости. Идем к становищу!

- Нет! Нынче я своих наладил по Волге... Конную ватагу парни углядели - это мои сидельцы с тюрьмы взяты, спешу догонять.

- Ужели мы встретились - и тут росстань?

- Вот, Ермил! Мой путь - с ватагой уйти к атаману Разину на Яик(339)... Хочешь ли заодно с нами? Путь дальной, бой, статься может, с царскими заставами! Идешь - помешкаю, не идешь - тут обнимемся, - и дороги наши врозь...

- Семен! Судьба, видно, быть вместе... Ведь не впусте стоял ты два раза перед нами в лесу у смертной двери... Пищаль ржав ископал, а то бы эти гороховики...

- Убили?

- Страшно молвить!

- Добро, Ермил, ежели идешь.

- Иду! Эй, вы, Гороховы пироги, взять коня, вести к становищу!

- Чуем, ватаман!

Сенька с Ермилом-атаманом пошли в глубь леса. Солнце пуще согревало пахучие ветки деревьев. Щелкал весело дроздрябинник, опасливо и юрко перелетая. Передки сапог идущих по лесу людей покрывались мутно-желтой пылью плаун-травы, уцелевшей от прошлой осени.

- Благодать тут,, глушь лесная! - сказал Сенька.

- Кабы мирно жилось, да!... Но ежели грудь забита до горла обидой на проклятых дворян, то мой зрак пуще любит черную пыль пожарища...

- Твое и мое нелюбье, Ермил, к притеснителям сродни во всем...

- А, вот пришли! Попьем, поедим, соберу ватагу - и в поход.

- Две ватаги, Ермил, собьем в одну - мою конную и твою пешую... Людей разберем и вооружим сколь можно.

- Нынче на Кострому, Семен, в Костромские леса. В Костроме гиль идет, и та гиль пуще попов побить да кабацких голов, а мы ярыг подымем соляных, купца Шорина да кое оружье есть в остроге и зелье заберем...

- Любо, любо, Ермил, брат!...

В лесу кругом начинало припекать и преть. В землянке атамана было прохладно и мягко от сухого мху, раскиданного по полу и широким дерновым лавкам.

- Спать бы мне! - сказал Сенька, привалясь на лавке.

- Ты полежи, а я соберу народ и закусить дать велю, и харч собрать... Путь не малой, идти с пустым брюхом тяжко...

Сенька последних слов атамана не слыхал - уснул.

Против Камышенки-реки рыбак перевез через Волгу Сеньку с Кирилкой. Переезжая, приятели спорили, как лучше попадать на Яик - ошую держаться или десную?

- Ошую-знаю я... - твердил старовер. Рыбак, получив деньги за перевоз, сказал:

- Тяжко вам, молодшие, пеше попадать степью... сгинете... - А как же нам, добрый человек?

- Мое вам правильное наставление такое: идите на Астрахань... тут вам мало ошую податься - Ахтуба-речка, по ней рыбаки угребают, они вас скоренько, минуя Волгу, в Астрахань завезут. Мало дойдете.

- А там как?

- Там просто, - на торгу купите себе еды в дорогу, сыщите рыбака, кой бы вас Болдой-рекой на взморье, Кюльзюма вывез и берегом до реки Яика довез. Да знайте: не ходите левым берегом, там ломко, трава в человеческий рост, так, правые вверх по реке правым берегом, киргизской стороной... тем берегом песчано... убредете от реки в сторону - опас не велик, сыщете путь... Един опас - киргиз наскачет с арканом, так, зрю я, вы люди бывалые...

- Киргиза не страшно, страшно плутать...

- Под Яиком перевоз есть... перевезут. Степью же прямо идти - жажда убьет. Воды вам не сыскать.

Послушались рыбака, частью Ахтубой на нанятой лодке, частью пешком пришли в Астрахань. В городе, боясь много ходить, чтоб на караул не попасть, с утра вышли на базар к Кутуму-протоку. На Кутуме много сыскалось рыбачьих лодок. Купили Сенька с Кирилкой на базаре жареной рыбы, мяса, хлеба. Рыбак, который взялся везти их взморьем до Яика-реки, охотно сходил в кабак за водкой.

Плыли Болдой-рекой весело - пели песни и пили водку.

Когда рыбак узнал, что их направили этим путем, а не степью, похвалил, почесывая в бороде:

- Честной вам человек попал! Лихой - тот бы наладил степью прямо...

- А вот ладно ли? Велел он идти правым киргизским берегом?

- И то верно... правый берег не травяной, а песчаной... на него я вас и вывезу.

Расплатились, простились. Рыбак пожелал пути:

- Теперь не загниете, будете на Яике.

Шли день по реке, садились, отдыхали, и шли бы хорошо, да Кирилка заупрямился:

- Вишь река дугу какую гнет! А берег крутой, холмы... Пойдем прямо степью? Там ровно, травы мало,

- Пойдем! - согласился Сенька. Он спорить не любил и знал, что Кирилку трудно переспорить.

Пошли прямо, чтоб сократить дорогу. Несмотря на осень, солнце припекало, на ходьбе стало жарко. Выпили всю водку из баклаги. Воды они не запасали, река была под боком, но, когда удалились от воды, стала долить жажда.

- Ништо, брат Семен! Вон там в стороне озерко... Пошли к озерку в сторону, оно оказалось далеким, а когда подошли- солончак. Пришлось ночевать. Кое-где нашли прутьев и сухой травы, развели огонь, но от холода оба к утру дрожали. Утром рано пошли, поглядывая на встающее солнце. Над ними вились орлы, а ночью какой-то воздушный хищник, летая около, будил своим писком.

- Черт! И пустыня же тут дикая... - ворчал Кирилка. Разбрелись на речку с низкими берегами, напились, шапкой черпая. Выбрали мелкое место, перебрели неширокую воду. Сенька молча шел, Кирилка ругался:

- Дурак! Тупая башка... Сам, зри, погиб да товарища сгубил...

- Ништо... - успокоил Сенька. - Мекаю я, эти холмы перейдем, река будет.

Долго шли, к ночи попали на Яик-реку. Из последних сил нарубили сулебой, висевшей у Сеньки под кафтаном, камыша, развели огонь. У хорошего огня, сытые, уснули.

Утром Кирилка сказал:

- Теперь, река-матушка, тебя не покинем!

Стали явственны вдали зубчатые стены Яика-городка, а старый казак-перевозчик перевез за две копейки через бурно-игривую реку. Сенька сказал:

- Кончена, Кирилл, гиблая дорога! От нее и во рту и в волосах песок. Умыться бы?

- Давай купатца?

- Ветер продувает, и река бешеная, сунешься - унесет так, что до берега не пристать!

- Аль мы впервой воду зрим? Купаемся, Семен!

Радуясь, что окончен голодный путь, оба разделись и по песку сползли с крутого берега. Сенька стал медленно мыться, натираясь мокрым песком. Кирилка прямо бросился в воду, ненадолго скрылся с головой, вынырнул, фыркнув, поплыл на ширину.

- Гляди - там уклон, а за ним верту-уны! - крикнул Сенька.

Кирилка не слушал, плыл. Сизые волны с пеной набегали ему на плечи и на голову, отбивали все дальше от берега.

- Эй, пора! Вороти-и...

Кирилка послушался, он и сам почувствовал уклон, течение становилось шумным и быстрым. Есаул вытянулся во весь свой могучий рост, напрягая длинные руки, гребя большим размахом, круто повернул к берегу. Набежавшей крупной волной ударило и захлестнуло Кирилку с головой. Одна волна перекинулась через него, прошла другая, третья... и есаул, погрузясь, хлебнул воды.

Он справился с волнами, вынырнул, выплюнул часть воды, но ему захватило дыхание, а поперечные волны, не уставая.

били и несли к омутам, где вода вилась глубокими воронками. Кирилка, работая руками и ногами, казалось, лежал на одном месте, но его неуклонно относило к омутам.

- Погибнет парень!

Сенька наскоро натянул рубаху, быстро связал два кушака, побежал к месту, где боролся с водой товарищ, хотел кинуть кушаки, но Кирилка, встав на месте, как будто на землю, скрылся под водой. Его отнесло недалеко, и когда он вынырнул, Сенька кинул ему конец кушака. Есаул успел схватиться, но волны одна за другой, набежав с мутной пеной, покрыли Кирилку и не могли унести. Сенька тянул кушак и чувствовал, что Кирилка держится крепко. "Не сдал бы кушак?" - подумал Сенька, потянул сильнее, кушак лопнул. Кирилка, справясь, вынырнул, но волны не отпускали свою добычу... Есаула понесло... впереди крупный камень, волны с шумом били в препятствие на их пути и откатывались к берегу, а дальше выступ, - был на нем дуб, остался пень. Волны снова погрузили Кирилку... Там в воде он увидал могучие корни дуба, схватился за них и пополз на берег. Когда его голова показалась над водой, то Сенька увидал, что товарищ ослабел, готов сорваться. Сенька схватил есаула за косматые волосы и не отпускал, пока тот не выбрался.

Посиневший, дрожащий Кирилка, пуская воду изо рта а носа, с трудом проговорил:

- А ведь чуть не утоп!

- Сколь терпели бои? Вышли целы, а тут - на!

- Того, зри, сгиб бы... Встал было на камень, да он глобоской, и волны с ног роют, сбило, понесло будто щепу... Добро ты кушак дал - подтянулся, да еще кокорина до дна идет...

На ходьбе согрелись, разговаривая, забыли беду. Кирилка рассказывал, какие рыжие пески на дне и камни, снова прибавил:

- Кушак твой век не забуду! Быть бы в омутах под уклоном...

- Жив - и ладно! - ответил Сенька.

У города прошли надолбы, а перейдя мост, в воротах с церковью вверху на страже стояли люди Ермилки-атамана, одетые по-казацки; они узнали Сеньку, Кирилку тоже. Сняв шапки, кланяясь, заговорили:

- Ждали вас!

- Тебя, Семен, особно! Атаман сколь раз вспоминал, с Саратова не видались...

- Чего говорить! Рад будет.

Сам атаман Ермилка Пестрый, теперь у Разина лихой есаул, слыша о Сеньке, подошел к воротам встретить брата по делу и встречных своих людей позвал, чтоб видно было, как он любит Сеньку.

Они обнялись, назвались братьями. Сенька неговорлив был, а Ермилка и того меньше, но все же на радостях разговорился:

- Добро, Семен! Чаял, не погиб ли ты? И вот уж сколь дней поминал тебя и скучал...

- Рад и я, Ермил, брат мой. Дороги мы с Кирилкой не знали, брели куда попало, спросить некого... хлеб съели, воды нет... песок да ковыль.

Они проходили городом, и видно было, что в городе еще недавно окончен бой. Угловые башни завалены в дверях еще дымящимся обгорелым деревом. У одной из башен, недалеко от входа, - яма, в ней безголовые тела в цветных, залитых кровью кафтанах. Над ямой плаха, на ней кровь, стекая, застыла черными сосульками. На площади, где был торг, наполовину изломанные лари торговцев, от иных остались лишь столбы. С краю площади, видимо недавно, поставлены торговые скамьи. На них торгуют мясом, хлебом и калачами яицкие стрельцы в высоких бараньих шапках, в кафтанах бледно-зеленоватого цвета.

В середине площадь очищена от хлама досок и бревен и чисто подметена. По ширине площади наезжие башкиры торгуют лошадьми. Пахнет навозом гоняемых по кругу на аркане лошадей, потом и бараньей кислой овчиной, а со скамей доносит сзежепеченым хлебом. Один звонко кричал башкиру:

- Ты, косоглазой! Дорого пять, бери три рубли! - Бишь, бишь ру! Кон харош...

- Бери три и пойдем кушать бишь-бирмак!

- Ни... ни, дошев!

- Ну, тогда иди ты в Тамуку(340) с конем вместе...

- Алла ярлыка!(341)

Сенька постоял, послушал крики торговцев. Кирилка дернул за рукав:

- Идем, Семен! С дороги отдох надо...

Идя, подошли к часовне. В глубине черного сруба виднелись такие же черные фигуры монахов, от огня свечей и раннего утра лица их казались восковыми. Часовня набита бабами и горожанами в таких же высоких, как шапки стрельцов, колпаках.

- Стой, брат, и я помолюсь!...- сказал Ермилка.

Они остановились у двери. Ермилка полез вглубь поставить свечку. Кирилка полез тоже в часовню, он занес было руку креститься, но, увидав в стороне под слюдяным окном на столе просфоры, попятился обратно, плюнул:

- Служба на пяти просвирках! Никонов вертеп... идем! Они тихо пошли, их догнал Ермилка. Перейдя широкий двор, вошли на крыльцо большой избы, гулко шумевшей хмельными голосами. Ермилка, пригнув голову, послушал:

- Тут он, батька Степан, думаю, хмельной и мало тебя познает. Поди, мы с Кириллом пождем...

Сенька, пройдя сени, вошел в распахнутую настежь избу.

Посреди избы плясал русый кудряш... Кудри, мотаясь, освещенные ранним солнцем из низких окошек, сыпали золотые искры. Кудряш плясал без топота; он иногда плавно проходил по кругу, а иногда вертелся на каблуках, и когда вертелся он, изба дрожала.

Кругом плясуна стояли разинцы, выкрикивали"

- Лихо, Ивашко!

- Гой-да! Черноярец!

- Завсегда лихо пляшет, когда кого-нибудь побьем!

- А батько в та поры лихо пьет!

Близ дверей, головой к коняку, спал старый казак на лавке. На его ноги, положив баранью шапку, навалясь, спал другой, молодой, в казацком зипуне.

Сенька пролез между лавкой и густой толпой глядевших на пляску. Его глаза приковала коренастая фигура атамана под божницей в большом углу. Разин сидел в распахнутом, порванном у ворота черном кафтане, под кафтаном надето было что-то ярко-красное. Лицо атамана бледно, большие руки в засохшей крови. Подымая ковш водки, потряхивая изредка седеющими кудрями, Разин говорил, и далеко был слышен его властный голос. Разин казался пьян, но голос его не поддавался опьянению:

- Соколы! Иные из вас ропотили на меня, что летом я посек яицких стрельцов... И вот явно вам самим стало, что прощенные мной, сговоренные подьячишкой Прозоровского(342) задумали у нас отнять город...

- Ништо, батько! Подьячишку я отправил в яму без головы... как тогды Ивашку Яцьгаа... - бубнил хмельной, матерый стрелец с сивой густой бородой. Он огромной окровавленной пястью косо держал на ладони ковш водки, плескал вино, норовя чокнуться с атаманом.

Разин говорил, не слушая стрельца:

- Кто не за нас - голову прочь! Вы зрели их, яицких? Вились лисицей у наших ног, а оказались волки!

- Ништо, батько! Тогда свалил я сто семьдесят голов, теперь помене, а и то...

- Помолчи, Чикмаз!

- Молчу! Пью за тебя с товарыщи... Эй, хто?

- Пьем! - Разин чокнулся с Чикмазом ковшами. Выпив ковш до дна, Чикмаз опустил руки под стол и приник, его густая борода легла перед его лицом, как подушка...

- "Злодей!" - сказали про меня, когда я в Астрахань спустил стрельцов, тех же яицких, а в пути повелел догнать и убить! Я знал, что они попытают еще над нами свою силу! И вот сбылось...

Чернобородый, высокий, с карими глазами казак в яицком есаульском кафтане поднялся за столом, пригнувшись к Разину, сказал:

- Батько! Приказывал ты: "Хочу уснуть!", так опочив налажен.

- Пожду, Федор!

Сенька упрямо придвигался к столу и, навалясь животом на хмельные головы есаулов - они сидели спиной к нему, - глядел на Разина как зачарованный.

- Кто и зачем?

- Пришел служить тебе, батько! Люди мои на Яик посланы мной раньше... Сказали они...

- Федор, налей... Кто мне служит, тот от меня пьет! Чернобородый хозяин избы встал снова за столом и из деревянного жбана, зачерпнув ковш водки, поднес Сеньке:

- Жалует тебя Степан Тимофеевич ковшом вина! Сенька, держа шапку в руке, поклонясь Разину, выпил ковш не морщась.

- Пьет вино, как кровь! Лей ему еще, Федор, и дай постой...

- Добро!

Федор Сукнин налил Сеньке еще ковш, а когда тот выпил, сунул ему в руку какую-то рыбу с куском хлеба.

- Закуси, спасибо после!... Иди на крыльцо и там кликни: "Самарец! Гей, Федько..." - придет, кто надо, и даст, что надо. Прощай!

- Ладно! - Сенька вышел, и было ему весело.

- Ну, как батько?

- О батьке, Ермил, после, теперь отдох с дороги!

- Кирилку увел какой-то казак, Федором звать. Постой дам и угощу, - сказал, - а ты пойдешь ко мне... накормлю.

- Идем! Кой раз ты меня кормишь, когда же, Ермил, я тебя угощу?

- Стой мало! Молчи.

Сенька замолк и тоже прислушался. Разин кричал, голос его покрывал все шумы и голоса:

- Мы пришли не миловать врагов, а казнить! Клин молотом бей, погнулся - давай иной... Врагов карать надо тем, кто не гнется!...

- Любое дело! Тебя благодарю, Семен, что меня сюда направил. Идем гулять и спать...

В мазанке, теплой и чистой, Сенька жил с Ермилкой. Приходил Кирилка, и все они втроем обсуждали и клялись друг другу помогать и держаться вместе. Подвыпив крепко, Ермилка, потирая низ лица, будто желая смыть с него багровое родимое пятно, пригнув голову, говорил нутряным, каким-то особым басом:

- Три таких, как мы... нас двадцать людей не одолеют!

- Я за себя стою... - вешая над столом большую волосатую голову на длинной жилистой шее, всхлипывая и двуперстно крестясь, куда-то под стол говорил Кирилка.

- Перепил! Пошто плачешь?

- Плачу я, Ермил Исаич, тому, што брат наш Семен, богатырь и ликом леп, приглядист, а душа его сгибла... сгибла душа!

- Пошто так?

- В бога он не верит... и черта, сказывает, нет! И святых отцов, бывает, што поносит матерне! Табашник - вишь курит!... вишь...

- Моя душа, Кирилл, и моя о ней забота. Брось, давай еще выпьем!

- С тобой не пью... С Ермилом, да!

- Живем - пьем, помрем - из глаз ковыль-трава прорастет... Пьем - и друга не корим, а што курить? - я тоже курю, хоша не часто...

- Зелие! Табун-трава из скверного места изошла, та трава...

Через три дня Ермилка сказал Сеньке:

- Иди, Семен, к батьке - зовет! Сенька послушно пошел.

За столом, так же как первый раз, в большом углу Сенька увидал Разина в черном бархатном кафтане, под кафтаном на атамане чуга алого атласа.

Разин был трезв, и на столе не стояло никакой хмельной браги. В просторной избе, душной от жилых запахов, сидел за столом еще хозяин избы - чернобородый Федор Сукнин. Оба - Разин и Сукнин - были, как показалось Сеньке, озабочены чем-то. Сенька наслышался, что Разина везде называют батьком, видимо, так повелось на Дону звать атаманов и старшин.

Войдя в избу, Сенька снял шапку, взглянул на божницу над головой Разина, уставленную зажженными лампадками, но на образа не молился. Он поклонился Разину, потом отдал поклон хозяину избы.

- Садись к нашей беседе! - указал на скамью Разин. Сенька, кинув шапку на лавку, сел. - Расскажи свои дела, а пуще о том, как познал меня? - Помолчал и прибавил: - По твоим делам увидим, на что ты гож!

- Рассказ мой, батько Степан, не длинной будет...

- Назвал имя, прибавь и отечество, - Тимофеевич буду...

- Степан Тимофеевич, не длинной мой сказ, только вправду. - Не бахваль, я правду люблю!

- Тому, кто мне свой, бахвалить нечем... - Смышлен! А ну, как познал меня?

- Познал тебя, Степан Тимофеевич, я, когда сидел в железах у воеводы ярославского... Он мне указал писать его сыну Бутурлину, окольничему... Писавши, мы дошли до места, что-де "на Волге донские козаки(343) гуляют, и атаман у них Разин". Рука моя от радости по письму задрожала. Он же взял плетьтрехвостку и зачал меня бить, а я тогда цепи порвал...

Разин, стукнув по столу кулаком, сверкнул глазами:

- И воеводу ты убил?

- Нет, Степан Тимофеевич! Убить его время не подошло... Убить - общее дело уронить, а дело такое, чтоб увести всю тюрьму и расковать. Воеводин бой стерпел, выждал время - тюрьму расковал, а воеводу в мешок и сунули в Волгу...

- А, так это ты? Дай руку! - Разин крепко пожал Сеньке руку. - Те сидельцы ярославские пришли ко мне с есаулом моим теперешним Ермилом?

- С ним, Степан Тимофеевич, а послал их я... Пришли не все, иные на сторону убрели, пути не вынесли... В Костроме задержались мы, зелье да орудие, кое было, взяли. Ермил к тебе пошел, а я с моим есаулом Кирилкой у Саратова остоялись - лихого барского прикащика погоняли, мужичью обиду с него взяли, только из тех мужиков мало кто захотел пристать с Ермилом... Славу твою прочили, сколь могли...

- Говори, сокол!

- Больше что сказать! Я и Кирилка пришли служить тебе вправду! Еще сказать тебе могу то, - сидя в тюрьме и слыша говор б тебе сидельцев, я порешил: "Только ему пойду служить головой... только Разин пойдет за народ!" Слышал и то - идешь в Кюльзюм-море, бери нас с Кирилкой, будем гожи...

- Добро! Сколь говорю с тобой, а имени не знаю...

- Зовусь Сенькой.

- Семен, сокол! Ты толков и смел... Почин твой не пройдет даром... Гляди, Федор! - раньше меня воеводу порешил, а я еще только собираюсь за них взяться... и какого воеводу! Хитреца, матерого волка. На Дону живя, слыхали о его хитростях, когда был он на Украине... Добро! Сокол, рукодель знаешь какую или только пысменной?

- Могу ковать келепы и сулебу...

- И ковать?...

- Учился... На Москве в Бронной есть мой приятель - бронник.

- Превеликое добро, Семен! И грамоту постиг?

- Был в стрельцах, не скидая службы, служил писцом на Троицкой площадке, а там за обиды посек двух злодеев, служак царских, и в Ярославле сел в тюрьму.

- И влазное(344) платил царю? - засмеялся Разин.

- Влазное не имали - моя женка посулами купила богорадного сторожа.

Разин слегка нахмурился: - Ты здесь с женкой?

- С Ярославля сбыл ее в Слободу.

- Ну, вижу, ты много смышленый... И сила, сокол, знаю я, есть у тебя, коли цепи рвешь... Будешь у меня есаулом!

- Спасибо, Степан Тимофеевич.

- По силе твоей и дело тебе дадим... Мы вот с Федором, - кивнул Разин на Сукнина, - сидели до тебя и сокрушались, думали: рук, ног и удалых голов у нас хоть мосты мости - есть богатыри, тебе не уступят силой, и силы нашей мало...

- Сила, чаю я, Степан Тимофеевич, у тебя утроится, - сказал Сенька.

- Моя сила людская мало утроится, она удесятерится... Мужик задавлен битьем и поборами, посадский люд - тоже. Где им правды искать? У царя? У воевод? У бояр или детей боярских? Нет им правды - она у меня... у нас всех! И все же мы против воинской силы царя с силой и правдой своей есть виолу. Ты, бывалой человек, московской, рассуди - почему так?

- Немчины, голландцы с рубежной выучкой нового ратного строя - то сила царская.

- Немчины и всякие иноземцы - сила не малая, но, сокол мой, новый есаул, пуще той силы у них пушки и вся армата огненного бою, и мастеры бомбометного огня - вот их сила! Правда, Федор?

- Истинная правда, батько! - ответил Сукнин.

- У нас же - топоры, рогатины, сабли для бою впритин(345), а дальной бой - луки, стрелы... Там сила, сбитая кучей, - одно, как стена... у нас сила разноязычная... Мужик калмыка чурается, татарин калмыка не любит - иной веры... Козаков горсть - у царя стена, у нас только "засека" в поле... Стрельцы? Народ, который думает только: "А как семья, не голодна ли?... А как лавка в городе - не граблена ли?" Они вполу надежны... Кто крепкой у нас? Козаки да ярыги-рабочие, но рабочих и судовых ярыг по головам счесть - мало!

Разин взглянул на Сеньку. От рассказа атамана он опустил голову.

- Эй, сокол! Не вешай головы... Еще наша сила в том, чего нет у царя и не будет! Нам жалеть нечего, а они дрожат от жалости сытого брюха... Нам и терять нечего, кроме головы. Кто стал козаком, тот закинул дом помнить... Его могила, не в монастыре у церкви... в степи широкой его могила, в ковыльтраве. И не подумай, что Разя Степан кого боится. Никого и ничего! Ни пытки огнем, ни мешка с камнями в воду, ни бога, ни черта, а куклы, посаженной боярами на стол, царя - и тем паче!

Разин помолчал, дожидаясь слова от Сеньки. Сенька молчал.

- Иным покажется зазорным, что мы, козаки, иногда той кукле в золотой шапке поклоны бьем. Но то исстари повелось, а затем повелось, чтоб шире взмахнуть на коне и крикнуть: "Пропадай царь со всем отродьем! Сарынь на кичку!"

Разин обвел глазами Сеньку и Сукнина, оба молчали. Атаман подумал, поднял руку, положил Сеньке на плечо:

- Труд на тебя, сокол мой, возложу такой, какой редкому исполнить... инако сказать - никому! Кроме тебя, иных таких не знаю...

- Спасибо, Степан Тимофеевич, труда не боюсь...

- Добро молвишь... А как голову скласть придетца?

- Умирать безвременно горько будет, Степан Тимофеевич, и не того страшно, што паду безвременно, а того страшно: увидал кому служить - и смерть!

- Есть у меня, как и ты, любимые есаулы, знают они и я - наш путь смертный... Статься может, не ты, а я тебя не увижу... Умрешь ты раньше меня, моей грозной славы и тебе хватит! Я на своем пути паду раньше тебя, не кидай, сокол, разинского пути, служи до конца дней народу!

- Тот путь, Степан Тимофеевич, давно полюбил я, а завет твой держу и держать буду!

- Гой-да! Тут и конец! А ну, Федор, прикажи поставить хмельного - любимого есаула Семена в дорогу благословить! Попы провожают молебнами, а мы брагой медовой... Зови есаулов - гуляем!

Сукнин встал и вышел из избы. Сенька молчал и думал: "Куда же пошлет меня атаман?"

Разин снова заговорил, и ему стало ясно - куда.

- Путь тебе, сокол, укажу не козацкими новыми городками, кои по пути рубили беглые... свои они нам люди, да голодны и нищи. Ни по Северному Донцу, ни по Медведице-реке, ни по Бузулуку... пойдешь прямо на Саратов... мимо Саратова, чтоб не имали, пройдешь на запад, на Борисоглебск, а там на Воронеж. В Воронеже сыщешь в остроге Микифора Веневетинова, скажешь атаману - от Рази. Меня помнит, а пуще отца моего. У атамана в остроге лавка. Ежели извелся старик, тогда иди от церкви Рождества к большой улице, к торгу, не дойдя улицы - переулок, в нем найдешь двор Ивашки Барабаша. В том дворе сыщи Игнашку, прозвище - Татарин, примет. От меня скажись. Памятку пиши себе, кого где искать. В улице от Казанские слободы к реке Воронежу, коли треба будет, сыщи того или иного: Якимку Мещеряка альбо Трофимку Максимова, оба приют дадут, хоша двор не свой. Еще - улица от Покрова церкви к острогу в тупик, сыщи, сокол, двор, в коем затинщики живут, у них захребетники водятца, бобыли, кузнецы в том дворе есть... Вотчины близ Воронежа знаю, - ведома мне вотчина Бабей с ухожеями лесными. Хозяин, ежели жив, - атаман Кирей, простой, приветливый старик. Неминучая загонит - сыщи Слободу беломестных атаманов, в Слободе - церквушка, тоже имени Покрова, при той церкви кельи нищих... Наше дело велит иной раз шкуру менять с бархата на вотолу.

- Добро, Степан Тимофеевич, с нищими бродил я смолоду, их повадки знаю!

- Воронеж... тебе кажу за то, что город обильной, всякой народ в ём живал... В Царегородской слободе, в мое время, были даже гулящие люди с женами... Оглядишься в Воронеже, перья расправишь-полетай, сокол, на юго-запад, Нижнедевицк... оттуда Белгород и дороги езженые... С Белагорода уходи на Борисовку, за ней Лебедино село - все на запад, там - Гадяч, Лубны и Днепр... Сторожко попадай за Днепр, у него, мыслю я, есть клятые царские заставы... Пристань к голутвенным козакам(346), кои попадают за Днепр, к Петрухе Дорошенку. Попадешь в Звенигород, и тут тебе матерый атаман гетман! В Воронеже атаманы - только слово, все они козацкие старшины... Дорошенко Петруха иное, он подданный султану турскому и гетман всей той стороне Днепра, а придет пора - зачнет быть гетманом обеих сторон, тогда царские воеводы уберут ноги к Москве. Из всех нас Петруха - пущий враг царю и панам польским... Про меня он знает... Прислужись к ему, сокол, не жалей службы, а как поверит в тебя - он удалых любит, - испиши ему грамотку от меня такую: "Мы с тобой, Петр, братья по делу ратному! Ты избиваешь царских воевод, и мы их не щадим, а будет время, ежели царские собаки нас не изорвут в разбивку, то сойдемся и Украину из польских и царских когтей вырвем! Силы народной у нас хватит. Беда наша в том, чтоб стоять крепко против врагов, голутвенных утеснителей, нет у нас арматы - без арматы дело наше некрепко... Удружи, прошу тебя, как брат, справную армату, а людей, кои ее нам прикатят на Яик, к тебе оборотим. Проесть и сапоги и кафтаны им дадим! Без арматы мы сироты, а будет она - чудеса узришь, и обнимемся братцки!" Вот так и испиши, сокол. Он - долгодум и не всякое слово наше поймет до конца. Грамоту же ему писари изочтут, слова не пропустят... Теперь же погуляем, и, не тратя время, иди... денег дадим, сухарей в дорогу да татарина с башкиром сговорим провести тебя на Саратов или близ, как им покажется лучше, да за Волгу переправить... Перевозов искать опасно... А что ж, хозяин, нешто хмельное далеко стоит? - Затрубили в рог. Разин сказал: - Судьба помешкать с пиром... Чужой кто в город наехал!

Вошел Сукнин.

- Тебя, батько, налезают посланцы с Дона, козаки - Левонтий Терентьев, сказался один, другой голоса не подал... по виду есаулы, а с ними в товарищах три козака. Сюда примешь, ай как?

- Всякую скотину в горницу манить не след! Собери, Федор, "круг", я выйду.

Забил барабан. На обширном дворе Федора Сукнина на звук барабана стали собираться разницы. На дворе у тына шумели тополя, когда Хвалынское море(347) пускало на город свое могучее дыхание. Сентябрь стоял на исходе, но листва на деревьях была еще зелёная, только по небу без дождя много дней набухали бурые облака.

Разин вошел в "круг", все сняли шапки, кинули к ногам на песок. Посланцы донские шапок не сняли.

Левонтий Терентьев, собутыльник на пирушках атамана Корней Яковлева(348), матерый низовик(349) в малиновом кафтане, с саблей без крыжа на ремне у бока, в шапке с бараньим околышем и парчовым цветным верхом, подошел, пошевелил темной бородой, подал Разину бумагу и сказал:

- К тебе, Степан, государева грамота! Разин взял бумагу.

- Грамота? Терентьев молчал.

- Сказываешь, государева, а я по письму вижу, писали ее дьяки в Астрахани...

- Не скрою - с ведома она воеводы астраханского... Матерый низовик оробел. "Разин понял подлог", - подумал он, боком оглядывая суровые лица кругом себя, прибавил:

- Еще отписка войсковая ко всем козакам, "чтоб вы, козаки, от воровства отстали и шли бы на Дон".

- Войсковая отписка к козакам моим писана в "кругу" хрестным Корнилой, и в том "кругу" были только низовики?

- Прими, как понимаешь,...- ответил Терентьев.

Разин сурово сжал губы и метнул в лицо Терентьеву смелыми глазами:

- Не от воровства, от бунта отстанем тогда, когда царь у бояр мужиков отнимет, волю им даст, а с Дона, который вы, матерые, продаете царю, уберет воевод, коих ежегодно шлет на кормы с судом и поборами!

- То, Степан, ты измыслил впусте...

- Ну, вот! Когда от царя придет к нам подлинная грамота: "что вину нашу он нам отдает и не разнимет по дальным городам, а даст вольно жить на Дону", тогда над такой грамотой мы подумаем, как быть? Мы не робята малые, давно живем без отписок войсковых! Грамота ваша - вот! - Разин разорвал бумагу, бросил клочья и тяжелым сапогом с подковой втоптал в песок. Шевеля шапку на голове, Терентьев поклонился, сказал:

- Можно ли тебя, Степан, еще спросить?

- Степан и не пьян! Был бы во хмелю, шапкой двинул, а вы бы ногами сучили на Яицкой стене!

- "Круг" наказал мне особо спросить тебя, - куда нынче поход налаживаешь?

- Скажи Корнею и иным державцам низовикам: "Разин не спрашивает вас, сколь вы ободрали в жалованье реестровых козаков(350) и много ли у старшины за хлеб московских людей робит?"

- Не входи во гнев, дай еще слово...

- Сказывай...

- Велено "кругом" отдать в полон емансугских татар, коих твои козаки на улусах(351) погромили...

- "Круг" знать того не мог! Это тебе указал воевода астраханской? Говори!

- Так, Степан!

- Сказал ты, и я отвечу! Татар кочевых не обидим, а емансугские доводчики воеводе и царю тоже - лазутчики! Их не отдам...

- Прощай! Больше сказать нечего...

Терентьев еще раз поклонился, на этот раз сняв шапку.

- Скажи низовикам, что Дон они царю продают и барышам рады. Придет время, будут слезы лить!

Посланцы спешно удалились.

- Добро, батько! - закричал "круг" и замахал шапками.

- Иной раз дай таких посланцев вешать!

- Дам, соколы! - улыбнулся Разин и пошутил: - Эти хоть и низовики, да земляки... не ровен час привитаться случится... Гой-да, за пир! Эй, Федор!

- Заходи в дом, батько! Все справлено, - ответил, стоя на крыльце, Сукнин.

Сенька стоял у крыльца. Разин взял его под руку.

- Ну, есаул, пируем нынче! А скоро пойдешь в ту сторону, куда эти черти поедут... - Он махнул рукой вслед ушедшим посланцам.

Разин, Сенька и Сукнин Федор были в избе, остальных людей атаман не указал пускать к столу.

На лавке у дверей лежала кожаная сума Сеньки, набитая в дорогу сухарями, порохом и рублеными кусочками свинца для заряда пистолетов. В ней же была малая киса с деньгами, белье и запасный небольшой турецкий пистолет особенно редкой работы. Разин подарил его Сеньке на память об их знакомстве.

- Бери, сокол! Помни наш уговор и меня не забывай. Сенька поклонился Разину в пояс, сказал:

- Завет твой, батько Степан Тимофеевич, будет жить во мне, пока моя голова на плечах сидит!

- Гой-да! А не выпить ли нам на его дорогу, а, Федор?

- Мочно, батько! Сенька мотнул кудрями.

- Вчера, Степан Тимофеевич, было пито и едено, сегодня - дорога... не пью больше...

Разин, сидя, обнял за шею Сеньку:

- Ну, так жди и гляди на нас-мы опохмелимся, а тебе указал я вожей дать.

Сукнин хлопнул в ладоши. Из прируба вышли две стройные девки, дочери Сукнина, внесли на большом деревянном подносе четыре братины с широкими горлами и узкими подставками: две золоченые серебряные братины были с выпуклыми брюшками в узорах, а две оловянные - гладкие, - на каждой из них было опрокинуто дном кверху по ковшичку.

- Вот, батько, опохмельицо! - сказал Сукнин.

Девки поклонились Разину поясно и церемонно, когда поставили перед ним поднос с хмельным. Сенька хотел встать, отойти от стола. Сукнин мигнул одной девке. Девка поняла отца. Еще раз поклонилась Разину, сказала приятным, но жеманным голосом:

- Батюшко, Степан Тимофеевич, меды мы сучили и с матушкой варили, а попробовать, сколь хороши, не попробовали - дозволь?

- Пробуй, красавица, и нам всем подноси!

Девка зачерпнула из братины ковшичек меду, слегка отведала, поклонилась отцу, сказала:

- Выручи, родимой, мед ладный, да не гоже девке пить до дна!

Разин взял у девки ковшичек.

- Прежде отца гостей надо потчевать, красавица! - Он выпил и, потянувшись, встал, поцеловал девку в щеку, зачерпнул сам такой же ковшичек, подал ей. - Теперь потчуй, кого загадаешь!

Девка взглянула на Сеньку, поклонилась ему, сказала:

- Батюшко не жених, не сват, а будет сватом - его первым попотчуем... Ты, гостюшко, в женихи гож, так уж не побрезгуй стряпней нашей... свой мед, домодельной... - и еще поклонилась.

Сенька встал, ответно поклонился девке, но слова не нашел, выпил ковшичек. Разин подал голос:

- Гей, ковши нам! Ковшичком пить - душу томить, а мы и через край налить умеем!

Обе девки еще раз поклонились Разину, отцу и Сеньке, ушли в прируб. Из прируба вышла сама хозяйка, красивая, рослая казачка, за ней шесть служанок несли подносы с тарелками, на тарелках жареное и вареное мясо, ендовы с водкой и медами.

Сенька подумал: "Сегодня не ход?"

- Куда лезешь, поганой?! - кричал казак на татарина, переступившего порог избы. Татарин отмахивался, бормотал:

- Киль ми! Киль ми! Китт(352)! Разин крикнул:

- Не троньте татарина! - Прибавил громко: - Бабай - кунак.(353)

- Салам алейкум, бачка! - сказал татарин, выйдя на середину избы.

- Алейкум саля! - ответил Разин, подняв ковш водки и жестом приглашая татарина. - Киряк?(354)

- Киряк ма(355)! - тряхнул головой татарин и пальцем показал на потолок, как на небо.(356)

Разин засмеялся:

- Дела нет мне - мулла(357) ты или муэдзин(358), или просто поклонник Мухамеда. А вот тебе мой есаул, - показал рукой на Сеньку, - на конях проведи его степью на Саратов... Деньги тебе даны - проведешь, верни на Яик, получишь калым!(359)

- Якши, бачка! Якши.(360)

- Не пьешь и нашего не ешь - иди! Справляй коней в дорогу, товарыща подбери.

- Якши, бачка! Ярар(361) - има башкир... Татарин, юрко поклонясь, ушел.

Сенька от горести разлуки с атаманом стоя выпил ковш водки. Разин встал, обнял его.

- Не поминай лихом, сокол! Терпи ради нашего дела тяжелой путь... и прощай!

Сенька не промолвил слова, боясь показать слезы от жалости того, что любил, нашел и оставляет. Он взял шапку и рядом с ней прихватил свою суму; не надевая шапки и не оглядываясь, спешно вышел из избы.

Разин поглядел ему вслед:

- Ух, крепкой парень! Люблю таких...

- Да, батько Степан! Не много людей, в коих сила и разум вместях живут... - ответил Сукнин.

Пока готовили лодку перевезти Сеньку за Яик, сговаривались:

- Река бешеная! Выше уклона нельзя перевозить...

- Одноконешно нельзя! О камни разобьет.

- А ниже - отнесет далече, - вертуны объехать надо... Сенька, пока готовились казаки, зашел к Ермилке. Кирилка сидел за столом, пил водку и мрачно молчал. Ермилка сказал Сеньке:

- Дарил ты мне, брат Семен, шестопер - его храню! Перстень мой у тебя схитили и памяти моей нет, так вот - надень пансырь!

- Самому тебе гож. Меня спасаешь, а как бой - и ты с голой грудью?...

- Добуду новой - бери! Короткой, но он доброй, с медяным подзором.

Сенька послушно снял кафтан, натянул на плечи панцирь, сверху надел кафтан, запоясался кушаком. Суму вскинул на кафтан, а сверх всего - армяк распашной, От сумы казался горбатым. По горбу сумы Кирилка, встав из-за стола, ударил кулаком:

- Береги себя, горбач! Идешь не молясь, да мы о тебе помолимся...

Сенька молча обнял приятелей. На берегу его ждали перевозчики, но он оглянулся и удивился: татарин и башкир, как два чугунных конных истукана, чернели вправо от реки на холме.

- Пошто не едут за реку? - сказал Сенька.

- Да тебе куды, на Гурьев городок? - спросил перевозчик.

- Нет, на Саратов.

- Тогда иди к ним, не переезжай...

Сенька пошел от реки в гору. Когда подошел к конным спутникам, один ему показал оседланного коня, в балке стоял.

- Кон кароша! Татарин спросил:

- Знаишь татарски?

- Ни... - покачал головой Сенька.

- Яман(362)! Знаишь - кайда барасым?(363)

- Ни... - ответил Сенька.

- Яман!

Сенька подумал, что татарин сказал ему "хорошо", и, обращаясь к нему, прибавил:

- Идем на Саратов! - он показал пальцем на юго-запад.

- Сары тау(364)? Якши!

День разгулялся, из бурых облаков выплыло солнце, в степи зажелтели камни, и даль заголубела.

Сенька сел на коня, потрогал колчан у седла со Стрелами и улыбнулся: "Чем стрелять? Лука нет! Это не для меня..."

Когда двинулись. степью, Сеньке показалось, что спутники сильно забирают к Астрахани; он подъехал к татарину и, тыча рукой в сторону юго-запада, сказал:

- Туда надо!

- Китт! - ответил татарин и отмахнулся; он говорил с башкиром, тот, тряся головой в бараньей шапке, что-то рассказывал татарину и часто повторял:

- Алла ярлыка! Алла...

Башкир и татарин оба были мусульмане.

Сенька больше не спорил и не настаивал на правильном пути. Он ехал впереди своих вожаков, но зорко приглядывался, как они ведут путь.

Солнце стало заметно ниже, и чувствовал Сенька, что лошади надо бы отдохнуть, но кругом пески и пески... ни ручейка, ни лужицы близ. Кое-где блестели на песке пятна, будто озерки дальние, но он знал по опыту - это соляные места. Помнил, что они с Кирилкой, идя на Яик, забрели на такое место и чуть не погибли.

Вдали замелькали островерхие шапки - счетом пять. Татарин вгляделся, сказал башкиру:

- Эмансуг татар - яман!

Башкир, держа мохнатую шапку в руке, вскочил на спину коня и на ходу коня, стоя, разглядывал едущих быстро навстречу. Он сел в седло, надел шапку и, выдернув лук из мешка, стал подбирать стрелы, громко бормоча:

- Алла ярлыка!

Только Сенька беспечно ехал на скачущих к ним татар и думал: "Знают по-русски - как воду спросить, поить коня надо!"

Татары наскакали на перестрел стрелы, трое из них натянули луки, пустили в них три стрелы. Стрелы прожужжали, не задев никого. Двое расправляли арканы.

- Ого! Гой-да! - крикнул Сенька и, кинув поводья на шею коня, выхватил два пистолета. Прежде чем татары справились наложить стрелы, Сенька, наскакав, ударил одного в лицо пулей, сунул в колчан пустой пистолет, из другого пробил грудь второму. Третий успел направить стрелу в грудь Сеньке, но о панцирь стрела, ударив, переломилась.

Третьему Сенька, близко наскакав, тоже выстрелил в лицо пониже шапки, ему снесло череп, а конь, испуганный стуком выстрела и огнем, понес запрокинутого на спину всадника в степь.

Видя, что Сенька смел и вооружен, двое оставшихся грабителей, смотав арканы, ускакали прочь, и вскоре их не стало видно.

Сенька сунул пустые пистолеты в колчан у седла, поехал наведать спутников. Они с начала боя спешились, поставили коней рядом и за конями, встав на одно колено, готовили луки.

- Якши! Батырь... яй... яй... - сказал татарин. - Эмансуг татар кудой...

- Ништо, старики! А вот лошади устали, надо воды им... Татарин стал добрее к Сеньке, он решил растолковать, как может.

- Кибытка татар будит... как вот... - он показал на солнце, сплюснув ладони сухих рук. Сенька понял, что, как сядет солнце, к тому времени они приедут куда-то.

На ходу коня Сенька продул пистолеты, оглядел кремни и зарядил. У него на кушаке, спрятанная под армяком, висела его. небольшая сулеба, кованная самим им: "Не вынесут пистолеты, возьмусь за сулебу..."

Стало темнеть. Башкир вставал два раза на круп коня и вглядывался. После третьего раза подъехал к Сеньке, тронул его за рукав, сказал:

- Коро кушиль бишь-бармак!

На горизонте зачернело. Они понукали усталых лошадей, подъехали к татарскому становищу в несколько кибиток. Среди кибиток был островерхий шатер. Вдали виднелось стадо овец, кругом были кусты, и между ними неведомо откуда шел ручей и также неведомо куда скрывался.

Один из татар хорошо говорил по-русски, сказал Сеньке:

- Твои спутники хвалят тебя! Ты убил и разогнал грабителей.

- Это ништо! А вот... - он порылся в карманах, достал серебряный рубль, дал татарину, - пущай накормят и лошадей наших.

Татарин взял рубль, сказал, ломая слова:

- Это обида, что ты платишь. Кунак - по-нашему гость, гостя принимают, поят и кормят и путь ему показывают без денег.

- Для меня обида, что ем чужое, а в гости позвать вас некуда, пущай мои деньги пойдут у вас на бедных...

- Ну, добро, кунак! Добро... на бедных можно... бедным мы помогаем...

Сенька попил кумыс, поел бишь-бармак, изготовленный по просьбе башкира. Залез в пустую кибитку, снял суму и панцирь, лег под кафтаном, глядел на звезды. Ночное небо было черное, и только круги около звезд говорили, что оно темное-темное, но синее.

Слышал Сенька, что в шатре весело кричат; ему послышалось слово "батырь".

"Может быть, обо мне говорят?" - Он стал дремать, не хотелось думать, что там впереди ждет, но до атамана за Днепр ему надо добраться.

Кто-то шевельнулся у кибитки, заскочила девочка-подросток. Сказала звонко:

- Урус батырь! яй, яй...

Сенька приподнялся, хотел ее поймать; она тронула его мягкой тонкой рукой по кудрям:

- Батырь! ай, я-а... - и соскочила.

Свистнула, видимо, плеть, старческий голос сердито прошамкал:

- Иблис!(365)

Звонкий голос, знакомый Сеньке, прокричал во тьме чужие слова:

- Мин сиэны курасым ды.(366)

Утром рано выехали, а когда проезжали последнюю кибитку, из-за нее поднялась стройная фигурка девушки и за Сенькиным конем побежала, путаясь тонкими ногами в песке, крикнула, сорвав с головы темное покрывало:

- Урус батырь! Урус, урус!

Сенька видел, как взметнулись ее темные косы да сверкнули черные глаза.

Он только боком взглянул на нее и поскакал за вожатыми.

"Эта бы любила... да мне? Эх, ну!"

Вожатые его-татарин и башкир - забирали вправо, и Сенька только теперь понял, что прямо ехать с Яика - негде кормить и поить лошадей, да и самим отдохнуть от длинной дороги негде. Поздно ночью они были близ Волги, ночевали на опушке леса. Развели огонь, спали у огня, а когда Сенька достал из сумы деревянную баклагу, кусок мяса жареного, сунутого ему в суму хозяйкой, стал есть, то пригласил обоих спутников, но татарин сказал:

- Киряк ма!

Башкир ел мясо и пил с Сенькой налитое ему вино, говорил по-татарски: "якши!"

Татарин, глядя на башкира, плюнул и сказал;

- Бабай - шайтан!(367)

- Алла ярлыка! Алла... - бормотал башкир и прятал от единоверца лицо. Утром на берегу Волги они оба, как мусульмане, совершили намаз. Татарин долго вязал из камыша плот; окончив, на постромках прикрепил его недалеко от хвоста лошади. Сенька сел на плот, а татарин верхом - и они переплыли Волгу.

На берегу Сенька дал татарину еще серебряный рубль. Тот, сняв шапку, сказал:

- Спасибо... - он пробовал растолковать Сеньке, чтоб тот скорее уходил от этих мест, и твердил: - Эмансуг татар кудой! Он цар служит...

Сколько верст ниже Саратова высадили его на берег Волги, Сенька не знал, не останавливаясь, шел по берегу реки; никто не встретился. На ночь устроился под копной сена. Когда дергал сено для постели, из копны выдернул стрелу, поглядел и решил: татарская.

Еще день шел и стал скучать, подумал: "Где - так хоть кабаков много, а тут ни одного!" Стало темнеть. На берегу - больше песок, решил ночь провести в камышах. Сенька выбрал сухой бугор с камнем, наломал камыша, подостлал, на камень положил шапку и сказал себе: "Постеля, как в скиту за грехи!" Но усталость брала свое. Сенька стал дремать и в дреме услыхал - трещат камыши: "Какой-нибудь зверь подбирается!" Приподнялся немного, увидал: со стороны берега из камышей ползли на него двое людей. Лиц в сумраке не видно, и лица обезображены: во рту у обоих было закушено по луку. "Татары! Ага!..."

Он вскочил на одно колено, а татарин уже сидел на нем. Сенька толкнул его с себя кулаком, татарин взвизгнул и, отлетев, шлепнулся в воду. Другой выплюнул лук, крикнул: "Урус шайтан!" и тут же, прыгнув, повторил то, что сделал первый: насел Сеньке на голову. Сенька поймал его за широкие штаны, сорвал с себя и кинул в воду; этот нырнул, а Сенька, выдернув пистолет, ждал, когда на темной воде появится черное пятно человека. С берега взвился аркан, петля захлестнула Сеньке шею. Он быстро обернулся, шагнул к, берегу, сквозь камыши увидел фигуру черную, быстро мотающую аркан. Сенька выстрелил. Черный на берегу сел; и, послышалось Сеньке, сказал:

- Аллах!

Сенька вышел из камышей, черный сидел на корточках, аркан вился перед ним в камыши светлой полосой. Тогда Сенька вспомнил, что петля аркана на его шее, снял аркан, кинул на убитого, пошел и оглянулся. На отливающей сизой сталью воде чернели две фигуры; они плыли по течению к Астрахани, за ними недалеко от берега плыли их шапки. Увидав плывущие шапки, Сенька вспомнил свою на камне:

- Крысы напали, а я и шапку забыл!

Он вернулся к месту ночлега, под ноги ему попался лук, другой, зацепив камыши, кружился у берега... "Кто ближе был, тому меньше пришлось..." - подумал он, но решил, что спать некогда, надо уходить от опасных мест. "Сено недалеко осталось, и тут, видно, есть татарские становища".

Он спешно зашагал по берегу, хотя часто в сумраке спотыкался о пни и кочки - раз упал.

Поздняя луна подымалась медленно; от ее сияния, розового и как бы неуверенного, медленно оживал и рисовался берег. За Сенькой брела его горбатая тень, а когда ломалась в уступах, горб его подымался на бугре, а лицо Сеньки, волосатое, горбоносое, с курчавой короткой бородой, становилось огромным, носатым. Сенька, чтоб не дремать, внимательно разглядывал свою тень и думал: "Будто я Бова-богатырь! Эк меня разнесло!"

Долго он шел, решил выбрать бугор или камень, - отдохнуть, выпить водки и закусить. Ему показалось, что далекодалеко мигнул огонек. Он протер глаза. Еще мигнул и стал больше. Сенька зашагал шире и все глядел вперед, боясь, что огонь скроется, но огонь был все шире, все ярче, и стали видны даже искры.

Сенька спустился со сгорка к реке, и огонь пропал. Он еще прибавил шагу, вглядываясь, а когда подошел, то слышал сквозь кустарник потрескиванье сучков, а огня не видел; тогда он полез в кусты и увидал огонь...

- Черт! Думал - не огонь, а марево...

Кусты кончились. На Сеньке распахнулся армяк. На него вскинулись чьи-то глаза, и старческий голос крикнул:

- Чур меня! Чур, чур!

Тощая фигура старика, спотыкаясь, пустилась бежать к берегу. Длинная борода, заскочив на плечо, поблескивала от пламени костра.

Сенька еще из кустов видел, что у огня на деревянном гане кипел котелок, а в нем шевелилась рыба или иное что.

- Эй, раб! Уха перекипит, - крикнул Сенька. Старик выпрямился, оглянулся, спросил:

- Чаял я, ты лихой.

- Что с тебя взять?

- Взять-то? Крест да от порток пуговицу.

- Бог с тобой! Иди к огню, не бойся.

- Бога поминаешь - знать хрещеной...

Старик вернулся к огню, а Сенька подумал: "Вишь, слово, которое не люблю, - помогло..."

Старик, усаживаясь на прежнее место, заговорил:

- Вот ты какой матерой, но пуще спутался я, как из кустов полез и за поясом пистоли забрякали...

- Они брякают, только когда из них стрелят... смешной!

- Ну, а мне почудилось: забрякали - я и побег к лодке! Сенька вгляделся в берег, заметил лодку.

- Ты рыбак?

- Рыбак, да поневоле рыбак... дочка в слободе у Астрахани живет, - весть дали: помирает в родах, а она у меня единая, как свет в глазу... ну и поехал, да орудье рыбное взял...

- Добро, старик! Попутчиками будем, не знаю, сколь времени, - мне на Саратов...

- А я с-под Саратова, вместях легше, знай погребем... И мне покой дорогой, у тебя пистоли, а то татарва обижает, зачали было меня арканом ловить, так тем берегом вчера пихался...

Сенька не сказал, как он попал на татар, стал развязывать суму. Развязав суму, вынул баклагу с водкой, налил водки в крышку баклаги, сказал:

- Пей, дедушко!

Старик перекрестился, выпил водку, помешал ложкой уху и, обжигаясь, хлебнул.

- Поспела, вишь... щучья уха... - Он тоже развязал свой кошель, вынул хлеб, пожевал и, сняв котелок, стал прихлебывать, похлебав, проговорил: - Не брезгуй, ешь уху!

Сенька взял ложку, обтер ее полой кафтана, посыпал сухарей и с удовольствием ел горячее, иногда запивая водкой. Когда поели, Сенька помогал старику таскать в огонь сухие прутья, а потом у огня оба разделись. Сенька снял панцирь.

- Ну и рубаха у тебя, дружок. Как имя тебе?

- Зови Гришкой!

- Григорей... у меня брат был Григорей, помер летось...

- А твоя дочь умерла?

- Ни, Григорьюшко! Пронес бог, порадовался... внучка окрестили, и все слава создателю.

- Хорошо сошлось, не одинок ты... родня...

- Я и так не одинок, живу со старухой, а тут, вишь, корень наш - внучек, от корня того отростели пойдут...

- Добро! - Сенька стал свертывать панцирь, чтоб уложить в суму. Старик потрогал панцирь, потряс подол, отороченный медью:

- Экой груз! Я бы под такой рубахой в един день - покойник.

- А я - без этой рубахи был бы покойник!

- Во-о?... Меня Наумом звать... А ты доброй, не лихой человек, так скажи - в Саратове жить ладишь?

- Нет! На Воронеж попадаю...

- От Саратова до Воронежа идти - язык высунешь. А ты, милой, поезжай...

- Да Как? Ямскими?

- Пошто? Мы со старухой живем на усторонье... к нам нихто не ходит, а мимо нас дорога... по ней на Воронеж возы с солью ездют. Поедут люди, ты пристань к ним, подвезут...

- За постой, дедушко, буду тебе платить!

- Сочтемси-и... хи!... Микола, храни!

Они подживили огонь и улеглись вблизи костра. Сенька сказал, покрываясь кафтаном, кладя на свернутый армяк голову:

- Ночь не спал... коли засну крепко, а лихо какое заслышишь- буди!... За себя и тебя постою...

- Спасибо, дружок, послушаю... Сенька беспечно и крепко уснул.

Утром рано старик разжег ставший тусклым и густо-пепельным заглохший огонь, вскипятил воду, бормоча молитву, посолил и засыпал толокна, потрогал Сеньку, проговорил тихо:

- Григорей, умойся, поешь горячего да погребем... место не близко...

- Ладно, дедушко!

Хорошо Сеньке у старика Наума в древней избушке с соломенным двором на столбах. Седая Дарья, жена Наума, по утрам хлопочет у печки, пахнет печеным и варевом. Сеньке тогда особенно крепко спится. Его старуха зовет сынком. Сенька, чтоб не сердить верующих стариков, садясь за еду, крестился. За столом старик не раз говорил, поглядывая через выдвинутый ставень на дорогу:

- Скоро, я чай, Гришенька, пойдут и соляные обозы, редки они!

- Пождем, дед Наум! Старуха тогда ворчала:

- Чего ты, седой кот, гонишь сынка! Пущай гостит, нам не убытошно...

- Хорошо у вас, бабушка, да сколь не гости, а впереди дорога!

Сенька платил за свой постой и даже помог Науму исполнить давно желанное-купить лошадь. Лошадь у старика издержалась. Хомут и сбруя висели в сенцах избы, затянутые паутиной, а санки с телегой в углу двора, как бы сиротливо жалуясь, стояли оглоблями вверх.

Купив лошадь, Наум, не мешкая, поехал на базар в Саратов и между делом своим исполнил Сенькину просьбу - купил водки. Сенька доверху налил водкой дорожную баклагу:

- В дороге надобна!

- Уж и как еще годится! В пути водка дороже денег. Вишь, время холодает...

Шли дожди... неделю, две, потом стало морозить, но снегу напорошило мало. С проезжей дороги, с пустырей, обложивших дальные слободы Саратова, в сторону Волги несло мерзлым песком, ветер часто разгуливался на ширине. Мерзлый песок сыпал в лицо, ел глаза. По ночам, если играла буря, песок хлестал в ставни избы. Шипело, потрескивало в ставнях и на крыше, в трубе на печи постукивал ставень. Лежа на лавке ночью, Сенька думал: "Панцирь уложил в суму... хорошо ли без него? Боюсь, что он холодить будет".

И вот однажды утром, выйдя на низкое крыльцо избы, Сенька увидал: широкое поле пустырей сплошь побелело от снега. Два дня спустя в избу Наума зашли два рослых мужика в серых жупанах, по виду один моложе и уже в плечах, другой старше и выше ростом.

Покрестились на образа в большой угол; младший сказал, кладя рукавицы с бараньей шапкой на лавку:

- К вам, древние! Будто к Адам да Еве в рай... сколь ни едем, а мимо не проедем...

- Будьте гости!

- Проездом - так гости мы коротки! Вишь, дело - нет ли у вас бражки?

Сенька с Наумом вылезли из-за стола, старуха собирала скатерть. Наум покрестился, закинув бороду на плечо, ответил:

- Не держим, проезжие, хмельных квасов, инако головы кабацкие обижают...

- Коли нет браги, так дайте кваску - нутро промочить... Старуха вышла с ковшом в сени, из жбана нацедила квасу.

Пришлые напились. Старший сидел, а младший стоял, не отходя от дверей. Младшему Наум сказал:

- Ты бы сел, а то быдто бежать собрался. Мы не лихие люди! - и, трогая полу жупана у мужика, прибавил: - Шел бы к печке, вишь, одежа оледенела...

- Не так понял - просолела она!

Наум подмигнул Сеньке. Сенька раскрыл суму, выволок из нее баклагу с водкой:

- А ну, мужи, сажайтесь к столу, водку пить будем.

- Ой ли? То-то с утра в носу зудит! - пошутил младший и, шагнув, подсел к старшему мужику.

- Бабушка, дай чаши!

Дарья поставила на стол четыре оловянные кружки. Кладя кусок хлеба, проворчала:

- Мой кот тоже, я чай, в компанею сядет?

- А то как же? - ухмыльнулся Наум. Сенька налил кружки, а когда выпили, спросил:

- Кто будете?

- Обоз с солью у нас...

- Куда ладите?

- На Борисоглебск - а там путь в Воронеж... мы тамошние...

Пристал Наум:

- Григорей, лей им еще, да будем свататься... Сенька налил, сказал:

- Бабушка! Прибавь закусить.

Старуха бойко поставила на стол тарелку вареной рыбы, нарезала хлеба. Поправила на голове съехавший плат, нагнулась к Сеньке:

- Добро тратишь, сынок, а неведомо - примут тебя альбо и так уйдут...

- Ништо, бабушка!

- Тебе куды?

- На Воронеж мекаю, родня там... Мужики переглянулись. Старший заговорил:

- Кажи ж - виру иматы... кожний... Младший сказал Сеньке:

- В обоз пошто не принять... Едино лишь в городах, где стоим, у нас торг, и, как повелось, таможное имают... свальное(368) и головное(369) за своих платим мы, а ты чужой...

- Я за себя без спору плачу!

- Кажи ж: а колы пид шляхом жаковаты будут - побегнути треба.(370)

Сенька слушал, но не понял. Наум, допивая водку, засмеялся.

- Чого граешь, дид?

- А того! - старик похлопал Сеньку по плечу. - Супротив разбоя лучше его вам не сыскать!

- Як же, батько?!

- Зримо - паробок вежливий... - ответил старший, стряхивая с бороды крохи хлеба. - Жичити добре, абы вин ни затяговий?(371)

- Ты не из военных? - спросил младший.

Сенька рассмеялся, тряхнув кудрями:

- Вольной я, из гулящих!

- Борзо справляйся! Идем до воза.

Сенька обнял хозяев и оделся в дорогу. Когда сверх сумы накинул армяк, младший, трогая на его спине горб, прибавил:

- Житло свое ложишь на воз, а по жупану очкур(372) шукаем!

Старуха плакала, провожая Сеньку.

- Уж очень ладной был у нас сынок! Жалко его...

Башкиры и калмыки - лазутчики, донесли Разину, что из Астрахани к Яику идет воевода со стрельцами.

Разин приказал затворить железные ворота города(373) и от надолбы убрать сторожей. На стене был поставлен дозор из зорких людей, чтоб вовремя известить приход воеводы. Дозор усмотрел, а потом и всем видно стало - воевода пришел со многими воинскими людьми и в версте от Яика поставил подвижной боевой городок. За городком - обоз, за обозом на отдельном холме - свой воеводский шатер. Разницы ждали гонца. Когда гонец подскакал к стене Яика, встал против моста, Разин вышел на стену. Гонец протрубил в медную трубу и начал кричать:

- Сдавайтесь, воры! Будем за вас бить челом великому государю - я, боевой воевода(374) боярин Яков Безобразов, и воевода астраханский, князь и боярин Иван Прозоровский, чтоб великий государь отдал вам вины ваши, учиненные разбоем...

Гонец замолчал, тогда Разин подал свой голос, который слышен был передовым стрельцам в полуверсте от Яика.

- Посланец воеводин! Доведи своему ватагу, что Разин Козаков не держит, а для того, чтоб пошли козаки от атамана к Астрахани, пущай ватаг ваш шлет именитых людей для уговора, мы же ворота им отчиним!(375)

Прошел день, настал другой, ясный и холодный, к реке с калмыцкого берега на конях подъехали двое; они слезли с лошадей и стали кричать лодку. Старый казак-перевозчик, объезжая омута, поехал за ними. Разинцы, забравшись на стену, следили, говорили между собой:

- Пошто они в город из-за реки идут?

- К Дайчину Тайше(376) ездили, калмыков сговаривать!

- Ни... Дайчин Тайша у горам у арыксакал... он барань ехаль делит... - сказал калмык-лазутчик.

- Все же, сдается, они ездили к калмыкам! - сказал есаул Ермилка Пестрый. Его поддержал Кирилка:

- Свои головы жалеют у стен положить, норовят калмыцкими закласться.

- Верно, Кирилл!

Переехав реку, посланные воеводой прошли надолбы, прошли по мосту, им отворили ворота. Оба вошедшие в голубых суконных кафтанах с ворворками(377), в боярских шапках, отороченных бобром с синим бархатным верхом. Оба при саблях, с пистолетами за кушаком. Выйдя на площадь, повернулись на церковь Петра и Павла в воротной башне; сняв шапки, помолились и стали ждать.

Караульный у ворот затрубил в рог; окружая пришедших, собирались разницы.

Разин с есаулами вошел в "круг". "Круг" снял шапки, только посланные воеводой оставались в шапках.

- Кто вы? - спросил Разин.

- Мы, вор, послы от воеводы астраханского и от нашего боевого воеводы - боярина Якова Безобразова!

- Послы? А чин каков?...

- Какое тебе дело до чина? Ин скажем - я голова стрелецкой, имя крещеное - Семен Янов!

Второй, седобородый, заломив на верх головы шапку и выставив правую ногу в сафьянном рыжем сапоге, прибавил;

- Я - голова, имя мое - Микифор Нелюбов!

- Добре! Говорить моим козакам посланы? - Посланы, истинно!

- Говорите! Со мной после поговорим...

- С тобой, вор Стенька Разя, нам говорить не о чем! - сказал седой голова.

Оба они встали спиной друг к другу, опустили правую руку, каждый на рукоять пистолета, громко, поочередно, как бирючи, начали кричать:

- Донские козаки! Великий государь по моленью за вас воеводы астраханского, боярина Ивана Семеновича Прозоровского...

- Снимет с вас вины ваши и разбойные дела вам простит!...

- А вы должны покинуть воровского атамана Стеньку Разю, отдать оружие стрельцам боевого воеводы боярина Якова Безобразова и идти в Астрахань!

- А где тому порука, што царь отдаст наши вины? - крикнул есаул Ермилка Пестрый.

В ответ ему закричал старший голова:

- Порука вам - боярское слово крепкое, боярина воеводы Прозоровского!

Блестя на солнце русыми кудрями, тряся головой, громко крикнул Черноярец:

- Боярское слово нам издавна ведомо! Боярин седни надумает, а завтра передумает.

Тогда, видимо желая устрашить звонким голосом, чуть хриповатым на низких нотах, закричал младший голова:

- Козаки! Бойтесь бога и жалейте себя! Не кинете воровать, - а воевода пришел взять город Яик, - возьмет, не ждите милости!

- Мы не боимся боярской милости! Она у нас в горбах стучит... пущай попытает взять Яик - ожгется! - крикнул Ермилка Пестрый.

Старший стрелецкий голова петушиным голоском, срываясь и задыхаясь, кричал:

- Воевода возьмет город! Бойтесь! Переберет вас, закует в в железа да в Москву в Разбойной приказ пошлет...

Младший, помогая кричать старшему, закончил:

- В Разбойном вам изломают кости, жилы вытянут, а головы ваши на кольях будут ждать воронья!

- Наши головы на то идут! Раньше нас боярские сядут на частоколы! - ответил Черноярец.

- А ну, хлопцы! Дай я скажу...

- Говори, батько!

Разин шагнул ближе к посланцам:

- Добром зову вас, служилые люди! Закиньте служить царю - идите служить народу! У помещиков мужиков отберем, а вольной мужик даст вам хлеба и денег! Служить у нас вольно и весело...

Посланцы передвинулись, встали рядом, тряхнули головами, сказали:

- Крест царю целовали! Такое не слушим...

- Ворам служить грех!

- Царь велит вам в церковь ходить ежеденно, стоять в церкви смирно, скоморохов, ворожей в будинок(378) не звать, в гром на реках и озерах не купатца, с серебра не мытца, олова не лить, зернью и картами не играть!

В толпе разинцев послышался смех. Разин продолжал:

- В бабки не тешиться, медведей не водить, на свадьбах песен не играть, кулачных боев не вчинать, личин не надевать, на качелях не качаться, а кто сему царскому указу ослушен будет, того казнить смертью!

Разницы смеялись громко...

Разин спросил старшего голову:правда твоя - такой указ всем ведом.

- Теперь, бородатый дурак, оглянись на моих Козаков, которых хошь увести к царю, - живые они люди или мертвецы? Ведь для них царь-святоша такие указы пишет?... Вы думаете, для нас надобно лишь пьянство? У нас так: кто пляшет, а кому скушно, тот плачет, а иной на кулачки с другим бьетца... Царь сошел с глузда, с попами сидя, и мыслит всему народу рты заклепать указом, да руки-ноги живому человеку связать.

- Ты, вор, разбойник, не смей нам, служилым государевым, хульно говорить о великом государе! - крикнул седой голова.

Младший переминался с ноги на ногу, молчал.

- Вам он царь, а нам псарь!

Седой плюнул и снова заговорил с разницами:

- Козаки! Несите повинные головы к великому государю... все вам отдастся! Честно головами послужите царю, и его государеву кореню, и боярству родовитому!

- Добра ни у царя, ни у бояр не выслужили - хребтом служили, да ребер не досчитались, - крикнул опять есаул Ермилка.

Разин сказал:

- Соколы! Много воеводские псы говорили, заслужили награду, - будем судить их на горло! Они же, ведомо мне, киргизов на нас сговаривали...

- Любо, батько!

- Будем! Хотим!...

Младший голова, сняв шапку, поклонился Разину:

- Пошто грозишь, атаман? Мы не от себя, мы посланы воеводой...

Разин как бы задумался, но в это время старший голова, сорвав шапку, стукнул ею по колену, сказал:

- А знаешь ли, вор, присловье старинное: "Посла не куют, не вяжут?"

- Я бы знал то присловье, да, вишь, вы не послы, а лазутчики... - нахмурил брови, мрачно усмехнулся, двинув на голове шапку: - Послов не ковать, соколы, не вязать, а на шибеницу за горло... гой-да!

Голов подхватили, они пробовали вытащить пистолеты. У них сорвали и сабли и пистолеты, поволокли.

- Хотим еще сказать! - кричал младший, Разин крикнул:

- На зубцы стены над брамой(379). Пущай воевода зрит... Крепите город - примем бой, а баб зовите "кашу(380)" варить на стенах и воду кипятить!

- Слышим, Степан Тимофеевич!

- Любо! Любо-о!

Воевода Яков Безобразов оправдывал свою фамилию видом и делом: с красным мясистым лицом, с серыми волосами и такой же бородой. Его крупный сизый нос низко висел над верхней безусой губой. И нравом воевода был упрям. Воюя, он никогда не осматривал сам местности, а доверял во всем лазутчикам и считал, что воинское дело знает больше всех. Кроме лазутчиков, никому не доверял, а своих воинских людей подозревал во всем худшем.

Барабанным боем призвали в шатер к воеводе стрелецких голов и полуполковника. Воевода пришедшим не указал садиться, стояли перед ним, а он сидел на подушках, покрытых ковром, в широком сером опашке, в правой руке трость.

- Город Яик приказую, служилые, у воров отбить!

- Много людей, боярин, положить придетца! - ответил бородатый голова, тряхнув снятой стрелецкой шапкой.

- Тебе пошто забота о людях? Людей нет! Есть стрельцы, есть датошные солдаты, рогатники, лапотники, еще калмыки... калмыков первыми в бой! Пустить же их со своей стороны через реку...

- Река бедовая, боярин, слижет людей, как щепу... проворная речка Яик... - весело проговорил длинноволосый голова Федор Носов и улыбнулся.

Воевода сдвинул брови:

- Отойди! Смеяться у меня нечему... В ближней роще, служилые, нарубить указую плотов, камышом покрыть... Камыша нам не искать - много лежит его по вражкам, водопольем накиданного. Плоты и камыш переправить на калмыцкую сторону. Взять запасные верви, чтоб из плотов мост связать... По мосту пустить стрельцов и датошных с пищальми. Калмыки по мосту не пойдут, они завсегда плавью. Туда же переплавить пушки, четом четыре-пять! И все дело! Все тут...

- А можно ли и когда ждать калмыков, боярин? - спросил, склоняя голову и запахивая синий кафтан, полуполковник.

- Прийти должны день-два годя - для сговору людей Дайчина Тайши посланы головы Нелюбов Никифорко и Янов Сенька! - воевода стукнул в пол шатра, покрытого ковром, тростью...

- Они же и к Стеньке Разе посланы? - Они и к ворам зайдут!

- Сговора с калмыками до сей поры головы не объявили? - допытывался полуполковник.

- Сговор должен быть! Сыроядцам посулы даны...

- Но ведь уже два дни истекло, а головы от Разина не вышли... - настойчиво говорил полуполковник.

- И не вернутся! - мрачно, насупив брови, сказал бородатый голова.

- Лжа! Берегись, служилой, воеводе и воинским людям говорить облыжно.

- Не вернутся, боярин! Разин их повесил на стене Яика-городка, - тряхнул бородой голова и отошел.

- Честно ли молвил?

- Правду говорю!

- Эй, служилые! Готовиться к бою... - вскочил на ноги воевода и сел. Его белесые глаза широко раскрылись. Махая тростью, приказывал: - Рубить плоты! Резать камыш, готовить верви и лестницы! Переправить пушки... Я знаю - с реки стена вполу ниже той, где воротная башня. Через мост натаскать песку, завалить рвы, подрубив частик... Лезть и бить по ворам из мушкетов, а с берега из пушек... Спереди к Яику подвижной городок подвести, делать отвод, а пущее нападение с реки - так и знать всем!

- Чаю я, боярин и воевода, река бедовая - унесет мост! - оскалил зубы тут же Федор Носов.

- Зубоскалов не терплю! Пошли на дело! Головы ушли.

- Дурак! - сказал Федор Носов.

- Пошто? Он - родовитой боярин! - пошутил кто-то.

- Нет... задумал с рекой шутить!

Вскоре, подчиняясь воеводе, застучали топоры в роще в двух верстах ниже Яика.

- Ворам стрелить нечем, а наши служилые боятся мертвых! - сказал воевода и сел писать доношение в Астрахань Прозоровскому о приступе.

В Яике готовы были принять осаду. На городские стены полезли бабы с котлами, им вкатили рабочие несколько бочек смолы да короб песку для защитной "кашки".

Ермил с Кирилкой взошли на стену, потрогали картаульную пушку:

- Чижолая, черт! Единорог(381)!...

Ермил погладил пушку, Кирилка обвял за брюхо картаул и обмолвился:

- А кабы зарядить ее, Ермил?

- Зарядить - тогда можно из ее сбить городок, а може, и обоз воеводский?...

- Давай зарядим!

- Боюсь, атаман сердиться будет... в такую пушку много зелья пойдет...

- Простит! Головы не снимет.

- А ну, давай! Станок заржавел...

Два силача начали поворачивать тяжелый на заржавленных колесах станок. Ядер не было в пушке, порох стоял в ящике под железной крышкой. Станок скрипел и визжал громко. Пушка медленно повернулась. По стене проходил Ивашка Черноярец, сказал:

- Ух, молодцы! Пуп заболит!

- Не заболит, а мы ладим черту из Яика гостинцев послать, - пошутил Ермилка. - Ты, Иван, дай нам ключи от зелейной башни - ядер нет...

- Ключи у батьки... Просить... как ему покажется? Из этих пушек стрелять не велел, много добра потратим... Стой, парни! В Острожке, у угловой правой башни, видал я крупнорубленой свинец... Пушкари вы худые, так для пробы гож...

Черноярец ушел.

Кирилка с Ермилом спустились вниз, сыскали свинец. Взяв у рабочих носилки, наносили к пушке больших кусков свинцу. Набили дуло порохом, - банник лежал вдоль зубцов, пыжи сыскались у ящика с зельем. Зарядили и снова со скрипом и треском станка поставили пушку между зубцами стены. Стали целить в воеводский обоз, около обоза на карауле шагали стрельцы. При луне, яркой и крупной, белел шатер воеводы.

- Хорошо бы с повешенных голов шапку в дуло забить - весть дать воеводе, а то ждет послов! - сказал Кирилка, обрезая конец заскорузлого фитиля.

- Пыжи до цели не летят, чудак! Конец дула идет в уклон, оси у передка перержавели...

- Так што теперь?

- Тарасу(382) подвести, тогда ладно!...

Снова силачам работа. Тяжелый ящик на катках, срубленный из бревен, набитый доверху землей, медленно пролезал меж зубцов и поместился лишь наискосок. Оба вспотели, распоясались, расстегнули вороты рубах. Конец пушки лег плотно.

- Трави фитиль!

- Погоди, Кирилл! Надо баб прогнать вниз, а то оглохнут и завизжат.

- Эй, бабы! Стрелим мы - уходите...

- Чого? Мы козачки!

- Стрела не боимси!

- Ну, держитесь! - погрозил Кирилка.

Бабы натянули на уши платки, легли у котлов на животы.

Когда подожженный фитиль запалил порох, раздался небывало громкий выстрел, каменные зубцы стены зашатались, заволокло дымом перед стеной, а в лица пушкарей кинуло густой вонючей гарью. Пушка дернулась назад и со станком вместе подвинулась на аршин. Куски свинца с шипом и свистом хлынули на воеводский стан. Передовые стражи стрельцов выронили мушкеты и без надобности присели. Середину воеводина городка раскидало, видно было, свинец, пробив доски, разворотил центр обоза, искалечив прислугу. При луне ясным казалось, что стрельцы бежали к шатру воеводы, скатывали полотнища, а сам воевода без шапки грузно спешил сесть на подведенную лошадь. Незастегнутый на нем кафтан, мотаясь на ветре, зеленел.

Разин появился на стене, хотел обрушиться на ослушников его приказа "не стрелять", но, вглядевшись в разрушение неприятельского лагеря, подойдя, сказал:

- Соколы! Своевольство учинили, но хорошо! Больше не стрелите... в пушку зелья идет много, а воевода снялся... за ним и иные ноги уберут.

- Слушаем, батько!

- Мы эти пушки сбросим со стены... погрузим на струги да в Кюльзюме утопим. У царских псов зелья много, они арматы(383) такой ищут, у нас каждая гривенка на счету, можно лишний раз мушкет зарядить... Осада станет, и при ней зелье треба...

Разин ушел. Бабы все еще лежали на стене.

- Эй, молодицы, каша кипит, вставать пора!

- А вы еще стрелите?.

- Ни, кончена песня, по-иному играть будем! - шутил с бабами Ермилка.

Одна баба, садясь и расправляя плат на голове, ехидно сказала:

- Пошто, есаул, бороды у тя мало, а рыло ладом не умыл(384)?

Ермилка отшутился:

- Моя борода тогда смоетца, когда твоя отрастет!

Так разошлись. Луна стала ниже, баб сменили сторожа, и огни на яицкой стене запылали ярче.

В лагере воеводы стучали топоры, рубили при огне факелов, вплоть до утра стрельцы чинили разбитый есаулами Разина подвижной городок.

Разин, стоя на стене, глядел и слушал звуки неприятельского стана, глазом и слухом определял затеи врагов. Сойдя со стены, он отдал приказ:

- Пушки подошвенного боя зарядить, соколы, зажигательными ядрами... - Призвал к себе Ермилку Пестрого с Кирилкой, указал: - Есаулы, следите за переправой, думаю - будут на реке мост наводить, чтоб легче взять низкую стену города, она стара и слаба... Когда наладят подступы, то ране времени не тамашитесь... Следите, когда встанет мост, тогда отчините водяные ворота к реке Яику... По краю рвов направьте людей на берег и будьте оружны!

- Любо, атаман!

- Бой на реке худой... Кто сорвется с моста, того кинет река черту в зубы!

Прошел день и два. Воевода не начинал бой, он посылал лазутчиков глядеть. Лазутчики сказали:

- В степи за Яиком ни конных людей, ни пеших нет!

- Без них, поганых, управимся! С богом! Вязать плоты, навести мост! Впереди на мосту будут датошные, за ними стрельцы с мушкетами, копьями, а пушкарям с берега держать наизготове пушки! Выждать ночи и зачинать, при месяце по холоду бой легше!...

Ночью, при полной луне, Разин разглядел со стены Яика - подвижной городок(385) двинулся на осаду города.

- Огни у костров подживить, готовить смолу, позвать людей на стену к воротам, - сказал Разин и сошел вниз. Увидал конных казаков, готовых выехать из города. - Когда надо будет, пущу - ждите! - Пешим приказал: - Впусте из мушкета не стрелить! В ружья клейтухи(386) забивать куделяные, пущай горят...

- Чуем, батько!

Стрельцы и датошные солдаты проплавили вверх реки широкие плоты с настилом. Когда конец плотов встал против города, другой конец связанных в цепь плотов река завернула к другому берегу. На берег пошли было датошные солдаты. Ермилка крикнул своим:

- Гой-да!

Из водяных ворот на берег, стреляя из мушкетов, побежали Ермилкины люди и Кирилка. Воеводины люди попадали в воду, заменяя передних, с криком: "Ратуй!" Побежали стрельцы, ответно стреляя из пищалей и мушкетов.

Размахивая и разя стрельцов топорами, к плотам кинулся Ермилка обок с Кирилкой, они попятили стрельцов вглубь, плоты окрасились кровью. Топоры, ударяя о стрелецкие пищали, сломались, приятели выдернули из-за кушаков келепы.

Воеводин конь лихой, он перенес боярина через реку. Сидя на коне, на высоком холме, воевода до хрипоты кричал:

- Ратуй, служилые! Не сдавай боя, государь похвалит вашу слу-ж-бу-у!

- Было бы кого хвалить! - ответно кричал Ермилка. Кирилка бился молча. Оба они так били келепами, что от их боя стрельцы кидались в воду. Плоты трещали и скрипели там, где вместо веревок были связаны ветвями. С плотов стрелять было трудно, река раскачивала дерево, но с берега Ермилкины люди из мушкетов сбили не одну удалую голову.

- Ратуй, служилые-е! - последний раз крикнул воевода и, разогнав плетью коня, переплыл на нем реку и уехал в степь.

Городок на колесах, подведенный невидимыми за деревянной низкой стеной людьми, остановился близко от главных ворот Яика и начал стрельбу на стену меж зубцов, где ютились осадные защитники.

Разин велел стрелять по городку с подошвенного боя зажигательным снарядом. От трех выстрелов городок загорелся. За городком, бросив осадные лестницы, стрельцы отступили в степь. Защитный городок пылал, потрескивая, а весенний ветер, широкий и веселый, порывами раздувал пламя. Скоро от деревянного забрала(387) остались одни железные скрепы да шины колес...

Не одна и не две стрелецкие головы легли под келепами Ермилки и Кирилки.

На берегу голос головы стрелецкого воззвал громко к пушкарям:

- Дай огонь! Пушка-а-ри!

Кирилка держался у берега, а Ермилка Пестрый, забыв себя, заскакивал на плоты.

Тогда стрельцы бежали назад. Видя, что Ермилка разгорячился, лезет вперед, Кирилка с берега крикнул изо всей мочи:

- Бра-а-т! Не забегай далече... пу-у-шки!

- Пущай по своим бьют!

Раздался пушечный бой из трех пушек. Дрогнул воздух. От стены яицкой посыпались осколки кирпича, черепки ядер со свистом падали в овраг.

- Брат! Молю-у, верни-и-сь!

Но есаул Ермилка Пестрый скакал по плотам и рушил келепой всякого, кто стоял на пути. В него стреляли. Прострелили шапку, пробили полы кафтана, и, может быть, пулей оцарапало тело. Есаул не замечал. Он очистил от людей три плота, кинулся на четвертый. Боясь страшного молота, стрельцы массой попятились назад. От тяжести связь плотов лопнула, а сильное течение порвало и заднюю связь плота. Река кинула сорванный плот по течению и начала заворачивать все плоты.

Один стрелец, стоявший ближе к берегу на плоте, медленно отходил вместе с другими к калмыцкой стороне, прицелился в плывущего Ермилку:

- А, вот те, душегуб! - и выстрелил.

Пуля попала Ермилке в спину. Есаул сел на плот и уронил на грудь голову; келепа скользнула в воду.

- Пансырь отдал! Эх, брат! - крикнул Кирилка. Заплакав, он махнул рукой людям Ермилки идти в город.

Река раскидала плоты. Стрельцы отступали в гору.

Со стены Разин видел бой на реке. Сойдя вниз, крикнул конным казакам:

- Гой-да! В степь, соколы...

Сотня отборных казаков рысью промчалась в ворота... Воевать было не с кем. Плоты растащила река. Плот с есаулом Ермилкой несло и крутило в серебре сизых волн. Есаул лежал на плоте, раскинув руки, но волны, как голодные собаки, как бы нюхая его, забирались на плот и скоро стащили труп. Труп недолго чернел в серебре струй, потом исчез, только шапка одиноко плыла; отставая, она цеплялась за кусты и траву.

Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах; на берегу покинули четыре пушки.

Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы- худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать.

Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разницы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок.

- Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! - приказал Разин.

Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков:

- Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули... изменники!... В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов.

Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра:

- Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город...

- Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит!

- Да как же так, служилые?

- А так, боярин! Выждать надо - и город будет наш... Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей:

- Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят...

- Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! - сказал стрелецкий сотник.

- Ну, добро! Идите... - сказал воевода.

Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю:

"У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов"...

- А не больше, боярин? - спросил Прозоровский.

- Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать...

- Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь.

- Уеду, князь, уеду!

"Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки... к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из Картаула со стены воры стрелили, сожгли "заборало" и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно - посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова".

У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько:

- Чего, есаул, сам богатырь, а бабой стал, глаза мочишь?

- Жаль, Степан Тимофеевич! Друг-то какой был... Сам бы за него помер, да вишь, не так случилось... А сила? Ух, силен был Ермилушка!

- Кто себя в бою не помнит, гинет, как трава. Не плачь, сокол, всем нам та же дорога! Ну, пьем еще...

- Пьем, Степан Тимофеевич!

- Федор, завтра я соберусь в море... идешь ли с нами в шахову землю?

- Пожду, батько!

- Чего ждать? Не прежний, так иной царский пес придет на Яик... Оттого ухожу скоро - не боюсь, но людей ронить и сидеть, как ворона в гнезде, - дело мертвое... Царевы прихвисты город в покое не оставят... Уйду! Мой тебе сказ такой: сыщешь лишнее зелье - сорви у города стены...

- Пошто, батько Степан?

- Помни! Крепить город тогда, когда в ём зимовать ладишь, ушел неравно с моря, оборотить надо, а в ём царские собаки лают... Брать его - силы много положить и хитрости, - сговаривать насельников... время не ждет! До горячей поры куй топоры, а то и обухом лес рубить придетца... понял?

- Понял, батько Степан! Жаль стен, но подумаю...

- Думай, мне же спать пора! Эй, соколы! По последнему ковшу пьем, - веселью край!

- Слушаем, батько-о!

Разин будто знал, - утром потеплело, солнце вышло веселое, весеннее, на тополях за теплую ночь распустились почки, и местами покрылись деревья зеленым пухом. За Яиком-рекой даль поголубела, желтые камни среди бугров и на равнине позолотились солнцем.

- Ге-ей! Го-о-й! Подводи струги-и! - кричал Черноярец, махая шапкой.

На стенах шла работа с уханьем и песнями. Много рук снимало со станков картаулы, бросало со стен. Пушки грузно рухали на землю, зарываясь в песок. С теми же песнями их погрузили на струги. На переднем большом стругу, на носу, стоял Разин. С берега ему кланялся, махал шапкой Федор Сукнин. Собравшись пестрой толпой под стенами города, простые люди говорили:

- Вольно жилось при атамане!

- Дай бог ему свет белой шире видеть!

- Не обижал простой народ!

- Торопись, Федор, с нами в путь! - крикнул Разин, снял шапку и не слышал ответа Сукнина.

Сизые волны реки подхватили струги, когда сбросили причалы.

Со стругов грянула песня:

Как во славном городе во Астрахани!

Объявился незнакомый человек...

Шибко, щепетно по городу похаживает, Он во нанковом халате нараспа-шечку-у!

В июне писали из Астрахани царю Прозоровский с товарищами:

"Козаки Стенька Разин с товарищи выбрались в море на четырех больших черноморских стругах, и много с ним малых стругов. Из Яицкого городка взяли наряд, зелье и пушки и картаульные со стен сняли; слышно, большие пушки Разин пометал в море..."

Идя с Украины, Сенька пришел в Воронеж, но вместо города увидал жалкие хаты, кое-где построенные на старом пожарище. В одной из хат у старой бабы попросился ночевать.

- Годуй... пити, исти нема!

- Есть свое, бабуся...

Укладываясь спать на глиняном полу, полюбопытствовал:

- Бабуся, а хто ваш город зорил?

- Як пришла година, колись злодиюку москали страчували, Стенькой прозувался, та притикли инши злодиюки с Гуляй-поля и пожгли, та в пекло посували воеводу Бухвиста.(388)

"Добро! - подумал Сенька, - по атамане поминки есть, пожар Воронежа..."

- Бабуся, а когда то было?

- Та з року ране сего...

- Значит, в году 1671?...

- Чого мовишь? Не ведаю року, Сенька заснул, а утром сказал старухе:

- Спасибо, бабуся!

Он ушел и на месте воронежского острога нашел площадь, - Щепной прозывалась, - на площади базар. На базаре Сенька купил хлеба и чесноку, а в ближнем шинке водки. Поел жареной колючей рыбы, видом, как ерш, и пошел на Борисоглебск.

По дороге его подвезли на волах, и он подремал, лежа в телеге.

В Борисоглебске на харчевом дворе закусил, ему дремалось, он прислонил голову на ладони у стола и слышал в дреме, как говорят кругом:

- Имают гораздо разинцев!

- Суда нет - прямо садят на кол!

- В Ломове у засеки бой был...

- В Танбове побольше боев!

Сенька огляделся и подумал: "Поспевать надо к Саратову! А живы ли там старик Наум с женой?"

Шел на восток... Взял немного влево, и тут ему путь пересекла река. Сыскал перевоз с паромом, перевозили лошадей, перевозчику уплатил две копейки, тот снял шапку, поклонился.

- Какая река - названье ей?...

- Ворона-матушка, доброй человек, кормилица наша!

Лошадей пастухи угнали, а Сенька пошел, оглядывая извилистую дорогу и силясь вспомнить места, где когда-то ехал с обозом соли.

"Надо попадать на Болатов!"- думал он. Ночевал в степи. Не скоро дошел до села Болатова и едва его узнал. Зимой стояли - была в нем церковь и большой харчевой двор. Теперь церковь сожжена, а двор остался пустым, и все хаты на селе покинуты и пусты. В одинокой хате заброшенного харчевого двора, в задней половине ночевал, но спал плохо. Сотни мышей лезли к Сенькиной суме. Сенька их смахивал на пол, а они снова приступали, грызли кожу. Он встал с лавки, где устроился на ночлег, повесил суму на спицу, лишась изголовья, но мыши не отступались - ползли за пазуху, чувствуя хлеб. Тьма миновала, забрезжило утро. Сенька отряхнулся, надел суму и вышел. "Дорога нудная, да теперь и Саратов не за горами!" - думал он, спешно шагая. Он так спешил уйти дальше, что не давал себе отдыха и нигде не садился. Знал Сенька, что за Болатовом, но близко к Саратову есть еще река, названье той реки ему памятно. Извозчики с солью, помогая лошадям поднять воза в гору, крепко ругали реку:

- Истинная ты медведица! Будто распутная баба, штоб тя...

- Медведица завсегда проклятая река! И летом - где бреди по колено, а где так колокольну с крестом покроет...

Шел день до реки, не дошел, уснул в степи в кустах бурьяна. Еще день шел, шел так, как будто за ним кто гнался.

С Болатова проезжий мужик посадил Сеньку позвезти. Сенька, давая ему немного денег, спросил:

- На Саратов эта дорога доведет?

- Ни... - мотнул головой мужик, неторопливо вытряхивая пыльную шапку о колено, показал влево. - Шуйцу забирай, выбредешь на Покровки, Десную ударишь - в гору пойдешь, оно и не круто, да тебе не гоже - там селище Мордовско... Саратова с пути не увидишь, он едино будто в котле.

Дорога загнула. Сенька сошел. Мужик еще раз крикнул:

- Ошуйцу забирай!

Сенька шел давно, устал, да без дороги идти сомнительно.

В дырья сапог набивалось песку. Сел в бурьян отдохнуть, увидал конного татарина: у седла аркан, саадак, в саадаке колчан стрел и лук. Сенька вскочил, крикнул:

- Э-э-й!

- Урус, чо-о?

- Ка-а-к луч-ше идти на Саратов?

Татарин выдернул лук из саадака, погрозил им. Сенька из-за пазухи показал дуло пистолета. Татарин засмеялся, махнул левой рукой и еще левее показал, чем мужик:

- Сары тау! О-о!

Идя, Сенька разбрелся на старую дорогу, заросшую бурьяном, местами занесенную кучами песку. Она вилась, минуя Болатозо, по виду - на северо-запад. В Воронеже кто-то говорил Сеньке, что мимо Волги встарь гоняли с Астрахани царю лошадей. "Замест Саратова по этой дороге убредешь в Танбов", - подумал Сенька.

Идя к Саратову, если назад оглянуться, будет между Аткарском и Болатовом, - подошел гулящий к реке Медведице и не нашел перевоза. У берега он встретил человека, по виду охотник. Кафтан рядной, рукава оборваны выше локтей, через плечо на бечевке колчан, в колчане пук стрел, в руках старинный лук, тетива из бычьих кишок крученная.

- Эй, человече?!

- Чого те?одайся, будет село Копены, так не доходя села... ежели пойдешь берегом, уток наглядишь - кинь камнем!

- Добро! Увижу, кину!...

Сенька рад был перевозу, хотя село и недалеко, а вечер близится, и солнце стало красное, как опущенное в кровь. "Село? Неведомо, кто есть! А ну как Болатове пусто?"

Он сел в лодку, перевозчику тут же дал алтын, тот, раньше чем взять весла, перекрестился, сказал:

- Спасибо! Спаси тя бог! Последний ты - больше перевозу нет...

Он спешно высадил Сеньку на другой берег, и по лицу, так показалось Сеньке, перевозчик чего-то боялся, а может быть, и жалел кого...

Сенька не стал расспрашивать перевозчика. В воздухе темнело и похолодало.

За Медведицей Сенька продолжал идти по берегу на юг, прошел село Копены, молчаливое и будто вымершее; оно стояло теперь за рекой перед дубовой рощей, которая клином рослых деревьев упиралась в реку. По тропе - она вела по берегу реки - Сенька пришел в деревню и тут решил поискать ночлега. Войдя в деревню, огляделся. Избы как бы притаились и присели к земле, нигде ни звука, только в дальнем конце деревни, в крайней избе, плакал ребенок. Женский голос уговаривал:

- А ну! А ну, не плачь... Сенька заглянул в избу.

- Бабо, дай приют на ночь!

- Поди, поди! Боюсь я, хозяина воры увели в засеку, а ты - приют...

- Где засека?

- Да близко, тут за леском, у рощи, на той стороне реки...

- Каких людей?

- Ой, каких! А ты из каких? Не стрелец царской?

- Ни, я прохожой...

- Прохожой? Ну, уж сказала про хозяина, так и дальше скажу - разинцев засека. И... и, беда наша! Убьют хозяина, тоды помирать нам с Микешкой... А ну, не плачь...

Ребенок, увидав чужого, перестал плакать. "Переехал, и назад нельзя... перевоз кончен, а то бы сесть в засеку за правду атаманову..." - думал Сенька.

- Кой те приют надо? Тут наши сена под горой... сена довольно- заройся да и спи!

- Мышей боюсь, к хлебу лезут... в пазуху тож. И глаза колет...

- Поди коли в гумно на зады - сена нет, есть солома да мелка кормина... Мягко спать, а у меня младень соснуть не даст.

Ребенок, помолчав немного, снова начал плакать.

Сенька ушел. Темнело скоро. Он постоял над рекой, на берегу увидал черные большие ряды стогов сена, но не пошел к ним, пошел в гумно, хотя идти было дальше. Сума за плечами с пистолетами, панцирем и баклагой грузила, от нее ныла спина, хотелось спать, так как, спеша дойти до Саратова, он почти не ел и худо спал.

Гумно с одностворными воротами покрыто только наполовину от реки, также со стороны реки шли закоренки. Два из них пустые, в дальнем от деревни набито доверху мелкой корминой. Сенька залез в мелкую солому, перемешанную с умолотом. Лицом он приладился к стене и, погрузясь, зарылся с головой. Снизу из стены продувало. Сенька там нащупал отверстие и, еще немного углубившись, увидал щель широкую между бревнами. Он пожалел, что не поел на гумне, здесь пить и есть было невозможно. За рекой услышал говор и стук топоров, потом вспыхнул огонь. Сенька приладился к щели, отломив кусок гнилой щепы, мешавшей глядеть на реку, и теперь ясно увидел косматую засеку, видимо поверх окопа нагроможденную из телег и неокорзанных деревьев. Окоп плотно примыкал к роще одной стороной, другой шел вдоль берега. Деревья рощи росли к самой воде, иные купали в воде, наклонясь, пространные ветки. Роща дальним концом прямо упиралась в лес, а левее были степи.

Люди из засеки близ самой реки развели костер, кипятили котлы с кушаньем. Выходили из засеки с рогатинами, топорами и луками. Переговаривались, заглядывая в котлы, но шуток и песен Сенька не слышал. "Ждут? - подумал Сенька. - Плохо, ребята! Луки, топоры, рогатины и поди ни одной пушки, а у царских псов всего довольно..." И как бы в ответ на Сенькины мысли за засекой заржала лошадь. "Видно, и козаки есть? Чего же у огня их не вижу..."

Глаза Сеньки стали слипаться, кормина грела, как одеяло; он загнул под грудь суму и заснул. От громкого голоса и конского топота проснулся.

- Воевода-князь Юрий(389)! Вон они, воры, - их обоз... Проснулся Сенька, было утро.

"Перебираться в засеку поздно!" Он глянул на берег реки и на засеку. Светало скоро. Огонь у реки чуть дымил, и ни одного человека на виду не было.

К реке на рыжем коне подъехал, видимо, сам воевода, в старом сером кафтане, с саблей у бедра. На седле не было пистолетов. Борода у воеводы полуседая, лопатой, от его заросшего грязной щетиной лица шел дым. Воевода, к удивлению Сеньки, курил трубку, и Сенька, вспомнив, щупал свою в кармане штанов, но ее не вынул. "Закурить - можно сжечь гумно".

Воевода медленно разъезжал взад и вперед по берегу. Когда поравнялся с засекой, оттуда прожужжала стрела, она высоко взметнулась над головой воеводина коня. Воевода не шевельнулся в седле - курил и за реку не глядел, он как будто считал копны сена. За ним в малиновом кафтане, в стрелецкой с красным верхом шапке ездил боярский сын.

Воевода остановил коня, сказал громко:

- Кличь стрельцов!

Боярский сын, повернув лошадь, ускакал.

Далеко за гумном, где лежал Сенька, забил барабан. Стал слышен многий конский топот. Топот ближе и ближе. Сенька видел только передний десяток стрельцов: в желтых кафтанах, на черных конях, с саблями и мушкетами.

- Палена мышь! Переход ладьте - надо измерить воду... Два стрельца въехали в воду, вода по брюхо лошади. Из засеки выстрелили. Один из стрельцов упал в воду мертвый, другой спешно выбрался обратно на берег, за ним выскочила и лошадь убитого.

Воевода как бы не заметил, что убили стрельца, сказал:

- Какой переход, палена мышь, лучше?

Стрелецкий десятник в кафтане мясного цвета, в новой стрелецкой шапке, тронув плетью коня, подъехал к воеводе.

- Дозволь говорить, воевода?

- Ну, палена мышь?

- Думно мне-раскидать деревню по бревну, с бревен, досок мост собрать!

- И первого тебя, палена мышь, в новой шапке голым гузном поволочь по тому мосту?!

Стрельцы, окружая воеводу, смеялись.

Воевода, молча набив трубку, закурил от трута, поданного одним стрельцом, закурил, сказал еще:

- В бревнах кони ноги поломают, а иные на гвозди напорются... Гнилье, доски тоже не мост, а помеха... сорви башку! Ей, стрельцы! Ройте в воду сено, хватит забучить реку!

Сказал и отъехал в сторону гумна. Сенька видел, что когда воевода курил, то слюни текли по бороде, падая на гриву коня.

Стрельцы спешились, на берегу закипела работа, копны опрокидывали в воду.

Воевода крикнул:

- Стрельцов убрать, звать бучить реку датошных солдат... Стрельцов сменили датошные в лаптях, в мужицком платье солдаты.

Сенька глядел, и кулаки его бесцельно сжимались; он чувствовал себя так же, как в Коломенском во время Медного бунта: бессильным, одиноким против громадной силы.

К воеводе, увидал Сенька, полубегом подошла баба с ребенком на руках, кинулась перед конем воеводским на колени и завопила слезно:

- Не губи, батюшко-о! Милостивец, помилуй бедных! Сенька узнал бабу, где просился на ночлег.

- Чего тебе, палена мышь?

- Сено-то, сено! Ой, батюшко! Без сена скот изведетца, робят поморим! Без сена-то... ба-а...

- Деревня ваша на слом! Бунтовщики! Ведомо... мужья в засеке сидят, а вы плачете?... Робят в воду - дети бунтовщиков!

Сенька выволок из сумы пистолет, но стрелять нельзя, низко; он стал проковыривать дулом пистолета шире щель, а в голове была мысль: "Убью черта! Живой в руки не дамся - и конец пути!"

Но баба взвизгнула, вскочила на босые ноги, крикнула звонко:

- Ирод ты! Каменная душа! Штоб тебе на том свету котел смоляной, к сатане тебе в когти окаянному!

Воевода ткнул коня каблуком рыжего сапога в бок, отъехал, и Сеньке не видно его стало, только слышал голос:

- Стрельцы! Киньте бабу с отродьем в воду - река, палена мышь, станет мельче.

Баба бросилась бежать. Сенька ее не видал, но где-то слышался ее голос:

- Ой, родные! Ой, бедные мы!

Сено грузили, и река на другом берегу, видел Сенька, затопила место, где вчера разинцы разводили огонь...

- Эй, палена мышь! Двинь к реке пушки... - услышал Сенька. - Бей зажигательными ядрами по роще!

Задрожала земля, видимо, волокли пушки. За рекой где-то всплыло солнце, но свет его тускнел от выстрелов, из засеки и с берега - от стрельцов. Услыхал Сенька - ударила пушка, потом еще и еще... Огненные клубы, роняя деревья, зажигали кусты, и скоро от примет огненных загорелся край рощи. Из засеки, видимо, выстрелили из старой пушки по датошным солдатам, таскавшим в воду сено, но огонь пушки пошел вверх столбом. Воевода закричал:

- Палена мышь! У воров пушку разорвало. Гей, стрельцы, ра-а-туй!

На конях через реку, стреляя из мушкетов, направились стрельцы; иные падали в воду от выстрелов, пораженные стрелами и пулями, в воде барахтались раненые лошади и люди. С реки на Сеньку потянуло запахом гари и крови.

Зажигательные пушки почти не смолкали, лес горел, ветер шел с севера, деревья падали на засеку.

Все новые и новые сотни стрельцов переходили на конях реку, и Сенька по цветам кафтанов видел, какого приказа стрельцы: прошли стрельцы мясного цвета кафтаны - головы Александрова; прошли светло-зеленые - приказа Артамона Матвеева, Андрея Веригина - багровые кафтаны, ими река будто кровью покрылась; они приостановились, иные упали с лошадей, раненые, кинув коней, брели на берег обратно. Из засеки по чьей-то команде отчаянно били из ружей, а стрелами близко поражали наступавших стрельцов в лицо.

- Палена мышь! Ратуй! - кричал воевода, не подъезжая близко к берегу. - Страшного боярам вора в Москве на колья по частям розняли, этих, сорви башку, живых на колья взденем! Ратуй, государевы люди-и!

Столетние дубы и платаны, рощи, подожженные ядрами, падали на засеку, а ветер шел на нее же, раздувая пожар. В дыму, в огне, в треске и грохоте пушек и ружей люди на берегу бились впритин, мелькали среди горевших телег и деревьев дымящиеся бойцы с топорами, рогатинами, и бой был жестокий. Стрельцы первым натиском не могли взять берег, но огонь был пущий враг разинцев, на них загоралось платье, и рухнувшие деревья с пылающими сучьями убивали хуже пушек.

Кто-то громко крикнул, и над засекой пронеслось и за реку отдалось роковое слово:

- Эй, мужики! Отступи из огня и не сдавай боя-а!

От огня рухнула вся засека. Сенька увидал сотню или меньше конных казаков, скакавших от засеки мимо леса в степь.

Мужицкие повстанцы сгрудились. Храбрые бились насмерть. Слабые бросали топоры и рогатины, кричали:

- Челом бьем - сдаемся воеводе!

- Не бейте нас, государевы люди-и!

- Милуйте, сдаемси-и!

- Палена мышь! Мы вас помилуем!

Кто-то просил у воеводы. Сенька не видел ни того ни другого.

- Воевода князь Юрий, вели запалить воровскую деревню!

- Переходи, палена мышь! Запалить надо село Копены!

- Там церква, воевода князь!

- Палена мышь! Образа вытаскать, а церква пущай горит. Поп - бунтовщик, сидит в засеке.

- Любо, воевода-князь!

- А ну и я, сорви им башку, еду суд бунтовщикам навести...

Сенька видел, как грузный конь воеводы медленно, но прямо переносил через запруженную трупами людей и лошадей реку сутулую фигуру в выцветшем стрелецком кафтане.

- Пушки переноси-и! - крикнул воевода, полуобернув волосатое лицо.

- Любо, князь Юрий!

Пожар лесной углублялся в даль рощи, на реку несло гарью кустов и валежника. И еще раз слышал Сенька за рекой голос воеводы:

- Сорви башку! Заводчика, попа копеновского, вести ко мне! Атамана донского Мурза-кайка имать конным стрельцам!

- Лю-у-бо-о!

Сенька выждал на гумне, когда вся воинская переправа Юрия Борятинского ушла за село Копены. Копены горели. Искры и головешки мелкие ветер кидал на другую сторону реки Медведицы. В этом месте Медведица верст за пятнадцать была узка и мелка. Сухое лето еще более высушило реку; осень начиналась, но дождей было мало.

"Нашлись головы засеку в узком месте заломить. На рощу надеялись и не чаяли, что от рощи вся беда!" - думал Сенька, сидя на верхнем бревне закоренка. Он выпил водки, съел все, что было куплено по дороге. Закурил, еще подумал: "Теперь до Саратова дойду и впроголодь..." Разделся, снял кафтан, натянул на плечи панцирь. Надевая панцирь, вспомнил Ермилку Пестрого: "Где-то он, удалая голова, ходок? Никакого пути не боялся".

По кафтану подтянул кушак, всунул за кушак пистолеты, трогая пальцем кремни. Маленький пистолет, третий, "дар Разина", всунул в пазуху: "Ты будешь со мной, пока голова цела! Эх, батько! Послал за ветром, не дал за себя постоять!" Надел суму, отряхнув, накинул армяк. Из стены переруба посреди гумна (парасуток) выдернул дубовый кол. Раньше чем выйти, осторожно огляделся, пошел, чуть уклоняясь влево.

Сенька почувствовал силы, когда поспал. С колом в руке идти было легче, хотя он шел, избегая дороги. Навстречу ему попадали кусты, иногда перелески, редко озерки. Перелесками, чтобы не сбить путь, шел прямо, мокрое надо было обходить. Сенька иногда щупал пистолет за пазухой: "Нападут многие, бой станет не под силу, так есть чем кончить себя..."

Он решил в день одолеть путь до Волги, но захватила ночь, вышел месяц, и по месяцу Сенька видел, что идет к Волге.

Чаще стали попадаться кусты, о кусты и кокорья вконец изодрал сапоги. Торчали портянки, а когда шел песчаным путем - набивалось песку, разъедало ноги, но сильному человеку все казалось нипочем - лишь бы достигнуть желанного...

В одном месте, среди кустов, Сенька разошелся на полянку, сухую, ровную, с мелкой травкой.

- Это место для меня! - сказал он довольный, сел и решил отдохнуть. Не снимая армяка, столкнул с плеч суму и, вынув баклагу, выпил водки полную крышку. Порылся в суме, нашел краюху хлеба - "И последний, да доем!" - решил прилечь и вытянуть ноги, чтоб потом легче было идти. Подложил под голову суму, от водки и ходьбы разогретому приятно было протянуться на холодной траве. Уснул почти незаметно, держа правую руку в пазухе у пистолета.

В дороге Сенька привык чутко спать. Теперь сквозь сон ему послышался говор и даже как будто лошадь фыркнула. Сенька открыл глаза. При ярком свете месяца увидал - к нему из кустов шел стрелец, рослый, широкоплечий, в знакомом полтевском кафтане.

- Эй, раб! - крикнул стрелец.

- Тебе чего, белой кафтан?

- Поспал, будет- едем с нами!

- Куда? - снова спросил Сенька.

- Куда - увидишь по дороге... ну же, черт!

Стрелец, широко шагнув, закинул руку на рукоять сабли.

У Сеньки с годов мальчишества была одна привычка, которой отец Лазарь и брат Петруха удивлялись: стрелять из пистолета. От матери Секлетеи за стрельбу попадало батогом, так как Сенька стрелял куда попало и навострился, не целясь, попадать почти без промаха.

Сенька сел на траве, в правой его руке быстро мелькнул пистолет, раздался выстрел, и стрелецкая шапка с верхом черепа мелькнула в воздухе. Стрелец не охнул, только вскинул руками и рухнул навзничь. Сенька сунул в пазуху оружие, вскочил на ноги, выдернул другой пистолет и выстрелил поверх куста. За кустом на лошадях сидели еще три стрельца, при луне белея кафтанами. Один из них держал на поводу лошадь убитого.

От выстрела Сеньки средний уронил голову на седло. Двое, повернув лошадей, поскакали, видимо, к дороге, туда, откуда шел Сенька. Они уводили лошадь убитого и того другого, тоже не то убитого, не то тяжело раненного. Сенька быстро зарядил разряженный большой пистолет. Заряжая, он ждал - не вернутся ли его имать, но стрельцы за ближним перелеском пропали из вида.

Сунув за кушак заряженный пистолет, Сенька подошел и оглядел убитого; лица убитого было не наглядеть, но стрелец казался сильным человеком, с длинными руками и ногами. На кушаке кафтана - сабля и ременная плеть, а сверх кушака, обогнув корпус, вилась тонкая веревка.

"Дозор-ловить разинцев?" - подумал Сенька и, нагнувшись, пястью руки примерил рыжий стрелецкий сапог. Сбросив армяк, присел на траву, сдернул свои изношенные сапоги, снял сапоги с убитого, переобулся, поднял с земли суму, накинул армяк, сказал:

- Спи, стрелец! Больше от тебя ничего не надо...

Сапоги пришлись впору: "Туги в голенищах немного... - думал Сенька, - и в том беда, что по ногам меня иной примет за беглого стрельца..."

Он спешно пошел и, побаиваясь погони, стал сильнее забирать влево.

В голову лезли неотвязно мысли: "Дойдут воеводу, пошлет имать! Думаю, не скоро дойдут воеводу, с расправой далеко ушел..."

Сенька шагал и в такт своих шагов шептал: "Спать некогда, спать не время!..."

Шел, не разбирая мелких болотец, в одном месте провалился выше колена. Узкие голенища сапог выручили, воды в сапог не налилось. Сенька не знал нрава воеводы Борятинского. Если б стрелец сказал ему: "Воевода князь Юрий, вор убил двух стрельцов, дай взять людей - имать того вора!" - Борятинский бы крикнул: "Становись в ряд, палена мышь, рубить буду, двух убил вор, а двух трусов я убью!"

Сенька заметил, что к утру он попал на распаханные пустоши.

- Эге, Семен! Саратов близко... - сказал и рассмеялся, хотя и не любил смеяться. - Пистоли не все заряжены? - С удовольствием выбрал место на краю заросшей сухой канавы, скинул армяк и суму, зарядил "дар Разина", сунул за пазуху и чувствовал, что против его воли ноги дрожат. "Худо ел, и все тут!..."

Он ошибся, что скоро Саратов; только к вечеру, когда восток, где всходит месяц, зажелтел под голубым облаком, Сенька по гумну с плоской крышей, на которое всегда глядел, когда выходил на сарай избы старика Наума, догадался, что там, вдали за Волгой, Покровки. Пошел и чуть не сел на радостях отдыхать, выйдя на знакомую дорогу.

"Тут мы ехали с солью!" - И вдруг ему стало тоскливо: "Чего я радуюсь? А как нет стариков?... Опять ходи по чужим, ищи подворья". Когда подумал так, то почувствовал тяжесть всего пройденного пути и устало двинулся по дороге в сторону Волги. Он глядел на пустыри - там за ними в низине изба - и чуть не запел от радости: в окнах избы Наума мигал огонь...

Сенька на радостях, что нашел огонь в знакомой избе, распахнул дверь, шагнул и захлопнул так, что в пазах избы затрещало.

Перед огнем печи на скамье старик Наум дремал; он вздрогнул и зашевелился:

- Тут хто, крещеной?!

- Я, - сказал Сенька.

Сунул на лавку сброшенный армяк, под него загнел пистолеты; с сумой за плечами подошел к огню...

- Не наш, чижелей, вишь... - ворчал старик, разжигая лучину, лежавшую на шестке; огонь в руке старика дрожал. Осветил лицо Сеньки:

- Григорьюшко-о, ты ли?!

- Я, дедушко.

- Ну, слава богу! Три старика, к ним младой в придачу...

- Ты не один живешь?

- Не один... время поздает, они же, старые козлы, бродят - прибредут ужо... По-здорову ли ездил?

- О том после!

- И то после... боле солевары те ко мне не заходили, а ты скидайся, отдохни с дороги.

Сенька сбросил суму на лавку, из сумы вынул оловянную баклагу с водкой.

- Для свиданья выпьем!

- Выпьем, храни Микола! Помянем мою старуху...

- Ой, померла бабуся?

- Сороковуст справил... ушла, меня ждет.

- Боялся, что обоих вас нет, думал, когда шел...

- Ништо... помаялась, и будет! Ну, у бога не горит, так поминки справлять - на стол свечу...

Наум, кряхтя, влез на лавку за столом, в углу из-за образа вытащил пачку церковных свечей. Лучину он не гасил; она, дымясь, горела. Старик подтаял четыре свечи, прилепил к крышке стола и все зажег.

Сенька поставил баклагу на стол.

- Водки много, а хлеба ни куска!

- Хлеба сыщем! - проворчал старик и, отойдя, в углу порылся, принес на стол четыре чашки, пошел туда же, кинул по дороге деревянный огонь в печь, принес хлеба, огурцов, чесноку пучок и сушеной мелкой рыбы. Сенька не спросил, почему много чашек, в две он налил водки, одну подвинул Науму, с другой чашкой в руке встал, сказал:

- Если б отец родной был на твоем месте, дед Наум, я бы не больше радовался!

- Чего сказать? А я нынче с праздником! Желанный сынок вернулся...

Сенька был голоден, он жадно ел принесенное на стол. Наум не ел, но пробовал налить из баклаги водки и не мог:

- Ну и грузна твоя посудина!

Сенька налил, а когда выпили, вынув из пазухи "Разина дар", распоясался, сбросил кафтан на лавку, где сума, пистолет также запрятал в рухлядь. При огне за столом на нем засверкал кольцами панцирь.

- Уж опять на тебе эта рубаха!

- Снять ее пора! - Сенька стащил с плеч подарок друга Ермилки; снимая, говорил: - Нынче, Наумушко, без этой рубахи нельзя... везде имают разинцев...

- Проклятые они! От царя ездют и будто разбойники... Всякого имают, гожего и прохожего к воеводе тащат, а из слободы так в земскую избу... Иных, не дотащив, оберут и убьют, - ищи, хто убил...

- У тебя, дед Наум, есть ли где схорониться, ежели надо будет?...

- Ужель ты забыл? А под избой, спаси Микола, места у меня больше, чем в избе... Недаром век живу - худых людей знаю...

В сенях хлопнула дверь, и завозились шаги. Сенька встал:

- Пойду к своему скарбу!

- Сиди, сынок! По шагам слышу - наши... твои шаги забыл, а то бы не спужался.

В избу вошли двое, оба поставили в угол дорожные батоги. Один в бараньей шапке, в лаптях, борода длинная, седая. У другого борода покороче, он в манатье монашеской, на голове черная скуфья. Мирянин, кинув шапку, проговорил негромко:

- С отцом-чернцом во всех кабаках заутреню пели, да кадила нет, подают мало... Хозяин наш не служит и не тужит, а водку пьет.

Чернец бормотал, усаживаясь за стол:

- Дошла моя голова - черного куколя, да нынче и молитва не кормит, плясать велят, а мне помеха есть - чин андельский... Налейте, православные!

Сенька налил, и все четверо выпили.

- Спляшешь, отец! Не попусту на стол принес я четыре чаши... Лей еще, сынок!

Старик-мирянин, выпив, сходил в сени, принес старую домру и мешок, из мешка на стол вывалил жареный бараний бок, из пазухи достал каравай белого хлеба.

- Пируем до утра! - вскричал Наум.

Сенька видел, что хозяин избы захмелел, решил попытать, пока не поздно:

- В Борисоглебске дорогой я, дед Наум, спросил людей да узнал, что на Саратове воевода стольник Глебов.

- Мишка Глебов! Тебе, сынок, он зачем?

- Слышал я, Глебов хитрой и злой воевода...

- Добрых, сынок, воевод нет! Кузька Лутохин матерой волк был, да Разин-атаман его с нашей шеи в воду стряхнул!

- У воеводы, дед, поди и ярыги земские есть?

- Есть, да ты, сынок, не бойся!

- Дед Наум, я ничего не боюсь, но когда расправа случится - не было бы тебе худо...

Чернец сказал:

- Нынче время настало - куда дворяна, туда и миряна... не истцы, так и мужики привяжутся, все кинулись царю служить, о воле забыли... в Астрахани-таки шумят разницы...

- В Соловках зачинают пушки отпевать(390)...- сказал старик мирянин. - Водой кропят!

Дверь в сени заскрипела, видимо, два человека шатались за дверью, шаря скобу избы. Вошли двое, оба с виду хмельные; один в синем кафтане, запоясан ремнем, высокий, длиннобородый, другой маленький, в нагольном полушубке, под полушубком синий с нашивками кафтан, на ремне медная чернильница, заткнутая гусиным пером.

Высокий, походя, перекрестился, подошел к столу, спрятав мягкую меховую шапку в карман кафтана. Сказал:

- Вот и пить будем! - Сел.

Маленький медлил, он был, видимо, богомольный: встал на колени, перекрестился на образ, стукнул лбом в пол, полежал на земном поклоне недолго, встал, смахнул с лица пыль и тоже шагнул к столу.

- Место земскому подьячему! - крикнул он властно. Чернец сказал:

- Дадут дураку честь, так не знает, где и сесть!

- Ты чего там?

- Я не с тобой, власть!

Сенька вышел из-за стола, уступив место подьячему, подошел к лавке, где лежали его вещи, и незаметно сунул в карман штанов пистолет "дар Разина". Он отошел, сел к окну на лавку против устья печи. Печь, потрескивая, дотапливалась. Все молчали. Подьячий сказал Науму:

- Лей хмельного, а закуска есть!

- Погоди, служилой, чаши подам.

- Добро - неси.

Наум принес еще две чашки.

- Молодший! Налей - твое вино! - сказал старик-мирянин. Сенька налил всем, все выпили, он сам не пил.

- Чего не пьешь? - спросил подьячий. - Много пил - теперь закурю!

Сенька набил трубку, лучиной достал из печи огня, закурил и сел на прежнее место. Подьячий пил, бормотал:

- Добро, сто раз добро! Шли по следам и на огонь разбрелись, где запоздалой огонь, тут пожива...

Высокий, видимо, был неразговорчив. Пил молча, закусывая, широко раскрывал рот под жидкими усами и громко чавкал.

Наум, как показалось Сеньке, заметно протрезвился, он заговорил, привстав в конце стола:

- К нищему старику непошто пожаловали такие знатные гости... Вино и то, вишь, у меня чужое...

Высокий промычал:

- М-м-да-а... Маленький ответил Науму:

- Надобно опросить твоих постояльцев... Ну, вы, рабы божьи, сказывайте, кто каков есть? Да не лгите... в земской избе(391) сыщется, чем языки развязать!

- Я гулящий человек, кормлюсь игрой на домре, живу тем, што мир дает... вологженин, - сказал мирянин-старик, - звать Порфурком.

- Добро! А ты? - уставился краснеющими глазами на Сеньку допросчик.

- Имя Гришка, гулящий тож.

- Каких мест будешь, чей сын?

- Мать родила - не корова! Мест всяких, где можно кормиться...

- Староста! Этого в земскую взять...

- М... м... - кивнул высокий.

- А ты, чернец?

- Иеромонах Кирилло-Белозерского монастыря.

- Далеко забрел! Староста, и этого в земскую, нарядить понятых и волочь! У чернцов имя в миру одно - в монастыре другое... Зримо, бредет из Соловков в Астрахань, манить туда бунтовщиков... Соловки шумят...

- М-м-о-жно! - прожевав закуску, сказал староста.

- Ну, выпьем, да "объездную" буду писать, а то запоздало время. Эй, ты, Гришка, лей не жалей!...

- Сами хозяева - лейте! - ответил Сенька.

Пробовали поднять тяжелую баклагу, но она гладко отполировалась в суме Сеньки за время походов, выскальзывала из пьяных рук.

- Вот черт! У воды без хлеба, - сказал подьячий. Заговорил старик-мирянин:

- Мы вас, служилые, в кабаке с отцом-чернцом угощали честно, а вы пришли нам бесчестье чинить!... Где же ваша совесть?

- Ту, ту-у, друг, большая брада... Мы пили, а думу думали- куда пойдете?...

- В миру едите, да где спите? Так вот! Соберем мы вам поголовное - с головы по три алтына, еще водкой угостим, - и подите-ка своей дорогой...

- И впрямь! Оставьте вы нас, что за корысть вязаться к странникам, нашу добрую беседу рушить? - пристал Наум.

- Те деньги передайте вот ему, старосте, он же ими купит заплечного, штоб вам в земской избе было легше стоять... Мы посулов не берем! - ответил подьячий.

Сенька вынул трубку изо рта, сказал громко:

- Пущай идут к чертовой матери! Какие им деньги - пили, ели, того будет...

Всем еще казалось, что земские власти спьяну зашли пошутить и попугать, но подьячий спросил старосту:

- Книга доездная у тебя?

- М-м-да-а!

- Подай!

Староста, расстегнув ворот кафтана, вытащил из пазухи толстую тетрадь, на ней на черном переплете было наклеено белое и на белом крупно написано: "Доезды".

Сенька встал, стал ходить по избе, подошел к столу, сказал подьячему:

- На тетради "Доезды", а вы находом пришли, какие вы доездчики? По правилам надо делать!

- Нам, гулящий, всяко делать указано! - Ответив, подьячий выволок из поясной чернильницы перо, рукавом полушубка обтер столовую доску и, разложив тетрадь с росчерками, немного косыми, начал:

"Стольника и воеводы Михаила Ивановича Глебова подьячий земской избы Куземка Петров да староста той же расправной избы Панфил Усачев были в избе старого мужика Наумка Пестохина, что на Пустырях за Саратовом, и сыскали на подворье у него троих пришлых людей: гулящего человека, Порфуркой сказался, да чернец Кирилло-Белозерской обители, имя не сказано и не опознано, да гулящий же сказался Гришкой... За поздним часом понятых не звали, допрашивали, как могли, когда ободняет и возьмем мы понятых, приведем сысканных людей в земскую избу на допрос к тебе, стольнику и воеводе Михаилу Ивановичу Глебову. А доезд сей писал подьячий земской избы Куземка Петров".

- Эй, рабы божьи, подпишитесь! - крикнул подьячий.

- Все бесписьменны! - ответил мирянин-старец.

- И иеромонах?

- Не угораздил господь! - сказал чернец.

Подьячий встал. Староста, видимо, ждал на дорогу выпивки. Сенька подошел, налил ему водки две чашки. Одну староста выпил, стал закусывать, а подьячий, спрятав в пазуху тетрадь, привычно став на колени, крестился в угол, где сидели, но когда он поклонился в землю, Сенька шагнул, наступил тяжелым сапогом на шею лежащего на полу. Полушубок заерзал по полу, ноги носками сапог застучали в половницы. Сенька еще крепче надавил, и подьячий перестал биться под его тяжелой пятой.

Староста, пригнувшись, полез из-за стола.

Сенька придвинулся к столу, сказал:

- Сядь!

- Не-е хо-чу!

В руках Сеньки сверкнул пистолет:

- Сядь!

- Ку-у-зе-мка-а!

Староста, раскинув руками, сел. - А-а-а!

В широко раскрытый рот земского Сенька сунул конец пистолета.

- Молчи! Куземка убит.

Староста протрезвился неожиданно и задрожал, таращил глаза, зубы стучали по железу.

Сенька вынул изо рта старосты дуло.

- Крест честной целую, робятушки, не я... - Он заревел телячьим голосом, слезы застлали глаза.

- Будем говорить! Перестань!

Земский, всхлипывая, теребил мокрую бороду.

- Один убит, а ты хочешь умереть?

- Бесценные, родные, не убивайте!... Не я вел к вам, он.

- Ты власть! Не убить - пойдешь меня искать? Соберешь понятых?

- Святой иконой Одигитрии-матушки клянусь! Все скрою, где были!

- Скроешь - жив будешь... Скроешь ли, куда делся подьячий?

- Скрою, да нихто не видал, куда мы шли!

- Того мало! Обещай в эту избу, пока жив старик Наум, возить бесплатно дрова!

- Обещаю - привезут! Дрова - не вино... сполню, робятушки, выболи мои глаза! И вот на в: ем том икону святую дайте целовать...

Сенька снял старый образ Николы, дал поцеловать земскому. Тот, крестясь, поцеловал икону, встав с лавки, сказал:

- Вот, робятушки, меня слухайте - кляузного черта убили, так не ройте его в землю, суньте в Волгу - и молчок! С земли его собаки выволокут, а тут и Глебов воевода привяжется, пойдет сыск - беда! Этот подьячий глебовский истец - шепотник... Он и нас загонял в земской избе - ни дня, ни ночи покоя, особливо нынче разинцы...

- Исполним! Будет в Волге, - ответил Сенька и прибавил:- Помни, староста, ежели клятвы не сдержишь, то я примусь за тебя: соберу людей, их много, тогда мы тебя повесим на воротах твоей земской избы!

- Не думай... вы не скажете, а от меня и во сне не узнают!

- Дай, дед Наум, лучины пук, зажги - пущай идет на дорогу!

Старосте зажгли лучину, он принял дрожащими руками огонь и, забыв шапку в кармане, ушел.

- Живой ушел, а мертвого в сени до зари выкинули! - сказал старик-мирянин.

- Печь доской прихлопнул, Микола храни, а неладные гости помянуть старуху помешали!

- Водки еще довольно, святые и свечи в углу - так давай заново панафиду петь! - предложил монах.

- Вы, старые козлы, на хвосте приволокли земскую пакость! - проворчал Наум, заменяя догоревшие свечи.

- Шли-то они, мекали стариков к допросу волочь, да вишь оплошились молодшего... Они бы по-иному тогда!...

- Давайте пить и гулять! - сказал Сенька. - Думаю, теперь другие не забредут!

- Гуляем!

- А все же заметом двери закину! - сказал Наум и вышел в сени. Вернувшись, садясь к столу, прибавил: - Один волк в сенях лежит, и то добро!

- Легко бит - головы не нашли! - пошутил монах. Сенька налил водки. Когда выпили и закусили, старик-домрачей стал рассказывать:

- Сидел я, дитятки, у купца в лавке, купец и кричит: "Сыграй, игрец!" Я-таки домрушку свою пощипал и ответствую: "Голоден, руки не ходют!" Тут мне и вынесли пряженинки, поел, да заиграл, да петь зачал: Про сокола и горы - камни подсамарьския...

За эту песню на Москве меня хотели в Разбойной уволочь, да удалой паренек случился - не дал! А было то, старцы мои, в окаянной день, когда изрубали бояре сокола Степана Тимофеевича...

Старик еще выпил и, чтоб развеять грусть, стал щипать струны домры.

- А как его казнили, дедушко?

- Ух, страшно, сынок, казнили! Руки, ноги розняли, все посажали на колья, головушку удалую на пущий кол! Мы-таки в ночь подобрались к ней, головушку атамана сдернули с кола, насадили другую, а ту - вечно дорогую народу... я закопал с молитвой...

Сенька сидел, опустив голову, и оттого ли, что прошел далекую и страшную дорогу, заплакал...

- Будет еще панихида по атамане! - крикнул он и стукнул о стол кулаком. Свечи подпрыгнули, погасли. Наум в жаратке выдул огня, зажег свечи.

- Будет, дитятко! - сказал дед-домрачей. - И вот я иду на Дон-реку поклониться местам, кои дали такую удалую головушку... пойду, буду песни про атамана играть...

- А нынче нам сыграй! - приказал старик Наум.

- Пожду... отец-чернец ладит плясать.

- Выпьем за память о Степане Тимофеевиче! - предложил Сенька.

- Выпьем!

Выпив, старик начал перебирать струны все чаще и чаще, играя плясовую. Чернец скинул манатью. Тощий, на длинных ногах, в изорванной рясе, гнусаво припевая, заходил по избе:

Со отцами, со духовными, Со владыками церковными На полатях в кабаке лежал, Пропил требник, крест пропить жадал!

На полатях да с ярыжными, С горя пьяницами ближними.

- Худо идет! Выпить надо-о...

- Пей да уймись! - крикнул Наум. - Пущай споет дед-мирянин.

- Эх, ну! Как у водки не разинешь глотки? Чернец выпил и сел.

Домрачей спросил Сеньку:

- Видно, и ты знавал батюшку-атаманушку?

- Знал... служил ему. По его веленью ходил на Украину голову терять, да, вишь, живой вернулся, а его уж нет!

- Думаешь еще беду народную на плечи сдынуть?

- Думаю - не отступлюсь от правды атамановой!

- Не отступайся, дитятко! И мало мы с тобой успеем, а все же иной нас и добром помянет... Ну, чуй! Спою про дело таких, как мы с тобой.

Старик настроил домру и негромко, хрипловатым голосом запел: Шел дорогой не окольной, прямоезжею...

С шелепугой, клюкой шел дубовою...

- Эй, налейте-ка игрецу для веселья! - крикнул старик, приостановив игру.

Сенька встал и налил всем водки.

А сказала калика таковы слова:

"Ты поди, куды шел, не сворачивай, Да сумы не шевели, не поворачивай, Об нее запнешься близко на росстаньице".

Це-це-це... - звенела домра.

Монах захмелел, сидел, опустив голову, и вдруг запел:

На гагарьем-то озере...

Избы малы - не высокие, Воронцы у них далекие, Сковороды те глубокие!

- Стой, отец-чернец! Служи потом, дай пареньку о судьбине сыграю...

Домра опять зазвучала, старик запел:

Взял суму богатырь - приросла к земле, И подумал добрый молодец:

"Подыму едино, кину за ракитов куст!"

Понатужился, посупорился да поднял Тут суму лишь на малу пядь...

Во сердцах вскипело, головой тряхнул:

"Коли браться, - сказал, - то по-ладному".

И задынул ту суму брюха донизу...

Тут учял - в костях его хряст пошел, По грудям богатырским огнем прожгло...

А стоит доброй молодец, супорится, А от смертной ноши не спущаетца.

Монах вдруг заговорил, пьяно мотая головой:

- Царь, а што он указует? Дурак! "Вдовам да попам не давать благословения в мирских домах жить и службы служить!"

- Молчи, отец-чернец, дай хозяина тешить...

- Тешь, а у меня свое болит!

Домрачей, подыгрывая, запел:

Он глядит, зарылся в землю по головушку...

И неведомо, чьим голосом, Как медяным, кой в набат гудит, Было сказано ему извещеньице:

"Та сума - беда народная!

Доля черная, проклятая, Изнабита костью ломаной Злой судьбой мужицкой волюшки!

Не поднять ее единому...

Ту суму поднимет сам народ, Но поднимет он тогда суму, Как разгонит вечных ворогов!

Князей, идолов поганыих, Да бояр с детьми боярскими, Со дьяками да тиунами, С чернецами, псами черными!"

На том богатырю конец пришел...

Монах снова забормотал:

- Службы служить... "Многие-де попы и монахи упиваются безмерно вином, живут беззаконно и церковные требы совершают пьяные". А царские попы? Те же пьяные псы!

- Ты бы, отец-чернец, опочив приискал! - сказал мирской старец, кладя на лавку домру. - Мне с утра поможешь подьячего в Волгу сунуть... камушков пособрать ему на дорогу в пазуху...

- По-омогу-у! Спать не лягу.

- Сон долит всех! Григорей наш еще и путь большой прошел.

Сенька лег на лавку на свой армяк. Хозяин, кряхтя, устроился на печи, а домрачей на полу. Один монах, придвинувшись к столу, упрямо не хотел лечь.

Свечи догорели до столовой доски, фитили утонули в талом воске. В хмельном воздухе запахло церковным.

Монах, сидя, раскачиваясь, захрапел в темноте.

Утром до света старик Наум затопил печь. По курной избе пошел дым. Дверь в сени приоткрыли, и вместе с холодом в избу потянуло едким запахом захода.

Печь, разгораясь, медленно вбирала вонь сеней и жилые запахи перегара водки.

Наум, закинув седую бороду на плечо, в большой деревянной чашке, кряхтя, сучил мутовкой, пригоршнями подсыпая в чашку из плетеного лукошка муку. Ворчал:

- Волочи грехи... Доможирь, коли бог хозяйку прибрал... У стола похмельные, взъерошенные, оба худо спавшие, утирая глаза от дыма, спорили старики-постояльцы:

- Не все тебе, отец-чернец!

- Позри! Кину колпак, падет вершком кверху - все пью, книзу вершком - ин и твоя доля пития есть...

- Спаси, Микола! Эй, козлы старые, хозяин водки - Григорей, встанет он - все будем пить!

А по игрищам душа много хаживала, И под дудочки-гудочки много плясывала!

- Замест винного дележа ты бы, отец-чернец, сплясал...

пра-ааа!...

Самого сатану воспотешивала...

Расскакалась, провалилась в преисподний ад!

Сеньку разбудило дымом, да и пьяницы неуемно бубнили. Он встал. В избе сумеречно, только часть стены против печи пылала отблесками, когда Наум уходил за дровами. В окна холодно поблескивала лимонно-бледная заря.

Сенька пошел на берег Волги. Сойдя к воде, увидал лодку, а в лодке лапотные следы, песчаные. Смахнув песок с лавочки, кинул на нее платье, знобило голое тело ветром, но он с наслаждением смыл с ног мозоли и грязь.

На горе, куда упер взгляд, далеко в сторону - город, а в нем церковь деревянная, распахнутая. Скупо за дверями теплились огоньки. Близ церковных дверей на желтых столбах висели чугунные доски. Юрко двигаясь, черный, как жук, пономарь колотил в доски чем-то длинным и, видимо, железным. Хриплый звон призывал богомольцев. По кривым улицам к Волге торопливо шаркали шаги людей. Выше и дальше церкви, на берегу Волги с обрывистой желтобокой горы, из помещения с круглой крышей на столбах кричал караульный стрелец:

- Э-э-й! Гля-а-ди-и...

Голос уплывал далеко в заволжские просторы. Еще дальше за горой, с другого берега Волги, из-за городской стены на крик караульного будто эхо откликалось:

- Жу-у-у!

За церковью, ближе к берегу, сыпалась и вздрагивала земля. Протяжная песня обрывалась, когда раздавался стук "бабы". Ватага рабочих, перенося копры, била сваи... Тут же, немного ниже, другая ватага копала рвы, вколачивая частокол.

Сенька поглядел за Волгу против города на Покровки. Гумно, которое видел он с сарая старика Наума, вблизи показалось ему огромным. Теперь гумно было покрыто вместо соломы крышей из теса. У гумна, ближе к Волге, лари, забросанные древесной корой, и тут же торговые скамьи. Кругом скамей толпились люди...

"Торгуют, а чем? Кому тут продавать?..." - подумал Сенька.

За большим островом на Волге увидал Сенька подведенный насад с мачтой без паруса, а дальше в сторону города, окруженного стеной, заметил еще другой. Рабочие на палубе насада, скручивая, подбирали парус. Сенька подумал радостно: "Попутчая мне к Астрахани!"

Он обернулся в избу. Наум ворчал на стариков:

- Водку лакать борзы, как псы к молоку, а дело - руки, вишь, зазябли! Поди, неладные, мертвого не топили, кинули?

Наум нашел в сенях колпак убитого, ругаясь, пихал на ухвате в огонь. Домрачей, утирая бороду, ответил:

- Не пекись, Наумушко! Един мешок с сараю пошел ему на гроб. Доброму крючкотворцу замест напутствия церковна тетрадь кляузных дел приложили... камешков ему туда же. Вывезли с отцом и за великим островом спихнули... порато, милой, пузыри пущал...

- Ужо сам огляжу, а то вы сказки горазды сказывать да пить.

- Эй, отец-чернец, присловь хозяину, покрой меня добрым!

- Будь здоров! И окунь на закуску - я испил...

- Ах, неладной, пожди причащаться... Скажи хозяину, чуешь?

- За наши грехи и Ерему в дьяки! Хозяин доброй! Покойник с татарской царицей Кокшаной на дне Волги "доезды" пишет. Закон толкует... Она ему колдует: "Быть-де царству казанскому под Ямгурчей-ханом!" - У, скоморохи!

Песни ватаги да стук копров долетали и до избы Наума.

- Спаси, сохрани - дуют как! - беря домру и шапку с лавки, сказал домрачей...

- Дива нет, козел старой! Дуют, новой Саратов крепят...

- А где же старый, дедушко Наум?

- За рекой, Гришенька, у речки Саратовки, там, где стены... Ешь-ко горячие! - Наум подвинул Сеньке чашку с горячими лепешками. - В нашем только слобода была, теперь две, да воевода прежний церквей нарубил, а из старого города от церкви Троицы образ Спаса сюда перевез... Нынче расправные избы, дом воеводы да кабаки... Ну, бревен плавят много - строят Саратов...

Монах шарил в углу свой батог, ворчал:

- Возжаждала душа винного ковша. Пристал домрачей-старик:

- Время, отец! Винопийцы давно отзвонили...

Сенька ел, поглядывая на стариков в угол. Они нашли свои батоги.

Сенька сказал:

- А я свой батог с возней стрельцов на полянке забыл!

- Тебе он пошто, батог?

- В дорогу, дед Наум...

- Не печаль старика, сынок, погости... Да как не крепок ты, а железная рубаха поди грудь, плечи намяла?

- Плечи ноют - верно... Сон долит.

Старики, опохмелясь, уходя, балагурили. Наум крикнул вдогонку:

- Хвост не марать, грязи приказной, как вчера, за собой не волокчи!

Монах ответил Науму:

- Маланья грядет не на гулянье - бычка искать!

- Экие ведь языкоблуды! Кушай, дитятко, а я, спаси Микола, гляну, потопили ли старики убитого?...

Наум сходил на берег Волги. Вернулся спешно, успокоил Соньку:

- Спи по-доброму! Спроворили пьяницы, страх убрали, а помешкали бы день, тогда тащи тело по берегу... вишь, насады стают у острова, будет людно... что ни год, под Саратовом астраханские суда зимуют.

- Видал я, Наумушко, те насады и думал: "Возьмут меня в Астрахань к атаману Ваське Усу(392)?"

- Возьмут, дружок, да весной - нынче пути в Астрахань кончены...

- Там за Волгой, в Покровках у гумна, какие люди, дедушко, торг ведут?

- Слобода за Покровками есть, а гумен нету, сынок! Може, Покровки ты и признал гумном?

- Мне казалось гумно... тесом крыто.

- Оно и есть! Весной, осенью таже, в ем кроются пришлые люди, судовые ярыги... там печь, полати... Купец Васька Шорин там, за Покровками, часовню срубил... Как наймутца пихать насады, служба тогда в часовне... Да и то, штоб Христа не забыли, вишь, за Слободой, близ Покровок, калмыцкое мольбище и Поганое поле...

Наум постучал пальцами по Сенькиной баклаге:

- Козлы старые, все испили досуха!

- Вот деньги, дед, надо еще вина добыть!

- Сброжу за вином, были бы гроши, кабаков не занимать! Наум задвинул дымовой ставень, оделся, взял суму и ушел. Сеньку после купанья сильно клонило ко сну: он лег на лавку.

Видимо, была уже глубокая ночь. Сенька вскочил с лавки - кто-то тяжелый придавил ноги.

Старик-домрачей у стола при огне церковных свечек играл плясовую, а по избе расхаживали чужие люди; они, подвыпив, плясали, один из них и сел Сеньке на ноги.

Наум, пьяный, как все, был у стола, на столе вино в заржавленных ендовах и закуска - жареная и соленая рыба, складенная на оловянные тарелки. Плясуны угомонились, а Сенька постоял, шагнул к столу.

- Сынку Гришеньке пития! - закричал Наум, а когда Сенька выпил, Наум сказал еще:-Вот, сынок, поговори с парнями. Насады, кои видал у острова, идут в Астрахань за государевой рыбой и солью - с ними вот!

Рыжебородый мохнатый мужик, в дерюжном кафтане, без шапки, широкоплечий, с корявыми руками будто в рукавицах, жуя после выпивки рыбу, кидая кости под стол, сказал, не глядя ни на кого:

- Работная сила надобна. Лишний парень на судне - наш капитал... Берем!

- Ладно, лисый, я могу ковать, багры и якоря чинить! - сказал рыжему Сенька.

- А то еще краше! Берем в Астрахань...

- Когда снимаетесь с якорей?

- Сниматься не будем!

- Как же вы?

- Теперво сниматься толку нет!

Пристал монах:

- Толк рабам господь в голову склал, а кой в бока толкут, тот зоветца мукой-наукой...

- Теперево к Астрахани поехать - она самая и будет - мука!

- Пошто так?

- Васька У с-атаман Астрахань запер, ходу в нее нет.

- Скажи ему, Микола, - пристал еще мужик, худенький, в вотоляном кафтанишке, в лаптях, - скажи, колико нынче ехать, то в пути насад обмерзнет, а еще и царские заставы приставать зачнут...

- И зачнут! - сказал рыжий.

- По Волге, по нагорной стороне теперь ни кабака, ни двора харчевого, а виселиц не перечтешь... разинцев имают... - продолжал маленький мужик.

- Как же быть нам в Астрахани? - не унимался Сенька.

- Весной, молодец кузнец. Нынче зимуем... насады еще подойдут сюда... плавить по широкой воде зачнем караваном. Сказ весь... Наливай, старцы! - крикнул рыжий.

- Судьба, сынок, не кидать старика Наума! Пей, ешь да кости расправь... Ну, выпьем за твое долгое стоянье! - Наум налил Сеньке медный ковшичек вина.

- Пьем, дедушко!

Широко перед Саратовом острова покрыло водой. Волга угнала с берега от Покровок людей и торговые лари к Слободе в сторону Погана поля. Само строенье Покровок залило до половины срубов, а часовню за ним покрыло до креста.

По большой воде насады подвели к берегу Нового Саратова(393). На берегу днем и ночью огни. Песни хмельных и трезвых людей круглые сутки не смолкают. До поздней ночи запах смолы, звон топоров по гвоздям, бьющим в доски, глухой стук конопаток. Крики судовых ярыг и голос рыжего мужика, начальника каравана:

- Шевели работу - весна не спит!

По ночам у огней, ложась вздремнуть, бормочут и кричат труженики, пропивающие в кабаках Саратова скудный задаток, на кабальных условиях взятый за путь до Астрахани.

- Пьем! Не все нам горевать, а боярам пировать...

- Играй, портки, - рубаха в кабаке пляшет!

Сенька у огня в землянке на берегу Волги чинил багры, наваривал лезвия и обухи топоров, исправлял якоря-кошки, которыми с отмели стаскивают суда. Задатка он не брал, и рыжий мужик в дерюжном кафтане и красной рубахе часто, закинув под кафтан на спину руки, любуясь на Сенькину работу, говорил:

- Этакие руки с нищими пропадали, а?!

Насады подшили свежими досками, осмолили. Исправили железные скрепы, тогда Сенька сказал начальнику каравана, рыжему:

- Бери, хозяин, Наума и домрачея-старика!

- Куда им, и далеко ли?

- Науму в Астрахань к дочери, а иному старцу до Камышина.

- Скажи, пущай соберутся - завтра плавим караван!

Рано с зарей караван отчалил с песнями, со скрипом уключин. На головном насаде были Сенька, Наум и домрачей-старик. Домрачей тренькал на домре, припевая:

Вишь, кровь на полу -

Голова на колу.!

Руки, ноги врозь -

Все хабары брось!

Рыжий подошел и властно крикнул:

- Брось играть такую! На стороны глянуть страшно, а ты еще...

Караван проходил мимо горы Увек. У подножия горы стояли четыре рели(394), на них по два трупа разинцев, из-под черного отрепья, когда-то бывшего платьем, белели кости повешенных скелетов.

- Нажми, товары-щи-и! - крикнул рыжий, и по Волге отдавалось эхо: ми-и-щи-и-и...

Караван спешно угребал мимо горы, а Наум говорил, сидя на палубе насада:

- Увек-гора... сказывали старики, будто был тут в стародавние времена город татарской(395)... богатой, золотые деньги свои ковал, палаты имел каменные. Воевали - разрушили тот город, а нынче царские воеводы виселиц наставили... Борятинской черт!

- Не лги, старец! - оборвал рыжий Наума. - Не Борятинской, а Юрий Долгорукой... Поди-ко, вот, коли дрова да каши нам свари!

- Худые работнички! Не успели за дело взяться - кормить надо... - проворчал Наум и встал...

Домрачей, пощипывая струны, напевал:

Понедельник - он бездельник, День я пролежала-а...

А во вторник-межидворник Сто снопов нажала-а...

Уж я в середу возила.

В четверг молотила-а...

Во субботу мерила, В барыши не верила-а!

В воскресенье продала, Все до гроша пропила-а, Зелено вино пила, Буду еще пить.

Била мужа старого, Буду еще бить!

Алексей Павлович Чапыгин - Гулящие люди - 06, читать текст

См. также Чапыгин Алексей Павлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :