Фаддей Булгарин
«Мазепа - 02 часть»

"Мазепа - 02 часть"

ГЛАВА V

Ой, на горе да женьци жнут, А под пид горою По пид зеленою Казаки йдут.

Малор. песня

Необозримая долина, покрытая высокою, густою травою, оканчивалась холмами, между коими поднимался туман, разгоняемый лучами восходящего солнца. После дождливой и бурной ночи настало тихое и теплое утро. По степи, без дороги, тянулась ватага украинских казаков. Впереди ехал на вороном турецком жеребце воин высокого роста, сухощавый, бледный. Седые усы его ниспадали на грудь. Бритая голова покрыта была низкою шапкой с голубым бархатным верхом и с собольим околышком, а из-под шапки, надетой набекрень, висел клок белых, как лунь, волос, или чуприна. Он был в синем суконном кунтуше, с прорезными и закидными рукавами, подбитом светло-голубою шелковою тканью, в красных бархатных шароварах и в желтых сафьяных сапогах. За столом персидским кушаком заткнут был турецкий кинжал; чрез плечо, на красных шелковых шнурках висела кривая турецкая сабля в золотых ножнах. Турецкое, окованное серебром, седло покрыто было бархатным чапраком с золотою бахромой. На коне был ронтик с серебром и сердаликами. Воин держал в зубах короткую трубку и сквозь дым, пробивающийся чрез густые усы, вперял взор вдаль. Лицо его было угрюмое и суровое, нос длинный, орлиный, губы тонкие, а большие черные глаза светились из-под седых, навислых бровей, как звезды. За ним ехал казак в синем кобеняке (Род шинели.), насунув видлогу (Капюшон.) на малую шапку из черной овчины, и держал в руке аркан, которого другой конец зацеплен был за шею жида, ехавшего без седла, с связанными назад руками, на тощей кляче. Бедный жид был в одном полукафтанье, без шапки, с открытою грудью, босиком. Ветер развевал длинные его волосы и осушал слезы, которые оставили светлые следы на грязном и бледном его лице. Другой казак вел одну заводную и одну вьючную лошадь. В некотором отдалении ехали рядом два воина, одетые также в короткие суконные кунтуши синего цвета и в голубых бархатных шапках. Наряд их был простой, и только в оружии и в конской сбруе видно было золото и серебро. Один из них был уже в пожилых летах, а другой молод и красив, с гордым взглядом, с богатырскою ухваткой. За ними ехали в беспорядке, но в тишине казаки, по одному, по два и по нескольку вместе.

Некоторые были в кобеняках, а другие сняли кобеняки и перевесили их чрез седло. Наряд простых казаков состоял из синей куртки с нашивными на груди карманами, для хранения зарядов, и из широких холстинных шаровар, также с нашивными карманами по обеим сторонам, в которых были пистолеты. Все казаки имели одинаковые низкие шапки из черной овчины с голубым верхом и светло-голубые шерстяные кушаки. У каждого была сабля при бедре, за плечом ружье, обернутое в овчину, и в руке длинная пика. Чрез плечо на ремне висела нагайка. С тылу чрез седло перевален был мешок с съестными припасами и кормом, а напереди была баклага с водою и аркан, свернутый в кольцо. Всех казаков было человек двести, и между ними не было ни одного молодого. Почти у каждого седина пробивалась в усах и в чуприне.

Ватага повернула к оврагу, поросшему кустарниками, чрез который проходила дорога, извиваясь змейкой по степи. Лишь только передовой, богатоубранный воин взъехал на дорогу, на повороте, за кустами, послышался скрип телеги и голос погонщика волов. Ватага продолжала шествие свое. Вскоре телега, запряженная парою волов, показалась из-за поворота. Украинский поселянин, в свитке, в шапке, слез с воза, поворотил телегу на сторону, остановил волов, и, когда передовой воин поравнялся с ним, поселянин снял шапку и поклонился ему в пояс.

- Здорово, хлопче! - сказал передовой воин.

Мужик поднял глаза и, как будто пораженный блеском убранства воина, еще ниже поклонился, примолвив:

- Здоров будь, пане! - Потом, взглянув простодушно на воина, выпучил глаза, разинул рот и, осмотрев его с головы до пят, спросил: - А куда едете, панове?

- Куколь с пшеницы выбирать; жидов и ляхов резать! - отвечал хладнокровно передовой воин.

Жид вздрогнул, как будто его кто уколол под бок, сделал жалостную гримасу, но не смел пикнуть, страшась казачьих нагаек.

- Помогай Бог! - отвечал простодушно мужик.

- А далеко ли до Днепра? - спросил передовой казак.

- Для проклятого ляха или для поганого жида была бы миля, а для тебя, пане, скажу только - на один воловий рык, - отвечал мужик.

426

Передовой воин улыбнулся, вынул из кармана талер и бросил мужику, который не спускал глаз с воина и даже не наклонился, чтоб поднять талер.

- Возьми деньги и пей за наше здоровье! - сказал передовой воин.

- Мы и за свои гроши пьем за твое здоровье, пане, коли ляхи да жиды не подсматривают за нами да не подслушают, - отвечал мужик.

- А разве ты знаешь меня? - спросил воин.

- Как нам не знать батьку нашего, пана Палея! - отвечал мужик, снова поклонись в землю.

Это был в самом деле знаменитый вождь Украинской вольницы, Семен Палей, гроза татар и поляков, бич жидов и жестоких помещиков, ужа Мазепы, идол угнетенного народа в польской Украине, любимец войска малороссийского и Запорожского. Казаки и поселяне не называли иначе Палея, как батькой, и это нежное, сердечное наименование употребляли всегда, говоря с ним и про него.

Палей гордился этим прозванием более, нежели титулом ясневельможного, которым величали его паны польские и даже сам король; а с тех пор, как отложился от Польши и объявил себя подданным царя русского, он истребил в своей вольнице все прежние польские обыкновения, удержал только наряд польский, который носили тогда все знатные украинцы и чиновники царского войска малороссийского.

Палей бросил мужику другой талер и спросил:

- Не слыхал ли про польских жовнеров или не собирается ли где шляхта?

- Не знаю, татар ли, москалей или тебя, батько, боятся ляхи, а только они крепко зашевелились, как овцы перед стрижкой. Отовсюду гонят подводы да свозят всякий запас в Житомир. Слышно, что паны наши да экономы, трясца их матери! берут за то гроши, а нам велят давать хлеб и волов даром! Вот и к нашему пану наехало ляхов тьма-тьмущая. Сами ляхи - бис бив бы их батьку! -

пируют на панском дворе, а коней своих да ляшенков расставили по селам да велят объедать, нас, бедных! Ты знаешь, батько, что ныне у нас завелось два короля, и наш пан держит за новым королем, так и собирает у себя ляхов, чтоб идти на старого короля. Брат мой, надворный казак (В прежнее время украинские паны выбирали из своих крестьян годных на службу людей, вооружали и одевали их по-казацки и употребляли для защиты своих поместий. Даже до нашего времени сохранился сей обычай. Но в наше время надворных казаков вооружают одними нагайками, и употребляют только для посылок и для экзекуций по деревням, при собирании податей.), сказывал мне, что ляхи навезли к пану целые скрини с грошами, а разве жид да бис увидит ляшский шеляг!

- Гроши будут наши, а ляхи - собакам мясо! - сказал Палей. - А как зовут твоего пана?

- Пан Дульский, тот, что... Палей не дал мужику кончить.

- А я к нему-то именно и еду в гости, - сказал он. - Так ты говоришь, что у него собралось много ляхов? А сколько, например?

- Считать я их не считал, а знаю, что их будет больше, чем скота в панском стаде...

- Сотни три, четыре, что ли? - спросил Палей.

- Уж верно, сотни четыре, - отвечал мужик. - Не ходи теперь, батько, к нашему пану, а то тебе мудрено будет добраться до него, коли ты к нему едешь с тем, чего мы ему у Бога просим. Панский двор окопан валом, на валу стоят двенадцать пушек, да еще каких крепких, железных! А перед валом ров, а за рвом частокол, а за частоколом стоят ляхи с ружьями, а ворота одни, да и те на запоре, а за воротами решетка, да еще железная, а над воротами куча камней, а за камнями...

- Довольно, довольно! Спасибо за добрые вести, - примолвил Палей и бросил третий талер мужику.

- Добрые вести, добрые вести! - проворчал мужик с удивлением, подбирая деньги. - От этих добрых вестей у другого бы морозом подрало по коже, а нашему батьке пули как вареники, а пушка как бабья ступа!

- Что ты ворчишь себе под нос? - сказал Палей.

- Так, ничего, а дивлюсь только, что ты не боишься ни панских пушек, ни ляшских ружей, а нам так и от канчука экономского деваться некуда!

- С завтрашнего дня эконом ваш не будет больше размахивать канчуком, а взмахнет всеми четырьмя, да и поминай как звали! - сказал Палей.

- Ой, дай-то, Боже! - сказал мужик, перекрестясь.

- Ведь ты слыхал уже, что мы идем куколь из пшеницы выбирать? -

примолвил Палей.

- Да, да! Ляхов и жидов резать!.. Помогай Боже, помогай Боже! - сказал мужик, крестясь и кланяясь.

- Только смотри ж... ни гугу! - сказал Палей. - Никому ни словечка, что видал меня с моими детками!

- Хоть бы меня на крыже раскряжевали, хоть бы век горелки не пить, хоть бы жиду служить, хоть бы быть прокляту, не скажу и отцу родному! - отвечал мужик. - Ступай, батько, куколь из пшеницы выбирать! Бог помочь! Счастливый путь!

Палей махнул нагайкой, улыбнулся и поехал вперед по дороге, ведущей к Днепру. Влево видна была вдали колокольня. Палей снова своротил с дороги и целиком поехал к холмам, покрытым лесом. Чрез час он въехал на холм, и величественный Днепр открылся его взорам. Бодрый старик соскочил с лошади и, обернувшись к своим казакам, сказал:

- Здесь, детки, отдохните и покормите коней! Огней не разводить и держаться в куче. Иванчук! расставь часовых вокруг. Москаленко! размести коней по десяткам, да смотри, все ли в порядке. Грицко! подай горелки и сала!

Палей бросился под дерево, набил снова трубку и стал вырубать огонь, мурлыча про себя известную украинскую песню:

Ой, кто в лисе, Отзовися!

Выкрешило огня, Потягнемо люльки, Не журися!

Иванчук был тот самый старый есаул, который спасся бегством из Батурина, когда его уведомили, что Огневик захвачен в гетманском дворце.

Зная хорошо характер Мазепы, Иванчук был уверен, что ему не миновать участи Огневика; а потому, для уведомления Палея о случившемся, заблагорассудил отправиться к нему немедленно, не ожидая окончания переговоров. Москаленко, молодой казак, ехавший рядом с Иванчуком, был сотник в вольнице Палеевой.

Только один Палей знал его настоящее прозвание, которое молодой сотник скрывал пред всеми. По месту его родины, по Москве, Палей прозвал его Москаленкой. Он был сын одного из стрелецких старшин, казненных за буйное сопротивление воле Петра Великого. Двое старых стрельцов, успев спастись бегством из Москвы, взяли с собой сына своего начальника, юного Лаврентия, и чрез Польшу пришли в Запорожье, где Лаврентий приучился к военному ремеслу, не забыв грамоты и некоторых сведений в истории и географии, приобретенных им в родительском доме, от старого монаха Заиконоспасского монастыря. На двадцатом году от рождения, прельстясь славою Палея, Лаврентий упросил Кошевого атамана запорожцев, Гордеенку, отпустить его в службу к вождю Украинской вольницы и уже три года служил при нем, отличаясь храбростью, расторопностью и пламенной привязанностью к Палею, который любил его за сие, как родное дитя, почти так, как Огневика.

Иванчук вскоре возвратился, и Палей позвал его и Москаленка позавтракать с собою.

Грицко разостлал ковер на траве, поставил деревянную, обшитую кожей баклагу с водкой и кошель, в котором были сухари и свиное сало, любимая пища украинцев. Палей перекрестился, выпил порядочный глоток водки, вынул из-за пояса кинжал и отрезал кусок сала, взял сухарь и, зачесав пальцами длинные свои усы, стал завтракать, подвинув кошель к своим собеседникам, которые присели возле ковра. Между тем казаки подвешивали коням торбы с овсом.

Невзирая на то что дружина Палеева называлась вольницей, она рабски повиновалась воле своего начальника. Во время похода Палей запретил казакам возить с собой водку и вообще предаваться пьянству, и сколь ни склонны были к сему его подчиненные, но не смели преступить запрещения, зная, что жестокое наказание постигнет виновного. С жадностью поглядывали казаки на баклагу, стоявшую пред Палеем, и, казалось, поглощали ее взорами.

- Грицко! - сказал Палей. - Дай по доброй чарке горелки деткам!

Грицко снял две большие баклаги с вьючной лошади, вынул из мешка медную чарку величиною с пивной стакан и перевесив баклаги чрез оба плеча, пошел к толпе и стал потчевать усатых деток Палеевых, которые как будто пробудились от запаха водки и стали прыгать и подшучивать вокруг Грицка.

Позавтракав, Палей обтер усы рукавом своего кунтуша, помолился, снова закурил трубку и велел подозвать к себе жида, который во все это время стоял ни живой ни мертвый под деревом, поглядывая вокруг себя исподлобья. Жид, подошед к Палею, бросился ему в ноги и не мог ничего сказать от страха, а только завопил жалобно: "Аи вей, аи вей!"

- Пан Дульский подослал тебя узнать, что я делаю и можно ли напасть на меня врасплох, в Белой Церкви. Жаль мне, что ты не получил обещанных тебе им пятидесяти червонцев, потому что я сам повезу к нему вести, которые он поручил тебе собрать об нас, своих добрых приятелях! Но как ты не станешь с нами есть свинины, воевать не умеешь, а плутовать хоть бы рад, да мы не хотим, то мне нечего делать с тобой, и я решился отправить тебя на приволье, где у тебя будет рыбы вдоволь, хоть не ешь, а воды столько, что ты можешь наделить всех шинкарей, которые разводят ею горелку. Детки, в Днепр иуду!

Стоявшие вблизи казаки, которые, закусывая, слушали с приметным удовольствием речь своего вождя, бросились на жида, как волки на паршивую овцу, отогнанную от стада, и с хохотом и приговорками потащили его к реке.

- О вей! - закричал жид. - Ясневельможный пане, выслушай!.. Я тебе скажу большое дело... важное дело... весьма тайное дело... Только помилуй...

пожалей жены и сирот!

- Я не пан и даже не шляхтич, а простой казак запорожский, - сказал Палей, - однако ж выслушать тебя готов. Постойте, детки! Ну говори, что ты знаешь важного.

- А если скажу, то помилуешь ли меня? - сказал жид, дрожа и плача. - Я бедный жидок и должен был сделать, что велит пан. У меня бедная жена и четверо бедных деток... они помрут без меня с голоду... Прости! помилуй! -

Жид снова бросился в ноги Палею и зарыдал.

- Так это-то твое важное и великое дело! - возразил Палей. - Жизнь твоя, жена твоя и дети важны для тебя, а не для меня. Из твоих малых жиденков будут такие же большие жиды-плуты, как и ты, а ведь кому тонуть, того не повесят! Один конец... в воду его!

Казаки снова потащили жида к реке.

- Ясневельможный пане! - возопил жид. - Ты не выслушал меня... я не успел сказать тебе важного дела... Постой... выслушай!

- Подайте его сюда, - сказал Палей. - Ну говори, что ли?

- А помилуешь ли меня, - возразил жид, трепеща от ужаса, - оставишь ли мне жизнь?.. Я ничего не прошу, только не убивай, не бросай меня в воду!

- Что ты, проклятый иуда, торговаться со мною хочешь, как в корчме, что ли! - воскликнул Палей грозно. - Говори, или я заставлю тебя говорить вот этим! - примолвил он, потрясая нагайкой.

- Изволь, Ясневельможный пане, я скажу тебе всю правду, - отвечал жид, морщась и закрыв глаза при виде нагайки. - К нашему пану и князю Дульскому приехала его родственница из Варшавы, княгиня Дульская, у которой первый муж был князь Вишневский. Сказывают, что пан гетман Мазепа хочет жениться на ней, и это слышал я от гайдука пани княгини, а гайдуку сказывала первая служанка пани княгини. Вот ровно неделя, в прошлый шабаш, приехал из Батурина к нашему пану ксенз иезуит и привез много бумаг, а пан наш да еще другие паны целую ночь читали эти бумаги, радовались, пили, поздравляли княгиню и отправили нашего конюшего к новому королю... Так видно, что тут дело пребольшое, когда пан гетман Мазепа пишет к панам, которые держатся за новым королем, а новый король неприятель московского царя, которому служит пан гетман Мазепа... Ну вот это дело важное!.. Помилуй меня, бедного жидка, ясневельможный пане! Сжалься над моими бедными детками, над моею женою! -

Жид снова зарыдал и бросился в ноги Палею. Казаки с трудом оттащили его на сторону.

Палей задумался. Помолчав несколько, он взглянул на Иванчука и сказал:

- Проклятые жиды, как они смышлены! Смотри, пожалуй, как этот иуда догадался! Прибывший к Дульскому иезуит, верно, патер Заленский, о котором ты говорил мне, Иванчук. Про любовную связь Мазепы с Дульскою я давно уже слышал. А эта переписка, прибытие Дульской в эту сторону, вооружение приверженцев Станислава на Украинской границе, все это мне что-то весьма подозрительно! Узнаем скоро всю правду! Ну, жид, если нечего более говорить

- так ступай на шабаш, в Днепр!

Казаки снова ухватились за жида, но Москаленко тронулся его жалким положением и сказал Палею:

- Батько! прости этого несчастного, помилуй отца семейства, ради важности сообщенных им новостей...

Палей одним грозным взглядом пресек речь молодого человека.

- Я никогда не прощаю и никогда не милую изменников и шпионов!

Понимаешь ли, неженка! Что тут общего между жидом и его новостями? Это то же, если б я, купив коня, берег слепня, который впился в него... В воду его, детки!

Казаки подхватили жида на руки, завязали ему рот кушаком и понесли на берег.

- Раз... два... три! - прокричал один из казаков... Плеск раздался в воде, и жид, брошенный с размаху в реку, канул на дно как камень.

- Вечный шабаш! - закричали казаки. Гул повторил их хохот.

Между тем Палей сидел в задумчивости, не обращая внимания на происходившее вокруг него, курил свою короткую трубку и поглаживал усы.

- Послушай, Иванчук! - сказал он наконец, уставив на него быстрый взгляд. - Я что-то выдумал, и если дело удастся мне, то проклятый Мазепа съест гриб!.. - Он остановился, посмотрел неподвижными глазами на Иванчука и снова задумался. Трубка его перестала куриться, но он сосал чубук и шевелил губами, будто пуская дым.

- Слушаю, - сказал Иванчук. Палей молчал и не переменял положения.

- А что же ты выдумал, батько? - примолвил Иванчук, взяв за руку Палея и пожав ее сильно.

- Что бишь я сказал? Да, да! Вот что я выдумал! - сказал Палей. -

Лукавый Мазепа замышляет что-то недоброе! Научившись у иезуитов хитростей, а у Дорошенки измены, Мазепа, этот латинский змей, не пропустит теперешнего случая, чтоб не воспользоваться враждою четырех царей. Служит он Петру, а в дружбе с польскими приверженцами Станислава, которого сажает на престол шведский король. Я хочу вывести приятеля на чистую воду! Ты, Иванчук, с полуторой сотней молодцов выступи в поле, покажись в окрестностях замка пана Дульского, вымани в погоню за собой шляхту, которая собралась у него, а я, с Москаленкой и с остальными пятьюдесятью удальцами, ударю ночью на замок, возьму его, захвачу невесту или любовницу Мазепы, Дульскую, захвачу иезуита, возьму их бумаги и заставлю и патера и бабу признаться во всем. Дульскую выменяю тотчас на моего Огневика, а иезуита с бумагами, если в них есть что важного, отправлю к царю, а если нет, то на осину патера - и делу конец!..

Как ты думаешь об этом?

- Дело хорошее, - отвечал Иванчук, сняв шапку и пригладив свою чуприну,

- дело хорошее, только слишком опасное. Пан Дульский укрепил дом свой валом и пушками; народу у него вдвое больше нашего, так мы можем наткнуться на беду, а все это, право, не стоит того, чтоб ты, батько, шел почти на верную смерть!..

- На верную смерть! - воскликнул Палей. - Верно то, что каждый должен умереть - а где и как, это, брат, у всякого на роду написано, а знать нам не дано. Ты говоришь, что дело не стоит того, чтоб подвергаться опасности! Не так бы ты запел, когда бы вместо Огневика сидел теперь в тюрьме, в цепях!

Тебе, видно, дорога только твоя седая чуприна, Иванчук! - примолвил Палей гневно. - Все вы помышляете только о себе...

- Помилуй, батько! - возразил Иванчук. - Я совсем не думал об Огневике, говоря это. Я думал о тебе, про твою дорогую для нас жизнь, полагая, что иезуит и бумаги Мазепны не стоят того...

- Черт побери всех иезуитов и всю вашу бестолковую грамоту, которую я ненавижу насмерть! - сказал Палей, ударив своею трубкой о землю. - Все это дело постороннее, а главное - мой Огневик, мой Огневик, которого я люблю более, нежели родное детище! Будь он свободен, а я, пожалуй, отдам Мазепе и иезуита его, и любовниц, и бумаги, и всех приятелей его, польских панов, нанизав их на веревку, как сушеную тарань! Ты мало знаешь Огневика, Москаленко! Послушай, я тебе расскажу, как мне дал его Бог. Когда я был еще в Запорожье, лет двадцать пять перед этим, мы ходили однажды на промысел в Польшу, чтоб проучить панов за то, что они перевешали с полсотни наших казаков, поймав их на ярмарке, где они немножко пошалили и, кажется, зажгли какое-то грязное жидовское местечко, верно, для просушки. Похозяйничав порядочно в панских дворах, мы послали добычу вперед, а сами возвращались в Запорожье, малыми ватагами, чтоб ляхи не знали, за кем гнаться.

Переправившись с моей ватагой чрез Буг, я наехал на место, где ночевали наши передовые. Это было на рассвете. Корчма догорала. Между дымящимися головнями было несколько жидовских трупов и полусгоревший берлин какого-то проезжего пана, который, на беду свою, попал на ночлег в эту корчму. Вокруг все было дико и пусто, только под лесом выла собака. Я слез с лошади закурить трубку, и вдруг мне послышался крик ребенка. Я послал казаков отыскать его, и они, под лесом, нашли ребенка, над которым вила собака. На ребенке была тонкая рубашка, золотой образ Богоматери и шелковый кафтанчик. Ему было не более году от роду, и он чуть был жив от холода и голода. Казаки хотели для забавы бросить мальчика в огонь, чтоб полюбоваться, как будет жариться ляшенок, но он так жалобно кричал и протягивал ко мне ручонки, что я не дал его на потеху казакам и завернул в свой кобеняк, накормил саламатой и привез с собой в Запорожье. Казаки смеялись над моей добычей, но мне не хотелось уже расстаться с мальчиком. Я отвез его на хутор, к жене, и велел вскармливать вместе с моими детьми. Я окрестил его в русскую веру и прозвал Огневиком, в память того, что я нашел его при огне и спас от огня. Когда мальчик подрос, я сам выучил его казачьему делу и он был со мной в нескольких набегах на Крым и на ляховщину и отличился храбростью в таких летах, когда другие едва в силах пасти табуны. Наконец я раздумал, что мне со временем будет нужен грамотный человек, и решился отдать его сперва в Киевскую школу, а после в Винницу, к иезуитам, чтоб они научили его польскому и латинскому письму.

Иванчук скажет тебе, что ни у царя, ни у королей нет такого писаки, как мой Огневик. А на коне с саблей и с пикой ты видал его сам. Я надеялся скоро...

Но что тут говорить! Злодей Мазепа как будто оторвал половину моего сердца, отняв у меня Огневика! Во что бы ни стало, а я выручу его из Мазепиных клещей! Если же он убьет его, то вот этим кулаком я пробью грудь нечестивому и исторгну у него внутренности, вместе со злобною душою! Этот предатель не стоит того, чтоб на нем марать клинок моей сабли!.. - Глаза Палея налились кровью, краска выступила на бледном лице, уста дрожали, и кулаки сжимались: он был в сильном припадке гнева.

- Он не посмеет убить Огневика, - сказал Иванчук в успокоение Палея.

- Не посмеет! - возразил Палей. - Не посмел бы он явно, так как не смеет напасть на меня - но Мазепино оружие: яд и кинжал! Откладывать нечего и надобно торопиться освободить Огневика.

- Я готов на все, что прикажешь! - сказал Иванчук.

- Дело мы поведем отважно, а притом и осторожно, - примолвил Палей. -

Как только ты увидишь за собой погоню, Иванчук, то веди ее к Днепру и, переправясь в лесном месте, остановись. Ляхи не посмеют идти за тобой на русскую сторону, а ты между тем перейди опять на этот берег и другою дорогой поспешай ко мне, на выручку, так, чтоб ляхи не заметили твоего похода. Я нападу ночью на замок пана Дульского и... что будет, то увидим завтра, на рассвете! Недаром русские говорят: утро вечера мудренее!

Заметив, что лошади уже съели корм, Палей встал со своего места и сказал:

- Детки! напоите коней, осмотрите ружья и вперед! Пора на работу!

Казаки бросились к лошадям.

Через час казацкая ватага уже шла по дороге, в устройстве и в боевом порядке, а малый отряд, при котором был сам Палей, на рысях прошел степью в сторону и скрылся в лесу.

ГЛАВА VI

Но не раскаяньем душа его полна: Отмщеньем, злобою терзается она.

Озеров (в Фингале)

Молодость и крепкое сложение Огневика преодолели недуг, а врачебные пособия и попечения Наталии ускорили возврат здоровья. Чрез две недели после пытки Огневик уже был вне всякой опасности и чувствовал только небольшую слабость.

Наталия, по собственной воле, а Ломтиковская, по приказанию гетмана, ни день, ни ночь не отходили от постели больного, во время опасности. Но теперь, когда он оправился, Мазепа приставил к нему своих комнатных служителей, а Наталии позволено было навещать больного только в известные часы, всегда, однако ж, в присутствии Ломтиковской, для соблюдения приличия, как сказал гетман своей питомице.

Такое положение мучило любовников. Неизвестность их будущей участи и принуждение омрачали радостные минуты свидания. Истинная любовь не многоречива, но она ищет уединения, и не только речи, а даже нежные взгляды, самое безмолвие приятнее без докучливых свидетелей. Огневик и Наталия не могли не догадываться, что поверенная гетмана приставлена к ним в качестве стражи и лазутчицы, и потому присутствие ее было им несносно. Усердные попечения Ломтиковской о больном, оказываемое ею сострадание к участи любовников, нежность обхождения ее с Наталией, вид добродушия во всех речах и поступках и даже жалобы на суровость гетмана несколько раз увлекали Наталию к откровенности; но Огневик, воспитанный в чувствах недоверчивости к Мазепе, видел во всем его окружающем измену и предательство и удерживал Наталию взглядами и намеками от ропота и душевного излияния. Ломтиковская не смела ни о чем расспрашивать их, а они не имели охоты рассказывать, и потому время свидания проходило почти в безмолвии, прерываемом изредка краткими речами, которых сила и выражение понятны были только любовникам.

Наконец комнатный служитель объявил Огневику, что гетман желает переговорить с ним наедине. Наталия и Ломтиковская удалились немедленно, и чрез несколько времени вошел гетман в комнату больного.

- Не беспокойся, любезный Богдан! - сказал Мазепа Огневику, который сидел на постели и, при входе гетмана, встал и поклонился ему.

- Сядь или приляг, если чувствуешь слабость, - примолвил Мазепа, приближаясь к кровати. - Спокойствие тебе нужно: оно главное для тебя лекарство.

Огневик сел по-прежнему на кровати, и Мазепа поместился на стуле, у изголовья.

- Я почти столько же страдал, как и ты, - сказал Мазепа, - от мысли, что я причиною твоего недуга, любезный Богдан! Но ты человек умный, и порассудив, вероятно, простишь меня. Мы были в неприязненных отношениях друг к другу, и я, окруженный изменою и враждою тайною и явною, не столько для собственной безопасности, сколько для блага общего должен был прибегнуть к крайности с человеком, которого не знал и который навлек на себя справедливое мое подозрение... Отдаю это дело на твой собственный суд!..

- Я истребил из памяти все прошлое, - сказал Огневик, - и от будущего зависит мой образ мыслей и моя повинность к вам, ясневельможный гетман! Как подчиненный Палея, я должен был служить ему верно; но если вы, ясневельможный гетман, исполните свое обещание и отдадите мне руку своей питомицы, я оставлю службу Палея, и хотя никогда не стану действовать противу пользе и выгоде моего благодетеля, но во всех других случаях буду вам служить верою и правдою, не жалея ни жизни, ни трудов.

- Откровенность твоя оправдывает любовь мою к тебе, любезный Богдан! -

возразил Мазепа. - Нет, я не хочу, чтоб ты изменил своему благодетелю, и твоя к нему верность служит мне порукою в будущей твоей ко мне преданности и в счастии моей питомицы. Напротив того, я желаю, чтоб ты, питомец Палея, был примирителем между нами и служил верно нам обоим. Он любит тебя как сына, я люблю Наталию как родную дочь; итак, пусть же союз ваш, наших детей, будет неразрывною цепью нашей дружбы! Ты говоришь, Богдан, что он послал тебя ко мне с предложением мира и покорности. Не хочу покорности, хочу мира и дружбы искренней, верной, такой дружбы, какой я ему дам доводы. Тебя же избираю я с моей стороны в посредники нашей мировой. Пусть Палей поклянется защищать со своей вольницей права Малороссии, противу кого бы то ни было, без оглядки ни на царя московского, ни на короля польского - и я весь его!.. Я, с со своей стороны, поклянусь: отдать ему в вечное владение все занимаемые им земли и не только защищать его от каждого, но исходатайствовать у Польской Республики уступку забранных им земель, за малое вознаграждение. Палей будет владеть, независимо от меня, полком Хвастовским, Винницею и Белою Церковью;

может именоваться гетманом, если ему это угодно, и только в случае общей опасности, угрожающей Малороссии и Украине, должен ополчиться и вступить с своим войском под мое начальство.

Мазепа перестал говорить и смотрел пристально на Огневика, который слушал внимательно, потупя взоры, и погружен был в размышления. Помолчав несколько, он поднял глаза и сказал:

- Но что скажет об этом царь московский?

- Он не должен знать об этом, - возразил Мазепа. - Видишь ли, любезный Богдан, какую доверенность оказываю я тебе, открывая важнейшую мою тайну!

Слушай меня! Я верен царю московскому и намерен остаться верным до гроба. Но царь Петр замыслил преобразовать Россию, по образцу прочих европейских государств, заводит флоты, устраивает регулярное войско, сооружает крепости, и хочет, чтоб целая Россия управлялась одинаково. Малороссия и Украина, оставаясь при своих правах и привилегиях, составляет почти независимое владение внутри самой России, и тем опаснее для нее, что примыкает к двум враждебным ей народам, полякам и татарам. На основании наших привилегий царь не может даже содержать своего войска в нашей земле, ниже строить крепостей.

Власть гетмана, по силе привилегий, почти независима от государевой! Такой порядок не может существовать, если Россия будет устроена по образцу просвещенных европейских государств. Все единоверцы и все соплеменники должны слиться с Россиею, как ручьи с разлившимся океаном, а все противники России должны погибнуть, если не успеют удержать в берегах сие море. Что будет после меня, то в воле Божией; но если при жизни моей царь московский захочет уничтожить гетманщину и казачину, я решился защищать до последнего издыхания права, вверенные мне народом. Не для своих выгод жертвую я спокойствием моим, но для блага любезной нашей Украины! Мне нечего желать более и нечего надеяться! Царь московский дал мне все, что только царь может дать подданному, но я и самую благодарность приношу в жертву общей пользе, пренебрегая людским мнением. Недолго мне остается жить на свете! Пусть, при жизни моей, народ выберет себе другого гетмана, если найдет достойнее меня.

Мазепа умрет спокойно и счастливо в уверенности, что сохранил своей родине ее права и вольности! Вот мысль, которая занимает меня денно и нощно; вот одно чувство, заставляющее еще биться это охладевающее сердце! Любовь к отечеству, желание народного блага управляют всеми моими помыслами и всеми желаниями! Для них я всем жертвую: здоровьем, спокойствием и самою славою!

Но меня не понимают, меня ложно судят, на меня клевещут, потому что я не смею ни пред кем открыться! В твою высокую душу изливаю мою тайну и все мои чувствования! Будь сыном моим, будь подпорою моей старости, поборником прав любезной нашей родины и склони Палея к принятию участия в общем деле!

Клянусь, что в этом сердце одна истина, одна чистая любовь к отечеству!.. -

Мазепа распростер объятия: слезы катились градом по его лицу. Огневик бросился ему на шею.

В то время в Малороссии и в Украине существовал свой особенный, местный патриотизм, своя народность и свои понятия о правлении. Казаки ненавидели поляков. Лях и папист почитались бранными словами, но и слово москаль не означало ласки. Малороссияне и украинцы не любили русских. С поляками разделяла казаков ненависть за веру и за прежнее господство, а с русскими соперничество. Все благомыслящие, все умные малороссияне желали пламенно, чтоб Малороссия и Украина были в подданстве России, но не было между ними тогда ни одного, который бы желал, чтоб Малороссия и Украина слились воедино с Великороссиею. В то время Украина и Малороссия имели весьма важные и основательные причины не желать сего тесного соединения, ибо в то время Россия была не то, что она ныне! Петр Великий только что начал тогда свои преобразования, а до него Россия была азиатским государством. Бояре и воеводы, высылаемые в области, для управления ими, немилосердно грабили и угнетали народ, по примеру татарских баскаков, и закон молчал пред сильными любимцами царскими! Одним словом, малороссиянам и украинцам тогда нечего было завидовать русским. Впоследствии уравнение Малороссии с Великороссиею делалось благодеянием для первой - но в то время это было бы бедою, ибо нынешнее величие, сила, могущество и просвещение России существовали тогда только в сердце и в уме Петра Великого.

Итак, неудивительно, что умный Огневик воспламенился речами Мазепы, ибо он был в душе украинец и выгоды своей родины предпочитал всему в мире. Но когда первый восторг прошел, Огневик вспомнил о коварстве Мазепы и усомнился в истине слышанного. Хитрый Мазепа заметил внезапное охлаждение Огневика и ожидал, что он скажет.

- Доверенность за доверенность! - сказал Огневик. - Сомневаюсь, что Палей поверил той опасности, которая, по вашим словам, ясневельможный гетман, угрожает Украине. Долговременная вражда между вами породила недоверчивость...

- Понимаю! - прервал Мазепа. - Ты хочешь доказательств. Они есть у меня на бумаге. Я покажу Палею переписку мою с князем Меншиковым, с графом Головкиным, с бароном Шафировым и даже с самим царем, и он удостоверится в истине сказанного мною. Вверить сих бумаг я не могу никому, но готов их показать Палею. Пусть он назначит место для свидания со мною. На твое слово я прибуду туда безоружный, один, без стражи! Какое же более хочешь доказательство моей искренности? Для мира с Палеем, для блага родины -

предаюсь в руки врага моего, если Палей хочет быть моим врагом!

- Нет, он не будет вашим врагом, если уверится в вашей искренности;

если убедится, что вы столь преданы нашей общей матери, Украине! Я ручаюсь вам за него, ясневельможный гетман! Палей истинный казак и для казацкой вольности пожертвует всем, и дружбою, и любовью, и враждою. G радостью беру на себя ваше поручение и завтра же отправляюсь в путь!

- Дай мне руку, друг мой, сын мой! - сказал Мазепа, с радостью во взорах и на устах. - Ты будешь основным камнем счастия нашей родины и моего собственного счастья, нераздельного с ее благом! Я стар и бездетен. Я хотел усыновить мою питомицу, с тем чтоб передать избранному мною мужу ее все мое достояние и даже все заслуги мои в войске. Я имею сильных друзей, и если чрез их посредство голос мой будет услышан войском, если воля моя найдет путь к сердцу моих добрых старшин, я сам назначу наеледника в гетманы, назначу при жизни моей... Обойми меня еще раз, сын мой!

Огневик был растроган ласкою, добросердечием и великодушием Мазепы и никак не мог сомневаться ни в его желании примириться с Палеем, ни в любви к отечеству, когда гетман отдавал себя в залог своей искренности. Любовь к Наталии вопияла также в сердце Огневика в пользу ее благодетеля, когда Огневик удостоверился, что Мазепа любит ее только отеческою любовью, а не воспитывал, как твердило людское мнение, для развратных своих наслаждений.

Огневик с чувством обнял Мазепу и в эту минуту готов был жертвовать жизнью на его слово.

- Теперь поговорим о твоем деле, любезный Богдан! - сказал Мазепа. -

Клевета и зависть, эти шипы славы и счастья, изъязвили меня. Каждую мысль мою, каждое слово мое, каждый мой поступок завистливые люди толкуют в дурную сторону. Прощаю ли я врагов моих и доносчиков - я малодушен! Караю ли их -

жесток! Избегаю ли умом и осторожностью измены и тайных сетей - я коварен!

Удерживаю ли в повиновении закону старшин - я деспот! Вот суждения обо мне!

Я все знаю и молчу, предоставляя все Богу и потомству. Не скажу, чтоб я был беспорочен, бесстрастен, безгрешен! Я человек! Но я человек не злой и не коварный, каким хотят представить меня враги, а может быть, слишком простодушный для нашего века и слишком снисходительный! Вот вреднейшие мои пороки! Вся моя беда в том, что я не пью ночи напролет, с моими старшинами, как Зиновий Хмельницкий, и не обсуждаю дел на площади, в толпе пьяной черни, или за ковшом с медом, в светлице, как бывало прежде меня. Многим несносно, что я работаю один за всех и для всех, не теряя времени на пустые толки с пустыми головами. Глупцам кажется, что все должно быть так, как было при Хмельницком и при Дорошенке, а хитрецам этого хочется. Но умный человек должен жить по поре, по времени, а ныне русские не те люди, что были за десять лет перед сим! С другими людьми я должен иначе вести себя. Но меня не понимают здесь и бранят, клевещут, ненавидят! Узнают и раскаются! Таким образом клевета выдумала, будто Наталию воспитал я из гнусных видов сладострастия и берегу для любовных утех! Будь проклят тот язык, который первый вымолвил сию подлую ложь! Порази гром ту голову, в которой родилась сия злодейская мысль! Наталия не могла ничего рассказать тебе о своем происхождении. Она знает только, что она сирота, которую я взял к себе, еще в колыбели, но не знает ни родителей своих, ни причины, которая заставила меня быть ей вторым отцом. Слушай! Когда я был в Польше, в моей молодости, любовная связь с женою одного вельможи, при котором я служил в звании конюшего, подвергла жизнь мою опасности. Озлобленный вельможа поставил в засаду гайдуков своих и велел схватить меня, когда я пойду на свидание с его женою. Он хотел лишить меня жизни в жесточайших мучениях, и уже все приготовлено было к моей казни. Один бедный шляхтич, служивший со мною при дворе вельможи, Иван Милостинский, по особенной ко мне привязанности, уведомил меня о предстоящей опасности и помог мне спастись бегством. Я бежал в Запорожье и записался в казаки. Приобрев доверенность гетмана Дорошенки, я призвал шляхтича, чтоб разделить со мною мое счастье. Судьбе угодно было, чтоб он в другой раз спас мне жизнь, в одном татарском набеге. Израненный, он не мог продолжать службы, удалился в Киев, женился, и Наталия - дочь его.

Мать ее умерла в родах, а мой избавитель слег в могилу в год после рождения своей дочери. Я взял сироту к себе и послал в Варшаву, к сестре управителя моего, Быстрицкого, чтоб воспитать ее в польских нравах, как пристойно благорожденной девице. По окончании ее воспитания, я велел привезти ее сюда, чтоб найти ей мужа, достойного той блистательной участи, какую я готовлю для дочери моего истинного друга, которому я дважды обязан жизнью. Заботы мои кончены! Наталия сама выбрала себе жениха, и я благодарю Бога, что выбор ее пал на человека, который достоин всей любви моей и уважения. Теперь скажи мне, Богдан, как ты узнал ее?

- В прошлом году польские вельможи предложили Палею именем Республики отложиться от России, обещая ему гетманство в Заднеприи, место в Сенате, богатые вотчины и жалованье войску. Палей, верный в преданности своей к России и в ненависти к Польше, не поколебился лестными обещаниями врагов своих, но, желая узнать причины, побуждающие вельмож к сему поступку, выслал меня в Варшаву, будто для тайных переговоров, а в самом деле, чтоб узнать настоящее положение дел. Он предуведомил о сем царя Московского. Я жил в Варшаве около осьми месяцев. В первые дни моего пребывания я увидел Наталию в русской церкви и с первого взгляда полюбил ее. Никогда я прежде не думал и не верил, чтоб женщина могла приковать к себе мое сердце, овладеть моею волею, воцариться в душе моей и подчинить себе все мои помыслы и ощущения.

Так сталось, однако же! Тщетно старался я. забыть ее. Образ красавицы беспрерывно мечтался мне и днем и ночью, и я, в намерении избегать встречи с ней, невольно искал ее всюду. Чрез всезнающих жидов, всесветных лазутчиков, я узнал, что она воспитывается на ваш счет в Польше и по окончании воспитания должна возвратиться к вам, в Малороссию. Я поверил, вместе с другими, что вы, ясновельможный гетман, готовите Наталию в любовницы себе, и вознамерился спасти ее от срама. Я нашел случай познакомиться с шурином Быстрицкого, чрез наших варшавских прятелей, и вскоре приобрел его дружбу и доверенность его жены. Они также разделяли общее заблуждение на счет отношений ваших к Наталии и не противились моей любви...

Мазепа прервал речь Огневика и, посмотрев на него, с видом простодушия, сказал:

- Меня обвиняют в недоверчивости к людям, а между тем все меня обманывают! Сестра Быстрицкого и муж ее, облагодетельствованные мною, исторгнутые из бедности, изменили мне при первом случае!.. И сама Наталья!..

- Наталия ни в чем не виновна, - отвечал с жаром Огневик. - Она всегда питала к вам чувство нежной дочери, всегда вспоминала с благоговением о своем благодетеле...

- Пусть будет так! - возразил Мазепа. - Продолжай!

- Я любил нежно, пламенно Наталию и был так счастлив, что приобрел любовь ее. Я помню, как свое имя, день и час, в который мы сознались друг другу во взаимной любви, но не помню ни одного слова из всего того, что я сказал Наталии, а из ее ответа одно люблю - врезалось навеки в сердце моем и в памяти. Мы поклялись...

- Довольно, довольно, - сказал Мазепа, насупив брови и стараясь улыбнуться, - я знаю, что говорится в подобных случаях! Клятвы...

верность!.. Мне удивительно, однако же, как вам не пришло в голову обвенчаться без моей воли и без моего ведома! Только этого недостает в этой повести!

- Признаться, я хотел жениться и увезти Наталию в Белую Церковь, но несчастный случай воспрепятствовал мне исполнить сие намерение. Князь Вишневский, прибыв в это время в Варшаву, из своих поместьев, зная любовь и доверенность ко мне Палея, вознамерился захватить меня и удержать заложником, до возвращения Палеем завоеванных нами земель княжеских и до удовлетворения за добычу, взятую в поместьях князя. Паны Рады, не предвидя успеха в переговорах своих со мною, согласились предать меня, и я, предуведомленный заблаговременно, должен был бежать тайно из Варшавы и скрытно пробираться на Украину. Я не хотел подвергать Наталию опасностям моего бегства и пожертвовал собственным счастьем... Вскоре после моего бегства из Варшавы вы, ясневельможный гетман, велели Наталии ехать в Батурин, и я, узнав об этом, решился воспользоваться данным мне от Палея поручением, чтоб окончить мое намерение...

- То есть увезти Наталью из моего дома, не правда ли? - примолвил Мазепа, устремив проницательный взор на Огневика и стараясь скрыть внутреннее волнение.

- Я не хочу обманывать вас, ясневельможный гетман! Не надеясь, чтоб вы отдали Наталию неизвестному вам человеку, бедняку, казаку без роду и племени, и притом верному другу врага вашего, - я хотел увезти ее и обвенчаться с нею, с благословения благодетеля моего...

- Молодецки! - сказал Мазепа, скрывая гнев и злобу под улыбкой мнимого простодушия и веселости. - Но этого нельзя было исполнить, не имея в доме моем сообщников, которые из дружбы к тебе или к Палею согласились бы помогать тебе. Иначе невозможно было подумать...

- Нет, клянусь вам всем святым, что я ни на кого не надеялся, как только на любовь Наталии, на саблю мою и на быстроту коня моего. Кроме Наталии и надзирательницы ее, я никого не знал и не знаю в вашем доме.

- Если это правда, то, признаюсь, удивительно мне, что такой умный человек, как ты, решился на такое безрассудное предприятие!

- Ясневельможный гетман! Ссылаюсь на вас самих: рассуждает ли любовь о предстоящих опасностях, когда сердце стремится к сердцу? Нам ли, сынам степей и воли, выросшим в опасностях, живущим для искания опасностей, дорожить жизнью тогда, когда жизнь представляется в будущем хуже татарского плена! Я даже и не помышлял об опасностях! Я думал об одной Наталии!

- Пусть будет и так! - сказал Мазепа, кивнув головой и махнув рукой. -

Дело кончено! Наталья твоя! Поезжай к Палею, и, после нашей мировой, он будет твоим посаженым отцом. Я велю приготовить все к твоему отъезду, а между тем ты простись со своей невестой и переговори с Орликом. Он даст тебе некоторые наставления. Ты найдешь его в войсковой канцелярии, в нижнем жилье.

Мазепа пожал дружески руку Огневика и вышел из комнаты.

Едва Огневик успел одеться, в первый раз после болезни, в богатый полупольский наряд, присланный ему Мазепою, Наталия вошла в комнату. В третью комнату вошла в то же время Ломтиковская чрез особенный вход из коридора и села за пяльцы, затылком к Огневику, будто не примечая вошедшей Наталии. Огневик улыбнулся и сказал вполголоса:

- Гетман все-таки не может никому верить вполне! Нечего делать. У каждого своего рода слабость! Наталия! - примолвил он нежно. - Все нам благоприятствует. Гетман согласился на наше счастье - а я вижу грусть на лице твоем... даже слезы!

- Ты едешь! - сказала она печально.

- Еду, друг мой, для утверждения нашего счастия и для блага нашей родины; еду, как посланец гетмана к моему вождю, с тем же предложением, с которым я прибыл сюда от Палея. Старики хотят наконец помириться, и хотят этого искренно. Успех моего посольства несомнителен. Итак, утешься, милая Наталия: отсутствие мое не будет продолжительно, и я возвращусь к тебе, чтоб никогда более не расставаться. - Огневик по польскому обычаю поцеловал руку Натальи, и в это время Ломтиковская оглянулась. Взор ее пылал, и движение походило на судорожное.

- Мне все что-то страшно! - сказала Наталия тихим голосом, поглядывая с беспокойством на Ломтиковскую, в растворенную дверь. - Когда гетман объявил мне близкое наше соединение и назвал меня твоею невестою, эта женщина, на которую я тогда нечаянно взглянула, улыбнулась с такою выразительностью и бросила на меня такой ужасный взгляд, что кровь во мне охладела. Я чуть не упала без чувств от страха. Эта женщина пользуется доверенностью гетмана: она приставлена присматривать за нами и, верно, знает что-нибудь такое, что стараются пред нами скрывать. Любезный Богдан! Я не могу отдать тебе отчета в том, что чувствую; но какая-то грусть, какое-то грозное предчувствие лежит у меня на сердце... Я боюсь нашей разлуки!..

- Ангел мой, друг мой, милая Наталия, успокойся! - сказал Огневик, взяв ее за руку. - Я узнал гетмана совершенно и удостоверился, что он вовсе не таков, каким многие его почитают. Я верю его слову, милая Наталия; верю, что он отдаст мне твою руку, потому что если б он не был со мною искренен, то не поручал бы мне дела, от успеха которого зависит будущее его спокойствие, а может быть, и существование. Я предугадываю многое! Впрочем, что бы ни было,

- примолвил Огневик громко, так, чтоб Ломтиковская могла слышать его слова,

- что бы ни замышляли противу нас, кроме Бога, не в силах разлучить нас с тобою, милая Наталия, если ты будешь столь же тверда в своей воле, как теперь...

- Ужели ты сомневаешься? - возразила Наталья.

- Я не сомневался и не сомневаюсь в твоей ко мне любви, но хочу удостовериться в твоей решительности. Что до меня касается, то клянусь Богом и Украиною, что если кто-либо задумает воспротивиться соединению нашему, то, когда эта рука иссохнет прежде, чем омоется в крови злодея нашего, тысячи рук нашей удалой вольницы вооружатся за обиду их брата, тысячи сердец воспылают кровавою, непримиримою местью, и наш враг не укроется от смертного удара ни на ступенях царского престола, ни у алтаря живого Бога! Я ни гетман, ни воевода, но я человек свободный, и вся сила моя в душе моей и в руке, а сила эта выше всякой другой, когда человек не боится смерти. Не дорожу ни жизнью, ни смертью, дорожу одною твоею любовью, и кто захочет расторгнуть любовь нашу, тот отнимет у меня более, нежели жизнь... Будь спокойна, Наталия; я буду осторожнее и скорее слягу в могилу, чем лишусь свободы, а пока я на воле, то не боюсь никого, кроме Бога!

- И я клянусь тебе, что скорее соглашусь на смерть, чем на разлуку с тобой! - сказала Наталия твердым голосом. - Я слабая женщина, но чувствую в себе столько мужества, что с радостью умру, но не отдам руки моей немилому человеку. Благодетель мой может располагать моею жизнью, но не сердцем. Я также вольная казачка и не признаю ничьей власти над душою моею! Я твоя!..

Наталия протянула руку, которую Огневик поцеловал с жаром. Ломтиковская встала быстро и поспешно вышла. Вдруг дверь отворилась из коридора в комнату Огневика. Вошел служитель гетмана и, поклонясь низко Наталии, сказал:

- Ясновельможный гетман просит вас пожаловать к нему немедленно!

Наталия пожала руку Огневика и, сказав: "Твоя навеки!" - вышла.

Огневик пошел по приказанию Мазепы в канцелярию, для переговоров с Орликом.

ГЛАВА VII

Уже из давних лет замечено у всех, Где лад, там и успех;

А от раздора все на свете погибает.

Хемницер

В наше время едва можно поверить, чтоб такой образ правления, как был в прежней Польше, мог существовать между образованными народами! Избирательные короли, принимая бразды правления на условиях, предложенных избирателями, никогда не исполняли оных, не имея ни власти законодательной, ни силы во власти исполнительной. Паны содержали в рабстве народ и в подчиненности равную себе по правам, но бедную шляхту. Богатые властители земель были независимые владетели в своих помыслах, содержали свое надворное войско, не слушались законов, противились вооруженною рукою исполнению судейских приговоров, самоуправлялись со своими соседями и повиновались королю тогда только, когда надеялись получить милости, ибо наконец вся власть короля ограничивалась раздачею чинов, мест и казенных имуществ, или старосте.

Сопротивление королевской воле не почиталось даже незаконным поступком, ибо, на основании уставов, подданные уволены были от присяги и повиновения, когда король нарушал законы, а нарушение сие каждый вымышлял и толковал сообразно своим видам и составлял конференцию, или союз вооруженной шляхты, противу власти королевской, будто бы для поддержания прав народа, а в самом деле для удовлетворения своему честолюбию и корыстолюбию. Посему-то не было в Польше ни порядка, ни благоустройства, ни безопасности. Беспоместная шляхта, вооружаемая панами для защиты границ и собственной безопасности, бродила толпами, грабя и утесняя городских и сельских жителей, бесчинствуя и прикрывая все свои пороки одною храбростью в боях с соседями: с русскими, с хищными татарами и с беспокойными казаками. Польша, имея весьма мало регулярного войска, походила на воинский стан, ибо каждый свободный житель ее, то есть каждый шляхтич был всегда вооружен и готов к бою. Благосостояние каждого гражданина зависело от личной его храбрости или от числа его приверженцев. Потому-то богатые паны, ласковым обхождением и щедростью, привлекали к себе шляхту, а бедные, но предприимчивые люди составляли себе партию надеждою грабежа или славы. Все в Польше кипело, бурлило, кричало и дралось. Никто не хотел признать преимуществ другого, и каждый стремился происками и силою к первенству и к приобретению влияния над большим числом избирателей и храбрецов. Уважение, питаемое к царственным родам Пиястов и Ягеллов, из коих долгое время избирались короли, удерживали польскую шляхту в некотором повиновении, или, лучше сказать, в пристойных отношениях к трону. Но с прекращением Ягеллова племени и с избранием чужеземца на польский престол, буйство, нахальство, неповиновение и дух гайдамакства (В Польше назывались гайдамаками люди, которые, собрав шайку, не признавали властей, явно грабили и самоуправлялись до тех пор, пока не были покорены силою. Между польскими панами это было не редкость. В польском языке

гайдамак есть синоним забияки.) дошли до высочайшей степени. Спор Августа и Станислава Лещинского о короне польской, поддерживаемые с одной стороны Россиею, а с другой Швецией, открыл обширное поприще страстям, удальству, притязаниям, проискам и надеждам. Почти все польское шляхетство было вооружено, поддерживая одну или другую сторону, сообразно своим видам, и междоусобная война в Польше хотя и не пылала с жестокостью, но нарушала порядок и безопасность смиренных сограждан, разоряла страну, отвлекала каждого от полезных занятий и, что всего бедственнее, открывала вход в нее чужеземным войскам. Пан Дульский, называясь князем (До самого вступления на престол Станислава Понятовского польская шляхта, то есть польское дворянство или, как тогда говорили: рыцарское сословие (stan rucenski), почитая всех сочленов своих равными, не признавало никаких титулов. В Польше нет польских княжеских фамилий. Все княжеские роды происходят от русских или литовских князей или приобрели титулы в чужих государствах, как, например, род Радзивиллов. Графов в Польше также не знали прежде. Но несколько ключей или огромных вотчи-ничеств, имеющих особое вотчиническое управление, составляли графство, или графство, и владетель носил титул Грабя, то есть по-латыни

Comites, графа, для означения своего вотчиничества, с наименованием своего графства, например: Ян Пиотровский, Грабя на Красном Ставе (название имения). В Польше есть и теперь много княжеских родов, потерявших сие звание оттого, что не могли ясно доказать своего происхождения или не хотели, когда Станислав Понятовский убедил Сейм позволить употреблять титулы. До сего многие княжеские роды хотя не смели называться князьями, но писались из князей.), по происхождению своему от князей русских, владея богатыми поместьями в Галиции и на Украине и будучи родственником Станислава Лещинского, поддерживал его с жаром и напряжением всех своих средств. Зная, что гетман Мазепа, находясь в Минске с войском своим, влюбился в жену покойного его брата и даже предложил ей свою руку, пан Дульский вознамерился воспользоваться сим обстоятельством и завел с Мазепою переговоры, вследствие коих стал собирать войско в своих украинских поместьях, и наконец сам прибыл в одно из них, укрепленное вроде замка. Здесь он ожидал своей невестки, а между тем посредством иезуитов сносился с Мазепою, который, по обычаю своему, вел дело медленно, неясно, двусмысленно. Между тем пан Дульский жил роскошно в своем замке, угощал своих друзей и юношество из хороших фамилий, вооружавшихся под его хоругвию (Choagiew, в военном значении то же, что эскадрон. Паны, содержа на свой счет войско, имели знамена со своими гербами.), позволяя бедной шляхте, составляющей дружину, пировать и бесчинствовать на счет своих поселян и мещан, живших в принадлежавших ему городишках. Тогда военная сила в Польше измерялась не тысячами или десятками тысяч, но десятками и сотнями, ибо Польша, ведя вечную брань с Россиею, с Турциею и с татарами, не имевшими регулярного войска, противупоставляла сотни тысячам, и опытные польские наездники, искусные в военном ремесле, весьма часто торжествовали над превосходным числом своею храбростью и искусством. Тысяча всадников почиталась тогда в Польше сильным отрядом, небольшою армиею, ибо сия тысяча вольных воинов вела за собою несколько тысяч слуг (Военные слуги, или цюры, имели право носить оружие в военное время и охраняли обозы, которые были при польском войске многочисленны в последнее время, ибо каждый шляхтич хотел иметь с собою бричку и заводных лошадей.), которые в нужде вооружались и сражались под начальством своих господ. Пан Дульский почитал себя чрезвычайно сильным, успев собрать уже до пяти сот вооруженной шляхты, в числе коих находилось много молодых людей из знатных и богатых родов.

Соседство Палея, непримиримого врага поляков, беспокоило пана Дульского. Он вознамерился испытать счастья и, собрав до тысячи воинов из шляхты и своих надворных казаков, напасть врасплох на Палея в Белой Церкви, где, как носился слух, хранились несметные сокровища. Для разведания о положении дел, Дульский выслал жида в Белую Церковь, который, как известно, был пойман и, под ударами казачьих нагаек, высказал все, что знал и о чем догадывался. Палей, как мы уже видели, решился предупредить Дульского. С нетерпением ожидал пан Дульский возвращения своего лазутчика, как вдруг дали ему знать, что отряд вольницы Палеевой показался в нескольких милях от замка и разграбил одно из его поместий. Почти в то же время управитель его привел во двор связанного мужика, который в пьяном виде грозил в корчме жидам и ляхам близкою гибелью и местью Палея. Это был тот самый мужик, которому Палей дал денег, встретясь с ним на пути. Несчастного стали пытать, и он в истязаниях признался, что видел самого Палея, говорил с ним и слышал из собственных уст его, что он идет на замок его пана. Не умея в точности определить числа Палеевых воинов, мужик объявил, однако же, что их едва будет вполовину противу воинов, собранных в поместье его пана, и тем не только успокоил Дульского, но даже породил в нем надежду разбить отряд Палея и захватить его самого в плен. Велев бросить мужика в погреб, Дульский немедленно собрал знатнейших из своих приверженцев для военного совета, а в том числе и иезуита Заленского, возвратившегося от Мазепы.

Когда ротмистры и прочие офицеры собрались в зале, пан Дульский рассказал им о прежнем намерении своем напасть на Белую Церковь, для отнятия у Палея награбленных в Польше сокровищ, объявив о появлении Палея в окрестностях со слабым отрядом и просил совета у своих друзей, что должно предпринять в сем случае.

- Сейчас на конь и в поле! - воскликнул молодой хорунжий Стадницкий. -

Ударим на разбойников, разобьем их и прямо бросимся на Белую Церковь, нападем на город прежде нежели там узнают о разбитии Палея - и все наше!

Старый ротмистр Скаржинский улыбнулся, погладил седые усы свои и сказал:

- Не так легко это сделать, как сказать, пане хорунжий! Мы давнишние знакомые с Палеем. Этого старого волка не проведешь и не скоро пробьешь его шкуру. Глаз у него зорок, и зуб востер! Не должно верить слухам, а надобно самим удостовериться в истине. Пошлем разъезды, а сами запремся в замке и будем ожидать последствий. Мне кажется, что Палей хочет уловить нас какою-нибудь военною хитростью. Это его дело! Впрочем, в каких бы ни был силах Палей, встреча с ним будет нам стоить дорого. У нас, по большей части, воины молодые, неопытные, не привыкшие к жестокому, продолжительному бою, к резне на ножах, а с Палеевой вольницей, составленной из самых отчаянных головорезов, или бей насмерть на месте, или вались на месте в могилу! Тут надобно старых солдат...

- Полноте, полноте! - сказал гордо хорунжий Стадницкий. - У вас всегда одно и то же на языке: все одна похвальная песня старости! Храбрость не в седине, почтенный ротмистр, и - говоря не на ваш счет - храбрость редко доживает до седин. Вы и несколько других известных воинов, вы составляете исключение из моего правила, а между тем я все-таки верю, что на отчаянное дело лучше идти с молодыми, нежели со старыми воинами...

- Но зачем нам пускаться без нужды на отчаянное дело? - сказал хладнокровно ротмистр Скаржинский. - Мы собрались здесь не на войну противу Палея, и если бы он ускользнул от нас, то не только в этом не будет беды, а напротив того, по-моему, еще лучше, потому что мы сохраним наших воинов на дело, от которого зависит судьба отечества и участь короля Станислава.

- Позвольте же доложить вам, - примолвил патер Заленский, - что польза отечества и короля Станислава требует непременно истребления разбойничьего гнезда Палеева и погибели этого злейшего из наших врагов. Пока он будет жив, нам нельзя надеяться никакой помощи в этих странах!

- Совершенная правда! - примолвил пан Дульский. - При полной доверенности моей к вам, ясневельможные и вельможные паны, я не могу открыть вам, до времени, всех таинств политики короля Станислава, но уверяю вас, что от погибели Палея почти зависит успех нашего дела и судьба нашего отечества.

Нам должно решиться на отчаянное средство, чтоб извести этого разбойника и овладеть его сокровищами, которые дадут нам возможность вести войну с царем московским и с приверженцами Августа. Я думаю, что вы слишком далеко простираете свое благоразумие и предусмотрительность, пане ротмистр, представляя нам столь опасным и столь сомнительным открытый бой с Палеем!

Если б у него вместо четырехсот человек было четыре тысячи, то и тогда нам было бы стыдно страшиться этой сволочи! Разве ротмистр Лисовский считал свои дружины тысячами, когда доходил до Волги, пробиваясь сквозь стотысячные воинства? Разве гетман Тарновский, карая мятежных волохов, не был вдесятеро слабее их? Разве Калиновский, Корецкий, Потоцкий, Сапега, Вишневецкий не с сотнями поляков разбивали тысячи казаков! Разве в победе под Берестечком не приходилось по десяти казаков и татар на одного нашего воина? Нечай, Наливайко и Хмельницкий, право, не хуже Палея, а мы никогда не сражались с ними в равном числе. Разве мы не те же поляки, пане ротмистр?

- Мы те же поляки, но неприятели наши не те люди, что были прежде, -

отвечал ротмистр Скаржинский. - Прежняя сволочь, полувооруженные толпы мужиков, без всякого познания военного ремесла, предводительствуемые невеждами, которых наши всадники гоняли пред собою как стадо, эти мужики теперь стали опытными и искусными воинами и с дикою храбростью своею соединяют непримиримую к ним вражду, которая делает из них героев...

Толстый и румяный пан Дорошинский громко захохотал при сих словах.

- Только этого недоставало! - сказал он насмешливо. - Что дадите мне за этих героев, - примолвил он, обращаясь к старому ротмистру, - я сейчас же выступлю с моею хоругвию, и завтра, если только Палей не бежал в свой разбойничий притон, завтра же обещаю вам дать по три живых и по три мертвых героев ваших за каждого коня, которого вы поставите в мой эскадрон! Не хотите ли заключить торг? Стыдно, право, стыдно толковать с такою важностью о появлении нескольких сот разбойников, как будто дело шло о нападении на Польшу всей турецкой и татарской силы! Пане Дульский! Объявляю вам решительно, если вы не согласитесь послать тотчас погоню за разбойниками, то я отделяюсь от вас с моею хоругвию и иду один противу Палея, а когда поймаю его, то, прежде чем повешу, приведу его к вам, на аркане, и заставлю его сказать пред всеми, что тот, кто боялся его, недостоин имени поляка!..

- Браво, браво! - закричали со всех сторон. - В поле, на конь и -

смерть разбойникам!

- Кто осмеливается упоминать о боязни!.. - сказал в гневе ротмистр Скаржинский, встав с места и ухватясь за саблю.

Крик и шум заглушили слова ротмистра.

- На виселицу разбойников! На кол атамана! В огонь весь род его и племя! В поле, на конь! - раздавалось в толпе.

- Я не имел намерения обидеть вас, пане ротмистр, - сказал пан Дорошинский, - ибо уважаю ваши заслуги и ваши седины; но если вам угодно увериться, что я не знаю, что такое боязнь, то прошу покорно со мною, в чистое поле, противу Палея, или на средину двора, с саблею наголо. Или там, или здесь мы разрешим наши сомнения...

- Господа, господа! - сказал патер Заленский, став между противниками.

- Неужели нам нельзя сойтись на совещание без того, чтоб не обошлось без ссоры и драки? Вот в чем состоит сила врагов наших! Наши раздоры и несогласия лучшие их союзники! Именем пролившего жизнь на кресте для любви и мира между людьми, - примолвил патер, взяв в руки крест, висевший на груди его, - именем Спасителя приглашаю вас к миру и согласию! - Сказав сие, патер взял руку ротмистра и положил в руку пана Дорошинского.

- Итак, подайте венгерского! - воскликнул пан Дульский. - Пусть же льется вино вместо крови и разогреет охлажденную дружбу!

- Гей, венгерского! - закричал пан Дульский и захлопал в ладоши. Маршал двора его, стоявший за дверьми, побежал исполнить приказание.

- Святой отец! - сказал хорунжий Стадницкий иезуиту, - где нет спора, там нет и мира. Между людьми равными и свободными, как шляхта польская, нельзя требовать монашеской подчиненности и смирения, и тот плохой шляхтич, чья сабля не прыгала по лбу соседа или чей лоб не выдержал удара стали.

Сеймики и пиры также война, и где бы нам приучаться к бою, если б мы жили тихо, как немцы или как отшельники? Напрасно вы помешали поединку пана ротмистра с паном Дорошинским, святой отец! Я отдал бы своего карего жеребца, чтоб посмотреть, кто кому скорее раскроит голову. Они оба искусные бойцы...

- Полно, пане хорунжий! - сказал пан Дульский. - Теперь и без поединков есть случай повеселиться с саблею в руке.

Между тем маршал явился с огромным бокалом в руках, а за ним служители внесли ящики с бутылками. Пан Дульский налил бокал и, обращаясь к ротмистру Скаржинскому, сказал:

- В руки Панские! (Wrece Panskie! то же, что: a vous!) - выпил душком до дна. Потом налив снова, поднес ротмистру, который, выпив с тою же приговоркою, передал бокал пану Дорошинскому. Бокал переходил таким же порядком, из рук в руки, пока несколько дюжин бутылок не опорожнились. Вдруг послышался трубный звук во дворе.

- На конь! Виват! Да здравствует пан Дульский! - закричали разгоряченные вином собеседники.

- На первом сейме я подаю голос за пана Дульского! - воскликнул пан Дорошинский.

- И я также!.. и я также! - раздалось в толпе. - Он должен быть канцлером! Он должен быть гетманом коронным!.. Что за славное вино!.. А почему же ему не быть королем? - Вот что слышно было в толпе, между обниманиями и целованиями, пока воинская труба не пробудила в панах охоты к драке.

- Господа! - сказал пан Дульский. - Прошу выслушать меня! Всем нельзя выступать в поле. Бросим жребий, кому оставаться. - Пан Дульский взял шапку, которая висела на рукояти его сабли, снял с руки перстень с гербом и просил других последовать его примеру. Сабля, усы и перстень с гербом были в то время три необходимые принадлежности польского шляхтича. Каждый из присутствовавших бросил свой перстень в шапку.

- Я думаю, что четвертой части наших воинов довольно для охранения замка, - сказал пан Дульский. - Из вас, господа, должны остаться, по крайней мере, человек десять или пятнадцать. Крепостная служба требует бдительности и строгого надзора, а не во гнев сказать, все мы лучше любим подраться в чистом поле, чем проводить бессонные ночи на страже. Итак, лучше, если будет более офицеров для очередования в службе. Притом же, нельзя оставить дам без кавалеров... Они соскучатся.

- Справедливо, справедливо! - закричали со всех сторон.

- Итак, я вношу предложение, чтоб пятнадцать человек из нас остались в замке. Почтенный патер Заленский, извольте вынуть пятнадцать перстней, один за другим. Чей перстень вынется, тот останется. Но прежде вы должны дать, господа, честное слово, что не станете противиться сему добровольному условию и что каждый из вас беспрекословно подчинится жребию.

- Даю честное слово! Verbum nobile! - закричали в толпе.

- Итак, извольте начинать, патер Заленский! - примолвил пан Дульский.

Геральдика составляла одну из важнейших познаний польского шляхетства, и каждый благовоспитанный человек знал наизусть все гербы известных фамилий в Польше. Патер Заленский, вынимая перстни, читал как по писаному и провозглашал имена. В числе четырнадцати вынувшихся перстней находились перстни самого пана Дульского, старого ротмистра Скаржинского и хорунжего Стадницкого. Все молчали, хотя многие морщились и изъявляли знаками свое нетерпение. Наконец патер, вынув пятнадцатый перстень, провозгласил громко:

- Пан ротмистр Дорошинский, подкоморий Брестский, воеводич Брацлавский!

- Протестую! - воскликнул пан Дорошинский.

- И я также! - сказал хорунжий Стадницкий.

- Протестую, не позволяю (nie pozvolam)! - закричало несколько панов.

- Veto! - примолвил пан Дорошинский. - Опровергаю конвенцию, потому что упущены формы, и определение воспоследовало без собирания голосов поодиночке!..

- A Verbum nobile, а честное слово? - сказал пан Дульский.

- Честь каждого есть неприкосновенная святыня, - сказал пан Дорошинский. - Прошу не упоминать об ней!

- Но вы заложили мне эту святыню, дав слово! - отвечал с насмешливою улыбкою пан Дульский.

- Пане подконюший! - воскликнул с гневом пан Дорошинский. - При всем уважении моем к вашему дому и вашей особе, я объявляю вам, что если вы хотите, чтоб мы оба остались в живых до вечера, будьте воздержаннее в речах!

Я не позволю самому королю коснуться моей чести! Из дружбы к вам, я собрал под фамильную хоругвь мою сто лучших наездников из нашего воеводства и решился поддерживать вас, вопреки желанию родственников моих, которые обещали мне староство и звание охмистра (гофмаршала) при дворе Августа. Но если вы не умеете уважать друзей своих, я отделяюсь от вас и приглашаю всех друзей моих соединиться со мною. Господа! кто со мною, а кто с Дульским.

- Как? вы оставляете нас во время опасности, перед неприятелем! -

сказал ротмистр Скаржинский.

- Смеюсь над всеми вашими опасностями и сам иду на Палея, - сказал пан Дорошинский, подбоченясь одной рукой, а другою опершись на свою саблю.

В собрании поднялся такой шум и крик, что не можно было расслышать ни слова. Все говорили вместе, и никто не хотел слушать. Венгерское вино действовало сильно в головах и испарялось в буйных речах и угрозах.

Иезуит ускользнул из собрания в самом начале спора, и когда запальчивость спорящих дошла до того, что некоторые уже обнажили сабли и надели шапки, вдруг дверь из боковой комнаты отворилась и в залу вошла княгиня Дульская, невестка хозяина, с тремя его дочерьми и со свитою, состоявшею из двадцати девиц и замужних женщин, родственниц, поживальниц и собеседниц княгини, хозяйки и дочерей. Спорящие тотчас сняли шапки, вложили сабли в ножны и умолкли.

Княгиня Дульская сказала:

- Мы узнали, что вы, господа, спорите о том, кому идти в поле, а кому оставаться в замке. Давно ли защита слабых жен не почитается почетным поручением для польского рыцаря? Наши отцы и деды, не страшась никаких опасностей, брались за оружие единственно для доставления спокойствия женам, детям и возлюбленным своим и, пренебрегая смертью, выше всех наград поставляли нашу любовь, дружбу и благодарность. Предки наши не гонялись за славою, а слава сама следовала за ними повсюду, потому что цель всех их подвигов была истинно благородная, бескорыстная, рыцарская! Марина Мнишек вооружила для защиты своей цвет польского юношества, чуждого политических видов и повиновавшегося единственно силе ее красоты. Украинскому разбойнику, какому-нибудь Палею, прилично жаждать крови и добычи, но для польского рыцаря, для вольного шляхтича Польской Республики защита женщины должна быть священною обязанностью. Пане Дорошинский и пане Стадницкий! Я избираю вас в мои защитники и, надеясь на ваше мужество, прошу остаться с нами в замке!

Мои подруги вверяют безопасность свою остальным тринадцати рыцарям, которых судьба назначила нам по жребию!

Пан Дорошинский пожал плечами, обтер пот с лица, покрутил усы и, не говоря ни слова, подошел к пани Дульской и поцеловал ее руку. Хорунжий Стадницкий последовал его примеру, и все прочие офицеры, которым надлежало остаться в замке, сделали то же самое: каждый поцеловал, в безмолвии, руку избранной им красавице.

Дамы вышли, и спор прекратился. Пан Дульский проводил за ворота тех, которым надлежало выступить противу Палея, и возвратился в комнаты.

Дорошинский заперся в своей комнате. С горя и досады он лег спать. Он решился не показываться в обществе. Но вечером, когда княгиня Дульская прислала просить его послушать сочиненной ею песни, он не мог воспротивиться повелению дамы и, нарядившись богато, пошел в залу, где по вечерам собиралось все общество.

От самых древнейших времен в Польше угождение женскому полу и даже прихотям красавиц почиталось обязанностью благовоспитанного дворянина.

Женщины всегда владычествовали в Польше! Дорошинский, при всем буйстве своего характера, не мог противиться господствующему обычаю, ибо оскорблением красавицы он превратил бы всех своих друзей и приверженцев в непримиримых врагов. Притом же, будучи холостым, богатым, имея не более тридцати лет от рождения, почитая себя красавцем и пользуясь уважением шляхты в своем воеводстве, Дорошинский мог надеяться, что молодая и прекрасная вдова двух богатых и сильных родством панов, Вишневецкого и Дульского, не отринет руки его. Княгиня Дульская, с самого приезда в замок своего шурина старалась льстить Дорошинскому и всею силою своего кокетства ублажала его, чтоб, возбудив в нем надежду на любовь ее, привязать его к партии короля Станислава. Княгиня поступала таким образом отдельно с каждым из панов, имеющих сильное влияние на умы своих соотчичей и пользующихся богатством. Но как Дорошинский был буйнее прочих и чрезвычайно своенравен, то княгиня, для удержания его в пределах повиновения, обходилась с ним с большею нежностью, нежели с другими, ведя сию игру так искусно, что ни в ком не возбуждала ревности, а, напротив того, посевала в сердце каждого равные надежды. Дорошинский, прибыв в залу, старался казаться холодным и ко всему равнодушным, но наряд его и ухватки изменяли ему. Дорошинскому досталось по наследству, от деда его, служившего в Испании, множество драгоценных вещей, из коих бриллиантовая запонка для застегивания узкого воротничка на жупане, перстень и рукоять сабли стоили несколько тысяч червонных. Знавшим Дорошинского известно было, что он надевал сии драгоценные вещи только в необыкновенных случаях, как будто для выказывания своего могущества; а потому, когда он явился в зале в светло-зеленом бархатном кунтуше, в алом атласном жупане, подпоясанный парчовым персидским кушаком и в лучших своих алмазных украшениях, хитрая княгиня Дульская тотчас догадалась, что холодность Дорошинского притворная и что он желает нравиться и обратить на себя внимание.

Когда все общество собралось, княгиня Дульская села за арфу и запела думу своего собственного сочинения, в похвалу польских воинов, прославивших польское оружие в чужих и дальних странах. Она упомянула о знаменитом гетмане Тарновском (Родился 1488-го, умер 1561 года.), начальствовавшем войсками португальского короля Эммануила, в войне с маврами, и прославившегося победами и рыцарскими доблестями; о Завите Черном (Умер 1420

года.), отличнейшем рыцаре при дворе и в войске римского императора Сигизмунда, и, переходя быстро от древних времен к новым, воспела похвалу славному Христофору Арцишевскому, который, находясь в службе Голландской Республики, управлял завоеванною у португальцев Бразилиею, построил крепости Рио-Жанейро, Бахию и Пернамбуко и многократно побеждал испанцев (Жил около

1637 года.), а наконец упомянула о деде Дорошинского, который, пользуясь особенною милостию испанского короля, Карла II, употреблял ее на распространение католической веры и украшение храмов Божиих. Хотя всем известно было, что дед Дорошинского не отличился никаким геройским подвигом и был в милости испанского короля по связям своим с монахами, но воспоминание об нем, в числе знаменитых людей, льстило тщеславию Дорошинского и доказывало, что прелестная княгиня нарочно для него поместила сей куплет в свою патриотическую песню. Холодность Дорошинского растаяла. Он подсел к княгине и во весь вечер не отходил от нее, восхищаясь ее любезностью.

Сам пан Дульский также имел надобность привязать к себе Дорошинского, ибо хотел занять у него денег на содержание вооруженной им шляхты. Под предлогом примирения Дульский вознамерился употчевать Дорошинского и за бокалом выманить у него письменное приказание его поверенному, в Лемберге, который, как известно было Дульскому, получил значительные суммы из Голландского банка, принадлежащие его верителю.

Король Август II, известный телесною силою и страстью к чувственным наслаждениям, довел до конца порчу нравов, начавшуюся в Польше при последних Ягеллонах. Прежде роскошь дворянина состояла в богатстве и доброте оружия и в красоте коней. После того богатые паны принесли, из чужих краев, обычай украшать свои дома драгоценными обоями, зеркалами, мраморами и бронзами, уставлять столы множеством серебряной и золотой посуды и, по обычаю азиатцев, одеваться в парчу и драгоценные ткани. Наконец, при короле Августе, качество и количество яств и вин заменили все прочие прихоти.

Умение жить в свете и молодечество поставлялись в том, чтоб поглощать как можно более вина. В этом искусстве король Август не имел себе равного, и как двор служит обыкновенно примером для подданных, то пьянство сделалось похвальным качеством, и в Польше все пило, в подражание королю и его вельможам (Кстати припомнить стихи Вольтера: Quand Auguste buvait, la

Pologne etait ivre!).

Пан Дорошинский был не из последних в модном искусстве опорожнять бокалы и даже выиграл несколько закладов, перепив отличнейших питоков при дворе. Он отличался еще от обыкновенных пьяниц тем, что любил хорошее кушанье, и ел столь же много, как и пил. Итак, пан Дульский велел изготовить самый великолепной ужин и вынести лучшего вина из своего погреба, для угощения Дорошинского и малого числа оставшихся в замке офицеров.

В 10 часов вечера звук музыки, в столовой зале, подал гостям известительный знак. Служители отперли все двери настежь, и пан Дульский, подав руку своей невестке, попросил Дорошинского проводить жену его. Прочие паны и офицеры взяли под руки по одной и по две дамы и все пошли в столовую залу. Мужчины поместились между дамами, а Дорошинский занял почетное место между хозяйкою и первою гостьею, княгинею Дульской. Сам хозяин сел в середине, а в конце стола поместились ротмистры, хорунжие и отличнейшие товарищи надворной хоругви пана Дульского, также поверенный его, правитель замка, или кастелян, надворный капелан, или домашний священник, и прочие письменные его слуги из шляхты. Патер Заленский сел по другую сторону хозяйки.

Стол уставлен был серебряными вазами, соусниками с крышками, паштетами, жаркими, пирожными и конфетами. Столовые вина Масляч и старый Францвейн находились в больших серебряных кувшинах, а старое венгерское, или так называемое виватное вино, в малых круглых бутылках, стояло в корзинах, на особом столе, под стражею пивничего. Любезность хозяйки и прочих дам, гостеприимство хозяина, вкусные яства и доброе вино возбуждали к веселию, и собеседники, пресыщаясь, не обращали внимания на сильную бурю, которая восстала с вечера и, в половине ужина, свирепствовала с величайшею жестокостью. Ветер ревел и потрясал окончины, град и дождь били в стекла, громовые удары следовали один за другим, и молния страшно сверкала во мраке.

- Признаюсь откровенно, - сказал пан Дорошинский, - что я лучше соглашусь выдержать самое жестокое сражение с неприятелем, вдесятеро сильнейшим, нежели провести одну такую ночь под открытым небом! Мне весьма жаль наших товарищей, которые теперь должны блуждать по степи, отыскивая разбойников, и я вам обязан, прелестная княгиня, что, вместо того чтоб мокнуть теперь на дожде, при свете молнии, я, при душистой влаге венгерского, наслаждаюсь светлыми взорами прекрасных наших собеседниц, -

взорами, - примолвил он, взглянув нежно на княгиню, - которые хотя иногда опаснее молнии, но в самых мучениях услаждают сердце!

- Пусть это послужит вам уроком, - отвечала княгиня Дульская, - и убедит, что послушание воле дамы всегда щедро награждается.

- Если только требуется одного повиновения, чтоб заслужить вашу милость, то я готов, по одному вашему слову, сжечь все мои замки и броситься на сто пушек!.. - сказал Дорошинский, разгоряченный вином.

- Я от вас никогда не потребую такой отчаянной жертвы, - отвечала княгиня, улыбаясь. - Напротив того, я стану просить вас слушаться меня потому только, что желаю вам пользы, славы и счастья!

Дорошинский чуть мог усидеть на стуле, от радости. Он схватил бокал и закричал:

- Венгерского!

Дульский, который не спускал глаз со своего гостя, мигнул слуге, и тот подал ему огромный золотой бокал, в котором вмещалось полгарнца.

- Постойте, пане Дорошинский! Я вижу, чье здоровье вы желаете пить. Но все должно быть в порядке. Во-первых: за здоровье Станислава, нашего короля и пана милостивого! Виват! - Дульский выпил бокал душком при звуке музыки и литавров и, налив его, сам поднес Дорошинскому, который, опорожнив его таким же порядком, передал в руки соседа. Когда бокал обошел вокруг стола и возвратился к хозяину, он снова налил его и провозгласил здоровье товарищей, находившихся в сие время в походе, в поисках Палея.

Заздравные тосты сменялись одни другими. Пили полные чаши за здоровье хозяина, хозяйки, гостей, дам, и наконец дошло до того, что некоторые из собеседников едва уже могли держаться на стульях. Дамы, по просьбе Дульского, не вставали с мест своих, чтоб приохочивать гостей к питью и забавлять их. Попойка сопровождалась любовными объяснениями, нежностями и хвастовством об удальстве на охоте, в боях и поединках. В это время кастелян замка, который прежде встал из-за стола, вошел в залу и объявил на ухо хозяину, что два надворные казака, воспользовавшись бурею, бежали из замка и увели с собою крестьянина, посаженного в темницу, того самого, который был допрашивай по поводу встречи его с Палеем.

Пан Дульский хотя пил менее других, однако ж не мог заниматься делами в это время, ибо ему надлежало наблюдать за порядком угощения и поддерживать веселость общества.

- Черт с ними! - сказал он кастеляну. - Завтра пошли взять под стражу всю родню беглецов; вели забрать все их имущество, весь скот и лошадей и каждый день прикажи сечь отца, мать, братьев и сестер их, пока беглецы не воротятся сами.

Отдав сие приказание, пан Дульский поднял бокал и закричал:

- Здоровье дам!

Музыка заиграла туш, все гости вскочили с мест и, выпив до дна свои бокалы, воскликнули: "Виват!"

Но пан Дорошинский не довольствовался этим. Он стал на одно колено перед княгинею Дульскою и просил у нее позволения выпить за ее здоровье из башмака ее, по тогдашнему обычаю. Княгиня Дульская позволила ему снять башмак с ноги своей, и Дорошинский, наполнив его вином, выпил при громогласных восклицаниях толпы, при звуке музыки и литавров, и поцеловал красавицу в ногу...

Вдруг все окна в зале затряслись, раздался стук снаружи, стекла посыпались, окончины провалились в залу, и в окнах показались страшные лица.

Великорослый старец, без шапки, с седыми усами и с седою чуприной, держа в одной руке саблю, а в другой пистолет, вскочив проворно в залу, остановился, осмотрелся и, оборотись к своим, закричал:

- Прикладывайся!

Из окон высунулись дула ружей, устремленные на собеседников.

- Палей! - воскликнул один из гостей.

При сем слове княгиня Дульская упала в обморок. Другие дамы хотели бежать из комнаты. Мужчины вскочили с мест своих, и некоторые из них схватились за сабли. Музыканты, служители стояли как остолбенелые.

- Ни с места! - закричал грозный Палей. - Если кто только пошевелится, велю стрелять! Садись каждый по-прежнему - или смерть ослушнику!

В молчании все сели по своим местам, а между тем хозяйка, сама трепеща от страха, приводила в чувство княгиню Дульскую, при помощи нескольких женщин.

- Сюда, детки! - сказал Палей, оборотясь к своим. Казаки влезли в окна.

Палей расставил их вокруг стола и возле дверей и велел держать ружья на прикладе. Все молчали. Страшно ревела буря, и ветер свистел в разбитые окна.

Фаддей Булгарин - Мазепа - 02 часть, читать текст

См. также Булгарин Фаддей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Мазепа - 03 часть
ГЛАВА VIII Кто режет хладною рукой Вдовицу с бедной сиротой, Кому смеш...

Мазепа - 04 часть
ГЛАВА XI Я дико по тюрьме бродил - Но в ней покой ужасный был. Лишь ве...