Аркадий Сергеевич Бухов
«Спокойствие»

"Спокойствие"

I

Этого она мне простить не могла.

- Все, что угодно... Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем... Нет, с вами нужны железные нервы.

- Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, Стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?

- Все, что угодно, но только не это спокойствие... Вы им быка можете убить...

- Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?

- Я хочу, чтобы вы были человеком. Вы даже никогда не возвышаете голоса.

- Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.

- У вас никогда не бывает даже минутного порыва... Вы никогда не сможете зажечь словами... Вы тряпка, мякина...

Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с изложением причин неявки к назначенному месту, одним словом, после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.

И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странным ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию...

II

Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.

- Как вдвоем? - изумленно подняла она красивые синие глаза.

- Это значит, чтобы не было никого другого...

- Это значит... свидание? - растерянно сказала она.

- Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.

- Я вас не понимаю.

- Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно - в четверг. Часа в два.

Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, не спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:

- А где?

- Можно на набережной. Придете?

По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.

- Дело не в этом. Прийти я могу, но... Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?

- Может быть, я оторвал вас от дела?

- Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня...

- Я вас видел неделю тому назад.

- Почему же вы тогда мне ничего не сказали?

Я подумал и спросил:

- А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?

- Я о вас и тогда слышала... Только я думала, что вы высокий и худой.

- Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече...

- Странно... Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа...

- Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или...

- Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.

- Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.

- Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.

- Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне...

- Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите... Очень удивляюсь.

Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться вместе со мной, на набережную.

III

Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно.

Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:

- Вы мне очень нравитесь... Честное слово.

Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза.

- Как вы сказали?

- А что? - удивился и я. - Может быть, я что-нибудь того... Непутное ляпнул...

- Вы сказали, - покраснев, пробормотала она, - вы сказали, что... Нет, даже странно как-то...

- Ну да... сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому...

Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:

- Да разве об этом так говорят...

- Как так?

- Да вот так... На улице, во время разговора о канве...

- Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить...

- О таких вещах так спокойно не говорят, - обиженно кинула она.

- Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом...

- Не понимаю...

- Видите ли, - ласково сказал я, беря ее за руку, - если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь...

- Нет, - решительно перебила она, - вы не мужчина... Вы рыба какая-то...

Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки; еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.

IV

Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.

Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.

- Он меня очень любит, - искоса на меня поглядывая, сказала Надежда Алексеевна.

- Кранц?

- Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.

- Кончит - инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.

- Вас, кажется, это мало трогает? - сухо спросила она.

- Что, собственно?

- Да вот хоть это... Пишет письмо... Пишет, что любит...

- А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.

- А если бы я ему ответила письмом...

- А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо...

- Ах, вот как...

Она встала с кресла и забегала по комнате.

Я сидел и думал: "Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?" Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.

- Оставьте, - резко остановила меня Надежда Алексеевна, - раз вам все равно... Значит, и я могу написать такое же письмо... Тридцать писем... Сто писем...

Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.

- Надежда Алексеевна, - робко сказал я, - я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу... Неужели же этим я смогу...

У ней на глазах были слезы.

- Вы камень какой-то... Камень... Вас не продолбишь...

И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.

Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.

V

Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой - урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.

- Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?

Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.

- Вы, кажется, в театре вчера были? - И она испытующе посмотрела мне в глаза.

- Как же, как же... Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то...

- Вы, кажется, не один вчера были?

- Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе...

- А вы, конечно, не могли отказаться?

- Отказаться я мог... Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю...

- Ах, вы не понимаете... Ну конечно, конечно... А я должна была провести вечер одна...

- Вы же сами сказали, что едете в гости... Были?

- Ну, была. Что же из этого?

- Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре...

- Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? - зло спросила она.

- Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил... Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния... Я вас люблю... Знакомая моя - женщина приличная, муж ее мой бывш...

- Ах, она к тому же еще дама...

- Шесть лет дама...

- Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом...

- И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.

Она круто отвернулась и подошла к окну.

- Вы еще, кажется, шутите?

Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:

- Что я сделал! Что я сделал!

Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана с большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.

- И вас это ни капельки не волнует? - очевидно готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. - Вы, кажется, очень что-то спокойны...

- Нет, - из вежливости отвечал я, - я волнуюсь. Очень волнуюсь...

Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами...

Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было двое, иногда заменяет теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.

VI

Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.

Через два дня, как меня познакомили с Ангарской, я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.

Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.

- Почему вы не ответили на мое письмо? - тихо спросила Надежда Алексеевна.

- Это... где вы писали, что между нами все...

- Да. На это.

- Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то...

- У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха...

- Надежда Алексеевна... Ведь мы уже не любим друг друга... Ну, хотите, из почтения к прошлому я могу сесть Вот тут на крыльцо и начать громко плакать, пока меня не уберет один из младших дворников.

- И это все?

- Все.

Кажется, я был неправ. Спокойствие - не признак мужчины. Он должен быть экспансивным, порывистым и полным красивых жестов. В следующий раз, если я встречу женщину, которая мне понравится, я скажу ей об этом в таких сильных и страстных выражениях, что случайно подвернувшийся лишний человек тихо побледнеет и робко прижмется к стене. Я буду топтать ее письма каблуками или рвать их зубами, как резвая комнатная собачка, разбрасывая клочки по паркету... А расходясь, я буду долго ходить по безлюдным улицам, пугая одиноких прохожих мучительной гримасой боли и отчаяния на изможденном страданиями лице...

1918

Аркадий Сергеевич Бухов - Спокойствие, читать текст

См. также Бухов Аркадий Сергеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :