Василий Авсеенко
«ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПРИ ДАМАХ»

"ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПРИ ДАМАХ"

ПРИ ДАМАХ.

I.

Васса Андреевна Ужова встала очень поздно и имела не только сердитый, но даже злющий вид. Умывшись, против обыкновения, совсем наскоро, она скрутила свою все еще богатую косу в толстый жгут, зашпилила ее высоко на голове, накинула на плечи нарядный, но не очень свежий халатик, и вышла в столовую, где горничная Глаша поставила перед ней кофейник, корзинку с хлебом и большую чашку. Все эти принадлежности Васса Андреевна оглянула с враждебной гримасой, поболтала ложечкой в сливочнике, потом лизнула эту ложечку языком, и отбросила ее через весь столь.

- Что это за гадость ты мне подала! - накинулась она на Глашу. - Разве я стану с такими сливками пить?

Глаша нагнула голову и внимательно заглянула в кувшинчик.

- Не хороши, барышня? - произнесла она печально-удивленным тоном.

- Опять ты меня "барышней" называешь? Ты знаешь, что я терпеть этого не могу. Я Васса Андреевна, а не "барышня", - сердито сказала хозяйка дома. - И что это за хлеб? Не могла чего-нибудь вкуснее выбрать?

И она расшвыряла все, что было в корзинке, но затем все-таки присела к столу, налила чашку кофе, плеснула сливок и принялась, хрустя своими белыми и крепкими зубами, грызть кренделек.

- Узнай у швейцара, нет ли письма, - приказала она горничной.

Глаша ушла, и вернувшись через минуту, объявила, что кроме газеты ничего нет. При этом она имела такой удрученный вид, точно от ожидаемого письма зависела вся ее участь.

На лице Вассы Андреевны еще сильнее отразилось дурное расположение духа.

- Скажи кухарке, чтобы сейчас съездила к Денису Ивановичу, - распорядилась она. - И пусть скажет, что я прошу сию минуту приехать ко мне. Чтобы сейчас, сию минуту приехал.

- Вы бы лучше написали, Васса Андреевна; может быть, Дениса Ивановича дома нет, - заметила Глаша.

- Не выдумывай. Терпеть я не могу писать. Пусть сейчас едет.

Васса Андреевна допила кофе, села половину крендельков и булочек, и затем, усевшись перед туалетным столиком, зажгла спиртовую лампочку, положила на нее щипцы и медленно, не торопясь, занялась уборкой своей головы.

Сложная работа эта была окончена только на половину, когда в передней раздался звонок, и вслед затем из-под портьеры осторожно просунулась голова Дениса Ивановича Бобылкова.

- Не входите, здесь еще не прибрано, - поспешно крикнула ему Васса Андреевна. - Подождите в будуаре, я сейчас к вам выйду.

- Что случилось? Вы меня перепугали, - послышался из-за портьеры голос Бобылкова.

- Ах, я вся расстроена. Я вам все расскажу, - ответила Васса Андреевна.

Она торопливо всунула в волосы несколько шпилек, и с расчесанной только на половину головой встала и перешла в большой, очень модно и нарядно обставленный будуар. Бобылков, расправлявший всеми пятью пальцами перед зеркалом свою висевшую жиденькой бахромой бородку, тотчас повернулся и подошел к ручке.

Это был господин лет сорока пяти, среднего роста, с лысиной и с заметною проседью на висках и в бороде. Темное, пересеченное красноватыми жилками лицо его имело довольно поношенный вид. Маленькие, с облезлыми ресницами глазки глядели с плутоватою слащавостью, сквозь которую ничего не сквозило - ни ума, ни глупости, ни слишком большого самолюбия, ни слишком большой наглости.

- У меня с Сатиром скандал третьего дня вышел, - обратилась к нему Васса Андреевна. - Мы с ним так посчитались, что он теперь глаз ко мне не покажет.

- О-о?! Сатир Никитич? - произнес Бобылков таким тоном, каким старые любезники говорят с капризничающими женщинами. - Расскажите, голубушка, расскажите...

- Да и рассказывать нечего: просто насплетничали ему про Сережу, он и стал выслеживать, - ответила Васса Андреевна.

- Ну, и что же?

- Ну, и выследил. Разбунтовался, ругаться стал. А я ему все и выложила: как он к Фофочке на дачу ездил, и как за нее за два месяца за коляску заплатил, и про то, как он Козичеву гадости про меня говорил - все, все ему выложила, будет помнить...

Бобылков повел носом и неодобрительно покачал головой.

- Скажите пожалуйста! Сатир Никитич! Кто бы мог ожидать? Ревновать тоже вздумал... - проговорил он.

- Да, но ведь это нельзя же так, - продолжала Васса Андреевна, присаживаясь на диванчик и запахивая немножко позасаленные полы своего халатика. - Не могу же я вдруг ни при чем остаться. У меня дача нанята, кто же за нее платить будет? Коляска новая заказана, на днях привезут - чем же я заплачу? Разве так делают порядочные люди? Вы, Денисушка, должны нас помирить.

- И помирю, мамочка, разумеется помирю! - воскликнул Бобылков. - Что, в самом деле, он глупить вздумал? Разве так обращаются с дамами? Я его проберу.

- Вы привезите его ко мне, Денисушка. Ведь вот, он вчера целый день глаз не показал.

- Постараюсь, мамочка. Вы на меня положитесь. Я бы и сейчас к нему поехал, да вот, у меня дело есть. Елена Николаевна просила редкостные часики ей показать, купить хочет.

Бобылков вынул из кармана маленький футляр и повертел его в руках.

- Какие часики? Покажите, - полюбопытствовала Васса Андреевна.

Часики были очень обыкновенные, с розовой эмалью и мелкими бриллиантами. Но Бобылков уверял, что это чистейший empire, которому цены нет.

- Елена Николаевна купит, она любит редкие вещи, - сказал он.

- Ничего она у вас не купит, потому что вы ей уже подсунули один "ампир", - возразила Васса Андреевна. - Надули ее с шифоньером на триста рублей.

Бобылков всплеснул руками.

- Мамочка, как же можно это говорить! - воскликнул он. - Шифоньер мне от княгини Кувыладзе достался. И это не empire, а Louis XIV. У Марии Антуанеты такой был. А часики я всего за двести рублей отдаю: деньги очень нужны.

Ужова еще раз раскрыла футляр, посчитала бриллиантики, пожала плечами и сказала:

- Оставьте у меня. Если Сатир Никитич приедет, я скажу, что купила за двести.

Бобылков отобрал футляр и прижал его к боку сюртука.

- Мамочка, не могу. Рад бы всей душой, но не могу. Мне эти часики необходимо сейчас же пристроить, - возразил он. - Пока не добуду двести рублей, я не могу никаким посторонним делом заняться. И к Сатиру Никитичу съездить не могу.

Ужова поморщила брови, подумала и встала.

- Ну, хорошо уж, давайте, - сказала она, и взяв футляр, вышла в уборную, откуда через минуту вынесла две сторублевые бумажки.

Бобылков с удовольствием сунул их в карман и поцеловал Вассе Андреевне руку.

- А ведь я, мамочка, не завтракавши к вам прибежал: думал, вы покормите чем нибудь, - сказал он, почувствовав потянувший откуда-то вкусный запах форшмака, и даже чмокнул губами.

- Так пойдемте в столовую, мне сейчас завтракать подадут, - пригласила хозяйка.

В коридоре Бобылков, завидя Глашу, поотстал немного, и подмигнув, шепнул ей:

- Холодненький флакончик-то непременно подайте.

И пользуясь тем, что у Глаши обе руки были заняты подносом, ущипнул ее повыше локтя.

За "дамами" Бобылков никогда не ухаживал, но с их горничными бывал довольно предприимчив.

II.

Позавтракав очень хорошо у Вассы Андреевны, Бобылков взял извозчика и поехал к Сатиру Никитичу Ерогину. Всю дорогу он улыбался, причмокивал губами и весело подымал и опускал брови. Ему уже удалось заработать на часиках больше ста рублей, и кроме того самый факт ссоры Ужовой с Ерогиным открывал ему некоторые дальнейшие перспективы.

Бобылков чрезвычайно любил все такие ссоры. Можно сказать, что он существовал ими. Если бы "дамы" перестали беспрерывно ссориться с своими друзьями, для Бобылкова в некоторой степени иссякли бы источники жизни. Он чувствовал себя на высоте своего положения именно тогда, когда колебались сложившиеся сочетания, или обрисовывались новые. Тут он был необходим. За ним посылали, изливали перед ним душу, посвящали его во все подробности, знанием которых он потом любил поражать и мужчин, и женщин. Он принимал во всех этих делах живейшее, почти сердечное участие, проливал бальзам во взволнованные сердца, и своим ободряющим сочувственным спокойствием действовал на взбудораженные нервы. Случалось ему попадать в такие горячие минуты, когда тарелки и бутылки летели через его голову, и ухо его ловило почти чудовищные в дамских устах словечки. Но Бобылков любил это. Он любил сознавать себя в беспритязательной интимности с этим миром. Ему нравилось, что "дамы" принимали его, вот как сегодня Васса Андреевна, в грязноватом халатике, с причесанной на половину головой, называли его Денисушкой, таскали с собой в ложу и ресторанные кабинеты, и держали его при себе на побегушках.

Такое не совсем определенное положение в петербургской жизни Бобылков занимал уже давно. Существовало предание, что раньше он был художником; но все помнили его не иначе, как в его нынешней роли "при дамах". И Бобылков, можно думать, так освоился с этой ролью, что гордился ею. С несомненным сознанием своего преимущества, он говаривал:

- Меня, батеньки мои, еще мальчишкой знаменитая Минна Ивановна в свою ложу брала! Правда, она тогда уже не у дел состояла.

Он был искренно уверен, что как там ни говори, а вот эта самая Васса Андреевна, или Елена Николаевна, или Фофочка Зайчик, - личности бесспорно знаменитые. Ему было несказанно приятно чувствовать себя в лучах этих столь ярко горевших звезд.

В его прошлом были моменты, воспоминания о которых чрезвычайно возвышало его в собственных глазах.

- Когда я, батеньки мои, помирил покойного фон-Крезиса с Миминой 1-й, он при мне ей с рук на руки сто тысяч передал, - рассказывал он иногда за ужином. - Так-таки вынул из стола сто тысяч облигациями "Всемирного мореходства", и с рук на руки передал ей. А она свернула их трубочкой, и говорит мне: - "Уж вы, Денис Иванович, поезжайте со мною домой, а то я боюсь одна с такой суммой ехать". Так мы вместе и везли в карете сверток: я его держал рукой за один конец, а она за другой.

Погруженный в такие исторические воспоминания и в приятную озабоченность, Бобылков и не заметил, как доехал до подъезда дома Ерогина.

Сатир Никитич только что отзавтракал с какими-то прихлебателями, которые постоянно около него терлись, и оставив их в столовой допивать начатые бутылки, увел Бобылкова в кабинет.

Наружность Сатира Никитича нисколько не отвечала его имени. Это был совершенно обыкновенный сорокалетний блондин, с коротким круглым носом, голубыми глазами и подстриженной бородкой. Усы и бакены росли у него кустиками, и это придавало ему как будто болезненный вид, несмотря на его плечистое сложение и закруглившееся брюшко.

Бобылков вошел мерными шагами, и остановившись прямо пред Ерогиным, соединил руки ладонями, широко расставив локти.

- Голубчик, Сатир Никитич, что же это вы наделали! - произнес он своим полу-шутовским тоном, и укоризненно воззрился на Ерогина.

- Понимаю, понимаю: у Вассы Андреевны сейчас были, - сказал тот усмехнувшись и по-купечески скусывая зубами кончик сигары.

- Да ведь как же: присылала за мной, - продолжал Бобылков. - Вы ее в совершенное расстройство привели. Право, вчуже жалко смотреть.

- Ну, и жалейте, коли вам больше нечего делать, - спокойно сказал Ерогин, плюхнувшись всей своей плотной фигурой на диван.

- Да и вы пожалейте, Сатир Никитич, - говорил Бобылков, держа пред собой сжатые ладонями руки. - Ведь Васса Андреевна всегда так сердечно относились к вам...

- Э-ва! А юнкера то зачем же завела? - возразил, слегка краснее в лице, Ерогин.

Бобылков склонил голову и развел руками, но тотчас опять сжал их ладонями.

- Ах, Сатир Никитич, да ведь вы рассудите, что такое юнкер? Ведь это дитя, ребенок... Стоит ли из-за этого ревностью себя беспокоить? - произнес он убежденным тоном.

- Ну, подите вы! - отозвался Ерогин, и несколько раз усиленно потянул из сигары. - С Вассой Андреевной у меня все покончено, вы лучше и не толкуйте об этом. Мы с ней ловко посчитались.

Бобылков с сокрушенным видом сел.

- Жалко, ей-Богу жалко, - сказал он.- Такая милая женщина, сердечная. Теперь, говорит, с чем я осталась? Дачу дорогую наняла, коляску заказала, и как же это будет? Вам, Сатир Никитич, надо бы успокоить ее.

- Бросьте это. Вот Елена Николаевна - другое дело, - прервал его Ерогин. - Вот тут я не прочь похлопотать.

Бобылков словно почувствовал толчок во всем существе своем. Но он не подал виду, как глубоко заинтересовали его слова Сатира Никитича, и проговорил довольно равнодушно:

- Да, эта помоложе будет, и воспитания больше. Только ведь она с Козичевым.

- Эка невидаль Козичев ваш. И не у таких отбивали, - самоуверенно возразил Ерогин.

Бобылков плутовато прищурился на него и подмигнул.

- Вашу репутацию мы знаем, - сказал он, хихикнув. - А только и злодей же вы, Сатир Никитич, ей-Богу злодей. Такого баловника, как вы, поискать надо.

Два пальца его правой руки опустились при этом в жилетный карман, и что-то там нащупывали и перебирали.

- Мне, кстати, надо будет сейчас заехать к Елене Николаевне, дельце маленькое есть, - продолжал он. - Увидела она у меня как-то бирюзу замечательную, так купить хочет. Действительно, редкий случай; я от одного персиянина за большие деньги достал.

И он вытащил из жилетки два бирюзовых камня и прикинул их на ладони. Ерогин взял их по очереди кончиками пальцев и осмотрел, наморщивая складки на переносице - Сколько? - спросил он кратко.

- Вот бы вам, Сатир Никитич, дать оправить, да поднести Елене Николаевне, - заметил Бобылков, уклоняясь от прямого ответа. - Она бирюзу больше всех камней любит.

- Да сколько стоит? - повторил свой вопрос Ерогин.

Бобылков простодушно махнул рукою.

- Ну, что для вас цена! Была бы охота, - сказал он. - Я, если желаете, сам завезу к Фаберже и велю оправить. Бриллиантами кругом обложить...

- Пожалуй, свезите; только чтоб не дорого все вышло, - согласился Ерогин.

Бобылков с притворным равнодушием сунул бирюзу обратно в жилетку, и тотчас стал прощаться.

- А Елене Николаевне я намекну об этом, а? - произнес он несколько таинственно, и снова подмигнул.

- Пригласите-ка ее завтра пообедать в ресторане: вы, я, да она, - сказал Ерогин.

Бобылков сделал серьезное лицо и задумался, как бы в виду трудности и сложности предлагаемой задачи.

- Я переговорю, - многозначительно вымолвил он наконец, и простился.

Он спешил, зная, что Елену Николаевну Мамышеву позднее нельзя застать дома.

- Мамочка! голубушка! ведь все хорошеете! - приветствовал он ее, когда она вышла к нему в громадной шляпке, совсем собравшаяся ехать кататься. - Вы уж извините, на минутку задержу вас, потому что дело есть.

Хорошенькая, тоненькая брюнетка очень мило улыбнулась ему. Она знала, что когда Бобылков заходить по делу, то всегда оказывается что-нибудь приятное: или ужин, или пикник, или нечто более существенное.

- Садитесь и рассказывайте, - пригласила она, и сама присела боком на диванчик, как раз против зеркала, на которое и направила свои слегка подрисованные глазки.

- Да что, мне из-за вас Ерогин проходу не дает: врезался в вас по-уши, - объяснил Бобылков.

Мамышева сделала презрительную улыбку.

- Ну, уж ваш Ерогин... мужик такой! - произнесла она.

Бобылков замахал руками.

- Что вы, что вы! Сатир Никитич? Отличнейший человек, - возразил он.

- Вы знаете, я совсем не привыкла к таким знакомствам, - продолжала Мамышева. - Вам известно мое общество: князь Малмыжский, князь Давидзе, барон Айзик... он сейчас был у меня, и так сплетничал, так сплетничал, что я его прогнала. Но представьте, Юлий Павлович на-днях тридцать тысяч выиграл, и ничего мне не сказал.

- Козичев? Вот видите, а еще вы влюблены в него, - укоризненно заметил Бобылков. А я вам вот что сообщу: Ерогин поручил мне выбрать для вас кое-что у Фаберже. Вот какая история.

Мамышева слегка вспыхнула, и хорошенькие глазки ее совсем заблестели.

- Что это ему вздумалось? - как будто удивилась она.

Бобылков самодовольно подмигнул ей.

- А на то есть Денис Иванович, чтоб вздумалось, - загадочно пояснил он. - Только вы, мамочка, уж не подведите меня: я ему дал слово за вас. Завтра мы маленький обедик устроим: вы, он, да я. Ни, ни, никаких возражений. Бегу сейчас прямо к Фаберже. И Бобылков действительно убежал. Час спустя он, совсем сияющий, прогуливался по Большой Морской. Он чрезвычайно любил толкаться тут в это время дня, пожимать руки фланирующим и раскланиваться поминутно с проезжающими мимо нарядными дамами. Он их всех, решительно всех знал, и ко всем питал почти родственное чувство. И они тоже считали его своим, совсем своим, и хотя кивали ему с некоторою небрежностью, но не без дружеского выражения.

- Здравствуйте, мой дорогой! - вдруг остановил он высокого, красивого господина лет тридцати, с голубым кашне вокруг шеи и тросточкой в руке, медленно пробиравшегося по узкой панели. - Кстати, мне вам два словечка сказать надо. Слыхали новость?

Козичев - это был он - с снисходительным любопытством наклонил голову.

- Что такое? - спросил он.

- Васса Андреевна поссорилась с Ерогиным, - объяснил Бобылков. - И так, бедная, скучает, жалко смотреть на нее.

- Может ли быть? - видимо заинтересовался Козичев.

- Без шуток. Я теперь придумываю, как бы развлечь ее. Пригласим-ка ее завтра обедать в ресторане, а?

- А она поедет без своего Сатира?

- Я же вам говорю: расплевались! Теперь для вас самый настоящий момент поухаживать за нею.

Козичев описал тросточкой круг в воздухе и улыбнулся, показав свои отличные зубы.

- Я не прочь, - сказал он, - мне Васса Андреевна всегда нравилась. Так завтра, здесь?

И он указал глазами на ресторан, мимо которого они проходили.

- В семь часов, - подтвердил Бобылков.

III.

Поутру на другой день Денис Иванович заехал к Вассе Андреевне и застал ее еще в худшем настроении. Она накануне вечером побывала разом в трех театрах, отыскивая Ерогина, потом в двух ресторанах, и наконец в загородном уголке, где он чаще всего проводил ночи, но нигде его не оказалось. По секрету она посылала Глашу даже к нему в дом узнать, не заболел ли он, но там сказали, что Сатир Никитич уехал пред обедом и не возвращался. Васса Андреевна чуть с ума не сходила, ломая голову, чтоб додуматься, куда мог провалиться Ерогин. Исчезновение его было тем более загадочно, что Елена Николаевна, к которой втайне ревновала Васса Андреевна, была в театре, и потом ужинала с Козичевым.

А разгадка заключалась просто в том, что Ерогин уехал с какими-то знакомыми купцами в Царское, и там всю ночь пил с ними в простом трактире и пел русские песни. Он иногда это делал, когда "деревня" начинала сильно сосать его за сердце и он чувствовал потребность кутнуть особым образом, в обстановке трактирной грязи, среди намасленных половых и купеческой икоты.

- Ну, что же, видели Сатира Никитича? - резко обратилась Васса Андреевна к Бобылкову, как только он вошел к ней.

- Ах, мамочка моя, да какая же вы сегодня хорошенькая! - ответил на это Бобылков, прикладываясь к ручке. Что нибудь подобное он всегда пускал вперед пред всяким объяснением с дамами.

- Да ну вас, - еще резче отозвалась Ужова, и дернула плечом. - Что же, он в самом деле думает так и бросить меня, как стоптанную туфлю? Да ведь я ему скандалов наделаю...

- Голубушка моя, не горячитесь, это первое дело, - произнес успокаивающим тоном Бобылков. - С этим человеком терпенье надо. Теперь у него юнкер ваш завяз в зубах. Уж я ему говорю: послушайте, Сатир Никитич, какой же смысл? Что такое юнкер? Ведь это дитя, ребенок...

Как ни была сердита Васса Андреевна, но при этих словах злобно-нахмуренное выражение разом сбежало с ее лица. Она не рассмеялась, но показала весь крупный оскал своих здоровых белых зубов. Бобылков, глядя на нее в упор своими плутоватыми глазами, тоже усмехнулся и чуть подмигнул. С минуту они так и стояли друг против друга, она - все шире скаля зубы, а он - все плутоватее играя подмигивающим взглядом.

- С ним, с Сатиром Никитичем, переждать надо, - сказал он наконец. - Побаломутит и успокоится. Вы имейте вид, как будто вам до него никакого дела нет. Да и что, в самом деле? Бегать нам с вами за ним, что ли?

Бобылков вдруг нагнулся к самому уху Вассы Андреевны и добавил полушопотом:

- А я вчера Козичева видел: влюблен в вас пуще прежнего. Мне, говорит, хотелось бы развлечь сколько нибудь Вассу Андреевну: пообедать как нибудь вместе, что ли. Вот бы сегодня мы и собрались втроем, а? Я заеду за вами в семь часов.

Васса Андреевна немножко подумала, взглянула на Бобылкова несколько подозрительно, потом лениво потянулась всем телом и сказала:

- Юлий Павлович очень милый человек. Только с Сатиром Никитичем вы меня непременно должны помирить.

- Да непременно же, непременно! - подтвердил Бобылков. - Так вы, мамочка, в семь часов ждите меня.

По привычке, Бобылков опустил два пальца в жилетный карман, потом нащупал что-то в заднем кармане сюртука, но воздержался, и только спросил, нет ли какого нибудь беленького винца. Его провели в столовую, где он, понемножку прихлебывая и болтая самый нелепый вздор, докончил вместе с хозяйкой бутылочку рейнвейна, и наскоро распростившись, вышел.

В семь часов он подъехал с Вассой Андреевной, в ее собственной карете, к ресторану, сейчас же розыскал Козичева и ввел их в кабинет. Сам же он немедленно спустился в общую залу, обошел всех знакомых, поднялся опять наверх, расспросил швейцаров, кто, где и с кем, и узнав, что Ерогин сейчас приехал с Еленой Николаевной, снова вернулся в кабинет.

Васса Андреевна стояла пред зеркалом и поправляла прическу, стараясь надвинуть сбившиеся волосы на лоб таким образом, чтоб получилось выражение, которое она называла вакхическим.

- Вакханка, совершенная вакханка! - воскликнул Бобылков, знавший, что она любит, когда ее так называют. - Ах, вот кстати, - продолжал он тотчас же, подсаживаясь к Козичеву: - у меня удивительная есть вещица, я хотел предложить вам, не купите ли. Художественная штучка, цены нет, а я отдаю почти задаром.

И он вытащил из кармана довольно большой футляр, в котором оказался мундштук из слоновой кости, с двумя тонко выточенными фигурами, изображавшими весьма веселый сюжет.

- Вакханка и сатир, - сказал Козичев, с серьезным видом рассматривая художественную группу.

- Сатир! Сатир! - почти взвизгнул Бобылков, всплескивая руками и колотя ногами по полу.

Сатир, очевидно, напомнил ему Сатира Никитича, и это повергало его в необузданную веселость.

- Вакханка и сатир! - повторил он, захлебываясь каким-то расплесканным смехом, и подмигивая в одну сторону Вассе Андреевне, и в другую Козичеву. - Сатир!

В соседнем кабинете, откуда раньше слышались негромкие голоса, вдруг притихли.

Там находились Ерогин с Еленой Николаевной. Ерогин расслышал свое имя и узнал расплесканный смех Бобылкова. Это его заинтересовало.

- С кем там Бобылков? - спросил он татарина.

- С господином Козичевым, - ответил тот.

Елена Николаевна при имени Козичева слегка побледнела.

- А еще кто с ними? какая дама? - быстро обратилась она к татарину. Тот замялся, опасаясь назвать при Ерогине Вассу Андреевну.

- Даму не знаю-с; незнакомая... - проговорил он.

- Позови сюда Бобылкова, - приказал Ерогин.

Через минуту Бобылков, скрывая под улыбкой мелькавшую на его лице озабоченность, вошел в кабинет.

- Ведь вы должны были с нами обедать, как же это вы к Козичеву пристроились? - строгим тоном накинулся на него Ерогин.

- С кем Козичев? какая там дама? - еще строже обратилась к нему Елена Николаевна.

Бобылков немножко растерялся, но тотчас оправился.

- Ах, Боже мой, ведь я десять раз про вас спрашивал, а эти дурачье отвечали, что вас еще нет, - сказал он почти негодующим тоном. А к Козичеву я заглянул на минутку.

- Кто с ним? - подступила к нему Елена Николаевна.

- Не знаю, представьте себе - не знаю; какая то графиня...

- Что вы врете! Говорите сейчас.

- Голубушка, как я скажу? Графиня, полька какая-то...

Елена Николаевна поднялась и с решительным видом направилась к дверям. Бобылков схватил за руку Ерогина.

- Голубчик, не пускайте ее... Я вам объясню: тут Васса Андреевна вас разыскивает, а Козичев нарочно затащил ее в кабинет, чтоб я успел вас предупредить... - говорил он.

- А, так это Васса Андреевна! - вскричала Елена Николаевна, и выскочив в коридор, вбежала в соседний кабинет.

Бобылков и Ерогин вошли вслед за нею. Они видели, как Васса Андреевна поднялась с дивана, потом встал Козичев, потом произошло какое-то быстрое общее движение. Елена Николаевна кричала, Васса Андреевна кричала. Потом послышался не то звон разбитого стекла, не то треск сломанного веера. Ерогин двинулся вперед, и на минуту заслонил всех своим плечистым туловищем.

- Mesdames, как вам не стыдно... - басил он.

Бобылков, в стороне, бегал смущенными и жадно-любопытными глазами, и повторял не то сокрушенно, не то восторженно:

- Какой исторический день! Боже, какой исторический день!

Василий Авсеенко - ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПРИ ДАМАХ, читать текст

См. также Авсеенко Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :