Главная / Русская Проза / Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) / МОСКВА - 02 - Московский чудак

Андрей Белый
«МОСКВА - 02 - Московский чудак»

"МОСКВА - 02 - Московский чудак"

И захаживал Киерко: синий курильник устраивать.

Он потопатывал в валенках, в старом своем полушубочке; в клобуковатой, барашковой шапке, кричал еще издали:

- Ну? Как живется? Как можется?

Дергал плечом, вертоглазил, наткнувшись на свару, профессору вклепывал, ловко руками хватаясь под груди:

- Э, полно, - да бросьте: какой вы журжа! Вынимал чубучок свой черешневый:

- Лишь толокно вы бобовое - ну-те - разводите: я ж говорю!

Глазик скашивал в дым, а другой - закрывал; и зеленой бородкою дергал: показывал лысинку.

Раз он наткнулся: профессор стоял перед дверью: профессорша в старом своем абрикосовом платье с горжеткою белой стояла - за дверью (лишь виделся - стек блеклых щек).

- Погодите, - вскипался профессор руками враспашку.

Профессорша вякала:

- Не бородою ведется хозяйство.

- Не косами.

Но, выгибая губу, на него завоняла разомкнутым ртом:

- Головастик!

- Касатка! Вмешался тут Киерко:

- Бросьте!

Профессор в ветшаном халате таким двоерогом тащился к себе; со зрачками вразбрось, со словами вразбродь и с рукою вразбежку; наткнулся на Митеньку:

- Ты чего кляпсишься?

Киерко, выйдя в столовую, сел и курил свою трубочку.

- Ну-те - житейщина, нетина, быт.

Не ответила: плакала.

- Он аттестует себя... таким образом.

Киерко бросил доскоком зрачочек, додергал носок, докурил, вынул трубочку, ей постучал о край столика: быстро пошел: и наткнулся на Митеньку.

- Парень же ты, жеребчище.

Прибавил:

- Досамкался, брат, до делов: брылотряс брылотрясом.

И вдруг оборвал:

- Брекунцы-то оставь, - не поверю ни слову, и так на дворе там у нас разговоры о книгах пошли.

В кабинете профессор беспроко нагрудил предметы: устраивал грохи - на полке, под полками.

Киерко долго смотрел на него.

- Хоть бы пыль постирали: желтым-желто в комнате; шкапчика три прикупили бы, да запирали бы книги - на ключ: это ж - ну-те - опрятней; и все же - сохранней.

Профессор тащился рукой за платком. В то же мгновенье сомненье его посетило: он - вычихнул:

- У петуха - чорт дери - сколько ног? - он уставился в Киерко.

- Три - говорят!

- Нет, позвольте-с, - профессор обиделся даже, - я знаю, что - две.

Почему же он спрашивал?

Вдруг он поморщился.

- Руку жует что-то мне.

И потрогал свободной рукой висящий свой кутыш.

Когда ушел Киерко, стал он копаться в своих вычислениях, выщипнул две-три бумажки из кипы, на ключ запер дверь, сел на корточки, угол ковра отогнул, вынул малый паркетик (тот самый, который, он знал, - вынимается): и под паркетик запрятал бумажки: на этих бумажках крючки начертили суть жизни его; почему же не свез в стальной ящик он сути открытия? Не догадался, - не знал, может быть, что такая есть комната в банке, где ящик стальной покупали.

Он многого вовсе не знал: угол повара с ним путешествовал всюду.

***

В те дни пережил настоящее горе.

С раздувшимся брюхом, с отшибленной лапой Томочку-песика раз принесли: раздавила пролетка; сложили, смочили свинцовой примочкою, перевязали огромными тряпками: он, перевязанный, молча дрожал, закосясь окровавленным взглядом: профессор весь вечер над ним просидел на карачках:

- Что, брат, - тебе трудно?

А ночью бродил по ковру: утром пес приказал долго жить: очень плакала Наденька. Спорили:

- Надо к помойке нести!

- Что вы, что вы, - взварился профессор: взъерошился весь, - вырыть яму в саду!

Было сделано: Томку несли зарывать, а профессор Коробкин, оставшийся в доме, им рявкал в окошко:

- "Не бил барабан перед смутным полком, когда мы... - споткнулся он: - пса хоронили"...

И вечером всем он доказывал:

- Индусы, в корне взять, верят, что души животных опять воплощаются: в нас; да-с - по их представлениям, пес, говоря рационально, опять воплотится.

- Э, э, - брехунцы, - посипел своей трубочкой Киерко Наденька верила:

- Может быть, песик вернется к нам: мальчиком. Да, костогрыз приказал долго жить.

Вот и стала Москва-река.

Салом омутилась, полуспособная течь, пропустила ледишко: и - стала всей массой своей: ледостаем блистающим.

Зимами весело! Крыты окошки домов Табачихинского переулка сплошной леденицею: массою валит охлопковый снег: обрастают прохожие им; лют-морозец обтрескивает все заборики, все подворотенки, крыши, подкидывая вертоснежину, щупая девушек, больно ущемливая большой палец ноги; и - дымочком подкудрены трубы; обкладывается снежайшими и морховатыми шапками синий щепастый заборик; сгребается с крыш; снег отхлопывает от угольного пятиэтажного дома на весь Табачихинский переулок: под хлопищем - сходбище желтых и рыжих тулупов.

- Стужайло пришел: холодай холодаевич. Виснут ветвями деревья вкруг серо-зеленого дома: затылки статуек фронтона в снегурках; подъездную ручку попробуешь - липнет от холоду; там же, где тянется сниженный набок, поломанный старый забор, в слом забора глядят не трухлявые земли, как летом, нет, нет: урожаи снегов обострились загривиной белою: а из ворот, где домок прожелтился, стекает сплошной ледоскат, обливающий улицу скользью, едва пропорошенной сверху.

Там бегал дворняк: волкопес; и мешал двум поденным (их наняли снеги разбрасывать, скалывать лед).

- Пошла, гавка!

Один из поденных, - Романыч, веснушчатый, красно-волосый мужик, с непромытым лицом (на морщиночках - чернядь), - здесь жил на дворе: в трехэтажном облупленном доме; лопатою снег разгребал; а другой, в куртке кожаной и с чекмарями, такой челюстистый, - рабочий заводский, с квадратным лицом и с напористым лбом, с твердым взглядом, - долбежил по льду малым ломиком: Клоповиченко.

К ним Киерко вышел в тулупчике (жил в трехэтажном облупленном доме); хлобучил шапчонку, бил валенком

- Есть здесь лопата? А ну-те-ка, - с вами я. Киерко цапко лопатой подкидывал снеги: кидала кидалой.

Рвануло отчаянным ветром: сугробы пустились враскрут; густо, грубо сквозь вой под трубой кто-то охал, стихая сквозь белую вею подкинутых вихрями визгов; и струи кипучие там над волной снеговою взвевались; и - веяли, и - выкидывалися: из взвинченных визгов.

Так сиверко.

Клоповиченко рассказывал Киерко под обзеркаленным жолобом, ломик отбросивши:

- Где им понять! Щегольки... А туда ж, - социальные взгляды подай; мы - тяжелки: нам дай социальные взгляды, - не им; мы в сермяжных кафтанах, в огрехах, плетемся на явку, они появляются в полуботинках: да что - пустопопову бороду брей!

- Ну-те! Ну-те-ка!

Киерко, бросив лопату, присел на приступке: черешневый свой чубучок пососать.

- Чередишь, чередишь на заводе: подкарауливаешь несознательных; видишь, - мозгами пошел копошиться, бедняга: черезлезаешь через мелкокрестьянские трусости - в классовую, брат, сознательность: тут-то ему - пустопопову бороду брей - в зубы Каутского книжицу; знаете что - я который годок на сознательном, да, положении. И - заподозрен... Опять-таки, - взять хоть работу: чермнешь от жару у печи доменной...

- У вас там чадненько.

- Чадим, - отозвался Романыч.

Но дворник ему кинул громко:

- Цапцюк, - разворачивай снег!

И взялись за лопаты: а весело!

Цветоубийственные морозы настали; бежали в мехах переулком (меха косолапили) - мимо ворот - шапки, шапочки, просто шапчурки: и клюквили, и лиловели носами; чуть-чуть пробиралися в ясной, сплошной снеговине; вот здесь - тротуар замело (лишь осталася тропочка); там - отмело: протемнелая гладкость: на ней мальчуган меховой хрипло шаркнул коньком по ледовне, в размерзлости варежки бросив: и клюковкой пыхи пускал, пока клюковка новее не стала белянкою: уши-то, уши-то!

Уши - мороженки!

А недалеко от них стоял Грибиков, весь сивочалый такой, зацепляясь рукой за кутафью (32) старуху; о службе церковной он с ней разговаривал:

- Да уж, пожди: как цветную триодь запоют! И прислушивались к разговору.

- Да кто ж он, родимые? Грибиков скупо цедил:

- Да цифирник, числец: цифири размножает.

- Так сын, говоришь, у него - телелюшит.

Прислушался Киерко хмуро: Романыч на Грибикова плевался:

- Курченкин он сын.

- Пустопопову бороду...

Клоповиченко схватился за ломик: а Грибиков старой кутафье твердил о чаях:

- Чаи, матушка, - всякие: черные, красные, сортом повыше, те - желтые.

Клоповиченко им бросил:

- Какой разахастый чаевич!

- А все же не вор, - так и вышипнул Грибиков, - те же, которые воры, учнут, тех и бить, - неизвестно что высказал он: говорить не умел; не умел даже связывать; только - разглядывать.

Дворник прикрикнул:

- Ну, ты, - человечищем будешь в сажень, а все - эханьки.

Клоповиченко схватился за лом:

- Промордованный час, промордованный день, промордованный быт наш рабочий; да что - пустопопову бороду брей!

Стальным ветром рвануло: леденица злая визжала; сугробы пустились враскрут; от загривины белой сугроба взвилась порошица.

Прошел мимо Грибиков: рыжий Романыч отплюнулся:

- Тьфу ты, - чемырза ты, кольчатая, разбезногая ты животина, которая пресмыкается, - вошь тебя ешь; старый глист!

Быстро Грибиков скрылся: и охал чердашник:

- Как выйдет, - обнюхает все: черепиночку каждую он подбирает...

Прошел под воротами кто-то в медвежьей шубеночке: в снег провалиться рыжеющим ботиком; баба, цветуха малиновая, проходила; прошамкали саночки: цибики в розвальнях еле тащились - в угольную лавочку: и - морозяною гарью пахнуло; снега - не снега: морозарни!

Хрусти сколько хочешь!

Профессор и Киерко сели за шахматы.

- Ну-те-ка?

- Черными? Тут позвонили.

Явилася Дарьюшка, фыркая в руку:

- Пожалуйте, барин, - там видеть вас хочет: по делу, знать, - Грибиков...

Киерко даже лицом побелел:

- Вот те на!

За профессором вышел и он в коридорчик: профессор сопел: на коричневом коврике, около двери, увидел он Грибикова, зажимавшего желтенький томик и томик коричневый: видывал лет уже двадцать в окно его; только теперь его видел - вплотную.

Одет был в старьишко; вблизи удивил старобабьим лицом; вид имел он старьевщика; был куролапый какой-то, с черватым лицом, в очень ветхих, исплатанных штаниках; глазки табачного цвета, бог весть почему - стервенели: носочек - черственек: роташка - полоска (съел губы): грудашка - черствинка: ну, словом: весь - черствель: осмотр всего этого явно доказывал: все - оказалось на месте: а то все казалось - какой-то изъян существует: не то съеден нос (но - вот он), не то - ухо (но - было!) иль - горло там медное (нет - настоящее!).

Видно, в изгрызинах был он: да, - в старости души изгрызаны (но не у всех).

Он готовился что-то сказать престепенно: да вдруг - поперхнулся, закекал, затрясся костлявым составом; и - точно напильником тоненьким выпилил с еле заметным, но злым клокотаньем:

- Ну, вот.

- Вы, взять в корне - гм-гм: чем могу услужить? - удивлялся профессор. И вот вислоухо просунулся Митя большой головой в переднюю - из коридора: был бледен; прыщи - кровянели; а челюсть - дрожала:

- Сейчас вот, - обславит; сейчас - досрамит.

Все ж последнюю дерзость хотел показать: прямо броситься в омут; и лгать: до потери сознанья; бравандил глазами.

Просунулся стек блеклых щек: Василиса Сергевна стояла: и - слушала. Киерко же треугольничек глазками вычертил: Грибиков, Митя, профессор.

Профессор стоял в тусклой желтени крашеной рожей, собачьей какой-то: и жутил всем видом; увидевши книжки у Грибикова, он воскликнул:

- Мои - в корне взять, - из моей библиотеки... Как к вам попали?

- Изволите видеть, - затем и пришел-с, что имел рассуждение... У букиниста, изволите видеть, их выкупил.

Тут Василиса Сергевна завякала издали:

- Мэ же ву ди, ке ла фам де шамбр (33), Дарьюшка!...

- Да не мешайте, - профессор бежал на нее, потрясая коричневым томиком (желтый он выронил).

Грибиков тоже бежал за профессором - зорким зрачишком; а Киерко с выблеском глаз подбежал, ударяя рукой по Грибикову; он другою рукою повернул очень грубо его; и - толк: к двери:

- А ну-те, оставьте-ка... Да, да, да: предоставьте-ка. Это я все объясню... А я ж знаю... Валите!

А в ухо вшепнул:

- Да помалкивайте, дружище, - о том, что вы знаете Грибиковский зрачишко лупился на Киерко.

Сам он усилился высказать что-то; и вдруг, - как закекает старым, застуженным кашлем, схватяся рукой за грудашку; она сотрясалась, пока он выпихивался; и рукой гребанул; вдруг пошел - прямо к двери (ну, - ноги: совсем дерганоги).

Захлопнулась дверь.

Он тащился через улицу: с видом степенным и скопческим, думая:

- Что же случилось?

Совсем не умел, видно, связывать фактов: умел лишь глядеть.

Не дойдя до окошечек желтого домика, стал под воротами: но не прошел под воротами; по бородавке побил; под нес палец к глазам; посмотрел на него: и понюхал его; после этого он повернулся, решившись на что-то; и недоуменно глядел на профессорский дом.

***

Между тем: в коридоре меж Киерко и Василисой Сергевной происходили отчаянные препирательства; Киерке силилася Василиса Сергевна что-то свое передать:

- Это Дарьюшка книги таскает... Не знаете... Антецеденты бывали: таскала же сахар!

А Киерко неубедительно очень доказывал:

- Дарьюшка тут ни при чем...

И признаться, совсем не сумел он оформить свой домысел, был же ведь умник.

- Не знаете, ну-те же: форточник ловко работает - что? А я ж знаю, что - форточник: форточник, - он!... - за подтяжку схватился рукой.

- А пропо: почему не унес он других вещей, - ценных?

- А может быть, - ну-те, - спугнули его; он же сцапнул два томика, да - был таков! - зачастил по подтяжкам он пальцами.

"Форточник" - Митя - стоял и сопел, умоляюще глядя на Киерко, бросившего на него укоризненный взор. Он покрылся испариной: ужас Что вынес. Профессор ходил пустобродом от Киерко к Мите, от Мити до Киерко; видно, он чем-то томился; пожухнул глазами, пожухнул всей крашеной рожею - да горьковатое что-то осело в глазах.

Василисе Сергевне бросил он: - Дарьюшка тут ни при чем!

И, прислушиваясь к рассуждению Киерко, бегал глазами - двояшил глазами, он знал, - не два томика: томиков сорок пропало: не мог с ними форточник в форточку выскочить.

- Осенью, - знаете, - Митя осмелился, - видел под форточкой...

Тут у профессора глазки сверкнули - ерзунчики: злые. Нацелясь на сына, он брызнул слюною:

- Не кляпси: молчать!

И, подставивши спину, пошел в кабинетик: надолго угаснуть.

Опять позвонили.

История!

Старуховато просунулся - Грибиков: вот ведь прилипа!

- А ну-те?

Наткнувшись на Киерко, он растерялся: хотелось, как видно, ему, чтоб не Киерко дверь отворил; постоял, поглядел, помолчал: и - сказал неуверенно:

- Кошку впустите: курнявкает кошка у вас под крыльцом!...

Ничего не прибавил: ушел.

Отворили дверь настежь; и - не было кошки: струя морозяная дула - отравленным бронхитом: - Дверь затворите: квартира - ледовня!

***

Профессор прошел в кабинет.

Проветшал: горьколобый, прогорбленный, вшлепнулся в желтое кресло - под Лейбницем, нам доказавшим, что все хорошо обстоит; оба томика шваркнулись: прямо под Лейбница; дернулись, точно у зайца, огромные длинные уши над клочнем макушечным; тупо уставился в свой виторогий подсвечник, сверкая очками, скорбя под очками-глазами, как будто отмахиваясь от чего-то тяжелого; многие тысячи шли перед ним человечков, себя догоняя.

Согнулся из кресла в столбе желтой мглы (чрез которую пырскали моли), играя протертою желтою кистью под рваною шторой, - с подвязанной, вздернутой снизу наверх бородою; с рукой перевязанной: белой култышкой, висящей на вязи; он вылинялыми глазами томился, вперяясь в осклабленных фавнов.

Пространство - разбито!

С жалеющей тихой улыбкою Киерко в двери вошел:

- Как живется?

- Так: руку жует что-то мне!

И, потрогав висящий свой кутыш, прошел в уголочек, под столбиком стал, на котором напыщенный Лейбниц своим париком доказал, что наш мир наилучший.

- Э, полноте, - стерпится. Оба молчали: до сумерок.

***

С этого времени с Митей профессор совсем перестал говорить.

Уже после, когда выходил он из дома, - на ключ запирал кабинетик: а ключ брал с собою; ночами он слышал, как Томочка, цапа, устраивал все цап-царапы в передней: и грыз свою кость; выходил в коридорчик со свечкою.

Томочки - не было!

Тут заюжанило; все - разжиднело, стекло; сняли шубы: пролетки загрохали; вновь - подморозило; вечером же серо-розовый и кулакастый булыжник - поглядывал в окна и твердо, и сиверко.

На кулакастый булыжник засеял снежишко. И вьюга пустилась вприсядку по улицам. И раздались неосыпные свисты; рои снеговые неслись; и ноябрь, прогоняющий быстро пролетки, чтоб вывезти саночки, сеял обвейными хлопьями; хлопья крепчали, сливались; посыпался белый потоп.

С переулочков, с улиц - по улицам и переулочкам - брели: мимо контуров зданий, церквей, поворотов, забориков - по двое, по трое; шли - в одиночку; от ног вырывалися тени: бледнели и ширились, ввысь убегая, ломаясь на стенах: гигантами; разгромыхались пролетки; визжали трамваи; круги от фонарного света заширились зелено; вдруг открывалася звездочка, чтоб, разорвавшись, стать солнцем, проухнуть из света тяжелым и черным авто; снова сжаться - до точки. Слететь в темноту.

Уже издали двигались, перегоняя друг друга, - с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, - к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая - таяла в свет, где отчетливая таратора пролеток взрезалась бензинными урчами. Ясный Кузнецкий!

Стекалась волна котелков, шляпок, шапок, мехов, манто, кофточек: прямо к углу, где блестело "Аванцо"; роились, толкались и медленно останавливались, ухватившись за шляпы; и глядели на стрелку часов, поджимая портфели, отпихиваясь, перепихиваясь и давая друг другу дорогу; тот выскочит бледным пятном лицевым; эта вынырнет взором; карминные губы прояснятся, вспыхнет серьга; в котелочках восточные люди тут ночью и днем переталкиваются, все высматривая беспроко: того-то и что-то; тут кучи раздавленных тел прилипают к витринам: сграбленье людей; от двенадцати дня до шести!

Здесь квадратные, черные автомобили, зажатые током пролеток, стеснивши разлив, разрываются громко бензинными фырчами; не продвигаясь, стоят, разверзая огромные очи на белую палочку городового, давая дорогу - все очи же: кокоткам, купцам, спекулянтам, гулякам, порядочным дамам, актрисам, студентам. Не улица - ясный алмазник! А угол - букет из цветов.

Здесь просинилось - ртутными светами; там - взрозовело, подпыхнуло - ярче, все жарче; фонарные светы отсюда казались зелеными, тусклыми; окна вторых этажей, - посмотрите: тусклятина, желтый утух. Выше, выше, откуда слетал среброперый снежок, в темнокровную хмурь уходя, ослабели карнизов едва постижимые вычертни.

Ниже, - под кремово-желтым бордюром из морд виторогих овнов - свет; за окнами - май: из фиалок, лазоревых цветиков, листьев и роз; это - Ницца; сюда забегают все франтики - быстро продернуть петлицу: гвоздикой, ромашкою; выбежать, перебежать мостовую, ныряя меж кубами черных карет, раскатаев, ландо - к перекрестку.

А рядом - витрина, где тонкая ткань: паутина из кружев.

Прошли две с картонками; лизанорозовый там лицеистик протиснулся (видно, страдал он зазнобом): такой тонконогий! Какая-то там поглядела; потом - повернулась; уж кто-то - стоял: пошли вместе; сквозь завеси кружев прояснилось личико, все из кольдкрема; два глаза, совсем неземных, поднялись на гусара, едва волочащего саблю, - в рейтузах: небесного цвета; известная дамочка: Зобикова миллионерша - в ротонде; коль скинет, - останется в кружеве: с вырезом; а от нее на аршин - запах тонкий; гусар же...

И облачко вьюги на них набежало: и - пырснуло все порошицей.

Рванул холодильник, чтоб все ожелезить; бамбанили крышами; заермолаила вьюга в трубе; забросало в ресницы визжащими стаями мошек; за окнами - все самоцветно: свет ртутный, свет синий, свет белый!

Свет розовый!

Там из ничто ослепительно вспыхнула точка; другая и третья; лилося дорожкой, слагаяся в буквы: "Коньяк" - ярко-красный; и "Шустовы" - белое; порх: снова тьма, и - опять: без конца, без начала!

Реклама играла.

Там пять этажей бледно-розовых приторно, тошно слепились орнаментом, точно сладчайшими кремами торта; а верх убегал в темноту ниспадающей ночи лиловой (нет, - черно-лиловой); внизу - просияло; за этим окном - блеск граненых флаконов; за тем - углублялись пространства: гардины, драпри, брокатели; оливковый штоф, парчовые полоски обой, этажерки, статуйки и мебели разных набивок, - как будто таимые комнаты космоса бросились в улицу: с ясным приказчиком в четком пролизе пробора, который, пурпурясь устами, чуть-чуть протянувшись, с волнистой бородкой стоял неподвижно перед дамочкой, вытянув ей брокатели; их щупала дама, склонясь завитою головкой, сквозною вуалью: блондиночка!

Автомобили неслись.

И казались чудовищными головами рычащих и светом оскаленных мопсов: летели оттуда, где розблески светов, где издали взвизгивали трамваи, поплескивая то лазоревым, то фиолетовым.

Белый Кузнецкий!

И нет!

Эдуард Эдуардович в ней разыгрался источником всех совершенств; и, конечно, Лизаша бродила душою по мигам но переполненной жизни; следила за мигами жизни отца, строя в мигах тропу для себя; но тропа - обрывалась.: стояла над бездной. Вперялася в бездну.

Пусть был коммерсантом; ей грезился Сольнес, строитель прекраснейшей жизни (Лизаша в те дни увлекалася Ибсеном); может быть, виделся Боркман (34); а может быть, даже...; но тут - разверзалась невнятица; делалось ясно, что что-то - не так: не по Ибсену. Даже - не Боркман!

Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.

Она разучила все жесты отца: этот жест относился - к этому; тот же - к тому; знала - приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича - дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.

Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.

И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик - без носа, с про-тухшим лицом; и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец, по фамилии Грибиков.

- Богушка, кто это?

- Вы любопытны, сестрица.

И более он ничего не прибавил. А эта бумажка?

Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре, в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь, знаки "эф" и какие-то иксики; перечеркнул их; перепере...; словом, - понять невозможно; но - знала, что то математика; нет, - для чего математика? Знала она - для чего Кавалевер; и знала она - для чего Мердицевич и даже мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут понимание ее натыкалось на камень подводный; "тропа" обрывалась; и - бездна глядела.

Не знала - какая.

И также не знала она, почему ее "богушка" раз обозвал "Лизаветою Эдуардовною", не "сестрицей Аленушкой"; вспомнив, обиделась: и - засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).

Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, - дымком затянулась.

За окнами ветер насвистывал: в окна - несло.

Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:

- Лизаша, - ay?

И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:

- А?

- Что вы делаете? - раздалось из зала. Скосила глаза на портьеру, подумав:

- А ей что за дело?

- Там Митя Коробкин пришел.

- А? Сейчас!

И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.

Он был в веденяпинской форме, - верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистые пятном голенища: смотрел на Лизашу и мялся - с мокреющим лбом, расколупанном: в прыщиках.

- Я не мешаю, Лизаша?

Он ей улыбался мясистой десною; и - выставил челюсть.

- Да нет, не мешаете.

- Может быть, - все-таки?

- Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.

Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в духе:

- Здесь неуютно: идемте в диванную. Ротик, плутишка, задергался смехом.

Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.

Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, и (дернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он си лился высказать то, что не выскажешь; вот: положили за клепку на рот.

Что-то чмокало, щелкало: что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.

- Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.

- Не умею рассказывать, - знаете.

- А вы попробуйте.

- Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать - оттого, что я слов не имею прав дивых.

Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву

- Экскюзе: я не знала. Вы здесь - не одна?...

И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.

- Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что - Митя...

- Чай будете пить?

- Нет, не буду: вы, может? - она повернулась к Мите.

- Спасибо, не буду.

- Не надо, мадав Вулеву.

- Экскюзе, - за портьерой сказала мадам Вулеву очень гладеньким голосом и - удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.

Все пусто.

- Когда она крадется - так не услышишь ключей, а уходит - нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать...

- Что вы хотели сказать?

Но на Митины губы уже наложили заклепку.

- Гей, гей!

Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечки розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.

Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: "Контора Мандро и Ко".

Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещеньи банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и - их протыкали; под кассою с надписью "Чеки" стояла пристойная публика.

Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

***

Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенсне.

- Что? Есть еще что-нибудь?

- Да, - по личному делу.

- Просите.

Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.

Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.

- Садитесь.

И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.

- Ну, что скажете?

Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.

- Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, - палец понюхал он, - так что согласия нет никакого.

- А больше нет комнат?

Зрачишко полез на Мандро.

- Да, живут у нас густо.

Зрачишко влупился под веко.

Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

Там шел кривоногий самец; и за ним - вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

Мандро - повернулся.

Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

- Чорт с ним: не надо.

Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.

Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

- Вот... ежели... я., это - дело другое. Мандро повернулся:

- Что?

- Ежели... Так уж и быть.

- Говорите раздельнее.

- Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.

- Это - можно?

- Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа, больной, и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же - извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.

И глазик свой спрятал.

У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".

Лизаша досадовала:

- Полчаса мы сидим, а - ни с места.

- Не выскажешь - знаете.

- Все же, - попробуйте.

- Ну, я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.

Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - под ступало под горло: хотелося плакать.

- Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец - добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он форма лист

- Ну, а мама?

- А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.

Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.

- Для них вы чужой?

- Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.

- Бедный, - так-то: обманщиком ходите.

Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.

- Так и приходится.

Митя дерябил диван заусенцами пальцев:

- Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, - проверяет, - как что: "Тебя спрашивали?" Или - "Что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.

- Вы же?

И сыпала в ткани ониксы.

- А говорю - получаю пятки... Я...

- Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.

- А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, - бог знает что.

- Не завидую вам.

- А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот - Чернышевского... Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную...

- Бедный мой!

Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.

- Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского - знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.

Митя пристальным глазом вперился в коленку: она - беспокоила.

- Что же, Митюшенька, - вы без вины виноватый. Оправила юбочку.

- Ибсена драму прочел, - ту, которую вы говорили.

- "Строителя Сольнеса"?

- Да.

- Ах, вы, милый уродчик, - звучал ее гусельчатый голосочек, - запущенный; у, посмотрите: вся карточка - в перьях.

Лизаша нагнулась: он - слышал дыхание.

- Дайте-ка, - я вас оправлю: вот - так.

И - откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.

- Я верно поэтому вас приютила; такой вы бездомный.

Сидела с открывшимся ротиком:

- Вы и приходите - точно собачка: привыкли.

Откинула прядку волос; и - добавила:

- Нет, у русалки моей вы бываете, - не у меня.

Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).

- Мы с русалкой моей говорили про вас.

Померцала глазами - на Митю.

Казалось, что там соблеснулися звезды - в Плеяды; Плеяды - вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.

Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот - говорили же.

- Дом с атмосферой.

В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, - просунется очень подпухшей щекою мадам Булеву; но ключи удалялись; ключи удалились.

- Несносно.

Лизаша голову просунула в складки:

- Ушла.

Атмосфера потухла: ничто не сияло.

И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, - своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.

- Ну, и - дальше? Зачмокало.

- Переэкзаменовка, опять-таки, - в августе этом была: ну, - я скрыл.

- Ай-ай-ай!

- Вы, Лизаша, простите, что - так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, - искал слов, - то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же - бог с нею... Надежда, сестра, - и зафыркал: - Надежда...

Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дурковато стоял перед ней; такой дурноглазый; и - силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.

Тщетно!

Карета подъехала.

С козел мехастый лакей соскочил, поправляй одною рукою цилиндрик: другой - открыл дверцу.

И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка), губки - роскошество; грудь - совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейльморт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.

И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов у бронзовой, монументальной доски, где яснело

"Контора Мандро".

Доложили:

- Мадам Миндалянская: просит принять.

Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери - с мадам Миндалянской.

Вошла.

Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа - куртиночка, вся - толстотушка; наполнилась комната опопонаксами

- Эва Ивановна: вы?

Профиль - просто божественность, грудь - совершенство.

В проходах пассажа, - под тою же вывеской "Сидорова Сосипатра" блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями.

Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом - сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин (35) цвета рома и сеть изумрудиков; словом - рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет и - дышит.

Прелестно!

Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного цвета мехах нараспашку, - косится на блеск ее глазок; из двери - прошли: горбоносый двубакий, в пенсне и в кашне с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и - дама седая, сухая, пикантная: шляпочка - током; и - лаковый сак.

Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, бра-дые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах и в кофточках - справа налево и слева направо.

Шли - по двое, по трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками - сумочки, хвостики меха, боа (36); расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли - на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.

И за ними за всеми - кареты, пролетки, ландо.

Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места - к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком "дессу", а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шофер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.

Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоватое потуханье.

- Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот - не лгу: да и лгать-то - кому? Перед "богушкой" лгать?

Привскочила: мерцала глазами.

- Перед "богушкой" лгать не могу!

И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур.

- И все-таки все во мне лжется.

Плеяды подымутся в небе: пора уже спать; и от звезд отрываешься, чтобы тонуть в утомительных снах; как теперь отходила в свой собственный сон, нерассказанный, мутный, тяжелый:

- Все лжется во мне - оттого, что русалочку я утопила: оттуда - сюда.

И с глазами, вполне удивленными (просто девчурочка!), всунула в рот папироску:

- Вы этого не поймете, мой миленький!

Вытянув шею, стрельнула дымочком. И вновь повторила:

- Оттуда - сюда.

Бросив ручку от ротика вверх, стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькой огня:

- Ах, почем знаю я, - проиграла она изузором отчетливым широкобрового лобика.

И поднесла папироску; закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.

- Не понял: что значит оттуда? Дымок, облетающий, - стлался волокнами:

- Тело на мне как-то лжется, - и нервными дергами губок и плечика сопровождала словечки свои.

Еще долго Лизаша сплетала бросочки коротких словечек своих; и казалось, что тонкое кружево всюду повисло невидно. Казалась ткачихой; сложивши калачиком ножки, опять невзначай показала коленку; опять протянула два пальчика: в пепельницу.

Пепелушка слетела.

- Да, бросимте, что говорить: с дурачишкой; не скажешь ведь - нет?

Ощутил на руке ноготочек ее:

- Оцарапаю вас.

И - придвинулся; но отодвинулась; и - заиграла русальной косою.

- Сидите спокойно, вот так.

Вдруг повила головкою:

- Время, сплошной людоед, - поедом ест людей: неуютно!

- Откуда про это вы?

Глянула заревом глаз:

- Это мне рассказала русалочка.

Митя увидел: упала измятая очень бумажка на пол (из кармана Лизаши); смотрел машинально; знакомые знаки увидел: знакомого почерка: вот - интегральчик; вот - модуль... Откуда!

И он потянулся рукой за бумажкой.

- Вы что?

- Да бумажка.

Увидела, выхватила:

- Мне отдайте: мое.

- Погодите: тут почерк отца.

Перехватывал; но - оцарапала.

- Ай!

- Вы не суйтесь.

- Нет, как появилась бумажка? Лизаша слукавила:

- Сами оставили вы - в прошлый раз: из кармана упала... Ах, увалень!

Странно - опять ведь невнятица: как оказалась бумажка у "богушки"? Быстро инстинкт подсказал, что ей надо солгать; будто Митя оставил: дивилась. Зачем это делала? Вот и она солгала - неожиданно: не для себя, а для... Разве для "богушки" ей надо лгать? Разве "богушка" лжет? и - стояла над бездной.

Вперялася в бездну.

Тогда за портьерой раздался отчетливый громкий расчмок.

Митя понял, что кто-то там есть; посмотрел на Лизашу, которая, встав, померцала на Митю: сквозь Митю; тогда обернулся и вздрогнул, увидевши станистый контур Мандро: будто с сумраком вкрался своим протонченным лицом, - протонченным до ужаса.

Быстро вошел, седорогий, бровастый и станистый, чуть поводя богатырским плечом, оттянувши перчатку, губу закусивши, имея от этого солоноватое выражение, которое он постарался степлить.

Бросил взгляд на Лизашу, на Митю: сказал долгозубою челюстью:

- Здравствуйте.

Мите казалось, что брови нарочно он углил: открыл электричество: ясно сияющий камень лампады, спустившейся сверху, поблескивал.

- Вы в темноте - с Лизаветою Эдуардовной; кажется, - вы предаетесь мечтаньям? - запел фисгармониум.

Но из-за звука глядел гробовыми глазами, умеющими умертвить разговор.

- Я русалочкой вашею, нет, - недоволен, сестрица Аленушка, - быстро рукою чеснул бакенбарду; насвистывал что-то.

И - сел.

И сиденье это мучительно виделось им обсиденьем каким-то: здесь кто-то кого-то обсиживал: Митя ль Лизашу? Лизаша ли Митю? А может быть, сам фон-Мандро их обоих; припомнились толки, что будто бы он позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой: и - называли подругу Лизаши.

Еще говорили, что был он когда-то причастен к содомским грехам.

- Кушать подано!

Тут фон-Мандро приподнялся, несладко взглянул.

- Кушать, кушать идемте.

И фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними почти что сквозь них.

Проходили в столовую, где прожелтели дубовые стены; с накладкой фасета: везде - желобки, поперечно-продольные; великолепный буфет; стол, покрытый снеговою скатертью, ясно блистал хрусталем и стеклом; у прибора, у каждого - по три фужера: зеленый, златистый и розовый; ваза; и в ней - краснобокие фрукты; и - вина; и - сбоку на маленьком столике яснился: облесками холодильник серебряный.

- Суп с фрикадельками, - смачно сказал фон-Мандрр Он засунул салфетку за ворот: умял; и взглянул на Лизашу - с заботливой и с неожиданной лаской:

- Не хочется кушать?

- Ах, нет.

- Вы б, Аленушка, хлоралгидрату приняли.

Лакею дал знак: и лакей, обернувши салфеткой бутылку, ее опустил: в холодильник.

- Да, да, молодой человек: фрикаделька... Что я говорю... познается по вкусу, - и пальцами снял он помаду губную, - а святость - по искусу Пальцы помазались.

И завлажнил он глазами - такой долгозубый, такой долгорукий, к Лизаше приблизился клейкой губой. Перекинулся станом к мадам Вулеву:

- Как с летучей мышкой, мадам Вулеву?

- Наконец, догадалася я, Эдуард Эдуардович, - сунулась быстро она, - это Федька кухаркин поймал под Москвою: и - выпустил: в комнаты... Я же давно замечала: попахивает!

- Попахивает?

И с особенным пошибом молодо голову встряхивал он, заправляя салфетку.

- Что же вы, молодой человек, - не хотите тетерьки; вкусите ее... Мы вкушали от всяких плодов, когда были мы молоды.

И обернулся к тетерьке.

Лизаша ударила кончиком белой салфетки его.

- Вот же вам!

Он - подставился.

С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал - до краев: золотистой струею.

Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд - ледянил; и вставало, что этот - возьмет: соком выжмет:

- Так чокнемся!

Он развивал откровенность.

Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то - условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство; впрочем, - условий не надо: понятно и так.

Они чмокнулись.

В жестах отметилось все же - насилие: стиск, слом и сдвиг.

В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, - глазами они говорили друг другу:

- Теперь - драма кончена.

- Что это?

- Как, - мне еще?

- Ну же, - чокнемся!

- Я, Эдуард Эдуардович, - я: голова моя слабая!

- Не опьянеете!

Видел, пьянея, - в движеньях Лизаши - какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло - какое-то: что-то... душерастлительное и преступное.

Дом с атмосферой!

Лизаша сидела с невинным лицом:

- Митя, - вы что-то выпили много: не пейте!

- Оставь, - снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович.

Митя бессмыслил всем видом своим

- Так ваш батюшка - что?

- Говорите: бумаги свои держит дома?

- Так письменный стол, говорите?

- Что?

- Все вычисляет?

- Когда его можно застать?

- Поправляется?

- Эдакий случай несчастный!

Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей.

"Лизаша, Лизаша", - кипело в сознании Мити. И видел: мадам Вулеву и Лизаша - исчезли.

- Лизаша!

Мандро развивал откровенность - так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то - условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство; впрочем - условий не надо. Понятно и так.

Голова закружилась: и чувствовал - вкрап в подсознанье. Вина? Или - взгляда Мандро? Он - не помнил: в ушах громко ухало; помнил - одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно, в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом.

Кто это?

Красный, клокастый, с руками висляями, - кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченые львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то все толокно, из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел.

Точно сон, появилась Лизаша.

Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником - на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу.

- Вы, Митенька, пьяны.

- Нет, знаете, - дело не в этом, а в том, что мне очень, - вы знаете.

Тут он качнулся, схватившись за кресло.

- Ну да: говорили вы это уже.

- Нет, Лизаша, - послушайте; я - ничего не сказал: я пришел говорить; и вы знаете сами, что я ничего не сказал.

- Что такое?

- Подделал, Лизаша!

Она посмотрела вполне изумленно:

- Подделали! Вы? Что такое подделали?

Руку взяла и погладила:

- Подпись отца я подделал...

- Да нет!

И Лизаша погладила щеку, рукою холодной, как лед, поднимая в пространство какие-то неморожденные взоры:

- Несчастненький.

Он за нее ухватился: она - отстранялась.

- Нет, - тише... Вы, бог знает... Пьяны...

Лицом подурнела: и - дернулась, видя, что Митя идет на нее: отступала к портьере.

- Нельзя!...

Он схватился рукою: рвалась; не пускал.

- Ах, жалкий вы жалкехонек, Митенька.

И унырнула за складки портьеры, оставивши ручку свою в его цепких ладонях; он к ручке припал головой, покрывая ее поцелуями; ручка рвалась - за портьеру:

- Пустите же, - раздавался обиженный голосок, как звоночек, за складкой портьеры.

И тут же на голос пошел быстрый шаг.

Ручка выдернулася.

Между складок портьеры наткнулся на... крепкий кулак, его больно отбросивший; тут, растопыривши пальцы, скользнул: и - откинулся: складки портьеры разрезались; ясно блеснули - манжетка, рубин и линейка: линейка рас-свистнула воздух, врезаяся гранью в два пальца.

И пальцы - куснуло расшлепнутым звуком: они - окровавились.

Точно раздельные злые хлопочки, отчетливо так раздалось за портьерой:

- Ха-ха!

Перекошенною гримасой оттуда просунулася седорогая голова и две иссиня-черные бакенбарды.

Тут Митенька бросился в бегство: за звуком шагов раздавалась пришлепка.

С разбегу наткнулся на лысого господинчика он.

Господин Безицов разлетелся к порогу гостиной.

Там встретил его фон-Мандро, оборудовав рот белой блеснью зубов и втыкаясь глазами бобрового цвета; сжал руку, затянутый позою, найденной в зеркале.

Ацетиленовый свет, ртутно-синий; и там розовенье: реклама играла: фонарные светы казались зелеными: окна вторых этажей утухали; а выше, в багровую тьму уходя, ослабели карнизов едва постижимые линии; шлепало снегом холодным в ресницы: бессмыслилось, рожилось, перебегало дорогу, отбитые пальцы горели; душа изошла красноедами; щеки пылали; и ухали пульсы.

Бежал, заметаемый снегом, сметаемый вихрем: все пырскало - крыши, заборы, углы: порошицей, блистающей ясенью крылья снегов зализали круги фонарей; и все - взревывало; пробегали, шли - по двое, по трое: шли - в одиночку; шли слева и справа - туда, где разъяла себя расслепительность; шли перекутанные мехами мужчины; шла барышня в беличьей кофточке; дама, поднявшая юбку, с "дессу" бледно-кремовым, - выбежала из блеска; за нею с серебряным кантом военный, в шинели ив - розово-рдяных рейтузах.

Там шуба из куньего, пышного и черно-белого меха садилась в авто - точно в злого, рычащего мопса, метнувшего носом прожектор, в котором на миг зароилась веселость окаченных светом, оскаленных лиц, - с золотыми зубами.

Бежал мужичок.

- Эка студь!

И морозец гулял по носам лилодером.

***

Лизаша была у себя: ей представился Митя; его стало жалко: того, что случилось в гостиной, она не видела: видела мадам Булеву.

От мадам Булеву же ничто не могло укрываться.

Форсисто стоял Битербарм; ферлакурничал (37) перед мадам Эвихкайтен: форсисто вилял и локтями, и задом:

- "Энтведер" - не "одер"!

Мадам Эвихкайтен плескалася платьем в тени тонконогой козеточки, приподымавшей зеленое ложе, как юбочку нежная барышня; в книксене:

- Великолепно: "энтведер" не "одер"!

Энтведер, затянутый в новенький, сине-зеленый мундир (с белым кантом), - вмешался:

- На этот раз вы, Битербарм, оплошали: ведь предки мои проживали на Одере.

Вот так судьба!

Битербарм - поле прыщиков; зубы и десны; и - что еще? Род же занятия - спорт: но не теннис, - футбол: про себя говорил он: "Я - истый гипполог".

- Послушайте, - вдруг обратился он к Зайну, - скандал с Кувердяевым? Правда, что в классе ему закатили пощечину?

Зайн, тонконогий воспитанник частной гимназии Креймана, очень витлявенький щеголь, с перетонченным лицом, отозвался:

- Ну да, - что-то вышло!

- Как что? - удивился Энтведер. - Вполне оплеуха.

- В чем дело?

- История грязная!

Зайн отошел; уже с Вассочкой Пузиковой разводил фигли-мигли; ведь все говорили, что он - содержанец.

А бог его ведает!

- Что, мадемуазель Бобинетт?

Почему-то здесь, в доме Мандро, называли все Вассочку - так. Приходили все новые гости.

Лизаша в атласно-сиреневом платье, отделанном кружевом, с грудкой открытою, вся голорукая, дергала голеньким плечиком; мило шутила с гостями: ее развлекал разговором Аркадий Иванович Грай-Переперзенко, сын коммерсанта, художник, писавший этюд "Золотистую осень разлук", член кружка "Дмагага" (почему "Дмагага"?); член кружка "Берендеев", искусный весьма исполнитель романса Вертинского, друг Балтрушайтиса, "Сандро" (опять-таки "Сандро" при чем?); он себя называл Боттичелли Иванычем: ну - и его называли они Боттичелли Иванычем; был он пробритый, дородный: в очках; носил длинные волосы; шелковый шарфик, повязанный пышно, носил.

Окружили мадам Эвихкайтен; над ними из выщербленной потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый китайский фонарик; мадам Эвихкайтен, склоняясь на козеточку, скромно оправила пену из кружева; всхлипывал веер мадам Эвихкайтен; и к ней Безицов ревновал.

Эдуард Эдуардович, очень стараясь гостей улюбезить, брал под руку то Безицова, то Мердицевича, - вел в уголочек, к накрытому столику с ясным ликером, сластями, вареньями; и пригласительным жестом руки им указывал:

- Это и есть "достархан", угощенье персидское.

Глупо шутил Мердицевич:

- Меня называет жена тараканом; и я называю себя тараканом; и - все это знают, и - так и называют.

Он был жуковатым мужчиной: был крупный делец: про него говорили:

- Фигляр форсированный!

Тут же, оставив его, Эдуард Эдуардович быстро прошелся в гостиную, где расстоянились трио, дуэты, квартеты людей среди трио, дуэтов, квартетов, искусно составленных и переставленных кресел, и бросил свой блещущий, свой фосфорический, детоубийственный взгляд через голову Зайа: от этого взгляда Лизашино сердце забилось.

Лизаша, смеясь неестественно, странно мерцала глазами, вдруг стала живулькою: дернувши узкими и оголенными плечиками, подбежала она к Битербарму: ему принялась объяснять она:

- Ах, эти звуки ведь вам, как гиппологу, трудно постигнуть...

Лизаша махалась развернутым веером. Фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними, - почти что сквозь них; улыбнулись Лизаше ласкательным взглядом:

- Вам весело?

Вздрогнула, будто хотела сказать:

- Я боюсь вас.

Ответило личико - заревом глаз.

На мгновенье глаза их слились: отвернулась Лизаша: стояла с открывшимся ротиком (омут открылся, в котором тонула она). Эдуард Эдуардович, в зале увидев мадам Миндалянскую, быстро пошел ней навстречу; тут плечи Лизаши задергались; быстро бледнела она: Боттичелли Иваныч с тревогою к ней обратился:

- Вам дурно?

- Нет. Впрочем, - нет воздуха.

- Вы побледнели: дрожите.

Лизаша смеялась: все громче, все громче смеялась; все громче, пока из растерянных глазок не брызнули слезки: она - убежала.

Мадам Миндалянская в белом, сияющем платье неслась по паркетам и пенилась кружевом; профиль - божественность! Там Мердицевич, обмазанный салом, - рассказывал сало; перед кем-то форсисто вилял и локтями, и задом своим Битербарм.

И сплетали в гирлянды свои известковые руки двенадцать прищуренных старцев: над ними.

***

Одна, сев на корточки и сотрясаясь голеньким плечиком - там, в уголочке, Лизаша смеялась и плакала, не понимая, что с нею.

Под зеркалом стал Эдуард Эдуардович в ценном халате из шкур леопардов, в червленой мурмолке (по алому полю струя золотая), - с гаванской сигарой в руке.

Он другою рукою мастичил свою бакенбарду.

Сигару оставил: лениво поднял обе руки, отчего распахнулся халат: очертание тела вполне обозначилось в зеркале; он без одежд показался таким черно-белым; свои рукава засучил; на руках - мох: чернешенек; был он покрыт волосами: чернистее прочих мужчин: про него говорила, бывало, жена:

- Посмотришь на вас так, как вас вижу я... Волосаты же вы, как животное.

Слухи ходили: жену он бивал.

Вот рукою с сигарою сделал движение, чтобы очертание тела из зеркала лучше разглядывать: и многостворчатый шкафчик под руку подставился; он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется, - в фонах лиловых обой (была спальня - лиловой) отчетливей вспыхнет халат - леопардовой шкурою.

Меблировал свои жесты.

Себе самому улыбнулся и пленочку снял двумя пальцами с клейкой губы.

И склонился в постель.

Но не спал; и не час, и не два он вертелся: возился в постели; откинувши стеганое одеяло (лилового цвета), он сел на постели, разглядывал белые и черномохие ноги свои, освещенные светом седой живортутной луны; свои туфли нащупал; облекся в халат леопардовый; вышел в пустой коридор, - в живортутные лунные светы.

***

В упругой и мягкой постели сидела Лизаша; в колени склонила головку с распущенной черной косою; ей стих затвердился: все тот же: твердилось и ночью, и днем:

Вокруг высокого чела, Как тучи, локоны чернеют.

Порой раздавалися шорохи (мыши ль, скребунчики, кошка ли?): было ей жутко - чуть-чуть: по ночам не могла она спать: засыпала под утро: с собой брала кошку, сибирскую, пышную: кошка курнявкала ей; иногда же курнявкало, так себе, в воздухе; множество раз, поднимаясь с постели, босыми ножонками перебегала по коврику, к двери она, чтобы выпустить кошечку.

Кошечки - не было.

Раз показалось, что кто-то закрякал у двери; открыв ее, высунулась за порог да как вскрикнет: стоял перед дверью, представьте же, - "богушка", тяжко дыша и себе самому улыбаяся в темень тяжелой улыбкою.

Растерялась, - да так, что осталась стоять перед ним в рубашонке, с открывшимся ртом: растерялся и он; и досадливо бросил, на двери соседние озираяся (там обитала мадам Вулеву):

- Да потише же!

Двери в соседнюю комнату, где обитала мадам Вулеву, - отворились; просунулася со свечкой в руке голова в папильотках, с подпудренным белым лицом, точно клоунским.

- Кто это, - взвизгнула громко мадам Вулеву, - не узнала я: вы?

- Мне не спится, вот я и брожу...

- Не одета я, - вскрикнула громко мадам Вулеву.

Дверь в соседнюю комнату быстро закрылась: и тут лишь Лизаша заметила, что не одета: под взором отца, пронизавшим насквозь: и - захлопнулась: и из-за двери сказала:

- Вы, богушка, право, какой-то такой: черногор-черноватик! Меня напугали.

Об этом и думала: тут - постучали:

- Кто?

Дверь отворилась: стояла фигура в седом, живортутном луче: электричество вспыхнуло: "богушка" в ценном халате из шкур леопардов, с распахнутой грудью в червленой мурмолке вошел неуверенно:

- Можно?

Присел у постели, немного взволнованный, одновременно и хмурый, и робкий, стараяся позой владеть: сохранить интервал меж собой и Лизашею; видимо, к ней он пришел: объясниться; быть может, пришел успокоить ее и себя; или, может быть, - мучить: ее и себя; даже вовсе не знал, для чего он явился; дрожали чуть-чуть его губы; на грудку свою подтянув одеяло, сидела Лизаша; она удивлялась; головку сложила в колени: и мягкие волосы ей осыпали дрожавшее плечико; робко ждала, что ей скажут; и голую ручку тянула: схватить папироску - со столика; вдруг показалось ей - страшно, что - так он молчит; потянулась к нему папиросочкой:

- Дайте-ка мне - прикурить. Протянул ей сигару:

- Курни.

И пахнуло угаром из глаз; но глаза он взнуздал:

- Я пришел объясниться: сказать.

И, подумав, прибавил:

- Дочурка моя, у нас этой неделей не ладилось что-то с тобой.

Поднесла папироску: закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.

- Быть может, с тобой неласков я был: но сознание наше - сложнейшая лаборатория; всякое в нем копошилось.

И в ней копошилось: слова копошились:

Вокруг высокого чела, Как тучи, локоны чернеют.

Ему протянула ручонки: их взял, облизнулся; и стал - вы представьте - ладонку ее о ладонку похлопывать:

- Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку.

Но что-то фальшивое было в игре сорокапятилетнего мужа, к игре не способного, с взрослою дочерью; он это понял, откинулся, бросил ладони; сморщинились брови углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщины, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб.

Точно пением "Miserere" звучал этот лоб. Ей подумалось: "Странно: зачем объясняться теперь, поздней ночью, когда можно было бы завтра?" И стало неловко: чуть скрипнула дверь - от мадам Вулеву: и сказала она с передергом:

- Меня лихорадит.

Увидев, что он захмурел, улыбнулася, и с материнскою нежностью лоб его тихо погладила ласковой ручкою.

- Лобушка мой!

- Ах, сестрица Аленушка.

- Можно, - поймала глазами глаза его, ставшие черными яшмами, - можно сестрице Аленушке?...

- Что? - испугался он.

- Вас... назвать... братцем?

- Иванушкой?

- Да!

Неожиданно сжав на груди волосатой головку, спалил ее лобик дыханием, как кислотой купоросной.

- Нет, лучше не надо.

Отбросился: алый, как лал, - удалился.

Представьте же: желчь у него разлилась в эту ночь; утром встал - черно-желтый: с лимонно-зеленым лицом.

Продувал ветерец.

Отовсюду к Пречистенке двигались мальчики, - к желтому дому о трех этажах; надоконные морды его украшали; над ними - балкон; отступя от него у стены, между окон круглели колонны: под строгим фронтоном: железная черная вывеска золотом букв прояснялась: "Гимназия Льва Веденяпина". Полный швейцар, при часах, в черном, с медными пуговицами топтался у двери: в передней.

Сюда приходили.

И здесь раздевались, отсюда уже поднимаясь по каменной лестнице, скрытой зеленой дорожкой ковра, - к балюстраде, где десять блистающих, белых колонн изукрасили лепкой себя над квадратом перил, открывавшим провал: вниз, в переднюю: вкруг балюстрады - тишело; хрустальною ручкою дверь открывала квартиру директора; сам Веденяпин за этой белою дверью таился; отсюда - выскакивал он; и сюда - пролетал; здесь устраивал головоломы.

- Э... э... а... а... о...

То - визжало; то - плакало; то - заливалось: слоновьими ревами.

Дверь же вторая, перед лестницею, уводила в двухсветный колончатый зал с тяжелеющим образом (посередине, под резаным, темным киотом мигала лампадка малиновым светом отсюда): ступенился ряд гимназических лестниц; и - бары стояли; "вава-вавава" - ватаганили мальчики, отроки, юноши в черненьких курточках, с черными поясами и в черненьких панталонах навыпуск; слонялись и шаркали взад и вперед: в одиночку иль парами, тройками, даже четверками, переплетаясь руками; стоял топотень: громко двестиголовое горло вавакало; - "ва", наливаяся силой, став "в в ооо", заострялось порою до "ввууу".

- У-у-у...

Седо-бурый старик надзиратель с морщинистой шеей, бродивший среди гаков и шерков, пускал:

- Тсс... Смотри у меня!

Заводился ехиднейший тип: подвывателя; он вызывал неприятный феномен: всеобщего взвоя.

Средь гокавших, праздно басящих, бродящих, толпящихся тыкался Митя Коробкин, волнуясь и дергая свой перевязанный палец: явился в гимназию он: отстрадать; ожидала расплата за то, что подделывал подпись; расплата - ужасная; жизнь от сегодня сломается: надвое; он - гимназист: до сегодня; и завтра он - кто?

Двороброд.

Его сердце кидалось строптивством и страхом; за что он страдал? Лишь за то, что терпение лопнуло, что перестал выносить приставанья товарищей он:

- Эй, Коробкин, Коробкин! Скажи-ка, Коробкин! - Толстого читал?

- Не читал.

- Просто чорт знает что, а еще - сын профессора. Вот отчего он подделывал подпись!

Раз кто-то сказал:

- Этот, знаете ли, прогрессирует: параличом рассуждающих центров.

Читать: что прикажете?

Дома - нет книг по словесности: по философии, по математике - сколько угодно... Толстого нет, Пушкина: ну-ка, - попробуй-ка...

- Литературное чтение, Митенька, знаешь ли, - да-с: в корне взять, - от наук отвлекает: еще начитаешься...

Знал, что предложена будет "История физики" или "История" там... индуктивных наук.

- Вот Уэвеля томик прочти: преполезно!

- Да мне бы Толстого.

- Толстой, знаешь ли, говоря рационально, - болтун... Так сбежал на Сенную: в читальню Островского; вовсе забросил уроки; носил сочиненные им же записочки для объяснения исчезновений из классов: подделывал подпись отца; эта ложь длилась год; раза два надзиратель весьма подозрительно подпись ощупал глазами: раз пристально он посмотрел, покачал головой: но - смолчал, недоверчиво сунул записку в карман; Митя вспыхнул; с неделю назад подозвал надзиратель Коробкина: мрачно заметил:

- А вы бы уж лучше признались во всем: про записочки, Митя божился: и - нет: не поверил.

- Пойду, покажу-ка: как выскажется Лев наш Петрович.

А Митя исчез - с перепугу: в гимназии не был неделю; он знал - буря ждет; будет изгнан с позором: да, да, - Лев Петрович внушал ему ужас: сутулый, высокий, худой, с серой, жесткой зачесанной гривой, с подстриженною бородою, в очках золотых, в синей куртке кургузой, директор казался Атиллой; под серой щетиной колечком слагал свои губы, способные вдруг до ушей разорваться слоновьими ревами, черный язык показать; быстро дергались уши; бывало, он несся по залу, желтея янтарным своим мундштуком, развевая за спину дымочки: пред ним расступались и кланялись: щеки худые всосались под скулами; очень красивый и правильно загнутый нос подпирал два очка, над которыми прыгали глазки в щетинища бровные; и костенел препокатый и в гриву влетающий лоб; очень длинные руки (длиннее, чем следует) явно являли вид помеси: льва, лошадиного (или ослиного) остова с... малым тушканчиком.

Все-то казалося, что Веденяпин прыжком через головы впрыгнет из двери в наполненный зал ("цап-царап" - кто-то пойман, как мышка: отсиживать будет за шалость свою лишний час); Веденяпин умел замирать и казаться недвижимым трупом; но труп закипал ураганом движений и языком, являющим гамму от рева до... детского плача; да: вихри и бури! Потом - мертвый штиль; средних ветров не знал:, и лицо было странною помесью: явной мартышки, осла и... Зевеса (бог-зверь).

Внушал ужас.

Внушал поклонение.

В частной гимназии был установлен единственный культ: Веденяпина; перед уроком его в младших классах крестили свои животы.

Еще с вечера Митя томился; с испуганно бьющимся сердцем расхаживал; был Лев Петрович у них с десяти; вдруг не будет: проспит?

Пролетел Веденяпин.

И Митя, столетие себе губы, стоял под учительской: кланялся; но на поклон Веденяпин ему не ответил.

Дверь хлопнула.

Знает!

Вся кровь застуднела.

Швейцар в длиннополом и черном мундире с блестящими пуговицами, пробежавши по залу, трезвонил: "Дилинь!" И все классы в ответ улыбнулись открытою дверью: ряд классов сквозных: и зашаркали, многоголово горланили, щелкали партами.

***

Митя глядел пред собою и - видел: ряд классов сквозных: дальше - зал; за ним - двери в учительскую: отворилися.

Учителя пошли классами.

Батюшка в темо-коричневой рясе тихонечко плыл и помахивал балльником (книжкой зеленой, куда заносились отметки); громадный, хромающий Пышкин, мотаясь клоками седой бороды и власами, высказывал твердо свое убеждение толстою пяткой - прийти в восьмой класс; показался худой латинист.

Веденяпин, весь скованный, стянутый, - мертвою позою несся на классы.

Нет, Митя не слышал урока; он думал про то, что над ним разразилось; он думал о случае с книгами.

Вот тоже - книги!

Четырнадцать дней, как отец перестал разговаривать: не догадался ли? Как же иначе?

Расходы же были: купи того, этого: новый учебник, блокнот, карандашик; товарищи (все поголовно!) имели карманные деньги; он - нет; не умел приставать и выпрашивать.

- Дай мне полтинник.

- Дай рублик.

Ворчание слышать ему надоело.

- Опять? Сколько ж новых учебников?

- Что? Источил карандашик?

Он стал к букинисту потаскивать книги и их продавать; а на деньги себе покупал он учебники, карандаши и блокноты: вот разве - страстишечка к одеколону цветочному в нем развивалась: он прыскался им, когда шел к фон-Мандро.

Фон-Мандро!

Митя вспомнил вчерашнее: сердце опять закидалось. Ужасно, томительно! Этот удар по руке угнетал; угнетала угрюмость отца; и страшила: нависшая казнь Веденяпина.

Ужас!

А Пышкин тащился к доске: куском мела отбацать; боялися; три гимназиста под партой строчили урок; губошлеп Подлецов, по прозванию "хариус" (харя такая), своим исковырянным носом уныривал прямо под парту.

Состраивал рожу? и - видели: рот - полон завтраком.

***

Кончилось: хлынули.

Здесь, у мальчишек, седой старичок математик заканчивал:

- Если делимое, - он приподнялся на цыпочки и посмотрел сверху вниз, - множим на пять; делителя ж, - он приседал и поблескивал, - множим на пять...

А тыкался в грудь мальчугану:

- После... то что будет с частным?

- Оно - не изменится.

- Если же, - он зачесал подбородок, - делимое мы умножаем на десять... - бежал в угол: сплюнуть.

И, сплюнув, обратно бежал.

- ...А делителя...

Митя прошел в пятый класс.

Веденяпин заканчивал здесь свой урок: он казался красавцем, обросшим щетиной.

Не то - павианом.

Но выскочил он и тушканчиком несся: в учительскую, чтобы оттуда янтарный мундштук, крепко втиснутый в рот, показать.

Опозорит и выгонит.

Все уж прошли в переполненный зал: перемена!

***

Звонок: распахнулися классы: и торопью бросились, тычась тормашками; вся многоножка отшаркала громко в открытые классы; распалась - на классы; а в классах распалась - на членики; каждый уселся за парту - выкрикивать что-нибудь.

Преподаватели в классы текли.

Разуверенно шел изможденный француз - на кошачий концерт в первом классе; пошел латинист.

Веденяпин понесся на класс властной мордой, метя перепуги, как прах, пред собою; о, ужас! Он - ближе и ближе...

Руками дрожащими все животы окрестилися; Митенька выхапнул книгу, одернулся, вспыхнул:

- Что будет, то будет!

И...

Двадцать пять пар перепуганных глаз пожирали глазами скуластый и гривистый очерк лица, двумя темными ямами щек прилетевший и бросивший выблеск стеклянных, очковых кругов.

Сел на ногу: расширились ноздри; втянулися губы; и - рот стал безгубым: полоска какая-то!

Воздухом ухнул.

- А ну-те-ка!

В Митю вперился.

Сейчас, вот сейчас: начинается!...

И показалось, что будет огромный прыжок - через столик и парту - из кресла; так хищник прыжком упадает на спину барана: барана задрать.

Но не прыгнул: сидел вопросительным знаком.

- А - ну-с? Пролетел шепоток...

- Подлецов!

И, вцепившись в подкинутую коленку руками, прижался к коленке щетиною щек:

- Что?

- Не слышу?

Съел рот и сидел с засопевшей ноздрею: - Довольно-с! - влепилась огромная двойка. На парту слетел Подлецов. Митя думал.

- А я-то? А - как? Почему обо мне ни единого слова?... Он - вовсе не знает еще: он, конечно, - не знает: а то бы...

Но - екнуло: Знает.

- Скажите-ка, Бэр!

Припадая к столу, Веденяпин схватил "Хрестоматию Льва Веденяпин а" и карандашным огрызком страницы разлистывал, делаясь то вопросительным, то восклицательным знаком.

И двадцать четыре руки закрестили свои животы; двадцать пятый живот, не окрещенный, жалко качался: исчезнуть под партою: меткая двойка сразила.

- Коробкин!

Вскочил.

- А скажите-ка!

Под подбородком минуты четыре подпрыгивал очень зловеще кадык: Веденяпин молчал; и потом, как лучи, проиграли морщинки на всосанных, мертвых щеках:

- Хорошо!

Совершилось: руки возложение в бальник - прекрасного бала:

- Не знает еще!

Веденяпин же бросил ласкательный взгляд на объемистый том "Хрестоматии Льва Веденяпина"; и - на него облизнулся.

- Теперь - почитаем.

Вскочил, головою задергал; рукою с раскрытою книгой подбрасывал он.

Чем он брал?

Неизвестно. Но - знали, что каждого он проницает; казался ж рассеянным; в несправедливостях даже оказывал высшую он справедливость; и двойки, влепляемые карандашным огрызком, и крики, - сносили: все, все искупала пятерка, которую так он поставить умел, что ее получивший, краснея, как рак, задыхался от счастья.

А страх искупался пирами: введений в поэзию.

***

Вдруг Веденяпин схватился за голову:

- Вот ведь... Коробкин, я книгу свою позабыл: часть четвертую хрестоматии...

Рылся рукою в кармане.

- Вот - ключик: сходите ко мне - в кабинет: отворите мой письменный стол; в среднем ящике - справа: лежит хрестоматия.

Митя - за классами: перебежал балюстраду; и - белую дверь отворил: в кабинет Веденяпина; стол, полки, бюсты, ключом завозился; а ключ - не входил: он - и эдак, и так: не входил.

Что тут делать?

Стоял, не решаясь вернуться.

Вдруг - сап за спиною. И - сердце упало: стоял Веденяпин за ним: и помалкивал; под бородою запрыгал кадык.

Все он знает.

Молчание. После молчания - голос:

- А ну-ка, Коробкин!

На Митины плечи упала рука:

- Что теперь полагаете вы о поступке своем?

- Вы обдумали?

Так, как с разбегу бросаются в пропасть, так бросился Митя рассказывать; все, даже то, что Лизаше не мог рассказать, - рассказал: из отчаянья слово явилось.

В ответ раздавалось:

- Э... э... а... а... о... о...

Сидел Веденяпин; и - слушал; и - пыхи ноздрями пускал; вырвал волос серебряный; к глазу поднес; сняв очки, стал рассматривать волос.

Понюхал - и бросил:

- А случай - меж нами... э... э... а... останется.

Стал говорить он о правде: да, правила мудрости высеклись в страхах; испуг - сотрясал: разрывалась душа: и прощепами свет вырывался; и так поступал Веденяпин. Сочувственной думой своей припадал к груди каждого, всех проницая и зная насквозь: он ночами бессонными сопережил горе Мити еще до рожденья сознания в Мите; давно караулил его, чтобы напасть и встрясти: разбудить; так Зевсов орел нападает: схватить Ганимеда! Напал: с ним схватился; и правило правды разбил, как яйцо, он - с размаху, рисуя своим карандашным огрызком из воздуха: вензель добра.

И глаза вылуплялись у Мити, казалось: он шел за зарею по полю пустому; и чувствовал ясно лучей легкоперстных касанье: звучали ему бессловесные песни: и голос - исконно знакомый.

А классам объявлено было: урок - отменяется.

Солнце садилось!

Закат, как индийский топаз и как желтый пылающий яхонт, разъялся, когда Митя вышел с любовью - с томительной - к правде возжженной; он понял, что дней омертвенье горит: обцветились дома: на раскроину вечера фабрика бросила росчерни; глазом, свечевнею, точно выглядывал кто-то из низкого, золотохохлого, лиловобокого облака.

Шел волдырявый мужчина; сказали б - мозгляк, синеносый пропойца: с пухлым лицом черномохим; взглянул под картузик, - и ахнул: глаза-то, глаза-то! Как ясные яхонты, вспыхнули! Взять да обнять.

Подзаборник у тумб подузоривал словом; сказали бы все: "Никудышник". Теперь же - увидел: мальчишка ласкался к нему: и попискивал: "Тятенька".

"Тятенька" - милый! А кто там расшлепнулся в кресле своем - плечекосый, расплекий, с протертою кистью халата: томился в столбе желтой пыли, под рваною шторой, - с подвязанной снизу наверх бородою, с салфеточным ухом на вязи.

- Так: руку жует что-то мне. Кто сказал, - еще только что:

- С ним говорить невозможно: какой-то такой.

Прибежать бы домой, да и - в ноги: валяться, смеяться и плакать.

И та синеперая дама - в ротонде: и та - синемилая; все - растерялись; и мясами, точно наростами, - все обросли: свои лица раздули, как морды.

Представил себя перед зеркалом: в зеркале - морда, тупая, прыщавая, потная, - брылами чмокала: злое, тяпляпое тело на всех, как тяпляпое дело: сорвать! Отлетит желто-кудрым дымочком проносное горе - ничто - в синемилые дали, где небо, как вата, разнимется - в небе, когда светло-рукий гигант разбросает под небо настои свои, чтоб ярчели ночным многозвездием.

Митя не помнил, как он очутился у сквера: пылал, голова точно печь, растопилась глазами-огнями: и понял: не может он прямо вернуться домой, потому что ведь - некуда: дома-то не было; и не вернуться он шел, а впервые найти себе дом; где - не знал, да и есть ли еще этот дом.

Может быть, этот дом - его сердце?

Впервые оно обливалося жалостью к жизни: к себе самому: к самому ли? Его-то и не было: "сам" - зарождался: в словах Веденяпина; "сам", может быть, - Веденяпин; а может, - еще кто-нибудь; может, - этот старик: почему он за ним побежал? "Сам" - не Митя, а все, что ни есть, что - жалеет, что жалость приемлет к себе: человечество.

Так говорил Веденяпин!

Вернуться: бежать к Веденяпину: поцеловать изможденную руку - совсем не за то, что простил, а за то, что косое, тяпляпое дело сорвал, как доску гробовую; теперь уже ясно, что Митенька с Митеньки сорван: и то, что открылось под ним, было теплым и легким биеньем: от сердца под горло: как будто оттуда ручонку свою протянул взворкотавший ребеночек: тот, кто родился.

Его волновало не то, что прощен: волновало, что кто-то в прощенном - рожден.

Полумесяц серебряный значился - из перламутра: чуть видимых тучек, еще догоравших, еще обещавших, - "все", "все".

Только - что?

- Митя, что с вами? Плачете! Щеки в слезах! Я за вами бежала Пречистенкой: я - окликала...

- Лизаша!

- Сегодня мне все рассказали: какой, Митя, ужас! Но Митя не помнил.

- О чем вы?

- О том, о вчерашнем: простите вы "богушку"; сам он не свой: убивается; он - не такой; это я объясню: приходите... Да, нет; не придете, - сама приду к вам... Как узнала я, - бросилась ждать под подъездом гимназии вас; как увидела, право, не знаю, что сделалось; не подошла: и - за вами бежала.

***

С Лизашей простился: Лизаша не трогала.

Солнце зарылось под землю. За солнцем по темному небу проносятся крылья невидимых птичек: то - звезды: звезда - яркопламенный день; многозвездие неба есть знак многодневности солнц восходивших и солнц не взошедших; пусть в пеструю улицу ночь навалит чернышищи; пусть держат к предметам чернейшие речи: то - Ззжитни.

Солнце - взойдет!

***

Перед ним прислонялся к решеточке сквера согбенный прохожий, закутанный в лезлую, очень клокастую, серого цвета шинель, разбросавшую крылья по ветру; склонялся картузиком в выцветший мех; суковатою палкою щупал дорогу; и Митя взглянул под картузик; прохожий косился двумя пролинялыми бельмами: дряхлый и бритенький, он отвернулся: и лик, точно выцветший мех, уронил себе: в выцветший мех.

Он - слепой.

- Вы позволите?... Я бы... вас мог... проводить.

Но старик, отборматываясь, уронил неживые слова и брезгливо и зло - в лезлый мех, побежав с тротуара: он - видел.

Тут Митенька понял - что встретил себя самого: того самого, кто еще шел гробовою своею дорогой: О, если б прозрел, если б!...

Небо, как вата, разъялось на небе.

Глава третья. БЕСТОЛОЧЬ

Дверь, обитая карей клеенкой; дубовые полки и - желтая волосяная настилка; отсюда рябил коридорик, такой пестроперый: по серому полю кружочки в белесых и в карих глазках; в коридорике - двери: налево, направо и - наискось; чуялось, что раздадутся звоночки, что Марфушка впустит события времени: двери - откроются:

- Вы не снимайте цепочки дверной: вы спросите-ка, - кто там.

***

- Профессор Коробкин?

- Так точно.

Дверь наискось скрипнула: издали дама защурилась вялым лицом, подобрав свое желто-зеленое платье: шпинатного цвета; цепочка часов, шателенка, свисала у пояса:

- Кто там?

- Да барин стоит карамазый: Ивана Иваныча спрашивают.

Дама спряталась.

- Как о вас?

- Вы доложите - Мандро: фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.

Карточку подал.

И Митенька выставил нос из-за двери направо, тараща в испуге глаза; Эдуард Эдуардович нежно осклабился, будто линейкой не цапал его: голова провалилась за дверь; из нее пропорхнула худая и бледная девушка в синей кофточке (с прониткой), в юбчонке кисельного цвета, прищурясь - на мех голубого песца, бакенбарду, на шапку соболью: и слепо, и мило.

Мандро поклонился и - думал:

- Ну вот, - все семейство!

Но барышня скрылась, таким раздуванчиком юбки развеяв; в пролете дверей щебетнула по-птичьему.

Кто-то, невидимый, тут бударахнулся в левую дверь, но, должно быть, за гвоздь зацепившись, рванулся: из двери метнулся височный вихор, промахав в суетах, и - вновь скрылся; сказали со взлаем:

- Сейчас!

И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла.

Но случился в передней вторичный спотык о настилку.

Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним.

Что за вид?

Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, - нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, - в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, - голова для гиганта; росток - очень мал: шеи - нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус - пропыженный; коротки руки; одна - за спиною; другая - в сплошном вертунце - передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал - отложной.

Черный галстучек - бантиком.

Да - коротыш, с головой, кверху задранной!

Думалось: - Вот так картинища!

Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил:

- Позвольте представиться.

- Что?

Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом:

- Не слышу.

Но, видно, звонков не любил: позвонят - уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.

- Я, будучи близко знаком с вашим сыном... И будучи...

- Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?

Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).

- Эдуард Эдуардыч Мандро.

Эдуард Эдуардович, кстати, - отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.

- Милости просим.

Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен - в кабинетик.

Пол, крытый мастикой, - в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора - в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло - не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).

Сплошной ерундак!

В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю - кирпичные яблоки). Думалось:

"Эдакого обвернуть вокруг пальца - что стоит!" Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!

- Да, - ваш сынок...

Но при слове "сынок" знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.

- Сынок ваш бывает у нас, - у Лизаши: дочурки.

Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.

- Я думаю, Митенька вам, в корне взять, - надоел... Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!

Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.

- Помилуйте, - отвеселился глазами он, - сын такой милый мальчик!

О, - он приворожником выглядел!

Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал - опасенье:

- Мой сын, - в корне взять: дело ясное...

- Что вы!

- Он... он... он...

- Помилуйте!

- Нет, дело ясное: сын...

И лупнул кулаком по столу:

- Помножайте его, - он подбрызнул слюной, - хоть какими угодно нолями, - останется ноликом.

Рявкнул со взмахом.

Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь.

- Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит.

- Очень рад-с...

- ...и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду...

Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать)

- Хоть коммерсант я, - но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин...

- Оставьте!

- ...профессор Коробкин... - Да нет же-с!

- ...профессор Коробкин есть гордость науки!

Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, - пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро.

- И при том деле есть: впрочем, так, - пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою.

- Вы, кажется, - слухами полнится свет - очень трудитесь?

- Да-с: помаленьку.

- Весьма плодотворно?...

Профессор схватился за свалень бумаги.

- Открытие сделали?

- Что-с?

И рукой - за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, - глаза скосил в нос.

- То открытие, слышал я, - тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, - значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни...

Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу.

- ...в путях сообщенья... Платок закомчился и спрятался.

- Я невзначай разговоры имел с представителем крупной промышленной фирмы, который взволнован: весьма!

Но профессор награнивал пальцами дробь.

- Не имея возможности встретиться с вами, он мне поручил предложенье - сказать между нами - вам сделать...

Профессор молчал.

- И сказать между нами...

Мандро тут замялся сперва и потом сразу выюркнул оком:

- Они бы купили охотно... Откинувшись, вымедлил:

- ...очень...

Профессор достал карандашик: чинил карандашик; сломал карандашик.

- Эх, чорт дери! Трах-тара-рах!

- Это вас бы устроило - смею я думать... - вновь выюркнул глазом Мандро и густейшее облачко дыма пустил, - извините меня, что я прямо так: сколько вы взяли б?

Очковые стекла взлетели на лоб; раздраженный профессор скосился и выдвинул ящик; он туго набит был: бумаг сбережень! Сваляшил рукою бумажки; достал из-под них три тетрадочки: тыкался носом в листки.

И с промашкой сказал:

- Что вы, батюшка, что вы?... Вот тут, - он рукой лупнул по тетрадочкам, - формулки кое-какие... И - только...

Он, явно лукавя, глазком набуравливал ящик: совсем не тетрадки.

Мандро привострился на ящик:

- Так: здесь!

И - разведывая оком.

Собрав свои брови, приблизил к профессору их, чтобы прижать его взглядом:

- Они предлагают вам очень почтенную сумму. Профессор, добряш, стал свирепым: глядел с задерихой;

- Они предлагают вам...

- Что?

- Триста тысяч.

Профессор замолнил очком: стал совсем неприятный звездач он.

- Четыреста.

- ?!?

И поглядел окровавленным взглядом, как Томочка-песик, покойник, - когда отбирали, бывало, у песика вонь; пес - рычит, угрожает оскаленной мордой, возясь над подушкой; но вонь - отдает; и покорно вздыхает; профессор же:

- Нет-с...

Не отдает: он - припрячет!

- Четыреста сорок.

Уж серо-сиренево-желтым настоем засохлых цветов встали мутные мраки.

- Пятьсот.

Но из глаз растаращенных ужас валил.

- Дело ясное, батюшка... Нет у меня никакого открытия.

- Как?

- Если б было, то я-с, сударь, - да-с - ре продал бы его...

- Почему же, профессор?

Мандро огорченно чеснул бакенбардой,

- Да так!

- Не согласны?

- И - все тут!!!

Взъерошился.

- Надоедать вам не стану, - прозубил Мандро. И в поспешном, и в нервном таком от стола отваленье сказалась досада...

- Быть может... Внушительно так поглядел:

- ...вы - надумаете?

И на фоне исчерченных, темно-зеленых обой он сидел с отверделым лицом - кривогубый и кислый.

Ивану Иванычу тут показалось, что ясность прогоркла туманом сплошным, что былая отчетливость виделась - желклой и горклой; его представленья о быте и жизни слагалися - скажем мы здесь от себя - из каких-то претусклых, весьма неприятно окрашенных контуров, точно с грязцой - желто-серых, оранжевых, тусклого сурика; все покрывали какие-то иссиня-сизые, исчерна-синие кляксы; теперь - разрывались они: и сквозила повсюду бездонная, сине-чернильная тьма.

И твердилось:

"Мандро!"

Сам Мандро с черно-синей своей бакенбардой сидел завлекающим и роковым перед ним; от него исходил аромат очень тонких духов: будто даже несло миндалем горьковатым; поднялся прощаться.

И снова рассклабился:

- Милости просим ко мне... Величайшею честью я счел бы.

Лишея глазами, он в дверь проморочил своей бакенбардой; уж карюю перегарь дня доедала не каряя ночь; и профессор просел в нее; все огорченья припомнились: Наденька, Митя!

По правде сказать, был профессор вполне подготовлен к тому, что источник пропажи томов - его сын; и как только поправился он, так, таясь от семьи, понаведался к Грибикову, его ждавшему: долго справлялся о томиках, - желтом и темно-коричневом.

Грибиков долго, со смаком рассказывал, как стелелюшивал Митенька книги: весь август, сентябрь и октябрь; он степенно поднялся с сиденья; смеялся двузубьем, свое ротовое отверстье раздвинув; глаза ж - стервенели: гиеньи.

Профессор как будто горчицы лизнул; но он твердо понес огорчение это; пошел к Веденяпину: потолковать: таки так-с: сын - дурак! Веденяпин же выставил, вот ведь подите, вопрос материальный:

- Карманные деньги у вашего сына имелись?

- Да нет!

- А просил он у вас?

- Ничего не просил.

- Как вы, батюшка мой, довели до греха его? Дифференцировали, а о сыне забыли, что взрослый; ему без карманных расходов нельзя-с: молодой человек...

В самом деле, что взрослый; и - девушек лапил; а все ж:

- Стелелюшил.

Два дня - приборматывал; ноги и руки пускал врастопырку; на третий же к сыну прошелся; над ним постоял:

- Ты зачем, брат, себя обсорил?

Трепанувши додер на халате, вздохнул и обратно пошел - в кабинет: там шкафы - перевернуты, кресла - содвинуты, наискось стол: Полотеры!

Промаривал Митеньку только для вида, себе положивши: простить, - дело ясное!

Шло промолчание.

- И нате же!

Митенька лез на него; стал довязчивым; шумным: устал криводушничать он: проморенье ему надоело; к семейству прибрел, чтоб впервые схватиться за общее дело семейное; но оказалось: семьи-то и не было; тут отложилось решенье:

- Еще - подожду: не готовы принять они правды... И как-то особенно взорил: правдивил глазами; но слов не сыскалося; доклину не было; мать - затворялась; отец стал отвертчивым, точно хотел он отвадить его от себя: прекословил:

- Ведь эдакий привра! Промаривал Митю.

Заметили: прежде дурачливый, Митя стал умничать: лез и оспаривал: даже учил:

- Вот: промозгленок, а - учит? - подлаивал старый профессор; а все ж с изумленьем отметил: - А кое-что, вот ведь, - прочел; ну он там - безалаберит: все-таки, в корне взять!...

Митенька стал зубы чистить; а прежде ходил затрепанцем: обдергивал куртку; поправился как-то лицом; прыщ сходил; и щека не багрела сколупышем; взор в нем сыскался.

Понял - Веденяпин.

***

Надюша - не то вот.

В синявой кофтенке, в такой заваленной юбчонке мяукала промельком, - чаще с прониткой: под пальмой; кенара любила; и - вяла: кихикила все; не давалось дыханье; ей камень на грудь навалил; ночами потела; бывало - такая с кваском; а теперь - поглядите: кривулькою крючится на канапе.

Капризулит.

- Какая ты стала раскрика, Надюша!

- Кричится мне, папочка! Сердцем кричала о том, чего нет.

Кувердяев - подлец; Митя - ворик; а мамочка, - нет уж: помалкивать!

Раз закурила табак: кружит голову он; поперхнулась: прокашляла до крови и, чтоб "они" не узнали про кровь, убежала в пестрявую комнатку - кашлять: жила там, - в надстройке; та комната, - кто в ней бывал? Кресло - камка: раскрутчивый шелк; под ногами - узорик квадратцами: коврик; прильнула она к канапейной подушке лицом, уходила в свою безызживную мысль: Кувердяев, который там мальчиков любит, - что ей? А страдала, что он оказался таким: все - такие в "таковской" Москве, уносимой потоком в безвестную бездну. Москва.

Там стояли тюками дома; в каждом сколькие жизни себя запечатали на смерть; Москва - склад тюков, свалень грузов; и кто их протащит?

Да время!

И время, верблюд многогорбый, - влачило. Но он - изнемог и упал на передние ноги: тюки эти рушить; за домом обрушится дом; и Москва станет стаей развалин: когда?

Поскорей!

Извлекались не стоны - сквозные арфичные звуки; они разрывались разрывчатым кашлем, ее выбивавшим из жизни, окрапленной сверху лавандовым запахом; промозглой капустой воняла "таковская" жизнь; и в ней кашляло время.

Смотрите-ка - кровь на платке!

***

Василисе Сергевне приснилось: сказали:

- Спасайтесь!

- А что?

- В переулок пришла ядовитая женщина!

И, ужасаясь, сгурбились в столовой: под рыжею тучей, припав головою к окошку, стояла огромная женщина в синих очках, расширялся ими до ужаса - в стекла: они - - в коридорик, защелкнувши двери, но - зная, что рядом уже, озаренная белой луной, за стеною стоит, отравляя их сернокислотным дыханием.

С болью тупой проснулась она; за промочкой волос (ее волосы лезли) под бледно с лимонного цвета разводами белых обой из светлявого кресла задумалася; под сквозным, кружевным туалетом среди несессеров вздыхала; о чем этот сон? Ощущала себя неприятно: как будто ждала, что наступит пора, когда в ясной налаженной жизни откроется: едкое что-то.

И вяла щекой, заваляшкой, все утро; и всем говорила потом:

- Я веду мемуары свои.

Огорченной овцою ходила по комнатам в дезабилье; докисала у окон: висели грустины над ней, как гардины.

***

Мандро произвел разворох, потому что его появление встретил профессор, как в глаз; и казалось: Мандро уж он видел - когда-то и где-то.

Он выдвинул ящик: сваляшил рукой сбереженье бумажек; рассыпал на столике шахматы; ставил на доску их.

- Перепукиерко, чорт подери! Расцецерко хотя бы пришел!

У себя самого сфукнул пешку.

Вдруг встал: да, - такая завара пошла обстоятельств, что - нет: не раскусишь; сплошной ерундак. Кавардачила жизнь: не нашли, чорт дери, квадратуры, а тут, чорт дери, кубатура; и щеки надулися, полные формулой; бросился он в промаранье бумажек: бросились в корзинку расчёртки кудрявого почерка; явно: болезнь принесла ему отдых; вся мысль - обновилась; хотел сформулировать принцип не дынных движений: и выявил въявь - мнимый мир.

Встал, - и пер в прямолобом упорстве, шепча вычисленья: от двери до шкафа, от шкафа до двери, замахиваясь на крутых поворотах, как будто себе подтетёху давал.

- Дело ясное, что - открытие: перевернет всю науку.

- Оно - применимо к путям сообщенья...

- К военному делу...

- Морскому!

- И, стало быть, мы, - брат, Ван-Ваныч...

От шкафа до полки вертелся кубариком. Вдруг - осенило.

- Еще вот - пронюхают.

Встали тут исчерна-синие волосы; чуялось - водопроводные трубы открылись: Мандро.

- Чорт дери!

Он отнесся искосым пригорбышем к двери; дверь запер на ключ; тяжко охая, сел на карачки, и, угол ковра отогнувши, он вынул паркетик из пола; под ним оказалися листики - все в вычисленьях.

- Здесь, - цело!

Глаза закосились на дверь; и разлет этих глаз выражал опасенье: с приходом Мандро в его дом ворвалось что-то новое; да, - и Мандро занимал; захотелось проверить на чем-то себя: поглядеть на Мандро.

- Да, вот - надо бы сделать визит, - дело ясное; этого требует вежливость; ну и там - Митенька-с; коли знакомятся дети, родители - ну там - наносят визиты.

Уж каряя перегарь дня просто сфукнулась: в ночь черноротую.

Андрей Белый - МОСКВА - 02 - Московский чудак, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

МОСКВА - 03 - Московский чудак
3 В злой, снеговой завертяй, поднимающий жути и муть, - с пересвистами...

МОСКВА - 04 - Москва под ударом
Москва - 2 Предисловие автора Роман Москва задуман в трех томах, из ко...

Андрей Белый «МОСКВА - 02 - Московский чудак»

"МОСКВА - 02 - Московский чудак"

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Андрей Белый
«МОСКВА - 02 - Московский чудак»