Андрей Белый
«Крещеный китаец - 03 часть»
"Крещеный китаец - 03 часть"
СКИФ
- Да: -
- во вращениях времени: -
- пленное тело, галдя, оголтело; а в облаке пыли: обличье сутулого скифа, согнутого в рыжие пыли, копытами взбитые, трясшего красным, оранжевым древком из дремлющей древности, дико оскалясь, - скакало, скакало (за персом, мерцающим митрою): -
- скиф же -
босой, толстопятый, в исплатанных старых штанах, обвисающих с кожи не содранной шкурой, косматый, щербатый; зеленый и бабий живот выпирающий выше штанов, улыбается пупом в косматые ребра, откуда болтаются слабо обвислины:
-
- прянно несло одуряющим запахом: тминными травами; взвизги копья через воздух, - дугою; и - шеей приколотый перс, прилипая к загривку, безумный от болей, блистающий золотыми металлами митры, - и скачет, и плачет; а красное солнце, садясь в перегары, - коричневый круг: густота, темнота; только топают ноги коней, бременея во времени; только колотятся в облаке пыли два тела, сутулые: - косоглазого, дикого скифа, кричащего ярым оскалом, и мертвого перса; -
- и - да: временами писалась большая дуга: -
- уплотнением пыли связалось скакание; плотная пыль - мое тело; и скачет под грудкою, скачет в головке; и я разрываюсь в скаканиях мысли, в скаканиях сердца: -
-
так в теле: -
- в моем! -
- совершается бег по минутам: и мертвого перса, и дикого скифа; копыта колотятся; в грудке - растущий комочек, кровавый комочек: мой скиф! -
- посылающий красными копьями сонных артерий отраву; и от нее переливная пестрень персидских орнаментов мысли, перемеркает туманными массами в матовый, в мягкий, -
- в мой! -
- мозг!..
И свинцовыми болями скачет мертвак по головке...
. . . . . . .
Картина, которую видел я, - папа с гвоздем, - поднимает огромный обломок былого: -
- о, вспомнилось! -
- папа горящею лампой однажды поджег занавески, склонившись над массами книг, у окна; стены вспыхнули ярко, но он, оборвав занавески, своими совсем тупоносыми пятками перетоптал прилипавшие к полам халата багровые клочья в суровую сажу; стоял, перемазанный сажею, в саже; и, очень довольный, смеялся на возгласы:
- "Вам бы пожарную каску!.."
Так стал он пожарным!..
За этим событием памяти, чувствовал я, приседает другое Событие -
древнее, древнее: в ярости пламени -
- вспомнились -
- вящшие ярости: дикие, скифские!
. . . . . .
Все, что ни есть, обвисает: бумагой, обоями, слетными шторами, шопотом штофных материй; и все превращается в кружево копоти после того, как из лампы, которую не привернули, забьет в потолок керосиновый, красно-черный, пфуфукнувший столб: -
- истлевают во мне паутинники, волосы, войлоки нашей квартиры в кровавый пожар; и взлетает, как занавес, вспыхнувший морок обставшего, - в прошлое: вижу - из пыли, из тминников: скифа и перса (борьбу их во мне)!- - вот затопал комочек под грудкой; и - к горлышку; жила на шейке колотится; екнуло в ребрышке -
- жду, что -
- взовьется глухая стена, как подлетная штора, мягчайшими красными складками в красном луче пронизавшего лобик копья: обнаруживать ужасы множества тлеющих комнат, ширеющего от меня, как ущелье; в просторы туда - прохожу, мимо стен, развороченных, метко рассеченных красными кирпичами и справа, и слева: туда - в мое прошлое, -
-
вижу -
- стенные проломы, окрасились солнечным хохотом, бьющим из далей, распались в ваянные, голованные лбанности басом болтающих каменных баб, разорвавших губанные рты; отболдела направо какая-то злая башка и двулапо схватилась над каменным пузом, как глупая тумба, беспалыми камнями; вижу налево: уставился кто-то продолбленным пупом; и - кажется ярко-оранжевым, ржавым, охваченным пламенем грозных костров; перешмякают щебни с трухлявого лика на мергели: -
- ки -
- ка! -
- какие-то лики, какие-то кики! -
- оттуда, из красного вижу я: скифа; он гикает дико, схватив пятипалой рукою блеснувшее в воздух копье и старается воздух раздрызгать вдруг свиснувшим, как метеор, острием, круто пишущим злую дугу на мой лобик; и кракает лобик, - разбитый стеклянник; я падаю, перс, окровавясь; на красных кругах, выбиваемых быстро из глазок, разбрызгана жизнь моя!
ПФУКИНСТВО
В нашей квартире давно поселился "старик", прибывающий в комнаты ночью: из комнат, им замкнутых; там - кладовая, в которой я не был; туда, вероятно, проходят чрез темную комнатку (водопроводчик выходит оттуда); "старик"
коренится давно в кладовой - в паутиннике: Пфука! босой, толстопятый, в исплатанных старых штанах, обвисающих с кожи не содранной шкурой, косматый, щербатый; зеленый и бабий живот, выпирающийся выше штанов, улыбается пупом в косматые ребра, где слабо болтаются две полу-бабьих отвислины: проборадеет он жеванным войлоком, тихо открывши скрипучие двери; и -
- комнаты! -
- комнаты!
-
- строятся по коридорному строю: -
- дичая, висят паутинники; шлепают громко босые ножонки - туда, к старику, привалившему в свой паутинник, припавшему к собственной лапе и серой, и грязно обросшей - сосать; ковыряется ей, сжавши ржаво-оранжевый гвоздь; ковыряет грибное, сушеное ухо; а лапа окована ржавым кольцом, восклицающим связкой ключей: от квартиры.
Он пфукнет, -
- как еж! -
- равнодушно кидаясь на всякого, кто ни просунется; и от усталости быстрого бега протянет слюнявый язык; побежит через комнаты (ах, путь далек, путь далек!) до столовой, где бабушка скорбно гадает, боясь, что червонный король, или староста наш, Светославский, покроется пиками; и - ей в колени.
- "Чего ты, Котеночек?"
- "Это - Петрович!"
- "Войдите, Петрович!"
Петрович и входит.
Задохнешься в беге - одно остается: упасть, закрыв личико - лбом в паутинники: в пол; и ты ясно горячее пфуканье мокрого носа в затылок: услышишь; нет, нет, не кусается...
Ночью откроется скрытая дверь; и со связкою ржавых ключей Босоногий -
"топ-топ" по квартире; завозится: нюхает, перебирает, ворочает, вдруг начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей в пол, и зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать блох у хвоста меж зубами; он ищется там; и - потянет, потянет: -
- босыми ножонками топаю в прошлое; ах, - там все огненно: вспыхнут два глаза, как свечки; я, схваченный, - в диких прыжках (на спине!) с половицы - на стул, да на стол, да на дверь: по годам, по векам, - к подоконнику: вынута вата, стаканчики с ядом; повис берендейкой, повис над Арбатом; от каменных виноградин: вот желоб зеленый, - по желобу к крыше, туда, к безотцовью: не взлезем;
двенадцатый, двадцать пятый, сто первый этаж; нет и стен; только желоб -
тычком в необ'ятности... кончился!
Желоб, расшатанный, вот подо мной закачается; время течет из него подо мной в расширение желоба; дрыгая свешенной ножкой, - над чем я - свалюсь, в безызвестие - ах, потому что "в таком положении" сесть!
Коренится решимость: отсиживать здесь без обхвата чего бы то ни было; то, за что можно схватиться, - во мне; чтоб схватиться, я вывернусь; что же?
Превысивши грани, я вышел и - сел: на тычок математики!
Я - математик, благуша - кричу благим матом. -
- И-ах! -
- оглашая
"ничто", я стремительно падаю так, -
- как копье одичавшего скифа на мертвого перса, и как звезда, прободавшая землю, - раскрытое темя младенца -
воспламеняется: в мозге -
- все вспыхнуло: -
- блеском свечи!..
. . . . . . . . . . . .
- "Котик, Котеночек мой, Котосёночек мой: что с тобою, мой маленький?
Что ты, голубчик? Мы - здесь: успокойся!" - болтакает что-то.
- "Ах, что с тобою?" - болтнуло.
- "Что, что? Это - мы, это - мы: это папа и мама!" Я, тихий безумок, я вижу худышку-голышечку, маму, волною волос мне покрывшую грудку мою и об'ятьем, мне радостным, жарко припавшую; вижу и папу, со свечкою: в сером халате, косматый, он пфукает, морщится заспанно так, изуверски; раскрытая грудь - волосата; на ней чуть намечена вислость - какая-то полубабья; он -
бекает: "Ты, братец мой, как же так, стало быть... да!"
- "Предаешься, брат, ты атавизму: переживанию первобытного человека..."
- "До свайных построек!"
. . . .
Но мама бобыней надулась на папу.
- "А я говорю вам всегда: вот плоды от науки..."
- "Ребенку играть! Ну чего пристаете к нему вы: все "силы" да
"силы"...
- "Какие там "силы"...
- "Ребенку - попеть, порезвиться, а вы с "математикой"... Он и кричит: "Афросим".
- "Это что же такое, мой маленький?"
- "Кто это там Афросим?"
Безупокои ночные уходят, сменясь упокоями.
. . . . . . . . . . . . . .
Светоедная ночь об'едает мне все, даже сон; и - заводится около; и чернодумно опустится в кресло: сидеть до рассвета - глубокими "мраками, мне говорящими:
- "Нету пределов!"
Везде - неизменность отсутствий чего бы то ни было; и - неизменная верность темнот, неизменная злоба пустот; вдруг - она протупеет предметами;
и просинеет меж ними присутствие утра: -
- чернильные сини развеются в синие сини; и серые бесы заводятся; серые бесы уселись на спинку сутулого стула; я знаю: когда расцветет, - это будет белье; облекусь я в него: так все бесы оденутся утром, и - снимутся утром, чтоб бегать по комнатам: -
- серые бесы -
-
сомненья мои -
- зацветает: сблизилось все; вот и стул, и на стуле белье, дозиравшее только что мертвенной мордой; стена выступает уже над кроваткою в месте отсутствий чего бы то ни было; и - закрывается мрак; прилепляется детская комнатка гнездышком к малой кроватке, висящей над пропастью; в гнездышке - я; чтоб оно не упало - подставился дом Косякова, а под него подставляется весь земной шар; -
- прилетели из ночи опять на Арбат!
Уже белое, белое все: Генриэтта Мартыновна там папильоткой встает над постелью.
- "Genug!"
- "Genug schlafen: neun Uhr!"
- "Ах, какое "genug": я без сна провалялся!"
Квартира скалой выступает: потоки событий ударятся, пеной своей облизнут непробойные стены; скрипят половицы под качкою временных волн; все составы событий, увы, расстаются в неставы безбытий: лишь стены одни остаются; в пробежное время бежим неизбежно: я - с кубиком, мама - со шляпной картонкой, а папочка с новой брошюркой своей: "О радикале е-икс";
но всеедное время грызет все, что есть, загрызет все, что есть: будет нечего есть! Семиноги недель пробегают стремительно; громко скрипят половицы под тяжкой ногою: то время проходит все ту же дорогу: хромает часами на черную ногу; и все оседает под действием времени: пол, доктор Пфеффер, живущий под ним; Пильс, кондитер, живущий под доктором Пфеффером; дом Косякова давно оседает; под ним оседает земля; надувающий ветер погромом проходит по крышам!..
Да, все изменяется в ветре и времени: более всех изменяются люди;
Предметы - прочнее; но им я не верю: -
- поблескивает позолотой картина Маршана - резьбою украшено кресло; но в спинке - дыра с пропирающим зубом пружины и с войлочным волосом; за позолоченной рамой - пылища; пианино, откуда звучит - это все, отодвинув, увидели доски; а то, о чем пелось, и что накричали под пальцами клавиши, - где оно, где? Коленкор? Да он порван... Игрушки, в которых мне виделась жизнь, как в малиновом клоуне, щелкавшем в бубен, когда нажимали на грудь, - оказались набитыми: волосом, войлоком, -
- как и малиновый клоун набит этим войлоком! -
- Что ни сломаешь, - увидишь пружину, которую я вынимал отовсюду, ломая игрушки.
О, серые бесы, - сомненья мои; недобудно коснею я в вас!
. . . .
Любопытство мое оттого, что не верю я сказке предметов; и - знаю, что за картиной Маршана не дали, а пыль на стене; за узором обой - безобойные стены; и то, что приставлено к ним, отлетит и иначе расставится, как кабинетик, который явился в том месте, где были постели: две рядом;
перелетели предметы; и мамочка спит в комнатушке при нашей гостиной, распространяясь в гостиную и выгоняя оттуда захожего папу:
- "Идите отсюда: чего вы слоняетесь!"
Помню: -
- проснешься: столовая - здесь, а гостиная - там; это - мамочка: все-то она суетилась, перетирала, меняла, покрикивала, перегоняла меня, Генриэтту Мартыновну, папу из комнаты в комнату и заставляла надеяться, что наступает теперь, после всех изменений - прекрасная жизнь; оставалось по-прежнему, волосом, войлоком, пылью и псиною; псиною пахло разлапое кресло. -
- Напрасно старается мамочка все украшать очень сложным составом предметов, обильно свезенных с Кузнецкого Моста; составы предметов -
неставы: распались!
. . . .
Два важных события в жизни предметов я помню; атласная мебель протерлась: ее просидели; мотались оборвыши; грязная вата торчала; в местах, где обычно профессор клонил седину, обозначились темные пятна его непромытого волоса; тут появился закройщик с Кузнецкого Моста: и показал лоскуточки материи; нравился синий, с глазочками; но - заказали оливковый;
перебивали материей кресла, оклеили стены; нарядно висели густейшие шторы оливковых, темных оттенков; а кресла нахмурились, новым атласом; такие же точно обои глядели со стен; был повешен тусклейший зеленый фонарь, освещавший все это рассеянным светом; нарядно, но - пасмурно; цвет надоел: я грустил о пунцовых обоях, о прежней обивке; я помнил пунцовый сквозной абажур, с черным клювом, с совиными глазками; отблеск пунцовый дробился в паркетах, - не этот, зеленый и бледный; теперь вот войдут; и - померкнут зелеными лицами; смотрят зелеными лицами; кажется мне: с появленьем оливковых кресел - нахмурилась мамочка: красная сказка предметов померкла в зеленую прозу: -
- Напрасно старался утешить - Иван Николаевич Горожанкин, заведующий ботаническим садом, когда подарил неожиданно он тростники, рододендроны, фикусы, пальмы; обставили нашу квартиру горшками цветов; что же - пальмы хирели с немых подоконников, напоминая: все - бренно; все -
войлок и волос!
- Так - да: так и все... Николай же Ирасович - тоже вот: пыль, - так и все!"
- Это - Пфука.
. . . . . .
Гляжу в коридорчик; он - кажется мне подозрительным местом; уж сумерки: сели все крыши в темнейшие ниши; грызунчики-мыши - играют все тише; из коридора опять принялся к нам заглядывать... Пфука: -
- выходит, садится на спинку сутулого стула; когда рассветет, - обернется штанишками он; иль -
рубашечкой станет, да, да: эти бесы-одежды; оденутся утром; и снимутся вечером; будут по комнатам бегать они, повисая чехлами и... мертвенной мордою; и я кричу:
- "Афросим" -
- непонятное слово, ключ к тайне, смыкающий жары и шар!
Расширяется жар по ночам, развивается очень отчетливо шар - по утрам: географией Индии, Персии, Скифии; шарик земной - жаровой; жар ночной -
шаровой:
- "Афросим!"
Уверяли меня, утешали, что нет "Лфросима", а есть "Афросинья",
"Петрович", "мужик"; но я знаю: то самое расширение органов тела без кожи, в сплошной неохватности, - не от Петровича, не от Антона (Янтонов огонь-это что!); нет, "мужик" ни при чем: -
- знаю: желоб, которого не одолеешь сто тысячу лет: позвоночник; я полз от червя до гориллы, до... до... расширения шара: моей головы, на которой пытаюсь усесться; и падаю вновь: в допотопное прошлое.
Слышал от папочки:
- "Перевоплощенье, Лизочек, - гипотеза древних, согласно которой мы, так сказать..."
- "Индусы - верили и Пифагор признавал; и я, знаешь ли, так сказать!" -
- Нежно глядел за окно: на персидские краски павлиньих закатов: -
- вселенная, мне подпиравшая пяточки, тут отставлялась; я - жил без подпоры; ударные мнения папы о маму, и мамы о папу
(- "Перевоплощение - вздор!") -
- превращались в толчки двух свинцовых шаров, быстро пущенных справа и слева по слабому пятилетнему телу: сплошные раздавы!
Я - выдавом бреда был выперт в закожное; и ощущение гибели - крепли: в крушенье устоев - физических, нервных и нравственных; поколебалась
"зависимость" мне в независимость: да - и пустую, и черную.
Этот тычок в "никуда" - преступленье.
. . . . .
Сырой, многокапельный желоб - закапал; и - капает; из желобов слабым треском везде вылетали сосульки; халвели снега, прорыхали; полозья, как ножики, резали прямо до камня; пошли сквозняки в ветрогонные дни; снегопады сырели.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так стал независимой переменною я, несогласный с законами папы, что силами тяготения дом не летит вверх тормашками; ночью летаем мы все вверх тормашками, ширясь; закон тяготенья не действует; все разобщается, не тяготея ни к папе, ни к маме (шлепками ее я отшлепнулся прочь).
Началось - разобщение: -
- американец, сидевший над нами, себя ощущал очень крепко, а мы, - разобщенные, - падали крышею дома на пламень созвездия Пса... -
. . . . .
- "Афросим!" Просыпаюся -
- склянное, синее утро; живые огни - на снегах, как посыпанных битым стеклом -
- просыпаюсь со смутным сознанием: -
- разум не нужен; без правила, грани, вины - ощущаю себя; все же я виноват; во мне крепнет сознанье: "вины без вины".
Вспоминаю: -
- зачем это папа кричит на меня, когда я с перепугу запутаюсь в мыслях о маме, которая может проснуться; послушаешь - ты виноват; не послушаешь - ты виноват: -
- виноват без конца; виноват и один: виноват - до конца, виноват - без причин!.. -
- И за все тебе влепится звонкой пощечиной!
Я угождал, проживая в сплошном беззаконьи; выпискивал маленьким ротиком выдумки, чтобы скорей, оторвавшись от этих зловещих миров, - отвертеться от орбиты: кануть -
- в развитие: эдакого какого-то своего -
- моего! -
. . . .
Вот к полудню рисуется вычертень золотоливною струйкой, к полудню взрыхлеет; и все прослезится; и все - бриллиантово станет, чтоб вечер покрыл закорузлою пленочкой; хряскает ярко-ледяная рдянь под ногами.
А то - моросеей и мягкой мокриной прослякотит улицы слабый февраль;
желто-ярый туман прилипает к окошку: а папочка шепчет Дуняше:
- "Вот вам: наша барыня - от нездоровья, от нервов!"
- "Обидно-то как-с!"
- "Потерпите: вот вам".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И мне нить преступленья ясна: эти нервы - последствия трудных родов;
беззаконие я учинил перед мамой, явившись пред нею; и после: вселил я раздор между нею и папой; преступно - самосознание: -
- вечно казаться незнающим! -
- Да: и узнай это папа, - он рухнул бы вниз головой, с кабинетиком: семь же шкафов, ударяя в глухой потолок, проломили б отверстие; папа бы с томиком Софуса Ли, математика шведского, рухнул туда: -
- в свои черные пропасти!
. . . . . . . . .
"Некоторые, которые" - пропасти: сил разобщения;
"гвоздь" - беззаконие; я. до него дохожу, вылезая ногами: свергать все устои и опрокидывать правила; -
- пфукает Пфука во мне; проходил, приходил: головастой гориллою, скифом (- "Перевоплощение, мой Лизок, так сказать!");
нанялся в родовые, в родные и в скотные, стал - родовым домовым; -
- да! -
- Он, папою в папе отчмокав, зачмокает мною во мне; очевидно: вселенная, -
"пфукинство!"
. . . .
- "Э, да жарок появился!"
Кислятится слякоть; все кашляют; кашляю я; ждут Смирнова, домашнего доктора; тельце - горячее: в жилах, в ушах очень явственно: шукает, пфукает;
жду я, что Пфука - босой, толстопятый, в исплатанных старых штанах, из дверей коридорных просунет свой войлочный волос; и кажется мне, что зеленый и бабий живот, выпирающий выше штанов, барабанно баранит тупым, глупым пупом.
Звонок: два звонка (и в дверях, и в ушах)!
Это доктор Смирнов; он вбегает ко мне: старичок - желтечки под усами, а
- как тараторит!
- "Не говорите" - мотает он лысой головкой - в очках, в золотых:
- "Э, да что! Да-да-да, да-да-да, да-да-да!"
Рубашонка подкинется, и - головою прижмется к горящему тельцу: трубою приткнется; и "туки" своим молоточком по телу:
- "Вздохни-ка... Еще... И еще... И еще: глубже, глубже; так... так...
Ага!"
Помотает головкою, перебегая от тумбочки к столику: пишет рецепт;
прописав, веселейше прихлопнет в ладоши:
- "А ну-ка, брат: ну те-ка; ты-ка касторки: касторки сперва", -
подопрется рукою с трубою в почтенную талью; другой соберет белый клок бороды, поднесет его к носу; и фыкнет задумчиво в клок бороды:
- "А потом: тут вот-эдак клееночку; и на клееночку, эдакую вот, тряпочку... Вчетверо надо сложить, выжать воду... И ваткою, ваткою сверху...
Держать три часа..."
- "А потом?"
- "То же самое делать!..."
Запросишь:
- "Мне кисленького..."
- "Ни-ни-ни, ни-ни-ни, брат: ни-ни, ни-ни-ни..."
Тут обступят Смирнова: и папа, и мамочка.
- "Что?"
Он - заморщится, заморгает и перетрясом головки с "ээ, ээ" он прокислится желто-лимонной гримасою, вскинув на папу очками:
- "Ээ, форррменный бррронхит!.."
И - тотчас же: безо всякого перерыва:
- "А ты-то - что, брат?" (Он товарищ по классам: как встретятся, так принимаются "тыкаться"):
- "Я - ничего" - тыкнет папочка -"ты-то вот - как?"
Перетыкнувшись, друг перед другом они остановятся; и не умеют сказать ничего, кроме:
- "Ты-ка, брат, ты-ка..."
Смирнов упомянет про Бисмарка:
- "Три волосинки!"
И глазки опустит: мычит и пыхтит (пересказано все: перетыкано; не о чем больше); и хватит ладонью в ладонь, как испуганный, выстрелив возгласом:
- "Ну, брат, прощай: брат, - больные, больные!.."
Схвативши картуз (он ходил в картузе), запахнувшися в шубу, мотая седою бородкой и эдак, и так, как ошпаренный, выскочит он с...:
- "Да-да-да, да-да-да, да-да-да... Не говорите мне: три волосинки, и-все тут... да-да, да-да-да!"
Мне уж легче; и всем как-то легче; естественно: "форррменный бррронхит!"
- "Да-да... Чтобы кислого: ни-ни-ни-ни; чтоб клееночку, ваточку, тряпочку".
Все исполняется; и говорят про Смирнова:
- "Сергей, вот, Васильевич: все он такой же; и весел, и бодр; холостяк и простак".
- "Да, Сергей, вот, Васильевич: он - веселейший, простейший; и -
умница; вот за кого бы отдать нашу Дотю: интересовался ведь..."
- "Да, но она - фырк-фырк-фырк!"
Мне приносят капсюли; откроешь, - капсюли какие-то липкие; смотрят главами, в бумажечках, как от конфет; уже знаю: дотронешься: так и -
начинает капсюля: глазами вращать!
Вспоминаю: -
- такие глаза - Докторовской; касторовыми глазами вращает на очень красивого Грота она; и противлюсь: противно; касторовый глаз Докторовской и сладко, и липко мне давит язык; проглотить не могу; и он -
лопнул во рту; что тут было! -
- Я принял его, когда папа, ввалившися с новым стишком, сочиненным по этому поводу, мне прокричал его в ухо, пока я капсюли глотал, улыбаясь слезинкам:
Все - напрасно: ах, ужасно!..
Ах, касторовое масло!
Что за слезы? Что за вид?
Все - напрасно! И прекрасно: Котик - ясно: это масло Прекращает твой бронхит.
Не напрасно мне папочка пишет стихи: ими он созидает огромную мощь надо мною; он - мощный: таит; я - прочел эту тайну; и с'ел - то, запретное;
круглый комочек колотится: яблоком - в горлышке, пучась ночами, ломая мне грани, развитием древа, с вершины которого кушают яблоки.
Пал, как Адам, вызывая догадку у мамы (она - проницательна); вот она входит к больному "развитием" (входит ко мне); и попробует лобик:
- "Жарок еще есть!"
И на ней - крылорогая шляпа; и - в черной вуали, в своем чернопером боа, в черной кофточке, в черных перчатках, с не очень широким турнюром проходит в переднюю, осведомляяся, где нафталин: скоро спрячется зимнее;
шубы отправятся к Белкину, - на сохраненье от моли.
Мне кажется: мамочка пробует лобик не потому, что - жарок; потому, что растет этот лобик (шарок этот лобик); -
- все то, что является днями, как круглый и твердый шарок, то Ночами - жарок; и жарок - от "развития":
-
- Семечко зрелой антоновки, пахнущей папою, бухнет, ломотою лобика: ломит мне лобик, ломает мне лобик двумя роговыми ветвями; вот - кончики веточек -
- ро-
жки -
- прорежутся!
Ах, обнаружится: яблоко - с'едено!
Веточки - прячут; но листик один обнаружен: он - фиговый; вырастет, вырастет фига; и стало быть: дело не в книге, а в фиге (под книгою).
. . . . . . . .
Дунуло теплою ветренью; снеги промякли; окапалась улица; мокрые стены казались древнее, роднее и меньше; так бросило в слезы Арбат; закрепилось крутой гололедицей; месяц, простой умеркатель, стал ясный мерцатель; тянуло из воздуха мартом; закапали дождики.
Месяц весенний пришел ледорочею рдянью, которая днем - разливанные лужицы, вечером - пленки и пленочки льда и хрупчайшие крылья стеклянных стрекозок, и висень сосулек; на сухости чаще сыреют темнейшие плеши; и нет уже белого снега, а - желто-коричневый, желто-навозный; бегут в три ручья -
в проходные ворота: бумажки, коробочки, вынос песка со дворов.
Наконец, я поправился: и - мы выходим гулять, в первый раз... Где снежок? О, как все изменилось!
Люблю наблюдать подворотни весною: -
- и знаю, откуда что вытечет: с этого дворика будет сочиться чистейшая ясность; из этого - мутная, бурая жижа; сольются: и муть просветлеет, и ясень буреет; а от Гринблата выносятся: семь цветов радуги; если увижу я радужный круг, это - значит: он вытек из дворика, принадлежащего к белому дому, Гринблатову.
Март: да, на улицах ходят в обновках; и барышня в синенькой кофточке ясно колышет своей краснокрылою шляпой, в седой вуалетке, развеявши ранее сроку малиновый зонтик; идет молодой человек в очень желтом пальто, в очень красных перчатках и в новых калошах; да, все- стали куцые: шубы исчезли, хотя под ногами еще шоколадная грязь, примерзая, становится бледною твердостью; розовы щеки; и розовы носики барышень; белые зайки, висящие кверху ногами у входа в мясные, исчезли: висят только серые зайки - глядят окровавленной мордочкой; запахи дыма и гари сменилися запахом тухлых яиц;
зеленные лавчонки воняют капустным листом; продаются моченые яблоки.
В доме счищают замазку; и - грохнуло, затарарыкали: хлопоты топотов, ропоты рокотов громких пролеток, которые медленно тащутся после летучих саней; у извозчиков выгнуты спины; и всюду шлепки: липкой грязи.
А там - самовольный дымок самобежно проходит барашками в небе; и -
голос разносчика:
- "Свежие яйца" -
- врывается в форточку...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, как позорен поступок - мой, собственный: с'есть втихомолку селедочный хвостик: с судка!
- "Где селедочный хвостик?"
- "Дуняша?"
- "Опять!"
- "Безобразие..."
Мама кольцом с бирюзою - бирюзою как шваркнет о столик: и вот - бирюза от кольца отлетела (кольцо будет отдано в чинку к Распопову, мастеру дел золотых, - на Арбат).
- "Генриэтта Мартыновна", - мамочка тут развела свои руки и бросила Голову - перед собой: к Генриэтте Мартыновне:
- "Вы, может быть?"
Глазки (пьявки!) - впились; Генриэтта Мартыновна бросила в скатерть*
салфетку, порозовев еле-еле.
И - в слезы:
- "Nein, nein!"
- "Gott sei dank!"
- "Еще я не дошля до такови!"
И - вышла из комнаты; тут вот во мне что-то екнуло: я то - дошел! - Мне представилась участь моя: -
- Мама быстро ко мне подойдет, и за ручку меня больно дернув, подтянет к себе, отпихнет, помахает руками:
- "Воришка: селедочный хвостик - украл!"
И схвативши гребенку, гребенкою примется кудри отчесывать, чтобы открыть большой лоб; а на лбу-то - направо, налево - растут желвачки, то-есть рожки:
- "Смотрите!"
- "Любуйтесь!" -
- Так ясно представилось мне; между тем: папа, пальцами забарабанил по скатерти:
- "Ты, мой Лизок, - ты напрасно: ай, ай - как же можно... Девица из бедной, лифляндской фамилии, - и... подозренье... Селедочный хвостик!"
Но мамочка, шейку прижавши, и выдавив свой подбородочек - уф: Пуф-пуф-пуф!
- "Вы - не путайтесь: с'ела ж она двадцать пять мандаринов недавно;
вошла Я - взялась за мешок с мандаринами: кожа да косточки! Где мандарины?
Искала, искала: Дуняшу ругала, ругала; она - и призналась: "Я - скушала". -
"Как, говорю, - двадцать пять?" - "Да: сначала один; он - понравился; после
- другой; так один за другим я и скушала. Вы извините, пожалуйста". Я говорю: "Как же вы не больны?" - "Ничего!" отвечает".
- "Пожалуйста, вы уж не путайте: знаю, о чем говорю..."
Папа руки развел, да как грохнет от хохота:
- "Как, двадцать пять мандаринов?"
- "Ха-ха-ха-ха-ха!"
- "Без холеры?"
- "Могу сказать..." - "Да!"
- "Удивительно ограниченная натура..." Забыли они о селедочном хвостике; я - не забыл; и - упал маме в руки.
- "Я... я!"
- "Что такое?"
- "Селедочный хвостик: такой показался мне вкусный!"
- "Так - ты?"
- "И - ни слова?"
- "Тихоня!"
Но папа, вскочивший с салфеткою, бросился прямо ко мне; и в ладони свои защемил мне головку:
- "Ах, как же с!"
- "Селедочный хвостик!?
- "Оставьте ему его хвостик!!"
- "Оставьте селедочный хвостик!!!"
И мама оставила.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стал я "тихоней," - о, если бы знала она, в какой мере!
И так она что-то косилася(чуткая)!
Папа не знает, что быть нам друзьями нельзя: развиваться мы можем без Мамы - не с мамой: украдкой; и папа - не знает, что развивания вредны мне;
грешные чувства приходят; поэтому я развиваться люблю, понимая, что яркая бабочка крылья свои развернула из кокона; из зоологии Бэра читал это папа, который читал для себя одну книжку: наглядного обучения; и научившись наглядно учить, обучает наглядно меня: зоология Бэра у нас появилась; вот он пригрохочет, почешет себе под губою изогнутым пальцем; и - воздух вбирая сквозь зубы, как сладкий сироп, указует рукой на картинку гигантского дуба;
и - станет румяным проказником: голову выгнул, и смотрит, поставив два пальца под стекла огромных очков: и - ноздрит, и - сопит: -
- а на срубе гигантского дуба - площадка; мужчины и дамы танцуют на срубе...
- "Ти-ти" - ковырнет носом в воздухе - "ти: вот-вот-вот!"
- "А, скажите, пожалуйста!"
- "Дерево!"
- "Американское!"
- "Вот так уж дерево!"
Перевернувши страницу, подпрыгнет на стуле, разводит ладонями в воздухе:
- "Вот, братец мой, - так скандал; цепкохвостая, знаешь ли ты, обезьяна" - играет словами он.
- "Ну - повтори".
Повторю:
- "Цепкохвостая!"
Нос, как лягушка, запрыгает:
- "Каменный это баран: он бросается, шельма, с откосов, себе на рога".
Переполнен зверями рот папы (и я - озверючился); весь он - зернильня;
головка моя - острый клювик; она - наклевалась зерном, зерном знания; мама из спальни кричит:
- "Вот!"
- "Сюда!"
Она - знает, что это развитие - "пфука"; оно - родовое, домашнее, скотное; ходит по жилам моим; буду - "пфукою" я; буду днями, надевши очки, вычислять, а ночами - топорщиться, шириться; буду - "мужик" -
толстопятый, косматый - показывать бабий зеленый живот, выпирающий выше штанов, и косматые ребра, где еле намечены две безобразных отвислины; буду ходить в таком виде к... Дуняше, выслушивая от Дуняши упреки, что ей очень стыдно... с таким мужиком.
Знаю, знаю: "селедочный хвостик" - начало конца; будет более Важное -
хвост "белорыбицы" от Генералова!
Будочник схватит; меня - приведут:
- "Посмотрите: с хвостом!"
Папа хмуро уставится, чтобы - дойти до "гвоздя": до меня!
- "Ну, а этого негодяя, Лизочек, мы..." Изгнан!
И - "рай" водворится меж папой и мамой: пойдут в исправительном доме, пойдут выколачивать медной, ременною пряжкой "свое" из меня.
Когда мама дирала за кудри, одной стороной я молился за "грешницу"; ну, а другою я ведал: права-то - она, что дирала за грех первородный, за
"пфуку"; и - ночь приходила: со связкою ржавых ключей босоногий -
"топ-топ" по квартире: завозится: нюхает, перебирает, ворочает, вдруг начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей в пол; и - зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать блох у хвоста; и босыми ножонками топою в прошлое; ах, - там все огненно: вспыхнут два глаза, как свечки; я - бёзымень схваченный: в диких прыжках -
по годам, по векам, и по желобу: лезем, не взлезем: -
- а желоб - мой рост; я
- на желобе, дрыгая свешенной ножкою, явно превысивши грани - с тычка
(математики) -
- падаю!..
- "Котик, Котеночек мой, Котосеночек мой: что с тобой? Что ты, маленький? Мы это: папа и мама..."
А папа в халате - косматый (раскрытая грудь - волосатая):
- "Ты, братец мой, что же: ты эдак-то вот развиваешься?"
И - шлепикам прошмякал назад, в свою комнату; слышу - ворочается; и чихает: не спится ему; чифучирит он спичкою, тыкаясь в томики Софуса Ли, математика шведского; прежде, когда две постели стояли там рядом - он спал, не читал, все бояся спугнуть мамин сон, очень чуткий; теперь кабинет превратился в гостиную, спальная комната обращена, в кабинетик; там возится он, чифучиря, чихая и пфукая; серые бесы заходят туда; знаю: серые бесы -
бельё.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кучевые туманы, серея, завесят и небо и землю; и время, испуганный заяц, прижав свои уши, бежит в зажелтевшую мразь.
. . . . . . . . . . . .
Удивителен я: одевают - в шелка, в кружева; и кокетливо вьются темнейшие кудри на плечи; и лоб закрывают - до будущей лысины; -
- Я -
- точно девочка.
Кудри откинуты: -
- лоб изменяет меня; ротик - чуть-чуть увеличен; он -
дернется полуулыбкой, лукавой, двусмысленной, а из бессонных глазенок, прищуренных, севших в круги, стемневших, огромнейших орбит проступит глазищами -
- празелень: страшная! -
- Локоны, платьице, банты - личина: оранг-утанг приседает за ней!
. . . . . .
Поскорее ему котелок, Поскорее ему сюртучок И сукриные тонные брючки: Засовывать ручки!
. . . . . . . .
ВЕСНА
И все знают: -
- под розовым домом, где белые девы на каменных прочных затылках достойно держали карниз, изгибая свой торс, уходящий в плющи (под пупком) и таинственно превращенный в подставку для торса из белого камня, слагающего расширенье колонки, меж окнами, где над стеклом, из овала, показывал круглую рожицу баранорогий насмешник -
- тот дом разломали давно; в этом месте восстала громада из камня -
- все знают: -
- под розовым домом, где девы держали карниз, - очень хлюпает; белый пузырчатый гребень у голого камешка - точно сквозные, лучистые бусы: надуется множеством ясных пузыриков, лопнет; надуются новые; пена слюняво бежит от него, грохоча в водосток; ах, везде - выписной водотек; с подворотни до тумбы; мальчишки бросают бумажный кораблик в кудрявые гребни; нахляпаны кучи расколотой талости; все - перепачканы; всюду - веселый "чирик" воробьев; кто-то, весь перепачкан, бежит в котелке шоколадного цвета, промятом и косо надетом, в пальто, обвисающем старой мухрою и не скрывающем фалд сюртука, задевая подмахом руки, - не узнал бегуна: этопапочка, нас не заметивший; -
- еще вчера котелок бледносерого цвета я видел на нем (его, черный, - потерян); держал он крюкастую ручку развисшего зонтика; нынче на нем котелок - шоколадный; и зонтик - бескрюкий, подвернутый, новенький.
Март веселеет Ярбатом, но слаще на Кисловке; розовый кисловский дом, как конфетка от Фельша; блестят веселее жестянки в окне Реттерё (кофе
"мокко"); седеет мосье Реттере; мы заходим в лавчонку напротив: поздней был здесь выставень рамок и пышных картин - "Город Ницца". Тогда его не было; не было вовсе зеленой "Надежды", которая с восемьдесят седьмого лишь года открылась тетрадками, калькомани, бумагой цветной и другими соблазнами; дамы "Надежды" встречали позднее любезно меня (та, худая, блондинка - не так, а та, полная, - очень); арбатские жители" знают
"Надежду"; и знали "виноторговлю" Попова; но кто помнит "Бурова", кто покупал у него свои палки и зонтики? Домик, где он торговал, деревянный, коричневый, - временем бурным снесен; вот - дом Нейдгарда, дом Патрикеева, дом Старикова -
- откуда -
- колбасами, чаем и фруктами дразнится
"Выготчиков" (после "Когтев" дразнился отсюда); я жду: он -
просунется в дверь: пригласить покупателя, - гордый двубакий, курносый, плешивый; и - в фартуке; щелкает счетами; и - дозирает за "малыми"; ах, как горит самозвучное ухо; тепло разливанное луж остывает окладами холода;
огненным остовом кто-то занесся в зеленое небо. Да, март!..
. . . . . .
В марте месяце все восприятия - свежи, легки, музыкальны; и мамочка -
тоже: легка, музыкальна; весенняя -
- склонится вздохом над клавишами -
- заду-
мается; улыбнется; и -
- дон -
- дон -
- дон -
- дон! -
- раздается на клавишах.
Согнутым, малым мизинцем подкинулась ручка; и - все пролегчало; и все -
просияло; столовая наша отстроена звуком, сработана звуком; открылась для взора: -
- я видел -
- как легкие лилии лейно летели на белых обоях; я слышал, как отзывом полнился желтый буфет, дуботелый, который обычно болдел, будоражился; и - отвечал передрогом на шаг; как стаканные звоны его мелодично ответили звукам; три бюстика высились: Пушкин, Толстой и Тургенев;
буфет будоражился: бюстики падали; черным изрезанным деревом высился ящик;
он выставил челюсть, закрытую черной губою; губа открывалась в певучее белозубие клавишей; и бронзовели туда и сюда откидные подсвечники; мама садилась играть -
- в васильковой веселенькой кофточке, бросивши в воздухи пальцы и падая пальцем на клавиш: садилась играть то же самое, что она часто играла, чего не могу разобрать, - хорошо или плохо все это: -
- ага! -
- вот оно: что такое? Не знаю, но знаю, что - "это" -
- ага! -
- как раскинулось, как раскидалось могучими звуками, производя беспорядки, согласные все же друг с другом: весь мир перестроен теперь: перестроен и я: не узнать ничего из того, -
- что -
- господствовало над душою моею пред этим: но мама закроет рояль
-
- все забуду, не вспомню: вернется назад с возвращеньем рулад: -
- откидные подсвечники маму осветят горячими свечками; мама закроет губу: черный ящик -
пианино; картина Маршана висела над ним уходящими далями (я уходил в эти дали, зажатый тяжелою рамой); легко бронзовели настенники; а над дубовым столом из плодового круга звончайше повесилась склянная лампа сквозным полушарием с тихим бряцаньем на бронзовой цепи; с ореховых крепких багетов сквозили взлетевшими светами слетные шторы; под ними пласталися листья расставленных пальм; с подоконников, с окон, из белых плетеных корзин, даже с полу; с угла, к потолку, выходил раскидной рододендрон;а там - деревянная голова часовая шипела часами; под нею чернел, точно негр, удивляя карачками, ломберный сложенный столик; по стенам и окнам равнялися гнутыми спинами стулья с плетеным сиденьем, готовые перелететь как угодно: расставиться эдак и так; и - опять разлететься под стены.
. . . . .
Открытая дверь уводила в гостиную; все здесь - оливково: стены, обои, гардины, стенные драпри брокатель, иль обивка атласная, мебели;
общее впечатленье: красиво, но как - безымянно! Все вещи тишают; здесь все -
безвремёнствует; все здесь - безвыходно, безатмосферно, безгласо; все -
бёзымень; призрак: приставлено к зраку; отставится, будет - непризрачно; но отставлять-то и некуда; призрак - стоит!
И -
- фонарь провисает с лепного плодового круга безгранником, матовой дутенью; вечером робко исходит утратой блекавого света; стоит между белых дверей, призакрытых оливковым штофом, приземистый, кругловерхий ореховый шкафик: на нем - две богини, две маленьких, алебастровых статуйки, а между ними отчетливо протяжелела желтеющим золотом бронза высокой подставки дарящего свет шестисвечника (он - красовался без свечек), трехного касаяся шкафчика и поднимая желтеющий золотом жертвенник (бронзовый) в виде начала колонки, обвитой гирляндою, где виторогие головы бронзовых, желтых баранов губами сжимали подборы гирлянд; на колонке росла вито-златая ваза, из тела которой мордели уродцы; листвяный металл очень-очень высокого стержня кончался цветистым златастым раздутием, бронзовым выгибом тонкого пятиветвья и тонких розеток подсвечников; верх был увенчан шестою розеткой; сплетение прихотливых извивов металла меня занимало; - любил наблюдать канделябр; и любил я оливковый мягкий диван, поднимающий спинку высоко ореховым, резаным краем; четыре ореховых, резаных морды оскалились с краю; меж ними - резьба завитков; посмотрю, - и мне хочется морды куснуть: шоколадного цвета они.
И такого же цвета ореховый, резаный прочный столовой овал, поднимаемый выгибом твердых ореховых вздутий - трех ножек, обвитых гирляндой плодов и касавшихся львинолапой резьбою ковра; на нем плюшево тусклилась скатерть, свисая на ножки бахромкой и длинным оборвышем; да, я смотрел - в пестрину этой скатерти, перецветающей черным рыжеющим фоном, где три пестрых цвета вились вперегонку один за другим на спиральках, слагающих цветоподобный орнаменторанжевый, рыжий и желтый, нарушенный изредка здесь синеглазкою, там
- красноглазом, но в общем являя вид - тигровый; перетертый ковер, тоже тигровый, точно таких сочетаний, пластался под столиком, под четырьмя приседавшими, очень разлапыми креслами; - жест их являл мне достойный пугающий вид четырех поприсевших на корточки профессоров, на колени поставивших руки; четыре декана присели на корточки здесь: заседать; и их резчик изрезал; и лаком покрыл полировщик; обил им колени атласом безжалостный мебельщик: стали четыре декана - присевшими креслами! И приходящие гости садились на них: сочиняли свои беспокои из слов, свою борзопись бестолкового слова; здесь дамы садились бобынями; и -
перелистывали альбомы под абажуром, атласным, оливковым, с блондами; здесь через шелесты юбок и щебеты ротиков мне поднесется пробасина грубого голоса;
все кружевеет; и веет - духами; -
- у дам наблюдал я особый, немой разговор, обращенный друг к другу; и - состоящий из жестов; они сообщают друг другу какие-то сведенья, мне и мужчинам весьма непонятные; дама бывало воскликнет на даму:
- "Какая вы бледная!"
Дама - смолчит, но головкой протянется к даме и бровки поднимет: кистями обеих поставленных друг перед дружкою ручек укажет на низ живота, чуть-чуть выпятив губку; другая тотчас догадается, еле кивнув; и меняет скорей разговор, получив раз'яснение.
Мне раз'яснения - нет!.. -
- Наблюдаю в углу я трехногую горку: безбокая горка! На ней расставляется белоголовица куколок; это - фарфор: пастушонок, пастушка в соломенной шляпе, в фарфоровой, в розовой юбочке, серая моська; и
- италианец раскрашенный (яркокоричневый и с окариной в руках) и какая-то малая берендейка - игрушечка; и безголовый китаец; -
- и многое множество очень занятных вещей безвремёнствует здесь; много кресел, гардин, брокатели на мебелях; все так красиво, но все так безвыходно, безатмосферно, безгласо; все - бёзымень, призрак: приставлено к зраку;
отставится - звуками; звуки влетят, перестроивши все и настроивши новое.
. . . . . .
"Мрмля" - раздается здесь!
"Мрмля" -
- очень сложный аккорд: -
- он расплаканным, мокрым кисляем ложится на клавиши; и септаккордами и нонаккордами водится: черная косточка
- "re"; "для-для-для" есть трезвучие; "мрмля" -
- очень сложный аккорд: раскричится, как... Лльмочка; нет, громче Яльмочки: разговаривает, как...
мама: -
- все дрогнуло, все замигало мне в душу; подсвечники задребезжали кружочками; стены подтянуты, выросли; точно расширены в высь потолков;
углубились и до-нельзя стали прозрачны -
- уже на колесиках к креслу покатится через гостиную кресло; на цыпочках, вдруг пролетев и возвысясь от грянувших звуков, - стоит!
Образуется в музыке что-то безгранное; бабушка, я, тетя Дотя, Дуняша, -
поймем; папа - нет: вот он выйдет поревывать в звуки; и петь об'яснения, вставивши грань:
- "Да, Лизочек: конечно же... Музыка есть математика, не приведенная к ясности..."
- "Лейбниц еще говорил" - попытается вспыхнуть зеленою искрой, как мамины гранные серьги.
- "Вот тут помогает весьма рациональная ясность французских мыслителей"
- снова пытается вспыхнуть он красною ясностью; вспыхнет не он, а опять-таки вспыхнули серьги.
- "Туман! Это немцы туман напускают!"
Но ясность французских мыслителей лопнет под звуками Шумана; не понимает он музыки; и - называет все то, что там скачет по клавишам - шумом: не Шуманом; скачет не шум, а -
- веселенький пансиончик из маленьких девочек;
все - в пелеринках, и тра-ля-ля-ля: -
- побежали подкидисто девочки всем пансиончиком: быстро состроились в пары; подкидисто, быстро прошли в коридор: -
- коридорная дверь затворилась: закрыто пианино: погасли подсвечники...
СПУТНИК
Бежали минуты, как девочки по коридорчику: вечным своим пансиончиком;
двигалась стрелка часов оттого, что бежали они; в воскресенье, поднявшись, кряхтя, на давно раскачавшийся стул, сопровождаемый возгласом: - "Эдак проломите стуло" -
- мне папа устраивал время, закручивая часовую пружину; и -
- трр -
- трр -
- трр -
- повороты хрипели, закручивая: понедельники, вторники, среды: и - "трр-трр-трр" - до субботы: включительно!
Новая неделя затикала!
Дни выпадали рябые: то - солнце, то - тень; то снежок, а то - дождик;
снега растворялись; и я проходил по мутнеющим днем шоколадными лужами, говором шамкнувших снегом лопат и веселою брызнью извозчиков; вечером март был - сияющим мартом; устраивал хрясты ледянистых ракушек; ножкою я наступаю на ракушку лужицы: и - заметаются быстро под ракушкой темные пятна; и - в лужицу ножка уйдет. К Севастьянову жаворонки прилетели; от Севастьянова - к нам прилетели: румяно и сдобно; изюминки-глазки люблю выковыривать им; и озакусывать вкусно головкой: с'едобно и сдобно - совсем бесподобно;
покушаешь - после поднимется к горлышку "ик"!
Пролетела неделя: и папа - заводит иную, апрельскую: -
- юной весной сковыряли замазку; и - юной весной мы просунулись в грохоты; образовались сухиничи там, где грязнели окляклые мягкости; пышечник ходит по дворику;
слышны его прибаутки:
- "Мальчишки, принес я вам пышки: тащите ко мне пятачишки!"
Разносчик орет горлодером "купить-продавать"; тарарыкает грохотно водовозная бочка: и мебель с обивкой линючего цвета поставили: бьют выбивалкою; хлопают громко ковры меж двумя полотерами; жизнь на дворе занимает меня! Дубоносая дылда, Антон, растопырился вон не в тулупе, а в розовом ситце; торопится: сквернословит в пространство; торопится за белокурою курицей красный петух; ухватившись за шейные перья своим щипким клювом, он перую спину намнет ей пернатыми шпорами ног, прокачавшись совсем кровяным гребешечком.
У нас - изменения: в воздухе носятся желтые моли; в передней две папиных шляпы - коричневая (чужая) и серая (то же). А папа взлезает на стул;
и - заводится третья неделя; он есть время - вод: коновод! Удивительный!
. . . . . . . .
- Скрипен и прост, но он - скрытен: скрипит и спешит на весь дом, суетою вертясь среди нас, нарушая порядок: беспомощным зовом к порядку; нет, он не хитер, но... какую-то тайну вложили в него: запечатанный, склепанный он, как бочонок, который, прегрохотно сброшенный с лестницы, может в своем проверженьи давнуть очень больно, перескочивши чрез встречное, чтобы, упавши, подпрыгнуть и кракнуть расколотым деревом.
Неотвратимы мгновенные выбеги с карандашиком в гущи домашних забот, молниеносно по-своему понятых (и не с того вовсе боку); и тотчас решенных не в том направлении: папа - короткий дубовый бочонок, затрахавши, выпукло бросится лбом крепче крепких кокосов; и выдохнув запахи войлока жесткой щетиной, прокатится с очень спешащими глазками в замысел ваш из очков, поднимаемых пальцами, от которых несет сургучом, с раскричавшимся как-то визгливо, по-бабьи, и как-то навязчиво, ртом-весь косматый, безбровый:
- "Да что вы?"
- "Позвольте же!.."
- "Да, не так это вы..."
- "Как же можно?"
- "Вот эдак..."
Откатитесь: передвигаемый стол очень бодро пройдется не в том направленьи на медных колесиках, трахнувши в бедра Дуняши ореховым краем:
- "Ой, барин!"
Отбацав свое косолапое дело на белой стене, где лиются легчайшие лилии, и отнесясь, как дубовый бочонок под желтый буфет, он наткнется; и деревянные массы ответят в сквозном передроге стаканными звонами.
- "Ах: все напутали!"
- "Шли бы вы прочь!"
Папа, павши, подпрыгнет и кракнет, распавшись на брусья - беспомощно, перебегая испуганно переглядными глазками:
- "Ах-с, в самом деле-с..." -
- вы ждете: в бочонке закупорен слепок пролипших сельдей, или гроздики винограда, осыпанные отрубями; а выпадет: -
-
мягкий малиновый выливень милых муслинов, прекрасных муаров и ярких пожаров арабской материи; вы - удивляетесь: -
- вылеты в гущу забот направляемы нормой практической философии стоиков, которая - в диогеновой бочке; ее заклепали в дубовые формы и в широчайший пиджак, надуваемый суетой попыхов: -
- и горошиком прыгают пальцы; из-под жилета покажется хлястик сорочки:
- "Да вы подтянитесь!"
Подтянется; и - обнаружится прежнее: хлястик сорочки; так прямо отступит он хлястиком в свой кабинетик от гущи забот: в беззаботицу...
интегрального исчисления... -
- Да, в диогеновой бочке сидит
"содержание": солнечным танцем и солнечным рдянцем; и бочка грохочет, а Диоген в ней невидим; из кракнувшей бочки он выпрыгнет вдруг с фонарем; и забегает в переполохе нежнейшими глазками:
- "Где человек?"
Глазки кажутся малыми жуликоватыми мышками; грохотно раздастся из гущи лишь "урч" {Заимствую слово у А. М. Ремизова.} повседневности: так вот в животике: -
- сверху аухает тоненьким плачем:
- "Ааа-ууу!" Этажом же пониже, как уркнет; и "урч" перекатом пойдет: сверху донизу: справа налево!.. -
- Уж пучится прочно за облаком облако; в пучень немых дымоглавий прокатятся в мае громовые тучи; блестят обливные зеленые крыши; и - вот самолетный пушок подвился; громобойная улица охает; знаю: стрельнет очень скоро в окне легколетная ласточка...
. . . . . .
Папа проходит украдкой, на цыпочках, горбясь без ропота от неудобств, им несомых, весь в шуточках, детских и блещенских; он - изгонялся из комнат;
стараясь быть равным (профессор - с профессором, с дворником - дворник), он низился на полукорточки перед носом; и оттого-то все "цыпочки" мерили папочку сверху с надменством:
- "Он - ниже!"
И папа подпрыгивал тут, шибанувши, - нахала, профессора, пшюта, министра! Не поняли этих эзоповых выступлений в домашнюю жизнь: бичевать предрассудки стоическим смыслом, слагавшимся от сокращения знаменателя и числителя дроби забот, и являющего новый способ, как например: -
способ чистки картошки: -
- "Во-первых" - сгибает мизинец, долбёжит, подбрасывая слова перочинным ножом с очень громким прошарком - "картофель, да-с, да-с, очень трудно же было, поверьте, перевести в Старый Свет..."
- "Во-вторых" - загибает с поклоном второй, безымянный он палец - "его очень трудно-с, вы знаете, было ввести среди нас!"
- "В-третьих" - сломит зачем-то большой, ногтеватый свой палец, оставшися с третьим и указательным; и приподнявши двуперстно над кухонным чадом рукой, как раскольничий поп, Пустосвят, он проходит громами по кухоньке...
- "В-третьих же: надо пройти от кремневого века к железному, чтобы дойти до ножа, Яфросинья; соединенье ножа в деле чистки картофеля есть, Афросинья, итог, интеграция очень сложных вопросов культуры" -
- пойдут тут
"ахаxи", пойдут тут "ахохи"; и вся многопарная кухня ударится в слух: Афросинья, Дуняша и я -
- втихомолку тащу я свирепую редьку: свирепая редька! -
- А из заслонки огонь побежит гребешками; и треснет полено; дымком замутилось оно и слюной заплевалось; и шипно запела, кружась, световая неясность; везде на полу разбросали подсолнухи: значит сидел тут Антон; и Дуняшу обхватывал; были тут фырки и брыки; сидела поодаль на стуле знакомая баба, - бабно; это толстое очень бабно называли нахалкой (похабная бабица!); знаю: бахалда-нахалка бахорила сочные чмоклости; да, и она разевала теперь желтый рот; и сидела грудасто, и прела мордасто, распучив бебеху; засалилась желтыми лосками. -
- Папа, не видя насмешек, матасился над Афросиньею и алалуил свое:
- "Чистка этих картофельных клубней есть, так сказать, интеграция действий; а вы - не так чистите..."
- "Ай-ай-ай-ай: разве можно так чистить?" - стремительно (действия папы стремительны) вырвав каурый клубыш из руки Афросиньи, давнув между пальцами, так что, подброшенный в воздух, картофель упал, подобрал его с полу, расставил он ноги; и... и... -
- по всем правилам очинения карандашика, сам он зачистил:
- "Так-так вот... Не от себя, а к себе..."
- "Барин!"
- "Я говорю вам: очинивают карандашик, картофель, - вот так: таким способом" - грудь, как меха, выдувала огонь из ноздрей.
- "Барин!"
- "Да-с: есть свой способ на все..."
Я подметил, как баба стащила моркву; папа вышел из кухни; и все Заказакало, все загагакало: дружный гагак доносился; а папа перипатетиком громко, дубасо шагал в коридор, ропоча, что метода очинки картофеля - да: рациональная-с!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- "Где человек?" - восклицал Диоген.
Отвечало пространство: потупленным "иком".
Явись Диоген среди мраморной курии Юлия (папы), Моро, или Эсте, среди Леонардо-да-Винчи, расшитого, подвитого и в огненной тунике, женоподобного Рафаэля, Лоренцо, иль Балле, иль Поджио, - произошел ли скандал в благородном семействе столетия; и разразились бы хохотом, как разражалися смехом на выходы папочки, хлястиком вверх, в ритуалы домашних забот.
Папа не был в пятнадцатом веке; поэтому был он грубее, как... грек; но он был здоровее; не с нежной жестокостью Борджио, с грубой, аттической солью невинно выплясывал он на паркетах свои "козловаки": один
"козловак" удавался особенно - с "музыкой"; думаю: папа, шутник, это зрелище строил нарочно, чтоб нас позабавить (он - скрытен); разыгрывал зрелище он, как по нотам: бывало я вижу: -
- в столовой над шахматным ящиком, чавкает чаем, передвигая слова, как фигуры над шахматным ящиком, - очень скуластый, мордастый, скорей коротышка, но: прыткий и кидкий; он кракает крепким крахмалом, перегромыхивая словами, как пешками в шахматном ящике;
мама люлюкает звуками над белозубием клавишей; папа мешает - словами и
"чавчами"...
- "Вы, Михаил Васильич, не слышите музыки: слышите шум? Ну -
признайтеся"...
- "Нет: отчего ж!.."
Он слышит - военные марши; и - Глинку; порой буравечит себе он под нос дергачи козлодером; и слышатся бурды ему вместо Шумана; вместо Бетховена просто-"бехтенье" какое-то там; но с задором поднявшися, он тарарахает:
- "Все композиторы бедны мелодией; выдумки нет: я бы - выдумал..."
- "Ну-ка: попробуйте?"
- "Что ж, отчего ж?.." И поднявшись от шахмат (играл он с собою самим), гнется с громким пыхтением на табуретик, весь серенький, выделяясь на черном изысканном лаке пианинной доски; и над ним бронзовеет настенник. Нацелившись пальцем на ноту, - он бацнет: на ноту.
- "Ну, дальше?"
- "Бац, бац!"
- "Ах, чудовищно!"
- "А отчего же с: не плохо!" - и ухнувшим гудом, и бухнувшим дудом бебанит бабоном, бабунит пумпяном: напомнит он звуками то, что порой происходит в желудке, где -
- что-то отдастся упавшим бурчаньем, где
"некоторррые", которые катятся книзу, напоминают таинственных некоторрр-
- ррр -
- ррр -
- ых!
Папа встанет над ломберным столиком; бьет, точно в спину негроса, покрытого лаком, своим самословьем: -
- таскает везде кабинетик; притащит и -
расставляет, как ширмочки.
Нет: он - гвоздебиец; по клавише бить не умеет. -
- А выветрень дыма несется в совсем самоцветные окна; и черная скромница, тень, приседает;
покровные дали устали; и стали закатом; и там красноглавая" туча - двуглава;
и вот, обезглавлена: плисами плющится; веет проносною ночью; и - поднялись: семиноги теней руконожием дней; не отвертимся: всем предстоят разговоры с неделей; "тук" - чешется лапкою ужас: разводит в передней пахучую псину;
из коридора опять многолапо косматые страхи бьют запахами метанов и запахами пептонов.
Хватающий страх побежал с того места, где папа отбацал.
Боюся я папочки: грозен бывает он.
. . . . . . . . . .
Демон Сократа, неслышимый Леонардо-да-Винчи, живет в нем; и из него выпрядает тончайшую атмосферу - не выливень мягких муслинов, малиновых плещущих плисов, а содержание -
- жизни духовных существ, обоснованных им же впоследствии в малой брошюрочке "Монадология", отданной в философический сборник по просьбе покойного Грота; "Монадологию"
он проповедывал в комнатах. -
Раз он рассказывал сон - пресерьезный.
- "Да, знаете..."
- "Видел я сон".
- "Прекурьезный!"
Развесистым, широконоздрым лицом он приставился к слову, которое подавал осторожно, как очень пахучее блюдо из яшмовых ягод, стараяся не разронять, но показывая, что - шутит: "Да, знаете, видел я сон -
прекурьезный" - повеяло мне ветерочками, веяло мне благодатями.
- "Сон - прекурьезный" - взвинтил он наддернутый нос как-то наискось, снизу и вверх; и - ноздрил добропыхом.
- "Конечно же-с, сны-сны, нда... все-таки есть сны одни, и другие...
такие" - сидел, как вдыхающий запахи липы, в блаженном размере, помахивая под носом, как будто уже мы в Андреях-Наливах, во днях, где озимые ходят наливом.
- "Как будто я вижу во сне, что поставлен Касьяновский, знаете, столик, дубовенький" - произнес он очками. - "А на столе - земляника" - подпрыгнули брови его, и свалились очки, и расставились руки.
- "Со мной - незнакомец с таким симпатичным" - раз'ехался он доброщеким лицом - "симпатичным и честным лицом; и мы - кушаем ягоды".
- "Я принимаюсь ему излагать очень спешно основы
"Монадологии", - вовсе не лейбницевой, а моей: пункт за пунктом" -
откинулся он, посмотрев на багет, и сидел в большой нежности - так: ни с того, ни с сего; и - сконфузился словом.
- "А незнакомец, взяв ягоду, выслушал очень внимательно первый мой пункт о монадах. "Да, знаете, - мне говорит, улыбаясь: - я с вами, Михаил Васильич, согласен: вот именно, именно; определение вами монады и просто, и точно, и - главное: передает суть вещей". - Перешаркнул ногами под скатерью папочка, голову низко склонив, представляя нам жест незнакомца; сидел и дышал... Да и дернулся весь через стол карандашиком:
- "Я ему - пунктик второй!"
Оборвался в изморе и нежности; и - весь откинулся.
- "Он мне и тут: "Я согласен: вот именно!"
- "Вдруг понимаю я тут" - почесался - "э, э, да я где-то уж видел сообразительного молодого философа" - и растаращился глазом от... страха, хотя и старался прикрикнуть всем видом своим. "Ничего-с, ничего-с, успокойтесь, Михаил Васильевич!"
- "Э, э! Эти кудри, бородка - э, э... Ти-ти-ти... Да ведь это...
Христос?.. Вот так штука!"
- "И я ему пунктик за пунктиком. Я ему!" Встал, протянув свою руку.
- ?Он - встал. Он - сказал: "Да, я с вами согласен!"
"Тогда я ему" - тут задетился папочка, косолапый и щурый от нежности: -
"Мне ужасно приятно, что вы, так сказать, Мировая Монада - Центральная, знаете ли", - наддавил он - "и высших порядков по отношению к нашему, что, так сказать, принимаете..."
- "Поцеловались мы с ним!"
- "Я ему говорю" - щелкнул пальцами - "я - говорю: только, знаете
"Отче" вот "Наш" - безусловно монадологично, не спорю, а - все же" -
принялся курносо над пальцами загибать точку зрения - "следовало бы, во-первых, слова "Отче наш" заменить выражением" - и на минуту задумался, и забасил вдруг восторженно:
- "Так например: "О" - басил он - "Источник Чистейшего Совершенства?.
Остановился.
- "Иль так например: "О" - опять забасил - "Абсолют, так сказать..."
Вдруг совсем удивился - до крайних пределов, почти... до досады.
- "А он мне на это: "Да: вы бы, Михаил Васильич, - без так сказать: "О, Абсолют", а не "так сказать, о Абсолют!" Я ему: "Да помилуйте, что вы, да разве..." А он" - удивление, боль и досада теперь написались над папиным носом, под папиным носом - "А он...".
- "Он, представьте - исчез!"
И свирепо развел он ладонями.
- "Вот так история!"
Гулко пошел разводить дуботолы ногами по плитам паркета; и мне показалось, что тетя - живеет, бабуся - белявица, мама - совсем ароматница;
заананасились духом мы все; а в открытые окна прошел ветерок от Небесной империи, где возложили китайские канфы; так небо накрыло нас всех головою своею; наверное, папа, - крещеный китаец!
. . . . . . . . . .
- "Лизочек теперь веселится у Усовых: я, вот, - куда уж: такая несчастная, жить я хочу; а нет жизни" - бывало печалится тетя.
Я папа на это выходит таким лоборогом, подкидывая тупоносые ноги, не подгибая колени, засучивши руки за спину: не клонится ухом, но слушает духом, закрывши глаза и стараясь попасть нога в ногу.
- "Да полноте вы, Евдокия Егоровна!" -
- и начинает теперь из него погрохатывать: выливнем слов, выдыхаемых; грохало свежестью света; срывалося ясным разглядом; и - зажигало закаты; везде по столовой кидались блестянники; грохало в нем, прорезаяся в черточках всей несуразной его головы, как-то косо сидящей, малиновеющей как-то не цветуще устами;
лазоревым взором выхватывал он из себя уверения в том, что достоинство - да!
-
- человека - огромно, что...
- "Знаете, Евдокия Егоровна, вы ведь - вселенная: пересеченье монад; а монада есть мир!"
- "Что вы плачетесь?"
- "Э, да смотрите бодрее: ходите с высоко приподнятым лбом!"
И заходит с высоко приподнятым лбом, бело-розовый весь, белосветый, на толстых ногах, - по годинам, заглядывать в смежную комнату, точно в грядущую эру, где -
- да! -
- Евдокия Егоровна, знаете ли, наконец обретет вновь уверенность: перенести свою долю!
И раскидавшись ладонями, он собирал в доброемное лоно сырой материал переплаканных слов, превращая его, как господь, в бирюзовые ливни, в перловые ясности; точно какой синеокий, бывало, прийдет к нему в очи; и -
духом исходит на нас: на паркеты квартиры, напоминая Сократа, пред ядом; и припадает всем корпусом к стулу; и - шепчутся: бабушка с тетечкой:
- "Вот - человек!"
- "Золотой!"
- "Бриллиантовый!!"
Видим: со срезанных тучек слепительно брызнули светом: края, обода; вот уже - напурпурились, напепелели, намеркли; стеклянное небо, превысясь, ушло в безнебесие; снизу ярчела полоска: китайского шелка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне ведомо: "силы", в нем жившие, после паденья с великого в грохот смешного, невидимо ширились пальмами света; и - "рай" поднимался: густой атмосферой; гласила и мама; с огромной серьезностью:
- "Да, Михаил вот Васильевич...
- "Что?"
- "Да он - "сила"...
Так в слабой потусклости кабинетика, серозеленого, серо-кофейного с прорезью ярко-оранжевы! бликов (от лампы) таилася мощная гамма персидских пестрот, выгрохатывающая гласом Духова дня.
Да, вот такою мне чуялась "сила", лучимая им; и - да:
"некоторые" - пенаты: меня проницают; квартира пронизана ими; струят стены - ток; этажерки, столы, кресла, стулья стоят в неподвижной грозе, -
заряженные; если бы знал "электричество", то я сказал бы, что лейденской банкою папа поставлен средь комнат: о, о! Не касайтеся шарика банки: укусит!
О, о! Не дразните! стрельнет он иглой (шаровая поверхность его головы походила на шарик от лейденской банки); и гвозди летали; и воздух квартиры, каким его помню, - "гвоздиный"; -
- широкоплечий, короткий - мой папочка был, как... большая чернильная банка...
"Некоторые" (элогимы!) сидели глубоко и молча; столкнувшися с подлостью, грохали "бацом"; и взрявкивал, как... на Делянова, на министра, в гостинице, в номерочке, куда он сложил чемодан по приезде своем' в Петербург, где унизили папочку коридорные слуги, которым казался он жалким
(он с ними шутил), - до минуты, как подали карточку в маленький номер: министр просвещенья приехал с визитом; и папа подшаркнул министру; и подал приветливо руку ему; чрез секунду уже он заерзал на стуле и, полусдернув настольную скатерть, вдруг ерзнувшей в воздух рукой, - он упал на Делянова
"бацами";
- "Как же вы, батюшка?"
- "Эээ?"
- "Э!"
- "Оставьте!"
- "Да полноте; полноте!"
- "Да уж куда тут!"
- "Эхма!"
А как отбыл министр в министерской карете, пред папой все - в вытяжку!
Папа кричал на студентов, доцентов, профессорш, профессоров, литераторов, болтунов, либералов, министров; и в "сферах" его уважали:
-
- я "сферы" себе представлял "космосферами", не отвердевшими в шарики: шарик земной - отверденье такое -
- его сослуживцы и робкие жатели рук (уважаемые и "жаемые") после туда проходили: в министры; а он оставался "деканом", вертя как угодно колесами, -
- (о которых я думал, что это колеса... какие-то... Iезекиилевы) -
- факультета! -
- Да, да: в "космосферы" его не пускали, боясь, что завертит по-своему он "космосферы" такие, -
- так точно, как вертят скрипучею ручкой кофейницы, или как вертят хрипучей шарманкой, взгрустнувшей Травиатой -
- представилось: -
- верно, он в форменном фраке заводит тягучие арии: в университете, на дворике, прямо под окнами Марьи Васильевны Павловой, ей приподняв котелок:- и ему из окошка она, прямо под ноги, бросит медяшку, ее завернувши в бумажку: там папа "всем" вертит!
Но "сферы" не любят, чтоб ими вертели; они не даются; а папа вдали проживает от "сфер": -
- наконец представление "сферы" окрепло: оно -
-
полый шар, изнутри освещаемый светом; туда пропускают невидимый дух - из кишки; и вот - дутая "сфера"; попасть в нее можно: для этого надо протечь из кишки, превратиться в "отсутствие" (там все -
"отсутствие"); папа присутствовал всюду; и в
"сферу" пошел бы просунутым хлястиком, не подтянувшись и выпятив прочный живот: все бы лопнуло, так, как пузырь,, световою блеснув оболочкой... из мыла; -
- для папы такие надутые "сферы" - пузырики: он надувал их из мыла, забавя меня; выдувал до меня: выдувал из огня; и смотрел, как летают;
и тыкал в них пальцем; иные из них отвердели; и - да: на одной мы живем
(земной шарик есть "сфера"): -
- и папочка наш, выдувающий шарик - земной, вызывает во мне восхищенье и трепет; он - строит "миры", опускаясь, где нужно, на них и блуждая там "спутником" из Андерсеновой сказки, не узнанным теми, кого он проводит до цели, - с огромным зонтом, с котелком, сбитым чьею-то злою рукою на лоб; повстречался он с нами; и нас доведя, он покинет, махнувши прощально рукою по воздуху: -
- нас он покинул: прошло восемнадцать уж лет, как ушел он себе: в световые свои космосферы! -
- я знаю: в веках переряжен он многое множество раз; посетил Авраама; откланялся: нет его! Но Авраам исполняет завет, потому что он знает: появится папа: и - спросит отчет: -
- и боюсь я: худыми поступками явно желтеет моя малокровная жизнь: мышьяковая зелень в глазах, под глазами! -
- он после уже, не замечен никем, проживал на квартире, в Содоме; и так же, как мы, содомляне глумились! он -
тихо, покорно сносил: -
- ("Михаил наш Васильич-да, да: человек без характера; он - кипяток, он
- горячка, но - тряпка какая-то")! -
- Мама не знает, в чем "сила": я -
знаю: -
- и держит сокрытая "сила" меня.
Знаю: я заключил с ним завет; на Синае, коленях своих, передал содержанье двух книжечек (малой зеленой и малой лиловой: то-Ветхий и Новый Завет); если я, уподобясь евреям, заветы нарушу, последовав зову кричащей мне мамочки (- "Котик, сюда: не смей слушать отца!"), если я убегу за альков сотворять с ней тельцов из конфетинок, ленточек, бантиков, пряжечек и эластичного, китова уса, корсетного, буду потом я охвачен паническим ужасом;
будет не "гвоздь", а - почище "гвоздя": Будут громко разбиты скрижали "завета"!
О, нет, лучше уж быть заушаемым, мамой терзаемым; что ж: христиане терзались; и львы выпускались из клеток; так я: запираемый папой в немой кабинетик, как в клетку, - учусь; он - уходит из клетки; в открытую дверь пролетает рычащая мамочка, львица; но то - испытание; львица - личина, подобие, все-таки: "символ" пребольно дерется; но "сила" завета - со мною; и с мамою я не иду пировать по-язычески: я отвергаю рукой шоколаднику Крафта, прижавши сухую, немую скрижаль: буду "силою" я!.. -
- Потому что я видывал "силу" огня, потому что я слыхивал звуки "гвоздя"; и мне ведома участь Содома!..
. . . . . .
Он снял там квартиру, выказывая смехотворную слабость; чудаковато, рассеянно он вычислял вместе с Лотом, талантливым молодым человеком в очках, проводимым сквозь строй содомлян: к "доцентуре"; и содомляне кричали, как мамочка:
- ?Нет, он воняет трухою!"
Но Лота он вывел; и снова вернулся к себе: и бросали в него очень тухлые яйца, воняющие пептонами; он же в открытую форточку выставив
"гвоздь", как зарявкал, устроив мгновенно им Мертвое море; и перебрался он в Грецию, претерпевая невзгоды от очень строптивой квартирной хозяйки, Ксантиппы; там выпивши яд, появился в шестнадцатом веке - заплатанным странником: с тем же огромным зонтом, с котелком, в сюртуке-лапсердаке;
стучался под окнами; встреченный, тихо садился за стол, принимался рассказывать так же, как Доте, - "Монадологию"; тут незаметно он путался, видя упавших надеждами; и пересказывал личные впечатленья событий, происходивших при... Кесаре Августе и при Понтийском Пилате; он там, притаясь за обломком, не видимый вовсе Марией, но - видимый Им, -
- от Него непосредственно получил указания, как поступать и что делать, - в тысячелетиях времени; тут же, пройдя по векам, напрямик, перерезав большую дорогу, явился звониться: к нам в комнаты, - с очень набитым портфелем, набитым "Заветами"; ныне - невидимо служит и тайно всем нам образует: -
- он встретился с мамочкой: мамочка, бабушка, тетя и дядя уже голодали, когда растранжирила бабушка "все"; двадцать три жениха, как собаки, сидели вокруг, предлагая жениться; но папочка выручил, выведя мамочку под руку и приведя ее в дом Косякова (а женихи разбежались) -
- и мамочка знает: "все"
знает; и знает, что папа позволил себя ей ругать, но... до... до...: до
"гвоздя"; до "гвоздя" и ругается; и водворяется после
"гвоздя" величавая строгость и ясность "простых отношений": зеркально, хрустально, как в день мироздания! -
- если преступим мы "гвоздь", оборвутся вновь "красные ливни", и -
Мертвое, горькое море откроется в комнатах тотчас.
. . . . . . . . . . . .
Вращается веретень дней: в тень теней!
ОМ
Рай-блестянник.
От веточки разойдется разрывом; звездее и - хвост изольет; и кометой прокапают перья и - фукнется крыльями: -
- райская птица! -
- А то из огней и теней прокипит полосатость; и - рыкнет: то - тигровый зверь, нареченный мной тигром за игры теней и огней, образующие световую его оболочку:
"тигру"... Вот -
- древесность поднимется вверх крылопером; в средине надуется Диск, выгибая двукрылие и опадая дождем светорозовых перьев, ему образующих тело:-
Оно разорвется и - - - Разорвется Он грудью выбьет огромный све- и выбьет Мечом; про-
тящийся гейзер, стрель- несется Любовью: Ог-
нувший столбом, как нем, как Мечом, в ми-
Мечом, в мировое ровое Ничто!- -во Все!
- Узнай, что тот Меч есть -
Архангел; зовут Ра-
фаилом его: Рафаил Звук раз-
ры-
ва! -
- Да, Рай есть блестянник! -
-
Деревья, схватились развесистым склянником, ясным сквозным серебрянником в тысячеветвий Светильник, пронизанный золотой теплотой канители и красной светлицей; все, что ни есть, прохватило себя световой канителью; все - нити и бусы; цветы, как фонарики; и не плоды, а шары разрезвилися искрами, играми: тиграми! Издали, где началось Семиречие - пальмовый лес забывает расплавом кораллов (стволами) и движется кронами светоперых пальметт, образующих задышавшее, пестрое, полосатое небо: -
- да, в Персии эти цветные ковры - оплотнение древнего неба: из Персии видели (издали) иллюминацию с Тигра; летающий фейерверк Рая; туда Заратустра, быть может, - порой приглашался!..
В тверданистых лабрадоровых почвах, пьянея, пенеет Евфрат, ударяющий бисером в берег; а Тигр - колобродит: в крутой Лабрадор (где-то издали); над Лабрадоровым комом, приподнятым выше небес, разорвет, - будто трубами: бубнами:
- "О!"
- "Ом!"
- "Мирамма!"
И - повторяется: "Он, мир, - Брама". И пишется: Махабхарата: -
- я уплотнил в продолжениях жизни моей подымавшийся звук: -
- "Ом-мир-мира-ам-амо!" - - - "Неизреченный мир, дивный, -
люблю!"
- "Амма-амо-мам- - "О, кормилица, мама!" люба: ты - матерь материи!"
- в Рам-рама-брам- - Герой, посвящен-
брама!" - ный, - как бог!"
- И мы тут распадались на возгласы: и собирался из возгласов возглас ответный:
- "О!"
- "Ом!"
- "Оммирамма!"
. . . . . . . . .
Мы знали: идет Оммирамма по саду - Невидимый; помнится -
- видим состав из Светильников, скрещенных, бурно взрывающих пламень, в котором он ходит, -
-
и пламень, как Куст, полыхается, в выси; отсюда, из Свешников, он разливает перловую бороду (а водопад бороды называется богом); свергаются в горсти подставленных нами ладонок кипящие образования, астры (иль звездочки);
астры влагаем мы в бурю светелицы; и канитель собирается в тело: в астральное; так образуем кругом Животы, иль животных; то акт нарицания.
Бородяной же Поток есть собрание Светочей, или Начал: Борода, излитая Потоком, - Начала: Времен.
Показуется изредка световое двуперстие в Свечниках; и - происшествие странное, странный Состав из Светильников, движется: далее!
. . . . .
Это и было живое прохожее Древо, плодами которого были мы сыты;
Коллегия Свечников, или Начал - Времена; они - круг. Но отпала одна из Светилен, Дикирий, - светильня Состава, заползала палкой подсвечника;
выставив свечи, как роги, присвоивши имя огромного круга Начал: так явилась Змея - бесконечное Время, начало свое потерявшее; это "начало" осталось в Составе Начал.
Очень скоро Дикирий распался на Дня и Кирия; так появился в раю самозванец, себя именующий Дивным Владыкою: он научил нас отведывать звезды Потока, которые в горле у нас оплотнели, как грешные яблоки: -
- помню, как, бурей меня выметая из рая, неслась канитель золотая, когда-то святая -
неслась, облетая: средь почв и земель, близ Тигра, куда я излил все рабочие поты свои: так развел я близ Тигра просторы болотистых местностей с
"culex'ом", заражающим малярией меня: -
- ах, спросите, пожалуйста, месопотамца: здоровы ли местности Тигра; почешется он под тюрбаном, сконфузясь:
- "Не очень, саиб!"
. . . . .
Занимаясь сложением каменных, твердых столбов, из которых сложилось потом Вавилонское наше плененье, не очень-то я...; впрочем: было пока еще сносно: -
- пока патриархи водили, я понял: они суть Отцы от Начал, или
"папы"; я их разгадал: патриарх - переряженный Свечник Состава, завернутый в ризы: как старый, рождественский Рупрехт, напялит седую, кудластую бороду, солью осыплет ее, чтоб блестела, приставит к Безличию нос (из картона) и, облекаясь в виссоны, торчащие золотыми горбами, как у священника, он выдает свою жизнь лишь концами воздетых светильных огней, - то зубчатой короной, а то бриллиантовой митрой, напоминающей митру вселенского патриарха; и ставит на тумбочку чашу: с заветами, нам об'ясняющими период явленья его; -
-
Патриарх открывает период, проводит; потом у порога другого, становится вдруг он "Енохом": берется на небо, оставив: пустые виссоны, огромную бороду, нос!..
Ныне водит нас папочка; Мафусаил водил прежде; водил Авраам; поведет...
кто еще? -
- Так открылося, что патриархи - "Енохи"; Мафусаил был - "Енох";
Мельхиседек - то же самое; то-есть, которое в небо берется живым, облачась при сошествии с неба на землю в почтенные, патриаршие, стариковские - ризы и раки: -
- да, да: "старики" образуют союз; "старики" твердо знают, где раки зимуют: зимуют на небе, где все старики, образуя одно
"стариковство" - бормочущим рокотом выгромыхивают заветы; и пшамкают святости; слов не расслышишь: -
- но слышишь: сплошную невнятицу, шопотом выговаривающую беззубо:
- "Бфф!"
- "Бфф!"
- "Бэф, бэф, бэф!? -
- в перекатах, где -
- не-ко-то -
- рр -
- рр -
- рр -...
Некоторые, которые!
В папе - "они"; и "они" есть лишь "он": электричество, патриаршество,
"некоторые, которые..." - в папочке: -
- папочка - тоже Енох: подвязав себе бороду и подвязавши живую лягушку, свой нос, - из-под носа "еношит": священным заветом! Он - в утреннем, сером халате, обшитом малиновым плисом, с кистями, с малиновым плисом обшитыми рукавами, напоминающими патриаршее одеяние, - вкладывал в грудку мою роковые познания эти; испуганный тем, что в столовую часто врывается мамочка, стал запирать по утрам в кабинете меня и рассказывал походя мне, умываясь и фыркая брызгами, про патриархов, навеки связавших нас с ним, священнодействуя перед краном, стуча зубочисткою в жесть рукомойника, за которым на стенке, я знаю, висел и таинственный
"гвоздь"; все деяния папочки напоминали деяния архиерея, в сверкающей митре по середине сверкающих заиконостасных пространств - над престолом, скалой Лабрадора; "еношил" он носом и воздевал рукава над фарфоровой чашею: умывального тазика; и из прищуров, мокреющих, широконосого лика, - гласил:
- "Да вот, Котенька: тут..."
- "Братец мой!"
- "Тут: Авраму явилися странники", то-есть, опять-таки "папы"...
- "Явились, сказавши: Аврам, будешь ты - Авраам!"
- "Знаешь ли..."
- "И родишь, знаешь ли, - Исаака!" - меня!..
А когда доходило до жертвы, то мы упирались естественно в гущу семейных забот, потому что моею домашней заботою была именно, - жертва: достойно возлечь на огромнейшем камне, чтобы достойно быть закланным: мамою!
. . . . . .
Вижу я сны, будто папа уроком венчает на царство меня; он приходит с дарами познаний, как с чашею, переполненной драгоценным каменьем, парчами и вкусными фруктами; он безглагольно стоит парчевым алтабазом, стоит с ананасом, с апортом, иль гусевым яблоком, даже с антоновкой, духовым яблоком; днеет; и скатится звездочка - светленьким следиком, к утру возложат атласы, китайские канфы; природы, как древний китаец, древнеет проростами; и из Небесной империи веет в окошко лазоревым воздухом.
КРАСНЫЙ АНИС
Вечерами апреля идет голубое раздолье и алые зореньки; тучи - златые;
слагаются: в голубо-алое, в голубо-златое, в золото-алое; август - лиловый;
июль - серо-сизый, гнетущий жарою; в июне: закат-золотильня, закат -
золотарня; Маруся - заря, златобровая, ходит по улицам мира; золотолеею дождики сеет она на Разваню; полезет Дадон, очень толстое облако: бухарит бубнами!.. Грохотко!
. . . . .
Майское утро; пастух, как петух, забехтит на окошко из строгого рога -
от каменной тумбы Арбата; сквозь сон я расслышу бехтение: шесть! Колоколец коровы долдонит; к заставе проходят коровы: краснухи, пеструхи; на улицах очень не-людко; лишь пустомель дворников гонится метлами.
Сплю...
. . . . . . . . . .
Васильковое небо - с коричневым коршуном; коршун от неба на землю сигает - за крышу; захлопотали, расхлопались золотохохлые курицы; коршун -
над крышей несется обратно; и слышится папочка, кириелесящий куралесину;
носятся желтые моли; а ходим на новых путях: по Пречистенке, Стоженке; тянет сквозь почки ласкательным маем; и видятся дом шоколадного цвета (здесь будет когда-нибудь штаб), дом Ганецкого да колоннада Мариинского института с глухой кавалерственной дамой Чертовой - глухой, а не пиковой; Кистеров дом;
вон военный, оттуда выходит: сам Кистер.
А мы возвращаемся: Левшинским!
. . . . . . . . . .
Были мы раз за Москвой-рекой: там за рекой приседает Москва, плотенея домами; там домики обставляют дома; вылезают домовины, каменно виснут домищи; и Кремль разордеется, ставя, под небо Ивана, своей палец в наперстке; золото-жарней огромнеет Спас; колокольни, как пасхи; и башни, как... бабы: совсем, как закусочный столик?
Москва!
. . . . .
По утрам мы украдкой бежим по "Завету", зелененькой книжечке: грехопаденье, потоп, патриархи, Египет, Синай, разделение царства, пророки, цари - позади; прикатилося новое времечко крашенным красным яичком, закусочным столиком, пасхою, чмоком, и говором общим: "Воскресе, воистину!"
И каталажина грохотких, грохлых катанцев - в открытые окна; и то упраздняется бог, у которого - борода; начинается: сын человеческий, прежде меня пострадавший; и тем искупивший; и мне надлежит искупить; кто еще не искуплен?
Да мамочка!
Это рассказано папою, вынуто из лиловенькой книжки с калиновым солнышком новозаветного лета.
О мамочка, ангелица-белица, ты кажешься львицею, уготовляя чистейшую участь: помучить меня! И я мучаюсь мыслями, стоя под окнами: чист ли, очищен ли; -
- а в васильковое небо змеярочка, змей из бумаги, как дернется, дуги рисуя, протянутой дерюзгбй из мочала; но ветер спадает, -
- и -
- дергаясь тарантой, дроботунит бумагою змей: обнаружилась желтая рожа над крышею!...
Я за спиною жарит - от додонного тела, от парусинового лепетуна-пиджака: это папочка прижимает к груди; точно участь провидя мою, мне синеет глазами; пойдет златоискр, златосверк от меня, от распятого...
мадам Горнунг, -
- которую пригласят из ее стрекоточного заведения для свершения всего этого: Котиково распятие, - эй, вы послушайте! - будет, когда, приготовившись, Котик подаст вам ладонки; и папа прорявкает:
- "Се, человек!"
Под очками сверкнут два бирюзника: папины глазки; заплачет он?
. . . . . .
Да, он заплакал, когда раскатался скандал; анафематила мама и била меня за вступление в Новый завет; папа это увидел; хохлатый, он яркою лицевою багровиной бросился, и дубобоко он вырвал меня, принапялил касторовый серый колпак с очень режущим ластиком мне на вихористый лобик и выпихнул силою; мы покидали навеки родимый вертеп; и бежала за нами собака-вавака; и -
амкала-гамкала: Иродов воин!
Мы бросились к первой пролетке; она тарарыхнула; папа накрыл меня крепким об'ятием; старое это моржовье лицо припадало губами ко мне, претяжолко выревывал папа: так жить не возможно; у нас - безысходное злобство; скопилося много: и псины, и зляны; пропсеть можно вовсе - в таком злообразии; -
- и тарарыкала это же самое выцветшим цветом пролетка, подпрыгнув раскоком под кумачевою занавеской, которая кинулась в нас пузыристо с окошка и под которою лопасть зеленого фикуса, точно приветствуя, переплеснулась; -
- а я отвечал, но не помню, что именно; так мы вступили в завет, на извозчике, для очищения нашего дома от псины и пыли; -
- но дернул сухой пылелет вереею крутимых бумажек, быстрее винтами; пошел ветродуй, ветрогар, ветросвист; снова дернулся змей из трубы в пылевое и слетное небо;
но, зацепившись за сеть телеграфных столбов упадающей, яркой бумажною мордою, - дрябло повесился; -
- тут я подумал: да, да: я как льстец под словами, - змея под цветами; и мне захотелось: распяться... -
- бурели столбищи пылищи Девичьего поля; сквозь них была скачка на нас бело-серых и мраморных коней; блеснул, позумент и простертые сабли драгун, этих мчащихся воинов Ирода, сделанных мамой -
- там - плац для ученья; теперь же, за сквериком, клиники там!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не помню, что было у дяди Ерша, куда папа привез меня, битого: было -
орависто, многосемейно; от капельно-малой постельки на коврик ко мне перевесился с кубиком очень назойливый зоя, двоюрный мой братик, совсем обессиленный; я попытался его исцелить: - не целился; кругом собрались ротыши, сопляки - малыши; -
- Мы тебя "вздедерючим!"
Задумилось мне - на весь день; -
- раз я видел: Дуняша, проплюнувши гвоздик себе на мозоль изо рта, колотила по шляпке железкой, приставивши гвоздик к багету; тяжелую штофную штору повесили: -
- здесь на столе я возлягу; сперва все заадовит; знаю: задышит угарным своим газодуем душник;
и откроется запах пептонов; и перетопами неизбежного выйдут из двери с ореховым крепким багетом, сломавши мне плечики; будет же шествие: через гостиную с "дориносимыми чинми", с портнихою-стрекачихою, вызванной мамочкой, Каиаффой моей, - с мадам Горнунг, которая прикалакает с белошвеями к детской, где стелется морок: -
- пространство - изболтано;
время - оболгано; и беспричинно причинность чинит-учиняет законы; снимает иконы и дарит законы, где гонят погони - исконные кони; копытом копают по полу, и... -
- "Да минует меня сия чаша" -
- тогда носорогая Горнунг, огромная, черная, в адовом платье (за ней - белошвеи) является, руки свои протянув; и гагакают громко, как черные галки:
- "Распни-ка!"
- "Распните-ка"...
И - придушитикой: гнутым багетом! В сердитую тучу все сгинуло; злыднем прикрыло; моя Генриэтта Мартыновна - в слезь! Знаю, знаю: заадовит перед столовым столом, где разденут и будут смеяться над голеньким мною; и Горнунг, глотая слюну, пропластает мне ручки; велит белошвеям взмахнуть молотками: долдонить по шляпкам гвоздей молоточной железкой - к багету! Уже окровавится десятерник моих пальчиков; буду висеть на багете, давая свои наставленья Дуняше рыдающей - вплоть до иссопа, В квартире профессора Помпула будет удар - растяжелый, дубовый; в расселину стен протопорщится Помпул, двухохлый и глохлый, свидетельствуя: совершилось!
Тогда: -
- небеса просветятся таким аксамитово-синим; взлетят облака бархатаны; -
- совсем персиканы! -
- И алтабазом, персидской парчою, обветрится небо, чтоб быть амиантовым, меркнущим в золото-хохлое облако; -
-
снимут меня: и двадцаткою демикотона с кровавою меткою "Елизавета Летаева" поскорей обвернув, отнесут в сундучок, где упрятаны крупы, откуда раз вынули дохлую мышку; и будут сидеть и молчать; кто-нибудь прикурнет к сундучку; кто-то скажется плачем над мертвеньким Котиком; а уж по комнатам дилиньдикает воркотун; и все - слушают:
- "Что это?" -
- Белобубенчики: я - воркотуню... И все приголубятся; всем просияют: все свечи, все лампы, все звуки, все речи; и папа, поднявшись главою семейства, взволнованно очень поведает:
- "Котик воскрес!"
В этих мыслях провел я весь день у Ерша: о мучениях мне предстоящих на завтра я думал, пока за окошком не высветился студен-камень зеленоватый - из неба; -
- со дворика видел я: -
- мокренький кустик - золотоносец какой-то;
оттуда - воняет (и да: золотарь, да и тот не заходит сюда); были там златорылые свиньи; и - чавкали, чавкали золото; но по поднебесью бледносиние шпаты какого-то лунного цвета уложены; -
- то - амианты -
- зензею зензеял комар: зазиньзинькал мне в уши; меня понесли на диван - зевачом. -
- Так запомнился вечер!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснулся в руках Генриэтты Мартыновны: мама за мною послала ее:
- "Kotik, komm!"
Мама встретила, двери открыв, ангеликою: крыльями шали накрыла; и -
плакала вместе со мною:
- "Мой миленький, маленький: ты уж прости, Христа ради!"
Я был, как воскресший; ходил в златоемы зари и смотрел, как над крышным железом, распучась, торчали кипучие зеленодары из листьев: хотелося кануть в оливковый сумрак стволов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Будто этой весною воскрес, пребывая нетленно (и нощно и денно) в событиях галилейской квартиры, пресуществляя ее очень грешную, очень арбатскую жизнь: -
- Иудея - гостиная; и Галилея - столовая; выточи, висенцы света лежат светославами на алебастровом бюстике, или - апостоле; с озера Тивериадского, коврика, я простираю кисейную руку; от кресла лысеющий папа, зимарь, побежал по воде, - мне навстречу, подставив ладошки (такой дароимец!) за солнечным, брошенным зайкой; меня -
- уже нет! -
- Я прошел Галилею; я ножками меряю малый квадратик паркетного пола:
- "Вот здесь, вот на этом паркетике - будет сошествие Духа; а вот на этом оно - не свершится!" -
- Уже на одном ? световит, светослав, светодуй! На другом -
-
маараморахи пыли!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Одно неизбежное солнце упало на землю; садится на землю: садится за землю!
Другое, возбежное, явится утром: надуто, пурпурово; бегом пройдется; и
- скажется -
- маленьким: вот оно, желтая блеснь! Вот малюсенький, яростно скачущий в глазках кружочек, мерцающий до-синя, после же: -
Старый закат - златоуст!
. . . . . .
Или вот, представляется мне: -
- Соберутся у чайного столика -
- папочка,
- мамочка,
- бабушка,
- дядя и
- тетя -
- а Ген-
риэтты Мартыновны -
нет, потому что она лютеранка; -
- возникну на столике я перед ними:
- "Даю вам - мой мир!" -
- и простерши ладонки, на них покажу две багровины: выли (волдырики, пробитии); заотделяют от скатерти -
- под потолок!
-
- где блесочусь я вытечью света; сбегу огонечком над папою, мамою, дядею, тетею; я -
- надвисаю теперь, распаянный на пестрые пятна захожего света, на обагрения подокон-
ников, -
- перед которыми скоро бабуся затеплит лампадку;
лампадка горит;
я - невидим, неслышим, -
- как речь безглагольная; здесь по ночам проливаю лилею; и мама узнает свое благовестие в ней, когда, вспомнив о Котике, очень бессонною ночью опустится в складочки спущенных штор; из-за складок склоню я свое ангеличье, свое серебричье...
. . . . . . . . . . . . .
- И вижу я -
- папа венчает на царство меня: он приносит дары в дориносице; передо мною стоит с парчевым алтабазом, стоит с ананасом, с апортом, или с гусевым яблоком, - даже: с антоновкой, духовым яблоком; и - утверждает:
- "К Андреям Наливам - нальешься ты знанием!"
- "Будешь - плод зрелый!" -
- И то происходит в Касьянове, где я стою в колосинистых сеянцах, в Тимофеевых травах, в других ароматах. Уже золотянкою, нитью златою, затеяла баба-заря сарафан во все небо.
Касьянов-распятель, хозяин имения, где мы летуем, проходит в свою ананасницу
- там средь зеленых боскетов; и он есть маркиз с очень-очень нерусскою речью, которую уважают так все.
- "Не пора ли вас, Котика, - аркебузИровать: расстрелять аркебузой моей?"
В ананасниках - раскаленная пещь; выгоняются нам ананасы; туда, Даниил, я могу быть повержен!
Я знаю во сне, что не здесь, на Арбате, мой крест, а в Касьяновских луговинах, в сланных муравицах, где, тихо журкая, брызжет еланный ржавец и студнеет железистым, водным лазориком, где на заре - Назарея, где сивый старик на каличине слепо жует аржануху, налобив безухую и кругловерхую аську, шапчонку, где зори, достойные бабы, надев сарафаны свои, златари, приготовят на небо мой путь, как... Илье, и где все угощаются красным анисовым яблоком.
Папа и тут восстает предо мной, гремит оглушительно:
- "Будет - восстание красных анисов!"
. . . . . . . . .
И я просыпаюсь; и вижу в окошечке, скатится звездочка - светленьким следиком; к утру возложат атласы, китайские канфы; природа, как старый китаец, древнеет проростами; папа - крещеный китаец!
Андрей Белый - Крещеный китаец - 03 часть, читать текст
См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Кубок метелей - 01 часть
Четвертая симфония С глубоким уважением посвящает автор книгу Николаю ...
Кубок метелей - 02 часть
Но загадочный странник положил руку к нему на плечо и сказал: Чего ты ...