Андрей Белый
«Крещеный китаец - 02 часть»

"Крещеный китаец - 02 часть"

РУЛАДА

А мамочка так же звучит, как рулада; рояль принимается мне выговаривать звуки ее.

Мама сядет наигрывать; руки льют звуки; рулада течет, руколивною трелью запенясь о клавиш, обрызнувши душу мою дишкантом: в пропасть падает сосредоточенный бас, тяготеющий весом: поверхностей клавишей зычно расстались на гребни, моргая диэзами; море морочит.

То - мама: опять принялась выговаривать; яркает грацией, яркой градацией, жестикуляцией гаммы: от птичьего пенья до... взвизга, до...

тигра; лимонным цветком нежно пахнет; дивуется взлетными бровками: глазки -

анютины.

Нежно она произносит шаги своим шелковым шопотом, ярко живея духами, надев ярко розовый свой казакин, обвисающий кремовым кружевом, звонко воскликнувши связкой ключей - произносит шаги по ковру: к шифоньеру, где ясною массой атласа отплющились платья, где пучится этот турнюр -

- находимый под юбками -

- даже, я знаю, у немочки есть та подушечка; знаю, такую подушечку ловко подвяжут, где надо, чтоб быть полнобокой. -

- Вращая боками и прыгая родинкой, мама проходит с турнюром в руках, мимоходом бросаясь глазами в окошко.

Закат, как лимонный цветок, нежно пахнет: настоем цветов; парфюмерией полнятся комнаты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хлынет из прошлого в душу ее переливчатый образ.

"Добро", или "зло" - только пена пучины того, своего, что есть в каждом; "свое" раскричалося в маме фантазией пальм и болтливым бабьём баобабов, в котором открылся фонтан разноцветных колибри, топтались слоны и воняли гиены: зоологический сад, а не мамочка; Индия, а не профессорский круг девяностых годов, не Арбат; только старый китаец, мой папа, сумел претворить этот круг в философию "Тао" Лао-Дзы, советуя видеть грудастых профессорш, - не бабами, - парками, а надоедливых мух переделать в

"занятные, знаете, очень машинки".

Профессорши, - даже не мухи; Бобынин профессор не глуп; но... себя посадите меж ними тропический лес обернется в болтливую скуку ученых нечесанных баб, поженивших когда-то мужей на "своих" убежденьях; -

- профессорши маму не любят: ее провожают они криворотою злобой; для них она - девочка: и

- понароют кругом волчьи ямы обычаев: мамочку ловят в обычай профессорской жизни: на кухне ушами повисли сухие грибы: Малиновская - слушает; стены -

ушаты...

- "Так, да, дорогая моя!.."

- "Почему это, - да?"

- "Почему это вы не бываете в обществе трезвости, да..."

- "Все мы, так, там бываем!"

- "И Софья Змиевна, и Анна Горгоновна с Анной Оскаловной".

Змеи, горгоны, оскалы мерещутся мне: очень страшен "оскал" - криворотая злоба профессорш: -

- я видел картиночку; красную лиску, которую травят собаками; где-то разлаялось все это: мамочка, лиска, оскалилась крепко на это: -

- профессорш боялся: -

- особенно той, Докторовской; да, да, у нее очень толстое то, на что все надевают турнюр; все, бывало, бабакает с тем, кто развел реферат, бременел диссертацией; и подставляет тому, кто еще не орал рефератов, претолстое то, что собой представляет турнюр; подставляет и мамочке, кроя ей глазки ледками; -

- а ветхие крысы Слепцовы из норочек выставят носики: нюхать ее красоту и выпискивать вслух, что - нет, нет: не красива она, что ей надо бы косы обстричь; огорчается писками: глазки -

ледяные омутни; мерзнут; -

- и пустят потом по щекам бисеринку: в платочек; растаяли: бабочкой вновь залетали по пальмам: запахло весною; и -

белой болоночкой, Альмочкой, чесаной гребешечком с пробором на лобике;

весело севши в качалочку шелковым шопотом, ножку на ножку подкинула: красная туфелька очень игриво свисает с носочка -

- зацапкала Альмочка лапками по

полу, - хвостиком в воздух: гам-гам; а носочек вращается маленьким пальчиком, точно гусиная мордочка: красная туфелька шлепнула на пол;

болоночка - пустится бегать кругами, как заяц, схвативши зубами, как лакомство, туфельку; я же, сбиваясь в карачки, комочком переползаю под ножку, как Яльмочка; мамочка, ярко цветя самодушием, косу свою перекинет, смеется:

- "Глядите!"

- "Ловите!"

- "Держите!"

- "Кривляется Котик!"

Слетает с качалки, защелкав в ладони.

И - гонит; обхватит, катаясь со мной по ковру, волосатится гребнями виснущих кос надо мной; вижу - в ямочке шейной, под кожей, задвигалась мышка; головкою прямо да в юбочку маме, в сплошной шелестинник ее крэп-де-шиневый; и - приподымет подол моего темносинего платьица: громко подшлепает там, где положено шлепать: пускай себе шлепает, это - такая игра между нами!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вздыхала, что стану, как мушка, "занятной машинкою", сложенной папочкой.

Грезился ей - молодой челове-к, математик, внимающий разговорам о "модулях", предпочитающий их яркой силе, в ней бьющей, не слышащий музыки и очконосый -

- нельзя Тинторетто повесить бок-о-бок с фламандскими зайцами или с фламандскою, пусть добродетельной, тучной и красной кухаркой в перекрахмаленном чепчике; папа - подвесил: ландшафт итальянский к ландшафту... ученой кухарки: -

- к профессорше Кисленко - маму! -

- И мама дрожала, боясь, что калечат меня, облекая меня в выходной сюртучок из науки.

Спросили бы папу:

- "А что заказать нам Коту?"

Он ответил бы:

- "Что же-с?"

- "Купите ему котелочек!"

- "Да, да!"

- "Закажите ему сюртучечек!"

Мне мог бы, наверное, он поднести к именинам футляр для очков.

Он все силился мне об'яснить проявления жизни сложеньем стремительных сил с центробежными; этот подарок подобен "футляру". Я выглядел в силах, как в сильных очках, - очень хило; дудил он:

- "В том сила!"

- "Вот сила!"

- "Не в этом же сила!"

- Но что же есть "сила"?

И - "сила" откликнулась образом Силы (Силантия), сыном Ерша (то-есть дяди Ерша). Этот - выглядел "хило"; и - умер; и - думалось мне:

- "Да не в этом же сила!"

- "В том сила, что "сила" - Силантий!" А этот Силантий-хилел да хилел; если б понял я "силы", то - стал бы я хилый; и умер бы я, не достигнувши "силы".

И все говорили весьма укоризненно папе:

- "Оставьте: еще преждевременно он разовьется, да и умрет, как ваш

"Сила".

- "А вы!"

. . . . . . . . .

И - бывало -

- руладой раскатятся хилые силы, как нитка хрусталинок по полу; ноты на гамму нанижутся так, как на нитку хрусталинки: -

- из бурелома трезвучий, гонимого где-то, звездеюще выблестит тонкая нота; другая звездеет из первой, дробимая трелями дишкантового озерца в выливень ясных мушинок;

у берега: зреют по черненьким косточкам блески от маминых пальчиков; и -

заколотятся снова в утесистый бас, выбухающий в бездну и бьющий созвучно лежащее в визги; и - дзяною радостью вымоет, шипною пеной покроются камни аккордов; и - застится четкость руладного контура дымкой педали; раздастся:

-

- между дишкантами и басом -

- страдающий, человеческий голос, и -

- давится басом; и - гибнет бесследно; я - плачу: какие-то вихри поднимутся выхватом, как светолапое пламя, из грудки: -

- ввиваясь в пространство и в быстрень событий; охватит пространство: пространством безбытий -

- пространства раз'ялись в нестои: составом дневным; где густела лиловая ночь, -

выпрозрачнилось утро; расстрелами ясности резалась ярко материя ночи; прошла неизвестность: синеет окрестность, чтоб стать голубою, дневною волною, -

- то мама, играя, опять удивляется взлетными бровками; венчик витушек танцует на лобике; капелькой пота об'яснился носик; и -

- ах! -

- заробевши, проходит по звукам, - на цыпочках: девочкой! И - самородною родинкой немо взирает мне в душу; совсем изумрудится глазками; с низу страницы как прыгнут наверх, - на крючочек, на ноту они.

Постою, посмотрю: полюблю!

Это - яд; это - сладостный яд Возрождения, где выступают поступком, взирают решением, любят и губят без правила: в звуках; совсем не моральная жизнь - музыкальная:

- "Котик мой!"

- "Сила - не в этом, а в том, что..."

- "Нет сил!"

Только пчелки, летящие с маминых губок медочком - сластят; а порою и жалят: закон основания - где? Папа этот закон применяет к себе: заведет молодого, очкастого юношу, - на основании строгих, проверочных испытаний ведет к доцентуре; а мамочка скажется выблеском:

- "Да: он - чинуша!"

- "Воняет трухою!"

- "Обманетесь..."

Лет через двадцать былой молодой человек - попечитель учебного округа: стонет весь округ!

Права-то ведь мамочка: без оснований!

. . . . . .

Люблю прохудевшее личико с гордою родинкой, с носиком тонким, точеным, и с - розовой щечкой; и ротик, немного обиженный, сложенный, точно цветок, -

росянеет перловыми, ровными зубками; ямочкой, еле заметной, игрив подбородок; и лобик, не рослый, себя об'ясняет бегучими дугами перелетающих, соболиных бровей, подымающих дуги морщинок, а то приседающих к полуизогнутым черным ресницам анютиных глазок, доверчивых, или обиженных и подозрительно зорких, как пьявочки -

- так и вопьются!

Обидится: -

- ротиком, ставшим совсем червячонком!

Смеется: -

- и явятся ямки! -

- Поднимется пухлая губка; и - видятся -

зубки... Прищурятся глазки, махнувши фатою ресниц и проглядно метнувши две искорки; склонится на-бок головка; осыплется гущей каштановых пышных волос;

-

- и -

- такою мо-

сковской красавицей мамочка станет: с картины Маковского; "Свадебный пир"! -

- В этой позе невесты собой залюбуется в зеркале!

Папа носатится кряжистым гномом (скрипит половица): похлопать по плечику; мама ему покорится, едва розовея улыбкой, милующей нас, нашу жизнь и летящей навстречу какому-то бывшему опыту, после которого - стоит ли жить, без которого - стоит ли верить? Улыбка, несчастная, длится секундочку; -

- явно другою улыбкой, скрывающей первую, с папой снесется; а первая - сядет куда-то: совсем в уголочек. -

- Вторая есть речка домашних забот.

Папа эту улыбку заметит, а первой - не видит; и - продолжает потрепывать маму по плечику:

- "Вот: я купила - две скатерти!"

- "Вот: посмотрите!"

И папа, не глядя, прихлопнет по плечику:

- "Так-с!"

- "Да не таксите, а посмотрите внимательно..."

- "Эта, вот, видите: вся - петухами; мне стоила..."

- "Эта, вот!"

Папа колотится мнением:

- "Так-с: превосходно-прекрасная... И - с петухами, и - стоит недорого".

И продолжает пощелкивать.

Папа сегодня постригся: смелеет - совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее; шея от этого кажется толще; и более зверским лицо: ах, зачем он обстригся?

О, нет: никогда не поймут они верно друг друга, а я - понимаю уже: мама

- точно "невеста" картины Маковского "Свадебный пир", ну, а папа,

- какой женишок? Стало быть?..

Домышляю: -

- а домыслы - вещи опасные: -

- вещи вещают о том, как им быть в этом случае; вещие вещи понять, это - значит: отставить границы меж ними и мною; и заставляю -

- себя сознавать уже папою: мамы и папы; они не допустят во мне опрокинутость эту; отрезан от них в понимании очень опасных и вещих вещей; ухожу в немоту, преступаю черту; -

- и преступность моя -

откровение истины без осознанья того, что оно - откровение; не осознать правоты своих знаний - не значит ли: быть в преступлении; -

- да! -

- Грех преступности - робость!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уж слышал от мамы: на данном обеде Тургеневу маму с Салтановой так посадили, чтоб видел Тургенев красавиц: пред пышным букетом цветов; и Тургенев, надевши пенснэ с широчайшею черною лентою, - маму разглядывал;

папа, согретый шампанским, сказал лучше всех; и слабей Боборыкин, пустив пароходиком слово - вперед, и оставивши лодочкой мысль - позади, -

- Боборыкин, -

- который весь в желтом, которого называет "Петрушею" София Александровна... Боборыкина... -

- видел его я в Лугано в шестнадцатом, кажется (этого века); и он вспоминал:

- "Михаил-то Васильич бывало!"

Да, да: Боборыкин советовал маме заняться с ним дикцией:

- "Я говорю вам!"

- "У вас очень много прекраснейших, артистических данных!"

- "О, русские женщины, русские женщины, не понимаю я вас; нет, как можно: хозяйство, и дети, и кухня, когда артистический мир - вам доступен!"

- "Я вам говорю..."

- "Вы послушайте: "Петр Боборыкин" - сказал (его помню -

высокий, вертлявый, весь в желтом, весь в пестром; к очкам приставляет лорнет; и нальется, и бьется багровыми жилами череп; и вскочет, и сядет; и схватится пальцами за завитушечку кресельной спинки), и мама бывало внимает: и - тянется к сцене.

Все яркое, чем я живу - это мама во мне: прожурчит разговором; и выпадут: рыбка златая, хрусталик и яркая тряпочка; я поднимаю хрусталик к лицу ее - ручкою прочь она; звонче рассказывать; очень рассеянно спутает мне волосенки браслеткой заденет по носику: пахнет весною - лугами: прозябли рассказы о мамином детстве; букетики цветиков ставит она перед нами: -

- да, Звездочкой звали ее: эта девочка, Звездочка, вышла из маминых глазок; она, как и я; она - девочка, Звездочка; мы побежали на луг: людоедное время погонится -

- помню: она говорит, как на сцене; значительно смеряет взглядом и палец приложит к губам:

- "А вы знаете что?"

Прозвучит это "знаете что" на всю комнату; я побросаю паяца, переползаю на коврик, сижу под коленками, ротик раскрою - на то, как разжалась на стоя локоточком изгибная ручка сверкающе - желтоливным бериллом; она - словодар;

Генриэтта Мартыновна, та, - словоём, мама действует мимикой: -

- ручки расставит: направо-налево; и - тешится песней:

О, мой Пиппо, все та:же я, И так же все люблю тебя -

- и я брошусь кричать:

- "А теперь - тараканов!"

Она же:

Да, где тараканов так много, О, да: где их много, -

Там в доме есть бла-го-дать: Бла-го-дать!

Знаю я, что Маскотт - Зорина (в оперетке Лентовского: ходит Лентовский в поддевке); Пиппо - был Огнев, Роман Яклич, теперь поступивший в Мариинский театр, очертевший в страстях Мефистофеля вместо Кондратьева и умоляющий Поликсену Борисовну в арии Демона взять его руку и сердце; она несогласна; но, но - называя Огнева "Ромашей" - ему отвечает: -

- и мамочка тут облизнется, согнется головкою, и исподлобья повыпрыгнет глазками, как Поликсена Борисовна:

- "Ты бы, Ромаша, поехал с визитом к Направнику?"

После: -

- оскалится ротиком, и -

очертеет глазами; я слышу: -

- как длинный "Ромаша", оскаливши зубы, басит во весь рот:

- "Чорт возьми!"

- "Не поеду!"

Боится Направника он: оттого и не едет; ему говорят:

- "Ах, Ромаша, Ромаша: поехал бы ты..." Это все разговоры о том, как жила в Петербурге, у Поликсены Борисовны Блещенской, мамочка: около Мойки;

персона из царской фамилии к чаю приехала: дикий Ромаша сидел за альковом, не смея сморкнуться; -

- в кольцо бирюзовое смотрит; и - собирается с новою мыслью; из левой руки, от колена, завьет папироска кудрявую струйку (да, мамочка стала прикуривать что-то); пройдется, - улыбка-та, первая:

- "Ах..."

- "Петербург!.."

Говорит это все для себя "самоё": хочет высказать вслух: ей поется; все

- до-нельзя ярко и до-нельзя все мне понятно, как... музыка; что вот, - не знаю; глаза закрываю, - лицом к крэп-де-шиновой кофточке; ручку положит ко мне на головку, играя рассеянно локоном: смотрится в локон; теперь с разгасившимся вовсе лицом переживает сама она это все... -

- восклицающим высвистом дзанкая в стекла снегами, - порывы, за стеклами, там: затянули прозоры... за стеклами; снова Арбат овивается бело-венечной фатою: за стеклами; кто-то в трубе принялся выборматывать - то же:

- "О, боже!"

Как будто рассказывать-то же:

- "О, боже!"

В трубе принялся выборматывать кто-то: про что-то. Вдруг -

- треснуло: пол оседает: -

- обстриженный папа, давно привлеченный рассказами, тяжко дубасит стопой, заложив за спиной две руки с разрезалкой и выдавив полный живот, оседает большой головою, зашлепнутой в спину; рассеянно встал перед зеркалом, точно не видя себя; увидавши себя пред собой, он впился очень зверски подстригом бородки, поставив два пальца себе под очки; и - не мог оторваться, не мог оторваться: от маминых громких речей ("Петербург, Петербург!"), иль от дикого, скифского лика с обстриженной зверски бородкою;

-

- мама опять растворяется словом, как рядом картонок своих, из которых она вынимает пернатые шляпы; тут папа не выдержит: очень спешащие глазки забегали мушками; пальцы-дергунчики; жила на шее набухла:

- "Оставь" - поднимает на мамочку мелкие глазки - две точечки, два острия карандашика (эти спешащие глазки меня беспокоят!) - "Оставь: Петербург, это - немцы".

Но мамочка, стиснувши губки, закинувши ногу на ногу, шелкнула ошептами юбки; и - прыгает очень значительно ножка носочком; и, как карандашики, папа слова очиняет и эдак и так, в острие своей мысли: дезинфицирует мнения:

- "Это все, Лизанька, - дрянь: мишура, немчура; это нам ни к чему, это нам не к лицу!"

Потянуло опять его к зеркалу (вот он какой после стрижки! Он стал -

совершеннейшим скифом): и гладит лицо полнотелой рукой, повернувшись, стараясь увидеть свой профиль; и - снова отшаркал от зеркала в гущу вопросов:

- "Какая же это там жизнь? Поликсены Борисовны этой? Певцы, лоботрясы, гусары... И в эдаком обществе ты, мой Лизок, - не скучала?!? Не понимаю я это!"

Какой-то слепень: и не видит - у мамы лицо прохудело от скуки, и -

кинулось прямо в глаза: перешло вдруг в глаза; и два глаза расширились и раскидались, и (ай!) обожгли препридирчиво все, что лежало пред ними; а папа уже собирается выставить армию доводов; перевернется на стуле; руками по воздуху рубит котлеты:

- "Москва, так сказать, есть естественный, русский наш центр, - всякой умственной, нравственной, литературной, общественной жизни..." -

- пройдет перевальцем на мощных, недлинных ногах; тупоносо стоит сапогом на паркете -

"Москва есть коммерческий центр: она - узел железных дорог, выразитель провинции..." -

- Папа сильней ударяет словами...

А мама, закинувши ножку на ножку, запрыгала красным носочком язвительно:

- "Да, в Петербурге проспекты; по Невскому катит в коляске царица: поклоны - направо, поклоны - налево, а Яблочково освещение - блещет!.."

И быстро, быстрее - до бега на цыпочках мечется по полу папочка кряжистым спинником; вдруг он подшаркнет совсем саркастически (даже подпрыгнет, подшаркнув: и - взмах разрезал кою!)

- "Фу-ты. Принцесса Дагмара, - прошу извинения - э, что там

"катается": ах - немчура, немчура!"

А уж мамины глазки становятся явно алмазными глазками; плачет: о ней не заботятся; жить ей в московской среде - невозможно никак: как профессор, -

дурак, как профессорша, - злюка-гадюка; и - глазками папу минует; и -

обращается к ложке, пред нею лежащей: и схватит ее, и отбросит; а розовый ротик - сплошной колокольчик -

- эге: да он дудочка! -

- вот и пойдет, и пойдет: что уедет от папы, что папа - урод, каких мало, а мама красавица; смотрит больными глазами на нас:

- "Не расстройство чувствительных нервов - нет, нет: я - здорова..."

- "Я - вас!.."

- "Убирайтесь вы все!"

И - обводит нас всех с таким видом, что что ни скажи - ерунда: и она -

всем покажет; зимующий рак, вероятно, ползет показать нам, где раки зимуют;

и - выставит родинку: -

- папа скрипит в кабинете половицей: дрожит пятипалой рукою над мухою, уцелевшей от лета; и - "цап"; ее ловит: -

- и муха сидит в кулаке; оторвется ее голова; то не муха, а - мама; не мама, а - мамины нервы...; вдруг - дернется: быстро забегает, крепко при жавши к крахмалу сорочки кулак и оскаливши рот белым блеском зубов; а другою рукой на крутых поворотах -

- раз,

- раз,

- раз,

- раз,

- раз! -

- очень быстро ударит по воздуху; раз я его подсмотрел: он всклокочился; точно два глаза - огромных, багровых - ширели закатом сплошным кабинетные окна, багря косяки, рукомойник и стол: во всем красном -

расхаживал папа, - о, нет, не расхаживал -

- бегал на цыпочках, крепко прижавши к крахмалу сорочки всю челюсть, раз'ятую ртом с белым блеском зубов; будто он раскричался без голоса -

- руку одну прижимая к дышавшему боку; другою, зажатой в кулак, на крутых поворотах -

- раз, -

- раз, -

- раз, -

- раз, -

- раз, -

- бил по воздуху, точно про-делывал он упражнения Мюллера; -

- беганье папочки, этот раскрытый, кричащий на сумерки рот, подбородком прижатый к крахмалу щелкавшей сорочки;

и -

- раз, -

- раз, -

- раз, -

- раз, -

- мне запомнились: выбежал я!..

. . . . .

Покричав и побегав с собою самим - у себя самого, - выходил он мириться: совсем успокоенный, даже какой-то размякший (таким его видывал я приходящим из бани); усевшися в кресло, снимал облегченно очки: протирать очень весело; узкие плечи, покато упавши под очень большой головой, приносили повинную: голову эту сажали с усилием два человека, сперва надорвавшись; сидела она как-то так, - на боку...

. . . . .

Мама тоже легко отходила; поплачет, и - рядится: на вечер; плавною павой под зеркалом ходит; турнюр придает ей немного комический вид; и - ровняется: трэном, шумеющим шелковым кружевом; талия - рюмочкой; вверх поднимают достойные пышности очаровательным вырезом, пахнущим опопонаксом Пино, и слепительным от бриллианта, упавшего посередине, меж двух тельных складочек, с бархотки; точно Венера, горит на рассвете - пред солнцем, которое спрятано: ниже в корсаже; поклонники мамины, верно, гадают:

- "Взойдет?"

- "Не взойдет!"

И - стараются взором (как бы невзначай) проникать за черту горизонта: и

- нет, не взойдет! Позаботилась мама: качается сколотый вырез росистою, розовой розой, когда она ходит, натягивая перчатку до локтя и сметывая с перекрученной башней прически на пестрый ковер свою малую шпильку; оступится в трэне; схватив его ловкой рукою с подкинутой ножки, оплещет нас розовым шопотом шелка подкладки -

- какая подкладка у этого платья! Я в маминых платьях подкладки любил: ей бы вывернуть платья: лицом наизнанку; изнанки, бывало, кричат: канареечным, розовым, красным, -

- такая большая: стоит -

церемонно; ни-ни - подойти: ни-ни-ни! А вернется бывало, и вот: расстегнется; корсаж упадет на Дуняшу, а юбки - одна за другой - упадут на ковер; и оттуда повыскочит мама ко мне, - голоручка, худышка, в одних панталончиках, пышность оставив, - со мной егозить; это - после; теперь -

ни-ни-ни; церемонно стоит, церемонно проходит; -

- в окошке, где было главасто от туч, где стояли одни многолобые горы в черте горизонта, - безлобые плоскости; и - из-за них, приседая и нас освещая коротким отходным лучом, опрозраченным ясно, под ним нисходя, - померцающий шар, красный шар, приседающий в землю: отсиживать ночь; -

- померцающий шар уложили в особый футляр с лакированной крышкой, обитой атласом внутри, как кольцо дорогое, -

от Фаберже или Дейбеля, -

- грузно и бременно!..

Временно время; но - временно время; бормочет - отданными днями; и -

раздается: нам в уши, нам в души!..

. . . . .

Передняя -

- комнатка -

- малая: -

- желто-оранжевой злобой глядели обои оттуда в мигающий свет керосиновой лампочки; вешалка, столик и стул: все -

оранжево здесь; на оранжевом фоне кирпичною линией четко проходят: квадраты, квадраты; висит многогорбая вешалка; немо; три двери: в столовую, в кухню, в немой коридор; повисает, пылясь, занавеска на кухонной двери такого зеленого цвета, что больно глядеть, закрывая дверное стекло, чтоб не видели кухню; и сальный матрацик для Альмы, туда зарывающей кости и жир в расцарапанный лапами волос; -

- бывало: -

- в енотовой шубе и в котиковом колпаке залезал, громыхая в свой ботик, склоненный над Альмочко папа: на желто-оранжевом фоне обой, освещенных очками мигавшего пламени; Альмочка грызла жесткую желтую кость; и - кроваво косилась: а папа, наставив очки, говорил:

- "Это - правильное собачье занятие: чтенье газет!"

- "Эти кости, Дуняша, в собачьем быту - то же самое, что в человечьем газетное чтение".

- "Альмочка кость погрызет, и - все знает".

За папой спешила и мама, в ротонде и в маленькой плюшевой шапочке, с током (с огромным!); косясь на нее, он указывал пальцем, большим - на матрацик:

- "А Альмочка, знаешь, - читает газеты!" У мамы при этом известии прыгала родинка под вуалеткою (белою, с черными мушками); глазки, туманяся, крылись ледками: она самодушием жала к полнеющей шее круглеющий свой подбородочек, важно надувшись; казалося: сделает:

- "Уф!"

Задевают ее, огорчают ее эти шуточки папы; рукой опираясь на спину Дуняши, натягивавшей на нее меховой, мягкий ботик, как ножницами, расстригала молчание:

- "Пахнет опять!"

- "Пахнет псиной!"

- "Вонища!"

- "Я вам говорила, Дуняша, что надо матрацик проветрить: на снег его, снегом!"

И - дверь растворялась; и папа туда, в темноту, убегал, опустив нос в меха; убегала и мама за ним, опустив нос в меха; в двери веяло холодом: ворохом вывших времен; многоногие людогоны неслись по Арбату: -

- несутся событий негромкие громы в огромные мороки мертвого мрака: хромает часами усталое время; оно - хромоногое!

МАМОЧКА

Знаю: мамочка наша больна! Это часто у ней за спиной выговаривал папа.

Я знаю, что ей занеможилось плачем, когда она села из Питера в спальный вагон, чтобы плакать о питерской жизни; изнемогала в професорском круге она;

-

- появилось больными глазами лицо ее в сумерках: -

- все, то немотствует, голову свесив на грудь, перебросивши косы на грудь, и - болеет размыслием;

вдруг -

- приподнимется: -

- примется: перетирать безделушечки полотняною тряпкою; тут же, с бесцельным терением распространяется ропотом, возгласом, взвизгом, рассерженным носиком стоя пред папиной дверью: в ночной рубашонке

- пред сном; и придирчиво смотрит не в дверь, а в... потопное прошлое, -

- в дет-

ство! -

- Откуда уселась хозяйкою дома она среди стен Косяковского дома: я помню: -

- четвертый Зачатьевский переулок; отсюда привез ее папа в парадной карете, во фраке, с букетом цветов -

- и Максим Ковалевский, во фраке, с таким же букетом сидел против мамочки; мамочка, вспомнив про это, всегда заболеет глазами: поводит больными глазами: молчит бриллиантовым взглядом (от слез):

- "Я - вас: всех!.. Убирайтесь: пошли, пошли все..."

- "От меня... Ах, оставьте!"

- "Оставьте..."

- "Меня!" -

- Я не верю: -

- (ах, звездочка, белая блеском на кубовом небе белесыми полднями -

- вся обезблещена!) -

- Полдни наполнены ужасом ветхой, профессорской жизни и -

- бороданником старых научных жрецов; -

- оттого-то: -

- рас-

ширились глазки ее - колесом: побежали, бежали, бегут... да и выкатилися из глазок; алмазики перекатились в платочек: -

- платочек сырой остается на кресле; -

- ну что же: поплакала?

Все у нас плачут!

. . . . . . . . . .

На пальчик уселось кольцо с бирюзою; вернулась из Питера; и - появились зеленые пятна на камне кольца -

- очень плохо!-

- все знают, -

- как только испортится бирюзовая бирюза бирюзою зеленой, теряется в доме семейное счастье. И вот: -

- уже празелень: счастья хватились; карманы обысканы, полки в шкафах перерыты, а счастия нет: где оно? -

- Знаю: не было! -

- Шафер Максим Ковалевский в карете его утерял!.. -

- Так пошли болтушинники: мама болеет болезнью чувствительных нервов; воссевши, молчит; опустила головку на грудь, перекинула косы на грудь; -

- папа около ходит и около охает! -

. . . . . . . . . . .

Да, между папой и мамочкой - есть: что-то есть; пререкания тут быть не может, что есть пререкания, есть: очень крупные; некого только спросить: -

- ну, кого бы спросить? -

- Отвечают лишь воющим высвистом в стекла порывы за стеклами - там, затянув кисеею прозорьг: за стеклами; да отвечает лишь лютое время морозом; и виснет трескучее солнце жестокого цвета; и все белоперые стекла застыли; со всех подоконников скоро закапает...

. . . . . . .

Ах!

Я - один: я один; я внимаю пришествию маленьких звуков; от двух до пяти тулумбукает кто-то у Помпула; рубят котлеты на кухне; Дуняша ругается;

ранее: мама звонится словами, как связкой ключей, все о рюшах, горжетках, жабо; к двум уж скрылась; три: громкий звонок;

тулумбасит калошами папа в передней - подмахивать листики; знаю, - под каждым появится подпись: "Декан М. Летаев"; зевает и жмурится; свет ест глаза; бриллиантит окно ледопёра зимой: -

- тарарыкнет оно светоперой весною! -

- и высвистом, выснегом свищутся в стекла набеги метели; за стеклами белое клокотание; белый бежит - перегромом, бежит передрогом по крышам - от нас к Реттере, над Гринблатом, -

- над Бланком -

- куда-то -

- откуда-то! -

- Папа, изогнутый, трахнет крахмалом, чихая, и - выставит подпись: "Декан М.

Летаев". Уже морготня зажигаемых ламп; что-то водится: сорное, вздорное;

тихо просели углы: в непрозорное, в черное; в ворохи, в шорохи -

- мамочка плачет беззвучно! -

- о чем? -

- Папа встанет, качнется с натуги, посмотрит; и что-то захочет сказать: не сумеет - мымыкает, грустный быкан; поморгает на мамочку суриком переполненных глазок (от крови); махнувши рукою, уйдет в кабинетик: сидеть в ка-бинетике.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Время обеда - тяжелое: -

- мама боками атласит к столу; недовольно схвативши салфетку, бросает салфетку; глазами в кольцо с бирюзою - - оно зеленеет: оно - зеленей, чем вчера! -

- бирюзы не осталось: одна неприятная зелень бросается маме в глаза;

-

- и -

- обед хрусталеет графином, стаканами, звонкой грустиной и матовой дутостью -

- мамы, -

- которая, что ни увидит и что ни услышит, - на все пятит губку, опухшую в ссору...

И - папа теряется: как ему сесть да на что посмотреть...-

- Начинает словесничать: эдак вот, эдак: -

- "Оставьте: молчите... Ну что вы пристали?.. Ну что вы такое сказали?

Опять - этот вздор... Та же все ерунда!.."

- "Вы находите?.. Ах!"

- "Очень глупо!" -

- и выставив детскую родинку, мамочка потчует всех;

нет, не взглядом, а ядом: все то, что ей скажут, ей лучше известно; и все виноваты: кругом виноваты; -

- и брови взлетели на маленький лобик; и строят без слова такие зацепы из мнений, что -

- суп застревает в дыхательном горлышке: кашляю; папа совсем растерялся; со страху он выскочил с громким вопросом.

Всего мне страшней, что ко мне повернутся с вопросами: станут во мне за столом развивать любознательность к точному знанию; знаю, что мама на это нахмурится; и - поглядит исподлобья; и я - поникаю; и я - поперхнулся ответом; на папин вопрос - ни гу-гу: промолчу: -

- потому что наверное, -

- папа уйдет, а когда я остануся с мамой один на один, то -

- пребольно ухватится за руку, дернет к себе; и схвативши густую гребенку, вонзит ее.

- "Ой, ой, ой!"

- "Что такое? Ой, ой? Представляешься ты с "ой-ой-ой": замолчи!"

И расчешет гребенкою волосы: лучше бы выдрала их, чем так мучить ребенка гребенкой: расплачусь; и тут получу: бирюзою по носику.

- "Ну?"

- "Пошел прочь!.."

Бледноглазо ласкает, не грея меня, пустоцветное небо; закат розовеет с хрустальной сосульки; и розовый дым пробежит кисеею по розовой крыше.

. . . . .

- А то она пальчиком тихо грозит, показавши кольцо с бирюзою:

- "Послушай-ка, Кот..."

- "Заруби у себя на носу: ты мне будешь чужой!" И полнеющий вдруг подбородок прижмет она к шее; сидит - худовзорится.

Время темнеет; и вот: фиолетовой флейтою льется триоль; и вишнеет клочочек ушедшего света: чернеет на небе; змея, полосатое время, - ползет; и беззубо оскалилась старость в чернотных пустотах губимого мира; уже чернорукая тьма протянула огромный свой перст сквозь стекло; безголово, безного столбом к потолку поднялся Чернорук, уронивши свои пятипалые руки на шейку; и - сжал мое горлышко: темными страхами. Я сожимаюсь: припрятать развитие (я - развиваюсь, увы!); недогадливый папа, ко мне обратясь за обедом с мудреным вопросом, желает скорей обнаружить развитие, чтоб подарить котелок, подарить сюртучок и футляр для очков, и брелок для часов; отвечаю нарочною глупостью; папины карие глазки забегают, очень печально завертятся, и - опускаются прямо в тарелку горячего супа (он дует на ложку); а я посмотрю исподлобья на мамочку: -

- мамочкин взгляд изменился, когда заболела она: стал какой-то животный... -

- и мама бросает животный свой взгляд, нападая на нас: и - понять невозможно: глядишь маме в глазки; за глазки;

останутся мамины глазки, на глазки мои не ответят; не принятый маминым взглядом, мой взгляд побежит, как мышонок, от маминых глазок; и вижу, что папочка мой из тарелки моргает, внимательно глядя, как я заморгал; его глазки, мышата, метнутся на мамочку; глазки у мамы, что родинка: смотрят -

не видят!

. . . . . . . . . .

Мы с папою редко вдвоем; разобщились молчанием; помнится мне невозвратное время, недавнее время, когда еще мама здорова была; так свободно пошучивал папа, вникая во все, что случалось со мной; и лечил от расстройства животика: -

- помню: - однажды схватило животик; я плакал; а папа

- крутой, головастый, приземистый, вдруг набежал из-за двери со склянкой касторки, тряся бородой с напускною свирепостью; забултыхался буфет;

растяжелой стопой он ударил в паркет, заплясавши вокруг моих криков таким прыгуном; и столовою, ложкой махая под носиком, топал словами свой громкий стишок, сочиненный по этому поводу чтоб позабавить меня:

Экий дурачишко, Котик!

Ты не слушаешься няни: День и ночь пихаешь в ротик Всякой мерзости и дряни.

В наказанье вместо порки Я принес тебе касторки...

Раскрывай-ка, братец, ротик: Мы прочистим твой животик... -

- И все рассмеялись; и тут же в столовую ложку наливши касторки, он вылил касторку в раскрытый мой ротик; шутливо подшаркнул и громко подпрыгнул под это событие; -

- скоро меня потащили в отдельную комнату: чистить животик.

. . . . . . .

Мне помнится, да, невозвратное время, когда не боялся ласкаться я к папе; теперь не ласкаюсь к нему; я - догадливей: понял, что папе скандалы вредны; затаился от папы, любя его крепко; и было мне горько, и плакал я в зорьки; но слезы свои утаил: потеряли друг друга (утратил я друга!); и эта потеря в годах затерялась, когда потерял я способность: быть искренним с папочкой; все же я думал тогда: это есть добродетель моя; этот крест я понес по годам, как невидную помощь для папы и мамы; когда собирались они за столом, то могли друг на друга взорваться: словами и взглядами.

Странно!

Бывало хожу средь теней; и воздушно повиснет косматость теней;

заведутся везде бороданники; я пробираюсь меж них, но сквозь них натыкаюсь на ужас, а ужас - хохочет: обнять меня хочет... -

- Я мог провалиться сквозь пол, где живет зубной врач, поднимая зловоние снизу искусственной варкой зубов; он мой зуб оторвет и торжественно вставит чужой и зловонный... -

- Подолгу я думал о варке зубов и подолгу я слушал тяжелые стоны (там - дергались зубы); и мысли о гибели, бездне и варке зубов поднимались во время обеда, когда убегала душа в задрожавшую пятку от страха, что папа, схвативши тарелку, отгрохает в свой кабинетик, замкнувшись на ключ, и не выйдет: там канет навеки; собрав чемоданы, меж тем в Петербург убежит наша мамочка; а Генриэтту Мартыновну выкрадет "Цетт"; я - останусь один; в одинокой квартире; и вот позвонят: -

- и придет, отворивши из сумерок дверь - господин в сюртуке, в очень черном: с намереньем очень позорным; останемся с ним мы один на один; промычит на меня он бычачьею мордою: он -

- Черномордик!

. . . . . .

Однажды я видел томительный сон, что - свершилось: что папа и мама потеряны, что унесен я в квартиру, такую ж, как наша; но знаю - не наша;

какая-то дама (не мама) меня утешает (не так утешает!), меня уверяет, что мама она; вдруг проходит по комнатам папа; к нему я кидаюсь, ловлю за сюртук; повернулся он: вижу - лицо то не папино!..

Странное что-то творится у нас; запирается папа от мамы; и там производит ужасные вещи, которых не знает никто; там становится он -

клокотун: ярко-красный; дрожит пятипалой рукою над мухою он, уцелевшей от лета; и - "цап": ее ловит; и муха сидит у него в кулаке; -

- оторвется ее голова - дергунцами, дрожащими пальцами; папа над мухой сидит -

ярко-красный, ужасный; я знаю, что это не муха, а - мама...

И странно, и страшно теперь в выдуваемых бурею комнатах; все-то мне кажется: что-то взвывает; вдруг: все освещается свечкою: видится мама за свечкою; хлопает, шлепает туфлями; шамкает туфлями прямо в переднюю: верно, подслушивать, что говорит про нее Афросинья (на кухне); вдруг звук: то забила, забегала палочка хвостика из уголочка: то Альмочка по полу хлопает хвостиком; -

- нет -

- не подслушала: в кухне - молчание; Альмочка выдала маму...-

- И мама на Альму затопала: палочка снова захлопала; все освещается сызнова - только в обратном порядке; проходят со свечкою: мама за свечкою...

Шлепает, шаркает, топает, шамкает... Что-то взвывает: -

- прошедшею полночью было, я знаю наверное, -

- шествие злых черничей от угла до угла: по ковру, мимо стульев; я - видел; сказать, - не расскажешь; они, черничи, проходили всегда: проходили года (от угла до угла) - по ковру, мимо стульев; луна нападала на них световыми мечами; и толпы немых черничей упадали, как замертво, на пол; луна уплывала за тучу; они ж, -

- черничи, -

- повосставши, валили ватагой из черной норы угловой: по ковру мимо стульев; и - не было им ни конца, ни названья!

МИХАЙЛЫ

Ноябрь, снегодар, выгоняющий саночки, дни осаждает обвейными хлопьями;

папа свисает в передней огромной оторванной шубой (ее подшивали уже много раз, она рвется: наверное, он на ходу задевает о желоб) -

- свисает в передней енотовой шубою, громко покашливая и отрясая снега; он стоит в превысоком своем колпаке из мягчайшего котика, с желтым, рогожным кульком и с портфелем; в портфеле - дела факультета, в кульке - златоглавые вина: двенадцать бутылок - мадеры, портвейны и хересы; это - кануны Михайлова дня;

прибегут поздравители завтра: Михайлы - останутся дома.

У нас - полотеры: отставили мебель, кровати, столы; и - сложили ковры;

один ползал по комнатам, став на колени; рукою, сжимающей воск, процарапывал, хмуро потея, белесоватые, вощаные зигзаги, показывал грязную пятку, которую Альмочка, выставив морду, старалась куснуть и привзвизгнуть, как будто бы пяткою пнул полотер ее.

С белой плетеной корзиной пришла Афросинья; у ней - пестроперая дичь: безголовая птица; я вижу - кровавое горло и желтую лапу; и знаю, что завтра к обеду все это иначе подастся на стол.

Мама строго уткнулася носиком в пестроперого рябчика: нюхает:

- "Нет".

- "Нет, - нет-нет!"

- "Не возьму: ни за что".

О, скорее бы завтра.

. . . . . . . . . . . . .

И вот оно "завтра".

О, сколько же розовых, рдяных носов рдеет в рдяный мороз. Сколько розовых рдяных стрекоз приседает: поблескивать холодом; и за окном рассыпают песок, чтоб не падали; нет, не ноябрь, а - декабрь: и рождественским снегом, и блещенским холодом будут выскрипывать ноги на улице; будут вынюхивать дымы; лопаты ударно захаркали жестким железом о мерзлые льды.

И звонок, очень звонкий: приносят картонку; от нетерпения сердце мое -

ходуном; а у мамы глаза - колесом; мамин ротик цветком раскрывается: там язычок-червячок; и она - облизнется, как кошечка, от удовольствия: торт Толстопятое прислал; и картонку несут прямо к папе; прелюбопытно уставился он из халата на торт, поправляя набрюшные кисти:

- "Скажите, пожалуйста..."

Мама наклонится, вытянет губки:

- "Ну вот: поздравляю..."

И глазки - две ласки: проглядные, как абажурики: снимешь их - два огонька; и прилобился наш именинник к протянутым губкам; я знаю: от глазок теперь подожгутся; у всех огоньковые глазки зажгутся; да, да, - сколько раз именинничал папа; и - будет еще именинничать он: а уж там поглядишь, и -

ударная старость стоит с своим даром: с неблагодарным ударом.

И папочка стар: пятьдесят уже лет.

Он сидит за столом, отдыхая пред трудной обязанностью: угощать посетителей, предлагая то сига, то сыру, то масла, то хересу, - перед куском шоколадного цвета стены, опираясь большой головой в косяки своих полок кофейного цвета; сидит без очков в бледносером халате; сидит - в большой нежности - так, ни с того ни с сего, пред собою поставивши кремовый торт Толстопятова, весь припадая опущенным плечиком к стулу, - такой большелобый, с упавшею прядью; его голова, чуть склоненная на-бок, доверчиво нам удивлялась совсем голубыми глазами (не карими):

- "Вот ведь скандал!"

- "Именинник".

- "Скажите, пожалуйста".

Он улыбался тишайше себе и всему, что ни есть; и казался китайским подвижником, обретающим "Середину и Постоянство" Конфуция; эдакой ясности -

нет, я не видывал.

А между тем приходили к нему, то Дуняша, то мама:

- "Пришли поздравлять педеля".

- "Пришел дворник Антон..."

- "Ночной сторож..."

- "Водопроводчик..."

Помаргивал папа беспомощно в нас виноватыми глазками; и выгрохатывал шуточки:

- "Педель не пудель".

- "Антон-с? Без антоновки?"

И, доставая бумажник, выкладывал деньги.

Перевалило уже за одиннадцать утро: заглазалась в окна ворона:

"Шу, шу".

Пролетела.

В столовой теперь расставлялись столы; и вкладные, огромные доски теперь закрывались снежайшею скатертью; горы фарфоровых звонких тарелок блистали протерто; бренчали о вилки ножи, полагаемые Дуняшею; выставив глупую морду, коптился на блюде промасленный сиг, золотисто-коричневый; и появлялись сыры и колбасы, и рюмки, и стая бутылок; и гнутые полукруги сидений обставили стол; чистота и порядок - во всем.

Это мамочка распоряжалась, нарядная, в клетчатой юбке, виляя огромным турнюром, шурша казакином, прекрасным и розовым, с острой, как башня, прической, проколотой золотым гребешечком; и с глазками, укусившими больно шершавую руку Дуняши:

- "Нет, нет".

- "Не сюда".

С зажигавшимся розовым личиком маленькой куколки: горло заколото брошью, которая - круглая; в ней - белоперая дама сидит с волосами совсем рыже-красными: это какая-то там фаворитка: мадам; вижу: мамины глазки, туманные глазки, теперь обострились, как пьявкины глазки; зелененькие огонечки забегали по серьге с бриллиантом:

- "Опять напустили вы чаду из кухни".

И - красненькие огонечки забегали по серьге с бриллиантом.

Звонок - очень звонкий:

- "Мамаша".

То бабушка: в светлом, коричневом плисовом платье с парадными лентами плисовой свежей наколки, с лиловеньким поминаньем в руках; и она без турнюра; за нею бледнеет безлобая тетечка худенькой палочкой; следом за ней

- остолбенело войти не решается, весь озлащенный веснушками, переправляя, представьте же, белый свой галстух, сам дядя Вася. И мама ему:

- "Это верх неприличия! При сюртуке белый галстух".

И вот понесло пирогами из кухни: с капустою, с рисом - с рыбой, с вязигой, с морковью и с мясом.

О, сколько же розовых, рдяных носов будет рдеть, забегая в переднюю, шаркать ногами, покрякивать, громко сморкаться и спихивать шубы в Дуняшины руки, внося за собой из мороза щекочущий запах горелого; будет отряхивать блещенский снег с обсосуленных усиков, чтобы, украсившись всякой игрой, миловидно влетать, спотыкаясь о блюдо вносимой большой кулебяки; звонок: быконогий профессор, седой бородавочник, тут белоброво пройдет с поздравлением, сядет, засунет кусок кулебяки в зашлепавший рот; и забрызжет слюнными словами; звонок: Малиновская станет ободранным остовом, с белым, бескровным лицом - переплющенным плющиком; едко напомнит: понюхает воздух своим фиолетовым носиком; воздух испортит зловонным вопросиком; с ней проплывет многородная дама с большим животом; Малиновская спросит:

- "Который?"

- "Двенадцатый".

Самославный нахал, сочноротый присяжный поверенный, крякнув крахмалом, покажет себя, как-то вишнево взором уставится в херес, прозубит двусмысленный свой каламбурчик и, клюнув из рюмки, баранно изблеется;

перекрахмаленный же щелкач - тут как тут: щелк да щелк-толк толочь. Кто-то, странно запачканный, хмурый, как йодный раствор, позабудет уйти; и останется с нами обедать; трескочный негодник поднимется с места н, сделавши общий поклон, на который ему не ответят, пройдет в полусумрак передней, несолоно с'евши; перегрохочет у нас за столом в своем полном составе, как кажется, весь факультет; попечитель учебного округа сам занесет свою карточку, но не войдет; будет щуриться, ласково кланяясь, добрый такой и стыдливый профессор Жуковский: мужчина мужчиной, а голосом плачет, как женщина; неизменяемо выйдет из двери, столкнувшись с уже уходящим Жуковским, принесший с создания мира свою седину, очень маленький, мило моргнувший Янучин; казался мне малой рыбешкой, но очень костистой (проглотишь - подавишься: сядет у нас презирать настроение общества: ухо держите востро. Верно, "Русские Ведомости" получили известие): -

- я недавно еще его встретил на улице: встретивши, вспомнил, что тридцать пять лет его знал совершенно таким же: всегда очень стареньким, седеньким; верно, с пеленок он ходит с седою бородкой, с вихрами белейших волос, привскочивших над маленьким, очень морщистым лобиком, с красным, свисающим носом, который хватает он пальцами; -

- вломится тучный, всегда запыхавшийся словом, Сергей Алексеевич Усов, чеботарея тремя-четырьмя бородавками, точно вкуснейшею ягодкой: да, земляничка на нем вырастает; его фунтовое, тяжелое слово прихлопнет совсем щелкача; тот, прихлопнутый, фукнет, как пыльник; и облачком фука, зеленого фука, - осядет на скатерть: -

- не то Веселовский -

- иной, волоокий, надутый таким невесовым превыспренним воздухом: все выдувает легчайшее, витиеватое слово, которое носится сдунутым пухом (коль в нос попадет, так чихнешь, - не поймешь); и не то говорит Алексей Веселовский нам спич, а не то преднадменно сдувает цветки одуванчика; пухом несется, не зная куда и зачем, на словах, обрамленный власами: -

- Сергей Алексеевич Усов, куря, осыпается пеплом, насмешливо слушает; вдруг засипит, да и выпустит дымным кольцом бедокурное слово: -

- летит бедокур в перекур: -

- да, я знаю, что все они будут.

. . . . . . . . . . . . .

Ну вот, начинается: слышу звонки; я сажусь - наблюдать (под окошечко;

там за окошком: ворона стучит черноносо в окошко из белого снежного пуха;

пошли облака; и пушисто летит среброперый снежок): а в столовую быстро влетает студент-первокурсник, носатенький, с черной бородкой, при шпаге; и папа выходит навстречу ему; он стремительно подлетает, восторженно дергает папину руку; и щелкнувши ножкой, от силы щелчка отлетает чрез комнату в угол с оторванной бедной рукою (о, сколькие руки оторваны им); он отсюда проходит к столу: опустить над тарелкою нос: это - Батюшков, внучек поэта; его теософия ждет впереди; и приходят еще два студента: один - Алексей Николаевич Северцев, тощий, высокий, старообразно изогнутый; Паша же Усов, студент богатырского вида, пройдет, мимоходом, подкинувши в воздух ладонь: -

- и летит среброперый пушистый снежок за окошком, пушисто ложится;

ворона нахохлилась; шариком стала: давно цепенеет она; я смотрю и туда и сюда: за окошко и в дверь; подают кулебяки; снежайшие старцы проходят почтенно; строжайшие старцы глядят вдохновенно: в пространстве столовом бубухают словом: сутулится папа с ненужною помощью; широконосо, порой указуя на стол:

- "Дичий сыр".

- "Предлагаю вниманию".

И миловзорится мамочка:

- "С мясом".

И все среброперый снежок пролетает безвесным сметаемым пухом; вороны прижались друг к другу на крыше: баранно проблеяли смехом: да, да, -

Малиновская вкусом - сухая тарань, а костями - колючая корюшка; для чего она делает вид, что она либеральная телка. И руку отставит, и ногу отставит, и просто молочные реки текут; -

- и баранно проблеяли смехом; стоит: га-га-га, -

ба-ба-ба-"Дбакра... Обокрали... Баллотируют" - пересекаются фразы: - "Но нет-с, - поспешите подать резолюцию... вы в факультетском порядке..."

"Дуняша, вы что?" - Шубы, барыня, негде уж вешать... "Повесьте на стенке диплом, сударь мой..." Абакра... Ба-ба-ба - га-га-га. -

- Затрясется буфет: это папа, сияя глазами, проходит с бутылкой рябиновки и наклоняется в быстрой услуге:

- "Рябиновки". -

- "Э, да, он мыльник: надутый словами, летал пузырями;

он - лопнул-с. Я вам говорю, что он лопнул", - - сипит перекуром Сергей Алексеевич Усов -

- но тут появляется сам Алексей Николаевич Веселовский, надменно надутый; и все - замолкают: -

- "Ппсс".

- "Ппсс" -

- Засвитал пульверизатор сосновой струею: то мамочка хочет очистить закуренный воздух: -

- "Мы с Мимочкой, Фимочкой, Фифочкой, Фофочкой, Мисиком, Тосиком едем на праздники к брату в деревню... -

- Га-га-ба-ба-ба". -

- Папа выскочил быстро, карманом своей разлетайки опять зацепился за ручку, карман оборвал:

- "Обратите вниманье: икра!" -

- наклонился над Гротом, который, войдя, пересек криворотую злобу профессорш, уже черноброво уселся в прекрасной (не слишком ли) позе, естественной (слишком естественной), черные кудри с бородкой склонивши на руку; и делает очень красивые жесты другою рукой:

- "Передайте балык".

Но сутулясь и так доброносо уставясь очками, мой папа стоит за спиной, улучая минуту рукой указать;

- "Дичий сыр очень вкусен..."

И Грот:

- "Благодарствуйте". -

- Он обращается к многососальнице кислых лимонов;

а папа, очкастый, главастый, но прыткий и кидкий, оставивши Грота, разводит везде юмористику точек, ведет параллельные линии карими глазками; и -

перекидывает параллели: от сыра к колбасам; сегодня ему философствовать некогда; и - философствует Грот перед важной двугубою дурой, профессоршей Кисленко; да, говорят - в ней грудастые страсти, а держится стянутым пыжиком; губки подтянуты малой горошиной, точно свистеть собирается: если распустит, они будут ломти; ей мамочка робко укажет на кисть винограда; она

- отвернется, как будто не слышит; и мама, обидясь, предложит опять: ей ответит двугубая дура сугубою грубостью; ей повернет свой турнюр; и подтянутым пыжиком слушает очень красивого Грота; и карандашиком делает очень покорно отметки она в своей маленькой книжечке; слушает Грота почтенный фразер, весь надутый двумя юбилеями; сжатый своей приготовленной фразой, как крепким корсетом, сидит дожидаясь удобного случая, - вскинет пенснэ; и - рисуется белою плешью; и - вот: случай стукнул; и - поднимает бокал, поднимается сам, и, возвысясь над спинкою стула, - он дует устами -

- и пучный пузырь образуется; жилы нальются; и от усилий своих рассыпает песочек; и правой рукой поднимает он выше и выше шампанское; левой, едва помавающей, -

- около уст принимается он это все развивать: разовьет до того, что руки не хватает; тут - лопнет: и все с уважением смотрят в пустое и общее место; качается в воздухе палец, да взвешен в пространстве бокал, -

- а все прочее лопнуло: нет никого; только - стул, а под стулом песочная горсточка; горсточку вынесут; с папочкой чокнутся: это ему говорилось: он, он - дорогой именинник; привлек он фразера, который, ведь, каждый день -

эдак (до юбилея, до третьего) дуется где-нибудь: наговорил библиотеку, а написал - две брошюры; напротив - сидит безобразник: зарос волосами до глаз он, - до маленьких щелок: до злейших, хитрейших: и - чешется: обезьяна какая-то. Я говорят, - умник он -

- Виндалай Урванцов: -

- я боюся, что рявкнет;

он рявкнет, - от ужаса руки трясутся у всех; рот расширится до... окончания мира; оттуда несет океаном каким-то; его называют трубой иерихонской; и где ни вострубит - день первый; и - хаосы; и -

двадцать пять болтунов просто лопнут; тогда рот замкнет он; и - чешется; и -

озирается: дикий и красный, сконфуженный; после него - минут пять тишина: вижу - движутся рты, а не слышу: оглох; Виндалай Урванцов ударяет царь-пушкой; ударит - океанической ширью повеяло; он же, ударив, конфузится;

робкий: никак все не может жениться; - все женится, женится, а от венца -

убегает.

Темнеет в столовой, редеет: за окнами, там, - о, какое горение, преображение и - просияние; пресуществилось, восстав из нецветного дня -

самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - кажется новым; и день - провоздушен, освечен; летит прямо в ночь; -

- но в столовой сплошной беспорядок; собрание ело и прело, сидело, галдело; казалось - наладилось;

вновь начинались везде нелады; образовались, казалось, у нас за столом -

Кузнецы и Медведи повсюду расставятся друг перед другом;

попеременно кидаются кулаками и словом - на середину меж ними; посередине -

молчит дядя Вася, напуганный криком; уже отодрали копченую кожу; под ней бледно-белый балык, показав свое мясо, об'елся: лишь рыбья копченая морда глядела совсем удивленно недвижимым глазом, затем перейдя в многокостье; от дичьего сыра остался желтеющий жир да бумага свинцовая, а от икры -

обсыхающий ножик; никто не звонится; наполнил переднюю гомон; а стулья отставились все, образуя то двойки, то тройки, застывшие в споре; тут -

скомкана скатерть, а там - залита.

И - всегда так: бывало они пустовзорились все в громословы свои;

отхихикнет один, все - подфыркнут; и - смолкнут; и вдруг побегут перегромом по комнатам; передвигаются стулья, прощаются; и - зазывают друг друга;

закуски - из'едены; множество грязных тарелок несется на кухню; все то перемоется, будет запрятано снова в буфет; потечет все по-старому, будто и не было вовсе Михайлова дня никогда; но -

- он будет опять; это все -

повторится; оно повторялось уже от Адама; и будет оно при восстании мертвых;

да, мертвые, повосставши из снега, придут, громыхая калошами, в этот таинственный день к нам за стол: -

- о, горение, преображенье, за окнами;

пресуществилось там все из нецветного дня, - самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - гаснет. Все - пусто: и наш дорогой именинник ушел отдыхать; отдыхает и мамочка; а из угла завелся чернодуб-бородан; это - тень; он - выходит тихонько; и бродит - легонько;

царапает тихо обои... своим... тараканом...; -

- пройдут чернодумы, пройдут бороданы нешумною поступью; толпами встанут, за руки возьмутся; руками сольются; и -

- будет одна чернота: -

- ночь - присутствие - да: очень многих; и

- нет: не отсутствие их...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уж за окнами холод синел - там на все вылезающим дымом; слагалась градация всех умерканий в голубоватые тусклости: от сине-серого и - к сине-синему; и от него - к сине-черному, к черно-лиловому даже; перемеркало все это - в чернила пролитые за окошком: густые, сплошные. -

- А наш именинник: -

- лежит на постели: на жесткой постели, заставленный шкафом, совсем без очков, обнаруживая морщинки у глаз, утаенные стеклами, - бледный, усталый, за день прохудевший и меркнущий в умерканиях дня: и бросают прохожие сумерки ряд своих мрачных вуалей на это лицо; в сине-сером оно еще белое, а в сине-синем оно - засерело; в сплошном сине-черном оно просинится едва от постели:

- "Да, папочка - старится..."

Он же привскочит с постели; и растирает глаза:

- "Ах-ах-ах-с".

Копошится уже над очками; и - суетится, отыскивая карандашик и чиркая спичкою: разорвались черноходы ночей - в блеск свечей.

- "Что вы - эдак же вредно кипеть: целый день."

- "Ничего-с, ничего-с".

И ушел - в вычисления.

- "В клуб бы не шли".

Наливная слеза задрожала из глазок: боюсь, что расплачусь: в пробежное время бежим неизбежно; я... с желтеньким кубиком, мама - со шляпной картонкой и папочка с новой брошюркою: "О радикале э-икс": - я боюсь: я расплачусь: ну, мне еще можно бежать, маме можно, а папе - куда?

Пятьдесят ему стукнуло: был именинником; и - перестал: побежал с именинного дня по дороге времен -

- и я вышел тихонько в гостиную: кресла стояли во мраке; и в креслах сидела: компания мраков, - и передразнивала тут сидевших гостей; и такие же мраки взирали в оконные стекла тяжелыми взорами; мраки стояли под легкими шторами; мраки стояли шпалерой: -

- немых кавалеров -

- надев свои фраки.

АГУРО-МАЗДАО

Стою у окна под ореховым крепким багетом: повешена слетная штора на медных колечках; а - подают самовар, посылающий в воздух развитие пара: под склянную лампу; я липну к окну, где твердеет Москва; и за нею леса, города и поля, по которым несутся с границы швейцарки и немки к нам, к детям, и по которым поедет француженка.

Вот носороги идут коридором (буфет задубасил стопами: подпрыгнули бюстики); то из дверей - голованится папа, уставясь в меня жестяными очками;

стоит, совершая за дверью застежку своих панталон; вот уже бултыхнулся в проход, подмахнувши одною рукой, прижимая другою рукою зеленую книжечку к боку: спешит он за стол, свирепея усами:

- "Ну, Котик, дружок мой!.."

- "Поучимся".

Перед собою поставит: привяжется - шаркать; я шаркаю ножкой, тряхнув головою одною (я - в платьице: кудри мои, залетав, пощекочут под носиком):

- "Так-то вот!"

Так-то я! -

- А у Дадарченок мальчики шаркать не могут; один ослюнявится, свой кулачишко засунувши в ротик; другой еще ползает; Сонечка делает книксен; а мне она делать не хочет; мы просто целуемся:

- "Раз!"

И - готово: скорехонько...-

Папочка, громко отшаркав, сажает меня на колени; он - в форменном фраке

(сорвется на лекцию); спешно споткнется мясистым лицом пред раскрытою книжкой, сутулый и скошенный на-бок: кусает он розанчик, бегает он языком в отдаленные страны, где солнце ярчеет, где ходит обвитый тюрбаном оливково-бронзовый индус, где перс в полосатом халате отчавкает персиком.

Солнышко, ясный фазан, распускает теперь светопер через зимние дымы;

оно многознайками - зайками - к нам забежало *из окон; и в нем - пустолеты.

- "Вот так-то, мой Котик!"

- "Россия, брат, - во!" - раскидает ладонями он, мне напомнивши жест Саваофа под куполом Храма Спасителя (нос Саваофа был взят Кошелевым с профессора Усова: нос - в три аршина!)...

- "Огромна!"

- "Она заключает" - подбросит он ножик и ловко подхватит его -

"Туркестан, и Кавказ, и Сибирь, Бухару и Хиву, и Финляндию" - ловко подбросит он ножик...

- "Урал" - и поймает его... - "Повтори..."

Повторяю:

- "Сибирь, Бухару и Хиву..."

Бросит ножик:

- "В Сибири, брат, холод, а в Туркестане растут тростники: там сидят полосатые тигры и кушают сартов; у сартов халаты, пестрейшие, братец мой".

Пахнет антоновкой, ходит словами:

- "У нас есть Камчатка; и даже Дляской владели мы, но... чорт возьми" -

и лицо прорезает угрюмая складка, и смотрит пустыми глазами от ужаса:

- "Чорт возьми! Немцы, чинуши, ее проморгали: Яляску мы продали" -

щелкнет он пальцем под носом и сделает кукиш из пальцев: - "за миллион, братец мой!"

Прокислеет лицом и покажет язык:

- "Насажали нам немцев министров: Ламздорфов и прочих; об этом стараются Бисмарк с Кальноки: у Бисмарка три волосинки... Аляску-то, -

продали!"

Тут приумолкнет, как будто он слушает внутрь себя, глазки зажмурит и рот разожмет, приподнявши разноздренный нос: и - свирепо чихнув, достает торопливо платок из-под фалды; потом на словах, - да в припрыжку:

- "Но все-таки, гм: кое-что да осталось у нас". И конфузится, очень довольный богатством России:

- "Вот так-то вот, Котик".

Вот так-то и мы: развиваемся мы!..

. . . . .

Из столовой - открытая дверь: там - гостиная дверь открывает таинственно мамину спальню; за ширмочкой с лаковым полем небесного цвета, откуда летят на резьбе златокрылые аисты, под голубым одеялом, космато поставив головку на голенький локоть, - протянута мамочка в слух; затаивши дыханье, она собирается нам доказать, что нельзя развиваться, - угрозою:

- "Котик!"

- "Сюда..."

- "Не смей слушать!"

- "Тебе это - рано!"

- "Поди-ка сюда!"

Как уйти?

- "Кот, останься!" - ощерится папочка...

Что тут поделаешь?

- "А?"

- "Ты не слушаешь матери?"

- "Я?"

- "Так и знай: я - не мать!"

Как не мать? Я, - робея, пойду; но едва я пойду, как за мною притопнет словами споткнувшийся папа, расправивши руку с дрожащими пальцами: "цап"

за юбчонку, и запах антоновки вдруг пропадет; и повеет другим уже запахом, свойственным тоже ему; этот запах притушенных стеариновых свечек и жженой бумаги бывал мне знаком, когда папа с затушенной свечкою шел в кабинетик из темненькой комнатки; вот - наливается жила на лбу; наливается жила на шее; и

- длится молчание, полное ужаса: -

- воют в трубе древотрясные ветры; и явственно слышится звук белендрясов, строчимых на швейной машинке (строчится экспромт: маскарадный костюм); -

- слышен звук упадаемых дров (он из кухни);

несется уверенность (экая шалая мысль!), что на кухне пропахло овчиной;

Антон, дуботол, дровощеп, стоеросовый весь, дровостволый какой-то, свалил там вязаночку; и пососав заусенец, ушел, отвонявши овчиной: -

- пойти бы: понюхать овчинки!

. . . . .

Мне память проносит все это некстати, - от страха, что мама проснулась, как тигр, залегая за ширмами, чтобы оттуда повыпрыгнуть, щелкая зубками; и затащить меня, сарта, за ширмочки.

И потому-то: когда закатается папа словами (так рой деревянных фигур закатается в шахматном ящике), - память моя убегает из пяточки в пальчик: со страху, что мама проснется; со страху же крутит в головке какими-то вовсе ненужными мыслями: -

- видел недавно я справа и слева от солнца - два ложные солнца; два солнца померкли, а солнце - осталось; померкнет персидское солнце, померкнет индийское солнце, как папа исчезнет на лекции: мама -

останется!

Громко подтопнет тут папа:

- "Ты, Котенька, знаешь ли, вовсе не слушаешь?"

- "Эдакий ты!"

И поддернувши скатерть, запляшут по скатерти пальцы - горошками;

дернется словом:

- "В России есть... что?"

Я - споткнулся: молчу; я - такой раскарякой сижу; я - такой недотяпой коснею:

- "Урал!"

- "Есть Урал" - грохотнет и наставится он:

- "Я еще?"

Я - не знаю: навалится, дернется:

- "Как, как, как, как?!?"

Посмотрю я: у папы - раскосые, злые, татарские глазки; хочу отвечать;

но... за лаковой ширмочкой взвизгнули, щелкая, тигры:

- "Кот! Котик!"

- "Не смей!"

- "Тебе рано..."

- "Сию же минуту - ко мне!"

- "Нет-с, позвольте! Урал, а - еще?" - запыхается папа ладонями в воздухе.

Я - не живой и не мертвый: я слышу, как мама зашлепала: с заспанным, с нехорошеющим, сонно опухшим лицом, позабывши капот, без корсета, без кофты, без туфель, она выбегает в столовую с сосредоточенным видом; и здесь -

размахается, пренекрасиво подтопнув босою ногою:

- "Я - мать тебе?"

- "Мать тебе?!"

Вот, ухвативши за плечико, дернет за плечико: вывернет плечико; тускло лицом припадет мне под носик и пальчиком водит, присевши у носика, полной рукой прижимая рубашку к ногам и голея плечом; задевает меня бирюзою по носику:

- "Мать тебе я?"

Я - решаю, что - нет: мне иного нет выбора; знаю, все знаю, но - выбора нет, потому что захваченный папиной пятипалой рукою за юбку, - бежать не могу я отсюда: ай, ай, ай, ай - эдак вывернуть можно мне плечико: будут опять синячки - безобразие!

Тах-тарарах: громко падает стул; завязалась борьба - за меня (оборвали тесемочку мне): папа выпустил юбочку; грозно присел, как козел, пред присевшею мамочкой; смотрят друг другу в глаза (точно так петухи, перед тем как подпрыгивать друг перед другом, - присядут: и - смотрят друг в друга); и папа не выдержит: едким разрезом раскосых, китайских глазенок, кроваво налитых, как суриком, вдруг подморгнет; и - пойдет, хлопнув дверью;

останемся с мамою.

Двери защелкнув, расставивши ножки и выпятив очень сердитый живот, закусает сердитыми зубками красные губы: и - шлеп-шлеп-шлеп-шлеп по щеке;

мне не больно нисколько от пальчиков мамочки; больно от злого колечка: зелененький, крепенький камушек очень кусается; мамочке - под ноги: малым комочком; целую с любовию ножку: Христос повелел нам молиться за грешников.

Мамочка - тоже заплачет; и - выйдет; сижу - на полу; по паркету бежит ползунок-паучок многолапым комочком; - за ним; да и ножкой расшлепнул его по паркету: под ножкой замазалась черная тля-тля.

Вот - вечереет: и жжется сожженное око, - далеко; и ухают тени с востока; сожгутся сердца; и сожмется под сердцем какое-то что-то: -

- и меркло за окнами: холод синел замеркающим домом; давно убеленный сединами день показал, что он - негр, прочерневши вечерним лицом; и - туманясь снегами на крышах; на лысую голову шара земного надели цилиндр, очень черный; рукой роковой нахлобучили ночь; одиноко и строго.

Сажусь я под окна; и ночь чернорого: уставилась в окно; в углу началось размножение мраков; пошел в коридорчик: присиротинился к печке; свирепо затрескала печка поленьями; красное пламя ходило по красным, уже об'едаемым с краю дровам, - расшипелось, рассыпалось златом и жаром: чернело угляшками;

ярко мигали везде васильки-мотылечки угарного газа.

В гостиной, - там бабушка крепко уселась на просидне кресла с моточком, с крючочком: разматывать мне, выборматывать мне: из меня самого - мою жизнь, и посматривать, взглядом сверкнув, как огнивом, из сумерек: -

- черная бабушка-жизнь; этой бабушкой стала и бабушка; мы ею станем, когда мы устанем; а мы устаем что-то: старимся мы, как другие, которые с молоду так, как и я, залегают, как гусеница, в перевязанных крепко пеленках, потом вылетают, как бабочки, кушают много, как мама, становятся толстыми бабами, как Докторовская, ходят грудасто, сидят животасто, и дрябло обвесясь морщиной, они досыхают, как бабушка, горбиком, или развесясь сухими ушами, как связкой грибов, приправляются к супу -

- и тут рассмеется беззубо двузубая бабушка; и - пустоглазая тетя моргает из тени: в таком положении; и рассыпая свое пустородие звуков, со мною, побитым, отшлепнутым, странные игры заводит свои: обнимает и водит меня по теням, как по дням; кто-то вытянул лапу из темных потемок, а я прохожу через лапу; а там: -

- ту -

- ту -

- ту -

- черноходы пошли коридором: выстукивать! Черные фраки проходят безного, безглаво - один за другим, наклоняясь друг к другу из'ятием лиц и потом поднимаясь наверх руконогом теней в семиножие дней: кружеветь потолками и рваться лучом белолапого пламени: -

- это Дуняша проходит со свечкой: сквозной, черномазый гримасник - за нею запрыгал, тенея, чтоб в временных сумерках реять безвесо;

-

- в оранжевом пламени и в шоколадных обоях сутулится папа, вернувшийся с лекций; мама, откинув головку и ей уплывая в боа, колыхает турнюром, дрожит растопыренным током малиновой шапочки, руку просунувши в муфту, -

проходит, со снегу (вся белая, в снеге) к себе:

- "Не подумаю я горевать" - она дернула носиком; папа сидит, углубясь в вычисленья и делая вид, что он мамы не видит; он если поднимет на маму глазок, очень хитрый и вовсе не злой, то повыпятит губки она; он же очень рассеянно, перед собой поморгавши, уткнется в зеленые пятна сукна, и - чинит карандашик:

- "Ну" - думаю я - "продолжается ссора"...

Я - слаб; да я - раб: утопаю опять в бормотании баб, - закопавшись в матрацик до утра: а старая баба - склонилась; и - шамкает черною челюстью; -

- вдруг! -

- озарилось! -

Не черная баба, а белая мама блистает свечою, окапавши лобик, - в глаза; беспощадной рукою откинувши кудри, - бывало посмотрит на лобик; а лобик - большой:

- "Большелобый!"

- "В отца..."

. . . . . . . .

Как растрепаны мамины кудри: живот злопыхает, грозит загибаемый пальчик; надуется под подбородком второй подбородок:

- "О, нет!"

- "Не в меня!"

- "Весь в отца..."

И отшлепает в сумрак; боюсь: чернорогий бубука, сквозной незнакомец, из кресла мычит мне коровьею мордой...

. . . .

Ночами я - пленник; ночами сплошной веретенник бормочет во мне расширением слуха; и малая волосиночка шороха, бухает громким поленом; и черное пятнышко, режущим скрежетом, быстро подымется бегом: осиливать лунный косяк; остановится, тяжко присев, как рачок: таракан!

Вот минуты оттикали, слабнут едва намечаемым просветом; вижу: чернила -

синило; и знаю: -

- денек, белоногий младенец, крича благим матом, бежит уж в дугу вековую небесного свода; косматые мамы за белым младенцем пустились: с сосредоточенным бешенством; и - совершится убийство: минуты затикуют каплями крови и слез; душегубки, колонною плакальщиц станут направо и станут налево;

и кто-то брадатый, и кто-то крылатый косматою митрою встанет над гробиком;

будет отчитывать громко он: -

- бери-бери-бери-бери - бербери:

- бербери-бербери-бери;

- ери - арии, арии: -

- папа рассказывал раз о великом персидском пророке, по имени "Зороастр"; -

- и я вижу во сне:

-

- продолжают они заколачивать гробик, пока он не лопнет лучами сторукого солнца: -

- Агуро-Маздао! -

- И тут просыпаюся...

. . . .

Утро!

Легчайшие перегоны снежинок дымеют под склянное, искрянОе, синейшее утро; алмазник какой-то; вселенная точно надела алмазную митру и сыплет свои драгоценные краски персидским ковром; папа тянется к мамочке: треплет по плечику; мама, надув свои губки, ему позволяет; я - взвизгну от радости;

знаю, что к вечеру будет звонок очень громкий: прибудут картонки (подарочек папа пришлет от Кузнецкого Моста); и сердце мое - ходуном, а у мамы глаза -

колесом, затрясется руками, срывая бечевочки; вынет оттуда большой абажур, обвисающий кружевом, и - облизнется, как кошечка, от удовольствия.

. . . . . . .

В нашей гостиной еще с Рождества сохранилася елочка; вечером этим ее убирают опять; и она - в ясных шариках; все самоцветные шарики полнятся легкостью; тронешь чуть-чуть, и - закракал своей скорлупою разбитый напученный шарик; я знаю: опять в картонажах дражэ; прикупили хлопушек...

. . . . .

Уж пукнула порохом вот золотая хлопушка; и вытащен желтый, бумажный колпак из нее; и уже на головке - разорван; другая запукала; и - подарила свои мне штанишки из синей бумаги; но - коротки; экая жалость; ну - сдерну орех; закачались все ветви, попадали иглы; и цокнул в паркет оторвавшийся шар; золотая теперь скорлупа захрустит под ногами: -

- как все здесь просвечено, все здесь освечено; обриллиантилось, ясно заглазилось; просто глазастый алмазник, иль - митра; мой папочка, светлый, надевший колпак, точно митру, обвесил себя золотою, бумажною цепью и ходит таким Зороастром:

- "России, мой друг, предстоит в отдаленнейшем будущем - свет; "Русант" это - светлый; и

"русский" иль "русый" есть - светенник! -

- "Да-с!" -

- Посмотрю я в сквозной пересветень; пастилкой набил себе рот; так рубинно-прояснен из пахнущей зелени нам красно-ярый фонарик; схватились за руки; и - кружимся: блеск - вертолетами!

ПАПА ДОШЕЛ ДО ГВОЗДЯ

В наши углы приседают подслушивать!

. . . . . .

Мама - в разбросанных чувствах: присела под ширмой, у шкафчика; створки из красного дерева ручкой раскрыла, наполнивши комнату запахом спертых духов; ослепительно выехал ящичек, пахнущий лаковою чистотою и блещущий тем, что его наполняло: -

- сушеный цветочек, душеный платочек, стеклянный дракончик, граненый флакончик: флакон за флаконом, сверкая оранжевой, гранной стекляшкой из матовых стекол притертых, скрежещущих поворотами пробочек, райски поблескивал; горный хрусталик, стеклярусы; бусы и бисер в картонных коробочках, два аграманта: -

- все это расставилось рядиком на ослепительном дереве, томном от запаха, распространяемого из сомового цвета сашэ, где хранилася стопочка малых платочков, оранжевых, розовых;

кучечки: синих, лиловеньких ленточек, ясно сказавшихся звоном бубенчиков (от котильона); здесь есть веера - кружевные, резные: из лайки, из кости, - с точеными ручками; есть и коробочки с пудрой; - перетирать, право, нечего: мамочка перетирает все это! Рискуя быть изгнанным, крадусь по стенке в сверканье граненых флаконов, в мир запахов... Вижу себя я из ртутной поверхности зеркала туалета, надувшего кружево, в очень голубеньких бантиках: перед постелью раскинута ширмочка лаковым, синеньким полем; на ней

- золотые рельефы распластанных в воздухе аистов, вечно повисших на небе; за небом - постель, где на стеганом, ярко лазурном ее одеяле - под кружевом взбиты подушечки; мама в лазоревом "пуфе", сложив ногу на ногу (ноги -

босые) в белеющей кофточке, в косо надетой и палевой юбочке (в нижней), своим полотенчиком перетирает флакон, прижимая к коленям притертою пробкою:

-

- пудреница, граненая из хрусталя; там - пуховочка: пуф-пуф-пуф-пуф; и -

напудрился: пудреный! Вот бы еще уголек: я бы вывел усы и отгрыз: перехрустеть на зубах и показывать черный язык Генриэтте Мартыновне:

"Ach, was wird sagen Mama?" -

- А "Mama" то - вот здесь; и не видит: перетирает флакончики; кажется: все перетерто и все перевязано; но -

- вот рукою над носиком приподымет флакончик, понюхает, глазки прищурив, усмотрит пылиночку; и, обхватив полотенцем, прижмет к шел - ковеющим, желтым коленям;

и -

- трет: перетирает все сызнова: в том же порядке; слова, как болтливые мухи, слетают с ее язычка в... тишину кабинетика жужелжнем: папе под ухо;

для этого дверь в кабинетик нарочно открыла она: -

- так мушиная стая под ухом жужукает в солнце; рукою махнешь: она - дернется, ярко блеснув изумрудником спинок; и - снова танцует под ухом: жужуканьем жутким: "жу-жу" да "жу-жу" -

некому нибудь лично; так, в воздухе!

-

- Пусть, пусть, пусть: -

- "некоторые, которые" могут услышать, услышат о "некоторых, которые..." -

- "Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в жизни остались болванами, - да!.. Иметь шишкою лоб и бить стены им вовсе не значит быть умником..."

- "Тьфу!"

- "Вот вам на-те же: тьфу!"

- "Большой лоб?" -

- перетертый флакончик поставлен; берется другой, недотертый; и - трется, и трется; и раздается покорное:

- "Гм!" -

- за альковом, из двери; то - "некоторые", которые молчаливо засели в своем кабинете; -

- февраль настигает уже; он -

ветрищенский месяц: разлейные ветры овьются кисными снегами, ходят по крышам; день - ветреник, белый свистун: -

- дымолет вырывался из крыш вертолетом, ввиваясь во все перекрестки Москвы, развевая подолы и шубы по белому воздуху, брызгая снёженью; да: и неслись сквозняки в ветрогонные дни, где измеркшие полдни тенились туманною грустью; сырой, многокапельный желоб закапает: капает, капает, капает!..

. . . . . .

Мамочка руки свои разведет (с полотенцем - одна и с флаконом другая); И

- кланяется головою в колени:

- "Да, это вот я понимаю: квартира в двенадцать и более комнат; у Прочих - квартира в двенадцать и более комнат, у нас же" -

- граненый флакончик поставлен; берется - граненый дракончик!

- "Да, это вот я понимаю: балы!.." - "Я у нас?"

- "Собирается мертвая плесень: плешивая плесень... Кого соблазнять?

Разве моль..."

- "Да!"

- "Сложив на животиках руки, забегают пальцем о палец, как этот Бобынин..."

- "Что толку?"

- "Лобанисты!"

- "Лбами мостить мостовую?"

- "На это есть камни".

- "А волосы с'едены молью: присыпать на плешь нафталин? Даже мухи замерзнут от скуки, - не то, что я, бедная..."

. . . . . . . .

В папиной комнате - серо-свинцовые сумерки; серенький папа, слепец и глухарь, в нависающей сери над пылью сукна неприятного, серо-зеленого цвета, зачмыхает носом, тихонько поднимет глаза и уходит глазами по крышам: во мглу дымогаров; и - снова заходит по листикам он карандашиком; с крыши, под тучей широко распучилось очень жестокое око: циклопа; и - лопнуло кровью; и вниз излилось: чернобровое небо в окошке:

- "Иные вот, пользуются очень доходной казенной квартирой, - да: академики!"

- "Если бы подлинно был у нас лоб, а не камень, давно бы мы жили не здесь: на Васильевском!"

- "Да, это - я говорю...

- "Чыбушев - академик, а Янжула - прочат; за Янжула кто-то хлопочет.

*Из Питера..."

Книжные груды бросают от окон на папочку тень, точно руки; и вот занавеска, которой покрыты шкафы, опустилася лопастью (папу подглядывать, не академика, а - "нафталинную плесень"); она опустилася, точно гусиная, или, верней, ящериная морда, - не лопасть: -

- зеленый дракон, обитающий здесь, на шкафах, опускаясь гусиною мордой со шкафа, наверное решился подглядывать папочку, что он там делает над интегралом.

Сутулые плечи не дрогнут: лишь стул поскрипел, да нога незаметно дрыгнула:

- "Страдалица я: предводительский бал на носу, а в чем выеду я? В кружевном, в переделанном?"

- "Некоторые полагают, что так: накромсать лоскутов, и поехать...

Лепехина - сшила... Лепехин - не мы!"

Оторвавшись от пыльных бумаг, он покорно уставился ухом на дверь, выявляя свой добрый, свой песий, чуть-чуть озабоченный профиль:

- "Послушай, Лизочек: Лепехин - делец... Не мешай, мой дружок, вычислять" - и покажет сутулую спину, уткнувшись в бумагу; но мамочка, в беленькой кофточке, вскочит, совсем раз'ярясь; и топочет от ширмы в слепой кабинетик, развеяв рукой полотенце с высоко воздетым граненым флакончиком:

- "А?"

- "Вы работаете?"

- "Мне какое до этого дело?"

- "Лепехин работает тоже, но он - на семью; у Лепехиных выезды..." - и начнет подставлять под струю рукомойника красные грани граненого донышка: брызжет водица холодным, перловым разбрызгом; и дзанкает звонко педаль рукомойника; папе подставлен турнюр.

Уронив карандаш, он подскочет; и - дернется в нетерпеливом движении к лампе; и - "дыздики" громко воскликнула стеклами лампа; и чифучирится спичка; и выскочил рыжий оранжевый свет, расплетая сплетенье летучих мышей;

мыши порхнули в угол (не мыши, а тени); но спичка погасла:

- "Ах, чорт возьми!"

И - из углов вылетают летучие мыши над папой, который горбато метается по столу: спинником! -

- Точно стараясь укрыться от громких упреков; а мамочка, топнув ногой, повернется развеянной кофточкою, обнаружив открытую грудку с нечесаной шапкою полураспущенных кос, рассыпающих шпильки; -

- и вспыхнула лампа (надет абажур); и - оранжевый свет побежал по сукну, полосато улегся на желтых, вощеных квадратиках пола; и бывшее серо-свинцовым и серо-зеленым теперь превращается в яркое все: в шоколадно-оранжевое и в зелено-оранжевое (шоколадного цвета обои, шкафы; на шкафах - занавеска зеленого цвета; зеленого цвета сукно - на столе); и я вижу сутулую спину лохматого папы; и вижу затылок, упрямый тяжелым решением: перемолчать что бы ни было, или же - лопнуть; и слышу: из громкого ротика в спину ударится жужелжень желто-оранжевых ос:

- "Есть такие вот, некоторые, которые..."

- "Не имея ни сердца, ни чувства, сидят, погружаясь в дурацкие вычисления эти..."

Забарабанили пальцы по краю стола -

- тарарах-тахтахтах! -

- Очень дерзко и твердо: отчаянным вызовом; но -

- топ-топ-топ! -

- побежали к спине очень твердые ножки и, выпятив гордый животик, нарочно стояли такой раскарякою;

локти гуляли, перетиралась у сердца протертая пробочка; пенился ротик от всхлипов и выкриков:

- "На-те же: вот вам!"

И плюнула на пол...

. . . .

- "Ага-с: хорошо-с!" -

- повернулось лицо с очень злыми, раскосыми глазками, с очень взлохмаченной вдруг головой: -

- так и пес: загоните его в кануру, он - покорно свернется, под хвост положив свою морду; но там, в кануре, не дразните его: с громким лаем он кинется -

- да: повернулось лицо с очень злыми, раскосыми глазками, с переклокоченной головой; и - распалось в морщины лицо с очень злыми татарскими глазками; стало совсем, как сморчок, угрожая колючей щетиной; и стало дырой, из которой вдруг хлынули: -

- не-

-ко-

-то-

-ры-

-е-

-ко-

-то-

-ры-

-е!!....

. . . . . .

- "Ах!"

- "Вы - тираны!"

- "Вы - деспоты!"

Вижу я: мамина правая прядь развернулась; и - свитым кольцом нависает; а левая прядь раззмеилась на плечике; рот - растянулся от страха и злобы; пятно лицевое - медуза, которая шлепнется; губы - накусаны, губы опухли кроваво; она - отступает от папы, которого красная маска лица, разлагаяся, озеленела; которого пятипалая лапа протянута:

- "Если не смолкнете..."

- "Я..."

- "Вас заставлю молчать".

- "Я - даю пять минут" -

- и положена тяжеловесная луковица часовая: на край рукомойника.

. . . .

Мамочка спряталась в тени, отшлепав к алькову и взвизгнув оттуда собачкой, которую пнули:

- "Не позволяете мыться, насильник: мой, мой рукомойник - не ваш!"

Но ответствует кто-то с отчетливой злобою:

- "Так-с!"

- "Умывальник поставлен не мною ко мне!"

. . . . . . .

О, я знаю, что будет: ужасное будет!

Некоторые, которые... ничего не боятся, которые обрывают министров и топают на попечителя округа и превращают Пафнутия Львовича просто в котлету (сырую и красную), неко-

то-ррр-

-ррр-

-ррр-

-кото-

-ррр-

-ррр-

-ррр-

- Законодательством страшным, Синайским -

ррр-

-ррр -

- перерявкают, мир, перетявкают, пере... -

- иные боятся оттенка чудовищно-рыжей, таящей в себе шаровидную молнию, тучи, которая посылает не грохот, а прямо за красною молнией, - "бац", расщепляющей сосны под домом, -

- а я ужасаюсь молчанию этих пяти проползающих тихо минут -

- ("Я даю пять минут!") -

- где секунда есть вечность; и - затыкаю, присевши на корточки, уши-до... до... до... -

- до чего?.. -

- Между тем: до... до... до... до "того" (того самого!):

"некоторые, которые": -

- в воздух взлетев, пиджаком припадают увесисто на бок, на левый, лицом, разлагаемым черной морщиной, щербимой китайскою тушью, и оттеняющей старый мертвак неживого лица с разорвавшимся ртом до ушей, и с прищуром раскосых глазенок, окрашенных суриком, -

- напоми-

нающим маску лица самурая, взмахнувшего саблей, -

- его показал Хокусай! -

- Эту маску лица самурая, взмахнувшего саблей -

- являет лик папы, припавшего носом к руке, зажимающей... ржаво-оранжевый гвоздь, чтоб ударить гвоздем оглушительно: в жесть рукомойника! -

- Этот прием он придумал; прием укрощенья строптивой, которая звуком гвоздя... повергается в обморок: головою в подушки; и - тонет от слез...

. . . . . .

Протекают минуты до... страшного "баца", и ухает в красно-оранжевый свет кабинетика тьма, из открытых дверей, где отчетливо-желтое кружево злого, фонарного света легло... саламандрою; мама оттуда поносит (не долго ей!)

всех: математиков, бабушку, дедушку (папу и маму - не маминых: папиных...), всех четырех моих теть и шестнадцать племянников; я затыкаю от ужаса ручками уши и носик, упавши коленками на пол; и кланяюсь:

- "Господи, господи, господи, господи: ты - пронеси, пронеси, пронеси!

Ты спаси и помилуй, спаси и помилуй, о, господи, господи, господи, господи!"

-

- вдруг: я, обвеянный клубами рыжего ужаса громких китайских тайфунов, - я слышу сквозь пальцы, которыми уши заткнул:

- "Остается - пятнадцать секунд!.."

О!

О!

О!

. . . . .

Открываю глазу; вижу -

- бац! -

- упадает нога, голова и рука; нога - на пол; рука - к рукомойнику; и перержавленный до-желта гвоздь ударяет о жесть рукомойника:

- "Бац!? -

- Из раз'ятого рта выбегает кровавый язык своим загнутым кончиком; в воздух слетают очки; и дугою взлетает платок носовой из кармана;

"он" бегает спинником, вертится, машет руками, и бьется оранжево-ржавым гвоздем по железной кровати, по тазу, по жести; -

- своей пятипалой рукою схвативши зажженную лампу, стоит с этой лампой, стараясь и лампу раздрызгать о пол и закракать стеклянником, взвеявшим черно-кровавое пламя и копоть, чтобы просунуться в пламя, пропасть в клубах копоти... -

- Лампа рукою опущена снова на стол; и наверное: -

- нет кабинетика: в красных кругах разлетелися стены: -

- и папа; -

- копьем свирепея, затиснувши круто ногами мохнатую лошадь, на собранной коже, в раздолье далекого прошлого гонится - согнутым скифом: за персом; вернее: за кожею перса! И пламенем лопнуло солнце; и степи дымят перегаром; и перс от него удирает, прижав свою голову к гриве коня, перекинув за шею косматую руку с обтянутым кожей щитом, на который вдруг звукнул удар пудового копья, раздробившего щит и к загривку споткнувшейся лошади перса пришившего: проткнутой шеей... -

. . . . . . . .

Когда я очнулся: то - кабинетик был заперт; и было молчание: -

- только в трубе завелся этот ветер, опять зажужукавший трутень: опять завелся этот дудень: средь дующих будень летим: в -

- в веретенники дней и теней: без огней!..

Андрей Белый - Крещеный китаец - 02 часть, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Крещеный китаец - 03 часть
СКИФ - Да: - - во вращениях времени: - - пленное тело, галдя, оголтело...

Кубок метелей - 01 часть
Четвертая симфония С глубоким уважением посвящает автор книгу Николаю ...