Андрей Белый
«Крещеный китаец - 01 часть»
"Крещеный китаец - 01 часть"
КАБИНЕТИК
У окон: -
- протертый, профессорский стол с очень выцветшим серозеленым сукном, проседающий кучками книг; здесь пузато уселась большая чернильница;
падали: карандаши, карандашики, циркули, транспортиры, резиночки; лампа: зеленый металл прочернился, а абажур - лепестился; валялись листочки и письма с французскими, русскими, шведскими, американскими марками, пачки повесток, разорванных бандеролей, нераспечатанных и неразрезанных книжечек, книжек и книжищ от Ланга, Готье и других; составлялись огромные груды, грозящие частым обвалом, переносимые на пол, под стол и на окна, откуда они поднимались все выше, туша дневной свет и бросая угрюмые сумерки на пол, чтобы отдаться на полки и полочки, или подпрыгнуть на шкаф, очень туго набитый коричневыми переплетами и посыпать густо сеемой пылью обои потертого шоколадного цвета, и - серого папочку; в серой своей разлетайке посиживал он, скрипя стулом и уронивши в сукно вычисляющий нос, - где с надсадой вышептывал он: -
- "Эн, эм, эс!" -
- принимаясь чинить карандашик; отсюда в пыли, в паутине и в листиках рассылал шепоточки и письма свои Миттах-Лефлеру, Пуанкаре или Клейну {Математики.} и прочим, -
- ожесточаяся и умоляя Дуняшу и маму оставить в покое бумаги:
- "Не путайте, знаете, мне"...
- "Да ведь пыль, барин, - видите"...
- "Нет уж, оставьте: бумажечка каждая, знаете ли, - документ: переложите, - ничего не найдешь"...
Он отсюда вставал; и рассеянно шел коридором, столовой; и попадал он в гостиную; остановившись пред зеркалом, точно не видя себя, он стоял и вычерчивал пальцем по воздуху знаки; случайно увидев себя пред собой, он впивался в себя самого очень зверски, поставив два пальца себе под очки; и не мог оторваться, не мог оторваться от пренелепо построенной головы, полновесной, давящей и плющащей папу (казался квадратным, он) и созерцающей из-под стекол очков глубоко приседавшими, малыми, очень раскосыми глазками, тупо расставленным носом; он гладил тогда полнощекое это лицо полнотелой рукой; повернувшись, старался увидеть свой собственный профиль (а профиль был скифский), крутой, кудробрадый, казавшийся зверским; смешной он такой: -
- да -
- домашний пиджак укорочен; кончается выше жилета; пиджак широчайше надут; панталоны оттянуты; водит плечами, переправляя подтяжки; подтянет, - опустятся; в этом своем пиджаке, как в мешке, может смело вращаться - направо, налево; и кажется косо надетым пиджак; и от этого - что-то раскосое в папочке; он закосил пиджаком; очень часто он скашивал руки; и ногу он ставил на пол тяжелее, чем следует.
Помню, бывало, -
- стоит он таким голованом,засунувши руку в жесткую бороду -пальцами, и приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив на-бок лоб со свирепою, лоб перерезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело; рукой барабанит по двери;
и -
- туловище перевернулося животом как-то наискось от плечей; ноги тоже поставлены косо; такой он тяжелый и грузный от этого перемещенья осей; -
- он стоит: -
- тарарахая пальцами в дверь, свирепеет; и - шепчется, шепчется, шепчется; страшно мне, страшно: какое-то есть тут "свое".
- "Ах, да что вы такое" - окликнет его проходящая мама с ключами; идет она в шкаф - за корсажем, малиновым, плюшевым; и - за такою же юбкою.
Папочка тут переменится; высунет голову и поморгает на мамочку робкими глазками, будто накрыли его:
- "Ах, да я-с?"
- "Ничего себе"...
- "Так-с!"
Барабанит ногами себе в кабинетик, какой-то косой:
- "Да, идите себе!"
- "Вычисляйте!"
Споткнется словами, рассеянно повернув и благодушно-рассеянный, песий какой-то свой лик, и посмотрит надглазьем приподнятых стекол (очковых).
- "Да я уж и так, мой Лизок... вычисляю"... А мама улыбкой укажет:
- "Чудак".
И позванивая хлопотливо ключами, идет за малиновым, плюшевым, бальным корсажем, за плюшевой юбкою; кружево - черное; нет рукавов; на груди -
большой вырез; она голорукая и гологрудая, густо напудрив головку и в волосы вставив эгретку, - седая какая-то - едет плясать и кружиться в огромном гран-роне.
А папа опять припадет вычислять над давно выцветающим серозеленым сукном, выпивая чернила чернильницы - в листиках, карандашах, карандашиках, транспортирах и книжищах: развычисляется, размахается, вскочит, забегает в паутинниках, все сотрясая; подпрыгнет он с вышептом -
- "Эн, эм, эс: ах!" -
- натолкнувшись на книжную груду:
- "Сломал: фу ты, дьявольщина!"
Сосредоточенно принимается вдруг очинять карандашик, стараясь его острие превратить просто в точку: тогда наступает молчание; после опять поднимаются охи да вздохи о свойствах какого-то мира, иного, не нашего; я наблюдал, как он гулко расхаживал взад и вперед, повисая косматой своей головой как-то горько и терпко, свисая направо, и глядя на ровные полки коричневых корешков исподлобья, как будто он делал им смотр; с карандашиком правую руку всегда прижимал он к груди, бросив в воздух махавшую левую руку и два оттопыривал пальца на фоне обой шоколадного цвета; и вдруг начинал он так мягко сиять добротой, когда контуры нового исчисления "эф, икс" перед ним восставали; о нем сообщали в Сорбонне; о нем математик французский Дарбу обменялся уже впечатлением с папочкой, а Чебышев {Пафнутий Львович Чебышев, русский математик.} - содрогался.
Я знаю, что тут развелись скорпионы - не злые, а книжные; папа мне раз показал скорпиона, перехвативши меня, проходившего мимо; прижал меня к шкафу; и открывая огромный и пахнущий фолиант: том Лагранжа, подставил его мне под нос; показал скорпионика, очень довольный событием этим.
- "Ти-ти... Ти-ти-ти!..." приговаривал он, догоняя его на странице Лагранжа большим указательным пальцем.
- "Ти-ти" - и лицо засморчилось морщинками - юмористически, чуть саркастически, но добродушно и радостно:
- "Дх ты, смотри-ка: ведь ползает, ползает шельма!"
И мне подморгнувши татарскими глазками, он произнес с уважительным шопотом.
- "Знаешь ли, Котенька, он поедает микробов: полезная бестия".
- "Да!"
Скорпиончика я рассмотрел на странице Лагранжа; он - маленький, ползает, уничтожает микробов; полезная шельма! А папа, захлопнув полезную шельму, убрал ее в шкаф; и - запахло антоновкой (эти антоновки он покупал, одаряя антоновкой нас за обедом).
Раз в год, облекаясь в халат, подымал столбы пыли он грязною тряпкой, чихая и кашляя; тут он сносил, что не нужно, в кофейного цвета шкафы, наполнявшие и расширение коридора (меж детской), пытаясь шкафами ввалиться к нам в детскую и запрудить вовсе выход: закупорить книгами нас; и порой отправлялся с Дуняшей и дворником он в кладовую, снося весь излишек скопившихся масс; но Антон, дворник наш, подобравши ключи к кладовой и вступив в соглашение с жуликом, книги вытаскивал; книгами папы еще после смерти его торговали в Москве букинисты.
Да, да. -
- На шкафах поднялись многогорбые, книжные груды, завешанные зеленой материей, - пыльной, как все; среди них помещалась кроватка, скрипучая, с жестким матрациком и с одеяльцем такого ж, как все, шоколадного цвета; торчали две туфли и множество серых от пыли сапог, поражая меня рыжевато-нечищенным видом своих голенищ - среди гирь, -
- поднимаемых папой с натугою:
- "Раз!"
- "Два!.."
. . . . . . .
- "Шестнадцать!" -
- (страдал он запором) -
- шкафы умножались; а - новые ставились, в грустных годах обрастая кровать (в головах, и в боках, и в ногах!), образуя средь комнаты комнату с узким проходом, куда удалялся наш папа: полеживать с книгой: -
- бывало: -
- пойдешь, - и увидишь: в градации мягких тонов шоколадного, серо-кофейного, серого, серо-зеленого цвета лежит на постели с очками на лбу, закрывая глаза, уронивши на грудь утомленную руку (с развернутым томиком); как-то бессильно другая рука повисает с постели; лежит посеревший и бледный, в морщинках; и кажется тут он старее, чем следует (в общем моложе, чем следует, выглядит он: пятьдесят ему минет!).
И думаешь:
- "Папочка..." -
- Или: -
- увидишь: раздетый лежит на боку, подоткнувшись, поджавши колени и вырисовываясь изогнутым телом; под одеяло ушла голова;
только выставлен нос да кусок бороды (это он отдыхал, пообедав); и -
скажешь:
- "Чай подали, папа!" -
- Привскочит: сидит на постели, глаза кулаками усиленно трет, суетится, дрожа над очками:
- "Ах, ах-с!"
. . . . . . . .
Да, настырная книга грозила гостиной; как будто совсем невзначай, угнетенный обвалами книг, папа выдумал выставить книжную полочку: прямо в гостиную. Ли, что тут было!
Увидевши полочку, мама всплеснула руками; и личико все прохудело от скуки; и - кинулось прямо в глаза; и лицо ее встало одним сплошным взглядом, придирчивым:
- "Вон!"
- "Эту гадость?"
- "Сюда?"
- "Вон-вон-вон!"
Папа нашептывал что-то такое "свое" относительно полочки, методически разрезая по воздуху фразы свои разрезалкой, которую всюду носил он с собой, точно книгу, чтоб мненье его относительно полочки явно легло перед нами раскрытою книгой:
- "Ну вот-с..."
Но на это как мама затопает:
- "Вон!"
- "Беспорядок!"
- "Разводите пыль. Коль хотите вы пыль разводить, то держите её у себя!" -
- Да я знал, что "ну вот-с", как и все откровения папочки, быстро отправятся мамою: в кладовую - пылиться, откуда уйдут... к... букинисту! -
- Несчастная книжная полка влетела стремительно в кабинетик обратно: боялись движения томиков с северо-западного угла, где хладел кабинетик, - на юго-восток, где пышнели парадные комнаты в чванном бескнижии; книжный, протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный, как щупальце, пробовал, дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться вокруг всего прочего;
часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из книжных рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу об'емистым томиком, силяся все сделать книжным: -
- все ходит, бывало, за мамой и все собирается дать рациональный совет, убедить ее в способах, истекающих из точки зрения папы; но рациональный совет его кажется мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне только змеем словесным, пускаемым в небо страницею томика: -
- видел, как дергались в нёбе бумажные змеи хвостом из мочала: -
- Мы головы все задерем: ничего не поймем; где все это живет и летает у папы - на небе? Но называется все это: дать рациональный совет. -
- Или способы: способы предлагались всегда им на все; и казалося мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне: если б мы принялись прилагать эти "способы" к жизни, открылось бы тотчас же
"Общество распространения технических знаний" у нас, основателем общества сделали б папочку; и секретарь заседал бы в столовой и писал протоколы, от скуки бы умерли мы. -
- Точки зрения: как разовьет точки зрения он, так становятся глазки его неприметными точками зрения; что же получится? Заговорит за столом о своих точках зрения; заговорит и не кушает: мыслями он разрезает котлеты, словами жует; так второй он разводит обед за обедом; и называется все это: "умственность"; и возвышается "умственность"
эта, как лоб (лоб огромный: лобаном его называла скучающе мамочка);
это - абстрактное мнение, нет, - не выносит она: "Михаил Васильич, вы шли бы к себе: отправлялись бы в клуб". И абстрактное мнение, встав от стола, тарарахнувши стулом, стараясь быть тихим, выходит и просит Дуняшу почистить ему сюртучок (половицы уже раскричались жестокими скрипами: папа, стараясь быть тихим, себе собирается в клуб). -
- Надевает сюртук не сюртук-лапсердак (одевается он не как надо, а собственным способом);
"лапсердак" волочится почти что до полу, не сходится он на груди; застегнул
- "тараpax", оборвался: болтаются нитки, платок носовой вывисает, как хвостик из фалды, а ворот завернут и вывернут в нетерпеливости быстрого надеванья на плечи; наоборот: пиджачок укорочен, кончайся выше жилета и надуваясь до ужаса. -
- И тем не менее папочка ходит за мамочкой с томиком; и
- проповедует способы, им измышленные, - там, в кабинетике снова и снова выходит оттуда - давать нам советы, как жить и что делать: ударит, как берковцем, словом; у мамы расширятся ужасом скуки глаза, и она ручкой ухватится за гуттаперчевый шарик; и "псс" - хочет прыснуть сосновой струей пульверизатора; но - пульверизатор не действует; в воздухе густо висит математика; -
- папа наш - скиф; он не любит духов, говоря о духах: "Мне не нужны они: я ничем не воняю", но он все же пахнет: антоновкой, полупритушенной стеариновой свечкой и пылью; порою всем вместе за раз; и не слышит он музыки; музыкой мамочка борется с папочкой; -
- все-то пытается выгранить способы жизни; и ограничить нас гранями, но не такими, как ясные грани на маминых светлых сережках: абстрактными гранями (не понимаем мы их: мама, бабушка, Дотя, Дуняша и я); мама тотчас садится играть на пьянино; и папа, нам вынесший томик французских мыслителей, тотчас уносит об'емистый томик, в котором изложена нам рациональная ясность, которую он попытался однажды просунуть в гостиную: полочки нет; и - не будет!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Боролись с коленчатым рядом томов, разводимых огромными быстро рыжевшими массами. Нечего делать; напялив халат, расчихавшись, раскашлявшись, папа кряхтя и вздыхая вставал на скрипевший, давно раскачавшийся стул: произвести сортировку томов, долженствующих поступить в кладовую; казалось: давление томиков разорвет кабинет; папа в белой сорочке, со свечкой в руке и с развернутым томиком Софуса Ли {Шведский математик.}
упадет из пробитой стены на постель к... Генриэтте Мартыновне, чтоб продолжать свое чтение.
Но кабинет все держался; и - странно сказать: умывальник поставила мама туда: выходила плескаться и брызгать на книги водою и мылом; но папе ничто не мешало вышептывать иксы и игреки, грохотом проходя мимо детской с зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли по коридору-в ту темную комнатку, где очень часто взрывалися звуки спускаемой бурно воды, где я не был, откуда ко мне приносили... посудинку, где очень часто просиживал папа с зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли; очень часто там портились трубы; и папа ходил проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи: -
- спо-
соб такой удавался; и черные палочки, кажется, марганцевого кислого кали стояли на полочке среди томов математики: -
- да, разводил он слова, точно черные палочки марганцевого кислого кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов благородной тенденцией
-
- Папа наш был альтруист в высшем смысле: -
- порой: в темной комнатке было так много эгоистических запахов, что перемазанный водопроводчик, гремя сапогами, туда проходил; и вытаскивал странные части: и трубы, и тазики;
папа со свечкой справлялся тогда у него, в чем же, собственно говоря, заключается порча; казалось тогда: папа близится к цели; и "Общество распространения технических знаний" возникнет вот-вот перед темною комнатой; водопроводчик окажется председателем общества: папа же будет вести протоколы свои: -
- не позволено папе вести протоколы в гостиной!
. . . . . . . .
Мне дорог был он и тогда, когда делался очень похожим на голованного гнома: своей головою, ушедшей в покатые плечи бывало на нас повернется; и -
поглядит очень пристально, чуть засосавши губу, испуская особенный звук через губы цедимого воздуха "вввссс", будто хочет он что-то такое сказать;
вместо этого он поморгает и, повернув свою голову, задуботолит к себе в кабинет, как в глухую пещеру.
. . . . . . . .
Порой я вперяюся в папино, очень большое, румяное, несколько полное и обрамленное небольшою, курчавой, каштановою бородою лицо; промышляют лета на нем явственной проседью; кажется это лицо мне особенно милым (как часто боюсь я его), полновесным, давящим и плющащим папу; оно пренелепо построено;
да, пренелепо построена вся голова с очень-очень большим, вылезающим лбом и с глубоко присевшими, малыми, очень раскосыми, будто татарскими глазками;
глазки, как стрелки: пошлются они в собеседника, ткнутся булавками: кажутся карими; или - забегают, вертятся, точно колесики: кажутся серыми; но, запыхавшись, споткнутся о новую мысль, улыбнутся, синея и обливая таким превосходным добром, как просветное небо за тучами.
Гром - в бороде, под усами, во рту: борода и усы: -
- обстрижется, вернется с совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее, с шеею, ставшей полнее, с лицом уменьшившимся, - кажется зверским таким, изуверским таким...
-
- рот: -
- широкий, просунутый верхней губою, с'едающей нижнюю, спрятан щетиной сурово нависших усов, очень жестких и колющих поцелуем меня; так и кажется, рот разорвется в простецком, естественном лае: "Все это, мой Котенька, - да-да-да-да: болтовня, болтовня - болтовня либералов" (он -
скиф, а не западник: рот); и пойдет, засучив кулаки, этот рот, прижимать болтуна; папа грудью провалится, шеей уйдет в набежавший на голову смятый свой ворот, опустится всей головой ниже плеч, точно бык (нос висит на ключице; очки отседают; и надо лбом - клок волос; неприятно забегали кровью налитые глазки, на шее прочерчена красная жила, и - как она бьется: -
-
"Помилуйте, батенька: порете чушь! Почитали бы Канта, Спинозу и Лейбница!" и либеральный болтун отпускает крылатое слово: "Ужаснейший спорщик!" -
-
Спросили однажды студенты меня на докладе:
- "Кто этот свирепый чудак?"
- Я ответил:
- "Профессор Летаев".
- "Ужаснейший спорщик!!" -
- рот - спорщик!
Но рот рассмеется: и - кроется милое это лицо очень явственной крупной морщиной, расставленной справа и слева от носу и надувающей щеки буграми;
покажутся белые, крепкие зубы, которыми папа гордится; большой, непрямой, а широкий, гусиный раз'едется нос, точно старый насмешник, поставивший руки в широкие боки - ноздрями; и - вот-вот-вот он повыпрыгнет, точно живая лягушка: -
- И станет румяным проказником папа, как сатир; ему бы на голову плющ (может быть, он с копытцами); сзади платок вывисает: совсем сатирический хвостик! Он голову выгнул и смотрит на мушку, слетевшую вниз с потолка: "Мушка, знаете, - вовсе, как птичка: великолепнейшая машинка; такую машинку не сложит профессор Жуковский". И - с "ти-ти-ти-ти" -
подбирается полной ладонью, изогнутой, к чистящей лапки "машинке". И -
"цап-царап": мушка сидит - в кулаке... -
- Нос - забавник: -
- очки: -
- очень строго сверкают они; говорит, на слова поднимает очки он, отчетливо подпирая их снизу дрожащими пальцами; руки дрожат у него от волненья; свирепые, четкие складки разрежут весь лоб, собираясь пучечком над носом.
Разгладится после, откинется: весь подобрев, просияет; и тихо сидит, в большой нежности - так: ни с того ни с сего: большелобый, очкастый, с упавшею прядью на лоб, припадая на правый на бок как-то косо опущенным плечиком; и - подтянувши другое плечо прямо к уху, засунувши кисти совсем успокоенных рук под манжеты к себе; накричался; и - тихо сидит, в большой нежности, - так, ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше себе и всему, что ни есть, напоминая китайского мудреца, одолевшего мудрость И-Кинга, распространяя тончайшие запахи чая и спелых антоновок: -
- странно: ведь вот в кабинете же пахнет скорей старой книгой, бумагами, пылью, порой сургучом; а откуда же запах антоновок? -
- после скандалов и ссор пропадал этот запах; и пахло естественно: пылью.
. . . . .
Закат!
Застолбели вдали горизонты крепчающим дымом; везде неподвижно висят столбняки; еле свешиваясь, передвигаясь чуть-чуть, не спадая ни капли; и небо не небо уже; что желтей? Канареечник просто какой-то! -
- и папочка -
небом освеченный, духом просвеченный! -
- В небе совсем бирюзовом преясно живеют от облака певчие светочи - зовом: в вишневом; погасли: и стало сурово, и стало лилово: совсем как симфония, где окрылившийся юмор, сливаясь слезами в хрустальное озерце, приподымает звончайшие песни сквозных ледников и кристаллов; не знаешь, что это: кристаллография, музыка?
ПАПОЧКА
Знаешь: святейшее!
В папе живет оно; и человеку душевному кажется каменным, иль -
отвлеченным от жизни, которая только "расстройство чувствительных нервов"; и папа шагает по дням юмористикой, предпочитающим листики лекций всей мистике: но обожающим... почки и листики майского тополя; конфуцианская мудрость его наполняла; любимые фразы его:
- "Все есть - мера гармонии!"
- "Есть же гармония, знаете, мера же - есть!"
- "В середине и, да, в постоянстве - действительный человек проявляется"...
- "К миру идем, чтоб, став миром, над миром стать, - в мире, по отношенью к которому мир - только атом, переходя по мирам; мир миров это -
мы; корень нас есть число, а число есть гармония меры".
- "Так все есть гармония меры".
Я знаю, что папа живет консерватором мер и весов; открывает он звуки гармоний при помощи чисел; невнятное, неисчислимое он от себя оттолкнет, восхищаясь и малою мушкой, и тем, что картину Риццони возможно разглядывать в лупу; часами умел углубляться он в: мелочь, разглядывать мелочь; и строить из мелочи вовсе не мелочь.
Запомнилось:
- "Да, вот, вода!"
- "Аш два о: красота!"
- "Простота!"
Он доказывал всем, что шампанское - дрянь: неизящны структурные формулы сложных составов:
- "Вода есть великий, нам данный, напиток" - и в маленьких глазках -
светелица; светочем мысли отплющит по скатерти пальцем - пройдется по комнате, перехвативши графинчик с водой, отчего на стенах засветлит беготней излучаемых заек; очки подтолкнувши на лоб и прищурив раскосые глазки, любуется; и освещает обряд водопития бегами мудрого слова (так: у меня уваженье к воде); утончение чувств - не изящество; нагроможденье числителя и знаменателя отношения меж раздражением внешних предметов и да, ощущением их:
- "Сложность, путанность мысли и чувств" - полагает устами он мнение нам на ковровую скатерть таинственно - "не глубина"; эти мысли не мысли: процесс вычисления - не результат; хороши - результаты".
- "Да, да" - суетится устами усатыми он и кидается взорами -
- "да-с, в результате обычно" - его разрезалка взлетает -"числитель и, да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются - да-с" (разрезалка по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая туманную мысль - в результат простой мысли) "и мы переходим: к простым отношениям!!" -
- тут озирает противника (маму) победно (но хмурится мамочка).
- "Это какая-нибудь - да-да-да! - только треть, иль только вторая, а вовсе не пятая, не двадцать пятая" - очень лукаво хихикает он, указательным пальцем ударив в стакан -
- "дзан!" -
- "Опять?"
- "Не звоните в стакан!" - вырывается возгласом мамочка...
- "Мир - отношенье простое и краткое; он - результат многосложных процессов, но он не процесс: результат!" -
- Тат-тарат! -
- Он подщелкнет: в клеенчатый круг; и - подбросит: тот круг; и - поймавши, подложит под круг этот круг (он играет кругами).
- "Пошла ерунда!"
- "До чего это скучно: опять вы устроили складки на скатерти!"
- "Да-с" - откликается, очень довольный созданием мира и выражает довольство свое в неожиданной шалости: выскочив, перебегает он грохотно небольшое пространство передней - до кухни Стремительно выкрикнет, дверь распахнув, свой экспромт - Афросинье:
Прошу Афросинью Нам сделать ботвинью Без масла и мяса Из лука и кваса;
Поевши гороху, Пеките пепеху Из кислого теста, О, вы, - Клитемнестра!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, он выдвигал своим правилом: очень размеренный, все бы сказали: мещанский Китай, из обычаев света, законов и правил, наполнивши правила вовсе иным содержанием, взятым -
- у Лейбница, -
- у Пифагора, -
- у Лаодцы, -
- упорно старался во всем проводить это все, притесняя советами нас и врываясь глухим носорогом в негранную музыку: -
- выгранить, выгранить, результировать, взвесить и взлюбить! -
- На это ответствует мамочка:
- "Вы, - голован!"
И выходят одни только казусы: только смешные последствия громких теорий; сам папа зажил, как святой, им самим ограниченной жизнью; казался другим ограниченным он; появляясь средь нас простецом, он бывал очень часто в смешном положении; -
- встретясь на улице с ним, не сказали б:
- "Профессор!"
Сказали бы:
- "Жулик!" -
- менял котелочки и зонтики он в преогромном количестве, все оставляя свое и утаскивая чужое добро: очень ветхое, впрочем.
Иные ловили унизить его: попадался он тотчас же:
- "Видите?"
Раз было сказано:
- "Знаете, верно профессор Летаев страдает уже размягчением мозга?"
Да, да: рациональные способы жить не всегда удавались; и ясность французских мыслителей верно таила туманы; я долго глядел на него; и загадочней мне становилися силы, слагавшие мир его; сам он себе изменял; -
преступал всюду меру: безмерно выдумывал меры и способы; и забывал их; как способ заварки кислот (марганцевой и борной).
- "Ах, Лизанька" - раз он сказал - "есть прекрасные способы предохранить наши зубы от порчи заваркой кислот!"
- "Ах вы: способы, способы!"
- "Нет, знаешь ли..."
И решенье свое затаил он до времени; раз он ворвался с огромной воронкой из жести, с зеленой бутылкой, с мешком кристаллической кислоты (он пустую бутылку зачем-то купил).
- "Что вы это?"
- "А это, Лизочек... вот видишь ли, я... чтоб заваривать... борную...
да, кислоту..."
- "А?.. Да кто вам позволит?"
- "Я, Лизочка, быстро себе заварю..."
- "Не пущу: безобразие, срам!"
Но воистину, с бычьим упорством, отставив поднос, он поставил бутылку;
возясь над воронкой.
Тут мама, не выдержав, лопнула хохотом; и тетя Дотя за нею - горошиком;
тыкаясь носом в пустую бутылку и обжигая дрожащие пальцы струей кипятка, бормотал он:
- "Раствор концентрирован".
И "ти-ти-ти"-отправлялся, забулькав, в воронку раствор кислоты; раза два заварил таким образом он, позабывши о способе; способ (воронка), отправлен был тут же: в помойку; так способы жить разрушалися: способ за способом; он не препятствовал; да, он любил: результаты, итоги, способности, ставшие способом; сам же терял эти способы;
жил он способностью: выдумать способы!
Помню!
Раз появился в столовой седой овцебык; такой выспрянный, важный -
профессор из Киева; папочка, выскочив и потирая приветственно руки, отгрохотал в кабинет, оставляя почтенного гостя в немом изумлении.
- "Повремените: минуточку!"
Знаю: всегда так; придут - а он скроется: производить в кабинете какое-то дело (какое не скажет); какое - я знаю: -
- два дела свершаются тут очень часто одно за другим; дело первое: выбег по коридорику в темную комнатку с перегоревшею свечкой; и - с томиком; там постояв, выбегает обратно; и на ходу он застегивает... не выходит: стоит перед дверью в гостиной; уже говорит из-за двери он с гостем; и - продолжает...
застегивать, выставив нос из-за двери, то самое, что не застегнуто; знали мы это; и очень боялись, что выйдет он прежде еще, чем успеет окончить все это;
но он выходил, застегнувшись; и тотчас же - с головой в разговор; -
- а второе, таимое дело - оно заключалося в том, что:
- "Сейчас...
Повремените минуточку!" -
- Скроется: выскочив, радостно грохнет:
- "Василий Иваныч, я рад... Вы, Василий Иваныч, надолго из Киева?.. Вы бы, Василий Иваныч... Я вам бы, Василий Иваныч..." - "Василий Иваныч", "Василий Иваныч": Василий Иваныч, наверное, может подумать, что тут издевательство есть над "Васильем Иванычем";
вдруг превратится "Василий Иваныч" в "Василий Ильич";
произносится это "Василий Иваныч" так радостно, точно в самом сочетании звуков "Василий Иваныч" есть тайна, которую знает лишь папа один, а "Василий Иваныч" не знает; и светлые зайки бегут: вот-вот-вот: -
- пробежало по скатерти, порхнуло под потолок, забыстрело зигзагом на белых обоях, по лицам; потерялося в окнах; Москва прояснела: то - солнышко (вот так "Василий Иваныч", могу сказать!) -
- розовым крепким румянцем горят наши лица! -
- Василий Иваныч Быкаенко тронут любезностью, радость" папы: -
- о чем эта радость? -
- Я
- знаю: -
- "Повремените минуточку: я, вот, сейчас" - убежит в кабинетик, напуганный, - прямо к столу; и хватается, там, над столом, за карманы; за стенкой я слышу;
- "О господи! Чорт возьми! Ах!"
- "Потерял..."
- "Где же ключик?"
- "?"
- "Здесь нет".
"Шу-шу" - шептуширит бумага, взвивается листик, и грохает что-то...
- "Пропал!"
Наступает молчание, полное ужаса; если ключа не найдет, то не выйдет, завозится; гость - ожидает.
- "Нашел-с!"
Грохотание ящика: знаю, оттуда хватается толстая, переплетенная книга;
на лоб отметнувши, очки, припирается носом к страницам, исписанным скачущим подчерком; пальцами бегает, очень довольный собою и "способом":
- "Ну-ка, посмотрим?"
И шевалдит шептуном:
- "Так-так-так: это - "а"; это "б": Берендеев, Бернеев, Берсеев, Берчеев... Нет - дальше: ах - нет: фу ты, чорт: Вадабаев, Вадеев; да раньше же, батюшка мой; вот: Бугаев, Будаев... Быкаенко!! Вот-с".
- "Ти-ти-ти!"
- "Вот-с!"
- "Нашел-с!"
- "Вот" - доносится удивленный и радостный шопот - "Василий Иваныч Быкаенко..."
- "Деятель..."
Шопот становится громче:
- "Профессор!"
И шопот становится возгласом:
- "Э... ге-ге-ге: ти-ти: ти-ти... Болтун!"
- "А?"
- "Скажите пожалуйста, батюшка мой!"
- "Вот ведь штука!"
- "Болтун!"
- "Либерал, австрофил!"
- "Ти-ти-ти..."
И вскочив, от волненья пробегом пройдется за стенкою, свечку зажжет, и бежит мимо детской скорее он в темную комнатку: там обсуждать непосредственно узнанное; там - он запрется: -
- я знаю: уже: -
- на подкидистом подчерке, в книгу стремясь, забегают знакомые наши все, все (Берендеевы, Береневы, Бурнёвы, Бернилины, Берничи, Берповы, Берши, Берсеевы -
многие сотни их!), располагаясь фамилиями в алфавитном порядке; даются кратчайшие характеристики, имена, отчества, роды занятий и склонностей; -
- здесь почерпнувши сырой материал для беседы, мой папа, вернувшись со свечкой обратно, бежит перегромом в гостиную, к гостю; еще не вбежавши, еще спотыкнувшись за дверью, там странно застряв, он кидается взапуски словом, которое только что было подчеркнуто:
- "Да: очень рад видеть вас" - раздается за дверью.
- "Вы, верно, Василий Иванович" - скрипнула дверь, и оттуда просунулся нос вместе с очень лукавым, совсем добродушным моржачьим каким-то лицом.
- "Вы, Василий Иванович" - папа за дверью старается справиться с неподатливой туалетною частью:
- "Вы, верно, недавно сюда?"
- "Ну, что нового в Киеве?"
- "Что Антонович?" - скрипят половицы в гостиной... "Что пишет Грушевский?" - скрипит уже кресло... "Здоров ли Букреев? Захарченко-Ващенко так же толста?" - руки бросятся вправо и влево.
- "А как Костяковские?"
Старый профессор (болтун, либерал, австрофил), - весь надутый, косматый, седой овцебык, не старается выдохнуть ясно пахучего мненья; першит он медлительным словом и пфакает в белый платок, - передутый, пропученный, точно бутылка - ни звука; а папочка знает, что эта "бутылка" таит много пены и шипа; и ходит вокруг, собираясь испить разговор, и очками поводит, облизываясь, как кот; он подсядет с "позвольте спросить", чтоб вонзиться: своим языком, точно штопором: -
- вертит и вертит, и вертит его, и - потягивает за пробку; "бутылка" и хлопнет; и пфукнув словами, она разольется шипучим шампанским; и все опьянеют; шипит
"либеральный болтун" и заводит еловые поросли слов; мама тихо сидит васильковою кофточкой; грудкою дышит, как веером, тихо колеблемым;
вижу: заслушался ротик.
- "Ах, ах!"
- "Хорошо!"
- "Так красиво: так звучно".
Я папа сидит юмористикой: едко, раскосо смеется и смотрит внимательно, как положили турусы на дроги: стегнут лошаденку; и благоглупость - поехала;
белендрикает очередной белендряс! Папа вдруг оборвет его, щелкнувши словом, как пробкою: дернется мамочка (губки стянулись колечком); пронзительный крик, поднимаемый папой, противником самостоятельной жизни окраин, ее удручает; а папа пойдет на окраины словом:
- "Позвольте, позвольте же вы!"
И под'ехавши тихо басами, подкинется взвизгами; - ну и пошел безраздельно кричать во весь рот:
- "Вы - от'явленный, батюшка мой: вы - от'яв-ленный... Вы-с полячишками... Вы, я скажу вам, за Австрию..." - вскочит и ухает шагом;
проходит тяжелым пропорем чрез чуждые мнения он, ухватившись за мненье, как за сюртучную пуговку, крепкой рукой, припирая свой нос и свои два очка к подбородку Быкаенки (он его выше), на цыпочки встанет; прйпятится в угол Быкаенко; там претяжелым раздавом додавят его; уже личико мамочки все прохудеет от скуки; и - кинется прямо в глаза; и они раскалятся, и бегают, синие, как огонечки угарного газа; тяжелым угаром больна голова; обжигают угарные глазки придирчиво все, что ни будет пред ними: меня, так меня;
вероятнее - папу.
Спор крепнет за чаем:
- "За Австрию, Австрию вы; украинская литература содержится, батюшка мой, на какие же деньги?.. Мы знаем-с про это!.. Вы, я доложу-ка вам..."
- "Я - за Шевченко... Шевченко затерли совсем москали".
- "Как и Гоголя?" - едко хихикает папа.
- "Что Гоголь? Кацап... Вот - Шевченко... Шевченко..."
- "Шевченко Шевченкою" - ковырнет папа носом по воздуху... "А Антонович? А шайка его?" - и покажет глазами он в угол (и я посмотрю - не сидит ли в углу Антонович с какой-то шайкой); наш папа - русак; и я знаю от мамы, что быть русаком, - это значит: перепоясавшись красными кушаками, стучать и кричать; мама этого очень не любит, а вижу, что дело пошло к русакам; вижу папа сидит, напрягая на все свои хитрые, "скифские"
глазки, совсем бисеринки, блестящие "скифскими" точками зренья на все: -
- папа-скиф, разрубатель вопросов, великий ругатель! -
- и кажется папа тираном, готовым зарезать столовым ножом, кого хочешь, - столовым ножом, им рассеянно схваченным и ударяемым в споре по скатерти, - правда тупым лезвием
(все же мама боялась за скатерть, за новую, что с петухами, а не за ту, что с павлинами); помню: всегда этим ножиком папа из скатерти силился сделать котлету:
- "Да, да - Антонович, скажу откровенно вам, есть иезуит!"
Но Быкаенко пыжится (вот и поедет скандал через стол!):
- "Что же, знаете, ведь Антонович прекрасный ученый, общественный деятель: наш украинский Эразм... Вы, наверное, не читали трудов Антоновича".
Папа же свалится словом: протянутым пальцем как тыкнет:
- "Читал-с!"
И - старается выставить армию доводов, - быстро привскочит на стуле, глазами вопьется в свое отраженье на меди (у нас самовар красной меди), руками по воздуху рубит котлеты: и ну нам насвистывать, ну нам нащелкивать: мячиком прыгает слово по комнатам!
- "Но я скажу вам во-первых!.."
- "В-десятых!!"
- "В-двадцатых!!!" -
- "Да-с, да-с!"
Знаю: "да-с" это очень чревато; из "да-с" воспоследует:
- "Как-с?!?"
- "Что такое?!?"
- "Да я бы за это за все вас..." Но тут, спохватившись, уронит:
- "Эхма!"
Безнадежно отбросит салфетку на скатерть; и снова пригорбится, щелкнет крахмалом сорочки, присядет на стуле, поставит простертой ладонью он руку
(подкидывать перочинный свой ножичек, не принимая в расчет возражений);
другою рукою за стул зацепится, сжавши под мышкой его, и готовится прыгнуть на все это - вместе со стулом; так спорят часами: -
- игрушку я видел:
"Кузнец и Медведь"; передернуть дощечкой: Кузнец и Медведь закидаются бить молоточками - на середину меж ними; я вижу теперь, что все это - игра, тут "Кузнец и Медведь": и сидят и кидаются то кулаками, то словом: на середину меж ними: -
- переберутся все мненья; разложатся папой, как карты: и эдак и так, - пасьянсиком; папа любил пасьянсики; и пасьянсики ловко слагал он из споров; подхватит все мненья Быкаенки; картами бросит на стол, разбросает и эдак и так, и Быкаенко смотрит, что выйдет из мнений его (просто чорт знает что); и пыхтит он -
какое-то кислое тесто; в мозгах - кочевряжина; пальцем копает и капает белою перхотью с плеши на плечи; обиженно он начинает прощаться, оставив все мнения; папа, довольный теперь, что поспорил, спохватится вдруг -
законфузится, трет свои руки; и провожая в переднюю гостя, не может в душе нахвалиться он им (единомышленников не любил: он любил лишь противников).
Красный и потный Быкаенко, точно из бани, перевязавшися шарфом, просунет из шапки свое овцебычье лицо, как за сеном, склоняется к папе, а папочка, весь просияв, свою голову, щурясь, вожмет в подлетевшие плечи:
- "Я, так сказать... Не принимайте слова мои к сердцу!" И полной ладонью разрежет он воздух; и - шаркнет тяжелой ногой, залезая другою рукою в карман панталон, обвисающих ниже колен носорожьими складками;
да, -
- панталоны длиннее, чем следует; серый, широкий пиджак, - он короче, чем следует; ниже колен, провисая сукном, панталоны слагали вторые какие-то ноги, которыми папа ходил - носком внутрь -
- и качаясь сутулой спиною, чуть согнутой вправо, пойдет из передней, посасывая губою и щелкая звонко во рту языком, точно он напитался; отставленной левой рукой, зацепляющей все, размахался, -
- а в правой он держит всегда: разрезалочку, карандашик, иль томик, -
- и мама пристанет к нему:
- "Накричали?"
- "Да нет же-с" - моргает на мамочку он подбежавшими, точно колесики, быстрыми, виноватыми глазками. -
"Нет же-с, зачем: поговорили эдак, поспорили; так-с... обсуждали" -
- Какой обсуждали! Так многие, появившись первично у нас, не являлись вторично. -
А в мамочке, знаю, уже копошится презлой муравейничек слов, очень едких:
- "Не дали мне слово сказать... Нет, не дали же слова сказать! Я-сиди, как кухарка какая-то, перемывай чашки вам... Безобразие: срам!"
Закусается после надолго квартира (и здесь муравейчик, и там муравейчик); и папочка-шарк в кабинетик; за ним, следом, - мамочка;
перемещается папа по комнатам; перемещается следом по комнатам мамочка; тут произносится многое; но о "я" или "вы" - нет помину; дилинькает мамочкин рот, колокольчик, о том, как "иные" из нас на словах говорят о числе и о мере, на деле же...; да, есть какие-то "некоторые, которые..."; этих "некоторых" не люблю; лучше б прямо сказала, что "вы"; а то "некоторые" - грубияны, архаровцы, руссопяты -
заставят сердечко мое сильно биться; и думать, что "некоторые" ведь вот -
папа. "Некоторые" - поскорей носорогами по коридору проносятся: в клуб...
. . . . .
"ЭДАКОЕ ТАКОЕ СВОЕ"
И уж утро!
Заглянешь в окно; и - обцапкан вороньими лапками снег; и ворона к вороне прижалась у желоба: холодно - хохлятся; утро - невзрачное, нелюбопытное; скучно!
Вращается веретень дней - тень теней!
Моя детская - однооконная, синяя; шкаф: мамин шкаф; очень маленький столик, два стула, постель Генриэтты Мартыновны; и - постелька: моя;
сундучок и комодик; на стуле кувшинчик и тазик; за дверью, на вешалке -
платья, и юбки, и кофточки, вывернутые и глядящие глупо подмышником;
принадлежало все это не мне: Генриэтте Мартыновне; в темном углу - этажерка с игрушками; образ над нею, старинный; таинственный изумруд зеленейше сверкал на кровавый рубин из венца богородицы, ямой руки ухватившей перловое тело младенца.
Я знаю, что выпадет их среброродие, снег: накладет серебрянников в кляклую оттепель; но - оловянные лужи проступят и к вечеру сделают синий ледок (будет рдянь): он сбежит хлопотливою струечкой; снова появится: в большем количестве; все забелеет хлопчатою массой; и лужи остынут окладами холода: кладами льда:
- "Es ist kalt".
Насвистал, побежал продувной ветрогон - в неживой небосклон: свирепевших времен; уже в криках слезливые клавиши: мамочка села в столовой играть; уже хлынуло в ушки: хохочут уже надо всем. Запорхали события жизни в безбытии звуков; и мама, склоняясь над черным и резаным ящиком, взором ушла в белозубие клавишей; вижу: браслетка блистающе прыгает с маленькой ручки;
серьга бриллиантит лиловенькой искоркой; мама припала головкою к звукам, дивуяся взлетными бровками (под завитушечкой) - звукам; она - разыгралась: не видит, не слышит; и - перетрясом головки она говорит:
- "Нет!"
- "Нет!"
- "Нет!"
- "Никогда, ни за что!" -
- "Как вы смеете, звуки?"
А звуки-то смеют: посмеет ли мамочка? Искорка только одна "это"
смеет; и побежала с лиловых оттенков зелеными: стала - оранжевой...
Мы с Генриэттой Мартыновной - слушаем.
. . . .
Да, Генриэтта Мартыновна, немочка, вовсе не злая - немая, немая: говаривал папа о ней:
- "Удивительно, знаете ли, ограниченная натура!"
Она понимала - все, все:
- "Понимаете?"
- "Ja!"
- "Понимаете?"
- "Ja, о gewiss - selbstverstandig!"
Бывало поспорит с учеными папочка; дядя катает свой катышек хлеба, заохавши:
- "Чорт знает что: не поймешь!"
Генриэтта Мартыновна выскажет:
- "Я - поньяля!"
И курносо уставится папа, подбросивши ножик:
- "Все - поняли?"
Ножик поймает:
- "О, ja!"
- "И Спинозу, и Канта?" - а пальцы по скатерти пляшут горошками.
- "Ja, selbstverstandig!"
- "Ну, хорошо же!"
Привскочит, бежит в кабинет своим правым, покатым плечом, раскачавши по воздуху левую руку; и выбегает оттуда с огромною математической книгою: фыркать на нас тарабардою:
- "Це на аш два, фи-би-ку, корень энный из "и", минус, плюс: дельта
"а", дельта "бэ", дельта "це", дельта "де"... Понимаете?"
- "Ja, о gewiss!"
- "Повторите!"
- "Плюс, миньюсь... Ja, ja: und so welter!"
И папочка бурно подскачет (и даже подшаркнет) -
- любил, подшутивши, подпрыгнуть, подшаркнув: от этого падали бюстики (Пушкин себе отколол таким образом баку); и -
- и руки свои разведет юмористикой он, - наклонясь шепоточком над дядечкой:
- "Видите, видите!.."
- "Я - говорил!"
- "Недалекая вовсе: бедняжка!"
Она - развивала во мне бледнодушие.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А завелась просто так (очень многое в жизни заводится так: блошки, крошки, пылинки!); подуешь из ротика; и - помутнело от ротика; ты нарисуешь на потном пятне угловатую рожу трясущимся пальчиком, а от нее потекут к подоконнику капельки влаги дыханья; пятно отечет, и появится снова тот розовый дом Старикова напротив; под ним людогон побежал по дороге времен;
знаю: омути есть осаждение влаги дыханья; и вот надышали на зеркало мне Генриэтту Мартыновну; кто-то дохнул перед зеркалом; и потеряв отражение, зеркало стало - белесым туманом; дохнули еще: и - сидит Генриэтта Мартыновна с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой косою, - такая какая-то вся; бледногубая, бледно-безвекая, немо вперяясь в себя перед маминым зеркалом, лучше ее отражавшим; невыразительно смотрит, оскаливши рот, на бескровные, бледные десны; и... -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В хлопнувших, лопнувших громко железных листах закаталась погромная крыша под ветром - над нами; и хриплою психою ветер поднялся в трубе; и уж Яльмочка песинской песней ему подвывает из темной передней:
- "Чего ты?"
Да, снегопись вызвездит свой серебрянник, когда ветрогон побежит в небосклон - по дороге времен, когда в лопнувших, хлопнувших громко железных листах закатается крыша над нами: -
- то - ветер!
. . . . . .
Как мама уйдет, - Генриэтта Мартыновна тихо идет за альков: посмотреться; глядится, глядится - и эдак и так; завернет безответственный носик; и - силится, глазки скосивши, увидеть свой собственный профиль; я знаю уже: она - вымутень зеркала; пальчиком тронешь - ощупаешь только стекло; за стеклом же увидишь: херр Цетта, иль Германа; знаю: она - не она;
это - Цетт, о котором с подругой они говорят на бульваре, когда мы гуляем;
они называют херр Германа - Цеттом; и "Цетт" этот прочно засел у нее в голове.
Тереблю за рукав, - обернется, уставится бледною немочью; и, поморгав, мне покажет бескровные десны над глянцами ровных, фарфоровых зубок; едва я расслышу:
- "О du: dummes Kind!"
И - уткнется опять: и - не жди ничего; занимая себя самого, я брожу по пустой, отишавшей квартире; под рукомойником сяду на корточки; дверцы открою
- смотрю; и стоит там ведро; я - потрогаю: склизкая "тля-тля". Граненая, медная ручка от двери меня занимает; она - зеленеет: ее ототрут кирпичом; он
- толченый; украдкой лизнул я: не вкусен кирпич; ручку хочется мне отвертеть; ну - а ну-ка, а ну-ка! Разлапое кресло косится ореховым деревом;
мне улыбается лак; подойду и грызну его зубками; нет, - он невкусен! -
- А ну-ка: пойду выковыривать глину из печки; я выковыряю кусочек, да - в ротик: мне - нравится; эдакое какое-то в привкусе! Глинка!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из каждого зреет свое, чего мне не понять: "десять" - это: поднятие пальчиков ручек; и я - не ответил; "свое" - не "мое"; и "свое" это - скрытый предмет, у другого, у всякого: мне - непонятный; раз мама сказала:
- "Да, да: он же - с "шиком..." И да: у него есть такое вот: эдакое - свое!
- "Как? Какое?"
- "Такое вот!" - ручкой помахала под лобиком; глазки же - в скатерть: такая, какая-то вся - возбужденная.
И улыбнулась.
Меня осенило: у каждого спрятано где-то "свое", о котором нельзя говорить, что оно: можно только, шептаться, как... громко шепталась с подругою Генриэтта; "свое" у ней - Цетт, или Герман; херр Герман таится -
под "Цеттом"; его называют "предметом"; у каждого этот
"предмет"; он у мамы; у папы - иной: тот же самый, какой у мужчин; свой предмет укрывают они; но раздень их - "предмет" обнаружится.
. . . . .
Знаю, у каждого "эдакое такое" растет, копошася отчетливым шорохом шопота, а об'яснение - спрятано в складках зажатого рта под ресницами;
внятно я слышал: Дуняша - гуляет с приказчиком; эту Дуняшу держать невозможно; гуляю и я с Генриэттой Мартыновной; помню: увидев меня, мама сделала глазками:
- "Ах!"
- "Помолчите!"
- "Оставьте!"
- "Ребенок..."
- "Нельзя..."
Понимаю: я - сделал "ребенка": кувырк! мама, косу на грудь перекинув, кусала ее и покосилась на тетю:
- "Смотри-ка: на Котика".
- "Он кувыркается..."
- "И невдомек!.."
Захватила в охапку меня, да и "бац" - на кроватку: хохочет, играет, катает: подшлепнула; я - завизжал; мы - визжали; а после... -
- Намек стал домеком; расширились внятно врата пониманья - в завратные дали; -
- толкую:-
- Дуняша гуляет с приказчиком: это - не важно; Дуняша заходит с гуляний к приказчику: делают что-то, и это - важнее. -
- Кухарка имеет "свое": появленье Петровича в кухне допущено; и - что-то, делают; что-то наделали; -
- после являются: "Котики"; как это там происходит, - не знаю; но, -
знаю -
- явился откуда-то очень крикливый Егорка, - в прошедшем году; и -
отправился он в "Воспитательный дом"; и Дуняша сказала, что ей очень стыдно, когда Афросинья ночует с своим "мужиком"; -
- да: так вот оно что: -
- неприлично лежать с мужиком; и Дуняшу держать невозможно за то, что она, нагулявшись с приказчиком, ходит к приказчику: спать.
Не мужик ли приказчик?
- "Да, как сказать, Котик, пожалуй, что, - да..."
И невидящим взглядом обмерив меня исподлобья, как будто ему предложили ученый вопрос, папа в двери толкнулся из комнаты, чтобы вшептывать что-то в страницы: там все у него ведь "свое".
Всего более это "свое" ("вот такое вот", жуткое) - в папочке; я чрез него сотрясался от страха не раз: -
- так: племянника папы я увидел однажды; и он мне понравился; а между тем - государственный был он преступник, отправленный в жаркий Ташкент с Кистяковским: -
- поднес ему кубики, вывалил их на колени к нему:
- "Выстрой домик!" Но он отмахался:
- "Нет, нет!"
- "Не умеем..."
- "Мы все разрушаем..." А я ему:
- "Выстрой!"
Он - выстроил: прелесть какой! -
- папа после потер подбородок трясущимся пальцем и выставил армию доводов против племянника, тяжко ногой припадая на пол и разрезавши в воздухе фразы свои разрезалкой, как книгой:
- "Единая целость России..."
- "Да, да, Вячеславенька, - знаешь ли - созидалась годами!.."
- "А вы - все разрушить!"
И мнение папы разрезанной книгой открылось пред нами:
- "Ну вот-с, Вячеславенька, ты осознал уж отчасти свои заблужденья..."
И долго ходил он, разохавшись:
- "Все Антонович!"
- "Да, да!" -
- "Антонович" - подтопнет на слове, бывало, настаивает и глазом и носом - "науськает, знаешь ли, ты, Вячеславенька, вас, молодежь, а сам - в сторону, в сторону!" -
- Охнет: и знаю; в глазах у него совершится при этом разгром, будто вынесли все: вместо полной мыслительной жизни квартиры -
пустое осталося место; пустое - от ужаса, что Антонович и шайка его несомненно погубят единство России.
В моем представленьи давно Антонович, давно провонял на весь Киевский округ решеньем украсть убежденья: Володечки, Гореньки, Силочки, Димки, Вадимки, Олежки, - так точно, как он обокрал Вячеславеньку: -
- да, несомненно тут этакое такое свое, -
- потому что старик Антонович-профессор, как папа: из Киева; это - обман, это - "цетт", или - маска: под ней Антонович, как кажется, - душемутительный каверзник, банный плескун, даже шайник, а это скверней, чем разбойник; тот просто, присев при дороге, кидается острым ножом, передзызганным прежде точильщиком, прямо пыряет в живот, и - уходит, кряхтя, с очень толстым мешком на спине, - залегать в лопушиннике; этот от'явленный каверзник, скромно надевши профессорский форменный фрак, вылезает из бани - сплошным "Антоновичем", то-есть, таким, кто приходит в парами пыхтящую баню, повесивши форменный фрак, обнаруживать ужасы голых мужчин; и, весь мыльный и пахнущий плесенью, бросит туда, в свою шайку, племянника папы, которого только что выкрал он, -
пустит туда кипятку из-под банного крана; племянник - еще неустойчивый молодой человек - растворится, как мыло: да, да: понимание - девочка в беленьком платьице - пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно! -
- уже побежал ветрогон, по дороге времен;
само время, испуганный заяц, бежало, прижав свои уши.
. . . . . . . . . .
Оторванно хлопает гнутым железным листом под окошком громимая вывеска в трудной натуге: аукает, охает, ахает все, что ни есть; и - потом все, что есть, приседает молчать под окошком до нового выбега: слышу из кухоньки звуки:
- "Дзан, дзан!" -
- Это, знаю, толбузят тупеющим пестиком в кухне миндаль.
И задумаюсь я надо всем этим миром - и бранным и тленным! Прислушаюсь я, как безглаво, безруко проходят немейшие тени в чернейшие ниши; там -
сходка теней; там их многое - множество; угол прессует их мрачно; в углу закатались шуршащие шарики: мыши; и - быстроногие домыслы из головы побежали по комнатам; и безголово повисли сквозным руконогом теней; руконог побежал по паркетам - на стены; со стен - к потолку; -
- из теней приподымется вдруг чернорогий-безног, упадет многоручьем, обручит, обхватит и будет высасывать все, что ни есть, из меня, изливая в себя; и я буду метаться совсем невесомою тенью в его существе; и - упляшет со мною в огромные дали, за окна, где -
- в лопнувших, хлопнувших громко железных листах закаталась погромная крыша, громимая свистом:
- "Ай, ай!"
Прибегаю - назад: к Генриэтте Мартыновне; и тереблю за рукавчик ее;
отвернется от зеркала, тихо уставится бледною немочью, тихо покажет бескровные десны и - скажет:
- "Was willst du?"
- "О du, dummes Kind".
И - не жди ничего: ничего не придумает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Помню - она все белела; кругом же бледнело; и бледно серело, и серо темнело - в углах; так
50
часами сидела пред маминым зеркалом; вдруг она - вскочит, возьмет меня за руку: быстро бежим мы от зеркала - через гостиную - в детскую;
это-звонок, очень громкий: скрипят половицы; пошел самоход; это папа идет коридором из темной передней, закашлявшись, в форменном фраке, свисая большой головою направо и глядя на все исподлобья; он правой рукою прижал очень толстый портфель, бросив в воздухе левую и барабаня по стенам дрожащими пальцами; все умолкает; лишь ветер погромом проходит по крышам; в окошке посыпался снегом сплошной серебрянник; и хриплою психой завыла из папиной комнаты печка; из труб выкидными клочкастыми дымами хлещет по крышам и окнам; смотрю из окошка: уселись в темнейшие ниши белейшие крыши;
грызунчики мыши - играют все тише...
Не жди ничего!
Разве вот - Малиновскую...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В хмурый октябрь перебили нам кресла в оливковый цвет; да: и в хмурый октябрь появилась у нас -
- Малиновская! -
- зеленоносая, зеленолобая: серый одер в черно-серой косыночке! -
- едко вошла переплющенным плющиком: воздух испортила маме вопросиком:
- "А почему, дорогая, у вас появилась отдельная спальня? Так - да: так
- и все!"
"Так и все" у нее прибавлялось ко всякому слову; такое уж свойство, заметил я в ней: появляться туда, где свершался процесс разобщенья чего бы то ни было; все сообщенья ее приводили всегда к разобщенью; она сообщит что-нибудь, - разобщится веселое общество в злые фонтанчики ссор: -
- и фонтанчик такой начинал забивать между папой и мамой; да, да, говорят, людоед поедом ест людей; говорят про нее, что она поедом ест людей: людоеда такая!
Я помню события года и строй мерных месяцев именно с этого времени: да, с октября (в октябре я родился); октябрь этот был очень снежный!
Зима! Все дома, точно гробы: суровы сугробы; в трубе свищет злостью;
ворона под окнами перебегает с обглоданной костью. Гляди: Малиновская будет тебе:
- "Так и все!" -
- И она появлялась: ее уважали ужасно в профессорском круге; что скажет Варвара Семеновна, то есть закон; и она говорила такие приятные вещи; бывало истают они сладко-грушевым вкусом в устах, коль отведаешь этих вещей; и наверное вскрикнешь потом: от желудочной рези и боли в кишках; -
- говорила такие приятные вещи мужьям о мужьях; и - такие невкусные вещи: мужьям об их женах; мужья говорили:
- "Варвара Семеновна, - да! Человек уважаемый: двадцать пять раз прочитала она от доски до доски Соловьева, историка".
Жены же их отвечали:
- "Ужасный педант!"
И прибавил однажды у нас дядя Ерш:
- "Она - просто зеленый одер!"
Появилась в зеленой гостиной (при красной гостиной не помню ее!)
Содержала квартиру свою в лакированном блеске она; у нее было два только платья: одно - бледно-серое; и другое - зеленое; в первом она выезжала; а во втором - принимала; у нас говорила она, обнимая за талию мамочку:
- "Да, так и все, - дорогая... Везде у всех - пыль... Так и все... Как приеду домой... Так и все... Я сейчас же срываю с себя это платье... Так и все... Л то, знаете ли, на подоле привозишь с собой из гостей столько пыли, что после приходится Аннушке пол подметать... И Николай вот Ирасович то же..." -
- Да, да: Николаем Ирасовичем обрывалися все разговоры ее: - -
Николай же Ирасович был ее муж, предпочевший лет двадцать назад опуститься в могилу, чем жить таким способом... -
- У Малиновской так чисто, так чисто, что слуги уже не метут восковые паркеты, а... лижут их; или, присев, ноготком, послюнявив его, отскребают игриво пылинку от полу; мне кажется: там натирают полы языком, как и все, что случится в профессорском круге; а у стены стоят доски, обитые серой, суконной материей, чтоб невзначай, прислонившись к обоям, на них не оставил профессор своей головой маслянистого пятнышка; даже подметки шагреневых туфель самой Малиновской чисты, так чисты, что из них варят суп, подавая гостям; и профессор отведает с радостью блюдо от этой подметки; полна она сладости; сладости - всюду; -
- в одной лишь постели заводятся гадости: -
- утром ей тошно от... собственной смятой постели; и на торжественном, именинном обеде у нас все об этом одном говорит, не боясь, что во время таких разговоров останется блюдо нетронутым.
- "Знаете, - да, дорогая моя; я как встану, так все, - вон из комнаты, вон; так и все; не могу, дорогая, я вынести вида постели неубранной; так -
да, да, да: так и все; а то, - вырвет".
И блюдо - не тронуто: всех обнесут; и никто ни кусочка.
- "А отчего вы не кушаете, дорогая моя: так и все"?
- "Ах... Варвара Семеновна!.."
- "Да? Вы страдаете несварением пищи?.. Так: да..."
И она принимается, высказав все, что могла о себе рассказать, выговаривать вслух "Николая Ирасыча".
- "У Николая Ирасыча, да, - дорогая..."
Надеялись мы, что с постелью его обстоит дело лучше...
. . . . .
Приезд Малиновской связался с зеленой обивкой гостиной, с узнаньем, что сказка предметов есть волосы, войлок и пыль, с учащением ссор в нашем доме, с вмешательством в нашу семейную жизнь посторонних ушей, огорчающих мамочку;
да, Малиновская знала о всех (и была - вездесуща); я слышал про то, что и стены имеют какие-то уши: Какие же?
Думаю я: Малиновской!
Развесит у нас свои уши (сухие грибы принимал одно время за уши ее); и узнает она, что у нас появилася новая лампа:
- "Так все, дорогая!"
- "А я вот всегда говорю: постоянство и верность - естественное украшение женщины..."
- "Кстати..."
- "Скажите: зачем вы купили такую роскошную лампу, когда у вас старая лампа еще не испорчена".
- "Я почему вы - так все - переместили гостиную?"
- "Непостоянная вы, дорогая моя!'
- "Так и все!"
- "Я всегда говорю: постоянство и верность естественное, так и все..."
- "Николай мой Ирасович!
- "Да!"
- "Так и все!"
- "Говорил то же самое..."
- "Да!"
Мама после - рыдает; а провисень штор зеленеет у нас, разлагая свет дня; зеленеем и мы безутешно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже Генриэтта Мартыновна тихо надела на голову гладкую шапочку с синей вуалькою: в мушках; идем на Арбат погулять: в людогоны. Долеты широких пролетов открылись обзором Арбата: летит сребропёрый снежок; и пушисто ложится; ворона с карниза нахохлилась: шариком; саночки режут полозьями снег до камней; припустилось бежать ярконосое, злое хмурье в башлыках; и бегут гимназистики в синих фуражках, украшенных бабочкой; прыснет в лицосеребристою свиснью; я - беленький; мы - отрясаемся; брызжем на землю мокреющей снеженью; там у кондитера Фельша, в окне разбросали конфетки в оранжевых, гладких бумажках; и то - "Пекторал": карамельки от кашля - скорей бы закашлять! Другое окошко; его не люблю: там стоит гуттаперчевый мальчик, приставленный к мячику; мячик с таким наконечником...- нет, не люблю его!
Раз заходили сюда: Генриэтта Мартыновна здесь покупала подмышники; дальше, в окошке, кофейники, медные баночки, - неинтересны; мосье Реттере интересней: сидит за прилавком, такой чернобровый, такой чернобрадый: -
- потом его видывал седеньким я: наконец, я недавно стоял пред могильным крестом, где почил от трудов он! -
- такой чернобровый, такой чернобрадый, не то, что мужчины, бегущие здесь, на морозе: они - белодеды; они - синегубы; и даже прошел черномордиком - негр!
Вот сапожник Гринблат, где меня узнают, где меня ублажают; вот Бланк и Ярбатская площадь (у Бланка любуюсь я чучелом волка и клетками с пестрыми птицами; ах, не люблю углового кофейного дома и вывески я: "Карл Мора...").
Ай, ай, ай!
Повалило хлопчатою массой: слетают пушинники; мерин проезжий совсем поседел; побежал перепудренный пудель, наткнулся на глупую тумбу; и вдруг завилял, будто встретил знакомого: нюхает жадно визитную карточку пёсика -
храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу: -
- мне папа рассказывал: песики песикам пишут открытки на тумбе; и песик, прочтя своим носиком буковки песика, - храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу! -
- Вот дети бегут: белоглавики! Личики красны, как клюковки; важно один пуховой белоглавик ко мне подбежал: поиграть; его - знаю: Капризник!
Сворачиваем в Малый в Кисловский переулок; боюся невнятиц; а здесь есть невнятица - "эдакое такое сво-е": два гриффона, крылатые: и - я боюсь двух крылатых гриффонов, поднявших две лапы над бойким под'ездом;
боюся двух желтых, оскаленных каменных львов на воротах какого-то дома: вот спрыгнут: -
- такие же точно теперь -
- два гриффона, под'явши две лапы над бойким под'ездом, - сидят: все еще. И сидят два оскаленных каменных льва на воротах такого же дома: того же все дома! Недавно еще проходил по Никитской
(советской Никитской!): мотоциклетка стреляла бензином; член ВЦИК'а, в ушастой, снежающей шапке, пронесся на черном авто: - поглядел очень твердым лицом на меня; я свернул в Малый Кисловский; и я увидел, чего я боялся тому назад - тридцать пять лет: я увидел -
- гриффонов, крылатых, под'явших две лапы над бойким под'ездом, двух желтых, оскаленных львов на воротах - того же все дома. Меня поражало "свое" выраженье гриффонов, кровавый какой - то оскал желтых львов; это снова "свое"; и при этом "свое", столь ужасное...; знаю: "свое" Афросиньи, Петровича, мамочки не столь ужасно, как это "свое" выражение львов: непонятно, чудовищно! -
- Столь же чудовищно это "свое" только в... папочке: -
- Да, Чебышев, математик:
"свое" он то самое: то - есть невнятица, бред; "Чебышев" -
невозможно обмолвиться: об Антоновиче можно еще: "Чебышев" же -
запретен; скажи "Антонович" - налитие жил на краснеющем папином лбу я увижу немедленно; только скажи:
- "Чебышев!" и - смертельная бледность проступит на лбу.
Если папу столкнуть с Чебышевым, - случится тяжелая мерзость: мгновенно косматыми станут они; и без крика завозятся оба один над другим, совершая с сопением подлое что-то; и - дверь предварительно громко защелкнувши; только увидят друг друга, за руки - ухватятся, и - пробегут в кабинетик; и мама зальется слезами:
- "Пустите!"
В ответ лишь - глухая возня: Чебышева над папой, иль папы над ним; и -
пошлют за пожарными: взламывать двери; взломают, войдут: среди крови кровавый дрожит Чебышев - обессмысленно: папы - уж нет; или - нет Чебышева, а папа, клочкастый, затрепанный, залитый кровью, копается -
- в красной говядине! -
- точно собака какая-то!
О Чебышеве сказали однажды, забывши про папу, который, свисая на правый на бок головой и махая рукой с разрезалкою (левой) - на цыпочках вышел; и все позабыли его; скоро я забежал в кабинетик; и вот два окна кабинетика, точно огромных два глаза багровых (был вечер), расширились, тихо багря косяки, рукомойники, стекла; во всем этом красном -
- расхаживал папа, -
- о, нет, не расхаживал: бегал на цыпочках, тихо крича про себя; и рукою, зажатою в крепкий кулак, на крутых поворотах - "раз-раз-раз-раз-раз" -
ударял очень быстро по воздуху!
Падал на руки он очень большой головой: точно голову эту на плечи сажали с усилием два человека, сперва надорвавшись: сидела она - как-то так на боку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
Повернули с Арбата на Малый на Кисловский - ишь ты: безлюдие; знаю: гриффоны с под'ятою лапою ждут; и - за мною протянуты; но боюся и плачу;
прошу повернуть; повернули - безлюдие кончилось; снова пошли людогоны; сапог золотой над Гринблатом качается в воздухе; все потемнело; и мне одиноко и строго; за снежными тучами все чересчур напряглось: ужасает; и вот занялся огонек - такой вещий; он злеет из близкого дома; и все чебышится, гриффонится, гримасирует львовится; все подвывает; все окна - чернеют;
садятся под окна; и ночь чернорого уставилась; в окна: а в окнах -
безглазое!
. . . . .
БАБУШКА, ТЕТЕЧКА, ДЯДЕЧКА
Знаю бабусину бытопись!
В марком, кретоновом кресле, в протертостях просидня, никнет бабуся в своем гнедочалом, ушастом чепце и жует всякодонщину: подорожала морква, продавали мерзлятину; перкает словом:
- "Морква-то!"
- " Мерзлятина!"
- "Щупаю я кочешок..."
- "Принесла, а он - вонь!"
И досадливо дедерючит рукою мухры кацавейки-китайки своей желтобайковой; и, успокоенно чавкая, снова марьяжит атласною мастью: марьяжи не сходятся:
- "Девка и есть!"
'- "И такою остгнется".
Тут мелконосо уставится в гиль. И меня приведут, - и моточек наденет на руки:
- "Ты так бы, малёк, - свои ручки держал!"
И мотает шершавый моток; разбухает бабусина бытопись быстро; я - просто моток; закусалося сзади; диван-то - блохач; пухоперая бабушка волос седой из ноздрей вывивает; и пушная вата клочится из правого уха; косится она окровавленным взглядом, бася, точно козлище; шлепает в пол чернокан; и часы закипают увесистым шипом; и мертвелью пахнет, варакает подо мною пружина.
Остынет в мерзлятине все: морозновато!
Бабуся сидит тут неделю; воскресником ходит к обедне в таком старомодном "мантоне" и в бористой шляпе, с "мармотками" (шляпы такие не носят); ворочается: остывает в мерзлятине, заболевая мозжухой в костях и встречаясь всемесячно с Марьею Иродовной, с лихорадкою.
На окошке стоит мелколапчатый цветик, плеснея давно; за окошком -
мокрель; вольноплясы снежинок - мелькают, мельтешут; приходит - зеваш: разеваю я ротик.
Вот - тетя - со службы: безбёдрая, мелколобая тетя - со взмутчивой мыслью:
- "Марьяжи - не вышли!"
- "Такою останешься!"
Тетя сидит у окна, малоплечая, палочка; на пустоличии пусто стоят перепорхи ресничек; она - в самодушии; молча таит непросветности; спросишь -
дивится; и - губки надует; уставится в пустолёты пылиночек, в копоти потолочка, оцепенела из сумерок бледнью безглазого личика; маленький носик понюхает очень немысленно, втянет в себя запах каши, большим подбородком подвигает и - перетянется под потолок чернотою худеющих линий; она -
пустоглазая; карие глазки для виду; как две посторонних наклейки они;
перелетная моль перепорхом ей сядет под лобик, краплёный кудряшками;
скажется тут - перетрясом головки:
- "У Лизы есть новый канаус на платье".
- "А ну!"
- "Не скажите: за тарлатановой скатертью, там у Летаевых..."
- "Шла бы к Летаевым!"
И бабуся в сердцах оторвет обормотку от кофты; но тетя на зло ей под носом - начнет мимоход и увидит себя миловидой из зеркала, замолодуется и запевает:
- "Ла-ла... Ветерочек..."
- "Ла-ла!"
- "Чуть-чуть дышит!"
- "Ла-ла... Ветерочек... Ла-ла!.."
- "Не колышет!"
- "Ла-ла!"
Баба ей мокрогубо:
- "Эй, ты, завертушка: небось измозолишь и зеркало собственной милой персоной!"
Ей тетя на это:
- "Я - жить хочу!"
Тете пеняют:
- "Ты - гордая девушка!"
Гонит она от себя женихов; но - ей хочется жить; вот Петр Саввич: жених-женихом; и вдовец, и простец; он ведь пробовал: силился-силился-силился; и получил только "фырки":
- "Вы обратите внимание", - отщебечет смехухая мамочка, тонкий и стройный вьюнок, - "обратите внимание: Дотя!"
- "У всякого есть на столе чей-нибудь да портрет... у кого - жениха, у кого - обожателя, а у кого, у кого" - и поймавшись на зеркале, оцепенеет и смотрит на собственный выгибень стана, такая какая-то вся, белошея, атласная, в калоитовом ожерельи; и пробует золотулину волосочесного гребня
(не выпадет ли?)...
- "У кого... у кого... Да, что я: у нее же, у Доти, свой собственный, Дотин портрет на столе: ха-ха-ха!"
Отзывается папа на это:
- "Да, знаете: кто ни приблизится - "фырк!.." Мама - тонкий и стройный вьюнок, росту среднего, стянутый крепким корсетом и снизу поддутый турнюром;
в своей гелиотроповой юбочке, в басочке ярких атласов (тот цвет
"масакА" я любил), на которой резвятся и прыгают ягодки голубоватого калоита, - виется, как угорь, когда весела; тетя Дотя безлобою, очень высокою палочкой ходит за нею: безгрудая, плоская; мама ощупает - все там дощечкой:
- "Да ты - без корсета?"
Зазеркает глазками, и залукавят две ямочки щечек:
- "Ну, как же Петр Саввич?"
А тетя Дотя брезгливо закроет рукою закрытую грудь:
- "Ах, оставьте вы!"
Мамочка в мочки просунет висюли "слезинки": и гранная блескочь закапает с синего светоча зеленоватыми смыслами в красные страсти; а тетя - не капает; мамочка блесковой звездочкой перемеркает и росненькой веточкой перекачается; тетя протянута в скорбном решении: -
- перемогать телеграфную службу!
. . . . .
Приходит кислицею; и набивает оскомину; и начинает твердить Генриэтте Мартыновне о всему дому известных событиях нашей квартиры:
- "У вас был вчера поросенок..."
- "У Лизы теперь платье "крэм", платье "прюн".
- "Лиза едет на бал".
Генриэтта Мартыновна, немочка, с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой косою, безвекая, бледно-безгубая, невыразительно выставит ей малокровные десны:
- "Прюн", "крэм"...
- "Да, да..."
- "Qewiss"!
- "Selbstverstandig..."
- "А "масака" вы забыли..."
Тут тетечка из пустолета своих переморгов посмотрит на немочку:
- "Нет - не забыла: но "масака" - только баска..." И обе свернут безответственно носики к зеркалу, чтобы... подглядывать профили.
Говорит исключительно тетя о маме, - словами, принадлежащими маме и обращенными к маме, передавая скучающей маме уже пережитое мамою - маме.
- "А у тебя платье крэм!"
- "Масака не забыла я..."
- "Был поросенок у вас за столом..."
Мама ей:
- "Что ж из этого?"
И принимается петь она:
- "Ла-ла-ла... Ветерочек... Ла-ла... Чуть-чуть дышит... Ла-ла... Не колышет..."
И тетя ей вторит:
- "Ла-ля... Не колышет..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я помню: -
- белеет, бледнеет; и бледно сереет; и серо замглеет;
пеплит: -
- оловянные серени морготнею морочат, а мамочка, выпучив бюст из атласа, возвысивши пышность грудей, протурнюрит обтянутой юбкой с канаусовой подкладкою-
- вар-
нака, вертлява! -
- пред тетею сядет, и пышный турнюр загибается тотчас же на-бок; я вижу - не в духе она: тете Доте достанется:
- "Да, Михаил наш Васильевич - редкий, да-да: удивительный; он -
благодетель!"
А тетя - безгласит, почуяв засаду:
- "Ты что?"
Тетя Дотя начнет рисовать очень внешне на бледно-белясом лице, точно углем на белой бумаге, легчайше стираемый тонкий налет облетающей пыли, -
свои выраженья:
- "Да, да, Михаил наш Васильевич, редкий, да-да: удивительный.
Мама на это - с насмешкой, с припорхом, с настойчивой верткостью:
- "Светлая личность!"
И тетя моргнет пустоличием в стекла: и тетя дадакает:
- "Светлая личность!"
В окошке пойдут ветромахи; а мама - бывало:
- "Ты - говоришь то же самое... Я говорю: Михаил наш Васильевич - такое явление, что..." Мама взгубится, ноздри ее злопыхают досадой на тетю; вот стала пред зеркалом - взаверт...
И тетя елозает глазками в окна:
- "Да, я говорю то же самое: это такое явление, что" - а за стеклами -
там, где туман, висенец оловянный, упал перепорхом снежинок, сварившихся в капельки, - сеянец-дождик пошел: морга-синник! Уже с желобов-водохлебов вирухает водная таль:
- "Это - сила!"
И тетя старается вызернить мнение:
- "Я говорю то же самое: сила!"
- "И вы ей обязаны!"
Тетечка дернется лобиком в малых кудряшках:
- "Обязаны!"
- "Вы - существуете им!"
- "Существуем!"
Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:
- "Что ты, право, какой-то дергач: задергушишь - чужое!"
И тетя старается:
- "Я у тебя платье прюн, платье крэм..."
- "Я всегда говорю: ты всегда говоришь..." Мама едко давнет подбородочком:
- "Да говорю это - я: а что ты говоришь? Ты - долдонишь, долдонишь мое, то же самое, как дроботунья!.."
Но тетя долдонит с достоинством (гордая девушка!)
- "Это мои же слова: я всегда говорю то же самое... И не могу говорить я иного, - того, чего нет у меня в голове..."
- "Говоришь только то, что услышишь!.." У тети глазенки - "мокрели":
- "Нет, я говорю, что услышу: и я утверждаю всегда, что твой муж удивительный, нравственный человек; и ты всем ему обязана!"
- "Как, что такое?"
- "Да, да: всем обязана; и без него ничего бы себе не смогла ты нашить!"
Мама глазками тетю минует и закричит в пульверизатор; и схватит за шарик его и отбросит:
- "Ай, ай! Что ты вракаешь, врачка! Приходишь, вилякаешь, точно лиса; а потом нагадючишь! Сперва заведи себе жизнь, а потом и ходи... Досиделась до девки!.. Петр Саввич - да, да: не дурак"! И - безбокая тетя - домой: нюхать запахи каши!
И бело бледнеет;
и бледно сереет; и серо замглеет; и мгла пепелеет; за окнами осла-
бевают карнизы домов в еле видные вы-
чертни бегло слабеющих линий, стираемых с черной доски, точно еле прочерченный мел; тут поблеклая бабушка в просидне старого кресла опять ковыряет косынку двумя костяными крючками в сереющем крапе обой; и больная рука опухает совсем фиолетовой жилкой; уж склянная лампа строжайше висит в омутнении; бабушка сложит работу; огонь папиросы ее, точно глаз ягуара, - заставится.
- "А ну, чего ты вернулась так рано: ну что у Летаевых?"
И - в папиросу зубами; и глаз красноярый нам отсветом огненным выведет злое лицо из "ничто"; и потом оно - скроется: тетя бебенит:
- "А я, вот: несчастная". Глаз ягуара откроется.
- "Ну, завела свои дуды: пылишь и свербишь про несчастную жизнь" -
забасит темный угол под бабушку: бабушкой; а из другого угла раздается под тетю:
- "Да, вам хорошо: вы вот прожили, можно сказать, состояния наши... Я -
жить хочу!.."
И предметы летят в безживотье, в бездонник: становятся морочнем ночи
-
- ночами стоят безбой-
ные стены; ночами при-
ходят безглазые люди;
смотрю: -
- тетя Дотя без глаз: лишь две впадины в сумерках странно чернеют: боюсь, что во мраке ночном подменяются людям глаза: кто добреет на свете глазами, как знать: безысходною злобою смотрит из мрака; вот - бабушка: -
- можно сказать, прожила состояние мамы и тети; так вот: тетя Дотя - ходила в постельку, когда была маленькой; нынче же хочет все "жить" - без мужчины: и ставит на столике собственный, Дотин портрет!
Чуть мизикает лампа-кривуля своим керосиновым пламенем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Помню я с бабушкой, с тетей у бабушки мы; злобно смотрится бабушка суриком глазок; а тетя, надевши немаркое платье, вражбит; и приходит со службы худой дядя Вася.
Он - бякала-мямля, каурый, двубакий кашлюн, в курослепе веснушек раскроет свой рот желто-зубый; покажет кадык, расклокочится бардами;
глазом - на тетю; и глазом - на бабушку.
- "Хе-хе: мамаша!"
И тетя - на бабушку: оба они уже знают, что знают.
- "Мамаша!"
"Мамаша" и есть (образуется словом "мамаша" какое-то
"ихнее"), петухоперая бабушка вся растопорщится: глазом она бедоглазит -
на тетю, на дядю.
И дядя - пройдет!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дядя Вася имеет: кокарду, усердную службу, жетон; он - представлен к медальке; но - клёкнет; и - керкает кашлем; пять лет обивает пороги казенной палаты.
А - чем? Если войлоком - просто, а камнем - не просто; за мазаным столиком горбится он в три погибели - с очень разборчивым почерком: -
- Как это так? В три погибели? -
- Думаю я о погибелях этих: -
- Мне жаль дядю Васю; он - бунит: согнется, - наверно его голова упадет на паркет, и он баками будет мести; а быть может, согнутие в эти погибели хуже -
- со-
гнувший-
ся голову всунет под ноги: зубами вытаскивать соб-
ственные носовые платки - из-за фалды! -
И -
- ах -
- его комнатка: холодно! Бабушка войлоком зимами дверь обивает, чтоб ноги себе защитить от мороза.
- "И - просто нет мочи!"
- "В Васильевой комнате" -
- бабушка это "в Вас-
ильевой ком-
нате" произносит с такою глубокою злобой, как будто в "Васильевой комнате" кто-то виновен: виновен -
"Василий!"
- "В Васильевой комнате - лютый морозище!"
- "Да уж нельзя сказать, да уж - Василий..."
Нельзя сказать - знаю: нельзя сказать - что? "Чтоб Василий"? А что - "чтоб Василий?" Но - знаю: "Василий". Товарищ, Летков, называет его беданюхой.
Василию вменяется бабушкой "все" что угодно: что под ноги дует, что дух идет терпкий оттуда и каши и клея, что мухами там иззернен протлевающий лист приложенья, что много кривого картона, прикрытого прессом; что в дядином катарральном составе под'емлется урч.
Вот, вернувшися с "третьей погибели", дядя засядет: себя упражнять в переплетном искусстве: и бунит, бунчит себе под нос.
- "Да, да!"
- "Ремесло!"
- "Вещь - полезная!"
Это все - папочка: их поставщик! И - портной, и - садовник порывов; ему благодарно семейство за то, что его одаряют советами, лаской, деньгой и продуктами.
- "Вот - шерстяная материя: Доте на платье; она - неизносная; лучше она прошлогодней".
И - знаю: материя этого года всегда - неизносней и лучше материи прошлого года; я думаю: если такие подарки продолжатся из году в год, - то, наверное, лет через двадцать придется дарить тете Доте парчу, потому что иные материи (те, что похуже) наверное все передарены будут.
- "Не благодари меня: это - Михаил Васильевич!"
Папа - даритель, хранитель, целитель; и - вечный советчик: рекомендует он дядечке скучный досуг превратить в ремесло.
- "Да, да, ремесло - вещь полезная..."
- "Видите ли: отвлекает оно от навязчивых мыслей!"
- "Как эдак захочется вам, - вы, Василий Егорыч, возьмите-ка...
Переплетите-ка мне в библиотеку "Математический Вестник"...
- "Вам - заработок, мне же - польза: годов восемнадцать могу вам отдать в переплет".
Дядя силится стать переплетчиком, но - бесогон он какой-то.
Так: после занятия над калабашкою каши сидит с громким "иком"; в тисненую кожу попробует он заключить что-нибудь, - не идет.
- "Морозновато!" '.
- "Брр-брр!"
И пойдет согреваться по комнатам.
Вот он подумает, что - милован; и собою милошится в зеркале; ногу отставит, и барды расправит.
- "А чем не мозгай?"
Постоит мигачом; и кадык у него - скакуном; перевертится фертиком; и черным чоботом чокнет по чоботу.
- "Ишь ты: подишь ты!"
И - пустится он выкаблучивать перед бабусей: бабуся - козлом на него.
- "Ну, чего ты?"
- "Морква-то, небось, стоит дорого!"
- "Ты-то чего дедерючишь?"
- "Капусты купила, варила, варила: мерзлятина!"
- "Вонь!"
Дядя Вася опомнится, крякает:
- "Морозновато!"
- "Брр-брр!"
И - к себе: навестить "Храповицких"...
И вскоре уже посылает пронзительный всхрап от мороженной стенки, с трехногой постели, без-брюхий, мозглявый комар, переломленный на-двое с бакой, прижатой к подушке, открывши свой рот и желтея веснушкой; какой малодошлый работник! Тканьевое одеяльце серо; а по серому полю поют петухи, перетертые многим лежаньем; на гвоздике - шапка с кокардой; и - скрипка;
мурлышка сидит под геранью; такого же цвета обои; темней - пятна сырости;
где уголок обметает морозом, - снежиночки хладно снимаются пальцами.
Так он живет: прилежака какая-то!
Ходит отсюда обедать - к нам, в праздник; коснеет; при спорах в его голове - мозголом; он сидит - мозготрясом; перекатает все ломтики; с'ест;
остолбенело смеется; и - хлопает веками; пробует изредка он буторахнуться мыслями; и - потнолобый от этих усилий, совсем не мозганит.
- "Да, да!"
- "Ремесло!"
- "Вещь полезная!"
- "Вещь!"
- "Ремесло".
И - опять забезгласит. Приходит с ним тетечка.
- "Ну, как у вас..."
- "Ах: "мамаша"!"
Сидит подпирая подпертой рукою (другою) - головку; моргает в таком положении: палочкой, палочкой грудь; так безбёдро привстанет, безбедро пройдется к окну.
- "Телеграф!"
- "Надоел!"
. . . . . . .
Дяди-Васина драная жизнь - пополам; признаю половину одну: -
- дядя Вася безженый, безбабый, и как говорят - не "мозгай", но крепчающий задним умом, мозгопятый, но все же с достоин-
ством, скромно сидит, защип-
нувши рукой бакенбарду, заку-
танный белой салфеткой, и ширит глаза в разговор, -
- а другою рукою катает он мякиш-алякиш; и папа к нему прислоняется мнением, булгатнёю своею:
- "Я вам говорю: вы, Василий Егорович" - бородатит в крахмал он:
- "Вы, прямо скажу вам"...
- "Оставили б это!"
И открывается этим другая, "своя" половина разорванной дядиной жизни: -
- где дядя такой при-
тихайка, блекавый, минающий мякиш в алякуши и доверяю-
щий всяким словам -
- появляется перед нами - другой: об'едающий бабушку, очень крикливый керкун, голосящий на всех:
- "Вы-то все хороши: водохряки!"
Он громко бахорит, зюзюкнув рябиновки; глупый бабич, костыляет по полу, бунчит себе под нос, кабачит:
- "Эй вы, водохряки!"
И примется в пляс подкаблучивать он коловертом - подпертым.
Да я, Васька Пазухов -
Дую ром без лишних слов!
Да и бабнёт непристойность, осклабится весь и покажет "лалаки"
свои (это, знаю я, десны: так бабушка их называет), гогочет-кокочет, заперкает, выпустит лётное слово; и - сгинет дня на три; и бабушка скажет:
- "Уж говорю вам, добавится он до беды!"
Раз она появилась; и стала бубанить, бубенить; и - бутетень подымался по этому поводу.
- "Что вы?"
- "Опять?"
Ерепенилась бабушка.
- "Что бы вы там ни сказали, а он - скандалист, этот самый Василий Егорович ваш!"
Заслонялась руками от носа, которым старался наш папа ей в'ехать в лицо меж ладонями, и об'явила: "Запой"; думал: это наверно расстройство желудочка, с громким скандалом: ему бы куриного супца; открылся мне из бабусиных слов:
- "Он - бузыга!"
А что есть "бузыга"? У Даля - найдешь, а в головке - сыщи-ка! - Опять:
-
- понимание, девочка в беленьком платьице, пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И мама играет: -
- снялось, понеслось; запорхали события жизни в безбытии звуков; опять заходил по годам кто-то длинный; то - дядя; он встал на худые ходули: на ноги; уходит от нас - навсегда по белеющим крышам: уходит на небо; и принимается с неба на нас брекотать: - "Да устал я сгибаться "в своих трех погибелях": будет!"
- "Устал обивать я пороги казенной палаты!
- "Вот - войлок, вот - камни: пускай обивают другие"
- "Устал от ремесл: не полезная вещь ремесло!.."
- "Ухожу я от вас!"
. . . .
- "Дядя, дядечка - милый: и я..."
Мама бренькает ручкой по клавишам; и булгатня подымается звуками; стала она такой маленькой, миленькой; выставит шейку; и - точно робея, проходит по звукам - на цыпочках: девочкой; и - самородною родинкой склонится;
превыразительно звуки она переводит глазами, которые с низу страницы как прыгнут наверх: на крючочек, на ноту: -
- и я ухожу в эту жизнь; и
- как есть ничего, эта жизнь; его
- комнатка! Холодно: бабушка дверь обивает, чтоб ноги себе защитить и -
. . . .
Ах!
Временно время, - но временно время; бормочет отданными днями; и -
раздается нам - в уши, нам - в души!
Андрей Белый - Крещеный китаец - 01 часть, читать текст
См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Крещеный китаец - 02 часть
РУЛАДА А мамочка так же звучит, как рулада; рояль принимается мне выго...
Крещеный китаец - 03 часть
СКИФ - Да: - - во вращениях времени: - - пленное тело, галдя, оголтело...