Андрей Белый
«Крещеный китаец - 01 часть»

"Крещеный китаец - 01 часть"

КАБИНЕТИК

У окон: -

- протертый, профессорский стол с очень выцветшим серозеленым сукном, проседающий кучками книг; здесь пузато уселась большая чернильница;

падали: карандаши, карандашики, циркули, транспортиры, резиночки; лампа: зеленый металл прочернился, а абажур - лепестился; валялись листочки и письма с французскими, русскими, шведскими, американскими марками, пачки повесток, разорванных бандеролей, нераспечатанных и неразрезанных книжечек, книжек и книжищ от Ланга, Готье и других; составлялись огромные груды, грозящие частым обвалом, переносимые на пол, под стол и на окна, откуда они поднимались все выше, туша дневной свет и бросая угрюмые сумерки на пол, чтобы отдаться на полки и полочки, или подпрыгнуть на шкаф, очень туго набитый коричневыми переплетами и посыпать густо сеемой пылью обои потертого шоколадного цвета, и - серого папочку; в серой своей разлетайке посиживал он, скрипя стулом и уронивши в сукно вычисляющий нос, - где с надсадой вышептывал он: -

- "Эн, эм, эс!" -

- принимаясь чинить карандашик; отсюда в пыли, в паутине и в листиках рассылал шепоточки и письма свои Миттах-Лефлеру, Пуанкаре или Клейну {Математики.} и прочим, -

- ожесточаяся и умоляя Дуняшу и маму оставить в покое бумаги:

- "Не путайте, знаете, мне"...

- "Да ведь пыль, барин, - видите"...

- "Нет уж, оставьте: бумажечка каждая, знаете ли, - документ: переложите, - ничего не найдешь"...

Он отсюда вставал; и рассеянно шел коридором, столовой; и попадал он в гостиную; остановившись пред зеркалом, точно не видя себя, он стоял и вычерчивал пальцем по воздуху знаки; случайно увидев себя пред собой, он впивался в себя самого очень зверски, поставив два пальца себе под очки; и не мог оторваться, не мог оторваться от пренелепо построенной головы, полновесной, давящей и плющащей папу (казался квадратным, он) и созерцающей из-под стекол очков глубоко приседавшими, малыми, очень раскосыми глазками, тупо расставленным носом; он гладил тогда полнощекое это лицо полнотелой рукой; повернувшись, старался увидеть свой собственный профиль (а профиль был скифский), крутой, кудробрадый, казавшийся зверским; смешной он такой: -

- да -

- домашний пиджак укорочен; кончается выше жилета; пиджак широчайше надут; панталоны оттянуты; водит плечами, переправляя подтяжки; подтянет, - опустятся; в этом своем пиджаке, как в мешке, может смело вращаться - направо, налево; и кажется косо надетым пиджак; и от этого - что-то раскосое в папочке; он закосил пиджаком; очень часто он скашивал руки; и ногу он ставил на пол тяжелее, чем следует.

Помню, бывало, -

- стоит он таким голованом,засунувши руку в жесткую бороду -пальцами, и приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив на-бок лоб со свирепою, лоб перерезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело; рукой барабанит по двери;

и -

- туловище перевернулося животом как-то наискось от плечей; ноги тоже поставлены косо; такой он тяжелый и грузный от этого перемещенья осей; -

- он стоит: -

- тарарахая пальцами в дверь, свирепеет; и - шепчется, шепчется, шепчется; страшно мне, страшно: какое-то есть тут "свое".

- "Ах, да что вы такое" - окликнет его проходящая мама с ключами; идет она в шкаф - за корсажем, малиновым, плюшевым; и - за такою же юбкою.

Папочка тут переменится; высунет голову и поморгает на мамочку робкими глазками, будто накрыли его:

- "Ах, да я-с?"

- "Ничего себе"...

- "Так-с!"

Барабанит ногами себе в кабинетик, какой-то косой:

- "Да, идите себе!"

- "Вычисляйте!"

Споткнется словами, рассеянно повернув и благодушно-рассеянный, песий какой-то свой лик, и посмотрит надглазьем приподнятых стекол (очковых).

- "Да я уж и так, мой Лизок... вычисляю"... А мама улыбкой укажет:

- "Чудак".

И позванивая хлопотливо ключами, идет за малиновым, плюшевым, бальным корсажем, за плюшевой юбкою; кружево - черное; нет рукавов; на груди -

большой вырез; она голорукая и гологрудая, густо напудрив головку и в волосы вставив эгретку, - седая какая-то - едет плясать и кружиться в огромном гран-роне.

А папа опять припадет вычислять над давно выцветающим серозеленым сукном, выпивая чернила чернильницы - в листиках, карандашах, карандашиках, транспортирах и книжищах: развычисляется, размахается, вскочит, забегает в паутинниках, все сотрясая; подпрыгнет он с вышептом -

- "Эн, эм, эс: ах!" -

- натолкнувшись на книжную груду:

- "Сломал: фу ты, дьявольщина!"

Сосредоточенно принимается вдруг очинять карандашик, стараясь его острие превратить просто в точку: тогда наступает молчание; после опять поднимаются охи да вздохи о свойствах какого-то мира, иного, не нашего; я наблюдал, как он гулко расхаживал взад и вперед, повисая косматой своей головой как-то горько и терпко, свисая направо, и глядя на ровные полки коричневых корешков исподлобья, как будто он делал им смотр; с карандашиком правую руку всегда прижимал он к груди, бросив в воздух махавшую левую руку и два оттопыривал пальца на фоне обой шоколадного цвета; и вдруг начинал он так мягко сиять добротой, когда контуры нового исчисления "эф, икс" перед ним восставали; о нем сообщали в Сорбонне; о нем математик французский Дарбу обменялся уже впечатлением с папочкой, а Чебышев {Пафнутий Львович Чебышев, русский математик.} - содрогался.

Я знаю, что тут развелись скорпионы - не злые, а книжные; папа мне раз показал скорпиона, перехвативши меня, проходившего мимо; прижал меня к шкафу; и открывая огромный и пахнущий фолиант: том Лагранжа, подставил его мне под нос; показал скорпионика, очень довольный событием этим.

- "Ти-ти... Ти-ти-ти!..." приговаривал он, догоняя его на странице Лагранжа большим указательным пальцем.

- "Ти-ти" - и лицо засморчилось морщинками - юмористически, чуть саркастически, но добродушно и радостно:

- "Дх ты, смотри-ка: ведь ползает, ползает шельма!"

И мне подморгнувши татарскими глазками, он произнес с уважительным шопотом.

- "Знаешь ли, Котенька, он поедает микробов: полезная бестия".

- "Да!"

Скорпиончика я рассмотрел на странице Лагранжа; он - маленький, ползает, уничтожает микробов; полезная шельма! А папа, захлопнув полезную шельму, убрал ее в шкаф; и - запахло антоновкой (эти антоновки он покупал, одаряя антоновкой нас за обедом).

Раз в год, облекаясь в халат, подымал столбы пыли он грязною тряпкой, чихая и кашляя; тут он сносил, что не нужно, в кофейного цвета шкафы, наполнявшие и расширение коридора (меж детской), пытаясь шкафами ввалиться к нам в детскую и запрудить вовсе выход: закупорить книгами нас; и порой отправлялся с Дуняшей и дворником он в кладовую, снося весь излишек скопившихся масс; но Антон, дворник наш, подобравши ключи к кладовой и вступив в соглашение с жуликом, книги вытаскивал; книгами папы еще после смерти его торговали в Москве букинисты.

Да, да. -

- На шкафах поднялись многогорбые, книжные груды, завешанные зеленой материей, - пыльной, как все; среди них помещалась кроватка, скрипучая, с жестким матрациком и с одеяльцем такого ж, как все, шоколадного цвета; торчали две туфли и множество серых от пыли сапог, поражая меня рыжевато-нечищенным видом своих голенищ - среди гирь, -

- поднимаемых папой с натугою:

- "Раз!"

- "Два!.."

. . . . . . .

- "Шестнадцать!" -

- (страдал он запором) -

- шкафы умножались; а - новые ставились, в грустных годах обрастая кровать (в головах, и в боках, и в ногах!), образуя средь комнаты комнату с узким проходом, куда удалялся наш папа: полеживать с книгой: -

- бывало: -

- пойдешь, - и увидишь: в градации мягких тонов шоколадного, серо-кофейного, серого, серо-зеленого цвета лежит на постели с очками на лбу, закрывая глаза, уронивши на грудь утомленную руку (с развернутым томиком); как-то бессильно другая рука повисает с постели; лежит посеревший и бледный, в морщинках; и кажется тут он старее, чем следует (в общем моложе, чем следует, выглядит он: пятьдесят ему минет!).

И думаешь:

- "Папочка..." -

- Или: -

- увидишь: раздетый лежит на боку, подоткнувшись, поджавши колени и вырисовываясь изогнутым телом; под одеяло ушла голова;

только выставлен нос да кусок бороды (это он отдыхал, пообедав); и -

скажешь:

- "Чай подали, папа!" -

- Привскочит: сидит на постели, глаза кулаками усиленно трет, суетится, дрожа над очками:

- "Ах, ах-с!"

. . . . . . . .

Да, настырная книга грозила гостиной; как будто совсем невзначай, угнетенный обвалами книг, папа выдумал выставить книжную полочку: прямо в гостиную. Ли, что тут было!

Увидевши полочку, мама всплеснула руками; и личико все прохудело от скуки; и - кинулось прямо в глаза; и лицо ее встало одним сплошным взглядом, придирчивым:

- "Вон!"

- "Эту гадость?"

- "Сюда?"

- "Вон-вон-вон!"

Папа нашептывал что-то такое "свое" относительно полочки, методически разрезая по воздуху фразы свои разрезалкой, которую всюду носил он с собой, точно книгу, чтоб мненье его относительно полочки явно легло перед нами раскрытою книгой:

- "Ну вот-с..."

Но на это как мама затопает:

- "Вон!"

- "Беспорядок!"

- "Разводите пыль. Коль хотите вы пыль разводить, то держите её у себя!" -

- Да я знал, что "ну вот-с", как и все откровения папочки, быстро отправятся мамою: в кладовую - пылиться, откуда уйдут... к... букинисту! -

- Несчастная книжная полка влетела стремительно в кабинетик обратно: боялись движения томиков с северо-западного угла, где хладел кабинетик, - на юго-восток, где пышнели парадные комнаты в чванном бескнижии; книжный, протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный, как щупальце, пробовал, дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться вокруг всего прочего;

часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из книжных рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу об'емистым томиком, силяся все сделать книжным: -

- все ходит, бывало, за мамой и все собирается дать рациональный совет, убедить ее в способах, истекающих из точки зрения папы; но рациональный совет его кажется мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне только змеем словесным, пускаемым в небо страницею томика: -

- видел, как дергались в нёбе бумажные змеи хвостом из мочала: -

- Мы головы все задерем: ничего не поймем; где все это живет и летает у папы - на небе? Но называется все это: дать рациональный совет. -

- Или способы: способы предлагались всегда им на все; и казалося мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне: если б мы принялись прилагать эти "способы" к жизни, открылось бы тотчас же

"Общество распространения технических знаний" у нас, основателем общества сделали б папочку; и секретарь заседал бы в столовой и писал протоколы, от скуки бы умерли мы. -

- Точки зрения: как разовьет точки зрения он, так становятся глазки его неприметными точками зрения; что же получится? Заговорит за столом о своих точках зрения; заговорит и не кушает: мыслями он разрезает котлеты, словами жует; так второй он разводит обед за обедом; и называется все это: "умственность"; и возвышается "умственность"

эта, как лоб (лоб огромный: лобаном его называла скучающе мамочка);

это - абстрактное мнение, нет, - не выносит она: "Михаил Васильич, вы шли бы к себе: отправлялись бы в клуб". И абстрактное мнение, встав от стола, тарарахнувши стулом, стараясь быть тихим, выходит и просит Дуняшу почистить ему сюртучок (половицы уже раскричались жестокими скрипами: папа, стараясь быть тихим, себе собирается в клуб). -

- Надевает сюртук не сюртук-лапсердак (одевается он не как надо, а собственным способом);

"лапсердак" волочится почти что до полу, не сходится он на груди; застегнул

- "тараpax", оборвался: болтаются нитки, платок носовой вывисает, как хвостик из фалды, а ворот завернут и вывернут в нетерпеливости быстрого надеванья на плечи; наоборот: пиджачок укорочен, кончайся выше жилета и надуваясь до ужаса. -

- И тем не менее папочка ходит за мамочкой с томиком; и

- проповедует способы, им измышленные, - там, в кабинетике снова и снова выходит оттуда - давать нам советы, как жить и что делать: ударит, как берковцем, словом; у мамы расширятся ужасом скуки глаза, и она ручкой ухватится за гуттаперчевый шарик; и "псс" - хочет прыснуть сосновой струей пульверизатора; но - пульверизатор не действует; в воздухе густо висит математика; -

- папа наш - скиф; он не любит духов, говоря о духах: "Мне не нужны они: я ничем не воняю", но он все же пахнет: антоновкой, полупритушенной стеариновой свечкой и пылью; порою всем вместе за раз; и не слышит он музыки; музыкой мамочка борется с папочкой; -

- все-то пытается выгранить способы жизни; и ограничить нас гранями, но не такими, как ясные грани на маминых светлых сережках: абстрактными гранями (не понимаем мы их: мама, бабушка, Дотя, Дуняша и я); мама тотчас садится играть на пьянино; и папа, нам вынесший томик французских мыслителей, тотчас уносит об'емистый томик, в котором изложена нам рациональная ясность, которую он попытался однажды просунуть в гостиную: полочки нет; и - не будет!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Боролись с коленчатым рядом томов, разводимых огромными быстро рыжевшими массами. Нечего делать; напялив халат, расчихавшись, раскашлявшись, папа кряхтя и вздыхая вставал на скрипевший, давно раскачавшийся стул: произвести сортировку томов, долженствующих поступить в кладовую; казалось: давление томиков разорвет кабинет; папа в белой сорочке, со свечкой в руке и с развернутым томиком Софуса Ли {Шведский математик.}

упадет из пробитой стены на постель к... Генриэтте Мартыновне, чтоб продолжать свое чтение.

Но кабинет все держался; и - странно сказать: умывальник поставила мама туда: выходила плескаться и брызгать на книги водою и мылом; но папе ничто не мешало вышептывать иксы и игреки, грохотом проходя мимо детской с зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли по коридору-в ту темную комнатку, где очень часто взрывалися звуки спускаемой бурно воды, где я не был, откуда ко мне приносили... посудинку, где очень часто просиживал папа с зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли; очень часто там портились трубы; и папа ходил проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи: -

- спо-

соб такой удавался; и черные палочки, кажется, марганцевого кислого кали стояли на полочке среди томов математики: -

- да, разводил он слова, точно черные палочки марганцевого кислого кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов благородной тенденцией

-

- Папа наш был альтруист в высшем смысле: -

- порой: в темной комнатке было так много эгоистических запахов, что перемазанный водопроводчик, гремя сапогами, туда проходил; и вытаскивал странные части: и трубы, и тазики;

папа со свечкой справлялся тогда у него, в чем же, собственно говоря, заключается порча; казалось тогда: папа близится к цели; и "Общество распространения технических знаний" возникнет вот-вот перед темною комнатой; водопроводчик окажется председателем общества: папа же будет вести протоколы свои: -

- не позволено папе вести протоколы в гостиной!

. . . . . . . .

Мне дорог был он и тогда, когда делался очень похожим на голованного гнома: своей головою, ушедшей в покатые плечи бывало на нас повернется; и -

поглядит очень пристально, чуть засосавши губу, испуская особенный звук через губы цедимого воздуха "вввссс", будто хочет он что-то такое сказать;

вместо этого он поморгает и, повернув свою голову, задуботолит к себе в кабинет, как в глухую пещеру.

. . . . . . . .

Порой я вперяюся в папино, очень большое, румяное, несколько полное и обрамленное небольшою, курчавой, каштановою бородою лицо; промышляют лета на нем явственной проседью; кажется это лицо мне особенно милым (как часто боюсь я его), полновесным, давящим и плющащим папу; оно пренелепо построено;

да, пренелепо построена вся голова с очень-очень большим, вылезающим лбом и с глубоко присевшими, малыми, очень раскосыми, будто татарскими глазками;

глазки, как стрелки: пошлются они в собеседника, ткнутся булавками: кажутся карими; или - забегают, вертятся, точно колесики: кажутся серыми; но, запыхавшись, споткнутся о новую мысль, улыбнутся, синея и обливая таким превосходным добром, как просветное небо за тучами.

Гром - в бороде, под усами, во рту: борода и усы: -

- обстрижется, вернется с совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее, с шеею, ставшей полнее, с лицом уменьшившимся, - кажется зверским таким, изуверским таким...

-

- рот: -

- широкий, просунутый верхней губою, с'едающей нижнюю, спрятан щетиной сурово нависших усов, очень жестких и колющих поцелуем меня; так и кажется, рот разорвется в простецком, естественном лае: "Все это, мой Котенька, - да-да-да-да: болтовня, болтовня - болтовня либералов" (он -

скиф, а не западник: рот); и пойдет, засучив кулаки, этот рот, прижимать болтуна; папа грудью провалится, шеей уйдет в набежавший на голову смятый свой ворот, опустится всей головой ниже плеч, точно бык (нос висит на ключице; очки отседают; и надо лбом - клок волос; неприятно забегали кровью налитые глазки, на шее прочерчена красная жила, и - как она бьется: -

-

"Помилуйте, батенька: порете чушь! Почитали бы Канта, Спинозу и Лейбница!" и либеральный болтун отпускает крылатое слово: "Ужаснейший спорщик!" -

-

Спросили однажды студенты меня на докладе:

- "Кто этот свирепый чудак?"

- Я ответил:

- "Профессор Летаев".

- "Ужаснейший спорщик!!" -

- рот - спорщик!

Но рот рассмеется: и - кроется милое это лицо очень явственной крупной морщиной, расставленной справа и слева от носу и надувающей щеки буграми;

покажутся белые, крепкие зубы, которыми папа гордится; большой, непрямой, а широкий, гусиный раз'едется нос, точно старый насмешник, поставивший руки в широкие боки - ноздрями; и - вот-вот-вот он повыпрыгнет, точно живая лягушка: -

- И станет румяным проказником папа, как сатир; ему бы на голову плющ (может быть, он с копытцами); сзади платок вывисает: совсем сатирический хвостик! Он голову выгнул и смотрит на мушку, слетевшую вниз с потолка: "Мушка, знаете, - вовсе, как птичка: великолепнейшая машинка; такую машинку не сложит профессор Жуковский". И - с "ти-ти-ти-ти" -

подбирается полной ладонью, изогнутой, к чистящей лапки "машинке". И -

"цап-царап": мушка сидит - в кулаке... -

- Нос - забавник: -

- очки: -

- очень строго сверкают они; говорит, на слова поднимает очки он, отчетливо подпирая их снизу дрожащими пальцами; руки дрожат у него от волненья; свирепые, четкие складки разрежут весь лоб, собираясь пучечком над носом.

Разгладится после, откинется: весь подобрев, просияет; и тихо сидит, в большой нежности - так: ни с того ни с сего: большелобый, очкастый, с упавшею прядью на лоб, припадая на правый на бок как-то косо опущенным плечиком; и - подтянувши другое плечо прямо к уху, засунувши кисти совсем успокоенных рук под манжеты к себе; накричался; и - тихо сидит, в большой нежности, - так, ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше себе и всему, что ни есть, напоминая китайского мудреца, одолевшего мудрость И-Кинга, распространяя тончайшие запахи чая и спелых антоновок: -

- странно: ведь вот в кабинете же пахнет скорей старой книгой, бумагами, пылью, порой сургучом; а откуда же запах антоновок? -

- после скандалов и ссор пропадал этот запах; и пахло естественно: пылью.

. . . . .

Закат!

Застолбели вдали горизонты крепчающим дымом; везде неподвижно висят столбняки; еле свешиваясь, передвигаясь чуть-чуть, не спадая ни капли; и небо не небо уже; что желтей? Канареечник просто какой-то! -

- и папочка -

небом освеченный, духом просвеченный! -

- В небе совсем бирюзовом преясно живеют от облака певчие светочи - зовом: в вишневом; погасли: и стало сурово, и стало лилово: совсем как симфония, где окрылившийся юмор, сливаясь слезами в хрустальное озерце, приподымает звончайшие песни сквозных ледников и кристаллов; не знаешь, что это: кристаллография, музыка?

ПАПОЧКА

Знаешь: святейшее!

В папе живет оно; и человеку душевному кажется каменным, иль -

отвлеченным от жизни, которая только "расстройство чувствительных нервов"; и папа шагает по дням юмористикой, предпочитающим листики лекций всей мистике: но обожающим... почки и листики майского тополя; конфуцианская мудрость его наполняла; любимые фразы его:

- "Все есть - мера гармонии!"

- "Есть же гармония, знаете, мера же - есть!"

- "В середине и, да, в постоянстве - действительный человек проявляется"...

- "К миру идем, чтоб, став миром, над миром стать, - в мире, по отношенью к которому мир - только атом, переходя по мирам; мир миров это -

мы; корень нас есть число, а число есть гармония меры".

- "Так все есть гармония меры".

Я знаю, что папа живет консерватором мер и весов; открывает он звуки гармоний при помощи чисел; невнятное, неисчислимое он от себя оттолкнет, восхищаясь и малою мушкой, и тем, что картину Риццони возможно разглядывать в лупу; часами умел углубляться он в: мелочь, разглядывать мелочь; и строить из мелочи вовсе не мелочь.

Запомнилось:

- "Да, вот, вода!"

- "Аш два о: красота!"

- "Простота!"

Он доказывал всем, что шампанское - дрянь: неизящны структурные формулы сложных составов:

- "Вода есть великий, нам данный, напиток" - и в маленьких глазках -

светелица; светочем мысли отплющит по скатерти пальцем - пройдется по комнате, перехвативши графинчик с водой, отчего на стенах засветлит беготней излучаемых заек; очки подтолкнувши на лоб и прищурив раскосые глазки, любуется; и освещает обряд водопития бегами мудрого слова (так: у меня уваженье к воде); утончение чувств - не изящество; нагроможденье числителя и знаменателя отношения меж раздражением внешних предметов и да, ощущением их:

- "Сложность, путанность мысли и чувств" - полагает устами он мнение нам на ковровую скатерть таинственно - "не глубина"; эти мысли не мысли: процесс вычисления - не результат; хороши - результаты".

- "Да, да" - суетится устами усатыми он и кидается взорами -

- "да-с, в результате обычно" - его разрезалка взлетает -"числитель и, да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются - да-с" (разрезалка по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая туманную мысль - в результат простой мысли) "и мы переходим: к простым отношениям!!" -

- тут озирает противника (маму) победно (но хмурится мамочка).

- "Это какая-нибудь - да-да-да! - только треть, иль только вторая, а вовсе не пятая, не двадцать пятая" - очень лукаво хихикает он, указательным пальцем ударив в стакан -

- "дзан!" -

- "Опять?"

- "Не звоните в стакан!" - вырывается возгласом мамочка...

- "Мир - отношенье простое и краткое; он - результат многосложных процессов, но он не процесс: результат!" -

- Тат-тарат! -

- Он подщелкнет: в клеенчатый круг; и - подбросит: тот круг; и - поймавши, подложит под круг этот круг (он играет кругами).

- "Пошла ерунда!"

- "До чего это скучно: опять вы устроили складки на скатерти!"

- "Да-с" - откликается, очень довольный созданием мира и выражает довольство свое в неожиданной шалости: выскочив, перебегает он грохотно небольшое пространство передней - до кухни Стремительно выкрикнет, дверь распахнув, свой экспромт - Афросинье:

Прошу Афросинью Нам сделать ботвинью Без масла и мяса Из лука и кваса;

Поевши гороху, Пеките пепеху Из кислого теста, О, вы, - Клитемнестра!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да, он выдвигал своим правилом: очень размеренный, все бы сказали: мещанский Китай, из обычаев света, законов и правил, наполнивши правила вовсе иным содержанием, взятым -

- у Лейбница, -

- у Пифагора, -

- у Лаодцы, -

- упорно старался во всем проводить это все, притесняя советами нас и врываясь глухим носорогом в негранную музыку: -

- выгранить, выгранить, результировать, взвесить и взлюбить! -

- На это ответствует мамочка:

- "Вы, - голован!"

И выходят одни только казусы: только смешные последствия громких теорий; сам папа зажил, как святой, им самим ограниченной жизнью; казался другим ограниченным он; появляясь средь нас простецом, он бывал очень часто в смешном положении; -

- встретясь на улице с ним, не сказали б:

- "Профессор!"

Сказали бы:

- "Жулик!" -

- менял котелочки и зонтики он в преогромном количестве, все оставляя свое и утаскивая чужое добро: очень ветхое, впрочем.

Иные ловили унизить его: попадался он тотчас же:

- "Видите?"

Раз было сказано:

- "Знаете, верно профессор Летаев страдает уже размягчением мозга?"

Да, да: рациональные способы жить не всегда удавались; и ясность французских мыслителей верно таила туманы; я долго глядел на него; и загадочней мне становилися силы, слагавшие мир его; сам он себе изменял; -

преступал всюду меру: безмерно выдумывал меры и способы; и забывал их; как способ заварки кислот (марганцевой и борной).

- "Ах, Лизанька" - раз он сказал - "есть прекрасные способы предохранить наши зубы от порчи заваркой кислот!"

- "Ах вы: способы, способы!"

- "Нет, знаешь ли..."

И решенье свое затаил он до времени; раз он ворвался с огромной воронкой из жести, с зеленой бутылкой, с мешком кристаллической кислоты (он пустую бутылку зачем-то купил).

- "Что вы это?"

- "А это, Лизочек... вот видишь ли, я... чтоб заваривать... борную...

да, кислоту..."

- "А?.. Да кто вам позволит?"

- "Я, Лизочка, быстро себе заварю..."

- "Не пущу: безобразие, срам!"

Но воистину, с бычьим упорством, отставив поднос, он поставил бутылку;

возясь над воронкой.

Тут мама, не выдержав, лопнула хохотом; и тетя Дотя за нею - горошиком;

тыкаясь носом в пустую бутылку и обжигая дрожащие пальцы струей кипятка, бормотал он:

- "Раствор концентрирован".

И "ти-ти-ти"-отправлялся, забулькав, в воронку раствор кислоты; раза два заварил таким образом он, позабывши о способе; способ (воронка), отправлен был тут же: в помойку; так способы жить разрушалися: способ за способом; он не препятствовал; да, он любил: результаты, итоги, способности, ставшие способом; сам же терял эти способы;

жил он способностью: выдумать способы!

Помню!

Раз появился в столовой седой овцебык; такой выспрянный, важный -

профессор из Киева; папочка, выскочив и потирая приветственно руки, отгрохотал в кабинет, оставляя почтенного гостя в немом изумлении.

- "Повремените: минуточку!"

Знаю: всегда так; придут - а он скроется: производить в кабинете какое-то дело (какое не скажет); какое - я знаю: -

- два дела свершаются тут очень часто одно за другим; дело первое: выбег по коридорику в темную комнатку с перегоревшею свечкой; и - с томиком; там постояв, выбегает обратно; и на ходу он застегивает... не выходит: стоит перед дверью в гостиной; уже говорит из-за двери он с гостем; и - продолжает...

застегивать, выставив нос из-за двери, то самое, что не застегнуто; знали мы это; и очень боялись, что выйдет он прежде еще, чем успеет окончить все это;

но он выходил, застегнувшись; и тотчас же - с головой в разговор; -

- а второе, таимое дело - оно заключалося в том, что:

- "Сейчас...

Повремените минуточку!" -

- Скроется: выскочив, радостно грохнет:

- "Василий Иваныч, я рад... Вы, Василий Иваныч, надолго из Киева?.. Вы бы, Василий Иваныч... Я вам бы, Василий Иваныч..." - "Василий Иваныч", "Василий Иваныч": Василий Иваныч, наверное, может подумать, что тут издевательство есть над "Васильем Иванычем";

вдруг превратится "Василий Иваныч" в "Василий Ильич";

произносится это "Василий Иваныч" так радостно, точно в самом сочетании звуков "Василий Иваныч" есть тайна, которую знает лишь папа один, а "Василий Иваныч" не знает; и светлые зайки бегут: вот-вот-вот: -

- пробежало по скатерти, порхнуло под потолок, забыстрело зигзагом на белых обоях, по лицам; потерялося в окнах; Москва прояснела: то - солнышко (вот так "Василий Иваныч", могу сказать!) -

- розовым крепким румянцем горят наши лица! -

- Василий Иваныч Быкаенко тронут любезностью, радость" папы: -

- о чем эта радость? -

- Я

- знаю: -

- "Повремените минуточку: я, вот, сейчас" - убежит в кабинетик, напуганный, - прямо к столу; и хватается, там, над столом, за карманы; за стенкой я слышу;

- "О господи! Чорт возьми! Ах!"

- "Потерял..."

- "Где же ключик?"

- "?"

- "Здесь нет".

"Шу-шу" - шептуширит бумага, взвивается листик, и грохает что-то...

- "Пропал!"

Наступает молчание, полное ужаса; если ключа не найдет, то не выйдет, завозится; гость - ожидает.

- "Нашел-с!"

Грохотание ящика: знаю, оттуда хватается толстая, переплетенная книга;

на лоб отметнувши, очки, припирается носом к страницам, исписанным скачущим подчерком; пальцами бегает, очень довольный собою и "способом":

- "Ну-ка, посмотрим?"

И шевалдит шептуном:

- "Так-так-так: это - "а"; это "б": Берендеев, Бернеев, Берсеев, Берчеев... Нет - дальше: ах - нет: фу ты, чорт: Вадабаев, Вадеев; да раньше же, батюшка мой; вот: Бугаев, Будаев... Быкаенко!! Вот-с".

- "Ти-ти-ти!"

- "Вот-с!"

- "Нашел-с!"

- "Вот" - доносится удивленный и радостный шопот - "Василий Иваныч Быкаенко..."

- "Деятель..."

Шопот становится громче:

- "Профессор!"

И шопот становится возгласом:

- "Э... ге-ге-ге: ти-ти: ти-ти... Болтун!"

- "А?"

- "Скажите пожалуйста, батюшка мой!"

- "Вот ведь штука!"

- "Болтун!"

- "Либерал, австрофил!"

- "Ти-ти-ти..."

И вскочив, от волненья пробегом пройдется за стенкою, свечку зажжет, и бежит мимо детской скорее он в темную комнатку: там обсуждать непосредственно узнанное; там - он запрется: -

- я знаю: уже: -

- на подкидистом подчерке, в книгу стремясь, забегают знакомые наши все, все (Берендеевы, Береневы, Бурнёвы, Бернилины, Берничи, Берповы, Берши, Берсеевы -

многие сотни их!), располагаясь фамилиями в алфавитном порядке; даются кратчайшие характеристики, имена, отчества, роды занятий и склонностей; -

- здесь почерпнувши сырой материал для беседы, мой папа, вернувшись со свечкой обратно, бежит перегромом в гостиную, к гостю; еще не вбежавши, еще спотыкнувшись за дверью, там странно застряв, он кидается взапуски словом, которое только что было подчеркнуто:

- "Да: очень рад видеть вас" - раздается за дверью.

- "Вы, верно, Василий Иванович" - скрипнула дверь, и оттуда просунулся нос вместе с очень лукавым, совсем добродушным моржачьим каким-то лицом.

- "Вы, Василий Иванович" - папа за дверью старается справиться с неподатливой туалетною частью:

- "Вы, верно, недавно сюда?"

- "Ну, что нового в Киеве?"

- "Что Антонович?" - скрипят половицы в гостиной... "Что пишет Грушевский?" - скрипит уже кресло... "Здоров ли Букреев? Захарченко-Ващенко так же толста?" - руки бросятся вправо и влево.

- "А как Костяковские?"

Старый профессор (болтун, либерал, австрофил), - весь надутый, косматый, седой овцебык, не старается выдохнуть ясно пахучего мненья; першит он медлительным словом и пфакает в белый платок, - передутый, пропученный, точно бутылка - ни звука; а папочка знает, что эта "бутылка" таит много пены и шипа; и ходит вокруг, собираясь испить разговор, и очками поводит, облизываясь, как кот; он подсядет с "позвольте спросить", чтоб вонзиться: своим языком, точно штопором: -

- вертит и вертит, и вертит его, и - потягивает за пробку; "бутылка" и хлопнет; и пфукнув словами, она разольется шипучим шампанским; и все опьянеют; шипит

"либеральный болтун" и заводит еловые поросли слов; мама тихо сидит васильковою кофточкой; грудкою дышит, как веером, тихо колеблемым;

вижу: заслушался ротик.

- "Ах, ах!"

- "Хорошо!"

- "Так красиво: так звучно".

Я папа сидит юмористикой: едко, раскосо смеется и смотрит внимательно, как положили турусы на дроги: стегнут лошаденку; и благоглупость - поехала;

белендрикает очередной белендряс! Папа вдруг оборвет его, щелкнувши словом, как пробкою: дернется мамочка (губки стянулись колечком); пронзительный крик, поднимаемый папой, противником самостоятельной жизни окраин, ее удручает; а папа пойдет на окраины словом:

- "Позвольте, позвольте же вы!"

И под'ехавши тихо басами, подкинется взвизгами; - ну и пошел безраздельно кричать во весь рот:

- "Вы - от'явленный, батюшка мой: вы - от'яв-ленный... Вы-с полячишками... Вы, я скажу вам, за Австрию..." - вскочит и ухает шагом;

проходит тяжелым пропорем чрез чуждые мнения он, ухватившись за мненье, как за сюртучную пуговку, крепкой рукой, припирая свой нос и свои два очка к подбородку Быкаенки (он его выше), на цыпочки встанет; прйпятится в угол Быкаенко; там претяжелым раздавом додавят его; уже личико мамочки все прохудеет от скуки; и - кинется прямо в глаза; и они раскалятся, и бегают, синие, как огонечки угарного газа; тяжелым угаром больна голова; обжигают угарные глазки придирчиво все, что ни будет пред ними: меня, так меня;

вероятнее - папу.

Спор крепнет за чаем:

- "За Австрию, Австрию вы; украинская литература содержится, батюшка мой, на какие же деньги?.. Мы знаем-с про это!.. Вы, я доложу-ка вам..."

- "Я - за Шевченко... Шевченко затерли совсем москали".

- "Как и Гоголя?" - едко хихикает папа.

- "Что Гоголь? Кацап... Вот - Шевченко... Шевченко..."

- "Шевченко Шевченкою" - ковырнет папа носом по воздуху... "А Антонович? А шайка его?" - и покажет глазами он в угол (и я посмотрю - не сидит ли в углу Антонович с какой-то шайкой); наш папа - русак; и я знаю от мамы, что быть русаком, - это значит: перепоясавшись красными кушаками, стучать и кричать; мама этого очень не любит, а вижу, что дело пошло к русакам; вижу папа сидит, напрягая на все свои хитрые, "скифские"

глазки, совсем бисеринки, блестящие "скифскими" точками зренья на все: -

- папа-скиф, разрубатель вопросов, великий ругатель! -

- и кажется папа тираном, готовым зарезать столовым ножом, кого хочешь, - столовым ножом, им рассеянно схваченным и ударяемым в споре по скатерти, - правда тупым лезвием

(все же мама боялась за скатерть, за новую, что с петухами, а не за ту, что с павлинами); помню: всегда этим ножиком папа из скатерти силился сделать котлету:

- "Да, да - Антонович, скажу откровенно вам, есть иезуит!"

Но Быкаенко пыжится (вот и поедет скандал через стол!):

- "Что же, знаете, ведь Антонович прекрасный ученый, общественный деятель: наш украинский Эразм... Вы, наверное, не читали трудов Антоновича".

Папа же свалится словом: протянутым пальцем как тыкнет:

- "Читал-с!"

И - старается выставить армию доводов, - быстро привскочит на стуле, глазами вопьется в свое отраженье на меди (у нас самовар красной меди), руками по воздуху рубит котлеты: и ну нам насвистывать, ну нам нащелкивать: мячиком прыгает слово по комнатам!

- "Но я скажу вам во-первых!.."

- "В-десятых!!"

- "В-двадцатых!!!" -

- "Да-с, да-с!"

Знаю: "да-с" это очень чревато; из "да-с" воспоследует:

- "Как-с?!?"

- "Что такое?!?"

- "Да я бы за это за все вас..." Но тут, спохватившись, уронит:

- "Эхма!"

Безнадежно отбросит салфетку на скатерть; и снова пригорбится, щелкнет крахмалом сорочки, присядет на стуле, поставит простертой ладонью он руку

(подкидывать перочинный свой ножичек, не принимая в расчет возражений);

другою рукою за стул зацепится, сжавши под мышкой его, и готовится прыгнуть на все это - вместе со стулом; так спорят часами: -

- игрушку я видел:

"Кузнец и Медведь"; передернуть дощечкой: Кузнец и Медведь закидаются бить молоточками - на середину меж ними; я вижу теперь, что все это - игра, тут "Кузнец и Медведь": и сидят и кидаются то кулаками, то словом: на середину меж ними: -

- переберутся все мненья; разложатся папой, как карты: и эдак и так, - пасьянсиком; папа любил пасьянсики; и пасьянсики ловко слагал он из споров; подхватит все мненья Быкаенки; картами бросит на стол, разбросает и эдак и так, и Быкаенко смотрит, что выйдет из мнений его (просто чорт знает что); и пыхтит он -

какое-то кислое тесто; в мозгах - кочевряжина; пальцем копает и капает белою перхотью с плеши на плечи; обиженно он начинает прощаться, оставив все мнения; папа, довольный теперь, что поспорил, спохватится вдруг -

законфузится, трет свои руки; и провожая в переднюю гостя, не может в душе нахвалиться он им (единомышленников не любил: он любил лишь противников).

Красный и потный Быкаенко, точно из бани, перевязавшися шарфом, просунет из шапки свое овцебычье лицо, как за сеном, склоняется к папе, а папочка, весь просияв, свою голову, щурясь, вожмет в подлетевшие плечи:

- "Я, так сказать... Не принимайте слова мои к сердцу!" И полной ладонью разрежет он воздух; и - шаркнет тяжелой ногой, залезая другою рукою в карман панталон, обвисающих ниже колен носорожьими складками;

да, -

- панталоны длиннее, чем следует; серый, широкий пиджак, - он короче, чем следует; ниже колен, провисая сукном, панталоны слагали вторые какие-то ноги, которыми папа ходил - носком внутрь -

- и качаясь сутулой спиною, чуть согнутой вправо, пойдет из передней, посасывая губою и щелкая звонко во рту языком, точно он напитался; отставленной левой рукой, зацепляющей все, размахался, -

- а в правой он держит всегда: разрезалочку, карандашик, иль томик, -

- и мама пристанет к нему:

- "Накричали?"

- "Да нет же-с" - моргает на мамочку он подбежавшими, точно колесики, быстрыми, виноватыми глазками. -

"Нет же-с, зачем: поговорили эдак, поспорили; так-с... обсуждали" -

- Какой обсуждали! Так многие, появившись первично у нас, не являлись вторично. -

А в мамочке, знаю, уже копошится презлой муравейничек слов, очень едких:

- "Не дали мне слово сказать... Нет, не дали же слова сказать! Я-сиди, как кухарка какая-то, перемывай чашки вам... Безобразие: срам!"

Закусается после надолго квартира (и здесь муравейчик, и там муравейчик); и папочка-шарк в кабинетик; за ним, следом, - мамочка;

перемещается папа по комнатам; перемещается следом по комнатам мамочка; тут произносится многое; но о "я" или "вы" - нет помину; дилинькает мамочкин рот, колокольчик, о том, как "иные" из нас на словах говорят о числе и о мере, на деле же...; да, есть какие-то "некоторые, которые..."; этих "некоторых" не люблю; лучше б прямо сказала, что "вы"; а то "некоторые" - грубияны, архаровцы, руссопяты -

заставят сердечко мое сильно биться; и думать, что "некоторые" ведь вот -

папа. "Некоторые" - поскорей носорогами по коридору проносятся: в клуб...

. . . . .

"ЭДАКОЕ ТАКОЕ СВОЕ"

И уж утро!

Заглянешь в окно; и - обцапкан вороньими лапками снег; и ворона к вороне прижалась у желоба: холодно - хохлятся; утро - невзрачное, нелюбопытное; скучно!

Вращается веретень дней - тень теней!

Моя детская - однооконная, синяя; шкаф: мамин шкаф; очень маленький столик, два стула, постель Генриэтты Мартыновны; и - постелька: моя;

сундучок и комодик; на стуле кувшинчик и тазик; за дверью, на вешалке -

платья, и юбки, и кофточки, вывернутые и глядящие глупо подмышником;

принадлежало все это не мне: Генриэтте Мартыновне; в темном углу - этажерка с игрушками; образ над нею, старинный; таинственный изумруд зеленейше сверкал на кровавый рубин из венца богородицы, ямой руки ухватившей перловое тело младенца.

Я знаю, что выпадет их среброродие, снег: накладет серебрянников в кляклую оттепель; но - оловянные лужи проступят и к вечеру сделают синий ледок (будет рдянь): он сбежит хлопотливою струечкой; снова появится: в большем количестве; все забелеет хлопчатою массой; и лужи остынут окладами холода: кладами льда:

- "Es ist kalt".

Насвистал, побежал продувной ветрогон - в неживой небосклон: свирепевших времен; уже в криках слезливые клавиши: мамочка села в столовой играть; уже хлынуло в ушки: хохочут уже надо всем. Запорхали события жизни в безбытии звуков; и мама, склоняясь над черным и резаным ящиком, взором ушла в белозубие клавишей; вижу: браслетка блистающе прыгает с маленькой ручки;

серьга бриллиантит лиловенькой искоркой; мама припала головкою к звукам, дивуяся взлетными бровками (под завитушечкой) - звукам; она - разыгралась: не видит, не слышит; и - перетрясом головки она говорит:

- "Нет!"

- "Нет!"

- "Нет!"

- "Никогда, ни за что!" -

- "Как вы смеете, звуки?"

А звуки-то смеют: посмеет ли мамочка? Искорка только одна "это"

смеет; и побежала с лиловых оттенков зелеными: стала - оранжевой...

Мы с Генриэттой Мартыновной - слушаем.

. . . .

Да, Генриэтта Мартыновна, немочка, вовсе не злая - немая, немая: говаривал папа о ней:

- "Удивительно, знаете ли, ограниченная натура!"

Она понимала - все, все:

- "Понимаете?"

- "Ja!"

- "Понимаете?"

- "Ja, о gewiss - selbstverstandig!"

Бывало поспорит с учеными папочка; дядя катает свой катышек хлеба, заохавши:

- "Чорт знает что: не поймешь!"

Генриэтта Мартыновна выскажет:

- "Я - поньяля!"

И курносо уставится папа, подбросивши ножик:

- "Все - поняли?"

Ножик поймает:

- "О, ja!"

- "И Спинозу, и Канта?" - а пальцы по скатерти пляшут горошками.

- "Ja, selbstverstandig!"

- "Ну, хорошо же!"

Привскочит, бежит в кабинет своим правым, покатым плечом, раскачавши по воздуху левую руку; и выбегает оттуда с огромною математической книгою: фыркать на нас тарабардою:

- "Це на аш два, фи-би-ку, корень энный из "и", минус, плюс: дельта

"а", дельта "бэ", дельта "це", дельта "де"... Понимаете?"

- "Ja, о gewiss!"

- "Повторите!"

- "Плюс, миньюсь... Ja, ja: und so welter!"

И папочка бурно подскачет (и даже подшаркнет) -

- любил, подшутивши, подпрыгнуть, подшаркнув: от этого падали бюстики (Пушкин себе отколол таким образом баку); и -

- и руки свои разведет юмористикой он, - наклонясь шепоточком над дядечкой:

- "Видите, видите!.."

- "Я - говорил!"

- "Недалекая вовсе: бедняжка!"

Она - развивала во мне бледнодушие.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А завелась просто так (очень многое в жизни заводится так: блошки, крошки, пылинки!); подуешь из ротика; и - помутнело от ротика; ты нарисуешь на потном пятне угловатую рожу трясущимся пальчиком, а от нее потекут к подоконнику капельки влаги дыханья; пятно отечет, и появится снова тот розовый дом Старикова напротив; под ним людогон побежал по дороге времен;

знаю: омути есть осаждение влаги дыханья; и вот надышали на зеркало мне Генриэтту Мартыновну; кто-то дохнул перед зеркалом; и потеряв отражение, зеркало стало - белесым туманом; дохнули еще: и - сидит Генриэтта Мартыновна с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой косою, - такая какая-то вся; бледногубая, бледно-безвекая, немо вперяясь в себя перед маминым зеркалом, лучше ее отражавшим; невыразительно смотрит, оскаливши рот, на бескровные, бледные десны; и... -

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В хлопнувших, лопнувших громко железных листах закаталась погромная крыша под ветром - над нами; и хриплою психою ветер поднялся в трубе; и уж Яльмочка песинской песней ему подвывает из темной передней:

- "Чего ты?"

Да, снегопись вызвездит свой серебрянник, когда ветрогон побежит в небосклон - по дороге времен, когда в лопнувших, хлопнувших громко железных листах закатается крыша над нами: -

- то - ветер!

. . . . . .

Как мама уйдет, - Генриэтта Мартыновна тихо идет за альков: посмотреться; глядится, глядится - и эдак и так; завернет безответственный носик; и - силится, глазки скосивши, увидеть свой собственный профиль; я знаю уже: она - вымутень зеркала; пальчиком тронешь - ощупаешь только стекло; за стеклом же увидишь: херр Цетта, иль Германа; знаю: она - не она;

это - Цетт, о котором с подругой они говорят на бульваре, когда мы гуляем;

они называют херр Германа - Цеттом; и "Цетт" этот прочно засел у нее в голове.

Тереблю за рукав, - обернется, уставится бледною немочью; и, поморгав, мне покажет бескровные десны над глянцами ровных, фарфоровых зубок; едва я расслышу:

- "О du: dummes Kind!"

И - уткнется опять: и - не жди ничего; занимая себя самого, я брожу по пустой, отишавшей квартире; под рукомойником сяду на корточки; дверцы открою

- смотрю; и стоит там ведро; я - потрогаю: склизкая "тля-тля". Граненая, медная ручка от двери меня занимает; она - зеленеет: ее ототрут кирпичом; он

- толченый; украдкой лизнул я: не вкусен кирпич; ручку хочется мне отвертеть; ну - а ну-ка, а ну-ка! Разлапое кресло косится ореховым деревом;

мне улыбается лак; подойду и грызну его зубками; нет, - он невкусен! -

- А ну-ка: пойду выковыривать глину из печки; я выковыряю кусочек, да - в ротик: мне - нравится; эдакое какое-то в привкусе! Глинка!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из каждого зреет свое, чего мне не понять: "десять" - это: поднятие пальчиков ручек; и я - не ответил; "свое" - не "мое"; и "свое" это - скрытый предмет, у другого, у всякого: мне - непонятный; раз мама сказала:

- "Да, да: он же - с "шиком..." И да: у него есть такое вот: эдакое - свое!

- "Как? Какое?"

- "Такое вот!" - ручкой помахала под лобиком; глазки же - в скатерть: такая, какая-то вся - возбужденная.

И улыбнулась.

Меня осенило: у каждого спрятано где-то "свое", о котором нельзя говорить, что оно: можно только, шептаться, как... громко шепталась с подругою Генриэтта; "свое" у ней - Цетт, или Герман; херр Герман таится -

под "Цеттом"; его называют "предметом"; у каждого этот

"предмет"; он у мамы; у папы - иной: тот же самый, какой у мужчин; свой предмет укрывают они; но раздень их - "предмет" обнаружится.

. . . . .

Знаю, у каждого "эдакое такое" растет, копошася отчетливым шорохом шопота, а об'яснение - спрятано в складках зажатого рта под ресницами;

внятно я слышал: Дуняша - гуляет с приказчиком; эту Дуняшу держать невозможно; гуляю и я с Генриэттой Мартыновной; помню: увидев меня, мама сделала глазками:

- "Ах!"

- "Помолчите!"

- "Оставьте!"

- "Ребенок..."

- "Нельзя..."

Понимаю: я - сделал "ребенка": кувырк! мама, косу на грудь перекинув, кусала ее и покосилась на тетю:

- "Смотри-ка: на Котика".

- "Он кувыркается..."

- "И невдомек!.."

Захватила в охапку меня, да и "бац" - на кроватку: хохочет, играет, катает: подшлепнула; я - завизжал; мы - визжали; а после... -

- Намек стал домеком; расширились внятно врата пониманья - в завратные дали; -

- толкую:-

- Дуняша гуляет с приказчиком: это - не важно; Дуняша заходит с гуляний к приказчику: делают что-то, и это - важнее. -

- Кухарка имеет "свое": появленье Петровича в кухне допущено; и - что-то, делают; что-то наделали; -

- после являются: "Котики"; как это там происходит, - не знаю; но, -

знаю -

- явился откуда-то очень крикливый Егорка, - в прошедшем году; и -

отправился он в "Воспитательный дом"; и Дуняша сказала, что ей очень стыдно, когда Афросинья ночует с своим "мужиком"; -

- да: так вот оно что: -

- неприлично лежать с мужиком; и Дуняшу держать невозможно за то, что она, нагулявшись с приказчиком, ходит к приказчику: спать.

Не мужик ли приказчик?

- "Да, как сказать, Котик, пожалуй, что, - да..."

И невидящим взглядом обмерив меня исподлобья, как будто ему предложили ученый вопрос, папа в двери толкнулся из комнаты, чтобы вшептывать что-то в страницы: там все у него ведь "свое".

Всего более это "свое" ("вот такое вот", жуткое) - в папочке; я чрез него сотрясался от страха не раз: -

- так: племянника папы я увидел однажды; и он мне понравился; а между тем - государственный был он преступник, отправленный в жаркий Ташкент с Кистяковским: -

- поднес ему кубики, вывалил их на колени к нему:

- "Выстрой домик!" Но он отмахался:

- "Нет, нет!"

- "Не умеем..."

- "Мы все разрушаем..." А я ему:

- "Выстрой!"

Он - выстроил: прелесть какой! -

- папа после потер подбородок трясущимся пальцем и выставил армию доводов против племянника, тяжко ногой припадая на пол и разрезавши в воздухе фразы свои разрезалкой, как книгой:

- "Единая целость России..."

- "Да, да, Вячеславенька, - знаешь ли - созидалась годами!.."

- "А вы - все разрушить!"

И мнение папы разрезанной книгой открылось пред нами:

- "Ну вот-с, Вячеславенька, ты осознал уж отчасти свои заблужденья..."

И долго ходил он, разохавшись:

- "Все Антонович!"

- "Да, да!" -

- "Антонович" - подтопнет на слове, бывало, настаивает и глазом и носом - "науськает, знаешь ли, ты, Вячеславенька, вас, молодежь, а сам - в сторону, в сторону!" -

- Охнет: и знаю; в глазах у него совершится при этом разгром, будто вынесли все: вместо полной мыслительной жизни квартиры -

пустое осталося место; пустое - от ужаса, что Антонович и шайка его несомненно погубят единство России.

В моем представленьи давно Антонович, давно провонял на весь Киевский округ решеньем украсть убежденья: Володечки, Гореньки, Силочки, Димки, Вадимки, Олежки, - так точно, как он обокрал Вячеславеньку: -

- да, несомненно тут этакое такое свое, -

- потому что старик Антонович-профессор, как папа: из Киева; это - обман, это - "цетт", или - маска: под ней Антонович, как кажется, - душемутительный каверзник, банный плескун, даже шайник, а это скверней, чем разбойник; тот просто, присев при дороге, кидается острым ножом, передзызганным прежде точильщиком, прямо пыряет в живот, и - уходит, кряхтя, с очень толстым мешком на спине, - залегать в лопушиннике; этот от'явленный каверзник, скромно надевши профессорский форменный фрак, вылезает из бани - сплошным "Антоновичем", то-есть, таким, кто приходит в парами пыхтящую баню, повесивши форменный фрак, обнаруживать ужасы голых мужчин; и, весь мыльный и пахнущий плесенью, бросит туда, в свою шайку, племянника папы, которого только что выкрал он, -

пустит туда кипятку из-под банного крана; племянник - еще неустойчивый молодой человек - растворится, как мыло: да, да: понимание - девочка в беленьком платьице - пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно! -

- уже побежал ветрогон, по дороге времен;

само время, испуганный заяц, бежало, прижав свои уши.

. . . . . . . . . .

Оторванно хлопает гнутым железным листом под окошком громимая вывеска в трудной натуге: аукает, охает, ахает все, что ни есть; и - потом все, что есть, приседает молчать под окошком до нового выбега: слышу из кухоньки звуки:

- "Дзан, дзан!" -

- Это, знаю, толбузят тупеющим пестиком в кухне миндаль.

И задумаюсь я надо всем этим миром - и бранным и тленным! Прислушаюсь я, как безглаво, безруко проходят немейшие тени в чернейшие ниши; там -

сходка теней; там их многое - множество; угол прессует их мрачно; в углу закатались шуршащие шарики: мыши; и - быстроногие домыслы из головы побежали по комнатам; и безголово повисли сквозным руконогом теней; руконог побежал по паркетам - на стены; со стен - к потолку; -

- из теней приподымется вдруг чернорогий-безног, упадет многоручьем, обручит, обхватит и будет высасывать все, что ни есть, из меня, изливая в себя; и я буду метаться совсем невесомою тенью в его существе; и - упляшет со мною в огромные дали, за окна, где -

- в лопнувших, хлопнувших громко железных листах закаталась погромная крыша, громимая свистом:

- "Ай, ай!"

Прибегаю - назад: к Генриэтте Мартыновне; и тереблю за рукавчик ее;

отвернется от зеркала, тихо уставится бледною немочью, тихо покажет бескровные десны и - скажет:

- "Was willst du?"

- "О du, dummes Kind".

И - не жди ничего: ничего не придумает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

.

Помню - она все белела; кругом же бледнело; и бледно серело, и серо темнело - в углах; так

50

часами сидела пред маминым зеркалом; вдруг она - вскочит, возьмет меня за руку: быстро бежим мы от зеркала - через гостиную - в детскую;

это-звонок, очень громкий: скрипят половицы; пошел самоход; это папа идет коридором из темной передней, закашлявшись, в форменном фраке, свисая большой головою направо и глядя на все исподлобья; он правой рукою прижал очень толстый портфель, бросив в воздухе левую и барабаня по стенам дрожащими пальцами; все умолкает; лишь ветер погромом проходит по крышам; в окошке посыпался снегом сплошной серебрянник; и хриплою психой завыла из папиной комнаты печка; из труб выкидными клочкастыми дымами хлещет по крышам и окнам; смотрю из окошка: уселись в темнейшие ниши белейшие крыши;

грызунчики мыши - играют все тише...

Не жди ничего!

Разве вот - Малиновскую...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В хмурый октябрь перебили нам кресла в оливковый цвет; да: и в хмурый октябрь появилась у нас -

- Малиновская! -

- зеленоносая, зеленолобая: серый одер в черно-серой косыночке! -

- едко вошла переплющенным плющиком: воздух испортила маме вопросиком:

- "А почему, дорогая, у вас появилась отдельная спальня? Так - да: так

- и все!"

"Так и все" у нее прибавлялось ко всякому слову; такое уж свойство, заметил я в ней: появляться туда, где свершался процесс разобщенья чего бы то ни было; все сообщенья ее приводили всегда к разобщенью; она сообщит что-нибудь, - разобщится веселое общество в злые фонтанчики ссор: -

- и фонтанчик такой начинал забивать между папой и мамой; да, да, говорят, людоед поедом ест людей; говорят про нее, что она поедом ест людей: людоеда такая!

Я помню события года и строй мерных месяцев именно с этого времени: да, с октября (в октябре я родился); октябрь этот был очень снежный!

Зима! Все дома, точно гробы: суровы сугробы; в трубе свищет злостью;

ворона под окнами перебегает с обглоданной костью. Гляди: Малиновская будет тебе:

- "Так и все!" -

- И она появлялась: ее уважали ужасно в профессорском круге; что скажет Варвара Семеновна, то есть закон; и она говорила такие приятные вещи; бывало истают они сладко-грушевым вкусом в устах, коль отведаешь этих вещей; и наверное вскрикнешь потом: от желудочной рези и боли в кишках; -

- говорила такие приятные вещи мужьям о мужьях; и - такие невкусные вещи: мужьям об их женах; мужья говорили:

- "Варвара Семеновна, - да! Человек уважаемый: двадцать пять раз прочитала она от доски до доски Соловьева, историка".

Жены же их отвечали:

- "Ужасный педант!"

И прибавил однажды у нас дядя Ерш:

- "Она - просто зеленый одер!"

Появилась в зеленой гостиной (при красной гостиной не помню ее!)

Содержала квартиру свою в лакированном блеске она; у нее было два только платья: одно - бледно-серое; и другое - зеленое; в первом она выезжала; а во втором - принимала; у нас говорила она, обнимая за талию мамочку:

- "Да, так и все, - дорогая... Везде у всех - пыль... Так и все... Как приеду домой... Так и все... Я сейчас же срываю с себя это платье... Так и все... Л то, знаете ли, на подоле привозишь с собой из гостей столько пыли, что после приходится Аннушке пол подметать... И Николай вот Ирасович то же..." -

- Да, да: Николаем Ирасовичем обрывалися все разговоры ее: - -

Николай же Ирасович был ее муж, предпочевший лет двадцать назад опуститься в могилу, чем жить таким способом... -

- У Малиновской так чисто, так чисто, что слуги уже не метут восковые паркеты, а... лижут их; или, присев, ноготком, послюнявив его, отскребают игриво пылинку от полу; мне кажется: там натирают полы языком, как и все, что случится в профессорском круге; а у стены стоят доски, обитые серой, суконной материей, чтоб невзначай, прислонившись к обоям, на них не оставил профессор своей головой маслянистого пятнышка; даже подметки шагреневых туфель самой Малиновской чисты, так чисты, что из них варят суп, подавая гостям; и профессор отведает с радостью блюдо от этой подметки; полна она сладости; сладости - всюду; -

- в одной лишь постели заводятся гадости: -

- утром ей тошно от... собственной смятой постели; и на торжественном, именинном обеде у нас все об этом одном говорит, не боясь, что во время таких разговоров останется блюдо нетронутым.

- "Знаете, - да, дорогая моя; я как встану, так все, - вон из комнаты, вон; так и все; не могу, дорогая, я вынести вида постели неубранной; так -

да, да, да: так и все; а то, - вырвет".

И блюдо - не тронуто: всех обнесут; и никто ни кусочка.

- "А отчего вы не кушаете, дорогая моя: так и все"?

- "Ах... Варвара Семеновна!.."

- "Да? Вы страдаете несварением пищи?.. Так: да..."

И она принимается, высказав все, что могла о себе рассказать, выговаривать вслух "Николая Ирасыча".

- "У Николая Ирасыча, да, - дорогая..."

Надеялись мы, что с постелью его обстоит дело лучше...

. . . . .

Приезд Малиновской связался с зеленой обивкой гостиной, с узнаньем, что сказка предметов есть волосы, войлок и пыль, с учащением ссор в нашем доме, с вмешательством в нашу семейную жизнь посторонних ушей, огорчающих мамочку;

да, Малиновская знала о всех (и была - вездесуща); я слышал про то, что и стены имеют какие-то уши: Какие же?

Думаю я: Малиновской!

Развесит у нас свои уши (сухие грибы принимал одно время за уши ее); и узнает она, что у нас появилася новая лампа:

- "Так все, дорогая!"

- "А я вот всегда говорю: постоянство и верность - естественное украшение женщины..."

- "Кстати..."

- "Скажите: зачем вы купили такую роскошную лампу, когда у вас старая лампа еще не испорчена".

- "Я почему вы - так все - переместили гостиную?"

- "Непостоянная вы, дорогая моя!'

- "Так и все!"

- "Я всегда говорю: постоянство и верность естественное, так и все..."

- "Николай мой Ирасович!

- "Да!"

- "Так и все!"

- "Говорил то же самое..."

- "Да!"

Мама после - рыдает; а провисень штор зеленеет у нас, разлагая свет дня; зеленеем и мы безутешно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уже Генриэтта Мартыновна тихо надела на голову гладкую шапочку с синей вуалькою: в мушках; идем на Арбат погулять: в людогоны. Долеты широких пролетов открылись обзором Арбата: летит сребропёрый снежок; и пушисто ложится; ворона с карниза нахохлилась: шариком; саночки режут полозьями снег до камней; припустилось бежать ярконосое, злое хмурье в башлыках; и бегут гимназистики в синих фуражках, украшенных бабочкой; прыснет в лицосеребристою свиснью; я - беленький; мы - отрясаемся; брызжем на землю мокреющей снеженью; там у кондитера Фельша, в окне разбросали конфетки в оранжевых, гладких бумажках; и то - "Пекторал": карамельки от кашля - скорей бы закашлять! Другое окошко; его не люблю: там стоит гуттаперчевый мальчик, приставленный к мячику; мячик с таким наконечником...- нет, не люблю его!

Раз заходили сюда: Генриэтта Мартыновна здесь покупала подмышники; дальше, в окошке, кофейники, медные баночки, - неинтересны; мосье Реттере интересней: сидит за прилавком, такой чернобровый, такой чернобрадый: -

- потом его видывал седеньким я: наконец, я недавно стоял пред могильным крестом, где почил от трудов он! -

- такой чернобровый, такой чернобрадый, не то, что мужчины, бегущие здесь, на морозе: они - белодеды; они - синегубы; и даже прошел черномордиком - негр!

Вот сапожник Гринблат, где меня узнают, где меня ублажают; вот Бланк и Ярбатская площадь (у Бланка любуюсь я чучелом волка и клетками с пестрыми птицами; ах, не люблю углового кофейного дома и вывески я: "Карл Мора...").

Ай, ай, ай!

Повалило хлопчатою массой: слетают пушинники; мерин проезжий совсем поседел; побежал перепудренный пудель, наткнулся на глупую тумбу; и вдруг завилял, будто встретил знакомого: нюхает жадно визитную карточку пёсика -

храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу: -

- мне папа рассказывал: песики песикам пишут открытки на тумбе; и песик, прочтя своим носиком буковки песика, - храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу! -

- Вот дети бегут: белоглавики! Личики красны, как клюковки; важно один пуховой белоглавик ко мне подбежал: поиграть; его - знаю: Капризник!

Сворачиваем в Малый в Кисловский переулок; боюся невнятиц; а здесь есть невнятица - "эдакое такое сво-е": два гриффона, крылатые: и - я боюсь двух крылатых гриффонов, поднявших две лапы над бойким под'ездом;

боюся двух желтых, оскаленных каменных львов на воротах какого-то дома: вот спрыгнут: -

- такие же точно теперь -

- два гриффона, под'явши две лапы над бойким под'ездом, - сидят: все еще. И сидят два оскаленных каменных льва на воротах такого же дома: того же все дома! Недавно еще проходил по Никитской

(советской Никитской!): мотоциклетка стреляла бензином; член ВЦИК'а, в ушастой, снежающей шапке, пронесся на черном авто: - поглядел очень твердым лицом на меня; я свернул в Малый Кисловский; и я увидел, чего я боялся тому назад - тридцать пять лет: я увидел -

- гриффонов, крылатых, под'явших две лапы над бойким под'ездом, двух желтых, оскаленных львов на воротах - того же все дома. Меня поражало "свое" выраженье гриффонов, кровавый какой - то оскал желтых львов; это снова "свое"; и при этом "свое", столь ужасное...; знаю: "свое" Афросиньи, Петровича, мамочки не столь ужасно, как это "свое" выражение львов: непонятно, чудовищно! -

- Столь же чудовищно это "свое" только в... папочке: -

- Да, Чебышев, математик:

"свое" он то самое: то - есть невнятица, бред; "Чебышев" -

невозможно обмолвиться: об Антоновиче можно еще: "Чебышев" же -

запретен; скажи "Антонович" - налитие жил на краснеющем папином лбу я увижу немедленно; только скажи:

- "Чебышев!" и - смертельная бледность проступит на лбу.

Если папу столкнуть с Чебышевым, - случится тяжелая мерзость: мгновенно косматыми станут они; и без крика завозятся оба один над другим, совершая с сопением подлое что-то; и - дверь предварительно громко защелкнувши; только увидят друг друга, за руки - ухватятся, и - пробегут в кабинетик; и мама зальется слезами:

- "Пустите!"

В ответ лишь - глухая возня: Чебышева над папой, иль папы над ним; и -

пошлют за пожарными: взламывать двери; взломают, войдут: среди крови кровавый дрожит Чебышев - обессмысленно: папы - уж нет; или - нет Чебышева, а папа, клочкастый, затрепанный, залитый кровью, копается -

- в красной говядине! -

- точно собака какая-то!

О Чебышеве сказали однажды, забывши про папу, который, свисая на правый на бок головой и махая рукой с разрезалкою (левой) - на цыпочках вышел; и все позабыли его; скоро я забежал в кабинетик; и вот два окна кабинетика, точно огромных два глаза багровых (был вечер), расширились, тихо багря косяки, рукомойники, стекла; во всем этом красном -

- расхаживал папа, -

- о, нет, не расхаживал: бегал на цыпочках, тихо крича про себя; и рукою, зажатою в крепкий кулак, на крутых поворотах - "раз-раз-раз-раз-раз" -

ударял очень быстро по воздуху!

Падал на руки он очень большой головой: точно голову эту на плечи сажали с усилием два человека, сперва надорвавшись: сидела она - как-то так на боку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

Повернули с Арбата на Малый на Кисловский - ишь ты: безлюдие; знаю: гриффоны с под'ятою лапою ждут; и - за мною протянуты; но боюся и плачу;

прошу повернуть; повернули - безлюдие кончилось; снова пошли людогоны; сапог золотой над Гринблатом качается в воздухе; все потемнело; и мне одиноко и строго; за снежными тучами все чересчур напряглось: ужасает; и вот занялся огонек - такой вещий; он злеет из близкого дома; и все чебышится, гриффонится, гримасирует львовится; все подвывает; все окна - чернеют;

садятся под окна; и ночь чернорого уставилась; в окна: а в окнах -

безглазое!

. . . . .

БАБУШКА, ТЕТЕЧКА, ДЯДЕЧКА

Знаю бабусину бытопись!

В марком, кретоновом кресле, в протертостях просидня, никнет бабуся в своем гнедочалом, ушастом чепце и жует всякодонщину: подорожала морква, продавали мерзлятину; перкает словом:

- "Морква-то!"

- " Мерзлятина!"

- "Щупаю я кочешок..."

- "Принесла, а он - вонь!"

И досадливо дедерючит рукою мухры кацавейки-китайки своей желтобайковой; и, успокоенно чавкая, снова марьяжит атласною мастью: марьяжи не сходятся:

- "Девка и есть!"

'- "И такою остгнется".

Тут мелконосо уставится в гиль. И меня приведут, - и моточек наденет на руки:

- "Ты так бы, малёк, - свои ручки держал!"

И мотает шершавый моток; разбухает бабусина бытопись быстро; я - просто моток; закусалося сзади; диван-то - блохач; пухоперая бабушка волос седой из ноздрей вывивает; и пушная вата клочится из правого уха; косится она окровавленным взглядом, бася, точно козлище; шлепает в пол чернокан; и часы закипают увесистым шипом; и мертвелью пахнет, варакает подо мною пружина.

Остынет в мерзлятине все: морозновато!

Бабуся сидит тут неделю; воскресником ходит к обедне в таком старомодном "мантоне" и в бористой шляпе, с "мармотками" (шляпы такие не носят); ворочается: остывает в мерзлятине, заболевая мозжухой в костях и встречаясь всемесячно с Марьею Иродовной, с лихорадкою.

На окошке стоит мелколапчатый цветик, плеснея давно; за окошком -

мокрель; вольноплясы снежинок - мелькают, мельтешут; приходит - зеваш: разеваю я ротик.

Вот - тетя - со службы: безбёдрая, мелколобая тетя - со взмутчивой мыслью:

- "Марьяжи - не вышли!"

- "Такою останешься!"

Тетя сидит у окна, малоплечая, палочка; на пустоличии пусто стоят перепорхи ресничек; она - в самодушии; молча таит непросветности; спросишь -

дивится; и - губки надует; уставится в пустолёты пылиночек, в копоти потолочка, оцепенела из сумерок бледнью безглазого личика; маленький носик понюхает очень немысленно, втянет в себя запах каши, большим подбородком подвигает и - перетянется под потолок чернотою худеющих линий; она -

пустоглазая; карие глазки для виду; как две посторонних наклейки они;

перелетная моль перепорхом ей сядет под лобик, краплёный кудряшками;

скажется тут - перетрясом головки:

- "У Лизы есть новый канаус на платье".

- "А ну!"

- "Не скажите: за тарлатановой скатертью, там у Летаевых..."

- "Шла бы к Летаевым!"

И бабуся в сердцах оторвет обормотку от кофты; но тетя на зло ей под носом - начнет мимоход и увидит себя миловидой из зеркала, замолодуется и запевает:

- "Ла-ла... Ветерочек..."

- "Ла-ла!"

- "Чуть-чуть дышит!"

- "Ла-ла... Ветерочек... Ла-ла!.."

- "Не колышет!"

- "Ла-ла!"

Баба ей мокрогубо:

- "Эй, ты, завертушка: небось измозолишь и зеркало собственной милой персоной!"

Ей тетя на это:

- "Я - жить хочу!"

Тете пеняют:

- "Ты - гордая девушка!"

Гонит она от себя женихов; но - ей хочется жить; вот Петр Саввич: жених-женихом; и вдовец, и простец; он ведь пробовал: силился-силился-силился; и получил только "фырки":

- "Вы обратите внимание", - отщебечет смехухая мамочка, тонкий и стройный вьюнок, - "обратите внимание: Дотя!"

- "У всякого есть на столе чей-нибудь да портрет... у кого - жениха, у кого - обожателя, а у кого, у кого" - и поймавшись на зеркале, оцепенеет и смотрит на собственный выгибень стана, такая какая-то вся, белошея, атласная, в калоитовом ожерельи; и пробует золотулину волосочесного гребня

(не выпадет ли?)...

- "У кого... у кого... Да, что я: у нее же, у Доти, свой собственный, Дотин портрет на столе: ха-ха-ха!"

Отзывается папа на это:

- "Да, знаете: кто ни приблизится - "фырк!.." Мама - тонкий и стройный вьюнок, росту среднего, стянутый крепким корсетом и снизу поддутый турнюром;

в своей гелиотроповой юбочке, в басочке ярких атласов (тот цвет

"масакА" я любил), на которой резвятся и прыгают ягодки голубоватого калоита, - виется, как угорь, когда весела; тетя Дотя безлобою, очень высокою палочкой ходит за нею: безгрудая, плоская; мама ощупает - все там дощечкой:

- "Да ты - без корсета?"

Зазеркает глазками, и залукавят две ямочки щечек:

- "Ну, как же Петр Саввич?"

А тетя Дотя брезгливо закроет рукою закрытую грудь:

- "Ах, оставьте вы!"

Мамочка в мочки просунет висюли "слезинки": и гранная блескочь закапает с синего светоча зеленоватыми смыслами в красные страсти; а тетя - не капает; мамочка блесковой звездочкой перемеркает и росненькой веточкой перекачается; тетя протянута в скорбном решении: -

- перемогать телеграфную службу!

. . . . .

Приходит кислицею; и набивает оскомину; и начинает твердить Генриэтте Мартыновне о всему дому известных событиях нашей квартиры:

- "У вас был вчера поросенок..."

- "У Лизы теперь платье "крэм", платье "прюн".

- "Лиза едет на бал".

Генриэтта Мартыновна, немочка, с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой косою, безвекая, бледно-безгубая, невыразительно выставит ей малокровные десны:

- "Прюн", "крэм"...

- "Да, да..."

- "Qewiss"!

- "Selbstverstandig..."

- "А "масака" вы забыли..."

Тут тетечка из пустолета своих переморгов посмотрит на немочку:

- "Нет - не забыла: но "масака" - только баска..." И обе свернут безответственно носики к зеркалу, чтобы... подглядывать профили.

Говорит исключительно тетя о маме, - словами, принадлежащими маме и обращенными к маме, передавая скучающей маме уже пережитое мамою - маме.

- "А у тебя платье крэм!"

- "Масака не забыла я..."

- "Был поросенок у вас за столом..."

Мама ей:

- "Что ж из этого?"

И принимается петь она:

- "Ла-ла-ла... Ветерочек... Ла-ла... Чуть-чуть дышит... Ла-ла... Не колышет..."

И тетя ей вторит:

- "Ла-ля... Не колышет..."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я помню: -

- белеет, бледнеет; и бледно сереет; и серо замглеет;

пеплит: -

- оловянные серени морготнею морочат, а мамочка, выпучив бюст из атласа, возвысивши пышность грудей, протурнюрит обтянутой юбкой с канаусовой подкладкою-

- вар-

нака, вертлява! -

- пред тетею сядет, и пышный турнюр загибается тотчас же на-бок; я вижу - не в духе она: тете Доте достанется:

- "Да, Михаил наш Васильевич - редкий, да-да: удивительный; он -

благодетель!"

А тетя - безгласит, почуяв засаду:

- "Ты что?"

Тетя Дотя начнет рисовать очень внешне на бледно-белясом лице, точно углем на белой бумаге, легчайше стираемый тонкий налет облетающей пыли, -

свои выраженья:

- "Да, да, Михаил наш Васильевич, редкий, да-да: удивительный.

Мама на это - с насмешкой, с припорхом, с настойчивой верткостью:

- "Светлая личность!"

И тетя моргнет пустоличием в стекла: и тетя дадакает:

- "Светлая личность!"

В окошке пойдут ветромахи; а мама - бывало:

- "Ты - говоришь то же самое... Я говорю: Михаил наш Васильевич - такое явление, что..." Мама взгубится, ноздри ее злопыхают досадой на тетю; вот стала пред зеркалом - взаверт...

И тетя елозает глазками в окна:

- "Да, я говорю то же самое: это такое явление, что" - а за стеклами -

там, где туман, висенец оловянный, упал перепорхом снежинок, сварившихся в капельки, - сеянец-дождик пошел: морга-синник! Уже с желобов-водохлебов вирухает водная таль:

- "Это - сила!"

И тетя старается вызернить мнение:

- "Я говорю то же самое: сила!"

- "И вы ей обязаны!"

Тетечка дернется лобиком в малых кудряшках:

- "Обязаны!"

- "Вы - существуете им!"

- "Существуем!"

Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:

- "Что ты, право, какой-то дергач: задергушишь - чужое!"

И тетя старается:

- "Я у тебя платье прюн, платье крэм..."

- "Я всегда говорю: ты всегда говоришь..." Мама едко давнет подбородочком:

- "Да говорю это - я: а что ты говоришь? Ты - долдонишь, долдонишь мое, то же самое, как дроботунья!.."

Но тетя долдонит с достоинством (гордая девушка!)

- "Это мои же слова: я всегда говорю то же самое... И не могу говорить я иного, - того, чего нет у меня в голове..."

- "Говоришь только то, что услышишь!.." У тети глазенки - "мокрели":

- "Нет, я говорю, что услышу: и я утверждаю всегда, что твой муж удивительный, нравственный человек; и ты всем ему обязана!"

- "Как, что такое?"

- "Да, да: всем обязана; и без него ничего бы себе не смогла ты нашить!"

Мама глазками тетю минует и закричит в пульверизатор; и схватит за шарик его и отбросит:

- "Ай, ай! Что ты вракаешь, врачка! Приходишь, вилякаешь, точно лиса; а потом нагадючишь! Сперва заведи себе жизнь, а потом и ходи... Досиделась до девки!.. Петр Саввич - да, да: не дурак"! И - безбокая тетя - домой: нюхать запахи каши!

И бело бледнеет;

и бледно сереет; и серо замглеет; и мгла пепелеет; за окнами осла-

бевают карнизы домов в еле видные вы-

чертни бегло слабеющих линий, стираемых с черной доски, точно еле прочерченный мел; тут поблеклая бабушка в просидне старого кресла опять ковыряет косынку двумя костяными крючками в сереющем крапе обой; и больная рука опухает совсем фиолетовой жилкой; уж склянная лампа строжайше висит в омутнении; бабушка сложит работу; огонь папиросы ее, точно глаз ягуара, - заставится.

- "А ну, чего ты вернулась так рано: ну что у Летаевых?"

И - в папиросу зубами; и глаз красноярый нам отсветом огненным выведет злое лицо из "ничто"; и потом оно - скроется: тетя бебенит:

- "А я, вот: несчастная". Глаз ягуара откроется.

- "Ну, завела свои дуды: пылишь и свербишь про несчастную жизнь" -

забасит темный угол под бабушку: бабушкой; а из другого угла раздается под тетю:

- "Да, вам хорошо: вы вот прожили, можно сказать, состояния наши... Я -

жить хочу!.."

И предметы летят в безживотье, в бездонник: становятся морочнем ночи

-

- ночами стоят безбой-

ные стены; ночами при-

ходят безглазые люди;

смотрю: -

- тетя Дотя без глаз: лишь две впадины в сумерках странно чернеют: боюсь, что во мраке ночном подменяются людям глаза: кто добреет на свете глазами, как знать: безысходною злобою смотрит из мрака; вот - бабушка: -

- можно сказать, прожила состояние мамы и тети; так вот: тетя Дотя - ходила в постельку, когда была маленькой; нынче же хочет все "жить" - без мужчины: и ставит на столике собственный, Дотин портрет!

Чуть мизикает лампа-кривуля своим керосиновым пламенем...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Помню я с бабушкой, с тетей у бабушки мы; злобно смотрится бабушка суриком глазок; а тетя, надевши немаркое платье, вражбит; и приходит со службы худой дядя Вася.

Он - бякала-мямля, каурый, двубакий кашлюн, в курослепе веснушек раскроет свой рот желто-зубый; покажет кадык, расклокочится бардами;

глазом - на тетю; и глазом - на бабушку.

- "Хе-хе: мамаша!"

И тетя - на бабушку: оба они уже знают, что знают.

- "Мамаша!"

"Мамаша" и есть (образуется словом "мамаша" какое-то

"ихнее"), петухоперая бабушка вся растопорщится: глазом она бедоглазит -

на тетю, на дядю.

И дядя - пройдет!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дядя Вася имеет: кокарду, усердную службу, жетон; он - представлен к медальке; но - клёкнет; и - керкает кашлем; пять лет обивает пороги казенной палаты.

А - чем? Если войлоком - просто, а камнем - не просто; за мазаным столиком горбится он в три погибели - с очень разборчивым почерком: -

- Как это так? В три погибели? -

- Думаю я о погибелях этих: -

- Мне жаль дядю Васю; он - бунит: согнется, - наверно его голова упадет на паркет, и он баками будет мести; а быть может, согнутие в эти погибели хуже -

- со-

гнувший-

ся голову всунет под ноги: зубами вытаскивать соб-

ственные носовые платки - из-за фалды! -

И -

- ах -

- его комнатка: холодно! Бабушка войлоком зимами дверь обивает, чтоб ноги себе защитить от мороза.

- "И - просто нет мочи!"

- "В Васильевой комнате" -

- бабушка это "в Вас-

ильевой ком-

нате" произносит с такою глубокою злобой, как будто в "Васильевой комнате" кто-то виновен: виновен -

"Василий!"

- "В Васильевой комнате - лютый морозище!"

- "Да уж нельзя сказать, да уж - Василий..."

Нельзя сказать - знаю: нельзя сказать - что? "Чтоб Василий"? А что - "чтоб Василий?" Но - знаю: "Василий". Товарищ, Летков, называет его беданюхой.

Василию вменяется бабушкой "все" что угодно: что под ноги дует, что дух идет терпкий оттуда и каши и клея, что мухами там иззернен протлевающий лист приложенья, что много кривого картона, прикрытого прессом; что в дядином катарральном составе под'емлется урч.

Вот, вернувшися с "третьей погибели", дядя засядет: себя упражнять в переплетном искусстве: и бунит, бунчит себе под нос.

- "Да, да!"

- "Ремесло!"

- "Вещь - полезная!"

Это все - папочка: их поставщик! И - портной, и - садовник порывов; ему благодарно семейство за то, что его одаряют советами, лаской, деньгой и продуктами.

- "Вот - шерстяная материя: Доте на платье; она - неизносная; лучше она прошлогодней".

И - знаю: материя этого года всегда - неизносней и лучше материи прошлого года; я думаю: если такие подарки продолжатся из году в год, - то, наверное, лет через двадцать придется дарить тете Доте парчу, потому что иные материи (те, что похуже) наверное все передарены будут.

- "Не благодари меня: это - Михаил Васильевич!"

Папа - даритель, хранитель, целитель; и - вечный советчик: рекомендует он дядечке скучный досуг превратить в ремесло.

- "Да, да, ремесло - вещь полезная..."

- "Видите ли: отвлекает оно от навязчивых мыслей!"

- "Как эдак захочется вам, - вы, Василий Егорыч, возьмите-ка...

Переплетите-ка мне в библиотеку "Математический Вестник"...

- "Вам - заработок, мне же - польза: годов восемнадцать могу вам отдать в переплет".

Дядя силится стать переплетчиком, но - бесогон он какой-то.

Так: после занятия над калабашкою каши сидит с громким "иком"; в тисненую кожу попробует он заключить что-нибудь, - не идет.

- "Морозновато!" '.

- "Брр-брр!"

И пойдет согреваться по комнатам.

Вот он подумает, что - милован; и собою милошится в зеркале; ногу отставит, и барды расправит.

- "А чем не мозгай?"

Постоит мигачом; и кадык у него - скакуном; перевертится фертиком; и черным чоботом чокнет по чоботу.

- "Ишь ты: подишь ты!"

И - пустится он выкаблучивать перед бабусей: бабуся - козлом на него.

- "Ну, чего ты?"

- "Морква-то, небось, стоит дорого!"

- "Ты-то чего дедерючишь?"

- "Капусты купила, варила, варила: мерзлятина!"

- "Вонь!"

Дядя Вася опомнится, крякает:

- "Морозновато!"

- "Брр-брр!"

И - к себе: навестить "Храповицких"...

И вскоре уже посылает пронзительный всхрап от мороженной стенки, с трехногой постели, без-брюхий, мозглявый комар, переломленный на-двое с бакой, прижатой к подушке, открывши свой рот и желтея веснушкой; какой малодошлый работник! Тканьевое одеяльце серо; а по серому полю поют петухи, перетертые многим лежаньем; на гвоздике - шапка с кокардой; и - скрипка;

мурлышка сидит под геранью; такого же цвета обои; темней - пятна сырости;

где уголок обметает морозом, - снежиночки хладно снимаются пальцами.

Так он живет: прилежака какая-то!

Ходит отсюда обедать - к нам, в праздник; коснеет; при спорах в его голове - мозголом; он сидит - мозготрясом; перекатает все ломтики; с'ест;

остолбенело смеется; и - хлопает веками; пробует изредка он буторахнуться мыслями; и - потнолобый от этих усилий, совсем не мозганит.

- "Да, да!"

- "Ремесло!"

- "Вещь полезная!"

- "Вещь!"

- "Ремесло".

И - опять забезгласит. Приходит с ним тетечка.

- "Ну, как у вас..."

- "Ах: "мамаша"!"

Сидит подпирая подпертой рукою (другою) - головку; моргает в таком положении: палочкой, палочкой грудь; так безбёдро привстанет, безбедро пройдется к окну.

- "Телеграф!"

- "Надоел!"

. . . . . . .

Дяди-Васина драная жизнь - пополам; признаю половину одну: -

- дядя Вася безженый, безбабый, и как говорят - не "мозгай", но крепчающий задним умом, мозгопятый, но все же с достоин-

ством, скромно сидит, защип-

нувши рукой бакенбарду, заку-

танный белой салфеткой, и ширит глаза в разговор, -

- а другою рукою катает он мякиш-алякиш; и папа к нему прислоняется мнением, булгатнёю своею:

- "Я вам говорю: вы, Василий Егорович" - бородатит в крахмал он:

- "Вы, прямо скажу вам"...

- "Оставили б это!"

И открывается этим другая, "своя" половина разорванной дядиной жизни: -

- где дядя такой при-

тихайка, блекавый, минающий мякиш в алякуши и доверяю-

щий всяким словам -

- появляется перед нами - другой: об'едающий бабушку, очень крикливый керкун, голосящий на всех:

- "Вы-то все хороши: водохряки!"

Он громко бахорит, зюзюкнув рябиновки; глупый бабич, костыляет по полу, бунчит себе под нос, кабачит:

- "Эй вы, водохряки!"

И примется в пляс подкаблучивать он коловертом - подпертым.

Да я, Васька Пазухов -

Дую ром без лишних слов!

Да и бабнёт непристойность, осклабится весь и покажет "лалаки"

свои (это, знаю я, десны: так бабушка их называет), гогочет-кокочет, заперкает, выпустит лётное слово; и - сгинет дня на три; и бабушка скажет:

- "Уж говорю вам, добавится он до беды!"

Раз она появилась; и стала бубанить, бубенить; и - бутетень подымался по этому поводу.

- "Что вы?"

- "Опять?"

Ерепенилась бабушка.

- "Что бы вы там ни сказали, а он - скандалист, этот самый Василий Егорович ваш!"

Заслонялась руками от носа, которым старался наш папа ей в'ехать в лицо меж ладонями, и об'явила: "Запой"; думал: это наверно расстройство желудочка, с громким скандалом: ему бы куриного супца; открылся мне из бабусиных слов:

- "Он - бузыга!"

А что есть "бузыга"? У Даля - найдешь, а в головке - сыщи-ка! - Опять:

-

- понимание, девочка в беленьком платьице, пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И мама играет: -

- снялось, понеслось; запорхали события жизни в безбытии звуков; опять заходил по годам кто-то длинный; то - дядя; он встал на худые ходули: на ноги; уходит от нас - навсегда по белеющим крышам: уходит на небо; и принимается с неба на нас брекотать: - "Да устал я сгибаться "в своих трех погибелях": будет!"

- "Устал обивать я пороги казенной палаты!

- "Вот - войлок, вот - камни: пускай обивают другие"

- "Устал от ремесл: не полезная вещь ремесло!.."

- "Ухожу я от вас!"

. . . .

- "Дядя, дядечка - милый: и я..."

Мама бренькает ручкой по клавишам; и булгатня подымается звуками; стала она такой маленькой, миленькой; выставит шейку; и - точно робея, проходит по звукам - на цыпочках: девочкой; и - самородною родинкой склонится;

превыразительно звуки она переводит глазами, которые с низу страницы как прыгнут наверх: на крючочек, на ноту: -

- и я ухожу в эту жизнь; и

- как есть ничего, эта жизнь; его

- комнатка! Холодно: бабушка дверь обивает, чтоб ноги себе защитить и -

. . . .

Ах!

Временно время, - но временно время; бормочет отданными днями; и -

раздается нам - в уши, нам - в души!

Андрей Белый - Крещеный китаец - 01 часть, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Крещеный китаец - 02 часть
РУЛАДА А мамочка так же звучит, как рулада; рояль принимается мне выго...

Крещеный китаец - 03 часть
СКИФ - Да: - - во вращениях времени: - - пленное тело, галдя, оголтело...