Алексей Толстой
«Хождение по мукам 09 КНИГА ТРЕТЬЯ - ХМУРОЕ УТРО»

"Хождение по мукам 09 КНИГА ТРЕТЬЯ - ХМУРОЕ УТРО"

В эту ночь Чугай и председатель ревкома пробрались в артиллерийский парк, где на охране остались только свои люди, разбудили Мартыненко, и Чугай сказал ему так:

- Пришли по твою черную совесть, товарищ, хуже, как ты поступаешь, -

некуда... Либо ты определенно качайся к Петлюре, но живым мы тебя не отпустим, либо - впрягай орудия...

- А что ж, можно, - утречком приведу к вам пушки...

- Не утречком, давай сейчас... Эх, проспишь ты царствие небесное,

Мартыненко...

- Да я что ж, сейчас - так сейчас...

На следующий день все окна в Екатеринославе задребезжали от пушечной стрельбы. На проспекте полетели в воздух булыжники, ветви тополей, куски бульварных киосков. Увлекаемые этой суровой музыкой, рабочие отряды, крестьянский полк и махновская пехота кинулись на петлюровцев и оттеснили их до полугоры. Тогда представители различных партийных и беспартийных организаций, а также Паприкаки младший, неся на тросточках белые флаги, с великими опасностями добрались до ревкома и предложили посредничество для скорейшего достижения перемирия и прекращения гражданской войны.

Мирон Иванович, сидя - сутулый, в пальтишке с оторванными пуговицами и в засаленной кепке - у стола в вестибюле "Астории" и без малейшего выделения слюнных желез жуя черствый хлеб, сказал делегатам:

- Нам самим не интересно разрушать город. Предлагаем ультиматум: к трем часам пополудни все петлюровские части складывают оружие, контрреволюционные дружинники прекращают стрельбу с чердаков. В противном случае в три часа одну минуту наша артиллерия открывает огонь по городу в шахматном порядке.

Председатель говорил медленно, жевал еще медленнее, лицо его было темное от копоти. Делегаты упали духом. Долго шепотом совещались и захотели спорить. Но в это время на мраморной лестнице в вестибюль с шумом спустились пестро и разнообразно одетые люди: впереди шли двое, держа в руках - в обнимку - пулеметы Льюиса, за ними - дюжина нахальных парней, обвешанных оружием, и в середине - длинноволосый человечек с окаянными глазами...

Делегаты выхватили из рук председателя ультиматум и поспешили на бульвар, на свежий воздух, под летящие пули.

Петлюровское командование отклонило ультиматум. В три часа одну минуту батько Махно бесновался и стучал револьвером по столу, за которым заседал реввоенсовет, требуя раскатать город без пощады в шахматном порядке.

Членам реввоенсовета, местным рабочим, родившимся здесь, жалко было города. Все же слабости обнаруживать было нельзя, решили попугать буржуев.

С запозданием, четырнадцать пушек Мартыненко рявкнули. Кое-где из стен больших домов, поднимавшихся уступами, брызнули осколки кирпича и штукатурки. Представители комитетов забегали, как мыши, от петлюровцев в реввоенсовет. Атаки рабочих отрядов не прекращались. Петлюровцы стали отступать в конец бульвара, на самую гору.

В ночь на четвертые сутки восстания ревком объявил в городе Советскую власть.

Всю ночь ревком формировал правительство. Как тогда в вагоне и предполагал Мирон Иванович, - анархисты и левые эсеры заключили блок с батькой Махно, на его плечах ворвались на заседание и бешено дрались теперь за каждое место. Эсеры подобрались почему-то все небольшого роста, но крепенькие, выспавшиеся, и переспорить их было очень трудно.

Каждый из них, вскакивая, со свежей улыбкой первым делом обращался к батьке: он-то, Махно, - истинный представитель народной стихии, он-то -

сказочный вождь и великий стратег, всеочищающий огонь и железная метла...

А что за красота его хлопцы, беззаветные удальцы!

Батько, сжав бледные губы, слушал и только кивал испитым лицом. А

неукротимый эсер поднимал голос так, чтобы слышали его за раскрывающимися дверями в коридоре, где толпились махновцы и разная публика, черт ее знает как просочившаяся в гостиницу.

- Товарищи большевики, о чем нам спорить? Вы за Советы, и мы за

Советы... Расхождение наше чисто тактическое. Мы получаем в наследство буржуазный аппарат городского хозяйства. Вы хотите сделать его советским в один день. А мы знаем, что с коммунистами городской аппарат работать не станет. Саботаж обеспечен. Гарантированы голод и разруха. А с нами работать они хотят, - есть постановление городской думы. Вот почему мы деремся за кандидатуру комиссара продовольствия товарища Волина. Предлагаю закрыть прения и голосовать...

Анархисты, державшиеся загадочно и даже презрительно, выкинули неожиданно такое, что даже батько завертел цыплячьей шеей.

Их представитель, студент, в красной, как мак, феске, выставил кандидатуру в комиссары финансов Паприкаки младшего...

- Мы его будем отстаивать всеми имеющимися у нас средствами...

Паприкаки младший - наш единомышленник, анархист кабинетного типа, знаток финансов, и в наших руках будет послушным и полезным орудием восставшего свободного народа... Предлагаю прений не открывать и голосовать простым поднятием рук...

Маруся с Вадимом Петровичем сидели тут же у стены, на одном стуле.

Маруся возмущалась, негодующе сжимала руки, вскакивала, чтобы крикнуть надломанно и высоко: "Это позор!" - или: "А где вы были, когда мы дрались!" - и опять садилась с пылающими щеками. У нее был только совещательный голос.

За эти дни она похудела и обветрела. В расстегнутой бараньей куртке ей было жарко, волосы у нее распустились. В паузах между речами она торопливо рассказывала Рощину про свои похождения... Сначала работали в комиссии по снабжению отрядов хлебом и кипятком... Была переброшена в санитарный отряд и, наконец, назначена связистом... Носилась по всему городу... Ее обстреливали "сто раз". Она показывала Рощину подол юбки с дырками...

- Не будь я проворная, мне бы каюк. Кричат: "Маруська!" Я завертелась, а тут бомба на этом месте, где я минуточку была, как тарарахнет, а я - за тополь... Ну, так напугалась, до сих пор коленки трясутся.

Жизнерадостности у Маруси хватило бы еще на десяток восстаний. Во время ее болтовни в дверях появилось исцарапанное лицо Сашко. Он едва продрался сюда и поманил Марусю пальцем... Она подбежала, и он что-то ей зашептал.

Маруся всплеснула руками...

Чугай гудел, отводя кандидатуры:

- Товарищи, мы не спорить собрались, мы тут не доказывать собрались, мы собрались повелевать... А повелевает тот, у кого сила...

Маруся едва могла дождаться, - подбежав к столу, сообщила:

- В городе идет повальный грабеж... Вот послушайте товарищей... Их сюда пускать не хотят... Им руки вывернули...

Тогда за дверью начался шум, возня, надрывающиеся голоса, и в комнату ввалились Сашко и несколько рабочих с винтовками. Враз они заговорили...

- Это что ж такое! Тут у вас полицию поставили! Подите лучше взгляните... Весь бульвар оцеплен, батькины хлопцы магазины разбивают...

Возами вывозят...

У Махно обтянулись губы, точно он собрался укусить... Вылез из-за стола и пошел... Махновские хлопцы в коридоре и вестибюле расступились, видя, что батько кажет желтые, как у старой собаки, зубы. Идти ему далеко не пришлось, - на противоположной стороне проспекта у окон большого магазина суетились какие-то тени. Едва он шагнул за дверь гостиницы, на тротуаре появился Левка.

- В чем дело, из-за чего хай? - спросил Левка и пошатнулся. Махно крикнул:

- Где ты был, мерзавец?

- Где я был... Шашку тупил... Тридцать шесть одной этой рукой...

Тридцать шесть...

- Ты мне порядок в городе подай! - завизжал Махно, сильно толкнул Левку в грудь и побежал через бульвар к магазину. За ним - Левка и несколько гвардейцев. Но там уже догадались, что надо утекать, тени около окон исчезли, и только несколько человек, тяжело топая, вдалеке убегали с узлами.

Гвардейцы вытащили все же из магазина одного зазевавшегося батькина хлопца с большими усами. Он плаксиво затянул, что пришел сюда только подивиться, як проклятые буржуи пили громадяньску кров... Махно весь трясся, глядя на него. И когда со стороны гостиницы подбежали еще любопытствующие, - выкинул руку в лицо ему.

- Это известный агент контрреволюции... Не будешь ты больше творить черное дело!.. Рубай его, и только...

Усатый хлопец завопил: "Не надо!.." Левка вытянул шашку, крякнул и наотмашь, с выдохом, ударил его по шее...

- Тридцать седьмой! - хвастливо сказал, отступая.

Махно стал бешено бить ногой дергающееся тело в растекающейся по тротуару кровавой луже.

- Так будет поступлено со всяким... Вакханалия грабежей кончена, кончена... - И он круто повернулся к шарахнувшейся от него публике. -

Можете идти спокойно по домам...

Маруся неожиданно заснула на стуле, привалившись к плечу Рощина, растрепанная голова ее понемногу склонялась к нему на грудь. Был уже седьмой час утра. Старый, хмурый лакей, сменивший по случаю установления

Советской власти свой фрак на домашнюю поношенную куртку с брандебурами, принес чай и большие куски белого хлеба. Правительство было уже сформировано, но оставалось еще много неотложных вопросов. Так, еще с вечера был подан запрос железнодорожниками: кто будет им платить жалованье и в каком размере? Махно, поддерживаемый анархистами, предложил такую формулировку: пусть железнодорожники сами назначат цены на билеты, сами собирают деньги и сами же себе платят жалованье.

Но прения не успели развернуться. В комнате, прокуренной до сизого тумана, вдруг задребезжали стекла в окнах. Донесся глухой взрыв.

Мартыненко, спавший на диване, замычал. Стекла опять задребезжали.

Мартыненко проснулся: "А чтобы их черти взяли, чего балуют..." - и стал нахлобучивать папаху на обритый череп. Долетел третий тяжелый удар. Чугай и Мирон Иванович, опустив куски хлеба, тревожно переглянулись. В дверь ворвались Левка и кавалерист, мотающий, как медведь, головой без шапки.

- Пропали, - проговорил кавалерист и помахал рукой над ухом, - пропал весь эскадрон...

- Под Диевкой! - крикнул Левка, тряся щеками. - Все разговариваешь, батько!.. Полковник Самокиш подходит с шестью куренями... Бьет по вокзалу из тяжелых...

Злорадно и открыто, не прячась уже за матрацы, изо всех окон глядели жители Екатерининского проспекта, как уходит махновская армия. Мчались всадники, хлеща нагайками направо и налево, ветер взвивал за их плечами шубы, бурки, гусарские ментики, шелковые одеяла... Кони, тяжело обремененные узлами в заседельных тороках, спотыкались на обледенелой мостовой, - и конь, и всадник, и добыча катились к черту, под копыта...

"Ага! - кричали за окнами, - еще один!" Скакали груженные награбленным добром телеги; разметывая все на пути, мчались четверни с тачанками, так что искры сыпались из-под кованых колес. Бежали пехотинцы, не успевшие вскочить в телеги...

Все это с дикими воплями, грохотом и треском устремлялось вверх по проспекту, к нагорной части города, потому что полковник Самокиш уже захватил железнодорожный мост и вокзал... Батько Махно, выбежав тогда из ревкома, в бессильной злобе затопал ногами, заплакал, говорят, кинулся в тачанку, которую Левка пригнал к гостинице, накрылся с головой тулупом, -

от стыда ли, не то для того, чтобы его не узнали, - и ушел из проклятого города в неизвестном направлении.

Бегущая без единого выстрела батькина армия при выходе из города неожиданно наткнулась на петлюровские заставы, заметалась в панике и повернула коней к Днепру, на явную гибель. Берег здесь был крут. Ломая кусты и заборы, перевертываясь вместе с телегами, махновцы скатились на лед. Но лед был тонок, стал гнуться, затрещал, и люди, лошади и телеги забарахтались в черной воде среди льдин. Лишь небольшая часть махновской армии - жалкие остатки - добрались до левого берега.

В эту ночь многие рабочие из отрядов отпросились - сходить домой, погреться, переобуться, похлебать горячего. Под ружьем оставались только патрульные отряды да бойцы крестьянского полка, которым некуда было пойти.

Этому крестьянскому полку и пришлось в неравных условиях принять весь удар петлюровских куреней полковника Самокиша. Полк был окружен близ вокзальной площади и истреблен почти весь в штыковом бою, лишь немногим удалось пробиться и уйти через проходные дворы и, возвратясь в деревни, рассказать про страшное дело, где легло три сотни добрых хлопцев, пришедших в

Екатеринослав, чтобы ставить Советскую власть.

Члены ревкома, Мирон Иванович и Чугай, кинулись собирать рабочие отряды и стягивать патрули. Они не рассчитывали удержать город, - задача была в том, чтобы дать возможность всем принимавшим участие в восстании уйти через пешеходный мост на левый берег. Собранные отряды засели за углами домов, за вывороченными камнями, за баррикадами, отбрасывая пулеметным огнем наседающих петлюровцев. Отовсюду к мосту и через мост бежали сотни рабочих с женами и детьми... Иные уносили на руках жалкий скарб, который без сожаления можно было бросить. По ним стреляли с крыш, стреляли снизу, с берега.

Чугай, Мирон Иванович. Рощин, Маруся, Сашко, Чиж и десяток товарищей отступали последними. Волоча пулемет, они перебегали от угла к углу, от прикрытия к прикрытию. Серые папахи самокишцев то и дело высовывались неподалеку от подъездов. Оставалось самое тяжелое - ступить на мост, где не было никакой защиты, кроме трупов да брошенных узлов... Чугай повернул пулемет, прилег за щитком, оставив около себя Сашко, и крикнул остальным:

"Бегите прытко..." Под грохот пулемета, заработавшего на расплав ствола, все побежали.

На самой середине моста Маруся споткнулась и пошла тяжело, неуверенно... Рощин нагнал ее, поддержал, она удивленно взглянула, что-то хотела выговорить и только глядела на него. Рощин, присев, поднял ее, как берут ребят, на руки. Маруся все тяжелее прижималась к нему. Вот и конец моста, - по бедру Вадима Петровича ударило будто железной палкой. Он силился удержаться на ногах, чтобы не уронить, не зашибить Марусю. Сзади набежал Чугай. Рощин - ему: "Уроню ведь, возьми ее..." И сейчас же с него сбило шапку, и начало темнеть в глазах. Он еще слышал голос Чугая:

- Сашко, нельзя его бросать...

16

"Разбойники" были поставлены только в феврале, во время короткой передышки качалинского полка. Длинные переходы в мороз и метели, когда впереди вместо теплой ночевки разливалось под тучами мрачное зарево и в снежных степях не найти было щепки - обогреть закоченевшее тело у костра,

- затяжные бои, утренние тревоги, злобные короткие схватки с казаками -

все осталось позади. Мамонтов с остатками потрепанных полков был далеко за

Доном. Армия его таяла. Ему больше не верили: напрасно он уложил десятки тысяч - цвет донского войска - в трех наступлениях на Царицын.

Качалинцы, заняв без боя большую замирившуюся станицу, повеселели, -

поели сытно и выспались тепло. Впереди - весна, а там и конец, может быть, затяжной войне.

Полтора месяца тяжелого похода изнурили Дашу, - ей и в голову не приходило браться снова за этот спектакль. Театральное имущество растерялось, несколько человек из труппы было ранено, пропала и сама книжка с пьесой. Даше хотелось хоть несколько вечеров побыть в тепле с

Иваном Ильичом, посидеть около него, - без слов, без дум, коротая в сумерках тихий покой под бессонную песенку того же сверчка под печкой.

Надо было постирать и поштопать белье, отдать подшить Ивану Ильичу валенки. Привести себя немножко в порядок, а то и муж, и все на свете, да и сама она в том числе, забыли, что она женщина. В первый же вечер Даша и

Агриппина шли из бани по замерзшим лужам, легкий мороз веял около горячих, распаренных щек, - вот было счастье! Они с Агриппиной поставили самовар, собрали ужинать. Иван Ильич и Иван Гора тоже вернулись из бани, и вчетвером сели за стол, - мужчины кряхтели от удовольствия, - щи-то как пахли, из самовара-то как хорошо пахло! Иван Гора сказал:

- Вот, Иван Ильич, по трудам и отдых...

Отдохнуть Даше не пришлось. На второй день, перед тем часом, когда вернуться Ивану Ильичу, пришла Анисья с книжкой - Шиллером, - сдержанная, серьезная, и заговорила, поднимая мечтательные глаза:

- Тоска у меня, Дарья Дмитриевна... То ли я испорченная... Все люди как люди, а я испорченная. У меня еще у маленькой это замечалось... Ну, потом, конечно, рано вышла замуж, дети... Да вот - горе мое случилось... Мне двадцать четыре года, Дарья Дмитриевна. Кончится война - куда я пойду? С

мужиком жить в хате, глядеть в степь пустую? После всего, что видела, что я слышала, - мне другое нужно...

У Анисьи под шинелью поднялась грудь, глаза полузакрылись.

- Я эту книгу всю прочла, в боях не расставалась с ней... Может быть, я малосознательная, темная, необразованная, но это можно поправить. Дарья

Дмитриевна, во мне разные голоса живут... Про себя я ничего не знаю, а про людей знаю... Слезы кипят, когда думаю, как бы могла хоть про ту же графиню Амалию рассказать... Живая бы она встала из этой книжки... Мне и

Шарыгин покойный про то же говорил... Дарья Дмитриевна, мы сегодня нашли помещение, в школе, - человек на триста... Здесь и плотники есть, и лесу можно достать, и холстины... Отчего бы нам не сыграть "Разбойников"? Роли мы помним... Сегодня ребята поминали: хорошо бы посмеяться...

Пришел Иван Ильич и, разумеется, восхитился: "Великолепная идея!

Недельку здесь постоим... Замечательный будет праздник ребятам!.."

Удивительный был человек Иван Ильич, - ничто в нем не могло затуманить жизнерадостности: раз Даша около него, - значит, мчимся полным ходом к счастью... Как в те далекие, синие, ветреные июньские дни на пароходе...

Так Даше и не удалось послушать в сумерки, как бьется сердце у любимого человека, подобраться осторожно, будто кошачьей лапкой, к его затаенным мыслям... Да и было ли у него затаенное? Да и зачем оно тебе, Даша? Иван

Ильич - просто щедрый человек, все, что есть у него, до последнего, -

бери... И лицо его, огрубевшее от морозов и ветра, - простое, как солнце... Ах, все бы обернулось по-другому, если бы у Даши, в нежной тьме ее худенького тела, зачалась добрая жизнь, плоть от его плоти...

Труппа начала репетировать. Что это были за муки! Даша молча плакала, артисты стыдились глядеть в глаза друг другу. Огрубели, ожесточились, застудили голоса... Помог Сапожков, - прочел доклад о происхождении театра вообще, где доказал, что театр свойствен даже некоторым птицам и животным, например, лисице, которая "мышкует", то есть поймает мышь и устраивает с ней перед лисенятами настоящее представление: и подпрыгивает, и навзничь опрокидывается, и ходит на лапках, крутит, хвостом... Труппа ободрилась, и дело понемногу пошло на лад. В школе сколотили помост, размалевали холсты.

Рампу устроили из сальных плошек. Пропавшие в походе фраки и сюртуки, -

те, что Иван Ильич еще на хуторе реквизировал у проезжего адвоката, -

неожиданно отыскались в обозе.

И наконец настал этот день: только закатиться солнцу, - по станице проехал на артиллерийской сивой лошади красноармеец (выдумка Ивана

Ильича), затрубил в медную трубу и начал кричать: "Граждане и товарищи, представление "Разбойников" Шиллера начинается..."

К школе сбежалась вся станица. Крыльцо и вход в зал штурмовали так, что туда вваливалась люди с выпученными глазами, без шапок, без пуговиц... Те, кто не попал на представление, недолго горевали. Над станицей стоял молодой месяц в глубоком предвесеннем небе. Перед школой залились гармошки. Красноармейцы удивляли недавно замирившихся казачек любимой песней: "По небу полуночи ангел летел..." Знакомились, а там уже пошли и шутки, - "ласки в глазки, а поцелуй в роток..." А то еще и так: "Военному человеку жениться - не чихнуть, можно и подождать".

Публика в зале поначалу грохала хохотом, узнавая в размалеванном старике, с волосами из пакли, в балахоне, перефасоненном из поповской рясы, - красноармейца Ванина... "Он это! - кричали. - Давай, Ванин, жги, не бойся..." Когда особенными, ползучими шагами из-за полога в кулисах появился человек в мешковатой одежде с двумя хвостами, в бабьих чулках, -

зубы все на виду, глаза врозь, - и зашипел по-змеиному. "Папаша, здесь я, ваш верный сын, Франц", - публика тоже сразу узнала Кузьму Кузьмича и легла со смеху...

Даша за кулисами, схватившись за виски, повторяла Сапожкову:

- Это конец, это чудовищный провал, я так и ждала...

Но артисты преодолели веселое настроение в зале. Публика всех узнала и начала слушать. Латугин подходил к дымно горящим плошкам, - они озаряли снизу его могучее лицо, с наклеенной из бараньей шерсти бородкой, с бешено изломанными бровями, - стиснув руки на груди так, что трещал черный адвокатский сюртук, он говорил сильным голосом:

- "О, если бы я мог призвать к восстанию всю природу, и воздух, и землю, и океан, и броситься войной на это гнусное племя шакалов..."

Тут уже публика затихла, понимая, к чему клонится пьеса.

Декорации не меняли, перестановок особенных не делали. Перед началом каждой картины сквозь занавес просовывался Сергей Сергеевич, - лицо у него улыбалось, будто он знал что-то особенное:

- Картина третья. Представьте роскошный замок графов Моор. В окно льется аромат из сада. Прекрасная Амалия сидит в своей комнате...

Лицо его, освещенное плошками, пряталось. Занавес раздвигался. Никому и не хотелось признавать в этой гневной красавице в широкой юбке, в пестреньком платке, завязанном косынкою на груди, - румяной, кудрявой, с глазищами во все лицо, - Анисью Назарову из второй роты.

Заговорила она низко, с дрожью, будто запела, кулачишком застучала по столу на Франца: "Прочь от меня, негодяй..." И пошла пьеса, как волшебная сказка, что в детстве, в зимние вечера, бывало, рассказывает дед, а ты слушаешь, свесив голову с печи...

Кузьма Кузьмич боялся за одно место, где Амалия ударяет его по щеке. У

нее все же, при ее мечтательности, рука была красноармейская. Кузьма

Кузьмич шепнул ей: "Легче..." Она же ото всей души: "О бесстыдный клеветник!" - размахнулась, будто вся тяжесть прошлой жизни легла в ее руку, и ударила, - Кузьма Кузьмич отлетел в кулису. Но никто не засмеялся.

Из публики крикнули: "Правильно..." И все захлопали, потому что каждому хотелось так же стукнуть негодяя.

Потом она сорвала с шеи бусы, бросила их, растоптала:

- Носите вы золото и серебро, богачи! Пресыщайтесь за роскошными столами, покойте члены свои на мягком ложе сладострастия!. Карл! Карл!

Люблю тебя..."

Сергей Сергеевич, ведя за собой занавес, улыбаясь, многозначительно сказал: "Антракт..." Анисья, подойдя за кулисой к Даше, прижалась к ней, уткнула лицо ей в грудь, мелко дрожа в ознобе:

- Не хвалите меня, не надо, не надо, Дарья Дмитриевна...

Дальше спектакль пошел самокатом. В первом акте актеры вспотели, напряженные мускулы у них обмякли, стиснутые голоса стали человечными, и плевать уж им было, если чего и не расслышали от суфлирующего свистящим шепотом Сергея Сергеевича, - не стесняясь, сочиняли свое, хлеще, чем у

Шиллера, во всяком случае - доходчивее.

Публика осталась очень довольна спектаклем. Телегин, сидевший рядом с комиссаром в первом ряду, несколько раз прослезился; Иван Гора, которому полагалось быть сдержанным, шумно сопел носом, будто во время какой-нибудь удачной военной операции. И в особенности довольны были артисты - не хотелось раздеваться, разгримировываться, впору было начинать второй сеанс, не глядя на то, что уже по всей станице кричали петухи.

Праздник кончился. Затихли песни и гармошки, лишь кое-где хлопала калитка. Отпели и петухи. Станица спала. По улице медленно шла Анисья, рядом - Латугин, в шинели, накинутой на одно плечо, - ему все еще было жарко.

- Да, Анисья, да, чудно... Идешь ты в этой скорлупе в своей, в шинелишке, а я сквозь нее тебя вижу... Не подходят обыкновенные слова, и не хочется их тебе говорить...

Шли они в конец станицы, туда, где степь вдали сливалась с темнотой.

Месяц высоко забрался в почерневшее небо. А перед Анисьиными глазами все еще горели плошки, за ними в горячо надышанной темноте каждое ее слово с силой отзывалось, и оттуда шли к ней взволнованные вздохи, и было в этой ее силе бездонное, небывалое, женское. Ей приятно было слушать Латугина...

- Многих я знал, краля моя... Да ну их всех к черту... Такой не встречал... Зарезался я, - хочешь слушай, хочешь нет...

Он остановился, и она остановилась. Он обнял ее, - шинель с его плеча упала на снег. Долго, сильно поцеловал Анисью в холодноватые губы.

Отстранив, глядел в ее будто равнодушное лицо со щеками, подрумяненными свекольным соком. А она - не на него, подведенные глаза ее глядели на месяц.

- Вот она где, мука моя! Ну, ладно...

Он поднял шинель, и они опять пошли...

Этой ночью Даше тоже не спалось. Опираясь локтем о подушку, она говорила:

- Я понимаю - сейчас это неосуществимо... Но, послушай - Анисья у нас есть, Латугин у нас есть. Кузьма Кузьмич - это просто талант. Это Яго...

Мы будем ставить "Отелло"... Пополним труппу, завтра же ты дай приказ по полку... Увидишь - в дивизии, в корпусе будем играть... Но необходимо, во-первых, сохранить наши декорации... Поговори с комиссаром, пусть он выделит нам специальные подводы... А как слушали! У меня было впечатление, что зритель - это губка, впитывающая искусство...

- Ты права, права, - отвечал Иван Ильич. Заложив руки за спину, в рубахе распояской, без сапог, в мягких чеботах, которые ему Даша купила у казачки, он ходил, каждый раз заслоняя большим черным телом огонек на столе, и почему-то Даше это было неприятно. А когда доходил до окошка, оборачивался и огонек освещал его красноватое, крепкое, как из бронзы, улыбающееся лицо, - у Даши тревожно стукало сердце.

- Ты права... Русский человек любит театр... У русского человека особенная такая ноздря к искусству. Потребность какая-то необыкновенная, жадность... Скажи - полтора месяца боев, истрепались люди - одна кожа да кости, ведь так и собака сдохнет... При чем тут еще Шиллер? Сегодня -

будто это тебе в Москве премьера в Художественном театре. А возьми

Анисью!.. Ничего не понимаю, - настоящий самородок... Какие движения, благородство... Какие страсти! Красавица при этом.

Размахивая руками, он опять заслонил свет. Даша сказала:

- Иван, ты можешь не ходить по комнате?..

В голосе ее было давно, давно им не слышанное раздражение: облокотясь о подушку, она глядела пристально потемневшими глазами. Иван Ильич сразу осекся, подошел к постели, присел на край. Не скрываясь, струсил.

- Иван, - и она села в постели, - Иван, я давно хотела тебе задать один вопрос. - Она быстро провела пальцами по глазам. - Это очень трудно, но я не могу больше...

По его лицу она увидела, что он понял - какой будет этот вопрос, и все же она сказала, потому что тысячу раз повторяла его про себя:

- Иван, ты уже совсем не считаешь меня за женщину?

У него начали подниматься плечи, он пробормотал невнятное, взялся за голову. Даша пронзительно глядела на него, у нее еще была какая-то надежда... Неужели это приговор?

- Даша, Даша, так не понимать... Все-таки нужно быть великодушной.

- Великодушной? (Вот он - приговор!..)

- Я тебя, Даша, так люблю... Ты меня можешь ненавидеть... Хотя, в сущности, не знаю - за что?.. Органически, так сказать, отталкиваться...

Это не очень понятно... Полюбил я тебя на всю жизнь, тяжело ли мне, легко ли, это - честное слово - не важно... Сердце мое со мной, так и ты со мной... Живи покойно, будь счастлива...

Даша, слушая, трясла головой, он, морщась, с усилием говорил:

- Почему-то я всегда представлял твои бедные ножки, - сколько они исходили в поисках счастья, и все напрасно, и все напрасно...

Даша выпростала из-под одеяла голые худенькие ноги, соскочила на земляной пол и, подбежав, погасила огонек на столе.

Иван Гора, вернувшись с Агриппиной со спектакля, зажег огарок и просматривал накопившиеся за день разные бумажонки, - такая у него была привычка: прежде чем лечь спать, привести все в порядок. Агриппина, не снимая шинели и шапки, сидела в стороне от него, на лавке около двери.

- Ты тоже ничего себе сыграла, - говорил он, зевая и поскребывая шею. -

Не расслышал я, что ты там пропищала, ролишка-то уж очень маленькая... Но

- Анисья, Анисья! - Опустив нос к свечке, усмехаясь, он листал бумажки. -

Чересчур она, пожалуй, как это говорится по-вашему, юбкой вертела - мужика чувствует, это у нее есть... Поберечь ее нужно, поберечь... А что думаешь

- мало таких революция наверх вытянула? В этом все и дело... На этом все и спланировано, народ не серый, нет... Богатый народ... Воюем-то уж больно расточительно... Машин бы нам надо... Вот прочти... - Он разгладил один из листков. - Захватили мы танк голыми руками... Ведь это же варварство...

Будь у меня сын, - я бы ему, сопляку, на груди выжег: помни, не забывай, кому обязан счастьем, чьи кости в бурьянах белеются...

Агриппина, прислонившись к стене, закрыв глаза, сжав губы, вспоминала самое жалобное про себя, что могло припомниться... Как Иван Гора лежал ночью в степи, не шевелясь, не дыша, и ей было все равно тогда - живой он еще или уже мертвый. В винтовке у нее осталась последняя обойма...

Агриппина не захотела уйти с другими, уж его-то она не бросила в той степи, ночью... Жалко, что там с той поры не валяются белые косточки

Агриппины...

- Ты что спать не ложишься, Гапа?

Иван Гора заслонился ладонью от свечи и всмотрелся, - у Агриппины текли слезы из зажмуренных глаз, часто капали с длинных ресниц, черные брови высоко были подняты... Он собрал в полевую сумку листочки, подошел к

Агриппине и присел на корточки перед ней.

- Ты чего, глупая... Устала, что ли?

- Жги, жги ему грудь, учи его, учи про белые косточки...

- Гапа, чего ты несешь?

Она ответила девчоночьим отчаянным голосом:

- На втором месяце я... Не видишь ты ничего... Знаешь одно - Анисья,

Анисья...

Иван Гора тут же и сел у ног Агриппины. Рот у него самостоятельно раздвинулся, как у глупого...

- Гапа, а ты не врешь? Гапа, счастье какое, - неужто беременна? Милая ты моя, желанная, Гапушка...

И когда он так сказал, она - уже низким, бабьим голосом:

- Да ну тебя, уйди с глаз долой...

Потянулась к нему, обняла и припала, все еще всхлипывая, с каждым разом короче и слабее...

Третий разгром атамана Краснова под Царицыном вызвал оживление всего

Южного фронта, нависшего тремя армиями - Восьмой, Девятой и Тринадцатой -

над Доном и Донбассом. Враждовавшее казачество, казалось, готово было махнуть рукой на вражду, повесить седла в сарай, - пускай их пачкают голуби, - завернуть в сальные тряпочки винтовки, зарыть поглубже в землю.

Какой черт выдумал, что под большевиками нельзя жить! Земля никуда не делась, вон она дымится на оголенных буграх под весенним солнцем, и руки при себе, и кони просятся в хомут, волы - в ярмо...

Главком из Серпухова торопил с наступлением. Первоначальный порочный план главкома несколько менялся. Армии перестраивались на ходу: вместо движения по Дону, на юго-восток, красным армиям в распутицу и бездорожье, приходилось поворачиваться на юго-запад, на Донец. Но делать это было уже поздно: столбовая дорога революции - пролетарский Донбасс - была закрыта крепко: за эти два месяца топтанья на месте дивизия Май-Маевского, ворвавшаяся в Донбасс, пополнилась сильными добровольческими частями, снятыми с Северного Кавказа после того, как там, в астраханских песках, была рассеяна Одиннадцатая красная армия. На первом берегу Донца стояло теперь пятьдесят тысяч отборных белых войск под командой Май-Маевского,

Покровского и Шкуро.

Весна началась дружно. Под косматым солнцем разом тронулись снега, налились синей водой степные овраги, вздулся Донец, невиданно разлились поймы. Так как железнодорожные линии в этих местах шли по меридианам, перегруппировку приходилось производить грунтом, по бездорожью. Армейские обозы вязли в непролазной грязи, отрываясь от своих частей. Все это тормозило и замедляло перегруппировку. Переправы через широко разлившийся

Донец были заняты белыми. Наступление выливалось в затяжные бои. И тогда же в тылу, в замирившейся станице Вешенской, неожиданно вспыхнуло организованное деникинскими агентами упорное и кровавое казачье восстание.

Белые аэропланы перебрасывали туда агитаторов, деньги и оружие.

Только одна левофланговая Десятая армия, согласно приказу главкома, продолжала двигаться на юг вдоль железнодорожной магистрали, отбрасывая и уничтожая остатки красновских частей.

Десятая армия шла навстречу своей гибели.

В степь, на полдень, откуда дул сладкий ветер, больно было глядеть, - в лужах, в ручьях, в вешних озерах пылало солнце. В прозрачном кубовом небе махали крыльями косяки птиц, с трубными криками плыли клинья журавлей, -

провожай их, запрокинув голову, со ступеньки вагона!.. Куда, вольные? На

Украину, в Полесье, на Волынь и - дальше - в Германию за Рейн, на старые гнезда... Эй, журавли, кланяйтесь добрым людям, расскажите-ка там, постаивая на красной ноге на крыше, как летели вы над Советской Россией и видели, что льды на ней разломаны, вешние воды идут через край, такой весны нигде и никогда не было, - яростной, грозной беременной...

Даша, Агриппина, Анисья часто собирались теперь на площадке вагона, ошалелые от солнца и ветра. Эшелон шел на юг, а весна летела навстречу.

Бойцы уже ходили в одних рубахах, расстегивая ворота. Иногда впереди, за горизонтом, постукивало, погромыхивало, - это передовые части Десятой выбивали из хуторов последние банды станичников. Без большого труда взята была Великокняжеская. Проехав ее, эшелон качалинского полка выгрузился на берегу реки Маныча и стал занимать фронт.

Сальские степи, по которым весной Маныч гонит мутные воды поверх камышей, пустынны и ровны, как застывшая, зазеленевшая пелена моря. Здесь, по Манычу, с незапамятных времен летели стрелы с берега на берег, рубились азиатские кочевники со скифами, аланами и готами; отсюда гунны положили всю землю пустой до Северного Кавказа. Здесь, сидя у войлочных юрт, калмыки слушали древнюю повесть о богатырских подвигах Манаса. Роскошны были эти степи весной, - напившаяся земля торопилась покрыться травами и цветами; влажные вечерние зори румянили край неба в стороне Черного моря;

огромные звезды пылали до самого горизонта: из-за Каспия, как персидский щит, выкатывалось яростное солнце.

Штаб качалинского полка расположился в единственном жилом помещении в этой пустыне - за изгородью брошенного конского загона, в землянке, крытой камышом. Противника поблизости не обнаруживалось, армейские разъезды ушли далеко на юг - в сторону Тихорецкой и на запад - к Ростову. Бойцам трудно было растолковать, что пришли они сюда не рыбу глушить в Маныче гранатами, не тратить дорогие патроны по уткам на вечерней заре, - предстоит тяжелая борьба: армия брошена в тылы врагу, и враг этот - не доморощенный и еще не пытанный...

Иван Гора однажды вернулся из штаба дивизии, позвал Ивана Ильича, -

молча пошли на берег, сели над водой, закурили; красное сплющенное солнце опускалось, застилаясь испарениями земли; кричали лягушки по всему Манычу,

- нагло, громко квакали, ухали, стонали, шипели...

- Икру, сволочи, мечут, - сказал Иван Гора.

- Ну, чего же ты узнал?

- Все то же. Тревога, - все понимают, и ничего нельзя сделать: железный приказ главкома - наступать на Тихорецкую. Что ты скажешь на это?

- Рассуждать не мое дело, Иван Степанович, мое дело - выполнить приказ.

- Я тебя спрашиваю, что ты сам-то про себя думаешь?

- Что я думаю?.. А ты не собираешься ли меня расстрелять?

- Тьфу ты, чудак... Все вот так вот отвечают... Трусы вы все...

Иван Гора, сдвинув картуз, поскреб голову, потом у него зачесался бок;

с берега под ногами оторвался кусок земли и с мягким всплеском упал в мутные водовороты. Лягушки орали со сладострастной яростью, будто собирались населить всю землю своим скользким племенем...

- Значит, ты считаешь правильной директиву главкома?

- Нет, не считаю, - тихо и твердо ответил Иван Ильич.

- Ага! Нет! Хорошо... Почему же?

- Мы и здесь уже почти оторвались от резервов, от баз снабжения;

противник перережет где-нибудь нашу ниточку на Царицын, - тогда снимай сапоги. Не солидно это все.

- Ну, ну?..

- Наступать нам еще дальше на юг, на Тихорецкую, - значит, лезть, как коту головой в голенище. Ничего хорошего из этого не получится. Я еще мог бы понять, если наша армия послана для демонстрации, чтобы любой ценой оттянуть силы белых с Донбасса...

- Так, так, так...

- Но это слишком уж дорогое удовольствие - ради демонстрации угробить армию...

- Вывод какой твой?

Иван Ильич надул щеки, бросил погасшую собачью ножку в воду.

- Вот вывода-то я не делал, Иван Степанович...

- Врешь, брат, врешь... Ну уж - молчи. Без тебя все понятно... Ты мне как-то, Иван, рассказывал про твоего комиссара Гымзу, - помнишь, как он тебя послал... к главкому с секретным донесением на предателя Сорокина...

Так вот... (Иван Гора оглянулся и понизил голос.) Я бы, кажется, сам сейчас поехал, и не в Серпухов к главкому, а в Москву, прямо туда...

Где-то сидит сволочь, - в главном командовании, что ли, в Высшем военном совете, что ли... Да иначе и быть не может... война... Уж очень мы доверчивы... Если у нашего брата, у какого мысли - высоко, сердце -

широко, - ему и кажется, что, кроме буржуев, весь мир хорош: руби честно направо и налево... Я присматривался в Питере к Владимиру Ильичу, - у него такой глазок, русский, прищуренный... Энтузиаст, мыслитель, - руки заложит за пиджак, ходит, лоб уставит и вдруг - глазком на человека: все поймет...

Вот как надо... Я за тобой, за каждым движением, за каждым словом твоим слежу... А ты за мной не следишь, ты мне слепо доверяешь... Я тебе дам вредное задание, - ты промолчишь и выполнишь...

- Нет, не выполню...

- Ты же только что сказал: рассуждать не твое дело... Ну, а что ты сделаешь?

- Постараюсь разубедить, уговорить...

- Уговорить! Интеллигент... Стрелять надо!.. Ах, боже мой...

Иван Гора положил большие руки на картуз, на голову, уперся локтями в коленки. Он не рассказал Телегину про главное, про то, что вчера в дивизии на партийном собрании была прочитана телеграмма из Москвы председателя

Высшего военного совета республики, - ответ на тревожный запрос командарма

Десятой, - телеграмма высокомерная и угрожающая, в которой категорично подтверждались ранее данные директивы...

- А вот тебе и последние сведения: на правом фланге у нас сосредоточиваются четыре дивизии генерала Покровского, переброшенные с

Донбасса, в лоб двигается корпус генерала Кутепова, он уже отрезал нам дорогу на Тихорецкую - разгадал план главкома... На левом фланге накапливается конница генерала Улагая... А позади на четыреста верст -

пустота...

- Вот это все и решает, - сказал Иван Ильич. - Если хочешь мое мнение:

немедленно эвакуировать всех больных, все лишнее отправить в тыл и быть налегке. Маныча нам не удержать...

Иван Гора ничего не ответил. Помолчав, с ожесточением плюнул в реку.

- За такие разговоры следовало и меня и тебя - в ревтрибунал... Сказано будет тебе: умереть на Маныче - и умрешь...

- От этого я не отказывался никогда, кажется, и не отказываюсь.

Второго мая за рекой показались разъезды кутеповцев. Сначала это были небольшие, сторожкие кучки всадников. Они сновали по степи, то приостанавливаясь, то во всю прыть под выстрелами мчались по сверкающим лужам. Их накапливалось все больше, они смелее приближались к фронту, спешивались и, кладя коней, обстреливали передовые заставы.

Третьего мая в грохоте орудийной стрельбы подошли главные силы

Кутепова. Сосредоточиваясь в районе железной дороги, они уверенно последовательными волнами атаковали берега Маныча. Налетали бипланы-разведчики, непохожие ни на русские, ни на немецкие. Раскидывая воду и грязь, шли грузовики с понтонами. В тот же день ударная часть кутеповцев прорвалась через реку, в расположение морозовской дивизии, но была истреблена в штыковом бою.

К ночи цепи отхлынули и залегли. Нигде не зажигали костров. Стихла перестрелка, и ночь взошла над степью такая же тихая, влажная, пахнущая цветами. Заквакали, будто ничего особенного не случилось, наглые лягушечьи хоры. Некоторым людям, спавшим ухом к земле, чудился мягкий шорох травы, раздвигающей могильную тьму нежными и сильными ростками.

В штабной землянке у Ивана Ильича всю ночь шло совещание. Нетерпеливо ждали приказа из дивизии о наступлении, - для всех было очевидно, что такому врагу нельзя давать ни часу времени безнаказанно маневрировать и наносить удары там, где он хочет, по жидкому фронту Десятой армии, растянутой чуть ли не на полсотни верст, открытой и с флангов и с тыла.

Командиры доносили о настроении своих частей: красноармейцы возбуждены, не спят, шепчутся по окопам, - будь это восемнадцатый год, весь полк сбежался бы на митинг, грозя разорвать командира, если тут же не будет приказа -

вперед! Бывают такие особенные минуты отчаянности и злобы, когда все, кажется, возможно смести на пути своем.

В землянку вошел ротный командир Мошкин, - он только что перебрался по шею в воде через Маныч с того берега, где находился один взвод из его роты. Был он из царицынских металлистов, военное дело любил со страстью охотника.

- Симпатично у вас попахивает, товарищи, - сказал он, жмурясь от табачного дыма, в котором едва мерцала свеча. Прыгая то на одной, то на другой ноге, стащил сапоги, вылил из них воду. - Мои ребята кадета подранили, хотел его привести, жалко - кончился... Парнишечка - сопляк, но злой до чего, - "хамы, хамы!" - ребята диву дались... Снаряжен, - сукнецо, ботиночки, ремешки... Что казаки! Казак - дурак, мужик, свой брат, - ты его тюк, он тебя тюк, и отскочил... А эти - такие белоручки беспощадные, ай-ай!.. Во взводе - одни офицеры, взводный - полковник. У каждого на руке

- часы... Я уж моим ребятам сказал: вы, бродяги, про часы забудьте, к белым постам за часами не ползать, зубы разобью...

Мошкин засмеялся, открывая хорошие зубы, - добротой осветилось некрасивое, рябоватое, умное лицо его.

- Положение такое, товарищи: в степи - шум, давно мы его слышим, как смерклось. Послал разведчика, Степку Щавелева, - дух святой, а не человек... Уполз, приполз... Артиллерия, говорит, у них подошла и вроде как на телегах пехота... Готовьтесь, товарищи...

Иван Ильич, одурев от дыма, на минутку вышел из землянки на воздух.

Среди поблекших звезд стоял острый, пронзительно светлый серп месяца. На изгороди из трех жердей сидели три женские фигуры. Иван Ильич подошел.

- Сказано - всем ночевать только в окопах, - я не понимаю!

- Нам не спится, - сказала Даша, сверху, с жерди, наклоняясь к нему.

И Даша, и Анисья, и Агриппина казались большеглазыми, худенькими, необыкновенными... И он не мог разобрать - улыбаются они ему или как-то особенно морщатся.

- Мы здесь подождем, когда у вас кончится, - сказала Агриппина.

- А я с ними, товарищ командир полка, разрешите остаться, - сказала

Анисья.

- Слезьте на землю, ну что, как куры, уселись... Пули же летают, -

слышите?..

- Внизу навоз и блохи, а здесь поддувает хорошо, - сказала Даша.

- Это не пули, это - жуки, вы нас не обманывайте, - сказала Агриппина.

Даша, - опять наклоняясь:

- Лягушки с ума сошли, мы сидим и слушаем...

Иван Ильич обернулся к реке, только сейчас обратив внимание на эти вздохи, ритмические стоны томления и ожидания, и вот он - победитель, большеротый солист, в три вершка ростом, с выпученными зелеными глазами -

начинает песню и распевает, уверенный, что сами звезды слушают его похвалу жизни...

- Здорово, браво, - сказал Иван Ильич и засмеялся. - Ну уж ладно, сидите, только, если что начнется, - немедленно в укрытие... - Он за плечо притянул к себе Дашу и шепнул на ухо: - Черт знает, как хорошо...

Правда?.. Ты очень хороша...

Он махнул рукой и пошел к землянке. Когда они опять остались одни,

Анисья сказала тихо:

- Век бы так сидеть...

Агриппина:

- Счастье-то кровью добываешь... Оттого оно и дорого...

Даша:

- Девушки мои, чего я только в жизни не видела, и все летело мимо, летело, не задевая... Все ждала небывалого, особенного... Глупое сердце себя мучило и других мучило... Лучше любить хоть одну ночь, да вот так...

Все понять, всем наполниться, в одну ночь прожить миллион лет...

Она склонилась головой к плечу Анисьи. Агриппина подумала и тоже прислонилась с другой стороны к Анисье. И так они долго еще сидели на жерди, спиной к звездам.

Кутеповскую артиллерию корректировали новенькие бипланы, - покружась над разрывами, сбросив красным парочку бомб, они, как ястребы, планировали в степь к горизонту, к батареям, начавшим на рассвете сильный обстрел

Маныча.

Для острастки противника из дивизии прилетела единственная, поднимающаяся на воздух машина - старый тихоходный ньюпор, отбывший службу в империалистической войне и кустарно отремонтированный в Царицыне.

На него страшно было глядеть, когда он, противно всем естественным законам аэродинамики, деревянный, с заплатанными крыльями, треща и -

вот-вот - замирая, проносился над головами. Зато летал на нем известный всему Южному фронту и прекрасно известный белым летчикам Валька Чердаков -

маленький, как обезьяна, весь перебитый, хромой, кривоплечий, склеенный.

Его спрашивали: "Валька, правда, говорят, в шестнадцатом году ты сбил немецкого аса, на другой день слетал в Германию и сбросил ему на могилу розы?" Он отвечал писклявым голосом: "Ну, а что?" Известный прием его был:

когда израсходована пулеметная лента, - кинуться сверху на противника и ударить его шасси. "Валька, да как же ты сам-то не разбиваешься?" - "Ну, а что, и угробливаюсь, ничего особенного..."

Когда увидели его машину, летевшую низко над степью, все повеселели, хотя веселого было мало. Бризантные снаряды рвались по обоим берегам

Маныча, прижимая красноармейцев в окопы. Против одной нашей грохало без роздыху с их стороны, по крайней мере, шесть батарей. Цепи противника быстрыми перебежками, азартно и неудержимо приближались.

Валька Чердаков подлетел, покачал крыльями, приземлился неподалеку, вылез из самолета и, прихрамывая, ходил около него. К нему подбежали красноармейцы. Все лицо его было залито машинным маслом.

- Чего, ну, чего не видали? - сердито сказал он, вытаскивая из фюзеляжа чемоданчик с инструментами и запасными частями. - Отгоняйте от меня самолеты противника, - я буду работать.

Действительно, белые его заметили, и три их самолета начали кружиться над этим местом, - довольно высоко, так как красноармейцы стреляли по ним.

Бомба за бомбой падали и взметали землю. Валька, не обращая внимания, чинил маслопровод. Одна бомба разорвалась так близко, что самолет его качнуло и по крыльям забарабанили комья земли. Тогда он поглядел на небо и погрозил пальцем. Закончив ремонт, крикнул красноармейцам:

- Давай сюда, берись, крути пропеллер. - Влез в машину, уселся. -

Товарищи, как вы крутите, это же не бабий хвост, а ну, не бойся вспотеть!

Мотор зачихал, запукал оглушительно, заревел, красноармейцы отскочили, машина, покачиваясь, подпрыгивая, покатила в степь так далеко, - казалось, сроду ей не оторваться, - и поднялась. Валька набрал высоту и начал кувыркать машину, чтобы хорошенько взболтать в баке дрянную смесь бензина со спиртом. Описав широкую мертвую петлю, с разгона пустился на противника. Но три биплана быстро стали уходить, не принимая боя.

Полетав над фронтом, сколько он нашел нужным, Валька Чердаков опять приземлился и послал Телегину записку:

"Видел восемь новых легковых автомобилей, на фронте - Деникин с иностранцами, это факт, примите во внимание. Два орудия противника подбиты. Обстрелял походную колонну. Лечу на базу за бензином..."

Деникин был на фронте. Прошло немного больше года с тех пор, как он, больной бронхитом, закутанный в тигровое одеяло, трясся в телеге в обозе семи тысяч добровольцев, под командой Корнилова пробивавших себе кровавый путь на Екатеринодар. Теперь генерал Деникин был полновластным диктатором всего Нижнего Дона, всей богатейшей Кубани, Терека и Северного Кавказа.

Деникин взял с собой на эту прогулку на фронт к генералу Кутепову военных агентов - англичанина и француза, чтобы им стало очень неприятно и стыдно за Одессу, Херсон и Николаев, позорно отданные большевикам. Хотя бы регулярная Красная Армия выбила оттуда французов и греков! Мужики, партизаны, на виду у французских эскадренных миноносцев, изрубили шашками в Николаеве целую греческую бригаду. В панике, что ли, перед русскими мужиками отступили победители в мировой войне - французы, трусливо отдав

Херсон, и эвакуировали две дивизии из Одессы... Чушь и дичь! - испугались московской коммунии. Антон Иванович решил наглядно продемонстрировать прославленным европейцам, как увенчанная эмблемой лавра и меча его армия бьет коммунистов.

У него затаилась еще одна обида: на решение Совета десяти в Париже о назначении адмирала Колчака верховным правителем всея России. Дался им

Колчак. В семнадцатом году он сорвал с себя золотую саблю и швырнул ее с адмиральского мостика в Черное море. Об этом сообщили газеты чуть не во всем мире. В это время генерал Деникин был посажен в Быховскую тюрьму, -

газеты об этом молчали. В восемнадцатом Колчак бежит в Северную Америку и у них, в военном флоте, инструктирует минное дело, - в газетах печатают его портреты рядом с кинозвездами... Генерал Деникин бежит из Быховской тюрьмы, участвует в "ледовом походе", у тела погибшего Корнилова принимает тяжелый крест командования и завоевывает территорию большую, чем

Франция... Где-то в парижской револьверной газетчонке помещают три строчки об этом и какую-то фантастическую фотографию с бакенбардами, - "женераль

Деникин"! И правителем России назначается мировой рекламист, истерик с манией величия и пристрастием к кокаину - Колчак!

Антон Иванович не верил в успех его оружия. В декабре колчаковский скороиспеченный генерал Пепеляев взял было Пермь, и вся заграничная пресса завопила: "Занесен железный кулак над большевистской Москвой". Даже Антон

Иванович на одну минуту поверил этому и болезненно пережил успех

Пепеляева. Но туда, на Каму, послали из Москвы (как сообщала контрразведка) комиссара Сталина, - того, кто осенью два раза разбил

Краснова под Царицыном, - он крутыми мерами быстро организовал оборону и так дал коленкой прославленному Пепеляеву, что тот вылетел из Перми на

Урал. Этим же, несомненно, должно было кончиться и теперешнее наступление

Колчака на Волгу - ведется оно без солидной подготовки, на фуфу, с невероятной международной шумихой и под восторженный рев пьяного сибирского купечества...

- Тактика у нас несколько иная, чем вы, и мы, и немцы применяли в мировую войну, цепи - более редкие и со значительно большими интервалами, каждый взвод выполняет самостоятельное задание, - говорил Деникин, стоя в новеньком открытом щегольском фиате и рукой, в белой замшевой перчатке, указывая на четкое, как на параде, развертывание стрелковой бригады генерал-майора Теплова.

Рядом с главнокомандующим в машине стоял француз в небесно-голубом, тончайшего сукна френче и таких же галифе, на маленькой голове глубоко и ловко надвинуто бархатное кепи с золотым галуном; из-под бинокля, в который он глядел, торчали шелковистые усики; на боку алюминиевая фляжка с коньяком. С ума сойти, до чего комфортабельный француз! На подножке машины стоял, также глядя в бинокль, англичанин, - погрубее и одетый попроще, в хаки с огромными карманами, набитыми фотографическими катушками, табаком, трубками, зажигалками; фуражка его, - блином, - сдвинутая на нос, служила предметом обсуждения у русской свиты, стоявшей в почтительном отдалении.

"Что там ни говори, - не умеют англичане носить форму, штафедроны! То ли дело кавалергардская фуражечка! А как носили фуражки царскосельские гусары ее величества, а? Идет такой барбос!"

Около машины на калмыцком жеребчике сидел неприветливый Кутепов -

коренастый, полуседой, в расстегнутом бараньем полушубке; ради парада он надел перчатки и нацепил шпоры; маленькие глаза его были воспалены; он пятый день долбил этот проклятый Маныч и прекрасно понимал, что происходящее сейчас на глазах у этих франтов развертывание бригады Теплова

- балет, который дорого обойдется бригаде.

- Особенность этой войны - ее большая маневренность, - объяснял

Деникин. - Отсюда все значение, которое у нас приобретает конница. Здесь у меня решающее преимущество: Терек, Кубань и Дон дадут мне сто тысяч кадровых сабель...

- О ла-ла-ла-ла, - легкомысленно пропел француз, не отрываясь от бинокля.

- У красных конницы нет, и им не из чего ее создать, исключая бригады

Буденного, наделавшей столько хлопот бедному экс-атаману Краснову...

- Сто тысяч седел и уздечек - их надо иметь, - сквозь зубы проговорил англичанин, тоже не отрываясь от бинокля.

- Да, в этом все и дело, - сухо ответил Деникин. Он сдержался, хотя ему очень хотелось сказать всю правду этим союзничкам, именно сейчас - среди своих войск, под грохот орудий (автомобили стояли всего в версте от батарей). Сказать, что они - лавочники, что вся их политика - близорукая, трусливая, копеечная, - на грош наменять пятаков... Доказано же им, как дважды два, что большевизм опаснее для них, чем двести пятьдесят германских дивизий. Так давайте же оружие, сколько мне нужно, господа, если боитесь посылать в Россию ваших солдат... Рассчитаемся после в

Москве.

- А не хватит у меня седел - охлюпкой посажу казака на коня, - не удержавшись все же, хотя и не слишком резко, но без излишнего добродушия сказал Деникин и повернулся к переводчику. - Переведите им обоим, что значит - "охлюпкой".

Переводчик, предупредительный до отвращения, южного типа молодой человек, вдруг вместо ответа начал с ужасом тянуть в себя воздух. И сейчас же Кутепов крикнул, задирая лошади голову и шпоря ее:

- Господа, немедленно - под машину!

За шумом боя не заметили, как подлетел прямо на автомобили желтый неуклюжий самолет. Никто даже не успел выстрелить по нему, - он круто взмыл. Перегнувшись с него, маленький, выхрастый Валька Чердаков швырнул две лимонки, - ручные гранаты, - одну прямо в капот великолепного фиата, другую около... Мелькнул оскаленными белыми зубами и ушел высоко.

Генерал Деникин, англичанин и француз успели все же кинуться под автомобиль, - особенно трудно было залезать под него Антону Ивановичу с его животиком и в толстой шинели. Отделались только испугом. Свита, как разбрызганная, кинулась в стороны, успел отскакать и генерал Кутепов.

Добровольцы напирали с невиданной злобой. Много их лежало на ровной степи, ткнувшись носом. Но все новые и новые цепи продвигались к Манычу.

Под настильным огнем легких пулеметов они - то там, то там - поднимались, нагибаясь, перебегали и накапливались на той стороне реки. Телегин приказал вынести из землянки полковое знамя и снять чехол с него.

Решительная минута наступала. Артиллерия белых перенесла огонь на качалинские резервы и там подняла сплошной вал земли. С того берега несся ливень свинца. Не ложась, набегали последние цепи добровольцев. Сразу пулеметный огонь прекратился, и сотни людей бросились в Маныч с таким ожесточением, что закипела вода, - потрясая винтовками, шли по грудь, по шею, плыли, вскидывались, пораженные пулями, барахтались, тонули, - по телам их лезли новые и новые... Шириною река была здесь всего саженей в тридцать... Никаким пулеметным огнем нельзя уже было остановить обезумевших людей, орущих без памяти... Но напрасно генерал-майор Теплов, стоя на том берегу в камышах, махая шашкой и крича: "Вперед, вперед!" -

рассчитывал, что столь устрашающий порыв атаки заставит красных в панике отхлынуть и побежать.

Качалинцы весь день ждали этой минуты, и те, у кого тоской закатывалось сердце, пережили томность, закостенели в злобном напряжении. Когда атака началась, командиры и коммунары, вцепившись в рубаху ли, в штаны ли, удерживали красноармейцев: "Стреляй, стреляй..." Чудовищная ругань катилась по окопам. Немало здесь было таких, кто парнишкой или уже в возрасте зимою на льду, на мосту или посреди улицы, - туго подтянув кушак, надев кожаные рукавицы, - ломил стена на стену, конец на конец. В крови была старая лихацкая охота кулачных боев. "Ах, гады, ах, гады!.." И злоба дебелила сердце... "Пусти, так твою так!!!" С диким вскриком, уставя штык, первым кинулся из окопа Латугин... За ним с пологого берега навстречу атакующим хлынули красноармейцы: "Ура, ура, ура!.." И в ответ гады: "Ура, ура, ура!.." Штыковой удар качалинцев был неудержимый, бешеный. Опрокинули тех, кто уже добрался до берега, кинулись в воду, дрались уже на середине реки, колотя прикладами, швыряя гранаты, схватываясь врукопашную... Где же было офицерам, хоть и боевым, да нежным телом господским сынкам, выдержать против насадистых, высигивающих из воды, кидающихся на плечи деревенских парней, донбассовских шахтеров, волжских портовых грузчиков, лесокатчиков... Над взволнованным Манычем, покрасневшим от крови, стояли вопли, лязг оружия, грохот рвущихся гранат. Белых ломили, теснили, и они уже стали вылезать на тот берег. Генерал-майор Теплов бросил новые подкрепления. Тогда комиссар Иван Гора взял у знаменосца полковое знамя, -

вишневого шелка с золотой звездой, пробитое пулями в прежних боях, -

высоко поднял его и, окруженный коммунарами, побежал на тяжелых ногах к

Манычу.

Выше по реке, там, где начала спадать вода и на пойме обнажились заросли камыша, Телегин еще до начала атаки расположил резерв под командой

Сапожкова. Когда Иван Гора взял знамя, Телегин оставил командный пункт, вскочил на лошадь и поскакал на пойму. Он заехал в камыши и закричал красноармейцам, которые полдня лежали в грязи, как кабаны:

- Товарищи, противник бежит, не давай ему опомниться!

Полтораста бойцов, таща на руках тяжелые пулеметы, оставляя сапоги в вязком иле, - где ползком, где вплавь, - переправились под прикрытием камыша на ту сторону, вышли во фланг кутеповцам и ударили по ним. Исход боя был решен. Белые отхлынули от Маныча и под перекрестным огнем начали отступать и побежали. Далеко с правого их фланга, растянувшись по степи жидкой лавой и загибая наперерез им, мчались кавалеристы подоспевшего в помощь качалинцам эскадрона с соседнего участка.

Остатки бригады Теплова выходили из окружения. Только отдельные отставшие кучки белых падали под штыками красноармейцев. Дальнейшее преследование становилось опасным. Телегин приказал Сапожкову выровнять фронт и окапываться и поскакал туда, где в полуверсте ползло по степи полковое знамя. Он давно следил за ним - как оно переправлялось через реку, двинулось вперед, остановилось и вдруг поникло, и опять поднялось и, колыхаясь, двинулось вперед...

Мглистые тучи закрыли закатывающееся солнце, степь быстро темнела.

Блеснули на горизонте кутеповские пушки, ширкнули снаряды, уносясь черт знает куда, и все затихло, - ночь прикрыла поле кровавого боя.

Покуда можно было еще видеть, Телегин ходил, разыскивая комиссара Ивана

Гору. Встречные красноармейцы говорили про него разное. Все видели, как он со знаменем перешел Маныч. Но знамя потом нес уже комроты Мошкин. Но и

Мошкина ранило. Под конец знамя оказалось в руках у одного здорового парняги. К Ивану Ильичу подошли Латугин и Гагин. Они остались единственными в живых из орудийной прислуги, когда снарядами в конец разбило их орудие, отслужившее свою верную службу.

Латугин сказал, с трудом разжимая зубы:

- Иван Ильич, вот страховище-то было, вспомнить жутко.

- К ребятам и сейчас опасно подойти к иному, - так же тихо сказал обычно молчаливый Гагин. - Дышат - во как, ребрами, того и гляди, штыком пхнет...

- Иван Ильич, вы Ивана Степановича, что ли, ищете?

- Да, да, ты его видел?

- Пойдемте.

Они пошли к реке, обходя трупы. Из темноты кое-где слышались стоны, бормотанье. Перекликались санитары, отыскав раненого. Иван Ильич различил захлебывающийся шепот Кузьмы Кузьмича. Идущий впереди Латугин вдруг остановился и присел.

Иван Гора лежал ничком, большой и длинный, - как сразила его пуля в сердце, так и упал он, раскинув руки, будто обхватывая всю землю, не желая и мертвый отдать ее врагу.

Старые качалинцы, из тех, кто знал Ивана Гору еще красноармейцем, а потом ротным командиром, собрались ночью в поле и рассудили похоронить комиссара на видном и памятном месте, на высоком кургане на берегу Маныча.

Курганов было здесь разбросано достаточно, а этот один возвышался, как холм. Может быть, в древние времена его насыпали для ханской юрты, чтобы с высоты далеко были видны бесчисленные табуны на степи. Может быть, в еще более древние времена под ним скифы погребли своего вождя вместе с конем и любимой женой и на вершине уложили рядами срезанные лозины и утвердили -

острием к небу - огромный бронзовый меч, который они почитали как божество плодородия и счастья.

Комиссара Ивана Гору на поднятых руках перенесли через реку, положили наверху кургана на весеннюю траву, причесали ему волосы и покрыли его вытянутое тело полковым знаменем.

Ночь была тиха и ясна от лунного света. В ногах комиссара стал с обнаженной шашкой Иван Ильич, в головах - комиссар первой роты Бабушкин -

петроградский коммунар. Красноармейцы проходили по очереди мимо, - каждый брал винтовку на караул.

- Прощай, товарищ...

Когда простились все и надо было браться, чтобы опустить комиссара в могилу, на курган опять взбежал Латугин.

- Сегодня, - крикнул он, - сегодня смертельные враги убили нашего лучшего товарища... Он нас учил - для чего мне дадена эта винтовка...

Воевать правду! Вот для чего она у меня в руке... И сам он был правдивый человек, коренной наш человек... Нас учил, - уж если мамка тебя родила, запищал ты на свете на этом, - другого дела для тебя нет: воюй правду... Я

прошу командира полка и комиссара Бабушкина принять от меня заявление в партию... Говорю это по совести, над этим телом, над знаменем...

Комиссара похоронили. Поздно ночью Даша вызвала Ивана Ильича из землянки и сказала, хрустя пальцами:

- Поди ты к ней, пожалуйста, уведи ты ее.

Она повела Ивана Ильича к кургану. Ночь потемнела перед рассветом, месяц закатился, степной ветерок посвистывал около уха.

- Мы с Анисьей исстрадались, она ничего не слушает...

На кургане у засыпанной могилы Ивана Горы сидела Агриппина, угрюмо опустив голову, шапка и винтовка лежали около нее. Поодаль сидела Анисья.

- Она, как каменная, главное - оторвать ее, увести, - прошептала Даша и подошла к Агриппине. - Видишь, командир полка тоже просит тебя.

Агриппина не подняла головы. Что людские слова, что ветер над могилой равно для нее летели мимо. Анисья, продолжавшая сидеть поодаль, склонилась лицом в колени. Иван Ильич покашлял, сказал:

- Не годится так, Агриппина, скоро светать начнет, мы все уйдем на ту сторону, что же - одна останешься... Нехорошо...

Не поднимая головы, Агриппина проворчала глухо:

- Тогда его не покинула, теперь - подавно... Куда я пойду?

Даша опять прошептала, показывая себе на лоб:

- Понимаешь - помутилось у нее...

- Гапа, давай рассудим. - Иван Ильич присел около нее. - Гапа, ты не хочешь от него уходить... Так разве это только и осталось от Ивана

Степановича? Он в памяти нашей будет жить, воодушевлять нас... Пойми это,

Гапа, ты - его жена... А в тебе еще - плоть его живая зреет...

Агриппина подняла руки, сжала их перед лицом и опустила.

- Ты нам теперь вдвойне дорога... Дитя твое усыновит полк, подумай -

какую ты несешь обязанность. - Он погладил ее по волосам. - Подними винтовку, пойдем...

Агриппина горестно покивала головой тому месту, у которого она сидела всю ночь. Встала, подняла винтовку и шапку и пошла с кургана.

Кровавые бои на Маныче продолжались до середины мая и затихли. Генерал

Деникин, раздосадованный бесплодными усилиями Кутепова прорвать фронт

Десятой армии и чрезвычайно большими потерями, вызвал его в Екатеринодар.

У себя в кабинете, в присутствии высокомерного, презрительного

Романовского, - несправедливо, с бросанием толстого карандаша на лежащие перед ним бумаги, - Антон Иванович говорил в повышенном тоне:

- В конце концов мы воюем или мы устраиваем цирковые представления для господ союзников? Мы не гладиаторы, ваше превосходительство! К чему все это лихачество? Скандал! Совершенно некультурная операция, партизанщина какая-то!

Кутепов хорошо знал Деникина и понимал, почему он так кипятится. Он молчал, угрюмо - вкось - глядя на маленький букетик цветов рядом с чернильницей.

- Вот прочтите, порадуйтесь. - Деникин взял верхний листочек из пачки бумаг. - Фронт красной Девятой армии прорван с ничтожными потерями для нас, прорван блестяще... Мы вступили в район казачьего восстания.

Очевидно, на днях займем станицу Вешенскую... Но операции на Донце могли бы уже вылиться в широкое наступление - не свяжи мы здесь, на Маныче, столько наших сил. Мне стыдно, господа, за нашу стратегию... Весь мир смотрит на нас... Там они очень впечатлительны, будьте уверены...

Пожалуйте сюда...

Он отыскал среди бумаг свое пенсне и подошел вместе с Кутеповым и

Романовским к дубовому столу, где лежали военные карты.

План заключался в том, чтобы генералам Покровскому и Улагаю, закончившим сосредоточивание крупных конных масс на флангах Десятой, прорваться в тылы, разбить полевую конницу большевиков, захватить станцию

Великокняжескую и в четыре-пять дней закончить полное окружение красных на

Маныче.

Деникин вынул из бокового кармана тужурки чистый полотняный платок, пахнущий одеколоном, и стал протирать пенсне, - короткие пальцы его с блестящей сухой кожей слегка дрожали.

- Добрармия решает вопросы мировой политики. На западе - после провала

Одессы, Херсона и Николаева - это начинают понимать... Мы должны действовать молниеносными и сокрушающими ударами, - аплодисменты в этой войне превращаются в транспорты с оружием... Я всегда предостерегал против авантюр, я не люблю азартных игр. Но я не люблю и проигрывать... Если наши успехи в Донбассе не приобретут размаха общего наступления в глубь страны и не закончатся Москвой, - я пущу себе пулю в висок, господа...

Красавец Романовский со всезнающей надменной улыбочкой постукивал папироской о серебряный портсигар. Косясь на него из-под наморщенного низенького лба, генерал Кутепов понял, откуда у Антона Ивановича вдруг такой размах мыслей. Здорово, значит, ему здесь накручивают хвост. Но

Кутепов был не штабной, а полевой генерал: вопросы высшей стратегии казались ему слишком туманными и утомительными, его дело было на месте рвать горло врагу.

- Сделаем все, что можем, ваше высокопревосходительство, - сказал он, -

прикажете взять Москву этой осенью - возьмем...

Третьи сутки, без глотка воды, без куска хлеба, качалинцы пробивались к железной дороге. Приказ об отступлении был дан двадцать первого мая.

Десятая армия отхлынула от Маныча на север, на Царицын, с огромными усилиями и жертвами разрывая окружение. Дул сухой ветер, пристилая к земле полынь, - серой была степь, мутна даль, где волчьими стаями собирались кавалеристы Улагая.

Обозные лошади падали. Раненых и больных товарищей перетаскивали в телеги, на которых и без того некуда было приткнуться. За телегами, спотыкаясь, шли легко раненные и сестры. От жажды распухали и лопались губы. Воспаленными глазами, щурясь против восточного ветра, искали на горизонте очертания железнодорожной водокачки. Из широких степных оврагов не тянуло даже сыростью, а еще недавно здесь переправлялись по пояс в студеной воде, - хотя бы каплей той влаги смочить черные рты!

В одном из таких оврагов наткнулись на засаду: когда телеги спустились туда по травяному косогору, - близко раздались выстрелы, и, подняв коней, черт их знает, из-за какого укрытия, на смешавшийся обоз налетели казаки в расчете на легкую поживу. С полсотни снохачей-мародеров мчались по косогорам, выставив бороды. Но они так же легко и отскочили, когда из-за каждой телеги начали стрелять по ним, - винтовки были у каждого раненого;

даже Даша стреляла, зажмуриваясь изо всей силы.

Казаки повернули коней, только один покатился вместе с лошадью. К нему побежали, надеясь взять на нем флягу с водой. Человек оказался в серебряных погонах. Его вытащили из-под убитой лошади. "Сдаюсь, сдаюсь...

- повторял он испуганно, - дам сведения, ведите к командиру..."

С него сорвали флягу с водой да еще две фляги нашли в тороках.

- Давай его сюда живого! - кричал комроты Мошкин, сидевший с перебитой рукой и забинтованной головой в телеге.

Пленный офицер вытянулся перед ним. Такой паскудной физиономии мало приходилось встречать: дряблая, с расшлепанным ртом, с мертвыми глазами. И

пахло от него тяжело, едко.

- Вы кто - регулярные или партизаны?

- Иррегулярной вспомогательной части, так точно.

- Восстания в тылу у нас поднимаете?

- Согласно приказу генерала Улагая, производим мобилизацию сверхсрочных...

Обоз опять тронулся, и офицер пошел рядом с телегой. Отвечал он с живейшей готовностью, предупредительно, четко. Знал - как покупать себе жизнь, видимо, был матерый контрразведчик. Кое-кто из красноармейцев, чтобы слушать его, зашагал около телеги. Люди начали переглядываться, когда он, отвечая на вопрос, рассказал об отступлении с Донца Девятой красной армии и о том, как в разрыв между Девятой и Восьмой врезался конный корпус генерала Секретева и пошел гулять рейдом по красным тылам.

- Врешь, врешь, этого не было, - неуверенно сказал комроты Мошкин, не глядя на него.

- Никак нет, это есть, - разрешите: при мне сводка верховного командования...

Анисья Назарова слезла с телеги и тоже пошла с кучкой красноармейцев около пленного, Мошкин читал треплющиеся на ветру листочки сводки. Все ждали, что он скажет. Анисья слабой рукой все отстраняла товарищей, чтобы подойти ближе к пленному, - ей говорили: "Ну, чего ты, чего не видала..."

Ноги ее были налиты тяжестью, голова болела, глаза будто запорошило сухим песком. Не пробившись, она обогнала товарищей, споткнувшись, схватилась за вожжи и остановила телегу. Никто сразу не понял, что она хочет делать.

Вытянув шею, большими - во все потемневшее, истаявшее лицо - бледными глазами глядела на пленного.

- Я знаю этого человека! - сказала Анисья. - Товарищи, этот человек живыми сжег моих детей... Меня бил в смерть... В нашем селе двадцать девять человек запорол до смерти...

Офицер только усмехнулся, пожал плечом. Красноармейцы, сразу придвинувшись, глядели то на него, то на Анисью. Мошкин сказал:

- Хорошо, хорошо, мы разберемся, - поди ляг на телегу, голубка, поди приляг...

Анисья повторяла, будто в забытьи:

- Товарищи, товарищи, его нельзя оставить живого, лучше вырвите мне сердце... Обыщите его... Зовут его Немешаев, он меня помнит... Смотрите, узнал меня! - радостно крикнула она, указывая на него пальцем.

Десятки рук потянулись, разорвали на офицере пропотевший казачий бешмет, разорвали рубаху, вывернули карманы, - и - правильно - нашли воинский билет на имя ротмистра Николая Николаевича Немешаева...

- Ничего не знаю, не понимаю, - угрюмо повторял он, - женщина врет, бредит, у нее сыпняк...

Красноармейцы знали историю Анисьи и молча расступились, когда она, взяв у кого-то винтовку, подошла к Немешаеву, коснулась рукой его плеча, сказала:

- Пойдем.

Он дико оглянулся на серьезные лица красноармейцев, задохнувшись, хотел сказать что-то Мошкину, который отвернулся от него, продолжая читать листочки сводки; вцепился в обочье телеги, будто в этом было спасение. Но его отодрали, пхнули в спину:

- Иди, иди...

Тогда он изумленно пошел в степь, втягивая голову в плечи, ступая, как слепой. Анисья, идя - в десяти шагах - следом, подняла тяжелую винтовку, вжалась плечом в ложе.

- Обернись ко мне.

Немешаев живо обернулся, готовый к прыжку. Анисья выстрелила ему в лицо и, больше не глядя, не оборачиваясь, вернулась к товарищам, глядевшим неподвижно и сурово, как совершается справедливая казнь.

- Чья винтовочка, возьмите, - сказала Анисья и пошла к задней телеге, влезла в нее, легла и потянула на себя попону.

17

Катя поправляла диктант в школьных тетрадках. Эти тетради, нарезанные и сшитые из разных сортов обоев (писали на них только с обратной стороны), были крупным достижением в ее бедной жизни. За ними она самостоятельно ездила в Киев. До народного комиссара дойти было легко. Наркомпрос, узнав, кто она и зачем приехала, взял ее за локти и посадил в кресло; из закопченного чайника, стоявшего на великолепном столе, налил морковного чая и предложил ей с половиной леденца; расхаживая в накинутом на плечи меховом пальто и в валенках по ковру, он развивал головокружительную программу народного просвещения.

- За десять - пятнадцать лет мы будем просвещенной страной. Сокровища мировой культуры мы сделаем достоянием народных масс, - говорил он с фанатической улыбкой, теребя бородку. - Предстоит гигантская работа по ликвидации неграмотности. Этот позор должен быть смыт, - это дело чести каждого интеллигентного человека... Все молодое поколение должно быть охвачено воспитанием от яслей и детских садов до университета... Никто и ничто не помешает нам, большевикам, осуществить на деле то, о чем могли только мечтать лучшие представители нашей интеллигенции...

Наркомпрос обещал Кате десять тысяч тетрадей, учебники, литературу, карандаши и грифельные доски. Она уходила от него по мраморной лестнице, как во сне. Но затем начались затруднения и неувязки. Чем ближе Катя придвигалась к тетрадкам и учебникам, тем дальше - в нереальность -

отодвигались они и тем двусмысленнее, ироничнее или угрюмее становились люди, от которых зависело выдать ей по ордеру тетради и учебники. В

гостинице, в нетопленном номере, где на кровати не было даже тюфяка и под потолком предсмертным накалом едва дышала электрическая лампочка, Катя предавалась отчаянию, сидя в шубе на егозливом диванчике.

Однажды к ней в номер - без стука - вошел рослый человек в косматой шапке, в перепоясанной куртке и - прямо к делу - спросил басовито:

- Вы все еще здесь? Я ваше дело знаю. Покажите, какие у вас там справочки...

Стоя под красноватой лампочкой, он просматривал документы. Катя доверчиво глядела на его насмешливое, сильное, красивое лицо.

- Сволочи, - сказал он, - саботажники, подлецы... Завтра пораньше приходите ко мне в городской комитет, устроим, чего-нибудь придумаем...

Ну, будьте здоровы.

Через этого человека Катя получила со складов обои, карандаши и целиком

- реквизированную у одного эстета сахарозаводчика - библиотеку, наполовину на французском языке. Самым утомительным, пожалуй, был обратный путь с этими сокровищами в товарном вагоне, куда на каждой остановке врывались бородатые, страшноглазые мужики с мешками и взбудораженные бабы, раздутые, как коровы, от всякого съестного добра, припрятанного у них под кацавейками и под юбками.

Оказалось, что у Кати есть кое-какая силешка. Не такой уж она беспомощный котенок, - с нежной спинкой и хорошенькими глазками, -

мурлыкающий на чужих постелях.

Силешка у нее нашлась в тот вечер неудачного оглашения ее Алексеевой невестой. Катя заглянула тогда в уготованное ей благополучие деревенской лавочницы и попятилась так же, как остановится и с отвращением содрогнется человек, увидев на пути своем вырытую могилу. Могилой представились ей налитые водкой, жадные Алексеевы глаза - хозяина, мужа! В Кате все возмутилось, взбунтовалось, и было это для нее самой неожиданно и радостно, как ощущение сил после долгой болезни. Так же неожиданно она решила бежать в Москву, - когда станет потеплее. У нее нашлась и хитрость, чтобы все это скрыть. Алексей и Матрена только замечали, что она повеселела, - работает и напевает.

Алексей постоянно теперь за обедом, за ужином (в другое время его дома и не видели) подмигивал: "Невестится наша..." Он тоже ходил веселый, -

добился решения сельского схода, ломал флигель на княжеской усадьбе и возил лес и кирпичи к себе на участок.

В начале января, когда Красной Армией был взят Киев, через село

Владимирское прошла воинская часть, и Алексей на митинге первый кричал за

Советы. Но вскоре дела обернулись по-иному.

В селе появился товарищ Яков. Он реквизировал хороший дом у попа, выселив того с попадьей в баньку. Созвал митинг и поставил вопрос так:

"Религия - опиум для народа. Кто против закрытия церкви, тот - против

Советской власти..." - и тут же, никому не дав слова, проголосовал и церковь опечатал. После этого начал отслаивать батраков, безлошадных бобылей и бобылок - а их было человек сорок на селе - ото всех остальных крестьян. Из этих сорока организовал комитет бедноты. Собирая в поповском доме, говорил с напористой злобой:

- Русский мужик есть темный зверь. Прожил он тысячу лет в навозе, -

ничего у него, кроме тупой злобы и жадности, за душой нет и быть не может.

Мужику мы не верим и никогда ему не поверим. Мы щадим его, покуда он наш попутчик, но скоро щадить перестанем. - Вы - деревенский пролетариат -

должны крепко взять власть, должны помочь нам подломать крылья мужика.

Яков напугал все село, даже и членов комитета. На деревне известно каждое сказанное слово, и пошел шепот по дворам:

"Зачем он так говорит? Какие же мы звери? Кажется, русские, у себя на родине живем, - и вдруг нам верить нельзя... Да как это так - огулом всем крылья ломать? Ломай Алешке Красильникову, - он бандит... Ломай

Кондратенкову, Ничипорову, - известные кровопийцы, правильно... А мне за мою соленую рубашку ломать крылья? Э, нет, тут чего-то не так, ошибка..."

А другие говорили: "Батюшки, вот она какая, Советская-то власть!.."

Когда Яков выходил со двора по какому-нибудь своему недоброму делу, неумытый, давно не бритый, в драной солдатской шинельке и в картузе с оторванным козырьком, - но, между прочим, в добрых сапогах да, говорят, и под шинелишкой одетый хорошо, - изо всех окошек следили за ним, - мужики качали головами в большом смущении, ждали: что будет дальше?

В марте, когда вот-вот только начали вывозить навоз в поле, Яков созвал общее собрание и, опять грозя обвинением в контрреволюции, потребовал поголовной переписи всех лошадей, реквизиции лошадиных излишков и немедленного создания в княжеской усадьбе коммунального хозяйства...

Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый черт!

Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков представил им такие списки хлебных излишков, что продотрядчики, говорят, руками развели. Яков сам с понятыми пошел по дворам, отмечая мелом на воротах - сколько здесь брать зерна...

"Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!" - кричал мужик, пытаясь стереть рукавом написанное. Яков говорил продотрядчикам: "Ройте у него в подполье..." Мужику страшно было перед Яковом креститься, - со слезами драл полушубок на себе: "Да нет же там, ей-богу..." Яков приказывал:

"Ломай у него печь, под печью спрятано..."

Его стараниями начисто подмели село, вывезли даже семенную пшеницу.

Алексея Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на которой был приколочен гвоздиками портрет председателя Высшего военного совета республики, на стол около себя положил револьвер и с насмешкой оглядывал хмурого Алексея.

- Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?

- Откуда у меня хлеб? Осень - не пахал, не сеял.

- А куда лошадей угнал?

- По хуторам рассовал, по знакомцам.

- Деньги где спрятаны?

- Какие деньги?

- Награбленные.

Алексей сидел, опустив голову, - только пальцы у него на правой руке разжимались и сжимались, отпускали и брали.

- Некрасиво будто получается, - сказал он, - ну, налог, понятно, -

налог... А это что же: хватай за горло, скидавай рубашку...

- В Чека придется отправить...

- Да я не отказываюсь, надо так надо, деньги принесу.

Алексей дома прямо кинулся в подполье и начал выволакивать оттуда дорожные сумы, мешки и свертки с мануфактурой. В одной суме были у него николаевские и донские деньги, - эти он рассовал по карманам и за пазуху.

Другую суму, набитую керенками, - дрянью, ничего не стоящей, - дал

Матрене:

- Отнеси в комитет, скажешь - других у нас не было. Они не поверят, придут сюда половицы поднимать, так ты не противься. Часы и цепочки брось в колодезь. Мануфактуру положи в тачанку, припороши сеном, ночью возьми у деда Афанасия лошадь, отвезешь на Дементьев хутор, я там буду ждать.

- Алексей, ты куда собрался?

- Не знаю. Скоро не вернусь - тогда по-другому обо мне услышите.

Матрена опустила на брови вязаный платок, концами его прикрыла суму с керенками и пошла в комитет. Алексей накинул крюк на дверь и повернулся к

Кате, стоявшей у печи. Глаза у него были весело-злые, ноздри раздуты.

- Одевайтесь теплее, Екатерина Дмитриевна... Шубку меховую да чулочки шерстяные. Да вниз - теплое... Да быстренько, времени у нас в обрез...

Он глядел на Катю, расширяя глаза, вокруг зрачков его точно вспыхивали искорки, жесткие русые усы вздрагивали над открытыми зубами. Катя ответила:

- Я с вами никуда не поеду...

- Это ваш ответ? Другого ответа нет?

- Я не поеду.

Алексей придвинулся, раздутые ноздри его побелели.

- Одну тебя не оставлю, не надейся... Не для этого сладко кормлена, сучка, чтобы тебя другой покрывал... Барынька сахарная... Я еще до твоей кожи не добрался, застонешь, животная, как выверну руки, ноги...

Он взял Катю налитыми железными руками и захрипел, - она уперлась ему локтем в кадык, - в два шага донес до кровати. Катя вся собралась, с силой, непонятно откуда взявшейся, вывертывалась: "Не хочу, не хочу, зверь, зверь..." Вскакивала, и он опять ее ломал. Алексею было тяжело и жарко в полушубке, набитом деньгами. Он вслепую стал бить Катю. Она прятала голову, повторяла с дикой ненавистью сквозь стиснутые зубы: "Убей, убей, зверь, зверь..."

Крючок на двери прыгал, Матрена кричала из сеней: "Отвори, Алексей!.."

Он отступил от кровати, схватил себя за лицо. Она сильнее стучала, он отворил. Матрена, - войдя:

- Дурак, уходи скорее. Сюда собираются...

Минуту Алексей глядел на нее, - понял, лицо стало осмысленнее. Захватил в охапку свертки мануфактуры, мешки и вышел. На единственном, оставленном при хозяйстве коне он уехал со двора задами через перелазы в плетнях, рысцой спустился к речке и уже на той стороне поскакал и скрылся за перелеском.

Немного позже Матрена достала из сундука юбку и кофту и бросила их на кровать, где, вся ободранная, лежала Катя.

- Оденься, уйди куда-нибудь, стыдно глядеть на тебя.

Яков с понятыми обыскал Алексеев дом от подполья до чердака, но того, что было припрятано в тачанке, не нашли. Матрена ночью привела лошадь и уехала на хутор. Всю ночь Катя, не снимая шубы, сидела в темной, настуженной хате, ожидая рассвета. Нужно было очень спокойно все обдумать.

Как только рассветет, - уйти. Куда? Положив локти на стол, она стискивала голову и начинала всхлипывать. Шла к двери, где стояло ведро, и пила из ковшика. Конечно - в Москву. Но кто там остался из старых знакомых? Все, все растеряно... Тут же у стола она уснула, а когда сильно вздрогнула и проснулась, - было уже светло. Матрена еще не возвращалась. Катя поправила на голове платок, взглянула о зеркальце на стене, - ужасно! И пошла в комитет.

Она долго дожидалась на черном крыльце, когда в поповском доме проснутся. Наконец вышел Яков с помойным ведром, выплеснул его на кучу грязного снега и сказал Кате:

- А я собрался посылать за вами... Пойдемте...

Он повел Катю в дом, предложил Кате сесть и некоторое время рылся в ящике стола.

- Вашего мужа, или как он там вам приходится, мы расстреляем.

- Он мне не муж, никто, - быстро ответила Катя. - Я прошу только -

дайте мне возможность уехать отсюда. Я хочу в Москву...

- "Я хочу в Москву", - насмешливо повторил Яков. - А я хочу спасти вас от расстрела.

Катя просидела у него до вечера, - рассказала все про себя, про свои отношения с Алексеем. Время от времени Яков уходил надолго, - возвращаясь, разваливался, закуривал.

- По инструкции Наркомпроса, - сказал он, - в селе нужно восстановить школу. Не очень-то вы подходите, но на худой конец - попробуем... Вторая ваша обязанность - сообщать мне все, что делается на селе. О подробностях этой корреспонденции условимся после. Предупреждаю: если начнете болтать об этом, - будете наказаны жестоко. О Москве покуда советую забыть.

Так, неожиданно. Катя стала учительницей. Ей отвели маленькую пустую хатенку около школы. Бывший здесь старичок учитель умер еще в ноябре от воспаления легких; петлюровцы, занимавшие одно время школу под воинскую часть, спалили на цигарки все книжки и тетради, даже географическую карту.

Катя не знала, с чего и начать, - и пошла за советом к Якову. Но его на селе уже не было. Внезапно, так же, как тогда появился, он уехал, получив какую-то телеграмму с нарочным, - успел сказать только деду Афанасию, который околачивался теперь около комитета бедноты, боясь утратить свое влияние:

- Передай товарищам, - поблажек мужичкам, - ни-ни, никаких. Вернусь, -

проверю...

С отъездом Якова на селе стало тихо. Мужички, приходя к поповскому дому посидеть на крылечке, говорили комитетчикам:

- Натворили вы делов, товарищи, как уж будете отвечать?.. Ай, ай...

Комитетчики и сами понимали, что - ай, ай, и на селе тихо только снаружи. Яков не возвращался. Прошел слух про Алексея Красильникова, будто он собрал в уезде отряд и перекинулся к атаману Григорьеву. А скоро все село заговорило про этого Григорьева, который выпустил универсал и пошел громить советские города. Опять стали ждать перемен.

В сельсовете Кате обещали кое-чем помочь: поправить печи, вставить стекла. Катя сама вымыла в школе полы и окна, расставила покалеченные парты. Она была добросовестная женщина и по вечерам одна у себя в хатенке плакала, потому что ей было стыдно обманывать детей. Чему она могла научить их - без книг, без тетрадей? Какие могла преподать правила, когда всю себя считала неправильной... И вот, рано утром, около школы раздались веселые голоса мальчиков и девочек. Ей пришлось собрать все самообладание.

Волосы она гладко зачесала и завязала тугим узлом, руки чисто-чисто вымыла. Отворила школьную дверь, улыбнулась и сказала маленьким, задравшим к ней курносые носишки мальчикам и девочкам:

- Здравствуйте, дети...

- Здравствуйте, Екатерина Дмитриевна... - закричали они так чисто, звонко, весело, что у нее вдруг стало молодо на сердце. Она рассадила детей по партам, взошла на кафедру, подняла указательный палец и сказала:

- Дети, пока у нас нет книжек и тетрадей и чем писать, я буду вам рассказывать, а вы, если чего не поймете, то переспрашивайте... Сегодня мы начнем с Рюрика, Синеуса и Трувора...

Хозяйство у Кати было совсем бедное. С Алексеева двора она ничего не захотела брать, да и тяжело ей было встречаться с осунувшейся, мрачной

Матреной. В Катиной хатенке лежал веник у порога, на шестке - два глиняных горшка да в сенях старая деревянная бадейка с водой. Утехой был маленький садик, обнесенный плетнем, - две черешни, яблоня, крыжовник. За плетнем начиналось поле.

Когда зацвели вишни, Катя почувствовала, что ей будто семнадцать лет.

В садике она обычно готовилась к урокам, читала французские романы из библиотеки сахарозаводчика и часто вспоминала Париж в голубой дымке прошлых лет. Тогда - в четырнадцатом году - она жила в предместье Парижа, в полумансардной квартирке с балконом, повисшим над тихой узенькой улицей, над крышей небольшого дома, в котором некогда жил Бальзак. Окна его кабинета выходили не на улицу, а в сады, спускающиеся к Сене. В его время здесь была глушь. Когда со стороны улицы появлялись кредиторы, он потихоньку удирал от них через сады на Сену. Теперь сады принадлежали какой-то богатой американке, и там по вечерам, когда Катя выходила на балкон, кричали павлины резкими весенними голосами, и Кате, приехавшей в

Париж после разрыва с мужем, - в тоске, в одиночестве, - казалось, что жизнь уже кончена.

Дети полюбили Катю, на уроках очень внимательно слушали ее рассказы из русской истории, похожие на сказки. Конечно, задачи по арифметике, таблица умножения и диктанты были более трудным делом для детей и для самой Кати, но общими усилиями справлялись. На селе теперь к ней относились гораздо лучше, - все знали о том, как Алексей едва не убил ее. Женщины приносили кто молочка, кто яичек, кто хлеба. Что принесут, то Катя и ела.

Сидя под старой, покрытой лишаями яблоней, Катя правила тетрадки. За низеньким, тоже ветхим, плетнем давно уже хныкал маленький мальчик.

- Тетя Катя, я больше не буду.

- Нет, Иван Гавриков, я на тебя сердита, и я с тобой два дня не разговариваю.

Иван Гавриков - с голубыми, невинными глазами - был невероятный шалун.

На уроках он тянул девочек за косицы; когда ему за это выговаривали, он будто бы засыпал и сваливался под парту, - нельзя даже описать всех его шалостей.

- Нет, нет, Гавриков, я прекрасно вижу, что ты не раскаиваешься, а пришел сюда от нечего делать...

- Раз-ей-боженьки, больше не буду...

В хату с улицы кто-то вошел, и голос Матрены позвал Катю.

Что ей было нужно? Катя быстро простила Гаврикова и пошла в хату.

Матрена встретила ее пристальным, недобрым взглядом.

- Слыхала? Алексей близко... Катерина, не хочу я этого больше, не ко двору ты нам... Все равно - убьет он тебя... Зверем он стал, что крови льет! Ты во всем виновата... Один человек вот только что рассказывал -

Алексей идет сюда на тачанках... Катерина, уезжай отсюда... Подводу тебе дам и денег дам...

Покуда Вадим Петрович лежал в харьковском госпитале, времени для всяких размышлений было достаточно. Итак, он оказался по эту сторону огненной границы. Этот новый мир был внешне непривлекателен: нетопленная палата, за окнами падающий мокрый снег, скверная едва - серый супчик с воблой - и будничные разговоры больных о еде, махорке, о температуре, о главном враче. Ни слова о неведомом будущем, куда устремилась Россия, о событиях, потрясающих ее, о нескончаемой кровавой борьбе, участники которой - эти больные и раненые люди с обритыми головами, в байковых несвежих халатах -

то спали целыми днями, то тут же, на койке, играли в самодельные шашки, то кто-нибудь вполголоса заводил тоскливую песню.

Вадима Петровича не чурались, но и не считали его за своего. А ему впору было разговаривать с самим собой - столько накопилось у него непродуманного и нерешенного и столько воспоминаний обрывалось, как книга, где вырвана страница в самом захватывающем месте. Вадим Петрович принял без колебаний этот новый мир, потому что это совершалось с его родиной.

Теперь надо было все понять, все осмыслить.

Однажды главный врач принес ему московские газеты. Вадим Петрович прочел их совсем иными глазами - не так, как бывало, заранее злобно издеваясь... Русская революция перекидывалась в Венгрию, в Германию, в

Италию. Газетные строки были насыщены дерзостью, уверенностью, оптимизмом.

Россия, раздавленная войной, раздираемая междоусобицей, заранее поделенная между великими державами, берет руководство мировой политикой, становится грозной силой.

Он начинал понимать будничное спокойствие товарищей в серых халатах, -

они знали, какое дело сделано, они поработали... Их спокойствие - вековое, тяжелорукое, тяжелоногое, многодумное - выдержало пять столетий, а уж, господи, чего только не было... Странная и особенная история русского народа, русского государства. Огромные и неоформленные идеи бродят в нем из столетия в столетие, идеи мирового величия и правдивой жизни.

Осуществляются небывалые и дерзкие начинания, которые смущают европейский мир, и Европа со страхом и негодованием вглядывается в это восточное.

чудище, и слабое, и могучее, нищее, и неизмеримо богатое, рождающее из темных недр своих целые зарева всечеловеческих идей и замыслов...

И, наконец, Россия, именно Россия, избирает новый, никем никогда не пробованный путь, и с первых же шагов слышна ее поступь по миру...

Понятно, что с такими мыслями Вадиму Петровичу было все равно - какие там грязные ручьи за окнами гонят по улице мартовский снег и бредет угрюмый и недовольный советский служащий, с мешком для продуктов и жестянкой для керосина за спиной, в раскисших башмаках - заседать в одной из бесчисленных коллегий; было все равно - какой глотать суп, с какими рыбьими глазками. Ему не терпелось - поскорее самому начать подсоблять вокруг этого дела.

Украина очищалась от петлюровцев. Недавно был взят Красной Армией

Екатеринослав. Петлюра еще цеплялся за Белую Церковь, но оттуда его наконец выбили, и он с остаткам куреней ушел за границу, в Галицию.

Впереди наступающих войск Красной Армии катился широкий вал партизанских восстаний. Их размах трудно поддавался учету и руководству. Они вспыхивали, как пожары, по селам и волостям, раздираемым жестокой борьбой малоземельного крестьянства с крепким кулачеством. И те и другие выставляли отряды, сшибавшиеся со всей яростью - конные и пешие - в кровавых битвах. Повсюду шныряли, маскируясь и провоцируя, тайные агенты -

петлюровские, деникинские и польские, и еще более темных и скрытных организаций. Советская власть была по городам да по магистралям железных дорог, а за ними в стороны - на полет снаряда с бронепозеда - бушевала война.

Вадим Петрович получил наконец долго ожидаемое назначение - в штаб курсантской бригады, где комиссаром был Чугай, в середине марта выписался из госпиталя - еще прихрамывающий, с палочкой - и поехал в Киев, в свою часть.

Отколовшаяся от атамана Григорьева банда Зеленого, громя сельсоветы и охотясь за коммунистами, подскакивала на сотнях тачанок к самому Киеву. По следам Зеленого на дорогах находили людей с содранной кожей, иных -

посаженными на расщепленный пенек, комитетчиков он жег живыми в амбарах, евреев прибивал гвоздями к воротам, взрезывал животы, зашивал туда кошек.

План ликвидации этой банды был разработан с участием Рощина в штабе наркомвоена. Сил было немного. Наркомвоен Украины выехал из Киева на пароходе, чтобы руководить операцией на месте.

Днепр был еще широк. Пароход шлепал колесами по ясной воде, возмущаемой лишь ленивыми водоворотами. Ни плеск колес, ни голоса курсантов не могли заглушить соловьиного пения по берегам, опушенным пахучей и клейкой зеленью, - в сережках, в пуху, в цыплячьей желтизне. На палубе было горячо от солнца, поднявшегося над разливом. Вадим Петрович стоял у борта и глядел на сверкающую воду.

Много было прожито весен, но никогда с такой силой не бродило в нем вино жизни... Да еще в самое неподходящее и непоказанное время...

Туманилась голова неясными предчувствиями... Лучше и не лезь в карман за папироской, не хмурь брови, серьезный деловой человек, - не отряхнешься от налетающих очарований... Вон она, весенняя мгла, поднимается над разливом, над островками, над полузатопленными хатами, пронизанная повисшим в ней огромным солнцем. Свет его мягко ложится на воду, на деревья с бледными и зыбкими отражениями, на спины коров, по колено зашедших в воду, на травянистый бугор, куда взобрался бык, озираясь на невиданное, неиспытанное чудо весны.

Странно, очень странно, - Рощин все это время, начиная с

Екатеринослава, мало вспоминал о Кате. Как будто она отошла вместе с его прошлым, - слишком неразрывно была связана с жизнью, страстно им самим осужденной... Возвращаясь мыслью к Кате, - он возвращался к тому самому

Рощину, увиденному им когда-то в парикмахерском зеркале: тогда у него не хватило отвращения, чтобы выстрелить, по крайности, хоть плюнуть в свое отражение, - теперь бы он сделал это.

Две весны тому назад его чувство к Кате, казалось, наполняло вселенную,

- всю вселенную за его сморщенным лбом смертельно растерянного и обиженного человека. Тогда ему нужна была Катина любовь, особенно нужна была в одинокий час, в екатеринославской гостинице, когда он глядел на дверную ручку, на которой можно повеситься... А теперь - не нужна? Так, что ли? В Ростове предал Катю в первый раз, в Екатеринославе - во второй?

Он глядел на плывущие берега, втягивал всей грудью медовый влажный воздух и не чувствовал ни угрызений, ни раскаянии. Нет, в Екатеринославе предательства не было... Там кончался расчет с прошлым. И была Маруся...

Пропела коротенькую, невинную, страстную песню о новой жизни, - вот об этом весеннем полноводье, о неизмеримом, неизведанном счастье.

Бык, стоявший на травянистом холме, заревел, и на корме парохода засмеялись курсанты, кто-то из них тоже заревел, передразнивая. Рощин блаженно закрыл глаза. Разве смерть - безнадежность? Марусина смерть была светла. Смерть ее была как вскрик уходящего оставшимся: любите жизнь, возьмите ее со всею страстью, сделайте из нее счастье!..

Он не отложил попыток разыскать Катю. По его просьбе, из военного наркомата в уездные исполкомы Екатеринославщины и Харьковщины был послан запрос об Алексее Красильникове, но сведений о его местонахождении до сих пор не поступало. Большего Вадим Петрович сделать сейчас не мог, - эти несколько часов на палубе парохода были единственным свободным временем за полтора месяца работы по восемнадцать часов в сутки.

К нему подошли Чугай и наркомвоен. Это был худощавый человек, в парусиновой толстовке, с покрасневшим от солнца лицом и глазами, влажными и будто пьяными, хотя он никогда не пил и ненавидел пьяных так, что едва не расстрелял хорошего человека, комбрига, застав его в халупе за баклажкой горилки... Указывая на высокий берег, где белела колокольня, наркомвоен говорил:

- Мое село... Бабушка, бывало, заслышит, гудит пароход, - беспокойная была старуха, - сейчас мне слив в лукошко, груш, орехов и гонит на пристань торговать... Ну - купец из меня не вышел...

- А у меня бабуня до-обренькая была, - сказал Чугай, - все по святым местам ходила, до десяти лет меня с собой брала - побираться...

Наркомвоен, - не слушая его:

- Потом уж отдали меня в кузницу - подмастерьем, она и сейчас, должно быть, стоит, вон - пониже колокольни. До сих пор люблю запах древесного угля, угара. Когда мне затылок отбили хорошо, я и подался в Киев, в паровозное депо, - вот как было... А потом уж - в Харьков, на механический...

Чугай, - не слушая его:

- Мастер я был гнусить на церковной паперти. Расцарапаешь себе чего-нибудь, морду кровью измажешь, глаза завел и - давай "Лазаря"...

Потом с бабкой, бывало, драка у нас из-за копеечек.

Чугай повторил, уже рассеянно:

- Значит, драка у нас с бабкой...

Он глядел на берег, выдавшийся мысом, у которого Днепр заворачивал к луговому разливу. Выпуклые глаза Чугая напрягались. Он пришлепнул ладонью шапочку с ленточками и быстро пошел к капитанскому мостику...

- Эй, папаша, - крикнул он капитану - сухонькому старичку с висячими усами, - держи подальше к луговой стороне!

- Нельзя, товарищи, идем фарватером, а там же мели...

- Давай, давай не фарвартером! - Чугай хлопнул себя по кобуре. - Давай круче!..

Пароход огибал мыс, и понемногу открывалось на покатом берегу большое село с высокой колокольней, мельницами, белыми хатами и свежей зеленью низеньких, пышных садов.

- Видите, на отшибе, вон - чуть видна - хатенка, там я и родился, -

говорил наркомвоен Рощину.

Чугай крикнул серьезно:

- Давай, зараза, круче лево руля!

На берегу стояло много телег, у берега - много лодок, к ним теснились люди, прыгая в лодки, и на одной уже торопливо гребли. Чугай в развевающемся бушлате бегом по трапу спустился на палубу. И почти одновременно хлестнули выстрелы с берега и лодок по пароходу и - с парохода загрохотали, пулеметы. С плывущей лодки в воду посыпались люди.

Толпа на берегу заметалась, кидаясь по тачанкам, и они вскачь, поднимая пыль, поскакали вверх по широкой улице. Загудел и набатно забил колокол на колокольне.

Стрельба и бегство длились всего несколько минут. Берег опустел. Чугай, весело поблескивая выпуклыми глазами, поднялся по трапу.

- Зеленый! Ну и сукин же сын, прорвался-таки! Вот, Вадим Петрович, тебе и план окружения! Что же, нарком, десант надо высаживать...

Банда Зеленого металась в окружении, как стая волков, была наконец прижата к железнодорожному полотну под огонь бронепоезда и уничтожена в густом орешнике, куда кинулись на прорыв бандитские тачанки. Все заросшее поле было там заранее перекопано, - четверни вспененных коней, поражаемые пулями и гранатами, взвивались из орешника, задние врезывались в телеги, ломая и опрокидывая их. Бандиты кидались по кустам, где их ждала смерть, -

никто из них и не пытался молить о пощаде. Атамана Зеленого взяли под кучей прошлогоднего хвороста; когда его вытащили оттуда за ноги, курсанты удивились - думали: великан какой-нибудь страховитый, оказался - щуплый, корявый, плюнуть не на что, только бегающие глазки - бесцветные, ненавистные - выдавали его волчью породу. Ему скрутили руки, ноги, чтобы живым доставить в Киев.

Один отряд из его банды все же прорвался стороной и ушел на восток. В

погоню за ним наркомвоен послал кавалерийский полк в триста сабель с

Чугаем и Рощиным. Началась долгая и осторожная погоня. Бандиты на хуторах сменяли лошадей, красные шли на бессменных, по следу. Выяснилось, что бандиты держат путь на село Владимирское. Об этом рассказали крестьяне в одной деревне, где у них за сутки до того бандиты реквизировали коней и пограбили - что могли взять наспех.

- Да уж кончили бы вы их, товарищи, поскорее, так, признаться, нам -

ужас - надоели военные-то действия, - говорили крестьяне Чугаю и Рощину у колодца, где кавалеристы поили коней. - Атамана ихнего мы хорошо знаем: он из села Владимирского, Алешка Красильников, правильный был мужик, спору нет, но избаловался, такой, сатана, стал бешеный...

Так Вадим Петрович напал неожиданно на след Алексея, за которым гнался вторую неделю, на след Кати. Было от чего ему смутиться: от Кати отделял его один дневной переход. Какой найдет ее? Замученной, неузнаваемой? -

такой, что лишь молча только прижать ее седую голову к груди... Седую, седую... "Ну, вот, Катя, теперь - отдохнешь, будем жить, надо жить..."

Нет, нет, немыслимо, - покорной женой Алексея она не стала!.. А - вернее -

в конце дневного перехода конь его остановится у Катиной могилы... И, может быть, так лучше для нее... Катин образ останется нетронутым, неоскверненным...

Полк быстро шел по пыльной дороге, Вадим Петрович покачивался в седле.

Образ Кати путался и стирался в его суровой памяти. Какой найдет ее, -

такой и примет в свою жизнь.

В селе Владимирском еще дымились сожженные хаты, еще со страхом дети приходили глядеть на лужи крови, не запорошенные золой, еще прятались по чужим дворам дрожащие, распухшие от слез женщины, когда Чугай и Рощин с двух концов двумя лавами ворвались в село. Но Красильникова там уже не было. Кто-то предупредил его, и он, после расправы с комитетчиками, зарубив саблями семнадцать человек и осьмнадцатого деда Афанасия, - этого уж прямо из озорства, - ушел со своими бандитами за какие-то полчаса до появления красных.

Крестьяне так были злы на него, что сбежались чуть не всем селом, окружив кавалеристов, под которыми шатались лошади.

- Догоните его, - кричали, - убейте Алешку, у него сил немного, у него патронов нет. Он далеко не ушел, мы знаем, куда они, сволочи, пошли... Вы их голыми руками возьмете.

- А что, граждане товарищи, - спросил Чугай, - дадите нам свежих коней?

- Дадим... Для этого - дадим.

- Сколько?

- Да полсотни наберем... Своих вы у нас оставите, потом обменяем...

Ей-богу, ведь он нам жить не даст.

Покуда бегали за лошадьми да переседлывали, Вадим Петрович, разминая ноги, подошел к женщинам. Они, видя, что человек что-то хочет спросить, придвинулись.

- Красильникова я знавал в германскую войну, - сказал он. - Брат у него был женатый, а сам он, кажется, был не женат... Как он теперь? Семейный?

Женщины, не понимая еще, к чему он клонит, с охотой заговорили:

- Женатый, женатый...

- Да какой он женатый! Не жена она ему...

- Ну, жил просто с ней...

- И не так... Товарищ военный, я тебе расскажу... Выиграл он эту женщину в карты у Махны и привез ее сюда, хотел на ней жениться... Она, конечно, говорит ему, женись, только жить по-мужицки я не привыкла...

Сама-то она из господских, красивая, молодая... А двор у Алешки еще в прошлую весну немцы сожгли... Вот он и давай строиться... А тут пошли эти дела с Яковом...

Третья женщина, еще более осведомленная, протискалась к Вадиму

Петровичу:

- Слушай, бил он ее, так бил, товарищ командир, да не удалось ему, окаянному черту, ее убить... С марта месяца она у нас учительницей...

- Так, так, - проговорил Вадим Петрович, покашливая, - что же - они и сейчас здесь, в селе?

Женщины стали взглядывать одна на другую. Тогда четвертая, - только что подойдя:

- Увез он ее, в тачанке под сеном, живую, мертвую, - не знаем...

Маленький мальчик, глядевший очарованными глазами на Рощина, - на шашку с медной рукоятью, на пыльные сапоги со шпорами, на большие часы на руке, на револьвер со шнуром, - совсем запрокинувшись, чтобы увидеть его лицо, сказал грубым голосом:

- Дяденька, врут они. Они про тетю Катю ничего не знают. Я все знаю.

Стоявшая за его спиной худенькая, с болячкой на губе, некрасивая девочка сказала:

- Дяденька, вы ему верьте, этот мальчишка все знает.

- Ну, что ты знаешь?

- Тетю Катю Матрена на станцию увезла. Тетя Катя не хотела ехать, да как заплачет, а Матрена - тоже как заплачет... Потом тетя Катя мне сказала: "Я вернусь, скажи детям..." Алешка на тачанках в село въезжает, а

Матрена с тетей Катей с другого конца уехали!.. Как они на горку въехали, так с телеги меня согнали...

- По коням!.. - крикнул Чугай.

Вадиму Петровичу не удалось дослушать. Отряд на свежих лошадях, с пулеметными тачанками, двинулся из села. Рядом с Чугаем и Рощиным скакал, подкидывая локти, низенький черный мужик из тех, кому весь этот день пришлось отсиживаться в колодце по пупок в воде и тине. Он так и взобрался охлюпкой на лошадь, весь заскорузлый, в рваной рубахе, босиком, со взъерошенной бородой. Он повел отряд в обход к дубовому лесу, куда бандитам была одна дорога в этих местах.

Туда поспели еще засветло и начали окружать лес, оставляя один свободный выход бандитам, - в засаду. Низкое солнце из-под глянцевой листвы пробивалось между корявыми стволами. Лошадь под Вадимом Петровичем шла неспокойно - мотала головой, останавливаясь, покусывала себя за коленку, била задней ногой по брюху. Он наконец бросил повод и держал карабин обеими руками наготове. Лучи солнца, с золотящимися в них тучами комаров, пестрили и полосатили лес, - трудно было что-нибудь разглядеть впереди и в стороне от себя, где - справа и слева - редкой цепочкой, осторожно похрустывая валежником, пробирались спешенные курсанты сквозь поросль и высокий папоротник.

Где-то здесь, как предупреждал проводник, должна была попасться лесникова сторожка и дорога, по которой бандиты и могли только проникнуть в лесную чащобу. Мшистая крыша, осевшая седлом, показалась неожиданно в нескольких шагах. Вадим Петрович остановился, вглядываясь из-за густой поросли. Негромко посвистал. Сильнее и ближе затрещали сучья под ногами курсантов. Он опять тронул лошадь, проехал сквозь кусты и увидел заброшенную сторожку, - на небольшой поляне около нее стояло несколько распряженных тачанок, валялась какая-то ветошь и тряпье. Бандиты отсюда ушли.

Вадим Петрович, держа наготове карабин, осторожно стал объезжать сторожку. Алексей Красильников так же осторожно пятился впереди него от одного угла к другому, намереваясь завладеть лошадью этого всадника.

Рощин, оглядываясь, остановился у боковой стены, Алексей - у передней, с выбитым окном и сорванной дверью. Чтобы все сделать без шума, он держал только нож наготове. Когда Рощин выехал из-за угла, - Алексей с ножом кинулся на него, но Рощин успел загородиться карабином. Алексей, отпрянув, сильно ударился спиной о стену сторожки. Нож у него упал, он глядел на

Вадима Петровича, на ожившего мертвеца. Завизжал в суеверном ужасе и, нагнувшись, побежал, беспорядочно махая руками.

- Алексей, - крикнул Рощин, рванул повод и поскакал за ним. Алексей вдруг, добежав до дерева, схватился за него в обнимку, прижался лицом к дубовому стволу. Рощин на скаку соскочил с седла и почти в упор стал стрелять в широкую, вздрагивающую спину Алексея.

- Здесь она жила?

- Ага.

Рощин, нагнувшись, перешагнул через порог в покосившуюся избенку об одно окошко, такое низенькое, что лопухи снаружи совсем закрыли его. В

зеленоватом свете у окошка, на столе, тоже маленьком и низеньком, лежали тетрадки, сшитые из обоев, и несколько книг. Одна из тетрадей была раскрыта, и около - пузырек с чернилами и перо. Значит, Катя успела только выбежать. Он присел на корточки перед столом. Маленький мальчик, тихонько прикрыв рот рукой, начал давиться смехом и указывать глазами Рощину на печку.

В печном устье, на шестке, сидел галчонок с круглыми, глупыми глазами,

- должно быть, вывалившийся из трубы, где было гнездо. Увидев, что на него обратили внимание, галчонок, подсобляя себе крыльями, бочком упрыгал в печку.

- Их там четыре штуки, - сказал мальчик, - ужо их переловлю...

Перебирая то, что лежало на столе, Вадим Петрович нашел Катин школьный дневник, где она записывала уроки и некоторые особенные происшествия.

Почти каждая дневная запись кончалась: "Иван Гавриков опять шалил..." Или:

"Даю себе честное слово три дня не разговаривать с Иваном Гавриковым..."

Или: "Иван Гавриков опять ходил по самому краю крыши, чтобы напугать девочек. Я просто в отчаянии..."

- Кто это Иван Гавриков? - спросил Рощин.

- Я.

- Зачем же ты шалишь, огорчаешь Екатерину Дмитриевну?

Иван Гавриков тяжело вздохнул, голубые глаза его стали совсем невинными.

- Приходится... Я учусь-то хорошо. Ты посмотри у девчонков чистописание: забор - палки. Вот моя тетрадка. То-то, удивишься. Таблицу умножения всю знаю, хочешь, спроси? - Он изо всей силы зажмурился.

- Верю, верю.

Вадим Петрович сел на пол, поджав ноги, продолжал перелистывать дневник. В нем ни слова не было о себе. Но с каждой страницы будто поднималась к нему Катина вечная юность, доверчивая и чистая нежность. И

он видел ее руку с голубоватыми жилками, ее теплые, ясные глаза...

- Девятью девять - восемьдесят один, что, не правда? - сказал Иван

Гавриков.

- Молодец, молодец... Слушай, она тебе ничего не сказала - куда поехала?

- В Киев.

- Ты не врешь?

- Очень мне нужно врать.

- У нее, - может быть, ты знаешь, - где-нибудь еще спрятаны письма, тетрадки?

- Все тут... Я и эти нынче домой возьму, она наказывала - пуще глаза беречь тетрадки, а то мужики опять раскурят.

На последней страничке дневника он прочел:

"...Я почему-то верю, что ты жива и мы встретимся когда-нибудь... Ты представляешь - я вышла из долгой, долгой ночи... Мне хочется рассказать тебе о маленьком мире, в котором я живу. Птицы за окошком меня будят. Я

иду на речку купаться. Потом, по дороге, я пью молоко у тетки Агафьи, - я ей должна уже рубль шестьдесят копеек, но она подождет. Потом приходят дети, и мы учимся. Нам ничто не мешает, у нас нет никаких забот.

Оказывается - человеку совсем не то нужно, что нам казалось нужным и без чего мы не могли жить... Прямо стыдно сказать - мне будто опять семнадцать лет, - я знаю, Дашенька, ты поймешь, о чем я хочу сказать... Меня только огорчает иногда мой самый любимый мальчик, Иван Гавриков... Он необычайно..."

На этом письмо обрывалось, потому что не хватило больше места в тетради. Вадим Петрович подтянул Ивана Гаврикова, поставил его у себя между колен.

- Ну? Чего тебе подарить?

- Патрон.

- Пустого-то у меня нет...

- А ты выстрели, пойдем на двор.

Вадим Петрович поднялся с пола, сложил тетрадь и стал засовывать ее за гимнастерку.

- Эту тетрадку, Иван, я возьму.

- Ни, она заругает.

- Я тетю Катю скоро увижу и скажу ей, что взял... Пойдем на двор -

стрелять...

18

Солнце в безветрии жгло пустынные улицы Царицына, где у подъездов с настежь распахнутыми дверями лежали груды мусора. Обыватели попрятались.

Лишь на спусках к Волге погромыхивали вскачь ломовые телеги с казенным имуществом и учрежденскими архивами. Город доживал последние часы. На подступах к нему Десятая армия, сильно поредевшая после Маныча, едва сдерживала натиск свежей Северокавказской армии генерала Врангеля.

Еще работала телефонная станция, но в городе уже не было ни воды, ни электричества. Заводы остановились. Все, что можно было вывезти с них, было отвинчено, снято, разобрано и увезено на пристани. В рабочих слободах остались лишь малые да старые. Царицынский пролетариат, за эти десять месяцев понесший огромные жертвы на обороне города, не ждал пощады от белых, - те, кто еще мог, дрались в армии, другие уезжали на крышах вагонов, на палубах и в трюмах пароходов. Люди уходили на север - куда глаза глядят. Догорали на берегу Волги лесные склады. Все явственнее и ближе слышались раскаты пушек.

Вся жизнь города сосредоточилась на вокзалах да на пристанях. Берег

Волги был завален мешками, ящиками, частями машин и станков, - сотни людей, обливаясь потом, с криками и руганью ворочали все это и тащили по сходням на суда. Тысячи людей, в ожидании погрузки, стояли в тесных очередях или, молчаливые, голодные, лежали на берегу, глядя сквозь неподвижно висящую пыль на маслянистую воду, сверкающую под солнцем.

Широкая Волга в конце июня обмелела так, что невиданно придвинулась с той стороны песчаная мель, где ходили нагишом, купались какие-то люди.

Купались и на этой стороне между конторками, среди плавающего мусора в парной воде. Но даже от реки не веяло прохладой.

Один за другим к пристаням подчаливали ободранные и грязные пароходы, с них неслись бредовые крики. Палубы были переполнены беженцами и красноармейцами, - живыми среди трупов и стонущих, бормочущих, беснующихся в бреду сыпнотифозных. Десятки пароходов и буксиров, дожидаясь разгрузки и погрузки, терлись бортами о борта, гудели сипло. Все они прибыли снизу, из

Астрахани и Черного Яра.

Осыпанные известью санитары бежали на палубы, шагали через лежащих больных, отбирали трупы и сбрасывали их на берег, чтобы очистить место для живых. Порошили известь и лили карболку. Был приказ - складывать трупы на берегу в лимонадные и квасные киоски. От жары трупы начали вздуваться и распирали эти легко сколоченные балаганы. Тяжелый смрад в особенности торопил людей покинуть царицынский берег. Над городом проплыли - тенями сквозь пыльное марево - врангелевские самолеты. Они сбросили бомбы в реку.

Люди прорывали заставы у пристаней, - цепляясь мешками за штыки красноармейцев, кидались на палубы. С треском туда же летели ящики, мешки.

Пароход оседал так, что вода подходила к бортам.

В этой толчее, на берегу у самых сходен, стояла телега, в которой лежали Анисья и Даша. Привез их с фронта Кузьма Кузьмич - согласно жесткому приказу командира полка: хоть самому сдохнуть, но обеих женщин эвакуировать не по железной дороге, но непременно пароходом. Телегин сказал ему:

- Товарищ Нефедов, вы никогда не выполняли более ответственного поручения. Вы их высадите и устроите там, где это будет возможно. Воруйте, убивайте, но вы должны их хорошо кормить... Отвечаете за их жизнь...

Кое-как прикрытые тряпьем, они лежали в сене на телеге, как два обтянутых кожей скелета. Анисья была уже в сознании, но слаба так, что не могла сама открыть рта. Кузьме Кузьмичу приходилось пальцем раздвигать ей зубы, чтобы дать попить из бутылки теплой воды. Даша, захворавшая сыпняком позже Анисьи, была в бреду и не переставая что-то бормотала тихим, сердитым голосом.

Кузьма Кузьмич пропустил уже много пароходов. Со слезами он умолял и прибегал ко всяким хитростям, прося людей помочь ему перетащить женщин на палубу, - в такой суровой обстановке его и не слушали. Прислонясь к телеге, он глядел воспаленными глазами на этот мираж, - на красноватые сквозь пыль отблески солнца на теплой душной реке и ревущие в нетерпении пароходы, набитые трупами. Снова послышался грозный рев моторов, - бомбы на этот раз взметнули землю где-то неподалеку, и пылью застлало всю набережную. Много людей кинулось в Волгу и поплыло к подходящему теплоходу, крича: "Кидайте концы..." Но концов им не кинули, и долго еще около его бортов крутились головы, как черные арбузы.

Теперь остался едва ли не последний пароход - желтый, низенький буксир с огромными измятыми кожухами колес. Он подваливал не к конторке, а -

около нее - прямо к мосткам, где не было людей. Кузьма Кузьмич повернул телегу по глубокому песку и рысью первый подъехал к мосткам, побежал по ним и отчаянно замахал руками.

- Эй, капитан, товарищ, - закричал он серенькому старорежимному старичку на мостике, - я эвакуирую жену и сестру командующего фронтом, дело пахнет для вас расстрелом, давайте-ка мне двоих из команды -

перенести женщин на буксир...

Возбужденное лицо его и решительные слова подействовали. Через борт на мостки перелез голый по пояс, мрачный, грязный кочегар в изодранных штанах.

- Где они у вас?

- Товарищ, вам одному не справиться...

- Ну да...

Кочегар подошел к телеге, взглянул на лежащих женщин, указал на Анисью:

- Эта, что ли, жена командующего фронтом?

- Эта, эта самая... Если что с ней не в порядке будет, - ну, прямо, всем расстрел...

- Чего вы мне вкручиваете, это же наш кок Анисья, - спокойно сказал кочегар.

- Вы очумели, товарищ, какой там кок...

- Да ты на меня не кричи, чудак. - Он легко вынул Анисью из телеги, взвалил на плечо, подкинул ловчее.

- Подсоби-ка, - и эту, что ли, взять...

Захватил в охапку обеих женщин и пошел к буксиру, - доски гнулись под ним до самой воды.

Кузьма Кузьмич, очень довольный, тащил за ним мешок с хлебом и салом и сумку с медикаментами...

Утром третьего июля Степан Алексеевич, учитель гимназии, вытаскивал из подвальной кузни на дворик матрацы, подушки, кресла, обитые зеленым плюшем, стопки книг и рукописей. Выволок, шатаясь, огромную охапку пыльных штанов и сюртуков, юбок и шерстяных платьев, бросил все это на землю и раскрыл рот, вытирая рукавом ручьи пота. У него все было мокрое - желтые волосы и борода, парусиновые брюки и несвежая рубашка, прилипшая вместе с помочами к сутулым лопаткам.

Его матушка, сырая женщина в черном, сидя здесь же на венском стуле, слабо колотила палочкой ковер. Его параличная сестра, с выпуклым лбом и маленькой сплюснутой остальной частью лица, блаженно лежала в кресле на колесиках, в тени акации. Воробьи и те разинули клювы от жары.

- Мама, кажется, все, - сказал Степан Алексеевич, - я больше не могу!

Господи, что бы я сейчас дал за кружку холодного пива!

- Степушка, у нас - ни капли воды, придется тебе, голубчик, взять ведро и сходить.

- Неужели, мама! Нельзя ли обойтись? Ах! Вот уж действительно проклятье!

Степан Алексеевич предался острому отчаянию: принести воды - значило спуститься на берег Волги, где еще лежали кучи пепла и обгорелых трупов, сожженных в квасных и лимонадных киосках, зайти по грудь в реку, где вода почище, зачерпнуть ведро и тащить его по щиколотку в песке в гору по такой адовой жаре...

- Нельзя ли кого-нибудь нанять, я бы, кажется, заплатил десять рублей за ведро. Свое сердце дороже, я думаю...

- Делай, как знаешь...

- Да, но ты, мама, предпочитаешь, чтобы я сам надрывался над этими ведрами...

Матушка не ответила, продолжая слабо ударять по ковру. Степан

Алексеевич тяжело задышал, глядя на ее полное лицо со струйками пота.

- Где ведро? - тихо спросил он. - Где ваше ведро? - крикнул он таким неприятным голосом, что больная сестра под акацией проговорила умоляюще:

- Не надо, Степа...

- Нет, надо, надо! Буду вам носить воду, буду носить горшки! До конца жизни буду работать, как водовозная кляча! Черт с моим будущим, с моей карьерой, с моей диссертацией! Все кончено, разрушено!.. Вшивая пустыня, обгорелые трупы, кладбище!.. Никаким Деникиным ничего не восстановить!..

Он стал ломать мокрые от пота пальцы, как тогда, перед Дашей. Так или иначе он намеревался отвертеться от ведра воды. Неожиданно гулко ударил большой колокол на соборной колокольне, молчавший уже больше года. Ударил и поплыл над опустевшим городом торжественный звук, успокаивающий все волнения. Степан Алексеевич оборвал на полуслове, дергающееся худое лицо его вдруг успокоилось и даже стало глуповатым от улыбки.

- Степушка, - сказала мама, - надо тебе все-таки приодеться и сходить к обедне.

- Он неверующий, атеист, мама, - с тихой злобой сказала сестра из-под акации.

- Ну, что ж из этого, - по крайней мере, покажется, и так уж нас считают за каких-то красных...

- Мама, о чем ты говоришь! - болезненно воскликнул Степан Алексеевич. -

Только что мы освободились от большевистских прелестей, ты уже торопишься тащить меня в мещанское болото... Именно, именно! - оскалился он в сторону акации, где его сестра закрыла глаза, чтобы не слушать. - Кто считает меня за красного? Твои Шавердовы, Прейсы... Обыватели, ничтожества...

Опуститься до них, - боже мой! Зачеркнуть тогда самого себя! Зачем было учиться, мыслить, мечтать! Я ненавижу большевиков не за то, что они загнали меня в подвал. И не за то, что увезли весь уголь с водопроводной станции... Нет, за то, что растаптывали мою внутреннюю свободу... Я желаю мыслить так, как велят моя совесть, мой гений. Я желаю читать те книги, которые меня вдохновляют... Но не желаю, слышите ли, не желаю читать Карла

Маркса, будь он хоть тысячу раз прав... Я есть я!.. И совершенно так же, мамочка и сестрица, я не буду целовать руку вашему Деникину... По совершенно тем же соображениям...

Выговорив все это с сильнейшей жестикуляцией на сорокаградусном солнцепеке, Степан Алексеевич также совершенно непоследовательно вытащил из кучи одежды свой сюртук и брюки и спустился в подвал. Он появился через полчаса - одетый, в крахмальной сорочке, держа в руке форменную фуражку и трость. Никто на дворике больше не произнес ни одного слова. Он вышел на улицу и по теневой стороне зашагал к соборной площади.

Низенькие акации вокруг собора были серые от пыли, под ними сидели несколько оборванцев. Один - снизу вверх, прямо в глаза - с юмором взглянул на проходившего учителя гимназии.

- Ряд волшебных изменений чудного лица, - сказал он внятным баском.

За оградой стояла спешенная сотня казаков в защитных рубахах да взвод юнкеров, в полной парадной форме, с катанками через плечо, с котелками и лопатками, лежал на выжженной траве... Около паперти расположилась кучка граждан. Степан Алексеевич увидел приодевшегося в вышитую косоворотку елейного галантерейщика Шавердова, с женой и двумя детьми; маленького, растрепанного, суетливого типографщика Прейса - выкреста, с женой и шестью детьми. Степан Алексеевич кивнул им небрежно и вошел в прохладный собор, -

из-за форменного сюртука его беспрепятственно пропустили, даже кое-кто посторонился.

Хотя собор еще хранил следы запустения (при большевиках в нем помещался продовольственный склад), стекла в огромных окнах были выбиты и на облупившихся стенах сохранялись надписи: "Картошки 94 меш... Принял

(неразборчиво)", но сияющий отсветом множества свечей золотой иконостас и дымок ладана, поднимающийся к куполу, и раскатывающиеся звероподобно под сводами возгласы дьякона, и бесстрастные детские голоса певчих - все это произвело на Степана Алексеевича смешанное впечатление: ему стало привычно торжественно, и так же привычно он испытал чувство приниженности, -

торчавший независимо интеллигентский хвостик его сам собою поджался между ног.

Впереди стояло - лицом к алтарю - высокое начальство, диктаторы: десять генералов, низенькие и высокие, плотные и худые, в белоснежных кителях, с мягкими, широкими, золотыми и серебряными погонами. Каждый в согнутой левой руке держал фуражку, правой - при возгласах дьякона: "Господу помолимся..." - помазывал себя щепотью по груди. Впереди, отдельно на коврике, стоял генерал среднего роста, в просторной защитной куртке, в длинных брюках с лампасами; полуседые, зачесанные назад волосы его были как будто вытерты на затылке. Гораздо реже, чем другие генералы, он поднимал небольшую, полную, очень белую руку и крестился медленно, широко, плотно прикладывая щепоть к морщинам слегка откинутого лба.

Степан Алексеевич понял, что это - Деникин. Жадно разглядывая его, он все же не переставал - но уже совершенно бессознательно - усмехаться тонкими губами с едким скептицизмом. Один из офицеров, внимательно наблюдавший за ним, незаметно приблизился и стал рядом. Степан Алексеевич был поглощен противоречивыми переживаниями. Его особенно привлекла эта белая рука генерала Деникина. Кому не знакомы генеральские руки, их особенная медлительная вялость. Сколько ни старайся, руке особой важности не придашь, от этих тщетных попыток, генеральская рука всегда смешна, -

особенно когда начальник снисходительно свешивает ее вам для рукопожатия или когда он придает своим безмускульным сосискам значительность, сдавая карты или засовывая салфетку за шею. Все это так. Но белая рука Деникина хватала саму историю за горло, от ее движения армии устремлялись в кровавый бой...

Степан Алексеевич так разволновался от этих мыслей; что не заметил, как окончилась обедня, на амвон вышел благочинный - низенький старик в очках -

и, глядя на генерала Деникина, начал слово:

- Исторический приказ возлюбленного нашего вождя, главнокомандующего белыми силами Юга России, генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина, выжжен огненными знаками в каждом сердце русского православного человека.

Главнокомандующий начинает свой приказ словами: "Имея своей конечной целью захват сердца России, Москвы, сего третьего июля приказываю начать общее наступление..." Господа, не разверзлось ли небо над нами, и глас архангела

Михаила созывает белое, чистое воинство...

Степан Алексеевич почувствовал щипание в носу, грудь его под размокшей крахмальной манишкой часто задышала, восторг охватывал его. Он видел, как

Деникин медленно поднес ладонь ко лбу. Степан Алексеевич понял внезапно, что должен, должен поцеловать эту руку... И когда, через несколько минут,

Деникин, приложась первый к кресту, пошел по ковровой дорожке, -

простенький, с подстриженной седой бородкой, похожий на уютного дядюшку, -

Степан Алексеевич в крайнем восторге стремительно шагнул к нему. Деникин отшатнулся, заслонился рукой, лицо его болезненно и жалко исказилось. Его сейчас же заслонили генералы. Степа: на Алексеевича кто-то схватил сзади за локти и сильно потянул вниз так, что подогнулись колени.

- Слушайте, слушайте, я хотел...

Офицер, схвативший его, бегал зрачками по его лицу.

- Вы как сюда попали?

- Я хотел только руку...

- Где пропуск?

Офицер продолжал оттирать Степана Алексеевича в толпу, не выпуская его.

Около бокового выхода он кивком головы подозвал двух мальчишек-юнкеров с винтовками:

- Взять этого. В комендатуру...

"Как изволите убедиться, дорогой и многочтимый Иван Ильич, продрали мы до самой Костромы. Нигде по пути я не отважился высадиться, даже Нижний

Новгород не показался мне надежным местом в смысле военных случайностей. В

Костроме мы и осели, на окраине города, над Волгой, в деревянном домишке с калиной и рябиной, все - честь честью... Городок привольный, стоит на холмах, как Рим, а уж тишина, а уж дичь!.. - но это нам и нужно.

Дарья Дмитриевна поправляется, хотя и медленно, - еще весьма слаба, я ее, как малого ребенка, беру из кровати и выношу во двор. Аппетит у нее, по всей видимости, волчий, хотя говорить она не может, но глазами показывает: поесть... Кроме глаз, у нее, пожалуй, ничего не осталось -

личико с кулачок, - и часто плачет от слабости, просто так - текут слезы по щечкам. В бреду и без сознания она пробыла почти три недели, покуда мы шлепали колесами по Волге. Бред у нее был беспокойный и мучительный, душа ее непрерывно боролась с какими-то видениями прошлого. Значительную роль, как это ни покажется удивительным, играло у нее какое-то сокровище, какие-то бриллианты, доставшиеся ей будто бы после какого-то преступления.

И весь бред был в том, что Дарья Дмитриевна разговаривала двумя голосами:

один осуждал, другой оправдывался, - тоненький такой, хнычущий голосок. Не стал бы я вам писать об этом, кабы не одно случайное и чрезвычайное открытие...

Твердо помня ваш наказ - кормить наших дорогих больных хорошо - и в этом ставя себе главную задачу, не раз я впадал в уныние и даже в панику.

Время жесткое. Люди или мыслят большими категориями, чувствуя никак не меньше, как в объеме всего земного шара, либо с обнаженнейшим цинизмом спасают свою шкуру. И в том и в другом случае отсутствует бытовое милосердие: одного человека можно увлечь, другого можно напугать, но разжалобить, попросить фунтиков десять хлеба, ради голодных слез своих, -

это обычно не удается.

Лишнее барахлишко, все, что мы захватили, я обменял на хлеб, яйца, рыбку. Сколько раз брало искушение - загнать Дарьи Дмитриевны драповое пальтецо, в котором она бежала осенью из Самары. Но - удерживался, и не столько из благоразумия, - глядя на осень, - сколько из-за того, что это пальтецо неизменно присутствовало, как некий, непонятный мне обличитель, в бреде Дарьи Дмитриевны. Значит, - приходилось прибегать к хитростям, к обману доверчивых душ и прямому воровству. Выручала опять-таки хиромантия.

Нацелишься на пристани на деревенскую бабу с мешком и начинаешь ей точить лясы, ища слабого места. А оно всегда находится, - жизненный опыт великая вещь. Заведешь разговор про антихриста, - на Волге сейчас о нем много говорят, особенно выше Казани. Много ли нужно, чтобы напугать глупую бабу?

Нужно, чтобы она тебе поверила, и уже половина ее мешка - мое...

Не далее, как вчера, в день воскресный, утречком занимался я приведением в порядок туалетов Дарьи Дмитриевны. В Костроме я один, кажется, владею большой шпулькой ниток - факт немаловажный, к нам даже паломничают: пуговицу пришить к штанам или заплаточку там... Не стесняясь, беру за это разной снедью. Сижу на крылечке, развернул пальтецо Дарьи

Дмитриевны: подкладка на нем, как вы, наверно, помните, фланелевая, шотландская, в клетку. Вот, думаю, если подкладку снять и сделать из нее прелестную юбочку? Старая-то у нее - как решето... А на подкладку загнать что-нибудь поплоше. И так меня одолела эта мысль, - спрашиваю Анисью

Константиновну, она тоже: "Юбка будет хороша, порите..." Начал я пороть подкладку, - оттуда посыпались бриллианты, большой цены, тридцать четыре камушка... Вот вам и бред наяву! В тот же день показываю камушки Дарье

Дмитриевне. И вдруг вижу, - вспомнила! В глазах у нее - мольба и ужас, и губами что-то хочет выразить... Говорить-то разучилась... Я наклоняюсь к ее бледным губкам, и пролепетала она первое слово за время болезни:

"Выбросить, выбросить..."

Иван Ильич, без вас ничего не смею. Не знаю - откуда у нее это сокровище и почему оно ей так отвратно, не знаю, как поступить, - держать дома боюсь и выбросить считаю неразумным. Дарье Дмитриевне побожился, что, взяв лодку, уплыл на середину Волги и бросил туда камушки. Она сразу успокоилась, глазки ее просияли, как будто что-то наконец от себя оторвала прилипшее...

Извините Иван Ильич, что так обо всем пишу подробно, но есмь многословен и болтлив. Исхитритесь - известите нас о вашем здоровье и о том - зимовать ли нам здесь, в Костроме, или подаваться в Москву?.. За всем тем остаюсь преданный до гроба вам и Дарье Дмитриевне Кузьма

Нефедов..."

- Я взял с собой почту, - сказал Сапожков, влезая в плетеный тарантас и усаживаясь в сене рядом с Телегиным. - Поздравляю, Иван.

- Грустно это все, Сергей Сергеевич. По своей-то воле я бы так уж и остался командиром наших качалинцев. Новые люди, новые заботы, - не по мне это все.

- Чего стариком-то прикидываешься?

- Да пройдет, - устал немножко...

Лошади шли рысцой по проселочной дороге, плетушку встряхивало, налево темнел дубовый лес, направо на жнивье едва различались в сумерках кучки снопов, уложенные крестами. Пахло пшеничной соломой. Высыпали августовские звезды.

- А кто у тебя в бригаде будет начальником штаба?

- Назначат кого-нибудь.

Дорога свернула ближе к лесу, откуда слабо потянуло сыростью. Лошади начали пофыркивать.

- Мне писем нет, конечно? - спросил Телегин.

- Ой, прости, Иван, тебе письмо.

Иван Ильич сидел - согнувшись, усталый, задремывающий, - вдруг вскинулся:

- Как же ты, ах, Сергей Сергеевич! Где оно?

Сапожков долго рылся в сумке. Остановили лошадей и чиркали спичками, которые шипели и отскакивали. Телегин взял письмо, - оно было от Кузьмы

Кузьмича, - и вертел его в пальцах.

- Толстое какое, сколько написал-то, - шепотом сказал Сапожков.

- А что? - так же шепотом спросил Телегин. - Это плохо?

Он выскочил из тарантаса и пошел к лесной опушке. Там торопливо начал ломать сучья, зажег спичку и дул на веточки.

- Да ты возьми сноп, он сразу займется. - Сапожков бегом принес ему пшеничный сноп и отошел. Солома сразу запылала. Телегин опустился на корточки, читая письмо. Сапожков видел, как он прочел, рукавом вытер глаза и опять начал читать. Значит, дело ясное. Сергей Сергеевич шмыгнул носом, влез в тарантас и закурил. Сидевший на козлах старик, которому хотелось поскорее вернуться домой, сказал:

- Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога, - один песок, да еще броду искать... Проканителимся...

Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда тот подошел к плетушке, тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено. Лошади тронули рысцой. На расстоянии трех миллионов световых лет над головой Сапожкова протянулся раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся заднее колесо у плетушки, но старик на козлах не обращал на это внимания, -

сломается так сломается, чего же тут поделаешь...

Телегин сказал придушенным голосом:

- Какая сила духа у нее. Вечная борьба за обновление, за чистоту, совершенство... Просто я потрясен...

- Да жива она?

- Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется...

Сергей Сергеевич живо обернулся к нему, и оба засмеялись. Сапожков толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом он подробно рассказал содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые драгоценности, о которых она прошлым летом писала отцу, так обнаженно борясь за жизнь и вместе уничтожая себя. Видимо, тогда же, в дни ее смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула о них

Ивану Ильичу. Очевидно, забыла - это так на нее похоже, - забыла и вспомнила только в бреду. И - "выбросить, выбросить", - у Ивана Ильича схватывало горло восторженным волнением... Конечно, во всей этой истории много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу.

- Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить любовь женщины, скажем, такой, как Даша, - это большой выигрыш в жизни.

- Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил.

- Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей Сергеевич! А ведь -

срываешься... Ты ведь тоже, наверно, срываешься?

- У меня - совсем другое...

- Неужели у тебя нет вечной тоски - найти такую женщину, как моя Даша?

- Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни... Я к этим вещам отношусь гораздо проще... Без хлопот...

- Поехал! Знаю я тебя... Сергей Сергеевич, жизнь у нас приподнятая:

победа или смерть, - к этому все сведено. И - живем! И еще как живем с этим! В отношениях с женщиной всякие мелочи должны быть устранены...

Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в любимые глаза? Это чудо жизни...

Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его совсем съехала на затылок, - он опять глядел на Млечный Путь.

- В той стороне где-то есть провал во вселенной, - сказал он, -

беззвездное, черное место в виде очертания лошадиной головы... На фотографии это очень страшно. Настанет время, когда мы поймем, -

совершенно просто и очевидно, - что ужаса непомерного пространства нет.

Каждый атом нашего тела - та же непомерная звездная система. И в ту и в другую сторону - бесконечность. И мы сами - бесконечны, и все в нас бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного...

Впереди показались неясные очертания огромных деревьев, но оказалось, что это невысокие прибрежные кусты. Запахло речной сыростью. Плетушка спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали и зашлепали по мелкой воде.

- Как бы нам в яму не угодить, - сказал старик. Но речку проехали благополучно. На той стороне он легко, как молодой, соскочил с козел и побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и покрикивая. Лошади вынесли по песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик взобрался на козлы.

Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся:

- Не выйдет у него ничего из этих делов, только зря народ бьют. На деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с нами не справишься, сегодня не девятьсот шестой год, мужик окреп, ничего не боится. В Колокольцевке, - он указал в темноту кнутовищем, - с аэроплана бросили листок, мужики прочли, - значит, он предлагает выкупать землицу.

Вот куда повернул, - уж не надеется, что мы даром отдадим... Ничего, мы подождем, как он прикатился, так и укатите"... Ах, Деникин, Деникин!

Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного фронта, в Козлов, в яблочное царство. Вот уж - матушка-Россия! Домишки с линялыми крышами, герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по горбатой булыжной мостовой мимо унылых телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная лавка с навесом и - крест-накрест - досками заколоченной дверью, да босая девочка испуганно перебегает дорогу, таща кривоногого, переваливающегося братишку, да неубранный щебень разрушенной часовни около общественного водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а теперь - пусто. За ветхими и наполовину разобранными заборами - тяжелые от румяных и зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает веселая стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев.

Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет, кабы вот не такая оказия - революция. А впрочем, и терять-то здесь ничего не жалко, - жизнь копеечная. Только что спали много.

- И ведь подумай, - говорил Сапожков, трясясь рядом с Телегиным в извозчичьей пролетке, - за морем секунды переводят на деньги, человека штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, - десять миллионов человек пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут бумажные змеи на проволоках висят... Вон, гляди, дядька в окошке чешет спросонок всклокоченную башку... И прямо отсюда перемахиваем в неведомое,

- строить всечеловеческую мечту... Вот, Россия-матушка!.. Весело жить,

Ванька... Яблоками здорово пахнет, почти что как молодой бабенкой...

Дожить бы! Чувствую - напишу я книжку...

Извозчик подвез их к штабу фронта, откуда изо всех раскрытых окон неслась трескотня пишущих машинок.

Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости.

Общая картина была такова: вооруженные силы главнокомандующего Деникина, после короткой заминки, продолжают наступление на Москву тремя группами.

Отрезая от центральной России хлебные края - Заволжье и Сибирь, - вдоль

Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином); походный атаман Сидорин с донской армией, восстановленной новым донским атаманом

Богаевским, - ставленником Деникина, - жмет в направлении на Воронеж, имея во главе два ударных конных корпуса - Мамонтова и Шкуро; Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая

Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, - гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел - Тулу -

Москву.

Военные успехи Деникина - налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке - кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает"; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой -

поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника - атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и

Крым, и Екатеринослав, и Одессу... Появились еще зеленые, - особая разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и горы,

- там и они под боком у Деникина.

Красная Армия, после тяжелых поражений Тринадцатой и Девятой и героического отступления Двенадцатой с Днестра и Буга, выровняла фронт.

Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении.

Оформив новые назначения, - Телегин - командиром отдельной бригады,

Сапожков - командиром качалинского полка, - они в тот же день выехали обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том, что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там он побил

Сорокина, а здесь ему придется схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый, - здешний мужик

Наполеона на вилы поднял...

- Знамя вперед! Снять чехол!

Знаменосец и стоявшие с ним на карауле - Латугин и Гагин - шагнули вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу

Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица. В руке держал листочек, на котором набросал речь.

- Качалинцы! - сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. - Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой... Отступая, - не по своей вине, - дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, - о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках... Это ничего... (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился со зверем, -

должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим ростком,

- уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она будет, ее не остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не весело, тяжело будет без вас... Много значит -

просидеть вместе целый год у походных костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно всегда вело к победам славный качалинский полк...

Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего, простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.

После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга. Обнимались, и целовались, и трясли руки. Ох, какие хорошие, честные, верные люди!

Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек, вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло.

Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин, Гагин и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал:

- Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки.

- Да, мы ждали, - подтвердил Гагин.

- Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?

- Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. - Год вместе прожили, душу друг другу отдавали... Ну, тогда прощай, если тебе все равно. - Голос у пего было злой, дрожащий.

- Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки.

Задуйвитер сказал:

- Что мы здесь, в пехоте? - чужие люди! Что же нам, - век ногами пылить?

- Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув глазами, сказал

Гагин.

- В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до свиданьица... А мы - не люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего с тобой, пьяным, разговаривать!

Задуйвитер сказал:

- Теперь у вас, Иван Ильич, бригада, имеется под началом тяжелая артиллерия...

- Да иди ты в штаны со своей артиллерией, - крикнул Латугин. - Я

капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил я в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека? А я для тебя оказался - пятый с правого фланга. Ну, кончим разговор... По дороге остальное поймешь...

- Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров. - Вы раньше времени меня осудили. Я именно так и рассчитывал: по приезде в бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк.

- Вот за это спасибо, - просветлев, сказал Задуйвитер.

А Латугин зло топнул разбитым сапогом.

- Врет он! Сейчас он это придумал. - И уже несколько помягче, хотя и погрозив Телегину согнутым пальцем: - Совести одной мало, товарищ, на ней одной далеко не ускачешь. Хотя и на том спасибо.

Телегин рассмеялся, хлопнул его по спине:

- Ну и горячка! Ну и несправедливый же ты человек...

- А на кой мне, к лешему, справедливость, - я не собираюсь людей обманывать. Только за то тебя можно простить, что ты прост. За это тебя бабы любят. Ну, ладно, не сердись, садись в тарантас. - И крепко схватил его за локоть: - Знаешь, как за товарища на нож лезут? Не случалось? - И

шарил светлыми, широко расставленными, холодно-пылкими глазами по лицу и глазам Ивана Ильича. - Соврал ведь, а? Соврал?

Иван Ильич нахмурился, кивнул:

- Ну, соврал. А вы хорошо сделали, что напомнили, надоумили...

- Теперь правильно разговариваешь...

- Отпусти его, чего ты привязался... Опять - царь природы, царь природы, - прогудел Гагин.

Ни слова более не говоря, Иван Ильич простился с ними, влез в плетушку и долго еще в пути усмехался про себя и покачивал головой.

До штаба отдельной бригады можно было долететь на самолете за один час, на лошадях - потратить сутки с гаком, Иван Ильич ехал по железной дороге четверо суток, пересаживаясь и до одури томясь на грязных, голодных вокзалах. Отдельного салон-вагона, как ему твердо обещали, разумеется, не было, последний отрезок пути пришлось ехать в теплушке, до половины загруженной мелом, непонятно кому и для чего понадобившимся в такое время.

Кроме того, на нарах находился пассажир с жирным лицом, похожим на кувшин в пенсне. Он все время мурлыкал про себя из Оффенбаха: "...ветчина из

Тулузы, ветчина... Без вина эта ветчина будет солона..." А когда стемнело,

- начал возиться со своими мешками, что-то в них перекладывая, вынимая, нюхая и опять засовывая.

Иван Ильич, который устал до тошноты и был голоден, начал отчетливо различать запахи разного съестного. Когда же этот мерзавец принялся колоть, посапывая, лупить и есть каленое яичко, Иван Ильич не выдержал:

- Слушайте-ка, гражданин, сейчас будет остановка, немедленно выкатывайтесь с вашими мешками.

Тот, в темноте, сейчас же перестал жевать и не шевелился. Через минуту

Иван Ильич почувствовал резкий запах колбасы около своего носа и со злостью оттолкнул протянутую невидимую руку.

- Вы меня не так поняли, товарищ военный, - мягким теноровым голоском сказал этот человек, - просто предлагаю выпить и закусить. Ах! - Он вздохнул, и Телегин опять носом почувствовал, что колбаса тянется к нему.

- Все у нас теперь принципы да принципы. Ну какой же в малороссийской колбасе особый принцип? - с чесночком да с жирком. Спирт есть, - по глотку. - Он выжидающе замолчал, и Телегин молчал. - Вы, наверно, принимаете меня за спекулянта или мешочника?.. Извиняюсь! Я артист. Может быть, я - не Качалов, не Юрьев, не Мамонт Дальский, упокой господи его черную душу. Вот был великий трагик! Вообразил, скотина, себя вождем мировой анархии, понравилось ему грабить московские особняки; а уж в карты с ним, бывало, и не садись... Фамилия моя - Башкин-Раздорский, небезызвестная в провинции, - пишусь с красной строчки... - Он ожидал, должно быть, что Телегин воскликнет: "А! Башкин-Раздорский, ну как же, очень приятно..." Но Телегин продолжал молчать. - Два сезона играл в

Москве, в Эрмитаже и у Корша... Владимир Иванович Немирович-Данченко начал уже вокруг меня петли делать. "Э, нет, - отвечаю я ему, - дайте мне,

Владимир Иванович, еще поиграть досыта, тогда берите..." В восемнадцатом открылись мы у Корша "Смертью Дантона", - я играл Дантона... Рыкающий лев, трибун, вывороченные губы, бык, зверь, гений, обжора, чувственник... Что было! Какой успех! А дров нет, в Москве темнота, сборов никаких, труппа разбежалась. Мы - пять человек - давай халтурку по провинции, эту же

"Смерть Дантона". В Москве наркомпрос Луначарский нам запретил, а уж в провинции мы распоясались, - в последнем акте вытаскиваем на сцену гильотину, и мне голову - тюк... Сборы - ну! Публика, не поверите, кричит:

"Давай еще раз, руби..." Играли - Харьков, Киев, - это еще при красных, потом - Умань - в пожарном сарае, Николаев, Херсон, Екатеринослав. Черт нас понес в Ростов-на-Дону. Сыграли - успех дикий. Один офицер даже наладил стрелять из ложи в Робеспьера... И на другой день городоначальник вызывает меня и по-старорежимному лезет кулаком в рожу: "Молитесь богу за главнокомандующего Деникина, а я бы вас повесил... Вон из Ростова в два счета..." Да, тяжело сейчас с искусством. Мечемся но медвежьим углам, как цыгане. Декорации истрепали вдрызг, стыдно ставить... Гильотину нам в

Козлове не позволили грузить в вагон, как предмет неизвестного назначения... Пожалуйста! - будем рубить мне голову топором! Спички у вас есть? А то бы я вам показал: голова у меня в мешке. В Малом театре, в

Москве бутафор сделал, - гений... А уж эта цензура! Приносишь экземпляр, товарищ читает, читает... Объясняешь: это исторический факт... Опять он муслит страницы... "А где здесь удостоверено, что это исторический факт?"

Показываешь восторженную рецензию Луначарского... Он ее тоже читает... "А

нельзя ли вам что-нибудь повеселее изобразить?" Так, знаете ли, дернет когтями по нервам... Не знаю, что сейчас с нами будет... Едем играть в

Энск, в штаб отдельной бригады...

Неожиданно для него Телегин спросил:

- А где же ваша труппа?

- Рядом, в теплушке с декорациями. Робеспьер - на паровозе, - артист

Тинский, слыхали, конечно, лучший Робеспьер в республике... Это уже будьте покойны: спирт он из-под земли достанет, - гений! - сейчас же садится на паровоз, и мы едем спокойно. Так как же, товарищ военный, - закусим? - не откажите...

- Да уж, пожалуй, не откажусь.

- Очень обяжете. - Башкин-Раздорский шарил по мешкам, кряхтя и шепча:

"Куда, ну куда ее засунул..." В руку Телегина попало яичко, кусок колбасы, сухарь. - Отыграем в Энске и - в Москву... Спасибо, - поцыганили! На

Неглинном проезде, в доме номер пять, во дворе, один армянин устроил закусочную, - гений! Сосиски, поджарки, все, что хотите. Милиция каждый день - обыск. В чем дело? - ото всех посетителей пахнет спиртом.

Обыскивают и спирт найти не могут, и не найдут... У него бидон - на четвертом этаже, на чердаке, и присоединен к пустой водопроводной трубе. А

внизу - в закусочной - раковина и обыкновенный кран. Открываете кран, наливаете себе стопочку спирту, и вы дома.

С наслаждением жуя колбасу и чувствуя умиление от глотка спирта,

Телегин сказал ему:

- Я вам постараюсь предоставить все удобства, отдохните, прорепетируйте не торопясь, - и уж дайте нам хороший спектакль. В Энске вы будете моими гостями, я командир бригады...

- У-У-У-У, - тихо затянул Башкин-Раздорский, - так вот вы кто... А я-то все время смотрел на вас, - ох, думаю, вот она, моя смерть! Напустили вы страху! - говорю, говорю и сам не понимаю, - почему я еще не под откосом... Голубчик, сыграем мы вам, сыграем от души, для себя, по-актерски...

Телегин с вещевым мешком вылез из теплушки. Разбитый керосиновый фонарь едва освещал на перроне несколько человек военных.

- Здравствуйте, товарищи, - сказал Иван Ильич, подходя к ним. -

Поджидаете комбрига? Так это я, Телегин. Извините, что в таком виде...

Пожимая им руки, он с удивлением взглянул на одного - седого, небольшого роста, сухого, строгого, с хорошей выправкой... Когда шли через вокзал на темную площадь, он еще раз покосился на него через плечо, но лица так и не разобрал. Ивана Ильича усадили в пролетку, и он долго ехал по непроглядному полю, где пахло свалками. У какого-то длинного дома, похожего на сарай с высокой крышей, остановились. Здесь Ивану Ильичу была приготовлена комната, только что выбеленная и пустая. На подоконнике горела свеча и стояла тарелка с едой, прикрытая тарелкой. Он бросил мешок на пол, снял гимнастерку, потянулся и, сев на чисто постеленную койку, начал стаскивать запачканные мелом сапоги.

В дверь тихо постучали. "Надо бы сразу задуть свечку, пойдут теперь разговоры, черт, ведь пятый час..." - с досадой подумал он и ответил:

- Да, войдите...

Быстро вошел тот самый, небольшого роста, седой военный, притворил за собой дверь и коротким движением поднял прямую ладонь к виску.

Телегин, наступив каблуком на до половины стянутый сапог, так и остановился, уставился на этого двойника...

- Простите, товарищ, - сказал он, - на перроне не совсем ловко вышло, но я уж решил представления, вообще дела отложить до завтра... Если не ошибаюсь, вы мой начальник штаба?

Военный, продолжавший стоять у двери, ответил коротко:

- Так точно...

- Простите, ваша фамилия?

- Рощин, Вадим Петрович.

Телегин начал беспомощно оглядываться. Раскрыл рот и несколько раз заглотал воздуху.

- Ага... Значит... - Лицо его задрожало, и он - уже шепотом: - Вадим?

- Да.

- Понимаю, понимаю... Очень странно... Ты - у нас, мой начальник штаба... Господи помилуй!

Рощин сказал все так же твердо, сухо:

- Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости.

- Ага... Поговорить...

Иван Ильич быстро натянул полуснятый сапог, поднял с пола и начал надевать гимнастерку. Вадим Петрович, опустив лоб, следил за его движениями, как будто наблюдая, без нетерпения, без волнения.

- Боюсь, Вадим, что мы несколько не поймем друг друга.

- Поймем...

- Ты умный человек, да, да... Я горячо тебя любил, Вадим... Я помню прошлогоднюю встречу на ростовском вокзале... Ты проявил большое великодушие... У тебя всегда было горячее сердце... Ах, боже мой, боже мой...

Он подтягивал пояс, вертел пуговицы, шарил в карманах - то ли от величайшей растерянности, то ли чтобы как-нибудь оттянуть неизбежность тяжелого разговора.

- Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я, в свою очередь, должен проявить большое чувство... Есть оно у меня к тебе, очень большое чувство... Так мы были связаны, как никто на свете... Ну, вот,

Вадим, что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? Расскажи...

- Для этого я и пришел, Иван...

- Очень хорошо... Если ты рассчитываешь, что я могу что-то покрыть...

Ты умный человек, - условимся: я ничего не могу для тебя сделать... Тут в корне мы с тобой разойдемся...

Телегин нахмурился и отводил глаза от Рощина. А Вадим Петрович слушал и улыбался.

- Ты что-то затеял... Ну, понятно, что... И слух о твоей смерти, очевидно, входит в этот план... Рассказывай, но предупреждаю - я тебя арестую... Ах, как это все так...

Телегин безнадежно - и на него, и на себя, и на всю теперь сломанную жизнь свою - махнул рукой. Вадим Петрович стремительно подошел, обнял его и крепко поцеловал в губы.

- Иван, хороший ты человек... Простая душа... Рад видеть тебя таким...

Люблю. Сядем. - И он потянул упирающегося Телегина к койке. - Да не упирайся ты. Я не контрразведчик, не тайный агент... Успокойся, - я с декабря месяца в Красной Армии.

Иван Ильич, еще не совсем опомнясь от своего решения, которое потрясло его до самых потрохов, и еще сомневаясь и уже веря, глядел в темно-загорелое, жесткое и вместе нежное лицо Вадима Петровича, в черные, умные, сухие глаза его. Сели на койку, не выпуская рук друг друга. Вадим

Петрович начал рассказывать о всем том, что привело его на эту сторону, -

домой, на родину.

В самом начале рассказа Телегин перебил его:

- А где Катя, - жива она, здорова, где она сейчас?

- Я надеюсь, что Катя сейчас в Москве... Мы опять разминулись с ней, -

в Киев я попал слишком поздно, перед самой эвакуацией... Но я нашел ее след...

- Но она знает, что ты жив и ты у нас?

- Нет... Это и сводит меня с ума...

19

Прошло два месяца.

Наступление армий генерала Деникина остановить не удалось. Колчак, верховный правитель России, с последним отчаянным усилием нажимал на Урал.

В Прибалтике горе-злосчастье взгромоздилось на плечи Седьмой красной армии, отступавшей по непролазной грязи от генерала Юденича, теряя и

Псков, и Лугу, и Гатчину, и генерал уже отдал приказ по войскам:

"Ворваться в Петроград..."

Советская республика была начисто отрезана от хлеба и топлива.

Транспорта едва хватало для перевозки войск и огнеприпасов. Октябрьское небо плакало над русской землей, над голодными и цепенеющими городами, где жизнь тлела в ожидании еще более безнадежной зимы, над недымившими заводскими трубами и опустевшими цехами, откуда рабочие разбрелись по всем фронтам, над кладбищами паровозов и разбитых вагонов, над стародревней тишиной соломенных деревень, где осталось мало мужиков, и снова, как в дедовские времена, зажигалась лучина и уже постукивал, поскрипывал кое-где домодельный ткацкий станок.

В это ненастное время генерал Мамонтов опять, во второй раз, прорвался через красный фронт и, громя тылы и разрывая все коммуникации, пошел со своим казачьим корпусом в глубокий рейд.

Над потрепанной картой, подклеенной слюнями, сидели Телегин, Рощин и комиссар Чесноков, новый человек (недавно присланный в бригаду на место их комиссара, заболевшего сыпняком), москвич, рабочий, надорвавший здоровье на царской каторге, истощенный голодом и раньше времени состарившийся.

Поглаживая залысый лоб, точно у него болело над бровью, он в десятый раз перечитывал очередной оперативный приказ главкома.

Телегин посасывал трубочку. За последнее время он бросил вертеть собачьи ножки и пристрастился к трубочке, - ее подарил ему Латугин, добыв на разведке у белого офицера. Она оказалась утехой и успокоительным средством в тяжелые минуты, - а их за последнее время было хоть отбавляй,

- и, если долго ее не чистить, уютно посвистывала, вроде как самовар на столе в ненастный вечер.

Вадим Петрович, которому с первого взгляда была ясна вся бесперспективная истерика приказа, ждал, когда комиссар кончит свои размышления над этим штабным сочинением; откинувшись к бревенчатой стене, он зло мерцал глазами из-под полуприкрытых век.

Сидели они на хуторе, где расположился полевой штаб бригады, верстах в десяти от фронта. В обоих полках, которые в августе принял Телегин, за два месяца не осталось и трех сотен бойцов, - присылаемые пополнения трудно было назвать бойцами. Главное командование формировало их наспех, преимущественно из дезертиров, вылавливая "зеленых" по городам и деревням, куда они теперь стали подаваться, глядя на осенние дожди. Без обработки и подготовки их кое-как спихивали в маршевые роты и везли на фронт, где они должны были выполнять боевые задания, четко осуществимые только в движении красного карандаша по трехверстной карте в торжественно тихом кабинете главкома.

- Не понимаю, - сказал комиссар Чесноков и посмотрел на листочек с обратной стороны, хотя там ничего не стояло. - Общего смысла не понимаю...

Рощин ответил:

- И понимать нечего: академический приказ по фронту. Главком скушал за завтраком парочку яичек, чашку какао, закурил хорошую папиросу, подошел к карте. Начальник штаба, только того и ожидая, чтобы в одно прекрасное утро, как сон, миновало проклятое наваждение, вытаскивает двумя пальцами красный флажок, изображающий сто двадцать третий полк нашей бригады, - по сводкам отдела кадров в две тысячи семьсот штыков, - и перекалывает его изящно на сто верст южнее: "Таким образом, заняв деревню Дерьмовку, мы создаем фланговую угрозу противнику..." Берет другой флажок, изображающий тридцать девятый полк нашей бригады, - в две тысячи сто штыков, по сводкам отдела кадров, - перекалывает его юго-восточнее на девяносто пять верст:

"Таким образом, тридцать девятый лобовой атакой и так далее..." Главком через дымок щурит глаз на карту и соглашается, потому что все равно у начштаба за ночь все продумано, линии и стрелки аккуратно проведены красными и синими чернилами, и потому, - так ли переставляй флажки, эдак ли, - результат получается один: оживленная деятельность на фронте... Что и требуется...

- Ну, знаешь, - перебил Чесноков, качая большой лысой головой. - Это, брат, не критика, это уже злоба...

- Да, злоба... Почему я должен молчать, если я так думаю... И Телегин так думает, и бойцы наши так думают и так говорят.

Телегин, не вынимая трубочки изо рта, тяжело вздохнул. В душе комиссара поднималась горечь, сомнения, растерянность - все, что он старался подавлять в себе. За десять лет царской каторги не то чтобы он отстал от жизни, но уж слишком много в ней появилось сложного, - такие омуты - не приведи бог... Высветлившееся за годы страданий сердце его с трудом воспринимало недоверие к людям, борющимся на стороне революции. Он сразу начинал любить такого человека, а не раз оказывалось - человек-то затаившийся. Рощин потому и нравился ему, что был зол, прям и не боялся ни черта, хоть приставь ему пушку между глаз.

- Ну, а что ж такое особенное говорят бойцы? - спросил комиссар. -

Скоро выдадим теплые ватники да валенки - другие пойдут разговоры. Кто болтает? Дезертиры болтают? Пробьет его дождем до костей, да в брюхе пусто, вот и стучит зубами...

- Когда мы выдадим валенки и ватники? - спросил Рощин.

- В главном интендантстве мне твердо обещали... Накладную видел...

Полторы тысячи гусей колотых обещали, сала полвагона...

- Жареных райских птиц не предлагали?

Комиссар только крякнул, ничего не ответил на это. Действительно, кроме обещаний да бумажонок, он ничего не мог предъявить в бригаду. Он ездил в

Серпухов, и бранился по телефону, и перестал спать по ночам, шагая, по старой тюремной привычке, из угла в угол по избе... Что-то происходило непонятное, - всюду, куда толкался его здравый революционный смысл, вырастала загадочная преграда, в которой все путалось и все вязло.

- Ну, а что же все-таки они говорят? - спросил комиссар.

Рощин с яростью ткнул пальцем в приказ.

- Здесь сказано: силою двух рот занять деревню Митрофановку и хутор

Дальний и удержать их. Деревню Митрофановку и хутор Дальний мы уже занимали однажды, согласно приказу главкома. И вылетели оттуда пулей.

Совершенно то же самое повторится послезавтра, когда мы выполним то, что здесь написано.

- Отчего?

- Оттого... Эту позицию нельзя удержать, и мы не должны туда идти.

- Правильно, - кивнул трубкой Телегин.

- А мы пойдем, уложим сотню бойцов на этой операции, вклинимся в белый фронт, не имея никакой связи со своими, и, когда на нас нажмут справа и слева, немедленно выскочим из этого мешка, причем придется три раза переходить речку, где нас будут расстреливать на переправах, затем -

ровное поле, где нас атакует конница, и - болото, где мы увязим половину телег.

- Позволь, в общем-то стратегическом плане для чего-нибудь нам нужны эта деревня и хутор.

- Нет... Взгляни на карту... Вот об этом и говорят бойцы - что ни смысла, ни цели, ни плана нет во всех наших операциях за последние два месяца... Топчемся на месте безо всякой перспективы, наносим бессмысленные удары, теряем людей, теряем веру в победу... Увидишь - сегодня ночью несколько десятков бойцов самовольно покинут фронт... А через месяц их привезут нам обратно... Что случилось, я спрашиваю, что происходит?

Паралич!..

Похрипев трубочкой, Телегин сказал:

- Сегодня мне сообщили, у нас в эскадроне, - откуда они, дьяволы, узнают? - Мамонтов будто бы опять прорвался через Дон и идет по нашим тылам.

Рощин схватил приказ, забегал по нем зрачками, бросил листочек и опять откинулся к стене.

- Очень возможно... Хотя здесь - ни намека...

В избу вошел дневальный, низенький бородатый дядька с грязным холщовым подсумком:

- Товарищ комбриг, вас лично требуют к телефону.

Телегин изумленно взглянул на комиссара, торопливо натянул шинель, вышел. Комиссар сказал, опять потирая лоб:

- Поверить тебе, Рощин, так - всю веру потеряешь. Что же получается?

Измена, что ли, у нас?

- Ничего не предполагаю, не утверждаю. Но знаю, что дальше так воевать нельзя.

- Боевой приказ должен быть выполнен?

- Да, должен. Я его завтра и выполню...

Комиссар, подумав, усмехнулся:

- Смерти, что ли, ищешь?

- Это совершенно к делу не относится и меньше всего тебя касается... А

кроме того, я не ищу смерти... Если бы ты к нам не вчера приехал, так знал бы, что полк этот приказ не захочет выполнить. А нужно, чтобы они его выполнили... Жизнь армии - в выполнении боевого приказа. Если этого нет, -

развал, анархия, смерть... Я сам прочту приказ и поведу их в наступление... Считай эту операцию проверкой дисциплины... И на этом -

кончим...

Вернулся Телегин, не вынимая рук из карманов шинели, - сел. Глаза у него были круглые.

- Товарищи, по фронту едет председатель Высшего военного совета. Через час будет у нас...

Прошел и час и другой. Моросил дождь. Эскадрон в полном составе и комендантская команда стояли на линейке, на выгоне, за хутором. Каплями дождя убрались завившиеся конские гривы, расчесанные холки и поседевшие шинели конников. Лошади натоптали грязь под копытами. Лошади все больше походили на падаль, вытащенную из воды, - ребра наружу, мослаки торчат, губы отвисли... Командир эскадрона Иммерман, бывший поручик гусарского гродненского, круглолицый, с мальчишеским вздернутым носом, в отчаянии поглядывал на Телегина. Позор! И еще не хватало, - откуда-то явился большеногий грязный щенок и, полный благодушного любопытства, сел перед эскадроном.

Иммерман зашипел, замахал на него, щенок только насторожил уши, свернул голову набок. И вот, неподалеку на бугре стоявший конный махальщик, торопливо колотя каблуками, повернул лошадь и тяжелым галопом, кидая грязью, поскакал к Телегину.

Огромный блестящий радиатор, с широко расставленными фарами, дыбом взлетел на бугор, и показалась открытая светло-серая длинная машина.

От мощного ее рева лошади в эскадроне начали переступать и вскидывать головы. Иммерман скомандовал: "Смирно!" Машина остановилась, едва не задавив щенка, который боком отскочил в сторону, как ватный, и опять сел.

Телегин подъехал, отсалютовал шашкой наугад кому-то из трех военных, сидевших в машине, - в рыжих чапанах поверх шинелей. Тот, кто сидел рядом с шофером, поднялся, и, положив руку на ветровое стекло и не глядя на

Телегина, принял рапорт.

Затем он резко повернулся к фронту. Двое военных на заднем сиденье, -

один - бледно-бумажный, с мокрой бородой, и другой - полный, надутый, свирепый, - поднялись и взяли под козырек. Он заговорил лающим голосом, вскидывая лицо так, что чернели его ноздри и плясало на переносице запотевшее пенсне:

- Бойцы, именем рабоче-крестьянской власти приказываю вам острее наточить шашки и крепче привинтить штыки. Кто из вас не хочет напоить своего коня в устье тихого Дона? Только трус не хочет этого... Почему вы еще здесь, а уже не там? Республика ждет от вас легендарных подвигов.

Вперед! Опрокиньте врага и развейте его прах по степи-матушке...

Он говорил все напористее, в том же роде. Кончил и оглянул фронт.

"Ура!.." - крикнул он, поднимая над головой стиснутый кулак, и бойцы разноголосо ответили. Смутила их эта речь. Будто человек с луны свалился.

Чего-чего, а уж такой обиды, что обозвал их трусами, - они не ждали.

Кивком головы он подозвал Телегина:

- Я недоволен состоянием ваших бойцов, - это сброд на лошадях! Я

недоволен состоянием ваших коней, - это клячи! Следуйте за мной...

Он упал на сиденье рядом с шофером. Огромная машина с места рванулась к хутору.

Телегин поскакал вслед, торопливо соображая, - пожалуй, не был бы верный расстрел...

Машина остановилась у избы полевого штаба. Телегин и за ним Чесноков, неумело плюхающийся в седле, подскакали. На крыльце стоял дежурный

Телефонист с испуганным лицом, у него дрожала рука, поднесенная к виску.

Он глазами умолял Телегина о разрешении говорить. Заикаясь от усилия выражаться формально, он сообщил, что минуту тому назад его вызвал штаб бригады (все учреждения, имущество, казна и архивы бригады находились верстах в сорока севернее, в селе Гайвороны). Ему успели передать, что на село Гайвороны наскочили разъезды белых, не иначе как мамонтовцев, и тут же телефонная связь порвалась.

Надутый военный, - начальник штаба главкома, - тяжело сползая на колено, перегнулся к переднему сиденью и начал шептать председателю. Тот кивнул и - через плечо Телегину:

- Мои директивы вы получите полевой почтой.

Телегин и Чесноков долго еще, молча и ошалело, глядели на черную дорогу, по которой, как видение, унеслась и растаяла в дождевой мгле звероподобная машина.

Даша работала в исполкоме, в отделе мелиорации, вторым помощником начальника "стола проектов". Иногда она раскрашивала акварелью пятна на карте Костромской губернии, где предполагалось осушать болота, добывать торф в неисчерпаемом количестве и болотную руду. Иногда переписывала записки, которые сочинял инженер Грибосолов для того, чтобы держать исполком в постоянном нервном возбуждении от грандиозности его замыслов, по существу совершенно бесплодных, так как, кроме ящичка с красками, кисточки и небольшого запаса ватманской бумаги, в мелиоративном отделе не было ничего: ни лопат, ни телег, ни лошадей, ни насосов, ни денег, ни рабочей силы.

Даша получала паек, - четверть фунта остистого хлеба, иногда немного лаврового листа или перца в зернышках. Анисья, работавшая в исполкоме курьершей, получала за боевые заслуги усиленный паек: кроме хлебной осьмушки и перца, еще полторы воблы, иногда ржавую селедку.

По совместительству Анисья работала в драматическом кружке и бегала слушать общедоступные лекции на историко-фнлологическом факультете, эвакуированном сюда из Казани. К своим прямым обязанностям - сидеть в коридоре, в продранном вольтеровском кресле, у дверей зампредисполкома -

Анисья относилась крайне высокомерно: либо она, обхватив голову, чтобы заткнуть пальцами уши, и нагнувшись к коленям, читала трагедии Шекспира и, когда ее звали, отвечала рассеянно: "Сейчас, сейчас..." - и даже огрызалась на повторные предложения - отнести какой-нибудь пакет в какую-нибудь одну из многочисленных комнат, загроможденных столами и набитыми людьми, выдумывавшими себе занятия; либо ее вообще не оказывалось на месте. Однажды, когда по этому поводу одна из сотрудниц, с картофельным лицом, сделала ей замечание, - Анисья так темно взглянула на нее: "Не возвышайте голос, товарищ, казачьей шашки я не боялась..." - что интеллигентная сотрудница, прежде много потрудившаяся на почве женской эмансипации, сочла за лучше не связываться с этой рабоче-крестьянской нахалкой...

Даша возвращалась домой в шестом часу. Анисья - иногда только поздно ночью. Жили они в деревянном домике над Волгой. Кузьма Кузьмич, крепко помня наказ Ивана Ильича, - кормить Дашу и Анисью досыта, - продолжал, против своей совести, заниматься туманными делами по добыче съестных продуктов и дровишек, - хотя тяжеленько ему иной раз приходилось: и года сказывались, и осенняя непогода клонила от суеты к тихим философским размышлениям у натопленной печурки, под мягкий шум дождя по крыше.

Обычно, когда утренний полусвет уже синел в окошке, Даша и Анисья кушали морковный чай с чем-нибудь и уходили на работу. Кузьма Кузьмич, вымыв посуду, вынеся помойное ведро и подметя веником пол в обеих комнатушках, начинал не спеша, а часто и со вздохами, обдумывать и прикидывать: у кого бы сегодня можно стрельнуть парочку яичек, кусочек сала, бутылку молока, полшапки картошки... Кузьма Кузьмич не побирался, -

боже сохрани! Он лишь производил честный обмен философских и моральных идей на предметы питания. За эти два месяца его знала почти вся Кострома, и он не раз путешествовал даже в пригородные села.

Размышляя, он обычно что-нибудь чинил или пришивал у рассветающего окошка. Жизнь - могучая сила. Даже во времена глубочайших исторических сдвигов и тяжелых испытаний люди вылезают из материнского чрева головой вперед и со злым криком требуют себе места в этом бытии, по вкусу или не по вкусу оно приходится их родителям; люди влюбляются друг в друга, не глядя на то, что внешних средств для этого у них несравненно меньше, чем, скажем, у тетерева, когда он, приплясывая на весенней проталине, распускает роскошный хвост. Люди ищут утешения и готовы половину каравая отрезать человеку, который прольет неожиданный покой в их душу, истерзанную сомнениями: "Куда же мы придем в конце-то концов, - траву будем есть, срам капустным листом прикрывать?" Другие благодарны понятливому слушателю, перед кем, не опасаясь Губчеки, можно вывернуть себя наизнанку со всей прикипевшей злобой.

Кузьма Кузьмич отправлялся по дворам. Вытирал в темных сенях ноги и заходил на кухню. Иная хозяйка крикнет ему со злобой:

- Опять, дармоед, приплелся! Нету ничего сегодня, нету, нету...

- О Марье Саввишне пришел справиться, - приветливо тряся красным лицом и морща губы, отвечал Кузьма Кузьмич. - Плоха она?

- Плоха.

- Анна Ивановна, не смерть страшна, - сознание бесплодно прожитой жизни томит нас тоской. Вот где нужно утешение человеку, - положив руку ему на холодеющий лоб, сказать: жизнь твоя была скудная, Марья Саввишна, и нечего жалеть о ней, но ты потрудилась, как самая малая мурашка, - безрадостно и хлопотливо тащила свою соломинку. А труды никогда не пропадают даром, все складывается, - дом человеческий растет и широк и высок, и где-то твоя соломинка чего-то подпирает. Детей, внуков ты выходила, вот и вечер твой настал: закрой глаза, усни тихо. Не жалей ни о чем: не ты в твоем убожестве виновата...

Кузьма Кузьмич журчал, сидя у двери на табурете, а хозяйка, коловшая лучину, вдруг бросала косарь, часто - несколько раз - вздыхала, и ползли у нее слезы по щекам...

- Живи, живи... Сдохнешь, никто спасибо не скажет...

- А потому, что жизнь у нас еще неправильная... Каждому человеку за его труды памятник надо бы ставить... Впереди так и будет, Анна Ивановна, впереди жизнь будет добрая...

- Это - на том свете, что ли?..

- Зачем, на этом...

- Ты один урод добрый нашелся...

- Это моя профессия, Анна Ивановна, а я не добрый... Я любопытный.

Человека не жалеть нужно. Человек любит, когда о нем любопытствуют. Что же, можно пройти к Марье Саввишне?

- Пройди уж...

Из такого дома Кузьма Кузьмич уходил не с пустыми руками. Вечером, распилив и наколов унесенную с чьего-нибудь двора доску, затопив печку на женской половине, обдув пепел с кипящего самовара и поставив его на стол,

Кузьма Кузьмич рассказывал Даше и Анисье о своих похождениях.

- Появился у меня конкурент, - говорил он, дуя на блюдечко. - Стал шляться по дворам старичок, в одной рубахе из мешка, босой, с нарочно всклокоченной бородой, с необыкновенно впечатляющим носом - во все лицо.

Зовут - отец Ангел. Придумал этот мошенник простой анекдот, - вваливается в дом, садится на пол и начинает раскачиваться, всплеснет руками и раскачивается: "Вот тебе, Ангел, вот тебе и не верил, тьфу, тьфу, тьфу...

Своими глазами видел, своими руками трогал, тьфу, тьфу, тьфу..." Слушатели рты разинут, он еще поломается и рассказывает: намедни, в ночь под пяток, у одной женщины, у которой муж в Красной Армии, родился дебелый мальчик с зубами. Помыли его, спеленали, дали матери на руку. Она грудь вынимает, дает ему, а он грудь не взял, да как взглянет на мать и сказал: "Мама, мама, я уже пришел!.." - Хлебнув с блюдечка, Кузьма Кузьмич засмеялся. -

Отобьет у меня Ангел клиентуру. Ревнивый! Сегодня встретились на одном дворе, он мне пальцами рога показывает: что, говорит, Кузька, за моими объедками пришел? А будешь ходить за мной по следам, спознаться тебе с моим жезлом...

- Бросайте вы все эти глупости, Кузьма Кузьмич, - сказала Даша строго.

- Поступайте на советскую службу. Ничего, ничего, проживем и на одном пайке... А то про вас уже начали поговаривать нехорошее, - мне это очень неприятно...

Анисья, как всегда, - очнувшись, от налетающей мечты, сказала:

- Сегодня я с одним поговорила, такая сволочь. - И она показала в лицах и в разных голосах: - Я сижу, читаю, конечно. Подходит наш сотрудник, из отдела гражданского снабжения, гнилой такой, дряблый, косоротый.

"Очень бы хотел, говорит, с вашим дядей познакомиться". - "С каким таким дядей?" - "А с которым вы, говорит, живете... Нужно у него духовный совет получить..." - "Он, говорю, никаких советов не дает..." - "А я, говорит, слышал обратно, - многие к нему ходят и получают облегчение..." -

"Товарищ, говорю, мне некогда слушать ваши глупости, видите, я занята..."

А он мне - на ухо со слюнями:

"А вы про младенца говорящего не слыхали?.." - "Убирайтесь, - я ему говорю, - к черту..." - "Не далеко ходить, - он говорит, - мы все давно уж у черта... Ан младенец-то не антихрист ли?"

- Очень, очень неприятно, - сказала Даша.

- Да - глушь... - Кузьма Кузьмич задумчиво налил себе еще стаканчик кипятку. - Такая глушь - в ушах звенит. А все-таки русский человек пытлив

- и пытлив и впечатлителен. Драгоценная у него голова. Ему бы - знание да путь верный из этой византийской вязи. Давно хочу, да вот все не решаюсь, дорогие мои, бесценные женщины, предложить вам перебраться в Москву.

- В Москву? - переспросила Анисья, расширяя синие глаза.

- К свету, к идеям, поближе к большим делам. Даю честное слово -

баловство свое брошу... Мне уж и самому давно стало тошно... А как увидал свой портрет, - отца Ангела, - расстроился, совсем расстроился...

- В Москву, в Москву! - сказала Даша. - У нас там есть даже где приткнуться: у Кати осталась квартира вместе со старушкой - Марьей

Кондратьевной... Может быть, этого ничего уже и нет?.. Ах, Кузьма Кузьмич, миленький, давайте не будем откладывать... Ведь мы здесь за ваши пышечки, ватрушечки, самое дорогое свое продаем. И вы здесь другой стали, хуже стали... Слушайте, в Москве сейчас же Анисью определим в театральное училище...

Анисья на это ничего не сказала, только залилась краской, приспустила веки.

- Кузьма Кузьмич, завтра же сбегайте, узнайте - идут еще какие-нибудь пароходы до Ярославля?..

Даша ужасно взволновалась, замолкла и вздыхала. Кузьма Кузьмич, нахохлившись, прижав ладони к животу, раздумывал над тем, что в Москве, пожалуй, особого риска не будет в смысле питания женщин: на крайний случай оставались - тайно им припрятанные - Дашины драгоценные камушки... Да и с собой из Костромы можно взять ржаной муки пудика два... И как это у него сегодня вырвалось про Москву! Вырвалось - так вырвалось, - эка! Да и к лучшему, конечно... И он мысленно уже сочинял объяснительное письмо Ивану

Ильичу, от которого недавно была коротенькая открытка, сообщавшая, что -

жив, здоров, любит и целует.

Анисья, облокотись о стол, глядела на слабый огонек жестяной коптилки, и ей чудилась то лестница (как в исполкоме), по которой она спускается с голыми плечами, волоча шелковый подол, и потирает окровавленные руки, то сосновый - длинным ящиком - гроб, из которого она поднимается и видит

Ромео, и видит склянку с ядом...

Так они, втроем, долго еще сидели у поющего самовара. Ночь порывисто хлестала дождем в стекла маленького окошечка. Но что было им до непогоды, до убожества жилища, до всей случайной скудости, - сердца их горячо, уверенно стучали в преддверье жизни, как будто были они вечно юные...

Иван Ильич считал себя человеком уравновешенным: чего-чего, а уж головы он никогда не терял, - так вот надо же было случиться такому, что он, безо всякого раздумья, вдруг точно ослепнув, плохо слушающимися пальцами отстегнул кобуру, вытащил револьвер и, приставив его к голове, щелкнул курком. Выстрела не произошло, потому что кем-то для чего-то патроны из его нагана были вынуты.

К Ивану Ильичу обернулись Рощин и комиссар Чесноков и начали злобно ругать, обзывая соплей, интеллигентом, тряпкой, негодной даже, чтобы вытереть под хвостом у старой кобылы. Кричали они на него в поле, спешившись у стога сена, почерневшего от дождя. Тут же неподалеку стоял эскадрон и комендантская команда, посаженная на коней. Это было все, что осталось от бригады Телегина.

Корпус Мамонтова широким фронтом прошел по его тылам, порвал все связи, разрушил коммуникации, уничтожил в селе Гайвороны склады продовольствия и боеприпасов; за какие-нибудь сутки весь тыл бригады превратился в хаос, где безо всякой связи с какой-либо Командной точкой отступали, прятались, бродили разбросанные части и отдельные люди.

Оба стрелковых полка, не успев опомниться, оказались в мешке, - с тыла на них налетели мамонтовцы, с фронта нажали донские пластуны.

Красноармейцы оставили фронт и рассеялись.

Размеры катастрофы выяснялись постепенно, понемногу. Телегин с эскадроном и комендантской сотней двинулись на поиски своей бригады. У

него еще оставалась надежда собрать какие-нибудь остатки, - паника миновала, и Мамонтов был уже далеко, - но скоро выяснилось, что под свинцовым небом, на взбухающих жнивьях и непролазных пашнях, по оврагам и перелескам, где путается туман, никаких людей собрать невозможно... Одни ушли разыскивать какую-нибудь фронтовую часть, чтобы с ней соединиться, другие разбрелись по хуторам, прося под окошками пустить обогреться, третьи только того и ждали, - задали стрекача подальше от этих мест - по домам, к бабам, на печки.

Два красноармейца из 39-го полка, отощавшие до того, что без сил сидели под стогом, рассказали наехавшим на них Телегину, Рощину и комиссару

Чеснокову очень невеселую историю...

- Напрасно ездите по полю, никого не соберете, - сказал один. - Был полк, нет его.

Другой, продолжая сидеть спиной к стогу, оскалил зубы:

- Продали нас - и весь разговор... Что мы - не понимаем боевых приказов? Мы все понимаем - продали... Командование, мать твою! Картонные подметки ставят! - И пошевелил пальцами, торчавшими из сапога. - Кончили воевать... Кончено... Аминь!

У этого стога Телегин и сплоховал. В памяти его всплыл чудовищный радиатор с двумя, разнесенными в стороны, прожекторами. Ну, где же тут оправдаться! С ленивым благодушием все проворонил, прошляпил, растерял...

- Подождите на меня кричать, - сказал он Рощину и Чеснокову. - Ну, ослабел, ну, струсил, ну, виноват... - И он, отвратительно морщась, начал прятать наган в кобуру. - Всю жизнь мне везло, всю жизнь ждал, что сорвусь когда-нибудь... Ладно, пускай судит ревтрибунал...

- Да черт тебя возьми, не в тебе сейчас дело! - дергая щекой, закричал на него Рощин. - Куда ты ведешь эскадрон? На восток, на запад? Какие у тебя соображения? Какая непосредственная задача? Думай!

- Дай карту...

Телегин сердито взял карту из рук Рощина и, рассматривая ее, бормотал под нос всякие обозные выражения, относящиеся к самому себе. Названия городов, сел, хуторов прыгали у него в глазах. Он и это наконец преодолел.

После спора было решено - двинуться на восток, ища встречи с частями

Восьмой армии.

Весь остаток дня шли на рысях - где только было возможно. Темной ночью, когда уже не видать конских ушей, выслали разведчиков поискать поблизости затерявшееся в непроглядной тьме село Рождественское. Остановились, не спешиваясь, и долго ожидали. Вадим Петрович придвинул лошадь к лошади

Телегина; коснулся коленом его колена.

- Ну? - спросил он. - Может быть, все-таки объяснишь?.. Разговаривать с тобой можно?

- Можно.

- Для чего ты устроил этот спектакль?

- Какой спектакль, Вадим?

- С незаряженным револьвером...

- Ты с ума сошел!.. - Иван Ильич перегнулся в седле к нему, но так ничего и не различил, кроме неясного пятна с черными глазницами. - Вадим, значит, не ты вынул патроны?

- Не я вынул патроны из твоего револьвера... Начинаю думать, что ты хитрее, чем кажешься...

- Не понимаю... Смалодушничал... при чем тут хитрость... я бы на твоем месте не вспоминал бы уж...

- Не виляй, не виляй...

Говорили они тихо. Рощин весь дрожал, как на парфорсном ошейнике:

- Весь эскадрон прекрасно видел эту омерзительную сцену у стога...

Знаешь, что они говорят? Что ты комедию ломал... Жизнь покупал в ревтрибунале...

- Черт знает что ты говоришь!..

- Нет! Ты уж выслушай! - Лошадь под Рощиным тоже начала горячиться. -

Ты должен ответить мне во всю совесть... В такие дни испытывается человек... Выдержал ты испытание? Понимаешь ты, что на тебе пятно?.. Ты не имеешь права быть с пятном...

Лошадь его, ерзая, больно хлестнула хвостом по лицу Телегина. Тогда

Иван Ильич прохрипел голосом, упертым в горловую спазму:

- Отъезжай!.. Я тебя зарублю!..

И сейчас же комиссар Чесноков сказал из темноты:

- Ребята, будет вам лаяться, - патроны я вынул.

Ни Рощин, ни Телегин ничего не ответили на это. Не видя друг друга, они тяжело сопели, - один от жестокой обиды, другой - весь еще ощетиненный от ненависти. Из темноты раздались короткие, как выстрелы, голоса:

"Стой! Стой!" - "Что за люди?" - "Не хватай..." - "Чьи вы?" - "Мы свои, а вы чьи, туды вашу растуды?"

Это разведка наскочила на разведку, и верхоконные, крутясь друг около друга и боясь в такой чертовой тьме обнажить оружие и от злого задора не желая разъехаться, кричали и ругались, уже чувствуя по крепости выражений, что и те и другие - свои, красные.

"Так чего же ты за узду хватаешь?.." - "Какой части?.." - "Мать твою богородицу не спросили, - мы крупная кавалерийская часть". - "Где ваша часть?" - "Заворачивай с нами..."

Обе разведки наконец угомонились и мирно подъехали к эскадрону.

Оказалось, что село Рождественское - неподалеку, за лесом и речкой. На вопрос - какая войсковая часть находится в селе - один из чужих разведчиков ответил не слишком вежливо:

- А вот приедете, узнаете...

В избе за столом сидели Семен Михайлович Буденный и два его начдива и пили чай из большого самовара. Семен Михайлович, увидев входящих Телегина,

Рощина и Чеснокова, сказал весело:

- Нашего войску прибыло. Здравствуйте. Садитесь, пейте с нами чай.

Они подошли к столу и поздоровались с Буденным, лукаво поглядывающим на бродячего комбрига и его штаб (ему уже все было известно), поздоровались с начдивом Четвертой, который был небольшого роста, но с такими устрашающими усами, что их легко можно было заложить за уши, с начдивом Шестой, протянувшим каждому большую руку, сжимая ее так, будто сгибал подкову, -

молодое и румяное лицо его выражало глубочайший покой.

Семен Михайлович спросил, хорошо ли они расквартировали на ночь свою часть и нет ли какой жалобы или просьбы? Рощин ответил, что расквартировались, как могли, жалоб никаких нет.

- А нет, так тем лучше, - ответил Буденный, отлично зная, что в селе, где стал на короткую ночную передышку его конный корпус, даже мухе негде приткнуться как следует. - Так что ж вы стоите, берите лавку, присаживайтесь. А ведь я вас хорошо запомнил, товарищ Телегин, баню тогда устроили донским казакам... Эге... - И он, очень довольный, щурясь, оглянул собеседников за столом; начдив Шестой спокойно кивнул, подтверждая, что действительно была тогда баня казакам, и начдив Четвертой гордо, сухо кивнул калмыцким лицом. - Значит, на этот раз Мамонтов вас потрепал маленько. А что с вами - комендантская команда или боевая часть?

- Боевая часть, усиленный эскадрон, - сказал Телегин.

- Кони в каком состоянии?

- Кони в прекрасном состоянии, - быстро ответил Рощин, - кованы на передние ноги.

- Скажи - даже кованы на передние ноги! - удивился Буденный. - Я думаю, зачем вам идти далеко - искать Восьмую армию, может быть, она уже не там, где была...

- Я должен подать рапорт командарму, - сказал Телегин.

- Подай рапорт мне... А что, начдивы, берем комбрига с его усиленным эскадроном?

Оба начдива согласно кивнули. Буденный из жестяной коробочки взял щепоть табаку и начал свертывать.

- Далеко ходить вам некуда, - повторил он. - Присоединяйтесь к нам. Мы так вот с начдивами как-то посидели и подумали, а подумав, решили: кони у нас жиреют, бойцы у нас скучают, - пойдем на север - искать генерала

Мамонтова. Вот и бегаем, - он от нас, а мы за ним...

Семен Михайлович шутил, а дела были очень серьезные. Узнав о переходе корпуса Мамонтова через красный фронт, он рискнул своей головой, ослушался личного приказа председателя Высшего военного совета - неуклонно продолжать выполнение явно теперь глупого и давно уже опороченного, если не предательского, военного плана, - и по собственному разумению бросился в погоню за Мамонтовым. И Буденный, и его начдивы хорошо представляли себе, как яростно заскрипели перья в канцелярии главкома и какие, пахнущие могилой, угрозы ожидают их на "морзянке", на конце прямого провода. Но спасение Москвы было им дороже, чем свои головы. А спасение они видели только в немедленной погоне за Мамонтовым, в разгроме этой лучшей конницы белых. А то, что она не выдержит удара семи тысяч буденновских сабель и ляжет, порубленная, где-нибудь на широких полях между Цной и Доном, в этом они не сомневались, - лихое дело было настичь Мамонтова, который перенял у бандитов обычай сменять подбитых и усталых коней по селам и хуторам.

У Мамонтова, в его лихих, но избаловавшихся донских полках, насчитывалось значительно больше сабель. Но он не искал встречи с

Буденным, он боялся гнавшегося за ним опытного противника: это была уже не партизанская конница, но самое страшное, с чем - не дай боже -

встретиться, сшибиться в чистом поле, - регулярная русская кавалерия.

Буденный двигался медленнее, но умнее, - то выбирал короче или удобнее дорогу, то жал Мамонтова в такие места, где трудно было добыть фураж или свежих коней.

День за днем шла эта погоня, смертельная игра двух мощных конниц.

Дымами с заревами в осенних туманах отмечался путь Мамонтова. Он набрасывался на тыловые части красных и торопливо отскакивал в сторону. И, наконец Буденный обманул и настиг его. Ранним утром, чуть только проступили угольные очертания старых ветел на огородах, Семен Михайлович ворвался с эскадроном в плохонькую деревеньку, где ночевал Мамонтов.

Но тотчас на другом конце деревеньки из ворот вылетела рыжая тройка и стала уходить. В открытой коляске, обернувшись на сиденье, Мамонтов, с непокрытой головой, в незастегнутой шинели, несколько раз выстрелил по скачущему головному усатому всаднику в черной бурке, - он узнал Буденного, но карабин плясал у него в руках. За тройкой погнались, но рыжие донские кони, как ветер, унесли коляску.

По дворам еще раздавались дикие вскрики, лязг оружия, одиночные выстрелы, - это насмерть дрались казаки личной генеральской охраны.

Буденновцы, обшаривая деревню, начали выгонять изо всех углов на улицу каких-то перепуганных людей, - кто был в подштанниках, кто, со страху, об одном сапоге. Оказались - музыканты. Их окружили, стали над ними смеяться.

Подъехал Семен Михайлович и, узнав, в чем дело, приказал им принести инструменты.

Видя, что большевики их не рубят шашками, а только смеются, музыканты побежали, живо приоделись и принесли свои фанфары, огромные геликоны, рожки, корнеты, - все трубы у них были чистого серебра. Буденновцы, удивляясь, цыкали языками. Вот это добыча!

- Ну что ж, - сказал Семен Михайлович, - с паршивой собаки хоть шерсти клок... А умеете вы играть "Интернационал"?

Музыканты могли играть все, что угодно, - среди них были ученики

Московской консерватории, вот уже полтора года - в поисках заработка и белых булок - бегавшие из города в город, спасаясь от погромов, заполнения анкет и уличной стрельбы, покуда в Ростове их не мобилизовали.

Капельмейстер, с губчатым носом, пропитанным алкоголем, заявил даже, что он - старый убежденный революционер. Глядя на его сизо-лиловый нос, ему поверили, что вредить не станет.

Мамонтов и на этот раз уклонился от встречи. Корпус его быстрым маневром вышел из соприкосновения. Погоня продолжалась. Но уже было очевидно его намерение - проскочить через красный фронт на свою сторону.

Этого Буденный опасался больше всего: тогда весь поход - впустую и тогда, пожалуй, не пришлось бы отвечать перед главкомом и, еще хуже, - перед председателем Высшего военного совета.

Плохо было и то, что не удавалось установить никакой связи и узнать, что делается на белом свете в эти дни... Наконец дошли до железной дороги.

Буденный со своим начштабом и комиссаром поскакал вперед, на вокзал, и сел на аппараты. По телефонным проводам понеслись на него такие новости, что он срочно вызвал на вокзал начдивов и старших командиров.

Собрались в буфетном зале, где в большие разбитые окна было видно, как в походном строю приближались эскадроны и проходили через полотно. Позади них раскинулся мрачный закат - у самой земли, под гнетом туч. Ряды всадников, со значками на пиках, поднимаясь на изволок, казались чугунными, непомерно сильными на сильных конях. Телегина поразило лицо

Вадима Петровича, глядевшего в окно, - в отсвете заката - гордое, застывшее, будто в исступлении.

- Мы должны были знать, что она такая... - глухо проговорил он, и Иван

Ильич придвинулся, чтобы яснее расслышать. - Мы забыли это... Нет той казни, чтобы казнить за такую измену... Поцелуй землю за то, что простила тебя...

После ссоры у стога Вадим Петрович в первый раз так заговорил. Телегин понимал, что мучается и молчит он не от гордости, а, вернее, от отчаяния, что нечем - не словами же: "Прости, Иван..." - повиниться перед Телегиным.

Сейчас, в длительном напряжении и усталости, настала у него минута переполняющего ощущения им потерянной, забытой и вновь обретенной родины, и это было также его мольбой о прощении...

Иван Ильич, покашляв, тоже захотел сказать доброе Вадиму Петровичу, зачеркнуть к чертям - как будто и не было ее - дурацкую ссору... В это время из телеграфного отделения вышел Буденный. Его окружили. Он сказал:

- Товарищи, большие новости... Начнем с неприятных. Орел, товарищи, взят Кутеповым. Разведки его уже под Тулой. Этим наступлением он вбил широкий клин в наш фронт. Восьмая и Десятая отброшены на восток. Девятая и

Тринадцатая - на запад... Так вот, это было на прошлой неделе. - Буденный помолчал, и глаза его весело блеснули. - С тех пор многое изменилось, товарищи... Во-первых, могу вас порадовать: все главное командование сменено. И председатель Высшего военного совета больше не хозяйничает на

Южном фронте... Орел взят нами обратно... Прославленные корниловские, марковские и дроздовские полки вдребезги разбиты между Орлом и Кромами...

Чего мы долго ждали, - началось... Подробности пока еще не известны, но против Кутепова удачно действует особая ударная группа...

Семен Михайлович опять остановился, вертя в руках обрывок телеграфной ленты, пошевелил усами и ястребом взглянул на стоящих вокруг него командиров.

- Операции нашего корпуса происходили не согласно приказу главкома, но против приказа... Нам приказано было идти на юг, в Сальские степи, на

Маныч, где едва не сложила головы Десятая армия, - мы поднялись на север.

Вместо левого берега - оказались на правом берегу Дона. Вместо чем уходить от донской конницы, - вцепились ей в хвост. Нехорошо, не годится!.. А что до нашего простого разумения, так наши головы - мужицкие, казацкие, не должно у нас быть своего разумения, - на то в штабе у главкома имеются просвещенные, светлые головы... Вот мы и шли, а приказы главкома шли за нами, - я их не брал, не читал: прочтешь, и шашка, пожалуй, из рук вывалится... Все-таки, хочешь не хочешь, а приказ догнал меня... Приказ без длинных слов... - Он развернул телеграфную ленту так, чтобы она не перекручивалась, и прочел: - "Комкору Конного Буденному... Последние данные разведки указывают на движение неприятельской конницы из района

Воронежа на север. Приказываю комкору Конного Буденному разбить эту конницу противника..." Вот и все, коротко и ясно. Значит - правильно разумели наши головы... Приказ подписан председателем реввоенсовета Южного фронта Сталиным в ставке главного командования, в Серпухове.

Катя вернулась в Москву, в тот самый Староконюшенный переулок на

Арбате, в особнячок с мезонином (куда в начале войны Николай Иванович

Смоковников переехал вместе с Дашей из Петербурга и куда из Парижа вернулась Катя), в ту самую комнату, где в печальный день похорон Николая

Ивановича так безнадежно сгустилось уныние над Катиной жизнью. Тогда, прикрывшись на постели шубкой, она не захотела больше жить... Повздыхав, вылезла из-под шубки и пошла в столовую, чтобы принести немножко воды -

запить морфий, и в сумерках неожиданно увидела свою вторую жизнь: Вадим

Петрович сидел и ждал ее...

И вот и этот - второй круг ее жизни, - напряженный, любовный, мучительный, - завершился. Позади остался долгий, долгий путь невозвратимых потерь. Особенно остро почувствовала это Катя, когда - в середине июля - шла с узелком с Киевского вокзала... В обмелевшей

Москве-реке плескались маленькие дети, и голоса их пронзительно грустно звучали в тишине, да на берегу, на чахлой траве, сидел старый человек с удочкой; выйдя на Садовую, где по всему бульвару исчезли изгороди и решетки, Катя поразилась тишине, - только шелестели огромные липы, важно прикрывая зеленой тенью своей опустевшие особнячки; на когда-то многолюдном Арбате - ни трамваев, ни извозчиков, лишь редкий прохожий, повесив голову, переходил ржавые рельсы. Катя дошла до Староконюшенного, свернула по нему и наконец увидела свой дом, - у нее ослабли ноги. Она долго стояла на противоположной стороне тротуара. В воспоминаниях этот особнячок представлялся ей прекрасным, золотистого цвета, с плоскими белыми колонками, и чистыми окнами, занавешенными шторами... Там жили тени

Кати, Вадима Петровича, Даши... Разве может без следа исчезнуть то, что было? Разве жизнь уносится, как сновидение в лежащей на подушке голове, и, поманив бесплодным обманом, истаивает после вздоха пробуждения? Нет, нет, в минувших днях где-то так и застыли в нежданной радости - Катя, уронившая на ковер склянку с морфием и без сил повисшая на закаменевших руках Вадима

Петровича, и он, шепчущий ей слова любви, весь точно обуглившийся от волнения. Это не было сном, это не исчезло, это и сейчас там - за черными окнами. И там же их первая ночь, без сна, в молчаливых и глубоких, как страдание, поцелуях и в повторении все тех же и все новых слов изумления оттого, что это - единственное на земле чудо, соединившее так тесно сплетенными смуглыми сильными и белыми хрупкими руками - самое нежное и самое мужественное...

Особнячок стоял кривенький, убогий, весь облупленный, и никаких на нем не было белых полуколонок. Катя их выдумала. Два крайних окна в первом этаже закрыты изнутри газетными листами, остальные так забрызганы сухими лепешками грязи, что ясно: там никто не живет... В мезонине, где была

Дашина спальня, выбиты все стекла.

Катя перешла улицу и постучала в парадную дверь, на которой коричневая краска оглуплялась целыми стружками. Катя долго постукивала, покуда не заметила, что вместо дверной ручки - дыра, забитая пылью. Тогда она вспомнила, что на черный ход нужно пройти с переулка. Калитка была открыта, и от нее через дворик, заросший травой, вела едва заметная тропинка. Значит, здесь все-таки жили.

Катя постучала в кухонную дверь. Немного спустя дверь открыл маленький человек, бледный, как бумага, блондин, в очках, с большой всклокоченной головой:

- Я же кричу вам, что дверь не заперта. Что вам нужно?

- Простите, я хотела спросить: здесь еще живет Марья Кондратьевна, старушка?

- Да, здесь, - ответил он голосом, каким рассуждают о математических формулах. - Но она умерла...

- Умерла! Когда?

- Как-то недавно, точно не помню...

- Что же я буду делать теперь? - растерянно проговорила Катя. - Моя квартира занята?

- Понятия не имею - ваша или не ваша эта квартира, но она занята...

Он хотел было уже закрыть дверь, но, видя, что у красивой женщины глаза полны слез, помедлил.

- Как это неприятно... Я прямо с вокзала, - куда же теперь деваться?

Два года не была в Москве, вернулась домой и - вот...

- Домой вернулись? - переспросил он с изумлением. - В Москву?..

- Да. Я все время жила на юге, потом на Украине...

- Вы что - ненормальная?

- Нет... А почему, - разве вернуться домой так странно?

На истощенном, бумажном лице этого человека тонкие губы приподнялись с одного угла, морща ввалившуюся щеку:

- Вы что же - не знаете, что в Москве умирают с голоду?

- Я слышала, что с едой плохо... Но мне мало нужно... Потом - ведь это же временно... Когда очень трудно - лучше быть дома.

- Вы, собственно, кто же такая?

- Я - учительница, Рощина Екатерина... Да я вам сейчас покажу...

Катя зубами начала развязывать узелок на холщовом мешке. Достала удостоверение Наркомпроса.

- Я работала до самой эвакуации в Киеве, в русской школе для самых маленьких... Нарком потребовал, чтобы я ни за что не оставалась при белых... Я бы сама не осталась... И дал еще вот это письмо к наркому

Луначарскому... Но оно запечатано...

Человек прочел удостоверение, прочел адрес на конверте, - все движения у него были замедленные.

- Собственно, комната старухи никем не занята. Если вам непременно хочется жить именно здесь, - въезжайте... Хотя здесь все гниль и рухлядь... В Москве можно занять любой пустой особняк.

Он посторонился и пропустил Катю в полутемную кухню, заваленную изломанной мебелью. Он указал на ключ от комнаты старухи, висящий на гвозде в закопченном коридорчике, и медленно ушел к себе (в бывший кабинет

Николая Ивановича). Катя с трудом отворила дверь в душную комнату с двумя окнами, залепленными снаружи грязными лепешками. Это была ее спальня, и на том же месте стояла ее кровать, и все так же на стене висел резной шкафчик-аптечка с поблекшим Алконостом и Сирином на дверцах, - из него она взяла тогда морфий. Покойная Марья Кондратьевна стащила сюда лучшие вещи со всей квартиры, - диваны, кресла, этажерочки были навалены друг на друга, поломанные и покрытые паутиной и пылью.

Катю охватило отчаяние, - в огромной, раскаленной под июльским солнцем, пустынной и голодной Москве, в этой загроможденной ненужными вещами, непроветренной комнате нужно было начать жить, начать третий круг своей жизни. Она села на голый матрац, и молча заплакала. Она очень устала и была голодна. Предстоящие трудности и сложности показались непреодолимыми для ее силенок. Ей вспомнилась милая, обожаемая, покосившаяся хатенка около школы, палисадник, холмистое поле за плетнем... Веник у порога, кадка с водой в сенях, зеленоватый свет сквозь листву в окошке, падающий на детские тетрадки... Беспечные, веселые дети, любимый мальчик - Иван

Гавриков...

Почему нельзя было там остаться навсегда?

Катя слезла с кровати, чтобы принести немного воды, - размочить сухую булочку, привезенную из Киева. Но даже стакана не нашлось, чтобы начать жить! Катя уже сердито вытерла глаза и пошла к бледному человеку.

Тихонько постучав, она сказала тоненьким голосом:

- Простите, пожалуйста, я вам все мешаю...

Он медленно подошел, отворил дверь и, будто с трудом соображая, пристально глядел на Катю.

- Простите, пожалуйста, нет ли у вас стакана, мне хочется пить.

- Меня зовут Маслов, товарищ Маслов, - сказал он. - Какой вам нужен стакан?

- Какой-нибудь лишний...

- Хорошо...

Он пошел в глубь комнаты, оставив дверь открытой, и Катя увидела много книг на прогнувшихся полках из неструганных досок, раскрытые книги и рукописи на письменном столе, жалкую железную койку, на которой тоже валялись книги, мусор на полу и пожелтевшие газеты на окошках. Маслов все так же замедленно вернулся к Кате и подал ей грязный стакан:

- Можете его взять совсем...

В кухне Катя с трудом пробралась к раковине, доверху заваленной мусором, но вода шла. Вымыв стакан, Катя с наслаждением напилась и вернулась к себе. Ей захотелось - раньше, чем съесть булочку, - отворить окна и хотя бы немного помыться. Но отодрать замазанные рамы оказалось нелегко. Катя долго возилась, ковыряла, колотила ножкой от стула по шпингалетам, громко вздыхала. На шум явился Маслов и некоторое время с тихим изумлением глядел на Катю.

- Зачем вам понадобилось отворять окошки?

- Здесь можно задохнуться.

- Вы думаете, уличный воздух будет чище? Пыль и смрад. По всем дворам гниет... Не советую. - Катя выслушала это, стоя на подоконнике, поджала губы и опять принялась стучать ножкой от стула. - Предположим, вы отворите, а на ночь опять придется затворять... Зачем лишние усилия...

Шпингалет наконец поддался, Катя соскочила с подоконника, распахнула окно и высунулась, жадно вдыхая уличный воздух.

- Да, да, - раздумчиво проговорил Маслов, - проблему города мы не решили. - Колени его вдруг, дрыгнув, подогнулись, он оглянулся - куда бы сесть - и прислонился к косяку, засунул большие пальцы за шнурок, слабо перепоясывавший его холщовую несвежую рубашку. - Стаял снег, и вся грязь, мусор, собачья, кошачья и даже лошадиная падаль осталась на улицах и дворах... Кое-что смыло дождями, но это не решение проблемы...

Катя перебила его:

- Скажите, ванная у вас действует?

- Понятия не имею... Жил здесь одно время водопроводчик... По воскресеньям возился на кухне и в ванной - в порядке личной инициативы, но ушел на фронт...

- Знаете что, вы уйдите, - решительно сказала Катя. - Я хоть немножко приберу комнату, помоюсь и приду к вам... Во-первых, мне необходимо узнать разные адреса... Я же ничего не знаю в Москве... Вы мне поможете, хорошо?

- Да, да, сегодня воскресенье, я весь день буду дома...

Он медленно отделился от косяка и ушел. Катя повернула за ним дверной ключ. Важно было рассердиться, и тогда дело закипит. Она сняла кофточку и юбку, чтобы не запачкать их, и начала борьбу с пылью. Тряпья по разным ящикам было сколько угодно. Роясь, Катя нашла постельное белье со своими метками, потом нашла свои рубашки и штанишки и несколько пар штопаных чулок. Вот золотой человек Марья Кондратьевна, - сохранила такие бесценные вещи!.. Покойная старушка в общем-то была вороватая и жадная... Ну и пусть

- земля ей пухом...

В этот же вечер Маслов показал Кате свои рукописи и даже прочел кое-что из них, это было историческое исследование о классиках утопистах-социалистах. Он говорил Кате, сидевшей на его неприбранной койке:

- Вам покажется странным, что в такое время можно заниматься утопистами? Утопия - в эпоху пролетарской диктатуры! Где же внутренняя логика? Сознайтесь - вы удивлены?

Катя, у которой слипались глаза, покивала, подтверждая, что удивлена.

- А между тем тут есть логика... Я подробно останавливаюсь на попытках отдельных лиц и небольших групп в середине девятнадцатого века провести в жизнь утопические идеи. Это одна из самых любопытных страниц истории социального движения.

Он отвернулся от Кати, чтобы скрыть усмешку, обнажившую его мелкие зубы.

- Но писать приходится только по воскресеньям. Я нагружен в районном комитете, и нас мало: в Москве почти не осталось партийцев... Я был освобожден от мобилизации на фронт только по крайне слабому состоянию здоровья... Я истощен физически и морально...

Несмотря на свое болезненное состояние и кажущуюся почти полную невещественность, Маслов оказался довольно расторопен. На другой же день он пошел с Катей в Наркомпрос, познакомил ее с нужными товарищами и помог ей оформиться и получить продовольственные карточки.

Без него Катя совсем бы растерялась в огромном наркомате, со множеством отделов, столов и заведующих, тем более что дух беспокойства и отвращения к рутине гнал сотрудников, по крайней мере, раз в неделю, перетаскиваться, вместе со столами, шкафами и архивами, с места на место, из этажа в этаж, а также менять внутреннюю систему подчинения, связи и ответственности.

Катя сейчас же получила назначение педагогом в начальную школу на

Пресне. У другого стола ее мобилизовали в порядке общественной нагрузки на вечерние курсы по ликвидации безграмотности. У третьего стола ее зачалил невероятно худой, оливковый человек, с лихорадочными, огромными глазами, -

он повел Катю по коридорам и лестницам в отдел пропаганды искусства. Там ее нагрузили выездными лекциями на заводы.

- Содержание лекций мы уточним после, - сказал ей оливковый человек, -

вам будет дана соответствующая литература и план. Не нужно паники, вы -

культурный человек, этого достаточно. Наша трагедия в том, что у нас слишком мало культурных людей, - больше половины интеллигенции саботирует.

Они горько пожалеют об этом. Остальное поглотил фронт. Ваш приход произвел на всех очень благоприятное впечатление...

И, наконец, в одном из коридоров на Катю наскочил плотный, чрезвычайно суетливый человек с большими губами и в парусиновой толстовке, прозеленевшей под мышками.

- Вы актриса? Мне на вас только что указали, - торопливо заговорил он и, не обращая внимания на ответ Кати, что она учительница, обнял ее за плечи и повел по коридору. - Я вас включаю в летучку, поедете на фронт в отдельном вагоне, по выезде из Москвы - хлеб не ограничен, сахар и лучшее сливочное масло... Репертуар - а! С вашей-то фигуркой - спели, протанцевали, красноармейцы будут хлопать... Я послал на фронт профессора

Чебутыкина, ему шестьдесят лет, он химик или астроном, - я знаю? так он называется теперь "король летучки", - поет куплеты из Беранже... Можете меня не благодарить, я чистый энтузиаст...

- Слушайте! - крикнула Катя, освобождаясь из-под его руки. - У меня школа, лекции и ликбез... Я физически не могу...

- Что значит физически? А я могу физически? Шаляпин тоже не может физически, однако я достал ему ящик коньяку, так он теперь сам просится на фронт... Хорошо, вы подумайте... Я вас найду...

Катя шла домой, подавленная ответственностью. Горячий ветер, дуя из пустынных переулков, закручивал вихри пыли и бумажек на булыжной мостовой.

Катя свернула на Тверской бульвар. Она высчитывала - хватит ли ей времени, если спать шесть часов? Значит, остается восемнадцать... Мало! Занятия в школе, проверка тетрадей, подготовка к завтрашним урокам... Ликбез - два часа, не меньше... Боже мой, а ходьба туда и обратно? А чтение лекций с ходьбой туда и обратно? Потом - надо же к ним готовиться... Восемнадцати часов мало!

Катя присела на бульваре, кажется, на ту самую скамейку, где они с

Дашей в шестнадцатом году встретили Бессонова, он шел - весь пыльный, едва волоча ноги... Какая чушь! Две абсолютно ни к чему не пригодные женщины не знали, что им делать от переизбытка времени, и переживали невесть какую трагедию, когда Бессонов - совсем из стихов Александра Блока: "Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться..." - поклонился им и медленно прошел мимо, и они глядели ему вслед, и особенно жалким показалось им то, что у него будто сваливались на ходу полувоенные штаны...

Надо спать четыре часа и отсыпаться по воскресеньям. А еще ведь продуктовые очереди! Катя закрыла глаза и застонала... Ветер раздувал у нее завитки волос на тоненькой шее; залетая в старую липу над Катиной головой, жестоко шумел листьями... И под этот шум Катя в конце концов перестала мучить себя разрешением задачи, как из суток выкроить больше, чем двадцать четыре часа. Ничего, обойдется!.. Мысли ее пошли блуждать вокруг той странной в ней самой перемены, которая не переставала ее изумлять и радовать. В тот час, когда, прижавшись затылком к печи, глядя в разъяренное лицо Алексея, она сказала: "Нет!" - в ней начало расти покойное и уверенное ожидание какого-то нового счастья. Немножко этого счастья она испытала весной: каждый вечер перед сном она вспоминала проведенный день, - в нем ничего не было темного, ничего душного. Катя сама себе нравилась. И вот сейчас она преувеличенно играла в ужас и отчаяние - будто бы от невозможности справиться с общественными нагрузками... Совсем не в этом дело: еще недавно жалкий подобранный котенок вдруг оказался значительным существом, - в Кате, оказывается, даже нуждались, ответственный товарищ с оливковым лицом и очень красивыми глазами говорил с ней с большим уважением... Надо было все это оправдать,

- настоящий ужас, если в Наркомпросе скажут: "А мы-то на нее понадеялись..." Здесь, в Москве, было совсем не то, что трястись в степи на возу позади Алексеевой тройки, грызть соломинку и думать: "На что тебе, полонянка, твоя красота?"

Маслов потребовал у Кати подробный отчет. Когда она передала ему разговор с оливковым товарищем, вся правая щека у Маслова собралась концентрическими морщинами кривой усмешки.

- Да, да, - и он отвернул лицо от Кати, - трагедия с интеллигенцией еще половина беды... Есть кое-что гораздо более трагичное.

Первого августа Катя открыла школу. Маленькие босые девочки с косичками, завязанными тряпочками или веревочкой, и маленькие, наголо стриженные мальчики в драных рубашонках тихо пришли и тихо расселись на партах. У многих лица были прозрачны и стариковские от худобы.

Катя весь первый день знакомилась с детьми, присаживаясь к ним на парты, расспрашивала и вызывала их на разговоры. У нее уже был небольшой опыт, как можно сразу заинтересовать детей. Она брала книжку, раскрывала:

"Вот книжка, - белые страницы, черные буквы, серые строчки. Глядите на нее хоть с утра до вечера, - ничего в ней больше нет. А если научишься читать, писать да узнаешь историю, географию и арифметику и еще много другого, книжка эта вдруг оживет..."

Она вспоминала - каким любопытством, бывало, начинали блестеть глазенки у девочек и мальчиков у нее в школе в селе Владимирском. Особенно она увлекательно рассказывала про "царя Салтана":

"Ты начал учить - а, б, в, потом писать буквы на доске, потом по буквам читать слова, а потом - непременно вслух - читать слова подряд от точки к точке... И вдруг, в один прекрасный день, строчки начнут пропадать у тебя в глазах, вместо строчек - увидишь синее море и бегущую на берег волну и услышишь даже, как волна разобьется о берег, и выйдут из морской пены сорок богатырей в железных кольчугах и шлемах, веселые и мокрые, и с ними бородатый дядька Черномор..."

Рассказывая это здесь, на Пресне, она чувствовала, как слова ее будто не попадают в детские уши, слова тускло увядают в классной комнате, где половина звеньев в окнах забита фанерой и на стенках штукатурка облупилась до кирпича. Девочки с такими худыми руками, что их можно пропустить в салфеточное кольцо, и мальчики, с морщинками и болячками, тихо слушали, и в их глазах она замечала лишь снисходительность... Все они думали о другом.

На большой перемене дети пошли на двор, но только несколько девочек стали прыгать на одной ноге, перебрасывая камушек, да двое мальчиков затеяли угрюмую ссору. Большинство уселось в тени забора, где росли лопухи, и так сидели, - никто из них не принес с собой еды.

Все они были сыновьями и дочерьми рабочих, живших в этом районе, у многих из них отцы ушли на фронт. Один из мальчиков, опустив руки на землю, глядел на облако, стоявшее над Пресней, похожее на дым. Катя села около, спросила деловито:

- Петров Митя, правильно я запомнила?

- Ага.

- Папа твой где работает?

- Папаня давно на войне.

- А мама как твоя?

- Мама - дома, больная.

- Папа пишет с фронта?

- Не.

- А что же он не пишет?

- А чего писать-то... Радости мало... Он уходил, сказал маме: я за твою трудовую грыжу десять генералов убью... Он страсть смелый.

- Ты вырастешь, - кем хочешь быть?

- Не знаю... Мама говорит - эту зиму не переживем...

На Москву надвигались белые полчища, а еще скорее надвигалась осень.

Просияло несколько золотистых грустных дней бабьего лета, и ветер упорно заладил с севера, гоня тучи беспросветными грядами.

В школе нечем было топить железную печку. Катя ходила в Наркомпрос к оливковому человеку жаловаться, он только кивал головой, не отрывая лихорадочных глаз от Катиного милого лица: "Понимаю, Екатерина Дмитриевна, ваше беспокойство и ценю вашу горячность, но с топливом будет ужасно в эту зиму: Наркомпросу обещаны дрова, но они в Вологодской губернии, откуда их нужно везти гужом... В общем, толкайтесь, нажимайте, где только можно..."

Дети приходили в школу посиневшие и мокрые, в таких худых пальтишках, в старых мамкиных кацавейках, которые разве только на огород повесить, что

Катя наконец решилась на открытый бандитизм и назначила субботник по снесению забора. Школьный сторож - глухой старик с деревянной ногой. Катя и дети, - а они пришли почти все, - темным вечером, под шум ненастного ветра, разломали забор и все снесли в школьные сени. Сторож напилил дров, и наутро в классной комнате было тепло, влажно, от сырых стен шел пар, дети сидели повеселевшие, и Катя рассказывала им с кафедры о солнечной энергии (об этом она сама узнала только вчера из полезной книжки "Силы природы").

- Все, что вы видите, дети, - эта кафедра, эти парты и огонь в печи, и вы сами - это солнечная энергия... Овладеть ею - задача человечества...

Вот для чего нужно учиться и учиться, бороться и бороться... А теперь мы перейдем к уроку русского языка... Русский язык - это ведь тоже солнечная энергия, поэтому им нужно хорошо овладеть...

Во время перемен дети рассказывали Кате всякие новости. Дети знали все, что делалось на Пресне в Москве, и даже за границей у лордов-мордов. Катя очень многое почерпнула из этих рассказов. Так, раньше чем из газет она узнала о прорыве белых под Орлом, откуда стали прибывать раненые. Две девочки собственными ушами слышали, как у Микулиных - куда они нарочно бегали - Степан Микулин, токарь, только что вернувшийся, бедный, весь простреленный, приподнялся на койке, - а ему докторами строго ведено лежать, - и кричал дурным голосом жене и матери:

- Измена у нас на фронте, измена! Дайте мне бумаги, чернил, я напишу

Владимиру Ильичу! Лучшие пролетарии кровью умываются, сырой землей укрываются, а Москву не хотят отдавать белому генералу... Не мы виноваты, что Орел сдан, - измена!..

Петров Митя, слушая эти рассказы девочек, сделался бледный, как штукатурка, и глаза у него все расширялись, такие мученические, что Катя села рядом на парту, прижала его голову к груди, но он молча выпростался,

- ему было не до утешения, не до ласк.

Несколько дней ливмя лил дождь, и Пресня, казалось, по колено погрузилась в жидкую, оловянную грязь, - дети приходили совсем растерянные от страшных слухов, как чума, распространявшихся по городу. Было трудно заставить детей сосредоточиться на уроках. Рыженькая девочка, Клавдия, не приготовившая сложения и вычитания, громко заплакала посреди урока арифметики. Катя постучала карандашом о кафедру.

- Возьми сейчас же себя в руки, Клавдия.

- Не могу, те-е-е-тя К-а-а-тя...

- Что случилось?

Девочка ответила хриповато:

- Мама говорит: все равно, не учись, Клашка, арифметике...

- Что за глупости, мама твоя никогда этого не говорила!

- Нет, она сказала: все равно - вышла из грязи и уйдешь в грязь...

Офицеры всех нас конями потопчут...

В сумерках Катя пошла на ликбез, - пробиралась под самыми заборами, чтобы как можно меньше замочить ноги, в отчаянии останавливалась на перекрестках, не зная, как перебраться через улицу. На квартиру рабочего

Чеснокова (не так давно посланного на фронт комиссаром) из десяти женщин, с которыми она занималась, не пришла в этот вечер ни одна. Чесночиха, полгода тому назад вышедшая замуж, беременная. страшно исхудавшая, вся в желтых пятнах, сказала Кате:

- Не ходите вы сейчас к нам, погодите, не до того нам... Да и вам будет лучше.

Она показала Кате записочку от мужа, с фронта: "Люба, если Тулу возьмут, тогда готовьтесь. Москву отдавать не будем, только через последний труп... Пишу наспех с оказией... Может случиться, к тебе зайдет военный товарищ Рощин - ты ему верь. Он расскажет обо всем, - хорошо, если его послушают наши товарищи... Да пусть ему помогут, если ему что будет нужно. За всем тем жив, здоров, научился ездить верхом, о чем никогда не гадал..."

- Ждем этого товарища Рощина, да что-то не едет, - сказала Чесночиха, тоскливо глядя на мокрое окошко. - Приходите тогда, послушайте, я за вами девчонку пришлю... Это кто же Рощин - не ваш ли муж?

- Нет, - ответила Катя, - мой муж давно убит.

Вернувшись домой, она затопила железную печурку с трубой в форточку -

"пчелку", окрещенную так потому, что печечки эти попевали, когда их топили лучинками, - ее сделали на Пресне рабочие и сами установили в Катиной комнате, полагая, что их учительнице будет много работоспособнее ночевать в некотором тепле. Катя сняла размокшие башмаки, чулки и юбку, забрызганную грязью, вымыла ноги в ледяной воде, надела все сухое, налила чайник и поставила на пчелку, вынула из кармана пальто кусочек серого колючего хлеба, - нарезав кусочками, положила на чистую салфетку рядом с чашкой и серебряной ложечкой. Все это она делала рассеянно. Когда стукнула кухонная дверь и в коридоре проволоклись невыносимо медленные шаги

Маслова, она пошла и постучалась к нему.

- А! Мое почтение, Екатерина Дмитриевна. Присаживайтесь. Сволочь погода... А вы все, я вижу, хорошеете. Хорошеете. Так-с...

Он был почему-то необыкновенно зол в этот вечер. На вопрос Кати: что в конце концов происходит, почему такая повсюду тревога? - он, не отворачиваясь, устроил тонкими губами одну из своих самых ядовитых усмешечек:

- Вас интересуют партийные новости или что еще? Фронт? Наших бьют. Что еще я могу вам сказать? Бьют! А в Москве, как всегда, оптимистическое, бодрое настроение... Массовая мобилизация коммунистов против Деникина... В

Петрограде массовые обыски в буржуазных кварталах... Вынесено решение о закрытии всех фабрик и заводов из-за недостатка топлива... Последняя, уже окончательно ободряющая, новость: объявлена перерегистрация партийных билетов, то есть очистка авгиевых конюшен... И вот тут-то мы и победим и

Деникина, и Юденича, и Колчака...

Он возил ноги по комнате, забросанной окурками; из-под концов мокрых, грязных брюк его волочились развязавшиеся тесемки подштанников...

Расхаживая, он щелкал пальцами, которые от вялости плохо щелкали.

- Вот тут-то и победим, тут-то и победим, - повторял он издевательским голосом. - Вам, разумеется, это все непонятно... И не удивительно, что вам непонятно... Гораздо удивительнее, что и мне, например, непонятно... Не понимаю больше ни-че-го... Социализм строится на базе материальной культуры. Социализм - высшая форма производительности труда. Так. Наличие высокоразвитой индустрии - обязательно? Да. Наличие высокоразвитого многочисленного рабочего класса - обязательно? А как же! Мы Карла Маркса читали, крепко читали... Ну что ж, займемся перерегистрацией... Есть еще у нас порох в пороховницах...

Катя так от него ничего не узнала толком. В Наркомпросе, куда на следующий день она пошла за инструкциями, в главном коридоре, где никогда не замечалось сквозняка, а сегодня (не то где-то вышибли окошко, не то нарочно растворили) дуло пронзительным холодом, и, несмотря на это, повсюду собирались шепчущиеся кучки сотрудников; Катя напрасно ходила из комнаты в комнату, - ей только сообщила одна сотрудница, пряча нос в скунсовый вытертый воротник:

- Да вы что - спросонок, гражданка, не знаете, что мы, должно быть, эвакуируемся в Вологду...

И вдруг, так же внезапно, произошла крутая перемена. Утром, только забрезжило. Катя побежала в школу. На Садовой ей пришлось остановиться и пережидать. По закаменевшей грязи, дробя замерзшие лужи, под огромными, воющими уже по-зимнему, голыми липами проходили вооруженные отряды рабочих. За ними ехали телеги. И снова, тесно ряд к ряду, шли колонны, ступая медленно, как зачарованные. То тут, то там суровые неспевшиеся голоса затягивали "Интернационал". На кумачовых полотнищах, которые они несли, наспех, кривыми буквами было написано: "Все на борьбу с белыми бандами Деникина!", "Да здравствует пролетарская революция во всем мире!",

"Осиновый кол мировой буржуазии!". Из утренней хмурой мглы приближались и проходили все новые колонны. Катя глядела на эти лица - обросшие, худые, истощенные, темные, и казалось, у всех у них было единое во взгляде, в плотно сложенных ртах: преодоленное страдание, решимость, неумолимость...

В школе дети сейчас же рассказали Кате новость: вчера на Пресне, на

Механическом заводе, был Ленин, и началась партийная неделя...

Неподалеку от Воронежа к Мамонтову присоединился кубанский корпус

Шкуро. Теперь у него было шесть кавалерийских дивизий против двух у

Буденного. Он остановился и стал поджидать его. Мамонтов был осторожен. Он выделил часть сил для укрепления обороны Воронежа; оба корпуса перестроил в три колонны и выбрал место для боя, где будет окружена и уничтожена красная конница, - огромное поле, упирающееся в полотно железной дороги, по которой крейсировал бронепоезд - стальная черепаха с шестидюймовками.

Буденный был смел, но расчетлив. Он получал подробные сведения о всех приготовлениях и махинациях генерала Мамонтова... Какая-нибудь девчонка, с коряво нацарапанной запиской, запрятанной под платок - под косу, или горемычная бабушка, с мешком для кусков, проходили через заставы белых, мало кто польстится на вшивую девчонку, а уж от бабули отплюется всякий казак, - и они находили буденновских разведчиков и передавали им сведения.

Буденный остановился между лесом и болотами, не дойдя до широкого поля, предназначенного ему для гибели. Он приказал вволю кормить коней и хорошо осмотреть подковы (кони были кованы только на передние ноги). Приказал пополнить огнеприпасы и взамен пшена да пшена - приелось пшено - выдать бойцам трофейной солонины с бобами, сладкого консервированного молока да разного рассыпчатого печенья и духовитого табаку, чтобы позабавиться у костров. Все это добывалось из "передвижного арсенала", как назывались богатые обозы белых. Сейчас они день и ночь тянулись из Воронежа к

Мамонтову. Особенно наказывал Семен Михайлович - взять новенькие японские карабины, чтобы заменить ими, насколько возможно, старые винтовки, расшлепанные в боях, а также канцелярские принадлежности.

Прикрываясь лесом и болотами, можно было спокойно отоспаться перед серьезной операцией. Но она представлялась бойцам все же столь серьезной,

- схватиться врукопашную с шестью донскими дивизиями, - что мало у кого наблюдалось спокойствие. Они чистили коней не как-нибудь, а до белого платочка, чинили седла, точили шашки. Ни песен, ни гармошек не слышалось по эскадронам, - велись глубокомысленные разговоры. Завидят комиссара и машут, - поди сюда, коммунист... "Расскажи нам, товарищ дорогой: кончим

Мамонтова - неужто не будем брать Воронеж, ведь эдакая сила у них там всякого добра?.." Комиссар отвечал, что насчет Воронежа Семен Михайлович пока распоряжения не давал. Тогда начинались споры: можно ли кавалерией брать укрепленный район? Одни говорили, что можно при большом одушевлении, другие утверждали, что это противозаконно.

Телегинский эскадрон, назначенный в сторожевое охранение, стоял у края болота. На юг начиналось поле, где время от времени маячили белые разведчики. Было известно, что в той стороне группировалась одна из трех мамонтовских колонн. Там по ночам мерцал в тучах слабый отсвет костров.

В эскадроне также много было разговоров вокруг да около предстоящей битвы, на которую съехались такие небывало крупные и могучие конные массы.

Старый кавалерист Горбушин рассказывал, как в четырнадцатом году был один такой бой под Бродами: австрийская гвардейская дивизия - четыре полка -

лихо атаковала нашу легкую кавалерийскую дивизию, да после этого боя австрияки уже отвели всю свою конницу в тыл... Атаковали они сверху с полугоры, рассчитывая опрокинуть наших в лощину. А наши вылетели навстречу из лощины в гору, на флангах по четыре казачьих сотни с пиками, в центре уланы, с пиками же, да ахтырские гусары, с желтыми околышами, желтыми кантами, - лихие были гусары! Наши понимают, что австриякам с горы, с такого разгона, нельзя будет поворачивать, - и как начали они с нами сближаться, не ожидали они такой нашей злости, сдерживают коней, - поздно!

Наши их пиками - снизу вверх - очень способно; ткнет, да пику-то бросит, да через строй проскочит, да обернется и - рубит шашкой, да не по плечам,

- у них под погонами подложены стальные пластины, - а поперек туловища...

Так и остались лежать на полугоре все четыре гвардейских полка, порубленные, приколотые к земле пиками, - страховище!

Латугин, который не особенно любил, когда кто-нибудь при нем занимательно рассказывал, перебил этого старого рубаку:

- Ну да, было, было, мало что было, это игра случая... А ты расскажи-ка про то, как трое наших красноармейцев германский батальон захватили... Не знаешь? А-а!.. То-то, что надо бы тебе знать...

- А ну, рассказывай, Латугин, - раздались голоса.

Он сидел на коленках у костра, у самых углей, озарявших его осунувшееся лицо, на нем остались одни жилы после трех недель мотанья в седле. Он,

Гагин и Задуйвитер с самого начала взяты были Телегиным в комендантский батальон и два месяца наедали щеки, а теперь числились кавалеристами в составе эскадрона.

- Был у нас в Десятой Ленька Щур, другого такого головореза едва ли можно найти, если даже хорошо искать, - начал рассказывать Латугин, положив руки на эфес шашки, упертой торчком. - Прошлой осенью, в бытность свою еще в одной украинской бригаде, выехал он в разведку с двумя товарищами. Едут они, ничего не думают и напоролись на немцев, на - без малого - целый батальон. Расположились немцы в глухой местности и варят себе суп...

- Ну, уж это ты врешь, - сказал кто-то из слушателей, - станет германец в глухой местности варить суп...

Латугин тяжело поглядел на этого человека:

- Объяснить тебе - почему они варили суп?.. Хорошо... Немцы пробирались домой, это уж у них была революция... На Украине кругом все села восстали, обгородились пулеметами, никуда не сунешься, германцы обголодались...

Теперь понятно тебе?.. Не успели немцы всполошиться, Ленька выхватывает из сумы чистую портянку, нацепил на шашку и смело едет к ним. "Сдавайтесь, говорит, вы окружены огромной силой кавалерии, мы даже и шашек кровянить не станем, потопчем вас одними конями..." Нашелся переводчик, эти слова его перевел. Командир батальона, унтер-офицер, плотный немец отвечает

Леньке: "Сомневаюсь, чтобы в ваших словах была правда..." А Ленька ему:

"Это правильно, что вы сомневаетесь, садитесь на коня, едем в наш штаб, там предложат вам приличные условия..." Немцы серьезно посовещались, командир говорит: "Гутморген, - ладно, - мы с вами поедем в тройном против вас количестве, в случае, - если будет коварство с вашей стороны, - по дороге вас шлепнем..." Ленька ему: "Пожалуйста, а коварства никакого не будет, вы имеете дело с бойцами революции..." Поехали. Приезжают в штаб.

Начинаются с германцами переговоры. Они требуют пропустить их к железной дороге и хотят, чтобы дали им пшена пудов двадцать пять. А наши требуют, чтобы немцы отдали оружие и две пушки. Немцы уперлись, и наши уперлись. А

Ленька тут же все время вертится и говорит: "Товарищ комбриг, они голодные

- оттого несговорчивые, я их проагитирую, прикажи выдать доброго сала и пшеничного хлеба". О спирте он, сатана, официально не упомянул, а заведующий хозяйством был ему любезный кум, он у него и спроворил четверть. Сел он с немцами в хате, нарезал сала, хлеба, налил спирту в кружку и давай разговаривать о том о сем, - как у нас на Украине хорошо едят да хорошо пьют, да и народ, вообще, располагающий к симпатии.

Похвалил он и немцев за то, что они Вильгельма скинули. И хотя разговор у них происходил без переводчика на этот раз, - немцы все понимали: он их и кулаком по спине оглаживал дружески и, взяв за уши, целовал. Скоро за столом остались двое, он да командир ихний, унтер-офицер. Ленька надрывается, а немец только смеется, пальцем качает... Прислали от начштаба - узнать, как дела? Ленька отвечает: "Плохо, командир не поддается агитации, надо еще четверть..." Ну, уж когда кончили они эту вторую четверть, у стола остался один Ленька. Немцы переночевали. Утречком унтер-офицер оставил своих товарищей заложниками - все равно они с перепою и на коня не могли влезть - и вдвоем с Ленькой уехал. А к вечеру привел весь батальон - человек четыреста, - с красным флагом... Так ему понравилась Ленькина агитация...

Когда Латугин кончил рассказ, - гораздо более выдающийся, чем у

Горбушина - про бой под Бродами, - и красноармейцы дружно смеялись: кто ржал, показывал все зубы, кто вытирал слезы, кто только охал, помахивая рукой, - к костру подошел Рощин и, наклонившись к Латугину, сказал:

- Разыщите Гагина и Задуйвитра и с ними приходите к палатке.

В утреннем белом тумане, плотно лежащем по всему полю, мчались пятеро всадников, - на гнедой кобыле со стриженой гривой - Рощин, на полкорпуса впереди него, на вороном жеребчике, - маленький Дундич, серб, командир одного из буденновских эскадронов; на своем непримиримом пути Дундич нашел вторую родину и со всем пылом простодушного, жизнерадостного и отчаянно смелого человека полюбил необозримую Россию и ее необозримую революцию; он и Рощин были одеты в светлые офицерские шинели с золотыми погонами;

позади, понукая, скакали, в лихо смятых фуражках с кокардами, в полушубках с урядническими погонами, Латугин, Гагин и Задуйвитер.

Им была поставлена задача: проникнуть в Воронеж, высмотреть расположение артиллерии, наличие конных и пеших сил и напоследок вручить командующему обороной - генералу Шкуро - запечатанный пакет, в котором находилось письмо Буденного.

Дундич любил жизнь и любил играть с ней в опасную игру, а в эти бодрящие октябрьские дни, когда мускулы так и потягивались под гимнастеркой, - лишь потяни ядреный воздух утреннего тумана, полный всяких отличных запахов, - ему в особенности не терпелось без дела. Он сам вызвался передать Шкуро запечатанный пакет. Он пошел разыскивать Рощина и сказал ему:

- Вадим Петрович, вы очень подходящий человек для одного небольшого приключения, - вы знаете офицерские обычаи и всякую обходительность. Вы бы не согласились сбегать со мной в Воронеж? Это займет один день. Будет добрая проскачка. Буденный обещал нам личных коней, Петушка и Аврору...

Смешно было - соглашаться или не соглашаться. Вадима Петровича неприятно только кольнуло упоминание об офицерской обходительности. Но и вправду ему пришлось провозиться весь вечер, обучая товарищей - как нужно нижним чинам тянуться, козырять и отвечать и какой должен быть внешний вид у офицера-добровольца: у дроздовцев - в лице ирония, любят носить пенсне -

в честь их покойного шефа; у корниловцев - традиционно тухлый взгляд и в лице - презрительное разочарование; марковцы шикарят грязными шинелями и матерщиной.

Было условлено: если остановят и будут спрашивать, - отвечать: "Везем в

Воронеж секретный пакет от командира резервного добровольческого полка, прибывшего с юга в район Касторной". Это и туманно и убедительно.

Часа через три хорошего хода, в белесом свете, прорвавшемся ненадолго из-под свинцовых туч, показался Воронеж, - купола, пожарные каланчи, красноватые крыши. За все время пути не привязалась ни одна разведка, -

посмотрят в бинокль на пятерых всадников, скачущих в направлении города, и шагом едут дальше. Первая задержка произошла на мосту. Деревянный, на живую нитку построенный мост охранялся. По нему похаживали какие-то солидные люди в бескозырках, в белых нагольных кожанах, какие носят бабы на Украине, и все почему-то с окладистыми бородами. На той стороне около предмостных окопов курила кучка юнкеров.

Дундич остановил коня, спрыгнул и начал подтягивать подпругу.

- Показывать липовые документы не совсем желательно, - сказал он вполголоса. - Река вздулась, переезжать где-нибудь вброд, - замочимся по шею, это еще более нежелательно. Придется ехать через мост.

- Ладно, стругаемся, - мрачно сказал Латугин.

Задуйвитер тут же задавился смехом:

- Ой, товарищи, лопни глаза - так ведь это ж попы на мосту, жеребячья команда...

- Шагом и весело, вперед, - сказал Дундич, как кошка вскакивая в седло.

Бородатые люди на мосту разноголосо зашумели: "Стой, стой". Дундич ехал на них, туго держа повод и щекоча шпорами Петушка. Но они подняли такой крик, размахивая винтовками, что конь под ним начал поджимать зад, зло схлестываться хвостом. Пришлось остановиться. Несколько рук потянулось, чтобы схватить за узду. Латугин закричал, напирая лошадью:

- Очумели: у его высокоблагородия повод трогать! Кто вы такие вообще, -

покажи документы!

- Молчать! Осади коня! - спокойно, через плечо, сказал ему Дундич и - с белозубой под торчащими усиками улыбкой - нагнулся с седла к бородачам:

- Вы требуете пропуск через мост? У меня его нет... Я подполковник

Дундич, со мною - моя охрана... Вы удовлетворены? Благодарю вас...

И он, засмеявшись, послал Петушка так, что тот храпнул, взвился, показывая серо-замшевое брюхо, и прыгнул мимо бородачей, едва отскочивших в стороны. Но сейчас же Дундич осадил его и перевел на шаг. На том берегу началась тревога. Юнкера побросали папироски и, путаясь в полах длинных до земли шинелей, побежали к глинистым окопам, откуда на всадников повели стволами два пулемета. Командир предмостного укрепления, - высокий офицер с вялым усатым лицом, - крикнул, лениво растягивая слова, таким знакомо наглым голосом, что Рощин от омерзения стиснул зубы:

- Эй, там на мосту, спешиться, приготовить документы... По счету два -

открываю огонь...

Дундич, - свернув рот в сторону Рощин а:

- Ничего не поделаешь, придется атаковать.

Рука его потянулась к шашке. Рощин быстрым движением остановил его.

- Теплов! - крикнул он высокому офицеру. - Отставь пулеметы... Это я -

Вадим Рощин...

И он неторопливо слез с лошади и, ведя ее в поводу, один пошел через мост. Офицер этот был тот самый Васька Теплов - когда-то его однополчанин

- пьяница, хвастун и дурак, которого Рощин однажды серьезно предупредил, что набьет ему морду за сплетни и пошлость. Теплое подозрительно глядел на приближающегося Рощина, медленно пряча наган в кобуру.

- Не узнал... С перепою, что ли? Здравствуй, елки точеные... - Рощин, не снимая перчатки, подал ему руку. - Чего ты тут делаешь? Набрал себе команду пузатых бородачей, вот идиотина! Тебе же время полком командовать... Опять разжалован, что ли? За пьянство, конечно?

- Фу-ты, елки точеные! - проговорил Теплев, шепелявя из-за того, что под усами у него чернела дыра вместо передних зубов. - Вадим Рощин!.. - И

лиловые под глазами мешочки у него задрожали. - С неба свалился... Мы же считали тебя дезертиром...

- Спасибо!.. - Рощин взглянул упорно и горячо в глаза ему (Теплов, чувствуя неудобство от этого взгляда, счел за лучшее не продолжать разговора о дезертирстве). - Очень вы хорошего мнения обо мне... Я все время был в Одессе у Гришина-Алмазова... А теперь начальник штаба

Пятьдесят первого резервного. Может быть, тебе все-таки предъявить мои документы?.. - вызывающе спросил он, обернулся и махнул: - Дундич, подъезжай, можешь не слезать с коня...

Теплов только сердито засопел, он всегда побаивался Рощина:

- Брось, в самом деле, дурака валять... Ты усвоил какую-то особую манеру со мной разговаривать, Рощин... Куда вы едете?

- К генералу Шкуро. Подошли с полком вам на выручку. Говорят, вы тут очень Буденного испугались...

- Да, понимаешь, такой у нас тут бордель... Все гражданское население мобилизовали, отставных генералов, какую-то сволочь чиновников... Попов нарядили, мне прислали...

Рощин вынул портсигар, в нем были иностранные папиросы, захваченные вчера в штабном обозе. Теплов закурил, побросал себе на усы душистый дымок.

- Вот! - удивился. - Елки точеные, настоящие заграничные! Откуда? А нам махру выдают... Адская изжога от нее... Дай, пожалуйста, хоть парочку, про запас...

- Ну, как, в общем, живешь, Васька?

- Живу сволочно, - денег нет... Все надоело... - Он исподлобья покосился на соскочившего с коня Дундича, на трех мрачных кавалеристов позади него. - Если рассчитываете в Воронеже повеселиться - маком, господа... Краснопузая сволочь все вычистила, - ни одного кабака, ни одного заведения с девочками, - прямо отдохнуть негде...

- Познакомься, - сказал Рощин, - подполковник Дундич.

- Штаб-ротмистр Теплов.

Они откозыряли друг другу. Дундич, - морща смехом смуглое быстроглазое лицо:

- Жалко, жалко, - сказал, - а мы на самом деле мечтали повеселиться...

Деньжонок захватили...

- Да есть, конечно, по частным квартирам девчонки, и николаевку можно достать, и шампанское при" прятано у спекулянтов... Пятьсот рублей бутылка! Ну. что это такое! - Припухшие, с постоянно набегающей слезой, глаза Теплова изобразили негодование. - Комендатура прямо, как со святыми, носится с этими спекулянтами... Спасители отечества! В Тамбове, понимаешь, мы напились... Ну, - счет дикий, ну, - платить же нечем, ну, я в рожу и заехал... И разжаловали... Понимаешь, Вадим, у нас в частях очень подавленное настроение. В конце концов - отдаем жизнь... Уходит молодость... А что - впереди? Разоренная Москва? Безденежье... Тебе хорошо, ты университет кончил, - снял к черту вшивый мундир и читай себе лекции какие-нибудь... А мне - тяни лямку... Да и армии-то настоящей нам не позволят держать...

- Штаб-ротмистр, вам необходимо рассеяться, - сказал Дундич. - Едемте в город. Дела у нас только - передать пакет командующему и потом - на всю ночь... Я отвечаю шампанским...

- Черт знает что такое! - проговорил Теплов, потянувшись скрести за ухом, - неудобно оставить пост, так - здорово живешь...

- А ты передай команду старшему по взводу, - сказал Рощин. - А

коменданту скажешь, что у тебя закралось подозрение - не переодетые ли мы красные разведчики... На худой конец - обругают тебя дураком...

Теплов разинул беззубый рот и захохотал и - вытирая глаза:

- Это идея! И я еще даже хотел вас арестовать...

- Правильно...

- Старший унтер-офицер Гвоздев! - уже раскатисто-бодро крикнул Теплов, обернувшись к окопу, где опять скучали юнкера около пулемета. И когда старший унтер-офицер, лет восемнадцати мальчишка с голубыми наглыми глазами, подошел и отчетливо, держа-локоть вровень плеча, взял под козырек, Теплов ему передал командование и приказал подать лошадь.

По дороге к городу, ерзая от нетерпения в седле, Теплов рассказал все, что было нужно: какие в Воронеже воинские части и сколько артиллерии, где она расположена...

- Собачья паника, и больше ничего... Извольте видеть - у Кутепова под

Орлом какая-то неудача - так наши в штаны валят... Никогда этого прежде не было... А помнишь, Вадим, "ледовый поход"? У нас теперь пошло одно словечко: "сердце потеряли..." Да, да, что-то утеряно, - прежний пыл... Да и мужики здесь сволочи, - волками смотрят... Прав, прав генерал Кутепов, -

он, говорят, отрезал главнокомандующему: "Москву можно взять при условии:

дать населению земельную реформу и виселицу..." Чтобы ни одного телеграфного столба порожнего не осталось... Вешать, как при Пугачеве, -

целыми деревнями... А впрочем, все это скучная материя... Мне дали один адресок: две сестры, обязательнейшие девушки, играют на гитарах, поют романсы, - с ума сойти, елки-палки! Знаете что, - давайте уж прямо сразу к ним...

Теплова, видимо, хорошо знали, - несколько встретившихся патрулей только откозыряли, даже и не покосившись на Дундича и Рощина. На главной улице свернули к чугунному подъезду гостиницы. Теплов слез и, раздвигая ноги, сказал застенчиво:

- Не люблю лишний раз глаза мозолить, я лучше вас здесь подожду...

Главный штаб - во втором этаже... Только, господа, скорее. - И строго -

рябому, с татарскими усиками, кубанскому казаку, стоящему в подъезде: -

Пропусти, болван...

Дундич и Рощин поднялись по чугунной сквозной лестнице. На пакете

Буденного стояло: "Генерал-майору Шкуро, лично, секретно..." Решено было -

передать пакет через адъютанта. В зале ресторана с ободранными окнами помещалась канцелярия, - Дундич и Рощин вошли туда, и сейчас же перед ними в другие двери вошли два человека: один, длинный и громоздкий, с пышными подусниками на грубо красивом лице, был на костыле. топорщившем под мышкой его светло-серую генеральскую шинель. Рощин узнал Мамонтова. Другой - в коричневой черкеске - с воспаленным, скуластым, хулиганским лицом с разинутыми ноздрями вздернутого носа, был генерал Шкуро. Войдя, они остановились около стола, где штабной офицерик в широких, как крылья летучей мыши, галифе диктовал что-то хорошенькой блондиночке, которая высоко подбрасывала руки, печатая на ундервуде.

Рощин указал Дундичу на Шкуро, спрашивая: "Что же теперь делать?"

Мамонтов в это время обернулся и, увидев двух незнакомых офицеров, басовито приказал:

- Подойдите, господа...

Рощин вытянулся, оставшись у дверей. Дундич подошел к Шкуро:

- Имею передать вашему превосходительству пакет.

Шкуро стоял почти спиной к Дундичу, он не обернулся, только повел крепкой красной шеей, в которую врезался галунный ворот, и, не глядя в лицо, подняв по-волчьи верхнюю губу, спросил:

- От кого пакет?

- От командира Пятьдесят первого резервного, прибывшего на правый берег

Дона в ваше распоряжение...

- Это что еще за Пятьдесят первый полк? - теперь уже повернувшись, но все так же неприязненно проговорил Шкуро, взял пакет и вертел его в пальцах. - Кто командир?

Вадим Петрович, стоявший в дверях, почувствовал неприятный холодок и опустил руку в карман шинели на рукоятку нагана. Получалось в высшей степени глупо, и неумело, и напрасно... Дундич сейчас брякнет какую-нибудь несусветную фамилию... Жаль! Могли бы привезти Буденному ценные сведения...

- Командует Пятьдесят первым полком граф Шамбертен, - не задумываясь, ответил Дундич и веселым взглядом поймал косой, налитый желчью, непроспанный взгляд Шкуро. - Разрешите идти, ваше превосходительство?

- Постойте, постойте, подполковник. - Мамонтов неуклюже начал поворачиваться на костыле. - Что-то знакомая фамилия, позвольте-ка... -

Мясистое красивое лицо его вдруг болезненно исказилось: неловким движением он разбередил ногу в лубке, раздробленную пулей на прошлой неделе, когда он на тройке уходил от Буденного. - А черт! - пробормотал он. - А черт!..

Можете идти, подполковник...

Дундич, откозырнув, сделал четкий полуоборот и пошел к двери. Рощин видел, как Шкуро, говоря что-то все еще сморщенному от боли Мамонтову, медленно разрывал пакет; в нем находилось письмо, подписанное Семеном

Буденным; содержание было известно Дундичу и Рощину: "24 октября, в шесть часов утра, я прибуду в Воронеж. Приказываю вам, генералу Шкуро, построить все контрреволюционные силы на площади у круглых рядов, где вы вешали рабочих. Командовать парадом приказываю вам лично..."

Они спускались по чугунной лестнице. Навстречу им поднимались - гуськом

- юнкера с винтовками. Рощину казалось, что маленький Дундич - впереди него, - задрав нос, отчетливо позвякивая шпорами, - идет слишком медленно... Ненужная и глупая бравада!..

Наверху, на втором этаже, раздался резкий, хриплый крик... Дундич и

Рощин вышли в подъезд, где к ним с тротуара кинулся Теплов, - дряблое лицо его с висячими усами жаждало шампанского, романсов и девочек...

- Ну, слава богу, господа... Едем...

Засунув сапог в стремя, он запрыгал на одной ноге около заартачившейся лошади. Рощин был уже в седле. Дундич вынул портсигар, закурил, - смуглые, сухие пальцы его слегка дрожали, - он бросил горящую спичку, взял у

Латугина повод и - резко:

- В первый переулок, налево, рысью - марш!

До первого переулка было всего десяток домов; Латугин, Гагин и

Задуйвитер, цокая копытами по булыжнику, первые свернули туда; Теплов завопил, сдерживая лошадь и оборачиваясь:

- Господа, господа, следующий - направо...

Но лошадь его занесла вместе со всеми налево. Рощин, сворачивая, на углу обернулся и видел, как из подъезда гостиницы выбегали юнкера, торопливо оглядываясь и щелкая затворами.

- Рощин, что за черт! - едва не плача, кричал Теплев, переходя со всеми в галоп. Дундич на скаку плотно прижал к нему коня, перегнувшись, крепко схватил его за кисть руки и, обрывая шнур, выдернул у него из кобуры револьвер.

- Шампанское за мной! - крикнул он ему, скаля зубы. Теперь уже и он, и

Рощин, и трое бойцов мчались по кривому переулку во весь опор мимо домишек, заборов, старых лип, которые цеплялись голыми сучьями за их шапки. Позади слышались выстрелы. Не сбавляя хода, они проскакали поле, близ моста опять перешли на рысь и уже шагом подъехали к предмостным окопам. Дундич позвал, похлопывая коня по дымящейся шее:

- Старший унтер-офицер Гвоздев! - и когда тот, пряча в руках папиросу, подошел: - Штаб-ротмистр Теплов просил меня передать, что вернется через полчаса. Двадцать четвертого утром мы опять будем здесь, так вы нас пулеметами не пугайте...

- Слушаюсь, господин подполковник...

Когда мост остался далеко позади и были уже сумерки и взмыленным коням, начавшим спотыкаться, дали передышку, - Дундич сказал Рощину:

- Мне очень неприятно перед вами и перед товарищами... Много раз я ругал себя за щегольство... Опасность пьянит, ум обостряется, влюблен в самого себя, забываешь о цели и ответственности... И потом всегда раскаиваешься... Если бы сейчас товарищи слезли с коней, стащили меня за ногу и отколотили, - я бы не обиделся, даже почувствовал бы облегчение...

Рощин закинул голову и громко захохотал, - ему тоже нужно было освободить себя от длительного, сдавившего его всего напряжения.

- А и верно, Дундич, стоило вас хорошенько отдубасить - особенно за ту папиросочку в подъезде...

Хитрость Буденного удалась. Мамонтов и Шкуро, прочтя его письмо, переданное с таким неслыханным нахальством лично им в руки, пришли в неописуемую ярость. Чтобы так писать, да еще назначить день и час взятия

Воронежа, - нужна уверенность. Значит, она была у Буденного. Генералы потеряли чувство равновесия.

Его план поражения белой конницы строился на контратаке всеми своими сосредоточенными силами последовательно против трех колонн донских и кубанских дивизий, стремившихся окружить его. Они медлили с наступлением и ограничивались разведкой. Теперь он был уверен, что они бросятся на него очертя голову.

В ночь на девятнадцатое октября разведка донесла, что началось движение противника. Час кровавой битвы наступил. Семен Михайлович, сидевший со своими начдивами при свече над картой, сказал: "В час добрый", - и отдал приказ по дивизиям, по полкам, по эскадронам:

"По коням!"

В темной ли избе, или в поле, в окопчике, прикрытом ветвями и сеном, или просто под стогом зазвонили полевые телефоны. Связисты услышали в наушники то, что все ждали с часу на час. Вестовые, кинувшись на коней, на скаку заправляя стремя, помчались в темноту. Бойцы, спавшие не раздеваясь в эту черную, как вражья могила, безветренную ночь, пробуждались от протяжного крика: "По коням!" - вскакивали на ноги, стряхивая сон, кидались к коновязям и торопливо седлали, подтягивали подпруги так, что лошади шатались.

Эскадроны съезжались на поле, по крикам команды, перекатывающимся по фронту, находя в темноте свое место. Строились и долго ожидали, поглядывая в сторону, где должна вот-вот забрезжить заря. По-ночному тяжело вздыхали кони. Промозглый холодок пробирался под стеганые куртки, полушубки и тощие солдатские шинелишки. Молчали, не курили.

И вот далеко раздался первый булькающий выстрел. Послышались голоса комиссаров: "Товарищи, Семен Михайлович приказал вам разбить противника...

Наемники буржуазии рвутся к Москве, - смерть им! Покройте славой революционное оружие".

Заря не осветила поля. Лежал туман. С тяжелым топотом - стремя к стремени - мчалась развернувшаяся на версты лава восьми буденновских полков. В густом тумане было видно только - товарищ справа, да товарищ слева, да впереди конские зады, прыгающие в зыбком молоке.

Противник был близко - на сближении. Уже слышались его беспорядочные выстрелы. Уже бойцы, все посылая, все посылая коней, вытягивали шеи, силясь увидеть его... И вот по всей лаве прокатился крик - громче, злее, яростнее. Передние увидели его...

Из тумана стали вырастать тени заворачивающих всадников. Не выдержало сердце у донских казаков. Они такой же лавой мчались навстречу... Да, видно, черт занес их так далеко от родных станиц - рубиться с этими красными дьяволами. Услышали, как гудит и дрожит все поле, поняли - какая страшная сила сшибет вот-вот коней и людей, смешает, закрутит, и повалятся горы окровавленных тел... Было бы за что! И понадеялись казаки на резвых донских скакунов, - стали осаживать, поворачивать... Разве только несколько самых отчаянных, пьяных от удали, врезались в буденновскую лаву, рубя шашками сплеча и наотмашь...

Не спасли донские скакуны. Те, кто уже повернул, сталкивались с тем, кто еще стремился вперед... Свои сшибали своих... Наскакивающие буденновцы рубили, и топтали, гнали... Начались дикие крики... В тумане только и видно было - прильнувшего к гриве всадника и другого, настигающего его, завалясь в седле, для удара шашкой... Визжали, хватая зубами, взбесившиеся кони...

Теперь уже все казачьи полки повернули наутек. Но глубоко с фланга им путь преградили пулеметные тачанки и огнем отбросили их в сторону. А там, в смешавшиеся в беспорядке кучки скачущих казаков, врезались свежие буденновские эскадроны.

До белого света продолжалось преследование двух мамонтовских дивизий.

Тысячи трупов в синих казачьих бешметах, в шароварах с красными лампасами лежали на поле, и носились испуганные кони без ездоков.

В обед буденновцы огромным табором на ровном поле толпились у хороших, из чистой меди, походных кухонь, отбитых у неприятеля. В них дымился кулеш, как полагается, из пшена с салом, и на этот раз с добавкой макарон, рису, бобов, солонины, и много еще такого для вкуса было намешано туда кашеварами.

Плотно поев, бойцы курили и хвалились друг перед другом: кто оружием, добытым в бою, - кавалерийской шашкой в серебре, японским карабином, - кто донским скакуном, - рыжим, с лысиной, в чулках.

Возбуждение от боя не улеглось, - куда там! Повсюду заиграли гармонии.

Гаркнули голоса с подголосками: "Все тучки, тучки понависли, на поле пал туман..." А кое-где под треньканье балалайки пошли стучать каблуками, под присвист - взмахивать руками, как лебедь крыльями, - дробно бить землю вприсядку.

Но вот протяжно заиграли рожки. Снова - в бой, на трудную работу! Вдали шагом проехал Буденный, в бурке и серебристой папахе, и с ним оба начдива.

И снова начали строиться полки, и в гуще их поплыли, колыхаясь, восемь красных знамен.

Страшный разгром первой колонны заставил белых приостановить окружение

Буденного, - первоначальный план был сорван, и он сейчас же воспользовался этим замешательством противника. В ту же ночь на рассвете буденновцы атаковали вторую колонну мамонтовцев, она также не выдержала удара и отступила к железнодорожному полотну, под охрану бронепоезда. Он шел из

Воронежа, тяжело громыхая через мосты. Под стальными башнями его у шестидюймовок и пулеметов артиллеристы-офицеры всматривались в медленно редеющий туман. Время от времени впереди на полотне появлялся машущий флажком связист. На минуту бронепоезд приостанавливался, принимая сведения. Так стало известно о тяжелом состоянии второй колонны, которую буденновцы гнали к полотну.

Бронепоезд развил скорость. Не умолкая, ревел хриплый гудок на его паровозе, давая знать своим о близкой помощи.

Артиллеристы, глядевшие в башенные щели, различили неясную в тумане тень, - она неслась по полотну навстречу бронепоезду. Он застопорил и дал задний ход. По быстро вырастающей тени ударили из пушки. Но было уже поздно. Большой товарный паровоз, пущенный без людей, на полных парах налетел на передний стальной вагон бронепоезда. Паровоз был весь - спереди и с боков - обложен динамитом. Раздался взрыв. Тотчас от детонации рванулись снаряды в броневагоне. В вихре земли, песка, огня, дыма, пара броневагон стал торчком и опрокинулся, раздавливая и увлекая под откос всю великолепную стальную черепаху.

Вторая колонна мамонтовцев бежала на Воронеж. Туда же - без боя -

начала отступать и третья колонна. Но ее заставили принять бой - на четвертые сутки этого неслыханного побоища - и наголову разбили ее, устилая на версты поля и холмы порубленными станичниками.

Растрепанные, потерявшие в иных полках до половины состава, все донские и кубанские дивизии ушли за реку. Туда же, - рано утром двадцать четвертого, - подступили главные силы буденновцев. Деревянный мост, охранявшийся поповской командой и тепловскими юнкерами, был брошен невзорванным. Со стороны города стреляло несколько батарей, взметая столбы грязи и воды... Буденный подъехал к мосту и увидел, что он построен на живую нитку. Он вызвал музыкантов с серебряными трубами и приказал им перейти на ту сторону реки и там играть самое веселое-забористое - марши и польки. Ученики консерватории, - как были тогда взяты: в куцых шинелишках, с желто-красными нашивками на плечах, - побежали через мост, и - едва только успели перебраться - в него ударил снаряд, и он рухнул. Под грохот взрывов, полуживые от страха, музыканты задудели и заревели в серебряные трубы...

Каждому конному бойцу был дан в руки артиллерийский снаряд. "Вперед, вперед!" - закричали комиссары и командиры и впереди эскадрона кинулись в ледяную воду, кипящую и взбаламученную от рвущихся снарядов. На глубине люди соскальзывали с седел и плыли, держась одной рукой за гриву, другой придерживая снаряд. Поскакали в сердитую реку артиллерийские запряжки, волоча пушки по дну. Переправившиеся буденновцы, злые и мокрые, на мокрых конях, горячо атаковали Воронеж. Но и здесь дивизии Мамонтова и Шкуро не приняли боя и поспешно ушли за Дон, в сторону Касторной.

Разгром лучшей конницы белых и занятие Воронежа входило одной из начальных операций в грандиозный военный план, созданный новым руководством Южного фронта.

Листки этого плана, на синеватой бумаге, подписанные Сталиным, были получены командармами, комкорами, начдивами, комбригами и командирами полков. В нем предусматривались в подробностях - понятные каждому красноармейцу и на деле осуществимые - операции всех частей Южного фронта, начиная от района Орла и Кром, откуда, под ударами особой группы, руководимой Серго Орджоникидзе, отступала растрепанная деникинская гвардия с генералом Кутеповым, поклявшимся первым ворваться в Москву, - от операций в районе Воронежа и Касторной, где корпусу Буденного была поставлена задача - рассечь белый фронт на стыке донской и Добровольческой армий, кончая занятием Ростова-на-Дону, путь на который лежал в образовавшийся прорыв через пролетарский шахтерский Донбасс.

Неожиданно для всех, - кто в проплеванных гостиницах сидел уже налегке, с уложенными чемоданами, уверенный, что к Новому году в Москву французы привезут шампанское, устрицы и даже пармские фиалки, и для тех, кто в

Париже, бывало, часами дожидался в приемной у властителя Европы, а теперь с поднятым челом и почти, вот-вот уже, с конституционной Россией за плечами, не задерживаясь, входил в кабинет Жоржа Клемансо, где трещал камин и маленький, сгорбленный, с седыми бровями, нависшими над проектом мировой могильной тишины, сидел диктатор, и француз вставал, а русский в восторге сжимал его узловатые пальцы; наконец, неожиданно для самого

Антона Ивановича Деникина, который давно уже бросил играть по пятницам в винт и, будучи слабым, как все люди, начал верить в свое избрание свыше, -

большевики, дышавшие на ладан, что-то такое сделали непонятное: в разгар сыпного тифа, острейшего голода и окончательной хозяйственной разрухи организовали мощное контрнаступление, - и пошла трещать вся мировая политика удушения и расчленения красной России, этой необъятной страны, представлявшейся - по правде говоря - загадкой для западноевропейских умов.

Загадкой казались источники воодушевления русского народа. Идеи всеобщего счастья и справедливого общественного порядка, - казалось бы, навсегда погребенные под грудами тел мировой войны, - перекинулись, как будто вихрем взнесенные семена райского дерева, в нищую, разоренную

Россию, где неграмотные мужики все еще рассказывали друг другу сказки про

Ивана-дурака, бабу-ягу и ковры-самолеты, и слепые старики и старухи пели тягуче-эпические поэмы о битвах, пирах и свадьбах богатырей.

Эти идеи приобрели у народов России упругость и силу стального клинка.

Мужики, рассказывающие сказки, и рабочие с давно уже переставших дымить, полуразвалившихся фабрик, преодолевая голод, сыпной тиф и полнейшее хозяйственное разорение, бьют и гонят первоклассную армию Деникина, остановили у самых ворот Петрограда и погнали назад в Эстонию ударную армию Юденича, разгромили и рассеяли в сибирских снегах многочисленную армию Колчака и самого правителя всея России схватили и расстреляли, бьют и теснят японцев на Дальнем Востоке и, одушевленные идеями Ленина, -

одними только идеями, потому что в России нечего кушать и не во что одеваться, - верят, что они сильнее всех на свете и что на развалинах нищего их государства они устроят в самом ближайшем времени справедливое коммунистическое общество.

20

Кате казалось, что желудок у нее теперь, наверное, не больше маленького кошелечка для мелочи. Туда помещалась как раз осьмушка хлеба, кусочек вареной воблы и несколько ложек супа. Беда была с юбками, они сваливались, перешивать было нечем и некогда. Зато Катины глаза стали вдвое больше, чем прошлой осенью, когда Матрена нарочно откармливала ее жирными лепешками.

Девочки в школе, умиленно морща голодные рты, иногда говорили ей:

- "Тетя Катя, какая вы хорошенькая..."

Это Кате доставляло удовольствие, потому что вся жизнь была в будущем.

Единственная память - изумрудное колечко, зелененький огонек, подарок

Вадима, затерялось еще в селе Владимирском. Дорогие тени, населявшие этот ветхий дом в Староконюшенном, ей больше не вспоминались. А будущее, куда устремлены все надежды, все помыслы людей, измученных голодом, стужей, разорением, войной, - представлялось Кате широкой дорогой, сверкающей, как стекло под солнцем, среди зеленых лугов и дымных озер с томящимися кущами деревьев, - дорога уводила к очертаниям голубоватого города, сложного, пышного, прекрасного, где все найдут счастье.

Однажды Катя рассказала об этом на уроке. Дети слушали, затихнув.

Сентиментальным девочкам особенно понравилось, что дорога в будущее вьется мимо зеленых лугов, где можно побегать за бабочками и собрать букетики крошечных цветов - в виде звездочек. Мальчики нашли рассказ неудовлетворительным: Катя ничего не сказала о поездах, мчащихся повсюду по этим лугам, мимо семафоров, через решетчатые мосты и туннели, не упомянула о громадных трубах, из которых весело валит дым. Все согласились на том, что город будущего, - конечно, голубой, с такими домами, за которые задевают облака, со страшно быстрыми трамваями, с качелями на всех бульварах и лотками, где раздают булки и колбасу. Катя спросила: "А

мороженое?" Но, оказывается, никто из детей никогда мороженого не пробовал, - может быть, и пробовали, когда были маленькими, но забыли.

Кате приходилось очень беречь силы. Недавно она несла на двор полное ведро и почувствовала, что не может его удержать, поставила на пол, -

пришлось прислониться к стене, преодолевая темноту в глазах! К счастью, чтения лекций об искусстве так и не состоялись: Москва совсем опустела, -

можно было пройти от Арбата до Страстной, не встретив прохожего. Но зато каждый день теперь в "Известиях" печатались победные военные сводки.

Красные армии через разрыв фронта под Касторной широким потоком вливались на Донбасс, и в тылу у белых полыхали крестьянские восстания. Теперь-то уже виделся конец войне и бедствиям.

Часов около восьми вечера Катя сидела дома, не зажигая коптилки.

Топившаяся пчелка давала достаточно света через полураскрытую дверцу. Сидя на низенькой скамеечке, Катя осторожно подкладывала лучинки, они ярко загорались и весело потрескивали, потому что были из той самой солнечной энергии, про которую Катя рассказывала в школе.

Катя читала "Преступление и наказание". Боже мой, до чего безысходна была та жизнь! Положив руку на книгу, Катя смотрела на огонь. До чего страшна ночь, проведенная Свидригайловым в деревянном трактире, на Большом проспекте. Это был тот самый ресторан, где Катя всего один, всего один только раз за свою жизнь, была вдвоем с Бессоновым, и, может быть, в той самой комнате, где Свидригайлов оттягивал время, час за часом, уже зная, что не преодолеет ужаса и отвращения к жизни.

Это проклятие разбито, сожжено, развеяно. И можно - вот так сидеть, спокойно читать о прошлом, подкладывать лучинки и верить в счастье.

По коридору вразнобой затопали шаги, - должно быть, опять к Маслову пришли совещаться: за последнее время к нему постоянно в сумерки приходили какие-то люди, и злые голоса их слышались даже в Катиной комнате. Когда бы ни кончалось совещание, Маслов, проводив до кухни людей, осторожно стучался к Кате.

"Неужели спать легли? Стыдно, стыдно, рано заваливаться... А еще современная женщина... Ай, ай, ай..."

Он настойчиво вертел дверную ручку, и Катю трясло от негодования:

Маслов был упрям и чудовищно самонадеян, он мог до утра стоять за дверью.

"Екатерина Дмитриевна, да хочу всего-навсего тихо посидеть около вашей печурочки... Расходились нервы... Пустите по-товарищески..."

Было глупо отмалчиваться, и Катя в конце концов отворяла дверь. Он садился перед пчелкой, подкладывал чурбашки, - а каждый такой чурбашек был дороже золота, - и, загадочно усмехаясь и протягивая узенькие ладошки над раскаленным железом, пускался в рассуждения о грозном, как космос, влечении полов... В послушании этому влечению - красота! Все остальное -

гнусное пуританство. К тому же Катя - красива, одинока и "свободна от постоя", как он выражался. Он был непоколебимо уверен, что она не сегодня-завтра пустит его под свое одеяло...

Сегодня, начитавшись Достоевского, Катя с тоской прислушивалась к голосам в комнате Маслова. Там раздавались яростные восклицания и падали -

время от времени - какие-то предметы, будто на пол швыряли книги. Уж сегодня-то он непременно явится за успокоением...

В дверь поскреблись, в дверную скважину прошептал голосок: "Тетя Катя, вы дома?" Это была Клавдия, в огромных, обвязанных бечевками, валенках.

- Чесночиха за вами прислала, у нее сидит Рощин с фронта.

- А что, - холодно на улице?

- Ужас, тетя Катя, ветрило так и порошит в глаза. Хоть бы - снег, да вот нет и нет снегу... Что за зима сраженная. А у вас тепло, тетя Катя...

Кате очень не хотелось выходить на холод и тащиться к Чесночихе на

Пресню, но еще более утомительным представился неизбежный ночной разговор.

Она надела пальто и поверх на голову накинула теплую шаль. Осторожно, чтобы не услышал Маслов, они с Клавдией вышли на улицу. Ночной ветер рванулся на них из темного переулка с такой силой, что Катя прикрыла девочку концами платка. Пыль колола лицо, громыхали железные крыши. Ветер выл и свистал так, будто Катя и Клавдия последние люди на земле, - все умерло, и солнце больше никогда не взойдет над миром...

Около тускло освещенного окошка деревянного домика Катя повернулась к ветру спиной, чтобы передохнуть. В щель между неплотно задвинутыми занавесками она увидела комнату, заставленную вещами, черную трубу, протянутую коленом в камин, посреди комнаты - огонек пчелки и в креслах -

несколько человек. Все они, подперев головы, слушали юношу, стоявшего перед ними, - гордо приподняв вздернутый нос, он читал что-то по тетради.

На нем было ветхое пальто, раскрытое на голой груди, и обмотанные бечевками валенки, такие же, как у Клавдии. По движению его руки и по тому, как он героически встряхивал нечесаными густыми волосами, Катя поняла, что юноша читает стихи. Ей стало тепло на сердце, улыбаясь, она повернулась к ветру и, не выпуская Клавдию из-под платка, побежала к

Арбату.

У Чесночихи было много народу, - все жены рабочих, ушедших на фронт, и несколько стариков, сидевших в почете около стола, где приезжий рассказывал о военных делах. Сейчас его спрашивали, перебивая друг друга, о том - скоро ли полегчает с хлебом, можно ли рассчитывать к рождеству на подвоз в Москву топлива, о том - выдают ли в частях валенки и полушубки.

Называли фамилии мужей и братьев, - живы ли, здоровы ли они? - как будто этот военный мог знать но именам все тысячи рабочих, дравшихся на всех фронтах.

Катя не могла протискаться в комнату и осталась в дверях. Поднимаясь на цыпочки, она мельком увидела, что приезжий что-то записывает на бумажке, опустив голову, забинтованную марлей.

- Все вопросы, товарищи? - спросил он, и Катя задрожала так, будто этот негромкий, строгий голос вошел в нее, разрывая сердце. Она сейчас же повернулась, чтобы уйти. Ничто, оказывается, не забылось... Звук голоса, похожий на тот, родной, навсегда замолкший, встревожил в ней прежнюю тоску, прежнюю боль, ненужную, напрасную... Так одинокому человеку придет во сне давно изжитое воспоминание, - увидит он никогда им не виданный домик в лесу, освещенный пепельным светом, и около домика - свою покойную мать, - она сидит и улыбается, как в далеком детстве: он хотел бы к ней потянуться, вызвать ее из сна в жизнь, и не может ее коснуться, она молчит и улыбается, и он понимает, что это только сон, и глубокие слезы поднимают грудь спящего.

Должно быть, у Кати было такое лицо, что одна из женщин в дверях сказала:

- Гражданки, пропустите учительницу-то вперед, затолкали ее совсем...

Катю пропустили вперед, в комнату. Она вошла, и тот человек у стола поднял голову, обвязанную марлей, - она увидела его суровое лицо. Прежде чем радость осветила, расширила его темные глаза. Катя покачнулась, у нее закружилась голова, в ее сознании все сдвинулось, поднявшийся гул голосов ушел вдаль, свет начал темнеть, так же как тогда в сенях, когда едва не уронила ведро... Катя, виновато улыбаясь, часто задышала, бледнея - стала опускаться...

- Катя! - крикнул этот человек, расталкивая людей. - Катя!

Несколько рук подхватило ее, - не дали ей упасть на пол. Вадим Петрович взял в ладони ее поникшее, милое, очаровательное лицо, с похолодевшим полуоткрытым ртом, с глазами, закаченными под веки.

- Это моя жена, товарищи, это моя жена, - повторял он трясущимися губами...

Они шли, ветер дул им в спину. Вадим Петрович прижимал к себе Катю за слабые плечи. Она всю дорогу плакала, останавливалась и целовала Вадима.

Он начал было ей рассказывать, - почему его все считают мертвым, тогда как он целый год по всей России ищет Катю. Но это вышло путано, длинно, да и совсем сейчас было не нужно. Катя иногда говорила: "Постой, мы совсем не туда зашли..." Они поворачивали и блуждали по темным и пустынным переулкам, где скрипели ржавые флюгера на трубах, скрежетали полуоторванные листы железа или с надрывающим воем размахивала из-за разрушенного забора черными ветвями липа, помнившая, как здесь, быть может, в такую же ночь, боясь чертей, во взвивающейся шинели пробегал

Николай Васильевич Гоголь.

На Староконюшенном Катя сказала:

- Вот наш дом, ты вспоминаешь? Но только ты приходил с парадного. Я

живу в той же комнате, Вадим.

Они пробежали через дворик. Дверь на кухне была заперта.

- Ах, неприятно... Придется стучать... Стучи как можно громче...

Катя засмеялась, потом немножко заплакала, поцеловала Вадима и опять засмеялась. Вадим Петрович громыхнул в дверь обоими кулаками.

- Кто там? Кто там? - встревоженно спросил Маслов за дверью.

- Отворите, это я, Катя.

Маслов отворил, в его руке дрожала жестяная коптилка со стеклянным пузырем. Увидев позади Кати военного, - он отшатнулся, щеки его собрались продольными морщинами, глаза ненавистно сузились...

- Спасибо, - сказала Катя и побежала к себе, не выпуская руки Вадима.

Они вошли в комнату, где еще не остыло тепло. Катя шепотом спросила:

- Спички у тебя есть?

Он был так взволнован, что ответил тоже шепотом:

- Есть...

Она зажгла свет, маленький огонек в баночке, которого было вполне достаточно, чтобы всю ночь глядеть друг на друга. Разматывая шаль, она не сводила глаз с Вадима: он был совсем седой, даже в бровях - несколько седых волосков; его лицо возмужало, в нем было незнакомое ей выражение суровости и спокойствия. Это очаровывало ее, - он был моложе, и мужественнее, и красивее, чем тот, кого она помнила в Ростове. Она увидела его повязку, приоткрыла рот и вздохнула:

- Ты ранен?

- Царапина... Но из-за нее получил двухнедельный отпуск в Москву... Я

знал, что ты здесь... Но как бы я тебя нашел? (Она радостно и лукаво улыбнулась, приподняв уголки рта.) Ты знаешь - я едва ведь не застал тебя в том селе... Я гнался за Красильниковым... (У Кати дрогнул подбородок, она сердито затрясла головой.) Катя, я его убил... (Она опустила веки и наклонила голову.) Катя, я начал тебе рассказывать - как это вышло, что ты получила известие о моей смерти... В сущности, моя смерть была... (Катя с тревогой начала глядеть на него, и опять ее большие глаза налились слезами.) Я ехал ночью в вагоне, - мне больше незачем было жить, я ошибся в главном, мне было ясно, что подлежу уничтожению или самоуничтожению...

Катя, прости, это - тяжело, трудно, но я хочу рассказать... Только мысль о тебе, не любовь, нет, - любить уже нечем было, - но напряженная мысль о тебе, как о том, чего нельзя разорвать, отбросить, забыть, нельзя предать,

- только это связывало меня. Эта ночь в вагоне была крушением всего себя... Сейчас, когда на конце мушки я узнаю знакомые лица, я понимаю - в какую черную. опустошенную душу я посылаю пулю...

Катя положила руки ему на плечи и щекой прижалась к его сильно и часто бьющемуся сердцу. Они продолжали стоять посреди комнаты, - он в расстегнутой шинели, она в шубке. Она понимала, что он говорит сейчас о самом главном... Дорогой, прекрасный человек... Он хочет поскорее оправдаться, чтобы она любила в нем его новое, честное, суровое, страстное... Когда он в Ростове сходил с ума и бросил ее, она знала, что он будет жестоко страдать и все поймет... Прижавшись к нему, она слушала его слова, неясные и отрывистые, будто он наспех чертил иероглифы своих огромных переживаний... Но и без слов Катя все понимала...

- Катя, задача непомерная... Нам не снилось, что мы будем ее осуществлять... Ты помнишь - мы много говорили, - какой утомительной бессмыслицей казался нам круговорот истории, гибель великих цивилизаций, идеи, превращенные в жалкую пародию... Под фрачной сорочкой - та же волосатая грудь питекантропа... Ложь! Пелена содрана с глаз... Вся наша прошлая жизнь - преступление и ложь! Россией рожден человек... Человек потребовал права людям стать людьми. Это - не мечта, это - идея, она на конце наших штыков, она осуществима... Ослепительный свет озарил полуразрушенные своды всех минувших тысячелетий... Все стройно, все закономерно... Цель найдена... Ее знает каждый красноармеец... Катя, теперь ты немножко понимаешь меня?.. Я бы хотел передать тебе всего себя... Моя радость, мое сердце, возлюбленная моя, звезда моя...

Он внезапно так стиснул ее в объятиях, что у Кати хрустнули все косточки, и она лишь крепче прижалась к его сердцу. В дверь постучали, и -

голос Маслова:

- Екатерина Дмитриевна, можно вас на минуточку... - И, так как никто ему не ответил, он принялся, как всегда, вертеть ручку двери. - Дело в том, что вам известно чрезвычайное положение в городе. У вас мужчина после десяти часов... Так как я ответственен...

- Подожди, - я с ним сейчас поговорю, - сказал Рощин, снимая с плеч

Катины руки.

- Вадим, не сходи с ума, я сама поговорю... Умоляю тебя, пожалуйста...

Она сейчас же вышла за дверь, притворив ее за собой. Маслов стоял, усмехаясь, все так же с коптилкой в руке.

- Ко мне нельзя, товарищ Маслов, - сказала она твердо, как никогда с ним не говорила. Он начал, поманивая ее, пятиться от двери, глядя на Катю истерически пристально. Она, идя за ним, спросила:

- Ну? Что вам нужно? - не понимаю...

- Хочу предупредить, Екатерина Дмитриевна: чтобы вы не придавали особого значения моей катастрофе... Ее нет... Вам уже сообщили, конечно...

По всему району - ликование и торжество... Рано, рано торжествовать и ликовать...

- Ничего не понимаю, - сердито ответила Катя. - Одним словом, прошу не стучать ко мне...

- Не врите! Все понимаете... Ах, как я вас проверил! Так вот, первое:

продолжайте разговаривать со мной так, будто партийный билет у меня не отобран... Так будет дальновиднее... (У Маслова клокотало в горле, хотя говорил он тихо и даже вяло.) Ничего не изменилось, Екатерина

Дмитриевна!.. Второе: ваш ночной гость сейчас уйдет... Вы хотите спросить

- почему я настаиваю на этом? Вот мой ответ... (Он запустил руку в боковой карман засаленного, с оборванными пуговицами пиджака, вытащил плоский парабеллум и, держа его на ладони, показал Кате.) Затем, будем продолжать наши прежние отношения...

Катя была так потрясена, что только медленно моргала. Толкнув дверь, вышел Рощин.

- Что вам нужно от моей жены?

Лицо Маслова сморщилось до самых ушей, он присел, чтобы поставить коптилку на пол, револьвер вертелся у него в руке.

- Э, бросьте, - сказал Рощин, подходя к нему, дернув, вытащил у него из руки револьвер и положил в карман шинели. - Завтра я сдам его в районную

Чека, там его можете получить. Если еще раз подойдете к нашей двери, я вам сломаю хребет...

Они вернулись в комнату. Катя молча хрустела пальцами. Рощин снял с нее шубку.

- Катя, все понятно, и он больше сюда не сунется. Должно быть, про этого Маслова я слыхал на фронте. Это из тех, кто разваливал армию...

Он снял шинель и опустился около Кати, растерянно сидевшей в кресле, -

положил голову ей на колени. Ее руки стали скользить по его волосам, щеке, шее. Оба они сейчас же забыли глупую историю с Масловым. Они молчали.

Новое волнение, - могущественное, всегда неизведанное, с девственной силой поднималось в них, - в нем радость желания ее, в ней - радость ощущения его радости...

- В миллион раз сильнее, Катя, - сказал он.

- Я тоже... Хотя я - всегда, всегда, Вадим...

- Тебе холодно?..

- Нет, нет... Просто слишком тебя люблю...

Он сел рядом с ней в старое широкое кресло и целовал ее глаза, ее рот, уголки ее губ. Он поцеловал ее в грудь, и Катя вспомнила, что на левой груди у нее - родимое пятнышко, которым он почему-то восхищался. Она расстегнула шерстяную кофточку, чтобы он поцеловал пятнышко.

Печурка действительно остывала, и в комнате становилось холодно. Вадим, все время поглядывая на Катю и открывая улыбкой ровные зубы, присел над пчелкой, раздувая угли и подкладывая чурбашки, напиленные из ножек и спинок кресел красного дерева. Снова стало тепло. Раздеваясь, Катя покраснела, и он засмеялся и, взяв в ладони ее лицо, целовал его.

Всю ночь ветер выл в трубе и громыхал железом. Катя несколько раз вставала, как Психея, поправляла огонек в коптилке и не отрываясь глядела на лицо спящего Вадима. Она была переполнена счастьем и знала, что и он полон счастьем, и поэтому лицо его так спокойно и серьезно.

- Катя! Катя! - закричала Даша, врываясь в кухню. - Катя, моя Катя! -

кричала она, топая обмерзшими валенками по коридору. Она налетела на Катю, схватила ее, целовала, отстраняя, - глядела неистово и опять прижимала и гладила. От Даши пахло снегом, овчиной, черным хлебом. Она была в нагольном полушубке, в деревенском платке, за спиной ее висел узел.

- Катя, голубка, милая, сестра моя... До чего я тосковала, мечтала о тебе... Нет, ты только представь, - мы идем пешком с Ярославского вокзала.

Москва - как деревня: тишина, галки, снег, по улицам протоптаны тропинки... Далища, ноги подкашиваются... А у Кузьмы Кузьмича - два пуда муки... Добрались до Староконюшенного... Не могу найти дома! Три раза из конца в конец проходили весь переулок... Кузьма Кузьмич говорит, не тот переулок... Я просто в ярости, - забыла дом!.. И вдруг... Нет, ты представь! Из-за угла появляется человек, военный... Я - к нему:

"Послушайте, товарищ..." А он на меня во все глаза уставился... А я только разинула рот и села в снег... Вадим! Думаю, - с ума спятила, покойники в

Москве по переулкам стали ходить... Он как захохочет, да - целовать... А я встать не могу... Катя, красивая, умная моя... Ведь нам рассказывать друг другу нужно десять ночей... Господи, узнаю комнату... И кровать, и Сирии с

Алконостом... Вадим рассказал мне про Ивана. Я решила: на днях отправляется в их часть санитарный поезд, - еду санитаркой, а Анисья, и

Кузьма Кузьмич со мной... Одного его мы здесь не оставим, избалуется...

Катя, во-первых, хотим есть... Ставь чайник... Потом - мыться... Мы от

Ярославля ехали в теплушке неделю... Все это с нас надо снять, осмотреть.

Мы пока в комнату к тебе заходить не будем, мы на кухне... Идем, я тебя познакомлю с моими друзьями... Это такие люди, Катя! Я им обязана жизнью и всем... Мы сами и плиту затопим, и воды накипятим, там куча всякой мебели... Катя, да неужели у тебя нет седых волос? Боже мой, ты моложе меня на десять лет... Я верю - скоро, скоро настанет день, когда мы все будем вместе...

В Москве по карточкам выдавали овес. Никогда еще столица республики не переживала такого трудного времени, как в зиму двадцатого года.

Наступление красных армий поглощало все жизненные силы. Захваченные у белых запасы хлеба и угля быстро растаяли. Богатые губернии, по которым прошлись казаки и добровольцы, были разорены. Продовольственные рабочие отряды находили там лишь жалкие излишки хлеба.

В годовщину "ледового похода" Добрармия бежала на Новороссийск, устилая непролазные кубанские грязи брошенными обозами, экипажами с имуществом, завязшими пушками и конской падалью. Все было кончено. Антон Иванович

Деникин, поседевший, ссутулившийся, отплыл на французском миноносце в эмиграцию - писать свои мемуары. Жалкие остатки добровольческих полков на транспортах переправлялись в Крым. Донское и кубанское казачество поняло наконец, что его жестоко одурачили, и они своими безвестными могилами, -

от Воронежа до Новороссийска, - заплатили за свое упрямство.

В Москве все еще стояла зима. Мартовские бури завалили снегами город. В

пчелках уже были сожжены все заборы и лишняя мебель. Фабрики и заводы стояли. В учреждениях служащие, сидя в шубах, дули на распухшие пальцы, чтобы как-нибудь удержать в руке карандаш, - чернила в чернильницах наотказ замерзли до теплых дней. Люди ходили медленно, не расставаясь с заплечными мешками, и мало кто мог пройти от своего дома до места службы, не отдохнув в сугробе или - за ветром - прислонясь в воротах. Голод был ужасен, - люди видели во сне отварного поросенка на блюде, с петрушкой в смеющейся морде, во сне пустыми зубами жевали жирную ветчину и крутые яйца. Но мысли у всех были возбуждены: упорная, кровавая, удушающая злоба контрреволюции была сломлена, жизнь шла на подъем, еще немного месяцев лишений и страданий, и будет новый хлеб, и демобилизованные красные армии займутся мирным трудом, - восстановлением всего разрушенного и строительством того нового, в чем забудутся все страдания, вся горечь вековых обид...

Дашино желание сбылось, - они все были снова вместе. Иван Ильич и

Рощин, получив короткий отпуск, приехали в Дашином санитарном поезде в

Москву - хмурым мартовским утром, когда над городом клубились серые тучи, снег съезжал с крыш, падали огромные сосульки и тяжелый воздух был пахуч и тревожен.

Катя встречала их. Вадим Петрович первый увидел ее с площадки вагона и спрыгнул на ходу. Катя, светясь радостью, - глазами, улыбкой, - бежала к нему сквозь паровозный дым, путающийся между железными колоннами. Она показалась ему еще милее, чем в ту встречу в декабре. Вся их любовная жизнь была в таких коротких встречах. Они сейчас же отошли в сторону, под часы. Но ревнивая Даша подтащила к ним своего Телегина. Ей было необходимо, чтобы сестра громко восхищалась Иваном Ильичом.

- Катя, гляди же на него... Ты замечаешь, как он переменился? В

Петербурге у него в лице было что-то недоделанное... У него и глаза другие... Прости, Иван, но когда мы ехали в Самару на пароходе - у тебя были светло-голубые глаза, даже глуповатые, и меня это даже смущало...

Теперь - как сталь...

Иван Ильич стоял перед Катей и сдержанно вздыхал от полноты чувств.

Кате он тоже показался очень привлекательным, - родственный, спокойный, тяжеловесный...

- И вот тебе весь его портрет, Катя... Во время походов, - нет, ты вдумайся! - даже когда он верхом преследовал Мамонтова, он возил с собой в заседельном мешке, - угадай, что? - вот такие маленькие фарфоровые кошечку и собачку, которые он мне подарил в день нашей второй свадьбы в

Царицыне... Потому что, видишь ли, они мне очень нравились...

Подбежал к Кате Кузьма Кузьмич, на минутку выскочивший из вагона.

Обеими руками он долго тряс Катину руку, наголо обритое, красное лицо его лоснилось от удовольствия и преданности; в белом халате он казался до того раздобревшим, что проходившие по перрону худые люди враждебно оглядывали его...

- Полюбил вас за короткие дни тогда, Екатерина Дмитриевна, не меньше, чем Дарью Дмитриевну... Всегда говорю, нет прекраснее женщин, чем русские женщины... Честны в чувствах, и самоотверженны, и любят любовь, и мужественны, когда нужно... Всегда к вашим услугам, Екатерина

Дмитриевна... Вот - только управлюсь, - в обед забегу, занесу кое-какие приношения из Ростова... У нас там весна... А все-таки на севере - слаще сердцу... Ну, извините...

Подошла Анисья, тоже в халате. Большеглазое лицо ее было разочарованное: ей хотелось с этим рейсом остаться в Москве, но старший врач, - прямо уже не по-советски, - даже не захотел ее слушать: "Какие там еще театральные училища! Скоро опять большие бои, подсыпят раненых... Не пущу!"

- Что ж, подожду до осени, - сказала она Даше и концом косынки вытерла носик. - Года идут, года теряю, вот что обидно... Латугин здесь, пришел меня встречать, - тоже чертушка... Приехал делегатом на съезд. Гордый стал, серьезный... Третий день, говорит, бегаю на вокзал - встречаю ваш санитарный... Пошел уламывать старшего врача, чтобы отпустил меня на сутки... Дарья Дмитриевна, он про Агриппину рассказал: она в Саратове, родила, мальчика ли, девочку, - не знает. Долю хворала... Вернулась с ребенком в полк... Жалко ее, тяжелый характер у нее, - однолюбка...

С вокзала пошли пешком через всю Москву на Староконюшенный, - там для

Даши и Телегина была приготовлена комната, где раньше жил Маслов. Вот уже два месяца его больше не было, - сначала он увез книги, потом исчез сам...

Шли медленно из-за Кати. Вадиму Петровичу хотелось бы взять ее на руки и нести под этими весенними лохматыми тучами, клубившимися над Москвой.

Телегин и Даша немного отставали, чтобы не мешать им. Даша говорила:

- Я боюсь за Катю. Москва и эта школа ее доконают. Она ничего не ест...

За три месяца стала совсем прозрачная... Ее нужно к нам в поезд... Я бы ее подкормила... А то - живет одним духом, на что это похоже...

Телегин, - тихо и значительно:

- Да и Вадим без нее тает, вот что...

Их скоро догнала Латугин и Анисья. Она была уже без халата, и щеки ее розовели, Латугин, нахмуренный, серьезный, сдержанно поздоровался и вынул из-за обшлага шинели четыре билета для гостей в Большой театр, на самый верхний ярус.

- Да, на фронте легче, чем у вас в Москве, - сказал он, раздавая билетики, - крупный бой пришлось выдержать из-за этой петрушки... Хорошо -

комендант попался наш морячок, с крейсера "Аврора"... Так что, не опаздывайте, заседание важное сегодня. Ну, Анисья, пойдемте...

В пятиярусном зале Большого театра, в тумане, надышанном людьми, едва светились сотни лампочек красноватым накалом. Было холодно, как в погребе.

На огромной сцене, с полотняными арками в кулисах, сбоку, близ тусклой рампы, сидел за столом президиум. Все они, повернув головы, глядели в глубь сцены, где с колосников свешивалась карта Европейской России, покрытая разноцветными кружками и окружностями, - они почти сплошь заполняли все пространство. Перед картой стоял маленький человек, в меховом пальто, без шапки; откинутые с большого лба волосы его бросали тень на карту. В руке он держал длинный кий и, двигая густыми бровями, указывал время от времени концом кия на тот или иной цветной кружок, загоравшийся тотчас столь ярким светом, что тусклое золото ярусов в зале начинало мерцать и становились видны напряженные, худые лица, с глазами, расширенными вниманием.

Он говорил высоким голосом в напряженной тишине:

- У нас в одной Европейской России - десятки триллионов пудов воздушно-сухого торфа. Запасами его мы обеспечены на столетия. Торф есть топливо на местах. С одной десятины торфяного болота получается в двадцать пять раз больше энергии, чем с десятины леса. Торф - в первую голову, за ним - белый уголь и черный уголь решают стоящую перед нами проблему революционного строительства. Ибо революция, которая победила только на поле брани и не перешла к реальному осуществлению своих идей, утихает, как налетевшая буря. Сидящий здесь, среди нас, Владимир Ильич: Ленин, вдохновитель моего сегодняшнего доклада, указал генеральную линию созидающей революции: коммунизм это - Советская власть плюс электрификация...

- Где Ленин? - спросила Катя, вглядываясь с высоты пятого яруса. Рощин, державший, не отпуская, ее худенькую руку, ответил также шепотом:

- Тот, в черном пальто, видишь - он быстро пишет, поднял голову, бросает через стол записку... Это он... А с краю - худощавый, с черными усами - Сталин, тот, кто разгромил Деникина...

Докладчик говорил:

- Там, где в вековой тишине России таятся миллиарды пудов торфа, там, где низвергается водопад или несет свои воды могучая река, - мы сооружаем электростанции - подлинные маяки обобществленного труда. Россия освободилась навсегда от ига эксплуататоров, наша задача - озарить ее немеркнущим заревом электрического костра. Былое проклятие труда должно стать счастьем труда.

Поднимая кий, он указывал на будущие энергетические центры и описывал по карте окружности, в которых располагалась будущая новая цивилизация, и кружки, как звезды, ярко вспыхивали в сумраке огромной сцены. Чтобы так освещать на коротенькие мгновения карту, - понадобилось сосредоточить всю энергию московской электростанции, - даже в Кремле, в кабинетах народных комиссаров, были вывинчены все лампочки, кроме одной - в шестнадцать свечей.

Люди в зрительном зале, у кого в карманах военных шинелей и простреленных бекеш было по горсти овса, выданного сегодня вместо хлеба, не дыша, слушали о головокружительных, но вещественно осуществимых перспективах революции, вступающей на путь творчества...

Телегин тихонько говорил Даше:

- Дельный доклад. Я этого инженера Кржижановского хорошо знаю. Вот кончим войну, - вернусь на завод, у меня тоже кое-какие соображения...

Ужасно хочется, Дашенька, работать... Если они такую электрическую базу подведут, - ужас что можно развернуть... Черт знает - какие у нас богатства! Поднять на настоящую работу такую махину, - что тебе Америка! -

Мы богаче... Поедем с тобой на Урал...

Даша - ему:

- Будем жить в бревенчатом доме, чистом, чистом, с капельками смолы, с большими окнами... В зимнее утро будет пылать камин...

Рощин - Кате на ухо шепотом:

- Ты понимаешь - какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки... Мир будет нами перестраиваться для добра... Все в этом зале готовы отдать за это жизнь... Это не вымысел,

- они тебе покажут шрамы и синеватые пятна от пуль... И это - на моей родине, и это - Россия...

- Жребий брошен! - говорил человек у карты, опираясь на кий, как на копье. - Мы за баррикадами боремся за наше и за мировое право - раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком.

22 июня 1941 г.

Алексей Толстой - Хождение по мукам 09 КНИГА ТРЕТЬЯ - ХМУРОЕ УТРО, читать текст

См. также Толстой Алексей - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :