Письмо Фета А. А.
Я. П. Полонскому - 1888 г. 23 января

23 января 1888.

Исконный и дорогой дружище

Яков Петрович.

На лестное и поэтически мощное письмо твое я мог бы отвечать:

"Как сохранить мне образ тот,
Что придан мне душой твоею".

Люди все живут иллюзиями, а наша братия, поэты, до такой степени, что хоть святых вон понеси; хотя в том беда не велика, так как в нашем деле истинная чепуха и есть истинная правда. Как жаль, что я не могу, по старине, посидеть с тобою и передать тебе на словах мое мировоззрение, о котором писать пришлось бы слишком много. В философии я признаю и даже высоко ценю отвлеченности, но в жизни я стараюсь укусить их за ляжку. Я понимаю, что когда мне дадут денег это добро, а когда их дадут пьянице это зло; когда мне перебьют палкою нос это зло, а когда перебьют его бешеной собаке это добро, хотя действие и результаты одни и те же. Но чтобы не сбиться ответами на твои вопросы, отвечу по порядку. Не будем младенчествовать и малодушничать. Если нас с тобою зудит блоха известности, то ты можешь на этот счет быть совершенно покойным; нужно, чтобы какие-нибудь китайцы пришли и окончательно стерли русскую речь с лица земли, но вне этого приема никакая сила не может отнять у тебя того высокого места, на которое твой талант вознес тебя. Я, по крайней мере, на этот счет никогда не тревожусь.

В своих переводах я постоянно смотрю на себя, как на ковер, по которому в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которого я улучшать ни-ни. В "Рыбаке" стих кончается "как есть", потому что у Гете он кончается: "Wie du bist" (каков ты есть (нем.).), буквальную передачу которого я считал величайшею удачей. За "кованую нить" не стою, не имея под рукою оригинала, а "горния ножницы" опечатка, в числе двух, отмеченных в конце книги, вкравшихся в "Гарц" , которого я, к сожалению, не прочел, они не горния, а горькие bittre. Что касается до других моих неряшеств, то приписываю их главным образом недосмотрам дорогого Николая Николаевича Страхова, без проверки которого ничего не печатаю. И римляне и русские все дорогое, светлое охотно называют золотым, и я бы мог, обнимая тебя, не раздражая Греча или Востокова , воскликнуть: золотой мой, вовсе не желая этим сказать, что ты через огонь вызолочен, или с помощью гальванопластики. Буду с нетерпением ждать обещанного стихотворения. Лук каждый раз при спуске тетивы старается разорвать ее, хотя в этом и не успевает, к радости стрелка; но эпитет разрывчатый, по отношению к нему, весьма живописен; хотя я вообще не люблю произведений варварских народов, среди которых одно из самых диких мест занимают словене. То ли дело:

"Дам я волнам покачать себя,
Прежде чем в ночь улететь".

Это священная прелесть. Не стать же мне тебя хвалить за мастерство стихов. Говорится: "старая кобыла борозды не портит". Еще бы нам с тобою радоваться, что мы уж начинаем дыбочки стоять. Такими дыбочками полны все журналы. Ну, и бог с ними. Если бы я не считал тебя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, напр., Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом. Конечно, пишу тебе с глазу на глаз, чудак к чудаку, и поэтому нимало не стесняюсь в моих выражениях. Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и плачевному изуверству, но не было примера, чтобы слово, не поддерживаемое суковатою палкой, благодетельно подействовало на людей, а об области искусства я уже и не говорю. Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует. Пойди-ка добейся смыслу в "Илиаде" или в "Гамлете". Все перебиты и переколочены на всевозможные лады вот и весь смысл. Зачем какой-нибудь Илья Муромец ни с того ни с сего порет белу грудь своей жены. Он этого мне не сказал, да и сам, вероятно, этого не знает, как и подобает святорусскому богатырю. "Таков, Фелица, я развратен", и ты, наверное, дорогой мой Яков Петрович, не" осудишь меня за мою неспособность понимать произведения, в которых действуют тени теней. Если ты укажешь мне на пушкинские сказки, то в них везде реальные герои, и, кроме того, они постоянно освещены тем волшебным фонарем юмора, которым ты так дивно, с первой строки до последней, озарил своего "Кузнечика".

Разболтавшись с тобою, я было и забыл сказать правду о легенде про Толстого. Два года тому назад Толстой, находящийся постоянно в поисках за сущностью жизни, целую зиму шил сапоги, и однажды умолил меня, чтобы я дозволил ему снять мерку. В один прекрасный вечер затем к нашему вечернему чаю он принес мне пару превосходных ботинок, сказавши только, что к нему ходит мастер, который обрезает рант, так как Толстой не доверяет своей руке при этой операции, при которой так легко подрезать кожу, что нередко делают и опытные сапожники.

"Вот, справедливо заметил он, Эппле берет за пару таких ботинок 15 рубл., а они стоят себе всего 5 р., а если хотите дать рубль мастеру, который обрезал рант, то это стоит 6 р." каковые и получил с меня. Вот, как я полагаю, источник того запоздалого и нелепого слуха, который бродит в народе. Предупреждаю тебя, что будешь или не будешь ты мне писать, я тем не менее, когда мне захочется напомнить тебе о моем братском к тебе чувстве, буду писать тебе, а в настоящее время с обычной болью в глазах и с отвратительной одышкой прошу тебя передать твоей супруге мой усерднейший поклон и верить неизменной симпатии

твоего

старого

А. Шеншина.

Письмо Фета А. А. - Я. П. Полонскому - 1888 г. 23 января, читать текст

См. также Фет Афанасий Афанасьевич - письма и переписка :