Письмо Фета А. А.
Л. Н. Толстому - 1879 г. 3 февраля. Будановка

3 февраля 1879 г. Будановка.

Дорогой и необходимейший Лев Николаевич!

Виноват ли я, что и вчерашнее письмо Ваше, подобно всем остальным, действует на всего меня, как солнце на зимнюю почву. Все тает, и давнишние цветы обманывают зрение, показываясь из-под снега. Все равно! Целые рои дум и ощущений налетают от Ваших круглоспутанных букв на меня, и я счастлив, что могу беседовать с Вами. Надеюсь, что в настоящее время Вы уже молодцом. Жена благодарит графиню и Вас за приветствие. Она со станции на ухабах опустила в возке оба стекла, и чуть не поплатились катастрофой. К счастью, воспаление бросилось в ухо, от которого она все время страдала, да и теперь еще не оправилась.

Я с наслаждением стараюсь забрать Wirklichkeit (Действительность (нем.).) над Шопенгауэром. Начал перевод. Ваше выражение круто-превосходно. И в этом смысле кладу оружие. Кому же и судить об этом, как не Вам, и я нисколько не намерен отстаивать крутость того или другого стихотворения. Это они сами делают. Иное выходит сайка, а иное выборгский крендель. Рецепта на них я не знаю. Но что касается концепции всего стихотворения, то тут я буду, как Вы говорите, доходить. Доказывать, собственно, значит разбирать по частям, чтобы не потеряться в целом. Слово Жюль Верн ужасное слово для поэта. Это слово мелькало у меня в голове при самом зарождении стихотворения и и не остановило меня. Во-первых, второй год я живу в крайне для меня интересном философском мире, и без него едва ли можно понять источник моих последних стихов. "Wer den Dichter will verstehen muss ins Land des Dichter's gehen" (Кто хочет понять поэта, тот должен погрузиться в его мир (нем.).), говорил Гете. Вы скажете, что, мол-де, все оправдание, как если бы юноша, на вопрос любимой женщины о его беспорядочном виде, объяснял ей: "Это меня били". Коли тебя били, не ходи любезничать. Но рождается вопрос: если в церковь, в собрание ходил Жюль Верн следует ли уже никому туда и не ходить. Обязан ли поэт, да еще лирический, выбирать только строго-реально возможные положения и состояния? Его дело звонить по всем видам, и по дубовому дубу, и по серебряному. Звенит хорошо не звенит плохо, хоть бы сама скрипка Страдивариуса.

Все античные музеи полны Аполлонами в виде Геркулеса, амурами в том же виде. Возможно ли это? Нет в реальности и да в идеале.

Мысль о кончине человеческого мира стара, как человек. Байрон наскочил на нее в своей "Тьме". Солнце потухло. Ветра нет, корабли гниют, и два врага узнают друг друга при раздуваемом ими последнем костре. Байрон выпустил из виду, что прежде такой ничтожный мир, как земля, подобно луне остынет, чем такой громадный, как солнце, а, главное, когда то или другое потеряет нужную теплоту выйдет ясно не его "Тьма", а моя картина .

Воскресение из мертвых придумано не мной. В Иосафатской долине нам приказано явиться целиком, как жил в Воробьевке, для этого и волк приносит во рту мою ногу. А ну как приказано будет поднять Шеншина для репетиции? Послушают ли его, что это, мол, положение для бывшего человека невозможно? Да ведь и родиться из земли, и писать другому такому же земляку то, что пишу, еще менее возможно, а ведь нас не послушали, говорят пиши. Не забудьте, что это уже эпос, сказка, и поэтому меня суждение детей бесконечно обрадовало. Тут они самые настоящие судьи. Хороша сказка или неинтересна? Никто лучше их не знает. Не могу воздержаться и не присоединить к ним голос седовласого младенца Страхова: "Стихи чудесные. Из числа лучших Ваших стихов". Далее, говоря о всех последних, которые читает, как пишет, всем встречным: "Да, я забыл прибавить, что действие стихов неотразимо и что всего сильнее действует "Alter ego", как тому и следует быть".

Не Вам, дорогой друг, восклицать: "Много шуму из ничего". Не к Вам обращать слова: "Поймет ли он, чем ты живешь" да, поймет. Не только поймет, но еще подбавит хлеба. У меня есть одинокий теперь товарищ юности Бржеская, письма ее я Вам показывал, и она иногда во мне роит давно прошедшее с "Alter ego" и т. д. Каждый раз, когда напишу стихотворение, мне кажется, что это гробовая доска музы. Глядь, опять из могилы пыхнет огонек и напишешь. Я даже этого не ищу, а помню время и чувство, что стихам не может быть конца, стоит поболтать бутылку, и она взорвет пробку. Теперь этого чувства и в помине нет. Если муза входит я говорю: "Откуда? Какими судьбами? Неужели ты еще не совсем умерла?" Вы пока этого понять не можете, да и не дай бог этого понимать. А быть может, эпос в других условиях. Лира без kategorischen Imperativ (категорического императива (нем.).) никому не нужна, а только потянет на глупость и бездарность ума, хотя и imperativ еще не гарантия хорошего.

Старая кобыла жеребит козлят вместо коней, а нельзя было не жеребиться. Прилагаю при сем нового жеребенка; что он такое? Судите сами и скажите, разумеется, правду. Передайте графине наши общие с женой поклоны и скажите от меня, что я глубоко ей благодарен за то, что она существует, и что я постоянно желаю ей всего лучшего в ней самой, в муже и в детях и желал бы, напрасное желание! ей того, что себе напрасно желаю, поменьше суеты. Она слишком умна. Но ведь этого мало, надо быть нам разумными. Нас допекают Kausalgesetze (законы причинности (нем.).), но разум должен нам заявлять, что большинство, если не все причины не у нас в руках и надо смириться. А это ужасно трудно, и я никогда с этим совладать не в силах. Но хорошее, честное, чистое всегда будет таким, а старый дурак все будет дураком! Простите, добрый друг, никогда не буду. Что же? Говорить такого вздору? Но думать его, жить им не могу перестать, потому что старый дурак все будет дураком. Но почему же, спрашивается, не жить мне моим, быть может, смешным, дурачеством? Не жить тем, чем я дорожу? Почему дозволяется дежурному корнету, расстегнувшись в палатке, резаться в банк, ведь при крике: "Дежурного на линейку", он будет и застегнут, и стоять, взявшись под козырек, не хуже не игравшего. Вот и я на линейке. Жеребята жеребятся. Один рысистый и на Грайворонке один верховой уже сосут матерей. Сено возят с лугов, боясь паводка. 8 молодых жеребцов уже ходят в оглоблях, железо, толь и краска дома.

По обычаю, читаю вслух по-русски, "Le fib de Coralie" ("Сын Корали" (фр).) из "Revue des deux Mondes", и автор, рассуждая о преемственности рода по Дарвину, делает глубокое открытие, что передача дурного детям была бы ужасной monstruosite (чудовищностью (фр.).) провидения!! Вот куда ведет небывалость в философии. А ведь эти люди двигают весь мир, начиная с Кузнецкого моста до Юханцова. А покойный Борисов говорил: "Вы с Толстым шопенгауэрцы" (подразумевая дураки), а Тургенев мне говорил: "Да ведь Шопенгауэр, что же Шопенгауэр, ведь я его вывез в Россию". Когда-то мы с Вами выдумали голод, который и без того перебегает ежегодно из губернии в губернию, но тогда, по крайней мере, никого не запирали. Теперь журналы выдумали чуму, и нам запирают все границы. Как это мило! Но довольно! Довольно! Простите долгое и несвязное маранье. Если Вы из него выведете единственное заключение, что я Вас обоих ценю и искренно люблю, то цель моя достигнута, каковы бы ни были все другие Ваши заключения о моих мозгах.

Ваш А. Шеншин.

А. Л. БРЖЕСКОЙ

Далекий друг, пойми мои страданья... (см. т. 1).

А. Фет.

С этими саньми жду Борисова на блины, которых в рот не беру.

Письмо Фета А. А. - Л. Н. Толстому - 1879 г. 3 февраля. Будановка, читать текст

См. также Фет Афанасий Афанасьевич - письма и переписка :