Письмо Фета А. А.
И. С. Тургеневу - 1875 г., 12 января

Милостивый Государь Иван Сергеевич!

Смело можете читать мое письмо. Благовоспитание d'un enfant de bonne maison (ребенка из хорошего дома (фр.).) застраховывает от оскорблений с моей стороны. Вы правы. Последнее письмо Ваше окончательно меня изумило. Мы знаем, что Л. Толстой не поступится ни для кого своим убеждением. Я только что от него и, вопреки его совету, все-таки отвечаю на письмо Ваше.

До сих пор я, в наших прениях, только защищался от резких нападок. Теперь я вынужден говорить о Вас. Сошлись мы с Вами вследствие тожества не социальных, а художественных инстинктов. Вы знаете, как я дорожил в Вас этим качеством, упрямо закрывая глаза перед другими. В прошлом году вы написали, что Вам надоели эстетические тонкости и ео ipso оставили меня лицом к лицу с несимпатичной для меня стороной Вашей. На этом слове следовало мне прекратить с Вами переписку и всякую солидарность. Но мне было жаль прекрасного прошлого в этом моя вина. Я никогда ничего не говорил про Вас за глаза, чего не сказал бы в глаза. Я не способен сказать той бессмыслицы, какую мне приписали. Но дело не обо мне, а об Вас и несимпатичном для меня качестве. На него, в свое время, метко указано нежно любившим Вас дядей Николаем Николаевичем. Это крайняя избалованность и необузданный эгоизм. Перехожу к фактам. Добиваясь, между прочим, славы остряка, Вы распустили: "брыкни, коль мог" не помыслив, что отнимаете у труженика переводчика насущный хлеб . Mais, le rois s'amuse (король забавляется (фр.).) стоит ли думать о бедняке. Вы окаменили нас брошенной в лицо Толстому ничем не заслуженной дерзостью и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски капризным криком, которого я, все по той же симпатии к художнику, наслушался от Вас вдоволь. Вы сами знаете, насколько наши отношения пострадали от невозможной катастрофы с дядей Николаем Николаевичем. И тут голос мой замолк перед Вашим эгоистичным капризом. Из-за Ваших денег я принял вызов Павлова за французскую телеграмму. Только Кеттчер заставил Павлова сочинить примирительную статью. Я выслал Вам деньги. Вы и спасибо мне не сказали, точно гладиатору, обязанному драться не за Вашу честь, а даже за Ваше удобство или удовольствие. Это невероятно, но свидетели этому живы. Удивительно ли, что Вы, в последний раз во Мценске, не говорю при дамах, а при Петруше Борисове дозволили себе отвернуться от моей неоконченной речи и обратиться в сторону, что изумило мальчика, воспитанного в законах приличия. Мальчик не изумился бы, если бы знал, что это у Вас в обычае, что Вы когда-то просидели целый вечер спиной к его матери, а затем к Ковалевской. С тех пор, как на мои замечания о Дыме Вы отвечали мне дерзостью, я замолчал о Ваших писаниях; это не помешало Вам продолжать бранить меня в лицо как поэта. Необходимо припомнить, что после катастрофы с Толстым последний энергически просил меня не упоминать Вашего имени при нем. Но, зная Вас в сущности за хорошего человека, я не поддался Толстому, и он отвернулся от меня. Я подумал: "отворачивайся я ничего худого не сделал и не хотел тебя обидеть". Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: "Нет, на Вас сердиться нельзя" и протянул мне руку. С той поры мы снова разговаривали с ним о Вас, без всякого раздражения. Последняя выходка Ваша capo d'opera (вершина всего (фр.).). Вместо того, чтобы прекратить неприятную переписку, Вы вышли с голословным обвинением, кроме одного выражения: "страсть к преувеличению", а затем опять и прочие привычки (читай: позорные). Как это определительно и верно! Какие это привычки (позорные)? Оказывается: ни единой. Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах. Что касается гипербол, то ни один психолог не признал Гамлета лгуном за его 40.000 братьев. В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов. Вам указывают на разительный пример Вашей невоздержанности на оскорбления, а Вы пишете об уважении к Толстому и в доказательство воздержанности дозволяете себе инсинуацию о людях, достойных быть забросанными грязью. Как это любезно, справедливо и, главное, логично! Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне, Толстой сказал: "Понимаю: Шеншин говорит, что Тургенев говорит, что Полонский говорит, что Маркевич говорит, будто Фет говорит, что Тургенев говорит. Как подымать такую сплетню?" Вы подняли ее не потому, что поверили ей. Вы слишком хорошо знаете, что я не способен сказать такой глупости, как жажда в Сибирь. На такие умные слова у меня мозгу не хватит . Но Вам нужно было: людей посмотреть себя показать, как Вы это делали всю жизнь. Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его. Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противуположного лагеря, не меряясь обидами, но это значило бы, что действительно боишься руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи Тютчева "Россия и революция", в противуположном с нами лагере. Мы, начиная с самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают подлецами. Таков дух самого лагеря. Не один дядя Николай Николаевич признал в Вас избалованного, M-me Viardot не раз обзывала Вас, при мне, un Sauvage (дикарь (фр.).). В ее дружеской шутке скрыта глубокая правда. Я просто боюсь Вас, ибо считаю способным написать дерзость, забыв, что мы 25 лет были приятелями, что мы оба одной ногой в могиле и что браниться или, по выражению петербургских литераторов, заушаться можно в крайнем случае лицом к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии. Как жаль, что Вы нагнулись подымать эту сплетню и вынудили настоящее объяснение. Раскланиваясь навсегда, я все-таки не смешиваю милого, талантливого автора "Записок охотника" с формой enfant terrible (ужасный ребенок (фр.).), в которую отлили последнего неблагоприятные, в воспитательном отношении, условия жизни. Страсть вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном обществе все соизмерять ею и оправдывать. Выйдут уходы за Инсаровыми да Базаровыми, т. е. выйдет, по меткому, хотя не совсем деликатному сравнению некоего критика: собачья свадьба. Кроме каждого из нас, есть еще чужие личности, и благовоспитание требует к ним хотя отрицательной вежливости. Dixi. Думайте что хотите, но не беспокойтесь отвечать.

С истинным почтением имею честь быть

Милостивый Государь

Вашим покорнейшим слугой

А. Шеншин.

Письмо Фета А. А. - И. С. Тургеневу - 1875 г., 12 января, читать текст

См. также Фет Афанасий Афанасьевич - письма и переписка :