Письмо
Андрей Белый - В. Э. Мейерхольду - 25 декабря 1926 г. Москва.

Дорогой и глубокоуважаемый Всеволод Эмилиевич,

не видал Вас с генеральной репетиции "Ревизора"; и молчал ; между тем эти недели все время сознание работало над тем огромным материалом, который Вы предлагаете "Ревизором". И уже теперь, на расстоянии, вижу контуры целого, очищенные от собственных "восторгов" первых минут и от "утомлений" богатствами постановки (во всех смыслах), и от чисто физической усталости от затянувшегося спектакля, и от большого количества "идиотов"-посетителей.

Ох уж эта квази-изощренная, все понимающая и все оценивающая "критическая" публика премьер и генеральных представлений: она, кажется, более всего мешала мне видеть. Все время говорок "Что сделал Мейерхольд с Гоголем" , или "Мистика" мешал мне сознательно погрузиться в целое: ты присутствуешь при итоге огромной работы, требующей от тебя ряда переориентировок, ты хочешь погрузиться в себя, чтобы правдиво воспринимать нечто, увиденное пристальным глазом большого художника и поданное тебе, а тут под руку подсказы, пошлятина всякая от "контр-революционного брюзжанья" до "услужливых дураков" революции, способных убить большое художество из потребности шибануть камнем в увиденную или воображенную мистическую муху. Словом, "медведь" басни Крылова "Пустынник и Медведь", присутствовавший на спектакле, меня нервил, мне мешал.

И только в последующих днях впечатление от "Ревизора" вынашивалось, росло неизменно, освобождаясь от "говорков", от чисто физиологического утомления (ведь генеральная репетиция окончилась в 1 1/2). Теперь могу сказать решительно, просто и ясно: "Большое Вам спасибо за "Ревизора"!" Действительно: это - событие; действительно "Ревизор" увиден в первый раз ; и стоило бы потревожить могилу покойника Гоголя, чтобы покойник встал из могилы и своим присутствием на спектакле поддержал Вас , потому что он - поддержал бы Вас против той меледы, которая целую неделю выполаскивалась из ртов на газетные столбцы. Будто бы Вы убили смех Гоголя 8 - здоровый, веселый смех и напустили в пьесу символической чертовщины .

Где это у Гоголя тот "здоровый, веселый смех"? Разве что в первых рассказах из "Вечеров", где этот "веселый смех" фигурирует откровенно, наряду с откровенно фигурирующею чертовщиною; уже к концу первого периода "чертовщина", так сказать, втягивается в натурализм, поглощаясь им, но ценой превращения "натурального" смеха в такой "рев ужаса" перед увиденной дичью тогдашней России, от которого не поздоровится; сам Гоголь в одном месте, говоря о смехе, выражается: "Загрохотал так, как если бы два поставленных друг против друга быка заревели разом" : и этот рев, грохот хохота, в иных местах громок, как судная труба; так что не знаю, что ужаснее: "Вий" и отплясывающий тут же гопака козак, или какой-нибудь Аммос Федорович, безо всякого Вия и прочих чертей .

Так что все попытки Ваши к остранению "Ревизора" в направлении к реву хохота-грохота лишь выявление самого Гоголя. И это дано у Вас постановкою великолепно; "плакат" с объявлением о приезде чиновника, дьявольская скачка по залу вплоть до горячечной рубашки и прочих мелочей 12- все повышает конец "Ревизора" до грома "апокалиптической трубы". Этого и хотел Гоголь; Вы лишь вынимаете Гоголя из "ваты", в которую он должен был обвернуть громоподобное действие, чтобы в николаевской России вообще было возможно гоголевское слово; Гоголь прибеднивался простачком, чтобы горький, отравленный, режущий смех обернулся бы в видимость только "смеха". Вся эта линия - линия пресуществления смеха и только смеха в пророческое слово Гоголя, встряхивающее, убивающее, - все эта линия безукоризненна в Вашем "Ревизоре". И теперь, когда многие Вас бранят (потому что уязвлены: какая-то стрела Гоголя в них попала), мне хочется гаркнуть во все горло: "Неправда: мейерхольдовская постановка, - событие: 1) в истории русского театра, 2) в понимании самого Гоголя". Всю жизнь я живу Гоголем, люблю его, думал над ним; а Вы мне открываете новые горизонты: впервые вижу "Ревизора"; и, вероятно, - впервые его прочту.

С рядом мелочей я спорю, порою не соглашаюсь; но во всяком случае самое это несогласие меня в высшей степени динамизирует, будит, растормашивает. А ведь динамизировать - задача искусства. С еще большим я с так! удивлением соглашаюсь, говоря себе: "Ведь вот, - не видел так: а это - так". И, наконец, с большинством деталей постановки опять-таки соглашаюсь: "Это - наилучшее оформление мне известного Гоголя".

Не соглашаюсь, например, с тем, что Городничий в первой сцене трактован слишком "барином", что некоторые жесты Городничихи (не оспариваю великолепной игры Зинаиды Николаевны) слишком для нее от "гранд-дамы"13; удивляюсь инциденту "Единорог", восхищаюсь, и говорю себе: "Ведь изумительно, гоголевскими глазами увидено!" И если инцидент с одним чиновником остранен от гротеска ("Нос"), то отчего бы не остранить эпизод с Городничихой; слышал, что теперь этот эпизод идет не так 14; и - жалел: мне жаль, что виденное не увижу вторично так именно.

Вообще не хочется перечислять в письме всего того, что, по-моему, - так, так и так: что, например, Абдулин увиден казанским татарином (ну, конечно, в депутации он был татарин: как же можно было обойтись без татарина!) 15, что голубой и немой вздыхатель (великолепно его играют!) в доме Городничего должен был быть; и - оказался; если Гоголь о нем - молчок, так не все же, что видел Гоголь, зарисовал он; и Гоголь сам, будь он на спектакле, ревел бы от восторга, что пропущенный им немой присутствующий (непременная принадлежность квартир, подобных изображенной, - в провинции), что пропущенный голубой вздыхатель оказался на своем месте: это - подарок Гоголю 16; множество таких деталей - вызывает мой восторг: их не перечислишь.

3 недели хожу под впечатлением "Ревизора"; и оно - все растет; мечтаю еще и еще раз увидеть спектакль. Не говорю о костюмах, nature-morte, красках, группах, выкатных сценках, и прочих очаровательностях, из которых складывается эстетическое целое. Как смех, доведенный до звука "трубы", революционизирует сознания и в этом смысле является подарком для всякого "революционера не на словах", а, так сказать, горячего сердцем, как непроизвольный глубокий символизм, увиденный в Гоголе сквозь Вашу постановку, радует меня, как символиста, так удивительная красота, вкус, выявленный в красках, группах, паузах и жестах без слов, является подарком для любого художественного музея, как культура красоты.

Я хотел бы отметить еще радость для меня; это - дикция; Ваши актеры дают эффект дикции и интонации; некоторые интонации невыразимы: голос Земляники, "холубого" вместо "голубого" Городничего 17, "смехи" (любезничающей прислуги в сцене гостиницы, Городничего и т.д.). Такой интонации я давно не слышал. И за нее Вам, как автору спектакля, великое спасибо.

Я сижу в деревне; и потому мало знаю, что говорят о "Ревизоре" 18. Судя по тому, что разинули рты в одном обществе, где я высказался о "Ревизоре", я думаю, что болтают вздор. Но недавно я слышал отзыв о "Ревизоре" одного петербургского профессора (гидролога), человека со вкусом 19, которому угодить не легко: он говорил о "Ревизоре" приблизительно то же, что и я.

И поэтому позвольте Вас через голову всего того, что болтают и пишут, искренне поздравить и сердечно благодарить за спектакль.

Искренне уважающий и преданный

Андрей Белый (Б. Бугаев).

P.S. Пользуясь этим письмом, присоединяю к нему и следующее. Теперь у меня готова вполне "Москва" (драма) 20. На днях получу ремингтон, который и готов предоставить в Ваше распоряжение; во всяком случае, предлагаю Вам ее, так сказать, официально. Может быть, Вы захотите, чтобы я ее Вам прочел? Я - готов. Кажется мне, что она удачнее "Петербурга" 21. ("Первый блин - комом": ком текста подал косвенный повод к многим недоразумениям постановки; "Москва" уже не ком, а вполне автором в словесном смысле отработанный текст, разумеется, готовый ко всяким приспособлениям для сцены.)

Итак, - хотелось бы встретиться с Вами, поговорить о "Москве" (передать ли текст, лично ли прочесть?) 22.

Если захотите черкнуть мне, когда встретиться, я готов на все дни, начиная с после 16-го января.

Может быть, известите меня открыткой по адресу: Москва, Плющиха, д. 53, кв. 1. Клавдии Николаевне Васильевой 23. Мне; К.Н. будет в Москве 1-го, 2-го и 3-ьго; она могла бы мне к 4-му доставить в Кучино открытку.

Письмо - Андрей Белый - В. Э. Мейерхольду - 25 декабря 1926 г. Москва., читать текст

См. также Белый Андрей - письма и переписка :