Письмо Белинского В. Г.
Переписка за год 1832 год.

25. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. Генваря 27 дня 1832 года.

Любезный братец,

Константин Григорьевич!

Во-первых, прошу тебя засвидетельствовать папеньке и маменьке мое почтение и искреннейшую благодарность за присланные ими мне деньги 15 ас.; во-вторых, и тебя благодарю за то же. Вы с маменькой, с своею госпожею Горн и с 4 ас. ввели меня в величайшие хлопоты и неудовольствия. Идти мне никак не хотелось, ибо для этого мне нужно было со всего мира сбирать одежду; но нужда в деньгах заставила меня решиться на это. Итак, я взял у г. Ишутина1 панталоны и жилет, а у Дмитрия Петровича фрак и проч. да еще калоши, а у Алексея Петровича шинель и картуз. Это было на второй день праздника Рождества Христова; день был морозный, холодный до крайности. Я хотел занять денег на извозчика, ибо идти мне нужно было, по крайней мере, версты три. К счастию, что ни у кого не было их: и мне никто не дал. Являюсь к Горн, и хотя чужое платье было и не совсем по мне, однако же я не уронил себя. Сын ее расцеловался со мною, как со старинным знакомцем и повел меня в гостиную к своей матери, которая сначала меня не узнала. Я говорил с ней и о том, и о сем, а об деньгах не решался упомянуть, ибо ждал, чтобы она сама мне их вручила. Наконец я увидел, что уже пора убираться восвояси, вручил ей письма, простился и ушел. Она оставляла меня обедать, но я не остался, ибо мне нужны были деньги, а не обед ее. Вышедши, позабыл калоши. На другой день я пишу записку к ее сыну, в которой прошу его напомнить своей маменьке о моих деньгах и чтобы он велел отдать калоши, и записку сию послал с сапожником, который стоит на квартире у Алексея Петровича. Какой же я ответ получил? Сына ее не было дома и потому записку прочла она сама и сказала, что целковый она возвратила моей маменьке и что если бы деньги были у ней, то она бы и без записки сама отдала бы мне. Потом стали искать калоши, но они сплыли, и след пропал. Не прикажете ли теперь еще сходить к госпоже Горн за целковым?

Ты пишешь, что папенька удивляется, что я, живя на казенном коште, нуждаюсь в одежде, и говорит, зачем ему деньги, когда он на казенном содержании? Теперь я об этом кое-что хочу сказать. Папенька, я думаю, видел мою казенную шинель.. сквозь которую можно сеять арженую муку: она дается на целый курс, ее должно носить и летом и зимою, иногда в морозы, градусов тридцать с лишком. Как это полезно для здоровья! Хвала и честь казенному кошту! Сюртуки форменные даются каждый год; но так как они обыкновенно шьются из гнилого сукна, то месяца за два до выдачи новых все щеголяют с разодранными локтями и лифами, с изорванными в куски панталонами, в которых, как в Критском лабиринте, сперва по получасу блуждают, а потом уже находят настоящую дорогу. Срамоту штанов своих едва-едва прикрывают порыжелыми полами сюртука. Сапоги иногда попадутся такие, что становятся чуть не на полгода; а иногда такие, что на другой же день прорываются, и тут-то пойдут починки; а ты сиди дома босиком да жди, когда починят. Например: у меня теперь осталась одна рубашка и подштанники, нельзя сходить в баню, а белье обыкновенно выдается в великом посту. Одним словом: хвала и честь казенному житью! Настоящая каторга! Пообедаешь в два часа, изволь ужинать в 8. Если пойдешь поужинаешь, то целую ночь не поспишь от желудка, а не пойдешь, так часов в десять в брюхе забурчит: ура! Будь надобность самая крайняя, нужно что-нибудь сделать необходимое, ударит 10 часов вечера, ложись спать, а коли остался, так таковой поступок внесут в черную книгу и причислят к числу государственных бунтовщиков. Можно безо всякой вины, иногда за проступок другого, улететь в солдаты. Прелесть, да и только!

Уведомляю тебя еще, что я 5 числа сего месяца захворал, почувствовал вдруг сильный лихорадочный озноб, ночью же метался от жару; на крещенье опять меня трясло, а ночью был жар; на другой же день лихорадка отстала и сделался сильнейший жар в голове и шее и маленький кашель. Чуть немного кашляну, а в голову словно кто обухом ударит; наконец, и это прошло, а сделался сильнейший кашель, особенно мучивший меня ночью, и сильная боль в груди, что и заставило меня 10 числа поступить в больницу, в которой и поныне нахожусь и, может быть, еще столько же или и более пробуду. Название моей болезни: Catarrus pulmonalis chronicus cum febri irregulari. Мне приставляли к груди, около самой шеи, 10 пиявок; клали на спину emplastrum deaforeticum; он в скором времени покрыл мою спину волдырями, гнойными угрями и прочими прелестями; теперь я ношу на спине уже другой животный пластырь; а на грудь положили опять emplastrum deaforeticum. Он уже порядочно нарвал мне грудь. Теперь поправляют мой желудок; ибо язык у меня похож на скверную размоченную в лохани подошву. Более нежели полторы недели я в день съедал иногда по четверти, а иногда по полуфунту хлеба, теперь аппетит поправился, и я каждый день съедаю по фунту пеклеванного хлеба, а иногда, сверх этого, съедаю свою порцию супа с курицей. Один раз аппетит был так худ, что мне выписывали печеные яблоки, но и тех не мог есть. Теперь в больнице большие перемены: вместо покойника и ханжи Мудрова,2 директором больницы сделан Дядьковский,3 человек с большими по своей части познаниями и превосходнейший лекарь; а вместо буйвола грубого Страхова,4 ординатором сделан доктор Армфильд.5 Оба они со мною обходятся прекрасно. Как жаль, что мало места, описать еще много остается. Да делать нечего. Замечу на конце, что ты много пишешь вздору, а мало дела. Например: В. П. Лазовская6 у тебя как с неба свалилась; пишешь, что ты ходил в дом Петра Петровича поздравлять с праздником, а не пишешь кого. Остаюсь любящий тебя брат твой

Виссарион Белинский.

И забыл было сказать, что (Письмо разорвано.) я чрезвычайно ослаб и редко схожу с постели, на которой отлежал (Письмо разорвано.) себе и бока, и бедры, и спину ...

Кланяйся бабушке Дарье Евсеевне и всем знакомым, родным и домашним.

Приписка Д. П. Иванова:

Не ожидал от друга моего Константина Григорьевича такой забывчивости: в письме своем ты не упоминаешь ни слова о наших домашних и ... (Письмо разорвано.) нам ничего. Не осердись, что ежели напомню тебе стих Пушкина до черного дня...7 Засвидетельствуй мое искреннейшее почтение твоим домашним.

Дмитрий Иванов.

26. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1832 года, 10 февраля.

Любезный брат,

Константин Григорьевич!

Вот тебе другое письмо и опять из больницы, и опять писанное не моею рукою. Я хотел послать к тебе его назад тому неделю; но Дмитрий Петрович по обстоятельствам не мог ко мне прийти. Это письмо ты считай не чем иным, как дополнением к прежнему. Может быть, папенька и маменька в неудовольствии на меня за то, что я письма пишу к тебе, а но к ним; причиною тому моя болезнь; сам я писать не могу, а диктую, посему в сих письмах очень мало складу. Когда я поправлюсь, тогда буду иметь удовольствие писать к ним сам, а покуда они могут узнать о моих обстоятельствах (ежели они для них любопытны) из твоих писем. Болезнь моя ни мало не уменьшается. Дядьковский называет ее желудочно-жёлчною, ибо у меня болит печень, отчего и происходит неправильное отделение жёлчи и по этому самому по сию пору, при всех стараниях, не могут поправить моего желудка. Боль в груди также продолжается, равно как и небольшой кашель ... Не подумай, чтобы я много ел; стол мой состоит из фунта пеклеванного хлеба и порции коклет, сделанных из телятины, тогда как прочие больные каждый выписывает по две порции разного кушанья и полтора фунта хлеба. Хотя боль в печени и не велика, однако чувствительна. В августе прошедшего года у меня была жестокая колика в правом боку, где оканчиваются ребра; это значит, что в печени было воспаление. Студентов казенных в больнице довольно; по большей части страждут простудными болезнями, как то: ревматизмом, кашлем и грудью. И всё это от казенных шинелей. Честь и слава казенному кошту!

Кроме описанных болезней, меня посещает иногда легкая лихорадочка. Пароксизмы самые сносные; озноб состоит в подирании по коже морозом, а жар бывает только в голове и лице. Вечером же я аккуратно каждый день бываю в жару, который не слишком силен и не слишком слаб и довольно порядочно меня мучает.

Я намекнул тебе в прошедший раз, что в твоем письме много вздору и мало дела; например, почему бы тебе не уведомить меня, по какой причине папенька ездил в Ломов и когда он туда, отправился, и когда домой воротился, и хорошо ли ему там было и проч.? Ты пишешь, что на Рождество ты ходил в дом Петра Петровича, поздравлять с праздником кого же? Из семейства никого не было дома, следовательно дворню. Пожалуйста пиши пообстоятельнее. Кланяйся от меня Катерине Петровне и скажи ей, что она чуть не уморила меня до смерти своим письмом, которое разобрать стоило мне, больному человеку, нечеловеческих усилий.1 Хотя бы тебе она диктовала свои письма или бы попросила Федось. Степановну, которая хотя некрасиво, но разборчиво пишет. Благодарю ее за письмо, желаю получать от нее как можно чаще письма и к ней готов всегда писать; но если она всегда будет писать так разборчиво, то я, не читавши, перемени конверт, буду отсылать их к ней назад. Больше писать нечего, и потому, в ожидании от тебя двух писем в скорейшем времени, остаюсь любящий тебя твой брат

Виссарион Белинский.

P. S. Тысячу раз писал я к тебе, что "Листок" прекратился, что он более не издается, что же ты пристаешь ко мне?

Приписка Д. П. Иванова:

Ежели мне некогда писать к тебе, любезный дружище Константин Григорьевич, то принимай мою руку, здесь намаравшую, как знак той любви и искреннего уважения, которые всегда питает к тебе Дмитрий Иванов.

P. S. Мое глубочайшее почитание твоим домашним.

27. Г. H., M. И. и К. Г. БЕЛИНСКИМ

Москва 1832 года. Марта 30 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Поздравляю вас с наступающим праздником воскресения Христова; желаю душевно, чтобы вы провели его в веселии, мире и согласии. Я нахожусь еще в больнице и по странному ходу моей застарелой, упорной болезни не надеюсь выздороветь прежде июня. Теперь, повидимому, мне несколько лучше; но я и прежде, чувствовал по временам облегчение. Довольно помогла мне молочная сыворотка (serum lactis); но не знаю, почему-то ее оставили; потом я принимал в воде содовые порошки. Запор у меня стоит упорно и только с помощию разных слабительных микстур я мог испражняться в самом малом и не имеющем никакой пропорции с съедаемым мною количеством пищи, количестве excrementi. Наконец, мне прописали пилюли с каломелем и чай, составленный из коневьего щавеля, солодкового корня и разных слабящих средств. Пилюли и чай помогли; но вдруг у меня сделалась жестокая резь в животе, почему мне и велели оставить пилюли и положили на живот какой-то пластырь; теперь я не принимаю никаких лекарств, кроме мази, которую втираю в живот. Теперь язык мой начинает очищаться; аппетит еще плох; пульс слаб, и вообще я чувствую во всем теле расслабление; не только не могу вслух читать, но даже и говорить много: тотчас возьмет одышка; лихорадка давно уже распрощалась со мною; в груди не чувствую прежней боли; только проклятый кашель не отстает. За неделю до масленой сделался у меня в паху левой руки нарыв. То-то помучился я с ним! Бывало целую ночь не даст уснуть. Его нарывали разными ароматическими припарками, и он недели через три сделался величиною с куриное яйцо, потом прорвался; я вставлял в отверстие турунды с спуском и, наконец, он прошел. Вот как я живу! Выздороветь не отчаиваюсь: только видно еще месяца два придется подежурить в больнице. Так как более нечего и не о чем писать, то и имею честь остаться почитающим и любящим вас вашим сыном.

Виссарион Белинский.

Любезный братец

Константин Григорьевич!

Последнее письмо твое от 3 марта я получил.1 Странное дело: почему ты не хочешь растолковать мне истории целкового, якобы посланного мне с г-жею Горн? Я, кажется, довольно настоятельно требовал от тебя объяснения, касательно этого предмета. Или пиши ко мне о том, о чем я прошу тебя, или совсем не пиши ко мне. Благодарю тебя ты знаешь за что. Когда буду в состоянии, постараюсь отблагодарить делом, а не пустыми словами. Ты пишешь, что управляющим в Пойме сделан К. И. Емельянов, папенькин старинный приятель и кум, а между тем не говоришь, К. И. крестил у папеньки кого-нибудь из нас, или папенька крестил у К. И. Ты пишешь, что маменька ездила в гости к Ивану Осиповичу и Варваре Савельевне в Зубриловку, а между тем не объясняешь, каким образом, по какому случаю и давно ли Иван Осипович находится в Зубриловке. Посуди сам: можно ли писать письма с большею неосновательностию, неясностию и пустотою? На каждую страницу письма твоего нужен целый лист комментарий. На что это похоже? Я, кажется, просил тебя писать пообстоятельнее. Я совсем не интересуюсь знать, что коллежский регистратор Павел Екимов женился на чьей-то свояченице, ибо я ни Павла Екимова, ни Порфирия Дементьевича, ни А. Данильевны совсем не имею чести знать. Я просил тебя писать мне об людях мною знаемых; а ты пишешь обо всяких вздорах, а об деле уведомить не хочешь. Вот тебе вместо красного яйца целая проповедь; прочти ее повнимательнее и исправься.

Твой брат Виссарион Белинский.

P. S. При оказии пришлю тебе целую кипу стихов (писанных) ... (Письмо разорвано.) и новых и старых.

Приписки Д. П. Иванова:

Извините, что на таком малом пространстве бумаги досталось засвидетельствовать свое обширнейшее и глубочайшее почтение вашему усердному внуку.

Дмитрий Иванов.

Хочу хотя вкратце, любезный друг Константин Григорьевич, пожелать тебе доброго здоровья и поблагодарить за твои письма, исполненные истинно важными для ... (В подлиннике оборван угол.) Чембарский суд в письме друга je ne sais comment repondre a tant de ... (В подлиннике оборван угол.).

Дмитрий Иванов

28. Г. Н. и M. И. БЕЛИНСКИМ

Москва. 1832 года, апреля 20

Милостивейшие государи

папинька Григорий Никифорович

и маминька Марья Ивановна!

Свидетельствую Вам мое всенижайшее почтение и благодарю Вас чувствительно за Ваше неоставление меня в нужде и болезни. Равным образом свидетельствую мое почтение и благодарность и бабушке Дарье Евсеевне за ее обо мне попечение. Уведомляю Вас, что моя болезнь на отходе; она слабо сопротивляется одолевающему ее здоровью. В пятницу, на шестой неделе прошедшего поста, мне открыли фантанель на левом боку желудка над самою оконечного кишкою, в которой я чувствовал порядочную боль. Фантанель, которую я носил ровно шестнадцать дней (я закрыл ее 18 числа сего месяца, а теперь на растравленное мушкою и epispassicum кладу теперь только один спуск), совершенно оттянула боль от печени и уничтожила боль в самом левом боку. Теперь вся болезнь моя состоит в небольшом и очень редко беспокоющем меня кашле ... Если и скоро восстановится мое здоровье я все-таки выйду из больницы не прежде 9 или 10 мая, когда уже установится совершенно теплая погода, ибо в теперешнем моем положении весенний, свежий воздух нужнее для меня всех лекарств; что же касается до худой погоды, то оная как раз может воротить меня в больницу.

Вы приглашаете меня домой на вакацию; благодарю Вас за это или, лучше сказать, не умею и не знаю, как благодарить Вас; я мучаюсь, истаеваю от пламенного желания увидеться с Вами, да и самый воздух тамошний мог бы иметь на меня благодетельное влияние, тогда как московский вреден и для самых здоровых, одним словом тысячу и тысячу раз благодарю Вас за ваше предложение но никоим образом не могу им воспользоваться, несмотря на влечение собственного сердца и порывы души, жаждущей отдохнуть в кругу от беспокойств, болезней и разных неудовольствий, сопряженных с московской жизнью. Во-первых, продолжительная поездка измучает и стрясет меня, едва оправившегося от болезни; на ночлегах я могу простудиться, ибо в избах мужицких спать невозможно. Во-вторых, находясь целые четыре месяца в больнице, я сделал столько упущений по части лекций, а особливо языков, что, для вознаграждения потерянного, должен заниматься день и ночь в продолжении целой вакации. Мои обстоятельства по этой части и прежде были в весьма незавидном состоянии, что происходило то от огорчений казенной каторжной жизни, то от собственного нерадения. Когда опасность от нас далека, мы не стараемся взять свои меры к отвращению оной; а уже тогда боремся с нею, когда остается самая малая надежда победить ее. Теперь рассудите сами: могу ли я дома так заняться, как в Москве? На проезд к Вам и обратно я должен буду потерять целых 20 дней; а в 20 дней и при посредственном прилежании много, много, очень много можно сделать. В Москве я имею знакомых и приятелей, которые и снабдят меня книгами, тетрадями и покажут мне то, чего я сам собою узнать не смогу. Этих выгод необходимых и драгоценных я буду лишен в Чембаре, где, кроме сего, беспрестанные удовольствия и рассеяние не дадут присесть за дело. Университет наш переворотился вверх дном: князь Голицын уезжает заграницу, государь император дал его помощнику Голохвастову1 (т. е. помощнику князя) неограниченную власть; устав покойного императора также успокоивается2; за одно слово, за один малейший поступок Голохвастов выключает из Университета и казенных а своекоштных студентов; казенных же имеет право без всякого суда отдавать в солдаты за всякий сколько-нибудь предосудительный поступок, за который прежде посадили бы дня на три в карцер. Уже многие из казенных выключены; одного он принудил поступить в полк. Куплен дом для своекоштных; так как этот дом находится против Университета, то его и соединят с оным посредством арки. Все ворота будут заперты, ни казенному ни своекоштному нельзя будет выйти из Университета. Своекоштные будут поступать в купленный для них казною дом на следующих основаниях: всякий своекоштный, не имеющий в Москве родственников, у которых бы он мог жить на квартире, должен внести единовременно 50 р. ас. и каждый год вносить за квартиру и стол по 300 руб. Сверх того одежду, белье и учебные книги иметь свои. Все же, не могущие по бедности внести помянутой суммы, будут немедленно выключаемы.3 Теперь рассудите: не варварство ли это? У нас большая часть студентов кормятся и одеваются кондициями, другие живут в тех домах, где имеют кондицию; многие не только содержатся сами оными, но даже помогают своим семействам. Лишенные единственного способа их пропитания, где возьмут эти несчастные денег для взноса в казну? Их без всякого сожаления выключат из университета, не позволят окончить курса и впредь будут принимать только таких, которые в состоянии внести деньги. Будут принимать молоденьких, которых бы можно было сечь розгами, и потому всех старых и взрослых вытесняют. Одним словом, Московский университет скоро уподобится Казанскому.4 Чтобы жить безопасно, надобно даже уряднику, унтеру льстить, надеть на себя постную харю, скорчиться в три погибели, беспрестанно творить молитвы и всем и каждому кланяться и перед каждым подличать. Нет ничего грубее, подлее обхождения Голохвастова с студентами; ругается, как извозчик, обходится с ними хуже, нежели с своими лакеями. Беда, да и только. Если выключат меня, что очень может случиться, ибо выключать для него составляет приятнейшее наслаждение, что тогда делать? Куда сунуться? В военную я не гожусь по слабости здоровья и по ненависти к сей службе, о приказной части и говорить нечего. Остается тогда одна дорога: в Сибирь, на Кавказ или в Северо-американские российские владения. За сибирскую и кавказскую службу дается чин вперед, двойное жалованье и каждый год службы считается за два; за северо-американскую же тройное жалованье и каждый год считается за три. Всем хорошо, только далеко: 12 000 верст; надобно проехать часть Европы, всю северную Азию и, наконец, очутиться в третьей части света.

Письмо и деньги я получил 18 апреля;5 очень им обрадовался, но, прочтя письмо, не рад был и самым деньгам. Ну не стыдно ли только Вам, маменька, плакать по пустякам? Что за важность такая, что я болен? Это дело очень обыкновенное; все люди подвергаются болезням. Моя болезнь продолжительна не потому, чтобы она была опасна и неизлечима, но потому, что она есть застарелая; я собирал ее почти три года, благодаря казенной одежде. Видно, Вы свои слезы считаете за воду, иначе Вы бы дорожили ими. Видно, Вам хочется поскорее ослепнуть; вспомните, что зрение дороже жизни. Только одним детям прилично плакать по пустякам. Если бы я был болен чахоткою или какою-нибудь жестокою горячкою, или другою острою болезнию, тогда бы Вы имели причину печалиться. Мне моя болезнь чувствительнее, однако я ни разу не плакал. Ради бога не сокрушайте себя по пустякам. Уход за мной хороший, лечат тоже хорошо, обходятся благородно. Будьте насчет моей болезни совершенно спокойны. Прощайте. Остаюсь любящий и почитающий Вас сын Ваш

Виссарион Белинский.

Любезный братец, Константин Григорьевич! Благодарю тебя за твое ко мне усердие и любовь, и вместе с тем скажу тебе, что в твоем письме, как и во всех твоих письмах, тьма...

29. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1832 года, июня 21 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Мария Ивановна!

Свидетельствую вам мое всенижайшее почтение, уведомляю вас, что я вышел из больницы 6 мая. Хотя и не могу сказать, чтобы я выздоровел, однако чувствую себя лучше, нежели прежде, и только одно худое состояние погоды препятствует мне значительно поправиться. Писать к вам больше совершенно не о чем, ибо Дмитрий Петрович может служить для вас живым письмом.1 Уведомляю вас, что я теперь разбогател форменного одеждою; вышедши из больницы, я получил вицмундир с панталонами, мундир с панталонами, панталоны нанковые, панталоны белые демикотоновые, сапоги новые, тогда как старые, по причине моего нахождения в больнице, еще новы. Скоро получу жилет драдедамовый, не говорю о белье и прочих мелочах. Теперь у меня к зиме недостает только теплой шинели. Старая совершенно развалилась и в дождливую погоду мне и не в чем выйти.

С искренним желанием всех возможных вам благ и в надежде будущего свидания остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш

Виссарион Белинский.

30. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва, 1832 года, июня 21.

Любезный брат,

Константин Григорьевич!

Уведомляю тебя, что я давно уже вышел из больницы (6 мая) и имел удовольствие получить все твои письма, за которые благодарю тебя душевно. Что же касается до моего здоровья, то о нем я не могу тебе сказать ничего радостного и утешительного: оно почти невозвратно потеряно. Беспрерывный сухой кашель, вероятно, происходящий от отсутствия влаг или слизей в горле, колики в обоих боках и особенно в печени от сиденья, жестокая одышка от каждого всхода на лестницу как будто бы сговорились мучить меня каждый день попеременно. Я вышел из больницы почти с тем же, с чем и пошел в нее. "Для чего ты не остался в ней до совершенного твоего выздоровления?" спросишь ты меня. Для того, отвечаю я, что дожидаться моего выздоровления было бы слишком долго; для этого мне нужно бы было пролежать в больнице еще месяца четыре, в продолжение которых меня бы выключили из университета, как такого человека, которого расстроенное здоровье не подавало никакой надежды на успехи. При том же болезнь моя остановилась на одной степени и не двигалась более ни взад ни вперед, почему сам ординатор присоветовал мне выйти, и лечиться более беспрестанною ходьбою и хорошим воздухом, которого, разумеется, в Москве негде взять. Впрочем, я от ходьбы и движения немного поправился, и если бы стояла хорошая погода, то и очень бы значительно могло восстановиться мое здоровье; но нынешний год, кажется, еще хуже прошлого: дожди, облака, холод, ветер продолжаются беспрерывно; ясные дни бывают очень редки; и чем день теплее, тем я чувствую себя лучше, а чем холоднее, тем хуже.

Впрочем, собственная моя болезнь и вообще мои не совсем благоприятные обстоятельства не так много беспокоят меня, как ваши домашние. С каждым письмом твоим ты вливаешь в мою душу по капельке яду. Маменька беспрестанно плачет, сама не зная о чем и не думая, что она этими слезами может безвременно убить себя и лишить несчастное семейство матери. Хотя о папеньке ты ничего не пишешь (что весьма странно), но я слышал об нем ужасную историю, которая чрезвычайно неприятное сделала на меня впечатление, хотя и не удивила. Я давно предвидел, что рано или поздно, а уж должно было случиться с папенькой что-нибудь подобное. При всей откровенности и благородстве характера, при добром сердце, он страждет ужасным недугом подозрительностию, разумеется... пустою и неосновательною. Ему кажется, что его жена, его дети, его родные все стоят около него с поднятыми ножами, готовые пронзить его вдруг и только ждущие благоприятного мгновения. Сколько раз обижал он несправедливыми своими подозрениями людей добрых, благородных, искренно ему преданных и желающих ему от души всякого добра! Ему мнится, что весь мир против него в заговоре, тогда как мир и не думает делать ему зло, ибо все люди заняты самими собою, и делают зло другим людям из выгод, а что за выгоды и за пользы делать зло папеньке? Другое дело, если бы он был человек важный, занимающий большую должность, тогда бы он мог иметь врагов, завистников и недоброжелателей. Отчего происходит такая ужасная недоверчивость к людям? Оттого, что он имеет самое дурное мнение о людях; они ему кажутся или подлецами, или дураками; он не верит ни честности женщин, ни добросовестности мужчин и между тем, о себе, верно, самого лучшего понятия, как будто бы на целом земном шаре он один истинно благородный человек. Подозрительными людей делают обыкновенно великие несчастия; а какие несчастия претерпел от людей папенька? Если он страдал и теперь страдает это от самого себя; он есть лютейший враг, мучитель и тиран самого себя; не люди, а сам он виноват в своих неучастиях, которые он еще более усугубляет нелепою, неосновательною подозрительностию, которая, как лютая змея, гложет его сердце и отравляет лучшие минуты его жизни. Конечно, он имел и имеет врагов, но каких врагов! Да и кто их не имеет? Стоит ли какой-нибудь подлый безграмотный подьячий, подобный стряпчему Васильеву, того, чтобы благородный человек занимался им и его ненавистию? Презрение вот чего он стоит! Папенька обижает самого себя, унижает свое достоинство, думая о таких людях и трогаясь их обидами. Я предвижу ужасные следствия, ужасные несчастия, угрожающие и без того несчастному нашему семейству, если папенька, вняв голосу рассудка, не переменит своего несчастного характера! Сохрани господи, ежели... что будет с вами!.. О себе я не беспокоюсь; я живу, дышу, сношу терпеливо мою судьбу, берегу себя, удаляюсь от всего, что может сделать меня несчастным, не для себя, а для своего семейства, для него только желаю я себе и долголетия, и счастия, и здоровья, и богатства; для него единственно я сохраняю бодрость, стараюсь не упасть духом и выпутаться из оков, меня обременяющих! Для чего вы все того же не делаете? Сколько раз просил я маменьку, чтобы она старалась укрощать свой пылкий до дикости и неистовства характер, сносила бы с терпением и кротостию, приличными всякой истинно благородной женщине и доброй жене и матери семейства, все несправедливости папеньки, старалась бы избегать с ним всяких бесполезных ссор и тушить пламя в самом его начале, старалась бы сохранять спокойствие духа и твердость характера, от которых зависит и телесное и душевное здоровье, а следовательно, и счастие; берегла бы себя для своих детей, для своего семейства, исполняла бы все обязанности, предписываемые женам божественными и человеческими законами! И всё тщетно! Мое усердие и мои благие советы она назвала грубостию и непочтением к матери. Сколько раз, так же тщетно, я просил и говорил папеньке... Так, люби и почитай родителей, я это всегда тебе советую, но, несмотря на то, я имею право сказать, что наши несчастия зависят от них, что они и себя и нас губят. Они не знают своих обязанностей, они не знают, что они принадлежат не самим себе, а отечеству и детям, что они должны дышать для детей своих, стараться образовать из них добрых граждан для отечества, это закон природы, закон бога и самих людей. Они нимало не щадят самих себя, гонят друг друга, к гробу, расстраивают свое здоровье и душевное спокойствие. Более всего я недоволен маменькою, и именно ее слезами, происходящими от слабости характера и неумения сносить с твердостию горестей жизни. Что, например, за беда такая, что я ныне не могу провести в Чембаре вакацию? Стоит ли это слез? Конечно, оно неприятно, да что же делать-то? Разве слезами можно помочь себе? Опять, неужели она потеряла всю надежду когда-нибудь увидеть меня? Как же должна теперь плакать Федосья Степановна, которая не видится с ее вторым сыном четыре уже года1 и, может быть, и совсем не увидит? Как должны плакать матери, которых дети уезжают служить в Северную Америку, за 12 000 верст, в Сибирь, на Кавказ? Притом же, чем долее разлука, тем сладостнее свидание. Бог даст увидимся, зачем безвременно убивать себя отчаянием?

Последнее письмо твое от 16 мая наполнено, как и все прежние, по большей части вздором.2 Я просил тебя тысячу раз, чтобы ты растолковал мне странную историю целкового, якобы врученного маменькою г-же Горн для отдачи мне.3 Дождусь ли я этого, или нет? Вместо того, чтобы просто сказать мне, какова была у вас на Пасху погода вообще, ты преподробно описываешь мне в каком часу шел снег, в каком дождь. Что касается до твоих мыслей, то скажу тебе, что их нечего разбирать, ибо они суть мысли старые, места общие, которые можно найти во всякой азбуке.4 Старайся более о чистоте и правильности слога, а не о мыслях. Если ты еще хотя раз напишешь мне о "Листке" и будешь восхищаться моими произведениями, то я рассержусь на тебя не на шутку. Посылаю тебе стихотворения, между коими много новых, спиши их и пришли обратно с Дмитрием Петровичем.

Что за диковинные вещи делает семейство Петра Петровича? Право, все наши чембарские что-то не так, как были прежде. Представь себе: мучают своих детей, не уведомляя их о себе ни строчкою. Обещались прислать денег и обманули; понадеясь на их обещание, Алексей Петрович сделал покупки таких вещей, которые сами по себе необходимы, но еще могли бы быть купленными после, и теперь терпит крайнюю нужду. Хорошо ли это? При всем своем холоднокровии Алексей Петрович несколько раз чуть не плакал от такого со стороны его родителей над ним надругательства, тем более жестокого, что он никогда не ожидал его.

Засвидетельствуй от меня мое почтение бабушке Дарье Евсеевне и всем, которые меня знают и помнят. Прощай! Будь здоров и счастлив и люби попрежнему своего брата

Виссариона Белинского.

31. П. П. и Ф. С. ИВАНОВЫМ

Москва. 1832 года, сентября 10 дня.

Милостивые государи,

Петр Петрович и Федосья Степановна!

Сколько лет, сколько зим прошло с того времени, как я имел сладостное для меня удовольствие быть вместе с вами! Это время, это незабвенное время представляется моему воображению в каком-то туманном отдалении и как бы в каком-то приятном сне. Сколько перемен случилось в мое отсутствие! Не те уже обстоятельства, но люди надеюсь всё те же. Надеюсь и верю, что ваше ко мне расположение нисколько не изменилось, что оно также постоянно и твердо, как и те чувства любви и привязанности, которые я с давнего времени привык питать к вам и которые погаснут вместе с огнем моей жизни. Ничем так не красится бедное бытие человека, как этими сладостными узами, которыми вечная Любовь связывает его с подобными ему существами. На заре жизни, полный приятных надежд на будущность, я только и живу, и хочу жить, и люблю жизнь для тех, с которыми природа и судьба связала меня неразрывными узами. Разделенный с ними значительным пространством времени и места, я всегда нахожусь с ними моею мыслию, для которой не существует времени и места! Но довольно об этом; вам, надеюсь, известны мои чувства, а я не сомневаюсь в ваших.

Благодарю Вас, почтеннейший Петр Петрович, за Ваш поступок с Петенькою,1 поступок, доказывающий Ваше истинно отеческое попечение о Ваших детях. Ваши дети счастливцы: они имеют редкого отца, и я в этом признаюсь Вам, очень им завидую. Алексей еще прежде говорил, что надобно бы перетащить Петю в Москву, да старик не отпустит; я уверял его, что Вы, напротив, будете очень рады и я не ошибся да! Я знаю Вас! Бедные мы! Сердце мое обливается кровью, когда я вспоминаю об Никаноре и о том прекрасном воспитании, которое ему дается его попечительным родителем! Увы! Обстоятельства не позволяют мне быть ментором моего несчастного брата. Такие способности, такая пылкая душа и всё это должно погибнуть, завянуть на сухом, бесплодном поле нерадивого воспитания и при тех бедственных примерах, которые он каждый день видит. Чего не могу я сделать для моего брата, для этого единственного любимца моей души и сердца, наполняющего все мои думы, то сделаю для Вашего сына. Все мои познания, которые имею, я буду сообщать ему, а особенно займу его изучением французского языка, в котором я приобрел довольно достаточные сведения, и немецким, который теперь занимает все мои досуги.

Федосья Степановна! прошу Вас сказать маменьке, что я потому не пишу к ней, что готовлю большие письма, в которых буду благодарить ее за ее материнские ласки ко мне и буду говорить посурьезнее кое о чем и кое о ком,2 кажется, что пора уже, ибо моего терпения более недостает, как сын, я в праве потребовать кое-каких объяснений, от кого, вы догадаетесь.

Прощайте, мои почтеннейшие и любезнейшие, наслаждайтесь тем счастием, которое вы заслуживаете своими добродетелями, и не забывайте преданного вам вашего друга и родственника.

В. Белинского.

P. S. Кланяйтесь и поцелуйте за меня Верочку3 и скажите ей, чтобы она ко мне хотя по нескольку строчек в год писала; это для меня будет очень приятно.

32. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1832 года, октября 15 дня.

Любезный брат, Константин Григорьевич!

Письмо твое от 16 августа показалось мне столь важным, что я не решился отвечать на оное тот же час, а почел за необходимое поговорить с тобою поосновательнее.1 Ты меня привел в чрезвычайное удивление, открыв мне свое необдуманное и безрассудное намерение оставить Чембар и ехать в Саратов для службы. Правда, это намерение с первого взгляда кажется довольно основательным, происходящим от существенных причин, и потому необходимо долженствующим исполниться; но по зрелом рассуждении оно окажется очень вредным. Его одобряют и маменька и папенька; конечно, маменька никогда не посоветует тебе, как своему сыну, ничего бесполезного или опасного для твоего счастия, дорогого для ее материнского чувства; но она, как женщина, обо многих вещах не может иметь надлежащих сведений, и потому ей извинительно судить неосновательно об оных; что же касается до папеньки, то если бы ты вздумал ехать в Камчатку или Китай, то и тогда бы, поверь, он не стал тебя удерживать. Коротко знакомый с его характером и горестными обстоятельствами нашего несчастного семейства, ты, без сомнения, поймешь, почему я так говорю и на каких причинах основываю мое мнение, хотя и неприятное для меня самого столько же, как и для тебя, но, тем не менее, справедливое. Что же касается до тебя самого, то я не сомневаюсь, что тебе очень бы хотелось исполнить свое намерение; я и не удивляюсь сему, ибо я знаю, что ты не последний рыцарь печального образа и любишь подонкихотствовать. Но обязанность старшего брата, по собственному твоему признанию, заслуживающего твою доверенность, заставляет меня вывести тебя из твоего приятного заблуждения и рассеять волшебный туман мечтаний, в котором так сладостно, так раздольно разгуливать твоему шаловливому воображению. Ценою многих жестоких и горестных опытов, имеющих самое неблагоприятное влияние как на мою настоящую, так и последующую жизнь, я приобрел некоторую опытность и покороче познакомился с скользким путем жизни, а потому и могу лучше тебя понимать многие вещи. Дорого бы заплатил я за возможность воротить, по крайней мере, три года моей прошедшей жизни, чтобы снова начать их, испытанному судьбою и наученному опытом! Есть в жизни такие случаи, от коих зависит счастие или несчастие целой нашей жизни; люди замышляют иногда такие намерения, которые, несмотря на их наружную незначительность, требуют крайней осторожности. Я знаю, что мои слова покажутся тебе закускою не совсем вкусною; но как бы то ни было, я всё-таки почитаю за священнейший долг с моей стороны сказать тебе, что твое намерение нелепо и безрассудно и вот почему:

1) Ты совсем несправедливо жалуешься на недостаток в одежде; Дмитрий Петрович уверял меня, что ты в этом отношении никакой нужды не имеешь, что у тебя есть форменный сертук, фрак, несколько панталон, не нуждаешься ни в сапогах, пи в другом чем; чего же ты хочешь? Это странно!

2) Неужели ты думаешь, что Сокольский охотно возьмет тебя на свое попечение или захочет обременить себя такою обузою без всяких для себя выгод? Взявши тебя под свое покровительство, он должен будет отвечать за все твои неудачи и неуспехи, причина коих, как обыкновенно водится, будет со стороны твоих же родителей приписываться его о тебе нерадению, хотя бы в оных виноват был ты, а не он. Притом же он должен будет беспрестанно о тебе беспокоиться, предстательствовать за тебя пред начальством, учить тебя, выручать из бед и тому подобное; из каких выгод, повторяю, будет он так тобою заниматься? От нашего папеньки ему надеяться нечего, а от тебя и еще меньше. Если же он, обещавши тебе свое покровительство и помогши тебе перелезть из Чембара в Саратов, предоставит тебя самому себе, то ты человек пропащий. Ибо с своим характером, кротким и робким, с твоими не слишком блестящими дарованиями, а более всего с твоим неуменьем вглядываться в обстоятельства и применяться к ним, смотря по нужде, ты никоим образом но можешь обойтись без подпоры; служа же в Чембаре, ты всегда можешь находить эту опору в твоем отце, который тебе может быть полезен, без всяких особенных с твоей стороны стараний, местом, занимаемым им по службе, если не по общественному мнению.

3) Ты говоришь, что в родительском доме ты пользуешься только столом и квартирою а разве это мало? Ты думаешь, что легко содержать себя на своем отчете, то есть: иметь порядочную комнатку с порядочным столом? Посмотрел бы ты, как живет Алексей Петрович, который за одну комнату с небольшою прихожею, служащею ему вместе и кухнею, платит 16 рублей в месяц, да сверх того, ежемесячно издерживает 8 ас. на дрова, а жалованья-то всего получает 30 ас. в месяц, и этим жалованьем он должен и за квартиру заплатить, и дров купить, и стол иметь, и одеваться. Если бы еще Дмитрий Петрович не выхлопотал себе Алексеевского кошта от университета, то и до сих пор они принуждены бы были жить в собачьей конуре с разными бродягами и нищими. Если бы ты знал, как строго выполняет Алексей Петрович все посты даже по середам и пятницам и как он в продолжение больших постов, по причине точного состояния своих карманов, иногда по нескольку дней и постных щей не видит, а пробавляется хлебом и квасом, тогда бы ты узнал, как легко содержаться самому, и вполне бы оценил счастие жить в родительском доме на всем готовом.2

4) Ты жалуешься на ничтожность получаемого тобою за службу жалованья и называешь его нищенским; что ж делать? Деньги никому не даются даром, и достаточное, независимое содержание приобретается потом и кровью. Твоя же служба очень не важна и не трудна. Алексей Петрович каждый день с 9 часов находится в Сенате, из которого возвращается в 2 1/2 часа и приносит с собою кипы бумаг, за коими иногда просиживает не только праздничные и табельные дни, но иногда и целые ночи, а жалованье-то, получаемое им, тебе известно. Ты думаешь, что в Саратове будешь получать тысячи; не горячись, брат: и там, как и во всех губернских, городах, для таких служивых, как ты, 120 ас. составляют самое большое жалованье. На эти 120 рублей ты должен будешь и нанимать квартиру, и иметь стол, и одеваться; а на доходы, при нынешних обстоятельствах, надежда плохая, особенно тебе. Правда, в Саратове содержание гораздо дешевле, нежели где-либо в другом месте, ибо Саратовская губерния принадлежит к числу богатейших и изобильнейших естественными произведениями русских губерний; это я всё знаю, но где дешево всё, там дороги деньги. Притом же, в таких местах выгодно служить семейным чиновникам, занимающим должности поважнее должностей канцелярских писак; ибо если они мало получают доходов деньгами, то взамен того много берут естественными произведениями, как-то: хлебом, скотом, рыбою, икрою, медом, овощами и тому подобным, чем они обеспечивают содержание своих семейств, а деньги, которые бы должны были употребить на сии необходимости, кладут в сундук, и таким образом не остаются в накладе. Тебе же, как молодому, бессемейному человеку, нужны будут одни деньги, а их-то ты и не будешь иметь.

5) Наконец главнейшее препятствие состоит в том, что ты не имеешь офицерского чина; а без него служить не так-то выгодно, ибо ежели ты по какому-нибудь случаю потеряешь свое место, то другое найтить тебе будет трудно. Между же тем, покуда ты будешь приискивать себе другое место, ты не будешь иметь средств к своему содержанию и этим совершенно расстроишь свои обстоятельства, потеряешь много драгоценного времени и тем самым отдалишь от себя получение чина. К тому же, в Саратов изо всех близких, окрестных губерний приезжает премножество молодых людей всякого звания, а особливо из духовного, для приискания в оном себе мест, почему ты будешь иметь соперников, а особливо, когда потеряешь свое место и будешь искать другого. В Чембаре же хотя не так хлебно, зато надежно, а это важнее. Не сули журавля в небе, а давай синицу в руки, говорит мудрая русская пословица.

"Так неужели же мне целую жизнь служить в чембарском земском суде?" скажешь ты с огорчением. Нет; я первый против этого. По моему мнению, молодому человеку стыдно и даже бесчестно проводить всю жизнь свою на отцовском содержании и служить в каком-нибудь мелком городишке. Всякий должен помыкать по белому свету, понатерпеться нужды и горя и понасмотреться добра и худа и, уже обогатившись опытами жизни, помышлять об основании себе постоянного местопребывания, о приобретении порядочного места по службе, хотя и в уездном городке, ибо не всем же жить в столицах и губернских городах. Итак, вот тебе мой последний, искренний совет, которому ты непременно должен последовать, если ты любишь меня и дорожишь моим мнением столько же, как и собственным своим счастием:

Прежде получения офицерского чина ты ни под каким видом не должен оставлять Чембара. Когда же получишь оный, то можешь, если есть охота, перейтить и в Саратов на некоторое время, чтобы попривыкнуть жить на чужой стороне своею собственною головою, а не чужим умом. Между же тем временем Алексей Петрович, который уже успел своим прилежанием по службе и хорошим поведением успел обратить на себя некоторое внимание от своего начальства, будет непременно столоначальником; и тогда ты можешь перейтить в сенат и служить в его столе под его надзором и покровительством и даже жить с ним на одной квартире. Он для тебя будет уже не то, что Сокольский; он будет радеть о твоих пользах и о твоем счастии, как о своем собственном. Ибо, кроме того, что он связан с нашим домом родством, он очень любит тебя за твою доброту и чистосердечие. Дожидаться же тебе этого не слишком долго, ибо года через полтора или через два ты получишь офицерский чин, а Алексей Петрович к этому времени как раз будет столоначальником. Ты же между тем старайся приобресть необходимые по статской службе сведения, вникай в ход и производство судебных дел, читай уложения, законы, указы, учись сочинять просьбы, узнавай формы судебных бумаг всякого рода, обязанности и преимущества всех сословий и государственных чиновников, будь прилежен и не упустителен в исполнении собственных своих обязанностей по службе; заботься также и о чистописании и грамматике, чтобы сколько-нибудь сделаться достойным служить в таком месте, как Сенат; а о большом жалованье, о доходах, щегольстве и вообще приобретении денег забудь до времени и думать, как о деле несбыточном и смешном. Итак, вот тебе мой совет; в твоей воле последовать ему или нет; по крайней мере, я свое дело сделал, и потому в рассуждении этого остаюсь спокоен. Ты, может быть, удивишься, что я говорю о твоем поступлении в Сенат, как о деле совершенно возможном; об этом не беспокойся, помни пословицу: не боги горшки обжигают. При том же я ныне ничего не хочу ни делать, ни говорить наобум, и решился во всех поступках быть рассудительным и основательным. Об этом деле я советовался с Алексеем Петровичем и он уверил меня, что тебе очень не трудно будет по получении офицерского чина поступить в Сенат, и в этом случае на его слова можно совершенно положиться. Ты же с своей стороны никому о сем не говори, ибо обстоятельства могут перемениться и надежды твои не исполниться. Помнишь ли ты, как я писал к вам, что я печатаю свою трагедию, и с восторгом высчитывал тысячи, которые я от нее получить надеялся?..3 Что ж вышло? Вместо славы и денег я получил от нее неудовольствия и горести, и после каялся, что прежде времени объявил вам об этом! Я теперь смеюсь над своими прошедшими глупостями: такими-то горестными уроками, такою-то дорогою ценою получается опытность!.. Итак, учись, служи, веди себя хорошенько и потихоньку, не торопясь, готовься к своему тайному назначению, а о прочем предоставь пещись богу; что будет, то будет, а чему не должно быть, того не будет. Сноси терпеливо свои горести и помни, что когда-нибудь они должны окончиться. Я очень рад, что папенька переменил с тобою свое прежнее обращение и ты им теперь доволен; умей этим пользоваться; будь к нему почтителен, вежлив, услужлив, старайся предупреждать все его желания; ежели он обидит тебя словом или делом не ропщи, не жалуйся, не помни зла, а сноси терпеливо и помни, что он твой отец и что ему судья один бог и собственная его совесть. Об одежде его проси только в самой неизбежной крайности и то осторожнее, примечай, что ему нравится и чего он особенно не любит, и сообразно с этим располагай своими поступками в отношении к нему.

О Никаноре я с сего времени ничего говорить не буду, ибо мне уже цаскучило тысячу раз твердить без пользы одно и то же. Это решено: он малый погибший... Бог судья тем, которые его губят!..

Ты пишешь, что для тебя очень приятно, что я оставил курение. (Оторван угол листа.) Советую и тебе последовать моему примеру, потому что хотя трубка (Оторван угол листа.) и не может быть вредна для твоего здоровья, как для моего, но зато она иссушает, как ты сам говоришь, твой карман и приводит его в самое чахоточное состояние; а он у тебя и без того тощ.

Что же касается до твоей просьбы купить тебе бритву, то на это я скажу тебе: что и на 5 ас. нельзя купить порядочной бритвы, а двухрублевою можно не бриться, а только резать палки, ибо и порядочный перочинный ножик стоит не менее двух рублей. Что касается до книги, которую ты просил меня купить на деньги, присланные на бритву, то потерпи: со временем я могу исполнить твою просьбу с большою для тебя пользою; теперь я чрезвычайно занят и не имею ни минуты свободного времени. Иногда случается, что за безделицу можно достать хорошую книгу, только не надобно торопиться.

Ты просишь меня прислать тебе мою трагедию; на это отвечаю тебе в последний раз и наотрез: не пришлю.4 Тебе известно, что экземпляр, переписанный набело, остался навсегда в цензуре, у меня же теперь только и есть один черновой, и я лучше соглашусь отрубить себе руку и послать ее тебе в подарок, нежели расстаться с ним на какое бы то ни было время. Она может пропасть во время пересылки или по листочкам растеряться у тебя самого. При том же я непременно намерен в свободное время понемногу переделывать ее так, чтобы ее можно было пустить на белый свет. Так как я теперь стал поопытнее, и потому на многие предметы начинаю смотреть с другой точки зрения, нежели прежде, то и надеюсь успеть в своем предприятии. По этим причинам мне никак не возможно с нею расстаться, и я прошу тебя об этом более не только не говорить, но и не думать. Когда увижусь с тобою, тогда можешь читать ее сколько тебе угодно.

Новостей у нас так много, что недостало бы ни времени, ни бумаги, ни терпения описывать тебе их; когда увидимся, то всё узнаешь от меня подробно. Недавно был в Москве государь император, а великий князь Михаил Павлович, кажется, и теперь еще в ней. Теперь живет в Москве товарищ министра народного просвещения, тайный советник Уваров; он часто присутствует на лекциях и, по просьбе государя императора, навсегда остается в Москве для личного надзора над Московским университетом.5

Ты просишь у меня еще стихов, а между тем не прислал старых: я не получал их от Михаила Николаевича. Очень радуюсь, что ты познакомился с г. Синенковым;6 я об нем слышал очень много хорошего, и сам желал бы с ним быть знакомым. Старайся поддерживать (Оторван угол листа.) все свои хорошие знакомства и извлекать из них пользу для своего (Оторван угол листа.) образования. Прощай! Будь здоров и счастлив! Твой брат

Виссарион Белинский.

Письмо Белинского В. Г. - Переписка за год 1832 год., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :