Письмо Белинского В. Г.
Переписка за год 1829 год.

1. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

1 сентября 1829 г. Москва.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Что вы со мною сделали? По какой причине вы по сию пору не прислали мне свидетельства о рождении, от дворянства взятого?1 Послушайте: приехал я в Москву 22 числа, экзамены уже начались, я жду исполнения вашего обещания прислать свидетельство, наконец приходит 30 число, и я теряю терпение. Пензенской гимназии учитель M. M. Попов2 дал мне рекомендательное письмо к бывшему директору Пензенской гимназии и в сем письме просил его, чтобы он обо мне постарался. Лукерья Савельевна3 дала мне письмо к генералу Дурасову; он очень ласково меня принял и обещался покровительствовать. 31 августа иду в правление императорского Московского университета. В этот день в числе экзаменующих профессоров были Победоносцев и Снегирев, которых обо мне просил г-н Лажечников.4 Пишу просьбу, подаю ректору Двигубскому. Он прочел и спрашивает свидетельство о рождении; я говорю, что оного, по такой-то причине, не имею; он, не говоря ни слова, отдает мою просьбу назад и говорит, что без свидетельства никаким образом невозможно никого принять. Я спрашиваю его, когда еще можно будет подать просьбу; он говорит, что 2 число будет последний день, в который будут приниматься просьбы. Теперь я не знаю, что мне и делать. Завтра опять хочу просить его превосходительство Андрея Зиновьича Дурасова; если он откажется помочь, то я лишусь всякой надежды поступить нынешним годом в Московский университет и всему этому причиною вы. Без свидетельства, которое мне так нужно, как мужику начпорт, и самое мое пребывание в Москве опасно. Если б на заставе я не сказался лакеем Ивана Николаевича,5 меня бы остановили. Остановился я сперва с Иваном Николаевичем у Владимира Федоровича и Надежды Матвеевны Анисимовых.6 От них перешел к Ольге Матвеевне Осинской. Как та, так и другая суть сестрицы Парасковьи Матвеевны Маматовой. Я очень доволен ласками и неоставлением Надежды Матвеевны и ее мужа: это предобрейшие люди. С Капитолиною Степановною7 я виделся. Бога самого ради прошу вас: пришлите как наивозможно поскорее свидетельство. Я без него погиб. Кланяйтесь от меня всем нашим родным и знакомым. Когда получу от вас свидетельство, то уведомлю обо всем подробнейшим образом. Прощайте, будьте здоровы и счастливы. Остаюсь сын ваш

Виссарион Белинский.

Извините, что я так гнусно писал. Сперва хотел без конверта, но изгадил. Торопился ужасно. Иван Николаевич сие письмо с своими взялся отправить.

Москва 1829 года. Сентября 1 дня.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Григорию Никифоровичу, чембарскому штаб-лекарю, г-ну Белинскому.

В г. Чембаре.

2. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

2 5 сентября 1829 г. Москва.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Мои обстоятельства в самом худом положении. Я подавал просьбу о принятии меня в университет, но как я не имею свидетельства о рождении ни от консистории, ни от дворянства, то ее и возвратили назад.1 Вы хотели мое свидетельство послать вслед за мною и вместо того и теперь посылаете. Я, с моей стороны, ничем не виноват, и совесть моя чиста. Прием просьб и экзамены кончились и уже выдали табели. Надежда потеряна совершенно. Но я в Чембар не поеду по следующим причинам: меня, яко не имеющего никакого вида и свидетельства, задержат на заставе. Во-вторых, я не хочу быть предметом посмеяния и насмешек всего города, и посему лучше соглашусь умереть с холода и голода среди московских улиц или просить милостыню под окошками, нежели ехать к вам в Чембар. Опять, если я приеду в Чембар, то не буду иметь случая вторично ехать в Москву, ибо и сей раз с большим грехом удалось мне съехать. Я могу приискать квартиру рублей по пятнадцати в месяц на хозяйском содержании у какого-нибудь дьячка или пономаря, которые в Москве живут не хуже наших попов. Буду заниматься языками, науками. Постараюсь найти кондиции, и другие средства к содержанию буду испытывать. Между тем надеюсь, что и вы меня не совсем оставите. На будущий год я всех прежде подам просьбу и наверное буду принят. Бога ради, пришлите мне, как наивозможно поскорее, свидетельство о рождении: мне всё-таки без него невозможно обойтись. Да еще возьмите от полиции свидетельство, что я поехал в Москву для определения себя в императорский Московский университет. Хотя я и не определился, однако с сим свидетельством мне год и более жить безопасно. Без сего свидетельства меня никто и на квартиру не пустит, ибо надобно заявить в части. Теперь я всё равно как беглый и нахожусь в великой опасности, ибо Москва не Чембар. Если можно, то сшейте мне байковую шинель, с стоячим воротником и длинным капишоном; более касательно одежды во весь год ничем вас не буду беспокоить. Еще раз повторяю пришлите поскорее помянутые два свидетельства: без них я погиб. Теперь я за квартиру плачу 25 ас. в месяц. На первый случай дешевле невозможно было и найти. В ожидании от вас обоих свидетельств желаю вам всех благ и остаюсь ваш покорный сын

Виссарион Белинский.

P. S. Пишите на имя Ивана Николаевича Владыкина в университетский пансион.

3. Г. H., M. И. и К. Г. БЕЛИНСКИМ

Москва. 1829 года. Сентября около 10 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Свидетельствую вам мое всенижайшее почтение и уведомляю вас, что я здоров. Вам известно, по какой причине я не принят в императорский Московский университет. Мне соврали, что я не могу быть, по прошествии экзамена, вольным слушателем. Вольным слушателем можно быть не только в начале, середине, но и в конце года. Вольными слушателями по большей части определяются те, которые не выдержали экзамена; или которые не надеются выдержать оного; или которые не поспели ко времени экзамена. Вольному слушателю дается, как и студенту, печатный табель, и вольный слушатель числится в списках профессоров, которых слушает. Он не числится как студент в 14 классе и посему не имеет права носить шпагу.

По окончания академического года, ежели он желает быть студентом, то должен подавать просьбу и держать экзамен. Если экзаменующие профессора положат ему 18 баллов, то он должен слушать предуготовительные лекции и быть в университете еще три года; если же ему положат 24 балла, то он будет иметь право слушать ординарные лекции и он должен пробыть в университете только 2 года, ибо в таком случае зачитается и тот год, в котором был вольным слушателем. Присылайте поскорее мне свидетельство о рождении: без оного и вольным слушателем нельзя определиться, и я должен безо всяких обязанностей сидеть дома. Бездействие мне крайне наскучило. Так же для всякого случая и от полиции возьмите свидетельство, что я точно ваш сын и что я поехал для определения себя в императорский Московский университет: это мне будет служить пачпортом, без которого меня никто и на квартире держать не будет.

Я уже вам писал, что я квартиру нанял по 25 ас. в месяц. На первый случай дешевле найти было невозможно. Впрочем, пища очень хорошая. Ольга Матвевна меня спрашивала, буду ли я у ней стоять и в будущие месяцы. Я ей сказал, что стоять по 25 ас. мне никак невозможно и что я надеюсь найти по 15 ас. Она согласилась на эту цену с тем, чтобы я приискал себе еще двух или трех товарищей. Только уже пища будет не та. По будням будут щи с говядиною, каша с маслом, а в праздники пирог. Свечи ее. Это по-московски чрезвычайно дешево и дешевле этого найти невозможно. Ольга Матвевна предобрейшая женщина, и так как я себя очень хорошо веду, тих, ласков, вежлив и услужлив, то ей и не хочется, чтобы я сошел. Мне самому так же не хочется сойти, ибо она со мною крайне хорошо обходится. Мужа ее дома нет: он в Бессарабии, и я его не видал. Я также очень доволен ласками Надежды Матвевны и ее супруга Владимира Федоровича. Это предобрейшие люди.

Я очень истратился деньгами. По приезде тотчас купил чемодан, заплатил 10 ас., купил тюфяк и одеяло, заплатил 10 ас., хозяйке отдал за месяц вперед 25 ас. Сапоги, которые мне сшил Осип, от московских мостовых в два дни разорвались, и я должен был сапоги заказать. Сапоги в Москве очень дороги: хорошие опойковые стоят не менее 12 ас. Мне сапожника привел Ефим, человек Ивана Николаевича, и я за сапоги заплатил 12 ас. Сшил себе демикотоновые панталоны: они мне стали в 8 ас. Купил себе бритвенный ларчик с зеркалом, с жестяною мыльницею, чернильницею, песочницею, ящичками для денег, бумаг. За сей ларчик я заплатил 4 ас. Купил бритву, заплатил 4 асю, купил ножичек, заплатил 2 ас., купил картуз, заплатил 3 ас. Вы не можете себе представить, что вышло на разные мелочи; например: я купил пару ваксенных щеток, ваксы, помады, гребень, гребенку, рейсфедер, бумаги, перьев, чернил и прочих необходимых мелочей, на которые довольно вышло денег. Притом же, приехавши в Москву, надобно было нанимать ямщиков, до тех пор пока не узнал хорошо улиц. Бывало, когда пойду пешком, то плутаю до тех пор, что зайду от цели версты за три. Притом же я купил себе довольно необходимых книг, например, "Арифметику" Войтяховского, за которую заплатил 2 ас., и несколько других учебных и французских нужных книг. За Никанорочкину1 книгу я заплатил 4 ас. Рублей с пять издержал дорогой. Притом же вы знаете, что Москва не Чембар, а я не монах, отчужденный от мира. По всем сим причинам у меня очень немного осталось денег, и я прошу вас всепокорнейше, сколько будет можно, прислать мне. По необходимости мне должно целый год жить на своем коште. Что ж делать: не я в этом виноват, а вы. Ежели по 15 ас. в месяц, то это в год составит 180 ас. да рублей 20 на сапоги. Меньше никак невозможно по московской дороговизне. Впрочем, я буду изыскивать все средства доставать деньги: буду искать кондицию, что по великому множеству студентов не весьма легко. Пожалуйста, пришлите поскорее помянутые мною два свидетельства: без них мне хоть умирать. Прощайте. Будьте здоровы и счастливы. Остаюсь покорный сын ваш

Виссарион Белинский.

Любезный братец

Константин Григорьевич!

При всяком случае пиши ко мне, как можно больше: описывай все чембарские новости, свои занятия и словом всё. Скажи Никанорочке, чтобы он учился и не шалил, а то я возьму его в Москву и отдам в школьники, где его будут больно сечь. Если будет хорошо учиться, то буду посылать книги и другие гостинцы. Кланяйся от меня всем нашим. Смотри, пиши же, да больше: ты мне этим много доставишь удовольствия. Прощай! Любящий тебя брат твой

В. Белинский.

4. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

26 30 сентября 1829 г. Москва.

Любезные родители:

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

С живейшей радостию и нетерпением спешу уведомить вас, что я принят в число студентов императорского Московского университета. Меня не столько радует то, что я студент, сколько то, что сим могу доставить вам удовольствие. Я, с своей стороны, сделал всё, что только мог сделать: я перед вами оправдался. Тем более меня радует и восхищает принятие в университет, что я оному обязан не покровительству и стараниям кого-нибудь, но собственно самому себе. Хотя Лажечников и просил обо мне двух профессоров, но его просьба потому осталась недействительна, что в то время, когда я держал экзамен, вместо их другие были назначены экзаминаторами. Генерал Дурасов тоже в сем случае мне нимало не помог. Впрочем, он тем сделал мне большую пользу, что собственноручною распискою поручился в том, что я буду всегда ходить в форменной одежде и поведением своим не нанесу никакого начальству беспокойства.1 По уставу каждый студент должен найти себе поручителя; поручаться же может отец, родственник и всякий чиновный человек. Я получил от вас свидетельство о рождении 11 числа, в середу, просьбу подал 12 числа, экзамен держал 19, табель получил 21. Итак, я теперь студент и состоюсь в 14 классе, имею право носить шпагу и треугольную шляпу. 25 числа подал я просьбу в совет императорского Московского университета о принятии меня на казенный кошт. Решение на мою просьбу выйдет около Рождества Христова, а не прежде, и до тех пор я должен жить на своем коште. Мне необходимо нужно сшить студенческий вицмундир с форменными панталонами и черным жилетом. Когда Капитолина Степановна поедет в Чембар, то с ее людьми пришлю вам фрак с панталонами, обе жилетки, тюфяк, одеяло, тулуп, картуз и проч. Так как меня определят на казенный кошт не ближе трех месяцев, а в партикулярной одежде ходить на лекции невозможно, то сделайте одолжение, пришлите мне денег на вицмундир, панталоны, форменную черную жилетку и форменную шинель. На вицмундир я куплю такого сукна по 5 руб. аршин, какого у вас в Чембаре или Пензе за 10 нельзя купить. На шинель я куплю серого сукна рубля по 4 за аршин. Сверх того, надобно не менее полуаршина купить малинового сукна на воротник и отвороты к вицмундиру, на воротник к шинели, на выпушку и на околыш картуза и на выпушку на панталоны. Сверх того, надобно купить желтых пуговиц и проч. Это письмо заключает в себе последние просьбы, которыми я вас обеспокоиваю. Скоро уже я перестану быть вам в тягость. Если к сему удастся найти хорошую кондицию, то я не только ничего от вас не буду требовать, но еще стану помогать братьям. Я сошел от Ольги Матвевны и теперь стою вместе с Максимовым и Слепцовым, братом того Слепцова, который был у вас помощником, на своих хлебах, в доме Колесникова, у портного Козакова, в двух шагах от университета.2 Мы платим за комнату по 20 ас., и у нас на содержание в день выходит у всех троих не более рубля. Сверх того, с нами живет Слепцова мальчик для услуг. Я начал ходить на лекции и записался на первый академический год у следующих профессоров словесного отделения: у

Каченовского, который читает историю русскую и статистику,

Победоносцева, который читает словесность,

Терновского, " " богословие,

Ульрихса, " " всеобщую историю,

Кубарева, " " латинскую словесность,

Еннекеня, " " французскую словесность,

Кистпера, " " немецкую "

Оболенского, " " греческую "

Больше писать некогда, ибо тороплюсь на лекции. В следующем письме буду писать пространнее. Пожалуйста, не оставьте меня присылкою денег на вышеописанную форменную одежду и на содержание. Без форменной одежды мне запретят ходить на лекции. Прощайте. Остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш, студент императорского Московского университета.

Виссарион Белинский.

Вот мой адрес:

Его благородию м. г. В. Г. Белинскому своекоштному студенту императорского Московского университета, живущему в 4-м квартале Тверской части, на Тверской улице в доме купца Колесникова, у портного Козакова.

5. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

2 октября 1829 г. Москва.

Любезные родители:

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Папенька, я получил Ваше письмо 30 сентября.1 Сделанные Вами мимоходом в сем кратком письме упреки сколько для меня горестны, столько, к несчастию, и справедливы. Так, запираться не для чего. Я во всем признаюсь: признание есть исправление половины вины. Я издержал все деньги до копейки. Впрочем, сие мотовство произошло не от беспорядочного поведения или чего-нибудь подобного, но единственно от ветрености и неосторожности, от незнания цен и бесстыдства московских продавцов. Например, еще дорогою наслышался я от Ивана Николаевича и его честных служителей, что сапоги в Москве чрезвычайно дороги. По приезде в оную, чрез два дня, сапоги, шитые Осипом, отказались мне служить, и нашелся принужденным заказать новые. Прошу Евфима, чтобы он привел ко мне сапожника и с ним при мне сладился о цене. Он говорит, что у него есть знакомый сапожник, который целый год шил сапоги на Ивана Николаевича и на него, и что он берет крайне дешево. На другой день приводит ко мне дешевого сапожника. Спрашиваю, что стоят хорошие опойковые полусапожки? "Не дорого, сударь, только 18 руб." Я изумился, смешался и не знал, что и подумать. Честный Евфим с сапожником взапуски уверяют меня, что дешевле невозможно нигде заказать; и я, уверенный или, лучше сказать, обманутый сими плутами, согласился за 14 ас. Правда, он сшил по наружности прекрасные полусапожки, но они не более двух дней были крепки. Шельма, взявши с меня такую цену, не постыдился употребить на мои сапоги товару с изъяном. Искусно затертые, замазанные и зачищенные дыры скоро открылись. Я после узнал, что в Москве за очень хорошие опойковые полусапожки не более 6 или 8 ас. берут. Теперь человек моего товарища Слепцова мне обсоюзил обе пары, и я в рассуждении обуви обеспечен: только за работу остался ему должен. Таким же образом, по рекомендации Евфима, я купил прекрасный желтый опойковый чемодан, за который заплатил 10 ас. Правда, в (Далее зачеркнуто: Чембаре или) Пензе за него не менее бы взяли 20 ас., но в Москве он стоит не более 6 ас. Вот видите ли, по неопытности и незнанию я за две покупки передал 10 руб. Таким образом я промахивался и в других покупках. Впрочем, много истратил денег на книги и, что всего самому досадней, на разные пустяки; приехавши в такой город, где все роды обольщений как бы стараются выманивать деньги у неопытных провинциалов. Иногда случались издержки непредвиденные: например, у меня еще в Чембаре болел ужасно зуб, и я принужден был выдернуть оный, за что заплатил 2 руб. Впрочем, я все почти мелочные нужды удовлетворил. Прошу вас на первый случай с родительским великодушием простить мои проступки, от неопытности и неосторожности происшедшие.

Я уже писал к вам, что я принят в императорский Московский университет студентом и что подал прошение о включении меня в число казеннокоштных студентов. Решение на сию просьбу последует не ближе, как около праздника Рождества Христова. У нас наистрожайшим образом студентам запрещается ходить на лекции в партикулярной одежде. Однажды пришел в нашу аудиторию профессор математического отделения, инспектор своекоштных студентов Чумаков.2 Самым грубым образом погнал всех фрачников и сюртучников на задние лавки и сказал: "Ежели кто-нибудь через неделю не будет иметь форменной одежды, то я выключу из университета". Конечно, он выключить не может, ибо в сем случае один не имеет никакой силы; однако может запретить ходить на лекции, а чрез опущение очень много можно потерять. Притом не имеющий форменной одежды может быть замечен и навлечь негодование начальства. Посему мне непременно должно иметь на первый случай хотя вицмундир, панталоны, форменную жилетку и картуз. На вицмундир и на панталоны я куплю по 5 ас. аршин: всего пойдет 4 1/2 аршина. На воротник, отвороты, канты вицмундира, на канты панталон, на околыш и канты картуза нужно будет малинового сукна 1/4 аршина, что будет стоить 5 ас. 18 пуговиц 3 ас. Что касается до жилета, то или сами купите черного пике, или пришлите на оный 5 ас. Только ежели сами купите, то не шейте. Форменные жилеты совсем другим манером шьются: с простым воротником, застегивающимся крючками, без пуговиц и назади с завязками. Для подкладки на спинку вицмундира аршина нанки, под рукава и панталоны холста 8 аршин 250 коп. Портному 16 ас. Всего 54. А из сей суммы выгадаю на картуз. Конечно, 54 ас. сумма для вас немаловажная, но делать нечего: нужда не знает законов.

Когда Капитолина Степановна Мосолова поедет в Чембар, пришлю вам: тюфяк, одеяло, тулуп, сибирку, сертук, фрак, две жилетки, картуз, 4 манишки, подушку.

Сделайте милость, не оставьте меня в сей нужде, может быть, в последний раз. Кроме вышеупомянутой одежды, мне нужно на содержание. Мы стоим трое, платим за комнату по 20 ас. в месяц. На содержание себя в месяц выйдет с человека не менее 8 ас. в месяц. Я и так уже должен немного своему товарищу Максимову.

Папенька, сделайте одолжение, давайте Константину Григорьевичу денег на пересылку по почте его ко мне? писем. Для меня весьма приятно и утешительно будет получать от него письма. Когда я жил в Пензе, то и тогда дорожил всякого строкою, полученною из дома, то кольми паче в Москве. Отдайте Никанора Даниилу Осиповичу3 учиться. Свидетельствую мое всенижайшее почтение всем вам, бабушке Дарье Евсеевне,4 всему дому Петра Петровича,6 Даниилу Осиповичу и всем, которые меня знают. Остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш

Виссарион Белинский.

Москва, 1829 года. Октября 2 дня.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Григорию Никифоровичу, чембарскому штаб-лекарю, г-ну Белинскому.

В город Чембар.

6. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1829 года, октября 9 для.

Любезные родители:

папенька Григорий Никифорович

и маменька Мария Ивановна!

Вот уже третие письмо сряду пишу я к вам и ни на одно из них не получил ответа. В первом я уведомлял вас о принятии меня в императорский Московский университет студентом; во втором описывал вам мои издержки и ошибки в употреблении денег и просил у вас прощения в рассуждении оных ошибок; писал о необходимости иметь хотя часть форменной одежды; вычислил самую крайнюю, самую необходимую и самую умеренную сумму денег на сшитие оной. Теперь уведомляю вас, что я подал просьбу о принятии меня на казенный кошт. Вследствие сего прошения был свидетельствован университетским доктором П. Л. Страховым и включен в список поступающих на казенный кошт. Разрешение на сию просьбу последует не прежде, как около праздника Рождества Христова. Одежду казенную выдадут месяца через два после принятия. Теперь вы сами видите, что вицмундир, форменные панталоны, жилетку и картуз мне непременно надобно иметь: без того запретят ходить на лекции, а это разве безделка. Сверх того, я терплю крайнюю нужду в деньгах; когда я вошел с своими товарищами к Козакову, то у меня не было ни копейки денег. Мой товарищ, студент Максимов, заплатил за меня хозяину за месяц 6 ас. с лишком и вкладывал за меня свои деньги в общую сумму, определенную для издержек на вседневное содержание. Еще я должен за обсоюживание и подкладку подметок под две пары сапогов. Сверх того, нужно еще и на содержание вперед. Сделайте милость, не оставьте меня сих нуждах, удовлетворение которых есть, может быть, последнее. Вы прислали мне билет от чембарской полиции, но он уже почти не нужен; ибо я взял от университетского правления билет, за подписью ректора, с приложением университетской печати, для проживания в Москве на целый год. Впрочем, и ваш билет не бесполезен и в случае очень может пригодиться. В письме своем вы обещали прислать мне на следующей почте денег, но сладостная надежда сия, к живейшему огорчению моему, не исполнилась. Не знаю, чему приписать сие неисполнение вашего обещания, которое я почитал священным и непременным, и потому, что я слишком много на оное надеялся, сильно огорчился неисполнением. Впрочем, я надеюсь непременно получить обещанные вами деньги вскоре, ибо я думаю, что вы, несмотря на мои ошибки, все еще мне отец и не допустите, чтобы сын (Далее зачеркнуто: ваш, а сверху надписано: своего) умер с голоду. Еще раз повторяю вам, что я истратил деньги не от распутства, а по неопытности, и еще раз прошу у вас в сем прощения и сознаю себя виноватым.

Я думаю, что в вашем пресловутом Чембаре очень удивляются, что я принят в императорский Московский университет студентом. Впрочем, я очень мало дорожу мнением чембарцев. Ежели меня не умели оценить в Чембаре, то оценили в Москве. Я думаю: всем вестимо, что между Чембаром и Москвою есть небольшая разница и что между чембарскими жителями и московскими профессорами есть миленькое расстояньице. О, Чембар, пресловутый Чембар!!!.. Но довольно: замолчу...

Я был четыре раза в театре; он сооружен в 1824 году и есть красивейшее и огромнейшее здание, одно из единственнейших произведений зодчества и один из первейших театров Европы. Видел в ролях Отелло и Карла Моора знаменитого Мочалова,1 первого, лучшего, трагического московского актера, единственного соперника Каратыгина. Гений мой слишком слаб, слишком ничтожен, недостаточен, чтобы достойно описать игру сего неподражаемого актера, сего необыкновенного гения, сего великого артиста драматического искусства. Впрочем, другие трагические актеры, за исключением двух или трех, очень худо играют; например: роль Едельмоны и Амалии играла Рыкалова по-пензенскому худо, а по-московскому скверно.2 Вообще многие актеры подгаживают, и вообще представление трагедий восхищает в частях, а не в целом. Что же касается до комедий и опер, то я не знаю, может ли что-нибудь быть во всей нравственной и физической природе совершенней представлений оных. Лучший комический актер здесь Щепкин:3 это не человек, а дьявол: вот лучшая и справедливейшая похвала его. Красота декораций, сходство их с натурою неописанны; мне кажется, что в сем случае искусство превзошло природу. Но довольно о театре. Если вам будет приятно сие слабое описание московского театра, то я буду вам писать о сем подробнее.

Не знаю, какова у вас погода. У нас во весь сентябрь была прекраснейшая погода, казалось, что природа хотела вознаградить потерю весны, которая была очень дождлива и скучна. Наш сентябрь был теплее? (Письмо разорвано.) мая.

Я был в Музеуме императорского Московского университета. Что сказать о нем: это есть небольшое царство очарований. Почти всё, что есть удивительного и достойного внимания в природе, всё там находится. Всех же богатее собрание минералов и птиц. Видел университетскую библиотеку; она занимает четыре пространные комнаты; там стоят алебастровые бюсты великих гениев: Ломоносова, Державина, Карамзина. Там же стоят бюсты императора Александра I и Шувалова. Жалко, что между помянутыми бюстами великих писателей стоят бюсты площадного Сумарокова, холодного, напыщенного и сухого Хераскова. Зала публичных экзаменов прекрасна. Красота, убранство и великолепие оной неописанны. Был в анатомическом кабинете: множество уродов, скелетов и отдельных частой человеческого тела находятся в оном. В кабинете физико-математического отделения много оптических зеркал, электрических машин и других математических инструментов.

Более писать нечего: прощайте. Желаю вам всех благ и остаюсь любящий и почитающий сын ваш

Виссарион Белинский.

Вот мой адрес:

Его благородию Виссариону Григорьевичу г-ну Белинскому, студенту императорского Московского университета, живущему на Тверской улице, 2-го квартала, в доме купца Колесникова, у портного Козакова в Москве.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю

Григорию Никифоровичу г-ну Белинскому,

чембарскому штаб-лекарю.

В город Чембар.

7. А. П. и Е. П. ИВАНОВЫМ

Москва. 1829. Декабря 20 дня.

Любезные друзья мои,

Алексей Петрович и Катерина Петровна!

Как благодарить мне вас за бесценные ваши письма от 15 ноября!1 Ах, они доставили мне несколько минут сладостных, приятных. Они перенесли меня под небо Чембара; они мне живо представили то счастливое время, когда я жил с вами вместе; они мне напомнили наши разговоры, суждения и споры; всё ожило в моей памяти. Как сладостны эти воспоминания!..

Благодарю вас, друзья мои, благодарю стократно: вы подарили меня несколькими минутами блаженства. Я читал, перечитывал, прятал и опять читал ваши письма. Я пожирал их моими взорами. Но, к моему ужаснейшему мучению, они написаны связно и неразборчиво; нетерпеливость моя еще более замедляла чтение оных. Это препятствие часто выводило меня из самого себя. Но довольно об этом.

Признаюсь, я очень был сердит на вас; но ваши письма примирили меня с вами. Я знал, что причиною вашего молчания, которое причинило мне много горести, была похвальная лень трудолюбивого Алексея Петровича, и потому только на одного его и сердился. Но теперь всё забыто!

Алексей Петрович, очень радуюсь, что ты имеешь у себя бессмертные творения Жуковского: они есть самое лучшее украшение твоего шкапчика. Желаю, чтобы чтение оных было одною из первейших потребностей души твоей; чтобы они были пищею твоего ума, сердца и воображения; чтобы они доставляли тебе те чистые, небесные удовольствия, те возвышенные, благородные впечатления, которые только может доставлять душе образованного человека всё высокое, всё изящное! Умножай свою библиотеку, но не для того только, чтобы иметь много книг, но чтобы просвещать свой разум, образовывать сердце, чтобы творческими произведениями великих гениев возвышать свою душу. Опять повторяю: пленяйся всем благородным, люби всё изящное! Но я думаю, что надоел уже тебе сими важными и неуместными советами.

Любезный друг, твое описание Федосьи Степановны2 и Катерины Петровны, пишущих ко мне письма, чрезвычайно забавно: оно доставило мне много удовольствия. Читая оное, я не мог удержаться от смеха и хохотал, как безумный. Чрезвычайно меня обрадовало твое обещание писать ко мне на следующей почте. Но, тщетно ожидая несколько недель исполнения оного, к жесточайшему и живейшему моему огорчению, я увидел, что слишком надеяться на тебя... есть глупость. Извини меня за этот упрек: он невольно вырвался.

Что еще писать к тебе? не знаю. Душа так полна чувств, что самый избыток оных приводит меня в замешательство. Ты говоришь о прежнем своем письме (которого я не получил): "оно писано было так плодовито, что ты, я думаю, скучился, читая оное, впрочем таковые глупости, может быть заставили тебя улыбнуться в минуту грусти, и я, может быть, достиг моей цели". Так, друг мой, если и в последнем письме твоем (от 15 ноября) твоею целию было доставить мне удовольствие, сорвать с уст моих улыбку радости, привести меня в восторг то ты достиг оной. И теперь еще я читаю и перечитываю ваши письма с таким же живым удовольствием, как и в первый раз. Счастлив тот, кого любят и кто способен любить! Я это только теперь узнал. Ах! мысль, что за несколько сот верст живут люди, которых судьба моя занимает, которые меня любят, обо мне думают и, что всего важнее, жалеют о разлуке со мною, эта приятная мысль, эта сладостная уверенность делает меня счастливым: она очаровывает жизнь мою. Горе тому, кто лишится этой уверенности, горе тому, кто с мрачным взором, с растерзанным сердцем, с ожесточенною, отчаянною душою произнесет сии роковые слова:

Всем постылый, чужой,

Никого не любя,

В мире странствую я,

Как вампир гробовой.3

Ты говоришь, что с человеком Щетинина4 послал ко мне письмо, но я оного не получил и помянутого человека и в глаза не видал. Ты заплатил за сочинения В. А. Жуковского 20 ас.; дорого, очень дорого: они и у Ширяева не дороже. Если бы ты прислал мне денег, то бы я мог купить эти четыре части рублей за восемь. В Москве на сто рублей можно купить такое число книг, которое по настоящей цене стоит 500 руб.

-

Катерина Петровна, Вы очень меня обрадовали известием, что прекратили все сношения с Кугушевыми.5 Признаюсь: я этого не ожидал и, читая о сем, почти не верил глазам своим. Вы сделали самое лучшее дело в своей жизни, прервав все связи с этими людьми. Надобно иметь большую разборчивость в выборе даже знакомых, не только друзей, ибо мы всегда неприметно, нечувствительно и притом невольно перенимаем у людей, с которыми имеем частое обращение, ухватки, привычки и даже самый образ мыслей. Я где-то читал, что один мудрец древности (не могу упомнить его имени, кажется, Сократ) говорил молодому человеку: скажи мне, с кем ты дружен, и я узнаю и образ твоих мыслей и образ твоего поведения.6 Вот как важны дружеские связи! Удовольствия истинно благородного человека должны быть благородны. Свидание с друзьями есть одно из приятнейших удовольствий. Следовательно, если друзья ваши хороши, то и беседы с ними таковы же, равно как и удовольствия, получаемые от оных. Время драгоценно, тратить его в пустых занятиях или в праздности есть непростительное преступление. Мы должны беспрестанно учиться, изо всего извлекать полезные уроки. Самые удовольствия и забавы наши должны быть соединены с пользою. Если Вы проводите время с умными, добрыми друзьями, рассуждая с ними о чем-нибудь хорошем, то Вы доставляете себе и удовольствие и пользу.

Кстати скажу Вам, что я подружился с П. Я. Петровым,7 приятелем Н. Л. Григорьева.8 Мы часто бываем вместе; судим о литературе, науках и других благородных предметах и всегда расстаемся с новыми идеями и новыми мыслями. Вот дружба, которою я могу по справедливости хвалиться! Впрочем, и Вас, Катерина Петровна, я поздравляю от сердца с новою дружбою; при мысли об оной я не смею хвалиться своею. Тесная связь с такими умными, образованными, благородными барышнями, каковы А. П. и Л. М.,9 может быть для Вас очень полезна, если Вы только будете уметь пользоваться ею.

С П. Я. Петровым я в первое свидание не говорил ни слова, во второе поспорил, а в третье подружился. Что это за человек! Какие познания! Какие способности! Он превосходно знает по-французски; может читать германских и итальянских писателей и отчасти говорить на их языках. Знает несколько по-английски, хорошо по-арабски и персидски. Пишет прекрасные стихи. В занятиях языками и науками неутомим, как Тредьяковский. Он еще хорошо знает по-латыни и порядочно по-гречески. Жажда к познанию языков в нем удивительна: хочет учиться еще по-санскритски и турецки. Особенно любит восточные языки.

Хотя я свою благодарность за письмо Ваше изъявил вместе с Алексеем Петровичем, однако не могу удержаться, чтобы вторично не поблагодарить Вас за оное. Так я рад Вашим письмам! Теперь надеюсь, что буду получать каждую почту как от Вас, так и от деятельного и трудолюбивого Вашего братца. Если ему по каким-нибудь обстоятельствам нельзя будет писать ко мне, то он всё может отправить на почту хотя Ваше письмо. Да скажите и Дмитрию Петровичу,10 что и ему не грех бы было хотя изредка писать ко мне, когда ленится писать часто или, лучше сказать, совсем не пишет. Он меня совершенно позабыл; я этого не ожидал. Засвидетельствуйте мое почтение всем, которые меня знают и помнят. Особливо той особе, которая, как Вы пишете, более всех мне кланяется,11 и скажите ей, что ее образ не выходит из моей памяти, и что

Повсюду он за мною бродит

И мрачную тоску наводит

На душу сирую мою.12

Авдотье Александровне также прошу засвидетельствовать мое почтение.13 Поцелуйте за меня Верочку и Петеньку.14 Так как я, при отъезде обещался Вам описывать мое путешествие, то теперь исполняю свое обещание. В виде повести или, лучше сказать, рассказа, я Вам опишу всё мое пребывание в Москве со дня моего въезда и до сего времени.15 Прощайте! Желаю вам здоровья и счастия, а больше ничего. И тебе того же, первостатейный лентяй, Алексей Петрович, да еще побольше лености.

Виссарион Белинский.

8. А. П. и Е. П. ИВАНОВЫМ

21 31 декабря 1829 г. Москва.

ЖУРНАЛ МОЕЙ ПОЕЗДКИ В МОСКВУ И ПРЕБЫВАНИЕ В ОНОЙ

Я расстался с вами с чувством совершенной холодности и спокойствия: мне казалось, что я еду не далее Владыкина. Разговаривая, шутя и смеясь с Иваном Николаевичем,1 мы неприметно доехали до оного. Я тотчас пошел к Степану Михайловичу.2 Из его слов и из последующих обстоятельств я очень ясно увидел, что если бы не он, то не ехать бы мне в Москву с Иваном Николаевичем. Николай Михайлович, весьма преизобилъно нагруженный дарами щедрого Бахуса, узнавши, что я еду с его сыном, ужасно рассвирепел. Несмотря на присутствие Степана Михайловича, он то кричал, то говорил мне в глаза, что я ничего не могу описать вам, а только скажу, что никакое перо не в состоянии описать тех чувств, которые возбудило во мне его пленительное, очаровательнее красноречие. Окруженный его придворным штатом, я ничего не помнил и ничего не чувствовал, только в уме моем невольным образом вертелся стих Долгорукова: "О бедность, горько жить с тобою!" И хотя я и вспомнил другой стих сего же писателя: "Терпи и будешь атаман!",3 однако он меня очень мало утешал. На другой день, часов в девять, мы выехали из Владыкина и ночью часов в одиннадцать приехали в Ломов, до которого провожала нас с детьми Лукерья Савельевна. На другой день поутру, простившись со всеми, мы отправились на Спасск, в который и приехали ночью. Увидевши Ломов, так сказать, мельком, я подумал, что нет в России города хуже Чембара по строению; увидевши же Спасск, я узнал всю несправедливость и неосновательность моего заключения. Этот городишко не стоит и того, чтобы об нем говорить: представьте себе, он не имеет казенного дома для присутственных мест, которые размещены по разным лачугам; нет ни одного каменного дома, только домов десяток, крытых тесом; одна только церковь; словом, Спасск есть не что иное, как довольно хорошее село и довольно гнусный городишко. Впрочем, я это говорю-то о наружном, а не внутреннем его достоинстве. Постоялые дворы в нем превосходны. От Ломова до Спасска 50 верст. От Спасска пойдет дорога песчаная, и земля принимает цвет светлосерый. Чем далее едешь, том более песчаность умножается. На дороге от Спасска до Старой Рязани мы переправлялись на пароме через Цну. Вы не можете себе представить, в каком я был восхищении, но оное еще более усугубилось, когда мне сказали, что будем еще два раза переправляться чрез Оку. Цна довольно быстра и широка: по ней ходят барки, которые я в первый раз увидел. От Цны дорога так песчана, что в иных местах колеса увязали почти по ступицу. Чем земля песчанее, тем лесистее. Одним лесом мы ехали около 15 верст, и весь этот лес состоит по большей части из строевого сосняку. По сему изобилию в лесе в деревнях, чрез которые мы проезжали, не только избы построены из прекрасного соснового леса и покрыты тесом, но и самые сараи и амбары построены из оного.

Не могу упомнить, во сколько дней мы доехали до Старой Рязани. Не доезжая до оной за полверсты, я увидел два земляные вала в очень близком друг от друга расстоянии, из коих ближайший к Старой Рязани гораздо выше. Впрочем, оба довольно поразвалились, и на них пасутся стада. Старая Рязань есть не что иное, как деревня, едва ли состоящая дворов иа пятидесяти, но селение, достопримечательное своею древностию. Это был прежде большой пограничный город. Прежде владения России, от сердца ее Москвы, простирались на восток только до Старой Рязани. А теперь?..

Всем известно происшествие, назад тому около семи лет случившееся в Старой Рязани: один мужик, копая в валу землю, нашел некоторое количество драгоценных камней, золота и серебра. Всё сие он представил правительству, от которого и получил 10 000 р. награждения. Хозяин постоялого двора, на котором мы остановились, сказывал нам, что часто, копая землю, находят здесь огромные своды. Из этого должно заключить, что здесь был некогда большой город. Какие пленительные и, можно сказать, единственные виды представляет Старая Рязань с своими окрестностями. Представьте себе высокую равнину, которая оканчивается такою крутою, неприступною горою, что пеший человек едва может, и то в некоторых только мостах, взобраться на оную. В левой стороне на покатой горе, и как бы в яме, стоит Рязань, а при подошве течет широкая Ока, которая, разделяясь на две части, делает довольно большой остров и одною своею частию омывает живописный берег стоящего противу Старой Рязани городка Новоспасска. Ежели станете на горе лицом к Оке, то какое величественное и восхитительное зрелище представится изумленным очам вашим: у подошвы крутизны, под ногами вашими, гордо расстилается быстрая Ока, покрытая барками; низкий, почти равный с Окою противоположный берег, желтый, песчаный, как необозримое море, теряется в своем пространстве и граничит с горизонтом в левой стороне; на возвышенном месте, которое, однако ж, гораздо ниже крутизны, на которой вы стоите, стоит Новоспасск. О, с каким восторгом, с какою гордостию, стоя на помянутой крутизне, я обозревал сии восхитительные виды! Эти места достойны, чтобы на них стоял столичный город. Если бы хотя уездный хорошо выстроенный городок стоял на горе, то бы и тогда был вид, превосходящий всякое описание! Новоспасск строением хуже нашего Чембара, но лучше Спасска: в нем довольно каменных домов. Сей город стоит почти весь в лесу, и из-за дерев виднеются белые домишки с красными крышами, и потому он представляет прелестнейший ландшафт, тем самым более возвышает прелесть и пленительную красоту сих мест. От Старой Рязани до него не более полуверсты. Мы в Старой Рязани останавливались кормить лошадей, и потому я имел довольно времени для осмотрения сих окрестностей. День был прекраснейший, солнце было на полудне. От Спасска до Старой Рязани 150 верст.

От Старой Рязани до губернского города Рязани ничего достопримечательного я не заметил, кроме того, что в селах и деревнях избы построены из прекрасного соснового леса и крыты тесом, что в оных много есть двухэтажных деревянных и каменных домов, особенно в первых, в которых видна вся прелесть русской деревенской архитектуры. Ворота, окошки и крыши изукрашены резьбою. Постоялые дома почти все без исключения двухэтажные. Таковы села и деревни почти до самой Москвы. В одной из комнат постоялого дома, между площадными, мазанными картинами, коими обита была вся комната, я увидел портреты: Паскевича Эриванского и Конари, одного из полководцев новой Греции. От Старой Рязани до Новой 50 верст.

На сей дороге случилось со мною небольшое приключение, которое стоит того, чтоб рассказать вам его. Однажды в полдень, уснувши в своей кибитке, я был пробужден громким разговором Ивана Николаевича с кем-то незнакомым. Встаю, гляжу и вижу едущую позади нас цыганку. Взглянувши на меня, она сказала, что умен, доброе лицо, что (признаюсь в слабости) мне было неприятно. По обыкновению она предложила мне известную услугу: поворожить. От скуки и для смеха я согласился на ее предложение и подал ей руку. Между многими глупостями, которые обыкновенно врут сии пророчицы, меня чрезвычайно удивили следующие слова: "Люди почитают и уважают тебя за разум, только языком не сшибайся. Ты едешь получить и получишь, хотя и сверх чаяния". Неудача моя в рассуждении поступления в университет заставила меня смеяться над последними словами сей пифии, но принятие в оный привело мне на память ее слова, довольно удивительные. Наконец мы приехали в Рязань. Не буду много хвалить сей город, только скажу, как Чембар хуже Пензы, так Пенза хуже Рязани. Но пока довольно; в следующий раз буду писать пространно об Рязани и продолжать мой журнал.

Рязань есть первый истинно хороший город, который я увидел. Правильное расположение улиц, их чистота, прекрасные строения, гостиные ряды, лавки, всё это привело меня в крайнюю степень восторга и удивления. Я тут в первый раз, собственным своим опытом узнал, что в России есть прекрасные города. В Рязани улицы часто пересекаются глубокими оврагами, но через эти овраги, во всю ширину их, проведены прекрасные мосты, столь длинные, что улицы чрез них делаются совершенно ровными. Из великого числа прекрасных строений мне особенно понравилась губернская гимназия, которая наружным видом гораздо лучше московской. По приезде на постоялый двор, я первым долгом поставил побродить по улицам Рязани для осмотрения оной. Едва отошел от своей квартиры на десять шагов, как увидел подходящую ко мне духовную особу. Служитель алтарей, поровнявшись со мною, снял шляпу, как со старинным знакомым лицом, раскланялся и, пожелав доброго здоровья, козлиным голосом проблеял: "Милостивый государь! Пожалуйте отцу Ивану на бедность две копеечки". Я догадался, что в кармане достопочтеннейшего отца Ивана обретается только шесть копеек и, следовательно, недостает двух. Молча подал я ему два гроша. Тронутый и удивленный такою необычайною щедростию, он осыпал меня благословениями, благодарениями и со всех ног пустился бежать... куда же? В кабак, который находился от нас в нескольких шагах. Пожелав мысленно святому отцу повеселиться в храме Бахуса, я пошел далее. Не могу вам описать всех достопримечательностей Рязани, всех впечатлений, которые она на меня произвела... Скажу вам только, что я почитал себя перенесенным невидимою силою в прелестное царство очарований и так разгулялся по этому царству-государству, что с большим трудом мог найти свою квартиру и то уже случайно. Петр увидел меня в окно, идущего по противоположной стороне, и кликнул. Измученный усталостию и голодом, я вошел в нашу комнату, где увидел сопутников моих, расположившихся обедать, и, не заставляя себя долго просить, бросился на лавку, схватил ложку и начал очень прилежно работать. Долго смеялись насчет моей прогулки и того, что я запутался. Наконец мы выехали и через день или два приехали в Коломну (уездный город Московской губернии).

Коломна хуже Рязани, но лучше Пензы, и вся состоит из двух- и трехэтажных домов. В ней живет по большей части купечество. Мы только проезжали чрез этот город. Он имеет порядочную крепость, но услужливые господа французы разорили оную, и теперь она находится в самом жалком положении. От Коломны до Бронниц 50 верст.

Бронницы довольно плохой городишко, однако лучше Чембара. Он почти весь состоит из каменных строений, но главный его недостаток состоит в том, что в оных виден мещанский вкус. Присутственные места оного построены по плану наших чембарских, только менее оных. Впрочем, я очень доволен остался этим городком, ибо нашел в нем прекрасный трактир. Закусивши в оном, мы пошли походить по городу. Он стоит при реке Москве. Долго мы ходили около новопостроенной церкви и от скуки читали надгробные надписи, которых нашли очень много. Почти все эти эпитафии написаны стихами, по красоте и изяществу коих не трудно было догадаться, что они сочинены записным сего города рифмачом (и достойным соперником двух чембарских).

Вот вам две из них:

1.

О, друг! Твой милый прах

Давно в сырой земле лежит;

Но огонь любви в сердцах

Всегда у нас к тебе горит.

2.

Здесь два птенца, с сестрою брат, положены,

Одна свет видела не многи дни,

Друг едва взглянул

Заснул.

От сего города до Москвы, кажется, 50 верст. Выехавши из оного, мы ночевали в одном селе. Поутру, часов в 8, мы приехали в Москву. Еще вечером накануне нашего в нее въезда, за несколько до нее верст, как в тумане, виднелась колокольня Ивана Великого.

Мы въехали в заставу. Сильно билось у меня ретивое, когда мы тащились по звонкой мостовой. Смешение всех чувств волновало мою душу. Утро было ясное. Я протирал глаза, старался увидеть Москву и не видел ее, ибо мы ехали по самой средственной улице. Наконец приблизились к Москве-реке, запруженной барками. Неисчислимое множество народа толпилось по обеим сторонам набережной и на Москворецком мосту. Одна сторона Кремля открылась пред нами. Шумные клики, говор народа, треск экипажей, высокий и частый лес мачт с развевающимися разноцветными флагами, белокаменные стены Кремля, его высокие башни всё это вместе поражало меня, возбуждало в душе удивление и темное смешанное чувство удовольствия. Я почувствовал, что нахожусь в первопрестольном граде, в сердце царства русского.

Долго мы стояли на набережной, ибо Петр ходил к Владимиру Федоровичу и Надежде Матвеевне для испрошения у них позволения остановиться на время в их доме. Получивши оное, Петр пришел к нам; мы поворотили направо и через ворота каменной стены, окружающей Китай-город, въехали в Зарядье. Так называются несколько улиц, составляющих часть Китая-города. Сии улицы так худы, что и в самой Пензе считались бы посредственными, и так узки, что две кареты никоим образом не могут в них разъехаться. При самом въезде в оные мое обоняние было поражено таким гнусным запахом, что и говорить очень гнусно... Наконец мы доехали до цели и въехали на двор. Я с Иваном Николаевичем взошел в комнаты, где увидел хозяйку дома, очень обрадованную приездом Ивана Hиколаевича, который отрекомендовал ей меня как своего родственника, приехавшего в Москву для поступления в университет. Она очень ласково обошлась со мною. Подали самовар, и мы напились чаю. Едва ли успели переодеться, как пришел и хозяин дома, который равным образом обошелся со мною как нельзя лучше. Потом мы пошли в книжные лавки. Иван Николаевич имел поручение от Алексея Михайловича купить книг рублей на 60. Комиссию эту он исполнил в одной из лавок Глазунова. Сидельцами оной мы увидели двух молодых людей, довольно образованных, как видно, начитанностию. Их вежливость, их разговоры о литературе пленили меня. Взявши одну книгу и разогнувши оную, я увидел, что это есть том сочинений пресловутого Хвостова.4 "Расходятся ли у вас толстотомные творения сего великого лирика?" спросил я. "О, милостивый государь, отвечал один из них с насмешливой улыбкой, мы от них никогда в накладе не бываем, ибо имеем самого усерднейшего покупателя оных, и этот покупатель есть сам Хвостов!!!"

Таким образом, во время нашего трехдневного пребывания в доме Владимира Федоровича, мы беспрестанно бродили по Москве. На третий день к Надежде Матвеевне5 пришла сестра ее Ольга Матвеевна. Иван Николаевич сказал ей о затруднении, в котором я находился в рассуждении квартиры. Так как в доме ее есть маленькая светелка, то она и согласилась принять меня к себе. Светелка мне чрезвычайно понравилась; она довольно просторна для помещения одного человека и имеет большое венецианское окно. Поблагодарив Владимира Федоровича и Надежду Матвеевну за хлеб за соль и ласки я на другой же день перебрался на свою квартиру. Тут-то я начал смотреть на Москву, как говорится, в оба глаза. Священный Кремль, набережная Москвы, Каменный мост, монументы Минина и Пожарского, Воспитательный дом, Петровский театр, университет, экзерциргауз вот что удивляло меня. Как так? А Успенский собор, а колокольня Ивана Великого? говорите вы. Погодите, друзья мои, до всего дойдет очередь. Все прекрасные достопримечательные места в Москве разбросаны, а потому она не может при первом на нее взгляде производить сильного впечатления даже на такого человека, который не видывал города лучше Пензы. Иногда идешь большою известною улицею и забываешь, что она московская, а думаешь, что находишься в каком-нибудь уездном городе. Часто в этих улицах встречаешь превосходные по красоте и огромности строения, а между ними такие, какие и в самом Чембаре почитались бы плохими и которые своею гнусностию умножают красоту здания, возле которого стоят. Глядя на подобное зрелище, приводишь на память стихи Долгорукого:

Иной в огромнейшей палате

Дает вседневный пир друзьям,

А рядом с ним, в подземной хате

Другой не ест по целым дням.6

Часто улицы бывают так узки, что двое саней с трудом могут разъехаться. Вообще, во всей Москве улицы узки. Самая широкая едва ли может равняться с чембарскою. Часто попадаются переулки такие гнусные, что и в самых концах Пензы невозможно таких найти. Вся Москва состоит из камня и железа. Улицы выложены камнем, тротуары кирпичные, дома кирпичные, крыши и заборы по большей части железные. Хотя Москва сначала и не нравится, но чем более в ней живешь, тем более ее узнаешь, тем более ею пленяешься. Изо всех российских городов Москва есть истинный русский город, сохранивший свою национальную физиогномию, богатый историческими воспоминаниями, ознаменованный печатию священной древности, и за то нигде сердце русского не бьется так сильно, так радостно, как в Москве. Ничто не может быть справедливее этих слов, сказанных великим нашим поэтом:

Москва! как много в этом звуке

Для сердца русского слилось,

Как много в нем отозвалось!7

Какие сильные, живые, благородные впечатления возбуждает один Кремль! Над его священными стенами, над его высокими башнями пролетело несколько веков. Я не могу истолковать себе тех чувств, которые возбуждаются во мне при взгляде на Кремль. Вид их погружает меня в сладкую задумчивость и возбуждает во мне чувство благоговения. С почтением смотрю я на их старинную архитектуру. Вид их переносит меня в священную древность, в милую русскую старину. Часто случалось мне мимоходом видеть древний дворец русских царей. Он не очень велик, окошки сделаны и украшены тоже таким образом, каким украшаются наши сельские строения. На праздник Пасхи пускают любопытных во все известные кремлевские здания, как-то: в Грановитую палату, арсенал, дворец и проч., и тогда я подробно опишу вам всё, что достойно особенного внимания.

Монумент Минина и Пожарского стоит на Красной площади, против Кремля. Пьедестал оного сделан из цельного гранита и вышиною будет не менее четырех аршин. Статуи вылиты из бронзы. Пожарский сидит, опершись на щит, а Минин перед ним стоит и рукою показывает на Кремль. На передней стороне пьедестала вылито из бронзы изображение людей обоих полов и всех возрастов, приносящих на жертву отечеству свои имущества. Вверху сего изображения находится следующая краткая, но выразительная надпись: "Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия".

Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мною тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется всё существо мое, и холод пробегает по телу. "Вот, думаю я, вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовию к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнию, кровию. Когда отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой Москвой, когда вероломный король их брал города русские, они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!"

Друзья мои, не почитайте эти строки следствием холодного низкого желания...

Письмо Белинского В. Г. - Переписка за год 1829 год., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :