Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 9-10 декабря 1842 г. Петербург.

СПб. 1842, декабря 9. Обо многом надо мне писать к тебе, Боткин. Во-1-х, спасибо за твое письмо. Я опять в таком положении, когда письмо от приятеля праздник на день и на два. Да и письмо твое интересно. Смерть Кольцова тебя поразила. Что делать? На меня такие вещи иначе действуют: я похож на солдата в разгаре битвы пал друг и брат ничего с богом дело обыкновенное. Оттого-то, верно, потеря сильнее действует на меня тогда, как я привыкну к ней, нежели в первую минуту. Об отце Кольцова думать нечего: такой случай мог бы вооружить перо энергическим, громоносным негодованием где-нибудь, а не у нас. Да и чем виноват этот отец, что он мужик? И что он сделал особенного? Воля твоя, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения или чудо красоты, так же, как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на пути своем человека. Поэтому-то Христос, видно, и молился за палачей своих, говоря: "Не ведят бо, что творят". Я не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешеных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских судей и квартальных; но и не могу питать к тому или другому из них личной ненависти. И что напишешь об отце Кольцова и как напишешь? Во-1-х, и написать нельзя, во-2-х, и напиши он ведь не прочтет, а если и прочтет не поймет, а если и поймет не убедится. Издать сочинения Кольцова другое дело; но как издать, на что издать и пр. и пр.3. Совокупность всех таких вопросов парализирует мой дух и производит во мне апатию. Эта апатия, я начинаю догадываться, есть особенный род отчаяния: когда пожар застигнет на постели человека и он увидит, что выхода нет, он садится, складывает руки и чужд в эту минуту страха, отчаяния, опасения, надежды и всего.

Краевский получил еще стихи на смерть Кольцова, но уведомления никакого когда, как и пр. Все еще как-то ждется чуда не воскреснет ли, не ошибка ли? Страдалец был этот человек я теперь только понял его. Мне смешно, горько смешно вспомнить, как перезывал я его в Питер, как спорил против его возражений. Кольцов знал действительность. Торговля в его глазах была синоним мошенничества и подлости. Он говорил, что хорошо быть таким купцом, как ты, но не таким, как tuus pater (твой отец (лат.). ). Одна мысль о начатии нового поприща унижения, пролазничества, плутней приводила его в ужас она-то и усахарила его. У Иванова (иногороднего) дела идут отлично, но потому, что он Иванов, честный и добрый малый, но Иванов, а не Кольцов. Я понимаю, почему на святой Руси для денег редкий, кто не продаст жены, детей, совести, чести, будущего спасения души, счастия и покоя ближнего и пр. Чичиков действительно Ахилл русской "Илиады" 4. Никто из нас в беде не постыдится пойти в сидельцы в лавку; но каждый предпочтет служить чиновником за 300 р. годового окладу. К черту все фразы смотри в оба, видь, что есть и как есть, и околевай, как собака, молча кричать хорошо, когда стон и вопль облегчат боль5 иначе это и глупость, и слабость. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь решился жениться на деньгах; но, кто это сделает, того не осужу и не презрю. Не от всякого можно требовать, чтоб он умирал медленною смертию унижения, позора, голода, безнадежности: Диоген, увидя мальчика, пьющего воду из реки рукою, бросил свой стакан, как ненужную вещь; нам нельзя этого делать, нам закон: или хрустальный граненый стакан, или смерть, или подлость... Что ни говори, а оно так.

Спасибо тебе за вести о славянофилах6 и за стихи на Дмитриева не могу сказать, как то и другое порадовало меня 7. Если не ошибаюсь в себе и в своем чувстве, ненависть этих господ радует меня я смакую ее, как боги амброзию, как Боткин (мой друг) всякую сладкую дрянь; я был бы рад их мщению, и чем бы оно было действительнее, тем для меня отраднее. Я буду постоянно бесить их, выводить из терпения, дразнить. Бой мелочной, но все же бой, война с лягушками, но все же не мир с баранами.

Как показался тебе 12 No "Отечественных записок"?8 "Мельхиор" божественное произведение9. Ж. Занд постигла таинство любви получше всех немцев, и в штанах и в юбках. Ее любовь не чувственная, хотя и изящная любовь италианца, не восторженная, бесконечная в чувстве и пустая в содержании, романтическая любовь немца, не бессознательно-непосредственная, хотя и глубокая любовь англичанина; ее любовь действительность и полнота всякой любви. "Мельхиор" потряс меня, как откровение, как блеск молнии, озарившей бесконечное пространство, и я пролил слезы божественного восторга, священного безумия. Бога ради, прочти в 12 No "Библиотеки для чтения" драму "Густав Адольф" эта вещь возбудила во мне экстаз, и ты поймешь, что мне понравилось10. Я начинаю вырабатываться ложная поэзия меня уже не надует, чувствую, что созерцание мое возвысилось до общего, до идеи. Отчего не хлынут у меня слезы исступления о том я не могу сказать более, как недурно. Что восторгает мой дух, того я не могу хвалить, но тем я живу утроенною жизнию и наслаждаюсь блаженным ясновидением. Кстати: ты срезался на "Consuelo" это великое, божественное произведение. Чтобы убедиться в этом, стоит прочесть страницу от строки: "Tout a coup il sembla a Consuelo que le violon d'Albert parlait, et qu'il disait par la bouche de Satan..." ("Вдруг Консуэло почудилось, что скрипка Альбера заговорила и устами Сатаны произнесла..." (фр.). )11 и пр.

Как тебе моя статья о Баратынском? Она скомкана, свалена, а, кажется, чуть ли не из лучших моих мараний.

Я сейчас из театра. "Женитьба" пала и ошикана. Играна была гнусно и подло, Сосницкий не знал даже роли. Превосходно играла Сосницкая (невесту), и очень, очень был недурен Мартынов (Подколесин); остальное все верх гнусности. Теперь враги Гоголя пируют12. В театре Струговщиков познакомил меня с Брюлловым, который сказал мне, что давно меня знает, давно желал познакомиться, сказал это с простотою и радушием; а я, как дурак, молчал, не видя вокруг себя ничего, кроме свиных рыл. Горбунов под руководством самого Моллера копирует его "Девушку с кольцом"13 и надеется сбыть копию рублей за 500.

"Игроки" Гоголя запрещены театральною цензурою, то есть дураком мальчишкою Гедеоновым, следовательно, запрещены произвольно, без всякого основания14. Что до прочих пьес Гоголя они все принадлежат М. С. Щепкину. Гоголь об этом пишет к Прокоповичу, и вот собственные слова его, которые выписываю с дипломатическою точностию: "Все драматические сцены, составляющие четвертую часть, принадлежат все Щепкину. Это нужно разгласить и распространить, чтобы меня не беспокоили и не тревожили другие актеры какими-нибудь письмами и просьбами. На всякую просьбу Щепкина снисходи и постарайся, чтобы сделано было все, что он просит. Половина драматических отрывков должна остаться ему для будущего бенефиса в будущем году, потому что я для театра ничего не произведу никогда" 15. Пожалуйста, передай это Михаилу Семеновичу.

Насчет хлопот Погодина насчет оживления онанистического его "Москвитянина" можно сказать одно: хватился монах, как уж смерть в головах. ...16

В театре я сижу у бенуара глядь, в ложе Жени Фалькон и m-lle Anna. Во мне и дух замер. Фалькон понимает по-русски. "Женитьба" их занимала, как нас занимают письма Де-Мина о Китае17, и они выражали свое удивление с французскою живостию. Эх, черт возьми... молчание, молчание!..18 Вообрази себе: Фалькоп на содержании у Яковлева, Краевский показал мне его тут же рожа хуже ж... Но бог с нею, с этою Фалькон вот Анна, как я вблизи-то порассмотрел эх, но молчание, молчание...

Жить становится все тяжелее и тяжелее не скажу, чтобы я боялся умереть с тоски, а не шутя боюсь или сойти с ума, или шататься ничего не делая, подобно тени, по знакомым. Стены моей квартиры мне ненавистны; возвращаясь в них, иду с отчаянием и отвращением в душе, словно узник в тюрьму, из которой ему позволено было выйти погулять. Это ты от меня уже слышал, но сколько бы я ни повторял тебе этого, никогда не буду в силах выразить всей действительности этого страшного могильного ощущения. Был грешок любил я в старину преувеличить иное ради поэзии содержания и выражения; но теперь бог с нею, со всякою поэзиею немножко спокойствия, немножко веселости я предпочел бы чести сильно страдать. Теперь настала пора, когда не до поэзии, когда страшно уверяться в прозаической действительности собственного страдания, а уверяешься против воли. Ты знаешь, что я не люблю ни с кем жить вместе и, как медведь, люблю одиночество своей берлоги; поверишь ли, дошло до того, что стало необходимостию разделить с кем-нибудь свою квартиру. Но с кем? Кроме тебя, я мог бы жить с Кольцовым, да где его взять. Радехонек был бы я теперь приезду моего доброго и сумасшедшего Поля и почел бы себя счастливым, поселив его в моей зале. С тоскою вспоминаю время, которое ты у меня жил. Бывало, возвращаемся вдвоем, поболтаем, прежде чем заснем. Ворочусь один ничего вот звонок зазвенит. Мне было приятно, когда ты даже будил меня. А уж не могу и выразить тебе не удовольствия, а просто счастия, когда, возвращаясь один, я видел со двора приветный свет в моих окнах и заставал тебя священнодействующим за таинством чаевания или какого-нибудь смакования. Теперь мне мало соседства, я желал бы жить с тобою, как мы жили в последний твой приезд. Черт меня возьми, я фразерствовать не люблю, по крайней мере теперь, и почту за подлость уверять тебя в том, чего или нет совсем, или меньше, нежели сколько объявляется. И потому прими это, как хочешь а я скажу тебе, что со дня на день более и более чувствую, что сближаюсь с тобою, что ты один мое все на земле, и что без тебя я был бы дрянь дрянью. Может быть (да и верно так, а не иначе), это от того, что приходит плохо и других источников счастия нет; но что за нужда, отчего бы ни было, а оно так. Бога ради, пиши чаще и больше твое письмо праздник для меня. Ты счастливее меня с тобою Герцен, которому крепко, крепко жму руку; а я один, ей-богу, один.

Поездка моя в Москву едва ли сбудется; по крайней мере, отложится до февраля, если не свершится чуда, которого, впрочем, неоткуда ожидать. А между тем я чувствую, что эта поездка воскресила бы и оживила бы меня и физически и нравственно, по крайней мере, до весны. Вообрази себе: каждое утро выливаю на себя ведро воды самой холодной пытка такая, что страшно спать ложиться при мысли об утре. Но, кажется, это здорово по крайней мере поутру свеж, простуды не боюсь, а при испражнении кровь так и льется.

Г-н Милановский дал мне хороший урок он гаже и плюгавее, чем о нем думает К.-Левиафан 19. Если увидимся, не говори со мной о нем мое самолюбие жестоко страждет при мысли, что я способен так глупо ошибаться в людях.

Декабря 10. Хотелось бы еще поболтать с тобою, да не о чем, а потому кланяйся Герцену, Шепелявому20, Левиафану, М. С. Щепкину, Кудрявцеву, Кольчугину и всем, кто помнит меня, и прощай.

В. Б.

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 9-10 декабря 1842 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :

В. П. Боткину - 6 февраля 1843 г. Петербург.
СПб. 1843, февраля 6. Я много, много виноват перед тобою, милый мой Б...

А. А., В. А., Н. А. и Т. А. Бакуниным - 22-23 февраля 1843 г. Петербург.
СПб. 1843, февраля 23 дня. Любезнейший Николай Александрович, давно у...